(некоторые размышления о повести Ю.Лощица
"Послевоенное кино")

Удивительная повесть "Послевоенное кино"... Казалось бы, ничего особенного... Жизнь мальчика из семьи кадрового военного. Военный городок, переезды с одного места службы отца на другое, улица на окраинах Москвы, детские игры, походы в кино, запомнившиеся мальчику каникулы у дяди в деревне... "По сравнению с другими - благополучное детство!", - скажут те, кто родом из детства неблагополучного. Да, ребенок в повести не обделен любовью. Но, что не менее важно, это любящий ребенок. Ведь случается и так, что и в "благополучном" детстве человек порой находит только "темные пятна", помня лишь о том, как его обижали порой, а не как любили... И у Юрия Лощица могла бы получиться повесть о полуголодном послевоенном детстве в дурном тоталитарном государстве, о глупых взрослых, не научивших своих детей зарабатывать "копейку", да еще внушавшим "маленьким дурачкам", "что еще на их веку обязательно наступят времена, когда всякий тяжелый и нетяжелый труд возьмут на себя усердные машины, а освободившееся пространство счастливой жизни превратится в сплошной парк имени Горького или в сплошной Покровско-Стрешневский парк, что нисколько не хуже, потому что уж в нем-то можно гулять на полную катушку".

Православный философ и публицист Эдуард Володин писал в своей статье "Доброта детства", что Ю.Лощиц "не модернизирует прошлое с позиций авторского православного опыта, а восстанавливает в воспоминаниях тогдашнюю доброту людей и красоту мира, открывающегося маленькому человеку". Да, конечно, не модернизирует.. Но память человеческая избирательна. Что-то, не главное, стирается. А как же все таки важно - увидеть главное! Для Юрия Лощица это - "Ты тамо еси".

"Аще взыду на небо, Ты тамо еси; аще сниду во ад, тамо еси".

Когда-то точно так же посмотрел Иван Шмелев на свое детство. И написал "Лето Господне"...
 

После прочтения повести "Послевоенное кино" сразу же перед глазами возникает художественное полотно. Действительно, с первого взгляда чем-то похожее на картины Брейгеля, который упоминается в повести. В одной части полотна изображены эпизоды из жизни мальчика в военном городке: уроки отца, желающего воспитать сына настоящим мужчиной - воином, рождение и смерть брата... В другой - послевоенная Москва, ее окраины и ее стадионы, а рядом - украинская деревня, труды дяди Коли и труды односельчан... Мальчишеские игры, эпизоды из фильмов - по всей картине вразброс... И все это на фоне восстанавливающейся после страшной войны страны, "круглосуточно работающей страны"... А свет, который исходит от художественного полотна и остается на сердце, позволяет сравнивать картину, созданную Ю.Лощицем, с иконой. Житийной иконой. Не все житие, но часть жития великомученицы России.

И кино - тоже часть жития. Потому как фильмы, любимые русскими мальчиками, выбираются по "счастью сопереживания", это те фильмы, которые обращены "к зрителю сердечному, сострадающему". Скорбят мальчики по погибшему Чапаеву: "Как же Чапаева жаль! Слов нет, чтобы выразить, как нестерпимо жалко его...". А вот игра в Тарзана - только игра. Играть весело, а сопереживать некому. Не случайно после "тарзаньих" игр возникает у возрастающего духовно ребенка чувство вины перед близкими, которых эти игры заслонили.

Эпизоды с немцами тоже очень важны в житийном плане. Вот немцы в кинофильмах: "глупые как пробки", "наши прямо обязаны их победить"... Мальчики обмирают "от восторга, когда они целыми взводами валятся, скошенные меткой очередью нашего пулеметчика". А вот "настоящие" немцы. Те, которые когда-то ели в чужом дому, не обращая внимания на голодного ребенка, - а он, малыш, тоже старался не обращать на них внимания, и все же чувствовал себя попрошайкой, когда они "разворачивали из золотой фольги и поедали свои пахучие плавленые сырки". (Разве не желание съесть "похожий" сырок заставило мальчика уже после войны просить деньги у посторонней женщины на улице, разве не из-за них, немцев-врагов, он снова почувствовал себя попрошайкой?). Те немцы, которые роют траншеи, - пленные немцы. Среди них, может быть, тот, кто в сорок первом вошел в дом мальчика. "И почему это, спрашивается, мне вдруг стало так жалко их всех?" "Сверху кажется, будто у них затылки вросли в плечи и на спине у каждого шевелится горб... И что-то есть такое нехорошее в этой их согбенности, в больших пятнах пота на зеленых френчах, в тяжелом дыхании, а главное, в том, что мы-то их разглядываем, как зверей в зверинце..." "Я ли мчусь домой, ликование ли мое глупое несет меня по воздуху? "Клеб...картошка", - звучат во мне просящие голоса... В груди растет жар какой-то сильнейшей радости. Ни теперь, ни когда-нибудь потом мне все равно не понять, не объяснить причину своего восторга. Ведь если бы немец, что смотрел именно на меня, не стал показывать самодельный складной ножичек, который он мне даст в обмен на еду, а только бы произнес с этой своей безнадежной, оправдывающейся улыбкой "клеб...картошка", я бы все равно, как и другие ребята, побежал домой". И последние, поразительные по своей насыщенности строчки этого эпизода... Мальчик видит немцев, которых отпустили домой, в Германию: "слишком уж невпопад они гремели подошвами по доскам, слишком по-мальчишески громко смеялись...". "Я долго еще, без всяких мыслей, глядел на их узлы, мелькавшие в прорехах кустов. Умиротворяющая тишина осени наконец поглотила их голоса, и на душе у меня было какое-то непередаваемое словами прозрачное умиротворение". А это уже состояние человека, простившего своего личного врага. Будьте как дети! Не звучит ли в этих словах и призыв к нам: так же прощать и так же любить - бесхитростно и безоглядно?..
 

"Гулять! гулять!.. гулять!.. - любимейший глагол русских мальчиков и девочек". Гуляет маленький люд в любое время года, "до упаду, до изнеможения"... А взрослые?

О трудах и заботах взрослых в полной мере сказано только в последних главах. Герой повести приезжает на лето в деревню на Украину. Рабочий ритм деревни, ни минуты без дела. После перечисления всех игр, забав послевоенного детства, просмотренных мальчиком кинофильмов, в последней главе приводит автор выдержки из дневника дяди Коли: "Свои труды и дни дядя Коля освещает предельно кратко: работа, погода, приезд и отъезд родных, упоминание больших церковных праздников, когда он разрешает себе отдых... от недели к неделе, из лета в лето.." А в одном из дневниковых блокнотов дядя сообщает, что, будучи в Одессе на Пасху, не удержался и купил билет в кино. "Но больше про кино нигде ни строчки".

"Вот и доходит теперь до меня, - пишет Ю.Лощиц, - с великим, правда, запозданием: а ведь, действительно, они - дядя Коля с тетей Ниной, тетя Лиза с дядей Ефимом - никогда при нас с Мишей в кино не ходили. Вообще, взрослых в мардаровском клубе как бы и не было вовсе. Кино почти сполна отдавалось ими на откуп нашему поколению, народившемуся перед войной или после нее. А им было не до этого роскошества, их занимали другие заботы. Они надеялись, что уж для нас-то наступит совсем иная жизнь, полная музыки, света, радости, любви".

Дневники дяди - свидетельство о "крестьянский мире, представителем которого вырос и пребыл до конца дядя Коля", мире, от которого были оторваны "маленькие дурачки", как называет свое поколение автор. Это в городе создавалась иллюзия грядущего Гуляй-общества, в городе, где труды отцов и матерей не на виду у детей, взрослые трудятся где-то: в учреждениях, на заводах, фабриках... Но дети видят, как взрослые отдыхают - на стадионах, в парках... Многочисленные гости столицы... Ликующая атмосфера послевоенной, победившей, строящейся Москвы... Детские праздники, "елки в Кремле". "А хождение на стадион "Динамо", самый большой тогда в столице и во всей стране! Это ведь тоже было для нас способом вдруг переноситься в почти невесомую обстановку грядущего Гуляй-общества". Да, пишет автор повести, так было: "трудовая, круглосуточно работающая страна полегоньку приучала своих юных граждан жить в вольготном даровом будущем, чтобы у них головки не закружились, когда оно наступит вполне и окончательно". И кажется мальчику, что на переполненных трибунах стадиона почти вся страна и... "что это с нами со всеми происходит - со взрослыми, с детьми, - если мы совершенно теряем рассудок и сердца наши то замирают в сладкой истоме, то начинают бешено ухать? Что это за наваждение, что за блажь такая, что за гульба беспечная и ненасытная - кто бы мне объяснил? И кто бы растолковал наперед, чего будет больше в моей жизни: футбола этого, кино, праздничных елок, уличных игр и потех, на гребне которых мы все перенесемся нежданно в обещанный земной рай, или перевесит вдруг и зазвучит в полную силу созвучие скорби и боли, обреченности и тщеты". С нами со всеми происходит, и с ним, "маленьким дурачком", даже прежде всего, - с ним. Отдельными штришками намеченный в первых главах усиливается и к концу повести звучит в полную силу покаянный мотив. Вот мальчик испытывает стыд и раскаянье из-за того, что когда-то совсем маленьким обидел любимую сестренку, из-за того, что просил у случайной прохожей деньги на плавленый сырок, что ел этот сырок прямо на улице на виду у всех... И уже сейчас, будучи взрослым, он казнит себя за невнимание к окружающим. За то, что не выполнил свои детские обещания, свои зароки и обеты. Не ответил любовью на любовь взрослых. А если не ответил, то, как же можно их, тех взрослых, в чем-то обвинять? Когда онтак виноват?
 

Повесть "Послевоенное кино" - повесть о первой и последней любви.

О любви маленького мальчика к своей Родине - прекрасной, непобедимой Родине, где, как в послевоенном кино, побеждают только добрые, честные, храбрые - "наши" побеждают... И о любви взрослого мальчика, автора повести, к этой же стране, любви, прошедшей через горнило страдания и сострадания - "непобедимой" любви.

И о любви к мальчику его близких людей. О его любви к ним. Заключительные главы повести - описание последних лет жизни дяди Ефима, тети Лизы, двоюродной сестры героя повести, дяди Коли... И, вместе с тем, эти главы - признание в любви тому поколению взрослых: мамам, папам, дядям, тетям, победившим в страшной войне, работающим круглосуточно, живущим с надеждой, что уж для детей-то наступит, наконец, радостная, безбедная жизнь. ...Шемящей сердце нотой прозвучит самая последняя строка повести: "И они радовались за нас, видя, что эта их надежда вроде бы начинает сбываться".
 

О вере, о Православии почти ничего не говорится. Сказано, что к дяде Коле "обретенная еще в детстве благодать веры вернулась... в пожилые его годы". А вот сам маленький герой повести о Православии ничего почти не знает, кроме того, что крещен и что крестный его - любимый дядя Коля, "самый веселый и безунывный из всех наших родичей". Но "почему, - думает мальчик, - я стесняюсь спросить у Миши, крещенный ли он?.." И почему крестный усмехается над монахами, называя их стахановцами? "Молятся Богу за нас, дураков". А усмехается ли? Почему совсем чужая женщина - "женщина какая хорошая!", "что поила нас только что водой, не стесняется вслух призывать Бога нам с Мишей в помощь..."? И, глядя на Лавру, мальчик чувствует, что все-таки "что-то там не так в этом месте мира, не так, как везде, - иначе бы мягкое золото купола и мягкий серебряный воздух от той горы не проливался бы мне прямо в душу, заставляя ее изнывать в тихом благодарном неведении".

Образ Божий мальчик видит во всех, кого встречает. Вот друг Боря со "светлыми, ласковыми глазами", "добрые друзья" отца, "тихо-ласковая" тетя Нина... В одном эпизоде упоминается злой сосед, но как бы забывается сразу, потому что появляется добрая соседка, и все внимание мальчика переключается на нее. Это видение во всех Образа Божия тоже роднит героя "Послевоенного кино" с героем "Лета Господня". И хотя одно произведение написано о безбожном времени, а другое - о православной России, - в том и другом случае речь идет об одной стране. Об одном народе, в котором, несмотря ни на что, православная закваска неистребима.

В детстве своем, откуда светит ему "солнце счастья", писатель видит: "Ты тамо еси...". Но, может быть, и в нашем времени, в этом мире, "на земле, негласно оккупированной, где старуха, похожая на Ниловну Горького, торгует американско-польскими сигаретами, а ее сын или дочь - газетами с голой плотью московских "моделек", в этой "вавилоноподобной, распутной" Москве, в этом аду - Он есть? Потому что иначе не открылось бы автору повести, что "свет переживет всех и вся. Он переживет смерть человечества, смерть солнца, кончину вселенной. Он все так же будет светиться во тьме, и тьма все так же не в силах будет его перебороть. И в этом неистощимом свете пребудет частицей та любовь, которой напитали меня родные мне люди"? Наверное, самое главное для каждого из нас о "своем времени" понять - Ты тамо еси. И, наверное, кто-то из нынешних мальчиков и девочек увидит и в сегодняшнем дне "человеческие лица", увидит Бога, который есть Любовь - и потом в своих воспоминаниях о детстве подтвердит это.

Елена Кузьмина
14.05.2003