или Русская литература в условиях евроремонта национального сознания

ТРУДНО СКАЗАТЬ, почему, но недавно мне вдруг припомнились стихи популярного в свое время поэта Александра Еременко - про "густую" ласточку, которая летала "в глуши коленчатого вала", и про дебильную девочку, которая "к болту на 28 идет с ключом на 18" (или наоборот, не помню уж точно). Помню только, что мне тогда еще подумалось: а не потому ли эти ребята (то есть метаметафористы или, как их еще называли - ироники, метаболисты и т. п.) так быстро исчезли с литературного горизонта, а их поэзия не поддается никакому реанимированию (хотя в последнее время это пытались делать и П. Басинский, и Ю. Кувалдин, и целый ряд других авторов), что их стихи описывают не столько реальную жизнь, сколько ее искусственные муляжи. Ну не может ведь ласточка летать "в глуши коленчатого ВАЛА", потому что это - цельнометаллическое изделие! Да и трагедия дебильной девочки заключается не в том, что ключ на 18 не подойдет к болту на 28, а в том, что стандарт болтов и ключей в СССР был совсем не такой, как в стихах Еременко - то есть на 12, 14, 17, 19, 22, 24, 27, 29, 32, 36, 41 и 46 мм, но вовсе не на 18 и 28. Таких размеров (за исключением специзготовления) у нас в серийном использовании не было, это может подтвердить любой пожилой слесарь.

Так что, бунтуя против тогдашней реальности, Александр Еременко не то, чтобы подходил к ней с критических позиций, но просто-напросто НЕ ЗНАЛ ее и, по сути дела, сам лез "к болту на 28 с ключом на 18" - то есть брался за поэтическую трепанацию мира, не имея толком никаких представлений о его истинных ценностях или, как сказали бы сегодня - оценивая их с позиций совсем иной ментальности.

Именно в этом, как мне кажется, - то есть в появлении в советской стране широкого слоя людей, опирающихся на чужой, абсолютно несоветский менталитет, - и заключается та основная трагедия России, которая распрограммировалась сегодня в нашу криминально-дефолтно-конфликтно-терактную действительность. И если говорить честно, то дело ведь вовсе не в том, что, восставая против руководящей роли КПСС в жизни общества, люди с несоветской ментальностью стремились возвратить страну на путь по-настоящему справедливого жизнеустройства - по сравнению с тем социальным неравенством, которое наступило у нас сегодня, перекосы брежневской эпохи выглядят просто невинными забавами, однако никакого нового диссидентства и никаких новых "хельсинских групп" это обстоятельство, как мы видим, не породило. И все именно потому, что реставрируемый ныне в России капитализм опирается на то же самое качество, которое лежало в основе мировоззрения и наших вчерашних диссидентов, то есть - на стопроцентный, самый что ни на есть махровый индивидуальзим.

Печально признавать, но последние десять лет, которые весьма-таки основательно потрясли собой мир, произвели катастрофически громадные (и, боюсь, что уже необратимые) перемены и в менталитете большей части всего нашего - вчера еще практически полностью коллективистского - народа (вспомним-ка песни и лозунги, на которых вырастали те, кому привелось жить в СССР: "один - за всех и все - за одного", "человек человеку - друг", "если радость на всех одна, на всех и беда - одна", "раньше думай о Родине, а потом - о себе" и тому подобные). Сегодня же (и не замечать этого уже невозможно!) каждый живет только своей собственной жизнью и своими собственными проблемами, и думается, что именно поэтому, а не только лишь по причине цинизма и продажности российских властей, стало возможным и наше равнодушное отношение к оказавшимся на положении бесправных изгоев русским в Прибалтике, и неоказание помощи жестоко разбомбленным единоверцам сербам, и молчаливое взирание на введение растлевающего детей полового воспитания в школах РФ, и покорное сглатывание все более укрепляющихся в стране криминальных норм жизни, ухудшения материального уровня народа, процветания взяточничества и казнокрадства, расширения так называемых "горячих точек" внутри нашей собственной страны и тому подобных социально-политических преступлений.

Именно этот, как мне думается, мировоззренческий сдвиг как раз мог бы (а по большому счету и должен бы был!) стать сегодня главным объектом исследования современной литературы, показав всем (и прежде всего - нам самим), что мы неостановимо становимся другим народом, напрочь переставая быть русскими. Это проявляет себя уже буквально во всем - в превращении нашего языка в некий примитивный американизированный суржик, в забвении и неуважении имен своих героев и своей собственной истории, в незнании своей великой литературы, в почти не вызывающих ни у кого протеста предательствах национальных интересов и распродаже российских богатств, в растущей эмиграции россиян в США и иные страны, а также в других аналогичных признаках.

Невооруженным глазом видно, как стремительно распадается основополагающий для России институт семьи, исчезает понятие дружбы, выветривается способность к состраданию, забываются традиции гостепреимства, взаимопомощи, коллективного труда и отдыха. Тут не может обмануть даже массовый, на первый взгляд, всплеск интереса к православной вере, ибо наряду с ним происходит не менее массовый отток русских людей не только в неправославные конфессии, но и в нетрадиционные для России религии и даже сатанинские секты. В минувшем августе я после четырехлетнего перерыва побывал на своей малой родине - в небольшом шахтерском городке Родинское в Донбассе и обнаружил, что наряду с небольшой (переделанной из бывшей столовой) православной церковью иконы Божией Матери "Почаевская" в нем - на девятнадцать тысяч населения! - появилось еще пять или даже шесть молитвенных домов - баптистов, евангелистов, адвентистов седьмого дня, свидетей Иеговы и каких-то других, трудно даже и запоминаемых, религий.

Короче говоря, прошумело в митингах и забастовках каких-то десять-пятнадцать лет, и все стандарты жизни на территории бывшего СССР самым кардинальнейшим образом переменились. Вместе с "мерседесами" и "саабами" к нам пришли и европейские стандарты болтов и ключей; вместе с заграничными товарами - непривычные маркировки размеров одежды; вместе с романами зарубежных авторов - не свойственная нам ранее философия жизни; да и вообще - кто был при советской власти "всем", вдруг сделался полнейшим "ничем", а кто, по всем параметрам социалистической законности, должен бы был сегодня не вылезать из тюрем, вдруг оказался в кресле если не губернатора, то мэра...

ВОТ ОБО ВСЁМ ЭТОМ я как-то вдруг и подумал, прочитав опубликованную в журнале "Октябрь" (№ 9 за 2001 год) повесть Петра Алешкина "Русская трагедия", хотя она-то, казалось бы, посвящена такой самой что ни на есть безобидной и даже банальной из тем, как случайная, а точнее даже сказать - вырастающая из случайной связи, любовь.

Сюжет повести заключается в следующем. Талантливый писатель и издатель Дмитрий Иванович Анохин (щедро наделенный биографическими признаками самого автора и оттого получившийся весьма живым и узнаваемым) терпит одновременно и семейное, и деловое фиаско - жена уходит от него к его другу, друг прибирает к рукам его издательство, тамбовские бандиты требуют с него непомерный выкуп за дорожно-транспортную аварию, а спецслужбы грозят убийством за его сверхсмелые произведения, которые обличают антинародный режим Ельцина. Подумав было сначала о самоубийстве, герой в конце концов решает поступить иначе - уехать в Америку и переждать там, пока над его судьбой не развеются тучи, а может быть, и остаться там навсегда. При этом, чтобы драма одиночества не воспринималась особенно тяжело, он дал в газету объявление, пригласив с собой в автомобильное путешествие по США молодую красивую спутницу. Таковая вскорости появляется в виде двадцатилетней стенточки Светы, и более чем вдвое старший ее по возрасту герой практически сразу же в нее влюбляется. Они летят в США, ведут примитивно-потребительскую жизнь, раскатывая по городам и весям Америки, занимаясь любовью в тамошних отелях да бесконечно распивая "Мартини", и при этом каждый из них хранит в себе какую-то, подзуживающую читательский интерес к сюжету, тайну. Собственно, подлинная тайна - это, наверное, все-таки то, что таится одинаково глубоко как от глаз читателя, так и от ушей других персонажей, а в повести Петра Алешкина на существование тайны Светланы намекает буквально всё - и ее нетерпение переступить за таможенную черту аэропорта, чтобы поскорее оказаться за границей; и назойливые звонки институтским подругам, из которых герой узнает, что ее в Москве разыскивает милиция; и звонки в Томск матери, которой она вешает на уши лапшу о своей поездке в Киев с подругой... Короче говоря, главная интрига "Русской трагедии" строится практически исключительно на использовании недомолвок и умолчаний между героями - именно так, как это сегодня принято в латиноамериканских мыльных операх. И в соответствии с законами этого жанра, скрываемая персонажами тайна, конечно же, не оказывается последней, и под ней, как под очередной раскрытой матрешкой, обнаруживается вдруг еще одна - и гораздо более страшная тайна.

Именно так происходит и в повести Петра Алешкина, герой которой в конце концов узнает, что его любимая Светлана убила в Москве человека, из-за чего, собственно, и вынуждена была бежать за границу, приняв попавшееся ей на глаза приглашение Антохина к путешествию. Убийство это, правда, носит характер как бы самозащиты, но только "как бы", ибо Светлана по собственной инициативе поехала к своей будущей жертве на дачу, чтобы посмотреть, как живут новые русские богачи, и по собственному же желанию отдалась ему там, а вот когда услышала, как он приглашает по телефону еще пятерых своих друзей "поразвлечься" с ней, то попыталась убежать. Отдаться ради осмотра шикарной дачи одному партнеру - это для современной девушки явление вполне нормальное, не противоречащее с ее нравственными убеждениями, а вот доставить за один этот осмотр радость сразу аж пятерым - это уже явный перебор, а посему, будучи пойманной своим партнером во время вылезания в дачное окно, она ничтоже сумняшеся бьет его по голове тяжелым канделябром и возвращается в студенческий клуб на танцы. А потом, когда понимает, что совершила убийство, звонит по увиденному в газете объявлению и принимает предложение Анохина отправиться с ним в качестве содержанки в путешествие по США.

Выслушав эту историю, влюбленный книгоиздатель забывает обо всех своих собственных передрягах и мгновенно принимает решение остаться в США, жениться на Светлане и устроить здесь свою дальнейшую жизнь с ней как нельзя лучше. Парочка снова ликует, подсчитывая свои будущие заработки, но тут раскрывается еще одна тайна. Светлана сообщает по телефону в Томск своей матери о том, что выходит замуж, называет ей имя своего будущего мужа и вдруг слышит в ответ от нее шокирующее известие о том, что это - ее настоящий отец.

По законам сериала "Просто Мария" мать не говорила дочери, что родила ее от своего первого мужа - Дмитрия Анохина, и эта внезапно открывшаяся теперь тайна оказалась для героев той самой последней каплей обиды на жизнь, из-за которой Анохин вывернул руль взятой напрокат автомашины и, сорвавшись с дороги, они полетели вниз и упали на самое дно самого глубокого ущелья, то бишь каньона Америки. И пускай теперь тот, кто скажет, что это - не трагедия, первый бросит в меня камень...

Однако автор назвал свою повесть не просто трагедией, но подчеркнул, что это именно русская трагедия, вынеся данное определение в само название своей вещи. Так в чем же, спрашивается, состоит привкус этой самой "русскости" в поведанной нам истории? В трагедийном хитросплетении судеб? В бесконечно повторяющейся в России истории о лишнем для общества "герое нашего времени"? В непредсказуемости и шокирующей слепоте любовной страсти? В Божьем наказании за самонадеянность и гордыню?.. Безусловно, все эти перечисленные признаки в повести Петра Алешкина присутствует - нынешнее время действительно рвет и путает людские судьбы, как котенок нити упавшего на пол клубка шерсти; быть слишком активным и удачливым в бизнесе - значит, мешать другим; а чрезмерная интимная страсть уже сама по себе является грешной и заслуживает наказания свыше, ибо затмевает человеку его разум и уводит от мыслей о душе; ну и так далее. Однако же, если присмотреться, то окажется, что все это - показатели скорее НЕ русской реальности, ибо и персональный бизнес с десятками тысяч долларов в обороте, и автомобильные путешествия по Штатам с нанятой специально для этого длинноногой девицей, и кувыркания с ней в мотелях да на берегу Атлантического океана - всё это в первую очередь напоминает заграничное кино, нежели традиционную жизнь среднестатистического сегодняшнего россиянина. Поэтому, если вся эта история и дает основания говорить о себе именно как о "русской" трагедии, то только благодаря тому, что в ее основе лежит та самая проблема смены ментальности, о которой шла речь в начале нашего разговора. Во всяком случае, во всё время чтения повести Петра Алешкина (особенно путешествия русских по Америке) меня не покидало ощущение, что где-то рядом читают вслух стихи про попытки откручивания болта на 28 ключом на 18.

Посмотрим же внимательно на главного героя повести - умелого, но несчастливого в делах литератора и издателя Дмитрия Анохина. При всей симпатии автора к своему персонажу нельзя не заметить, что он просто стопроцентно слеп в отношении всех тех, кто находится с ним рядом и кто ему должкен быть самым близким. В повести вообще слишком много какой-то незрячести... Вот автор описывает, как его героя "попросили написать речь для директора комбината, который хотел выступить на областной конференции перед очередным съездом партии", и талантливый Дима Анохин "играючи накатал выступление", которое признали лучшим на конференции и тут же напечатали в газете. Казалось бы, автор ввел в сюжет вполне удачный эпизод, подчеркивающий литературные способности Анохина, а почему-то не покидает ощущение фальшивинки. В чем она? Да в том, что речь директора комбината перед партийным съездом - это ничто иное как обязательные пятьдесят процентов цитат из Ленина и Брежнева, сорок процентов цифр, демонстрирующих успешное выполнение производственных планов, и только десять процентов - соединительных фраз нейтрально-вспомогательного да риторического характера! И если написанная молодым Анохиным для директора речь была и правда признана лучшей, то это отнюдь не потому, что она блистала строками стихов Мандельштама или теоретическими выкладками Бухарина в сочетании с собственными мыслями о путях развития социализма, а единственно только потому (и по-другому тогда быть просто не могло!), что она была выполнена в соответствии с жесткими требованиями партийно-канонических стандартов и гораздо менее других отклонялась от установленных образцов.

Его отклонение от нормы заключается в другом.

Оценавая сам свою речь как талантливую работу (за которую директор дал ему ордер на квартиру и Дима его без колебаний принял), Анохин проиллюстрировал нам тем самым, что он (хотя, казалось бы, как раз и действуя в рамках традиционного для масс поведенческого стандарта) уже и тогда жил в координатах не коллективистского, ориентированного на общественную пользу и общественное мнение, а - индивидуалистского, то есть - откровенно нерусского, преследующего только собственную выгоду, менталитета, что и подтверждается историей всей его дальнейшей жизни. Да, он умен и активен, способен создать дело и дать проявить в нем свои таланты ближним, но, видя при этом исключительно себя одного, он оказывается абсолютно слепым к тому, что происходит в личной жизни и в душах его близких. Он, словно та дебильная девочка из стихов Александра Еременко, тычется во все стороны с "ключом на 18", когда "головки болтов" вокруг - "на 28". (То есть - главный герой повести и окружающие его персонажи живут как бы в разных ментальных координатах, из-за чего и происходит их выпадение из поля сердечной видимости друг друга.) Именно по этой причине Анохин просмотрел сначала свою первую, а затем и вторую жену, которые изменили ему с его ближайшими друзьями. По этой же самой причине он не смог понять и души своих друзей, которые его предали как в личной жизни, так и в деле. Он видел все это время - только себя самого, поэтому и пришел к тому страшному, но закономерному результату, какой нам явлен в виде летящего на дно американского каньона автомобиля, который несет в себе к смерти перепачканных в грехе кровосмесительства отца и дочь...

УВЫ, СУДИТЬ ПЕРСОНАЖЕЙ сегодняшней, постсоциалистической жизни по канонам доперестрочной морали - это все равно, что подходить к героям Гомеровской "Илиады" с точки зрения православного понимания греха. Ведь невозможно уже не видеть, что последнее десятилетие настолько изменило Россию и населяющий ее народ, что многие из писателей опять оказались в ситуации Александра Еременко - то есть сочиняющими произведения, содержание которых представляет собой чистую виртуальность по сравнению с протекающей возле подъезда жизнью. Как это ни печально, но великая русская литература, в которой было сказано, казалось бы, ВСЁ, что только можно было и нужно было сказать людям для увода с их пути погибели на путь спасения, никого ни от чего не спасла, и самая читающая страна в мире рухнула, погребя под своими обломками чуть ли не все, накапливаемые в течение целого тысячелетия, духовные ценности. Вот и Надежда Кожевникова пишет в "Независимой газете" от 25 октября практически о том же: "Не сознавалось и, пожалуй, до конца не сознаётся, - говорит она в статье "Как древний эпос", - что отечественная культура, которой мы привыкли перед миром и друг перед другом гордиться, закончилась. Не должно быть иллюзий, будто что-то удалось унаследовать. Рухнула цивилизация, и те одичалые толпы, что разбрелись среди развалин, ничего общего не имеют с жителями исчезнувшей навсегда страны. Преемственность, о которой нам постоянно твердили, в действительности НЕ осуществилась..."

Да и, как? - спросим мы себя, удерживая вырывающийся из груди крик протеста против сказанного, - как могла осуществиться эта самая преемственность, если в России произошла не просто смена политической власти и даже не просто смена общественно-экономической формации, но полная модернизация шкалы нравственных координат, поставившая выросший на коллективистских принципах жизни народ в рамки доминирующего индивидуализма? Кому же в этих столь кардинально изменившихся координатах может оказаться полезным зафиксированный в нашей литературе жертвенный опыт? Ведь не только произведения писателей периода соцреализма, но и книги русских авторов более ранних эпох прежде всего базировались на эстетическом понимании подвига, совершаемого не ради себя самого, а главным образом - "за други своя" и во имя Отчизны, тогда как сегодня понятия дружбы, патриотизма и жертвенности усыхают и отваливаются от комплекса моральных ценностей стремительнее, чем атавистические хвостики от задниц неандертальцев. Единственное, на что еще можно рассчитывать, открывая книгу современного автора, это на встречу с суперменом, способным хотя бы на индивидуальный поединок во имя отстаивания - опять же-таки: индивидуальной! - справедливости. Наиболее характерно это качество можно увидеть на примере творчества Анатолия Афанасьева - писателя, который обладает той уникальной особенностью, что практически не пишет недочитываемых до конца романов. Вот и его новое произведение, вышедшее под названием "Гражданин тьмы" (М.: Мартин, 2001), тоже сделано по той же, неоднократно уже опробованной им на читателе, схеме. Это весьма интересный и, как сегодня говорят - читабельный (а потому и хорошо продаваемый) роман, обладающий, может быть, только одним недостатком, да и на тот, наверное, обратят внимание лишь привередливые критики. Дело заключается в том, что по своей сути этот роман повторяет собой ту же самую сюжетную основу, что была впервые опробована автором еще в его "Зоне № 3", напечатанной году в 1997-м в журнале "Наш современник". Опять вся создаваемая писателем ситуация вертится вокруг преступного обезличивания некоторой группы населения России при помощи психотропных средств. Некий новорусский миллионер, активно участвующий в политике, создал секретную лечебницу-лабраторию по производству зомби-клонов, продаваемых затем зарубеж в качестве рабочей силы или "ручных" экспонатов. По сути дела, это самая настоящая, неподвластная государству и довольно-таки могучая империя внутри нашей России; да и вообще, как пишет Афанасьев, "в криминальном, прогнившем государстве образовалось множество государств помельче, и каждое из них достигло такой плотности защиты, что не испытывало больше нужды скрываться ни от закона, ни от глаз так называемого электората". И, как и в предыдущих романах Афанасьева, против этой криминальной мощи решается выступить смельчак-одиночка Антон Сидоркин. Да, он состоит на службе в особой группе бывшей госбезопасности, но его организация ему не только не помогает, но еще и охотится за ним. Так что успех затеянной в романе борьбы зависит только от степени суперменства самого главного гнероя, и он читателя не подводит...

В то же самое время, сделавшийся уже стереотипным для прозы Афанасьева герой-одиночка, хладнокровно убивающий растлевающих и разоряющих Россию криминальных монстров, уже абсолютно не несет в себе того светлого энергетического заряда, который обычно сопутствует категории положительного героя русской прозы. Ибо при всех своих вроде бы и симпатичных для читателя качествах (таких как ненависть к демократам, способность к настоящей любви, рыцарство, благородство, верность данному слову и т. п.) герой этот, к сожалению, не способен на главное, что от него требуется - на кардинальное изменение судьбы своего Отечества. Не способен, так как он действует, во-первых, втихаря, не пробуждая своими действиями сознание своих угнетенных сограждан; во-вторых, практически теми же самыми методами, что и ненавидимые им бандюки, то есть - не очищая землю от преступников, а только заменяя их собою; и в-третьих, в пределах одной конкретно поставленной цели (очистить город от мафии, уничтожить главу тайной лаборатории, освободить из вражьих рук свою любимую и так далее), с выполнением которой его борьба с несправедливостью практически тут же и навсегда прекращается.

Коротко говоря, герой Анатолия Афанасьева - это самый натуральнейший обыватель, гражданская совесть которого (как впрочем и его патриотизм, национальное самосознание, способность к подвигу и прочие чувства) просыпаются только на время защиты его личных интересов. Для того же, чтобы стать героем всенародного масштаба, ему крайне не хватает большой общенациональной идеи. Василий Теркин, к примеру, стал всенародным любимцем не потому, что был такой уж большой остряк или супермен, а потому, что воевал за каждого из своих читателей. А герои Анатолия Афанасьева сражаются только за себя или, в крайнем случае, за свою бабу, но ничуть не более...

О ТОТАЛЬНОМ ИЗМЕНЕНИИ менталитета русского человека свидетельствует и вызвавший крайне негативную оценку писателей-почвенников (хотя чего тут возмущаться, если сам патриарх Московский и Всея Русии Алексий II сказал на проходившем в декабре 2001 года Соборе, что "в результате изменения общественного строя и экономических отношений в последнее десятилетие <...> изменились сама атмосфера и МЕНТАЛИТЕТ населения...") роман Татьяны Толстой "Кысь", представляющий собой эдакую фантастическую антиутопию, посвященную описанию жизни в России после Взрыва, который полностью уничтожил нашу цивилизацию и отбросил оставшихся в живых, но превратившихся в мутантов людей во времена изобретения саней, колеса и лучины. Одной из наиболее рельефно проступающих в романе линий воспринимается, на первый взгляд, уже неоднократно высказывавшаяся в произведениях как наших, так и зарубежных авторов (к примеру, в романах Евгения Замятина "Мы", Джорджа Оруэлла "1984" или Рэя Брэдбери "451 градус по Фаренгейту") идея беззащитности культуры перед прогрессом, а также мысль о неиссякаемой потребности человека в художественном Слове - не случайно же их вождь Федор Кузьмич, слава ему, постоянно заставляет писцов размножать сохранившиеся книги, которые он выдает за свои собственные сочинения. Однако к финалу романа становится резко видна его разница с упомянутыми выше произведениями, ибо оказывается, что само по себе чтение книг не способоно абсолютно никого сделать лучше. И напрасно не забывший еще Прежнюю жизнь Никита Иваныч отрубает Бенедикту появившийся у него хвостик - атавизмом в данном случае является совсем не эта деталь человеческого тела, а сама способность к чтению, потребность в литературе. Зачем она, если, перечитав сотни сохранившихся после Взрыва книг, Бенедикт остается на том же самом уровне духовного и умственного развития, что и раньше? Увы, но без подкрепляющего ее жизненного опыта литература стала похожа на обнаруженную в вещах одной из умерших старушек инструкцию к давно исчезнувшим из людской жизни мясорубкам, глядя на которую, один из персонажей романа патетически восклицает: "Главное - сберечь духовное наследие! Предмета как такового нет, но есть инструкция к пользованию им, духовное, не побоюсь этого слова, завещание..."

То же самое, по сути, оказывается и с запечатленным в литературе духовным опытом человечества - "предмета как такового нет, но есть инструкция..." А потому, соответственно, и результат от чтения книг - никакой, ибо блажь это и пустая трата времени, и ничего эта литература в жизни изменить не может.

Перечеркивая все 378 страниц рассуждений "о пользе чтения", воспаряющий над местом своего несостоявшегося аутодафе Никита Иваныч словно бы иллюстрирует собой постулат о том, что подлинно свободный "дух веет там, где хочет", и стоящие на библиотечных полках тысячи книг тут вовсе ни при чем. Да и вообще этот убогий и бесперспективный мир себя исчерпал и, какие сказки ему ни читай, уже ни на что, кроме повторения одних и тех же ошибок, не способен. А потому и сама сцена расставания с ним представляет собой как бы последнюю - явленную уже не в слове, а в самом действии - Евангельскую цитату об отряхании праха ("...А если кто не примет вас и не послушает слов ваших, то, выходя, отрясите прах от ног ваших; истинно говорю вам: отраднее будет земле Содомской и Гоморрской в день суда, нежели городу тому..." - Мтф. 10; 14). Именно так поступает, возносясь над отторгнувшей его землей, и Никита Иваныч, которого чуть было не сожгли на костре за его усилия по сохранению духовной и культурной памяти об исчезнувшей во время Взрыва цивилизации:

"...Никита Иваныч обтряхивал с ног золу - ступня об ступню, быстро-быстро - и немножко запорошил Бенедикту глаза.

- Э-э-э, вы чего?! - крикнул Бенедикт, утираясь.
- А ничего! - ответили сверху.
- Вы чего не сгорели-то?
- А неохота! Не-о-хо-та!..
- Так вы не умерли, что ли? А?.. Или умерли?..
- А понимай как знаешь!.."

И на этой сцене роман Татьяны Толстой завершается. Хотя такое его "открытое" окончание и предполагает самостоятельную работу читательской мысли после того, как будет перевернута последняя страница. Но думается, что главная идея "Кыси" ясна и так. Она принципиально повторяет собой церковный постулат о единстве священного ПИСАНИЯ и священного ПРЕДАНИЯ, первое из которых в романе олицетворяют собой и Набольший Мурза Федор Кузьмич (который хотя и занимается откровенным плагиатом, но тем не менее на государственном уровне проталкивает литературу в массы), и влюбленная в поэзию Варвара Лукинишна, и не мыслящий своей жизни без чтения Бенедикт; а второе - устанавливающий повсюду столбы с указателями исчезнувших улиц да памятник Пушкину еще помнящий Прежнюю жизнь Никита Иваныч...

К сожалению, хоть в прессе уже и успело промелькнуть несколько сочувственных отзывов об этом романе, но никем до сих пор не было сказано о его созвучности НАШЕМУ времени, о том, что мы сегодня практически тоже живем ПОСЛЕ ВЗРЫВА - причем не только после Чернобыльского, но главным образом после, так сказать, Перестроечного, который почти напрочь уничтожил существовавшую до этого социалистическую цивилизацию, перебросив нас в незнакомую общественно-экономическую формацию, где нам, как и героям "Кыси", приходится теперь практически заново изобретать "сани и лучину".

Но, как и в романе Т. Толстой, осталось нам от прежней эпохи некое духовное наследие в виде все того же ПИСАНИЯ, несущего в себе социально-философские идеи прошлых веков, воспевание исторических подвигов да поэтизацию нравственных идеалов. И при этом почти совсем не осталось в нашей жизни ПРЕДАНИЯ, как раз и воплощающего в себе регламент, соответствовавший бы запечатленным в писании ценностям. И получается, что государственный Гимн мы переносим в нашу жизнь из социалистического строя, а само свое государство строим уже по капиталистическому образцу. Храмы возводим во имя Господа Бога, а в своей реальной жизни руководствуемся нашептываниями дьявола. Повторяем слова о праве на жизнь, законности и справедливости, а сами уже спокойно перешагиваем через трупы бомжей на улицах да отстреливаемые киллерами прямо у подъездов жертвы... Словом - всё в точности так же, как и в романе, где все переписывают стихи о коне, но уже никто не помнит, что обозначало это слово, или где устанавливают памятник Пушкину, но ни один человек не имеет понятия, кем этот Пушкин являлся.

И хочешь или не хочешь, а поневоле прорисовыается вывод о необходимости единства ПИСАНИЯ и ПРЕДАНИЯ, ликвидировавшего бы разрыв между ценностями декларируемыми и обеспечиваемыми Законом. Ибо нельзя жить одновременно под музыку Александрова и президентские обещания вступить в НАТО. Как нельзя извлечь пользу из инструкции к предмету, о существовании которого уже давно не осталось даже воспоминаний. Тут надо либо изобретать абсолютно новые вещи и писать к ним новые инструкции, либо же - восстанавливать под сохранившуюся бумажку всю разрушенную Взрывом цивилизацию.

ПЕЧАЛЬНО, НО ФАКТ - опыт даже такого длительного, как у нас, коллективистского существования оказался просто непересаживаемым на импортированную к нам с Запада индивидуалистическую почву. Или же - если использовать более близкую современному читателю урбанистическую образность - то можно сказать, что после проделанного за последние десять лет в массовом масштабе нравственного евроремонта российского сознания, в нашем традиционном мировоззрении (как места в квартире для громоздкой русской печки!) совсем не осталось уголка для тысячелетних прадедовых заповедей.

Весьма показательным в этом плане является пример главного героя романа Александра Проханова "Красно-коричневый" - полковника военной разведки Хлопьянова, который всю свою сознательную жизнь специализировался на ведении войн и диверсий, где он чувствовал себя точно как царь и бог, а потом, оказавшись вдруг перенесенным в координаты мирной (хотя и кипящей политическими страстями) Москвы осени 1993 года, практически в одночасье становится беспомощным, как мальчишка, которого водят за нос практически все, кому не лень, хотя он вроде бы и не перестал быть тем самым Хлопьяновым, который совершал свои дерзкие диверсионные рейды в Афганистане или Юго-Восточной Азии. И это - красноречивейшим образом показывает читателю всю бесполезность накопленного Хлопьяновым военного опыта, когда он оказывается в условиях жизни, протекающей в координатах мирного времени.

Именно таким вот - по-хлопьяновски бесполезным опытом - выглядят сегодня и вся наша классическая и социалистическая литература, концентрирующая в своем арсенале такие богоугодные, душеспасительные и замечательные САМИ ПО СЕБЕ, но откровенно непригодные в реальной сегодняшней жизни (и зачастую даже мешающие ей) качества как, например, бескорыстие, сочувствие к обездоленным, презрение к материальным благам, уважение к чужой жизни, гордость за свою Родину и готовность умереть за ее будущее, священное отношение к своей чести и им подобные. Какая уж там смерть за Родину, если каждый сегодня норовить ободрать ее, словно дойную корову! К одним из наиярчайших примеров такой обдираловки можно, пожалуй, отнести описанную Сергеем Алихановым в романе-феерии "Оленька, Живчик и туз" (журнал "Континент", № 109, 2001) систему превращения добываемого из национальных недр России природного "туза" (читай - газа) в собственные доходы лиц, причастных к его добыче, а пуще всего - к его распределению. Не удивительно, что сильнее всего ощутил себя собственником этого богатства Президент и Основной Диспетчер компании "Тузпром" Рор Петрович Фортепьянов (думаю, камуфляж здесь настолько прозрачен, что нет даже никакой необходимости расшифровывать читателям, кто это). Само собой, все вокруг прекраснейше понимают, что "туз, этот горючий продукт мезозойского разложения тиранозавров", принадлежать никакому частному лицу, будь оно хоть трижды Председатель Правления и четырежды Основной Диспетчер, НЕ МОЖЕТ, но "поскольку при недавней спортлотерейной раздаче недр и уренгойское, и бузулуцкое, и ковыктинское, как и все остальные освоенные когда-то героическими первопроходцами триллиарднокуботысячедецикилометровые месторождения туза вместе с титановыми вентилями, стальными тузопроводами, насосными станциями, тузоконденсаторными заводами, подземными тузохранилищами, турботузонагнетателями и прочая, и прочая достались задарма господину Фортепьянову со товарищи по Тузпромовской Коллегии, то теперь все остальные их сограждане как только осмеливаются поджечь принадлежащий не им, а Рору Петровичу туз, тут же становятся должны, уже в этой постсоветской эре, его и новым владельцам - дружным господам тузпромовцам."

Суть обдирания Родины и всей той части проживающего в ней народа, которая не принадлежит к привелегированной касте тузпромовцев, заключается в том, что эти, накапливающиеся за потребителями туза, долги в один прекрасный момент все-таки "якобы гасятся, но при этом деньги ни в коем случае напрямую не идут через счета "Тузпрома" (чтобы не дразнить вконец обнищавших, т. е. абсолютно свободных граждан демократической совкодепии), а проходят косвенным образом, при котором и волки (тузы "Тузпрома") сыты, и овцы (остальные людишки) обстрижены - или, если угодно, общипаны".

Мало того, что в результате подчинения деятельности "Тузпрома" исключительно законам индивидуализма, Рор Петрович Вяхире... то есть, простите, Фортепьянов получил возможность без малейших душевных сомнений использовать общенациональное достояние по своему личному усмотрению! И ладно бы деньги расходовались только на помощь академикам-атомщикам или другие, представляющие хотя бы внешне общегосударственные цели. Но роман Сергея Алиханова красноречиво живописует картину еще и того, как в системе этих индивидуалистских координат представляющий собой всенародное достояние поток "горючего туза" преспокойно пускается на ублажение пленившей главу компании залётной аферистки Оленьки...

Тут надо сказать, что роман Сергея Алиханова и сам выглядит написанным в жанре, так сказать, индивидуалистического реализма, а потому он хоть и иронизирует над брошенным в конце концов Оленькой старым толстосумом, но в то же время как-то не очень его и осуждает за отношение к национальным недрам как к своей собственной дачной кладовке, не говоря уже про какой-либо намек на критику той самой воцарившейся у нас в стране государственно-политической системы, которая как раз и дает возможность многочисленным сегодняшним Фортепьяновым для злоупотреблений такого рода. Наверное, именно по этой причине в романе Сергея Алиханова нет никого, кто хотя бы отдаленно напоминал собой положительного героя, ведь настоящий положительный герой - это тот, чья деятельность посвящена в первую очередь защите интересов оскорбленных и униженных, тот, кто кладет свою жизнь на алтарь борьбы не за частные, а именно за общественные, то есть всенародные ценности. А откуда в наше время взяться таким ценностям (и соответственно - борющимся за их сохранение героям), если с переориентацией российского общества на индивидуалистские основы жизни у нас практически тут же исчеза общенациональная идея? Она-то была как раз супер-коллективистского характера - проповедовала грядущим поколениям устроение жизни по принципу всенародной коммуны, где тебе каждый друг, товарищ и брат.

Так что, по сути дела, в сегодняшней России (и соответственно - в отражающей ее жизнь литературе) не стало не столько героев-защитников, сколько самого объекта защиты, ибо с исчезновением общенациональной идеи и весь, некогда единый народ России распался на множество частных лиц. А подлинному герою как-то не пристало бегать от одного частного лица к другому, защищая их каждого по отдельности от напастей эпохи. Герой - это не агент охранной конторы, нанятый для защиты того или иного Фортепьянова; герой уж ежели жертвует собой, то сразу за весь народ, а вот народа-то как такового в России сейчас и не стало, особенно русского. Ведь народ - это не просто скопище людей на просторах, ограниченных полосатыми столбами государственной границы. Народ - это единое духовное сообщество, цельный стомиллионноголовый организм, разговаривающий на одном языке, верящий в единые ценности и чувствующий единым сердцем. Так что не случайно даже такой писатель как Владимир Личутин - самый, может быть, народный из писателей почвеннического направления - и тот сегодня почувствовал, что такого народа в России больше уже нет и что русская идея более никого не объединяет, а потому и главный герой его последнего романа "Миледи Ротман" Иван Жуков принимает свое, казалось бы, абсолютно абсурдное решение стать евреем. "Веселый народ, - размышляет он, - всякую личную затею скоро ставят на государственный лад, а общее дело сворачивают на себя. Они мне не дадут пропасть..." И вот в этом его "они мне не дадут пропасть", как и в бытующем в нашем обществе убеждении в том, что евреи "своих в беде не оставляют" и что уж они-то "друг друга тащат и во власть, и в бизнес, и на всякие руководящие должности", яснее ясного проступает признание того факта, что сами-то мы друг другу и пропасть даём за милую душу, и хрен когда поддержим в делах карьеры, и вообще - скорее подставим подножку, чем подадим руку помощи. Похоже, что двадцатый век - сначала выбив из-под нас общую православную веру, затем общую коммунистическую идею, а в последние годы и чувство кровного общеслвянского родства - полностью разорвал в наших душах те духовно-родственные нити, которые не только превращали в единую семью сам русский народ, но и делали его частью единой семьи славянских народов. Поэтому весьма символично то, что героя романа Личутина зовут именно Иваном Жуковым - этим он словно бы показывает нам, к чему в ходе истории привел отрыв от родных корней того - чеховского - Ваньку Жукова, который был сдернут со своей родной почвы и отправлен в город приобщаться к тогдашнему ресторанному "бизнесу".

Увы, попытка переиграть судьбу, прикинувшись частью другого народа, оказалась не только мало эффективной, но и попросту губительной для личутинского героя, и это справедливо и для всех нас, ибо чужая национальная идея так же бесполезна в применении, как уже неоднократно упоминавшийся нами в этой статье ключ на 18 для откручивания болтов на 28. Ни жизнь, ни литература, не скрепленные стержнем своей собственной национальной идеи, оказываются неспособны противостоять силе, такую идею имеющей. По сути дела, повторяется практически та же ситуация, о которой в декабре 1949 года говорил, отвечая во время допроса следователю, Н.Н. Пунин, в частности, заявивший, что в существующих условиях "русскому искусству и русским художникам НЕЧЕМ и НЕ ДЛЯ КОГО жить", а потому и "в самой культуре происходит что-то такое, от чего творчество даже признанных, всеми уважаемых художников безжизненно и сдавленно".

Думаю, выше мы только что достаточно поговорили о том, что НЕЧЕМ жить художникам становится оттого, что исчезает национальная идея, а НЕ ДЛЯ КОГО жить - оттого, что исчезает понятие единого народа. Понятно, что ни сочинить для народа его национальную идею, ни заставить его сохранить свой меняющийся менталитет писатель не может, так как это чисто исторические процессы, которые вершатся по независящим от человека космическим законам. Но исследовать в своих произведениях, как такие общенациональные метаморфозы влияют на душу человека, писатель и может, и даже - не побоюсь этого слова - обязан. И вполне возможно, что сегодня это и есть то единственное, что еще является оправданием смысла его все более теряющего свое значение творчества.

Николай Переяслов
19.03.2002