Rambler's Top100
   Поэтическая тетрадь:  Помню и люблю
Игорь Ляпин  

СОВРЕМЕННИК

Куда ни кинусь - жизнь бросает вызов.
И с каждым годом взгляд ее мрачней.
Я современник грозных катаклизмов
И очень многих мерзких мелочей.

Не для души все это, не во благо.
И вижу, слава богу, не слепой:
Я современник тех, кто черным флагом
Размахивает тупо над толпой.

Мои виски гудят от напряженья
Ответом на вопрос на ключевой.
Я современник перенасыщенья
Земной утробы ядерной чумой.

Я современник техники гнетущей,
Надежд наивных, страшных мыслей вслух,
Чернобыльской трагедии и путчей,
Наркотиков и всяких "бормотух".

Я современник бирж и дивидендов,
Газетной лжи с душком ее густым,
Прицельного огня по президентам,
По римским папам и по всем святым.

Не утешают пламенные зори
И реки, не повернутые вспять.
Я современник диких планов СОИ.
Что говорить и что тут объяснять?

Я войн и перемирий современник,
Трибун ревущих, мелкой суеты,
Еще престижных фирменных наклеек,
Еще приписок, фальши, клеветы.

Мой век пригрел политиков циничных,
Я современник всех их лжеидей,
Их банков, их певичек истеричных -
Довольно предприимчивых людей.

Я современник роботов беспечных,
Их музыки с компьютерной тоской,
Электростимуляторов сердечных
И жуткой бессердечности людской.

Я современник тех, чей разум дремлет,
И тех, в чьих жилах хлюпает вода.
И современник тех, кто не приемлет
Все это. И не примет никогда.

СУРОВЫЙ ДОЛГ

                              "Люди, я любил вас. Будьте бдительны!"
                                      Юлиус Фучик

Злопамятность... Я с детства с нею спорил.
Нельзя излишне долго помнить зло.
Но с древности, кто вовсе зла не помнил,
Расплачивался дорого зело.

К истории полезно обращаться,
Пусть входит в сердце опытом седым,
Чтоб нынче нам не больно обольщаться
Широким всепрощением своим.

В ней жизнь сама то явственно, то скрытно
Нам преподаст точнее всех наук:
В прощенном зле - еще добра не видно,
Прощенный недруг - он еще не друг.

Не может быть иначе в жизни, ибо
Сметенный враг всегда восстать готов.
Сочтем ли, сколько витязей погибло
От рук прощенных ими же врагов?

Одна черта у жизни и у смерти.
Во все века одна. В конце концов
Трагедией расплачивались дети
Не раз за благодушие отцов.

И сколько зорь багровилось кроваво,
И сколько нам не шло уроков впрок!
Запомнить зло - давно не просто право,
А как ни поверни - суровый долг.

Нам есть, что славить, есть, что горько помнить,
На свой надеясь, не на божий суд.
И если мы не сможем долг исполнить,
Потомки нас добром не помянут.

ОТЕЧЕСТВО

Раздумья нам покоя
                             не сулят.
Я лишь в одно
                         непогрешимо верю,
Что предки наши
                  сотни лет назад
Не меньше нас
                          любили эту землю.
Любили так,
              что душу песней жгли,
Стояли насмерть
               за святые звоны,
Любили так,
                 что видеть не могли
На праведной
               неправые законы.
Над полем
            коршун призрачно кружил,
И ветры завывали
                        похоронно.
Добро бы трон
                           отечеству служил,
А то ведь -
                 все отечество для трона.
Один исход:
                 молись ты,
                         не молись -
Ни хлеба не прибавится,
                                               ни соли.
Тогда не знали слова
                       "коммунизм",
Но знали,
             что нельзя без лучшей доли.
И в черный год России,
                                 горький год,
В столице
                над бунтующей Невою
Пять человек
                   на скорбный эшафот
Не каясь шли,
                     а с гордой головою.
Большие
               у большой любви права,
На мужестве -
                    ее благословенье,
Ведь потому
                            планета и жива,
Что вся она -
                  сплошное обновленье.
Как ни крепись на ней,
                      не горячись,
Ударит час -
                        и я ее оставлю.
И чем сильней
                    люблю я эту жизнь,
Тем горячей
                        сужу ее и славлю.

1970

* * *

С Россией, именно с Россией
Не разлучить души моей.
Нет для меня земли красивей,
И нет милей, и нет родней.

Свои дела верша привычно,
Во всем достоинство храня,
Она ни разу безразлично
Не посмотрела на меня.

Когда себя в огонь бросала
И только смерть была в глазах,
Меня заботливо спасала
В тех тыловых своих лесах.

И в дни, когда умолкли пушки,
Оставив пепел по полям,
Бедой горчащие осьмушки
Со мной делила пополам.

Она меня не запирала,
А распахнула сто путей
И вещмешок мой собирала
Руками матери моей.

Ее слезой благословляла,
Когда припала мать к груди,
Как будто сына заслоняла
От всех несчастий на пути.

Куда б судьба ни заносила,
А тянет все к сторонке той,
Где открывалась мне Россия
То красотой, то маетой.

И мне хмелеть от песен звонких,
Счастливым быть и горевать.
И ни одной ее сосенки
Нельзя от сердца оторвать.

1979

ОТЧИЙ КРАЙ

С тех пор, как был ты Русью наречен
И пращуру стал добрым домом отчим,
Какой бедой ты не был омрачен,
Какой заботой не был озабочен?

В твоих дубравах молкли соловьи,
И вороны жирели от наживы,
И мирные оратаи твои
Шли ратниками в грозные дружины.

Мой светлый край, ты знаешь, сколько их
В пустых полях, в заречьях, междуречьях,
Мужей твоих и отроков твоих,
Костьми легло в побоищах, и сечах,

И в войнах... Для истории твоей
Привычны самых черных бед круженья.
И матери рожают сыновей
Для мира, а в судьбе у тех - сраженья.

Едва от битв отдышится земля,
Заколосит в предчувствии покоя,
И снова хлебородные поля
Горят единым горьким полем боя.

И смерть идет. Но жизнь, она сильней,
И сколько ни сули ей дней тревожных,
Но матери рожают сыновей,
На батек и на пращуров похожих.

1977

ДВА КНЯЗЯ

Сидел в нем крепко дух бунтарский.
Но, власти княжеской вкусив,
Так и не смог Олег Рязанский
Понять забот всея Руси.

Был на коне и падал наземь.
Но, торопясь урвать везде,
В лукавстве жил с московским князем,
Что было на руку Орде.

Опять в Литву строчил бумаги,
И тайно хану бил челом,
И пекся все о личном благе...
А Дмитрий мыслил о другом.

Он видел с горечью и грустью,
Что не подмога князь Олег,
Клубилась мгла над всею Русью,
От ханских вставша.я телег.

И ныла, ныла в сердце рана.
И князь московский молодой
Про деда думал, про Ивана,
Что слыл в народе Калитой.

Умел покойник постараться
Перед землей своей родной!
Достойно ль внуку откупаться
От хана дедовской казной?

Покоя дума не давала,
Но мысли были все ясней.
Гудела Русь, мечи ковала
И в путь готовила коней.

Звенели гривны и червонцы,
Булатно звякали рубли.
И тверичи, и новгородцы
Под стяги Дмитриевы шли.

Шли от Можая, от Коломны,
В какую даль ни глянь с Кремля -
Тянулись долгие колонны,
Вставала Русская земля.

И, к той лихой готовы брани,
Москве доверясь, как судьбе,
Валили люди из Рязани,
Без князя, сами по себе.

И Дмитрий вдруг всем сердцем понял,
Какая сила будет с ним.
Он встал, призывно руку поднял -
И был уже непобедим.

1980

ПОБЕДНАЯ ЗАРЯ

Вздохнула гулом колокольным
Многострадальная земля,
Когда над полем Куликовым
Взошла победная заря.

Хрипели загнанные кони
По всей Руси: и там, и здесь.
И звонари на колокольни
Взлетали, встретив эту весть.

Заря все дали открывала
И на закат, и на восход.
Скорбела медь, и ликовала,
И русский славила народ.

А склоны неба багровели,
И колокольный гуд не молк.
И, как на знаменье, смотрели
На это запад и восток.

А дали были цвета крови,
И был туманен князя взгляд -
Те слезы радости и скорби
В очах потомков заблестят.

И славы той не потеряет
Ни русский меч, ни русский щит.
И до сих пор заря пылает,
И до сих пор душа болит.

1980

ПЕТЕРБУРГ

России слез
                  и крови стоил
Петровский
                  зодческий талант,
Ведь царь не просто
                               город строил,
А всестатейно
                       ставил град.
Указы грозные
                        крепчали,
Державной строгостью
          звеня.
Москву
          с посада начинали,
А этот -
                 с крепости,
                                       с огня,
С гранита,
                с каменной твердыни,
Еще невиданной
                           вчера,
И дело было
                    не в гордыне
Петра,
          а в мудрости Петра.
Он придавал
                    значенье граду,
Был жестким голос,
                                    властным жест.
Он понимал:
                     сию громаду
Поднять немыслимо
                                   без жертв.
И что там ропот,
                            что наветы...
У ледяных
                   коварных вод
Царь шел осознанно
                                    на жертвы,
Как под Полтавой
                             в бой пойдет.
То на коне мелькал,
                                     то пешим
Взбегал довольный
                                    на мосты,
И кулаком своим
                               светлейшим
Умел
         заткнуть боярам рты.
Там слышал выкрики,
                                  там - всхлипы,
Угрозам сдержанно
                                 внимал,
И скрип
           работающей дыбы,
Хоть морщился -
                                   не отвергал.
В боярах ли?
В народе - сила!
И тут темнел
                      державный взор:
Не просто смерть
                              людей косила,
А шел великий,
                         страшный мор.
Нет хлеба,
                соли - ни щепотки,
В болотах
              пропасть духов злых.
И до могилы
                     от чахотки
Нет расстояний
                           никаких.
Но грозен царь.
Он смотрит в оба,
И крайне прост
                         его расчет:
Там
    просвещенная Европа,
Дай промах,
                   мраком наползет.
И потому
                 он верно знает,
На что идет
                   и что творит.
Его потомок
                    оправдает,
Коль он державу
                             укрепит.
Свирепый,
               ярый враг бессилья.
Пусть скажут - крут,
                                   пусть скажут - лют.
Но пропади при нем
                                  Россия,
Будь трижды ангел -
                                проклянут.
И в этих думах
                        возвеличась,
Века стоит он,
                        мудр и тверд.
И где история,
                        где личность -
Не всякий
                  сразу разберет.

1982

ИСААКИЕВСКИЙ СОБОР

Здесь глаза
Поднимает всякий
И дивится,
Как с давних пор
Блещет золотом
Исаакий,

Просвещенной Руси
Собор.

Был указ,
Чтоб не знал он
Равных,

Чтоб на солнце
Огнем горел,
Возвышаясь
Как символ правых
И царевых
И божьих дел.

Гениален

Заморский зодчий,
Но руками
Все ладил тут
Трудовой,
До вина охочий,
Безымянный
Российский люд.

Светлоглазы,
Русоволосы,
В деле праведном
Горячи -
Землекопы,
Каменотесы,
Новгородцы
Да псковичи.

И когда увидали
Люди,

Что, по сути-то,
Храм готов,
Был указ,
Чтобы ртути,
Ртути

Нс жалели
Для куполов.

Рассудить,
Так святое дело:
Ртуть поможет
Наверняка,
Чтобы золото
Прикипело
К меди купольной
На века.

Ой ты, силушка
Винной бочки.
Воля в радости
И в слезах.
Чуть заметны уже
Цепочки
Позолотчиков
На лесах.

Так им дышится
Полной грудью,
Столько с храма
Видать земли!
Но дышали-то
Ртутью,
Ртутью...
И назад уже
Еле шли.

Их сменяли
Артелью новой.
И вставали окрест,
Просты,-
Там березовый,
Там еловый,
Там осиновый -
Сплошь кресты.

В солнце плавилась
Позолота,
С бочки обруч
Слетал тугой.
Открывалась глазам
Работа

Ослепительно
Золотой.

И дивился народ,
Дивился

И как должное
Принимал
То, что батюшка
Прослезился,
Что юродивый
Причитал.

Храм крестом
Доставал
До Бога,

И гремела тому
Хвала.

До чего ж вас
В России
Много,
Золоченые купола!..

1982

СТАРЫЕ НАЗВАНЬЯ

Историю нисколько не щадя
И к прадедам без должного вниманья,
Мы улицам и древним площадям
Легко вручаем новые названья.

И в суете житейской городской,
Волнующей и вовсе не безгрешной,
Торопимся, увы, по нетверской,
Летим в такси уже по неманежной.

Когда мы переступим эту спесь,
Когда оцепим славное наследье,
Подумаем сначала: кто мы есть
И чьи мы есть на этом белом свете?

Когда и кто впустил нам в души яд,
Что так глаза туманом застилает?
И если до сих пор Арбат - Арбат,
От гордости нас просто распирает.

Растет столица, строится, гремит,
Поток машин стремителен и гулок.
Но вслушайся, твой предок говорит:
- Каретный ряд... Дегтярный переулок...

У леса, у болота, у реки
Он не жалел ни силы, ни старанья.
Он знал одно: построй и нареки,
Какие хошь давай тогда названья!

Теперь вопросов - выше головы,
И всюду закавыки да загвоздки.
В толстенной книге "Улицы Москвы"
Уже сейчас стоят сплошные сноски.

Представим же, как после, в свой черед,
Мир потряся глобальными делами,
Потомок наш в пылу перечеркнет
Рожденное и названное нами.

1985

ЖУКОВ И ФИДЕЛЬ

Эту встречу
                 сердце держит
                                        властно
Куба - да!
И, значит,
                янки - нет!
Мы передаем
Фиделю Кастро
Полководца Жукова
                                 портрет.
Мы на красном
                        острове планеты,
Где свободы дух
                           неистребим.
В звании
            "советские поэты"
На ветру истории
                              стоим.
На ветру истории
                             с портрета
Смотрят
               из немыслимой войны
Горе наше,
                 подвиг наш,

Победа,
Честь
          и независимость страны.
Это явь,
             что нынче
                              рядом с нами,
От Москвы
                    за тридевять земель,
Вот они -
                   встречаются глазами
Две легенды -
Жуков и Фидель.
Вот они -
                    два сдержанные взгляда.
К этой встрече
                        путь лежал тяжел,
Кажется,
              от улиц Сталинграда
До казарм Монкада
                                  ток прошел.
Молния
             сверкнула с неба
                                         нервно,
Гром ударил,
                      как из-за угла.
И в деревне Жуковке,
                                    наверно,
Застонала
                  старая ветла.
И наверно,
                  в самом тихом месте,
Приминая
                  влажную траву,
На глухой горе
                       в Сьерра-Маэстре
Выкатилась
                   гильза на тропу.
Наш поклон,
                   земной,
                            глубокий,
                                              низкий,
Жизни всей,
                    любому колоску.
Как они похожи,
                           обелиски,
Павшим за Гавану
И Москву.
Как близки на них
                             друг другу
                                               даты.
Никому
             вовек их
                             не стереть!
Шли солдаты,
                           падали солдаты.
Родина - был выбор -
                                             или смерть!

За сынов
                под пули шли,
                                     за внуков...
И сквозь ту
                 свинцовую метель
Смотрит на Фиделя
                                маршал Жуков,
И глядит на Жукова
Фидель.

1985

МОЕМУ КОРЕЙСКОМУ ДРУГУ

Чен Ван Су, кореец Ваня,
Переводчик, добрый гид,
Дух взаимопониманья
Наши души полонит.

Мы с тобой умом и сердцем
Помним тот далекий год,
Где еще "Варяг" с "Корейцем"
Шли в сраженье, к борту борт

Мы с тобой как два титана,
Как опоры под мосты
От Москвы и до Пхеньяна,
От Пхеньяна до Москвы.

Ваше горе - наше горе,
И во всю ребячью мочь
Я кричал со сцены в школе:
- От Кореи руки прочь!

И светло в твоей квартире
Смотрит с фото в душу мне
Грозный "Т-34"
С ребятнею на броне.

Не на толки-перетолки,
Шли на выручку всерьез
Наши русские трехтонки,
Сердцу близкие до слез.

И в немеркнущей победе
Светят людям в пять лучей
На корейском постаменте
Звезды Родины моей,

Я русак, а ты кореец,
Чен Ван Су, и, видишь, друг,
Сколько в этом мире мельниц
Перемалывают дух.

Дух единства, братства, воли...
Брат корейский, не позволь,
Чтоб в тебе перемололи
Эту память, эту боль!

Расставанье, расстоянье,
Реактивный резкий гром.
Мне в Москве, тебе в Пхеньяне
Нужно думать об одном.

Чтобы видел друг и ворог:
Вот мы вместе -ты и я.
Чтобы нас без оговорок
Понимали сыновья.

1985

ЭТА БОЛЬ

Еще играя родниками,
Еще метелями пыля,
Она действительно рывками
Уже вращается, Земля.

Еще свистят в лесах пичужки,
Но столько бед уже сошлось,
Что слышно, как от перегрузки
Земная вздрагивает ось.

И до чего же мир нескладен!
На карту матушки-Земли,
Где не осталось белых пятен,
Зловеще черные легли.

И, все в тревоге и одышке,
Необозримо велики,
При каждом выстреле и вспышке
Сжимаются материки.

Какая тьма, какая пропасть
На человечество грядет...
Но верить в эту безысходность
Мне что-то все же н дает.

Как примирюсь я с этой болью,
Когда, головку наклоня,
Глядит дитя с такой любовью,
С такой надеждой на меня.

1982

НА ПИКЕ ВЕКА

Куда б твой путь ни лег отныне,
Куда б ни вел в конце концов,
Уже развернут ты лицом
К событиям на Украине.

И, сын Америки, Европы ль,
Безвестен ты иль знаменит,
В твоих зрачках, увы, стоит
Зловещим облаком Чернобыль.

Поймешь ли ты его уроки
Перед чертою роковой
И обратишься ль всей душой
К трагическим чертам эпохи?

Великий мир наш слишком хрупок.
Пока на жизнь не пала мгла,
Ты на весах добра и зла
Прикинешь каждый свой поступок?

Ты перед целым белым светом
Найдешь ли мужество и страсть
Ни в чем отныне не совпасть
С безумством лживых президентов?

Идет последняя проверка
На человечность, нежность, боль,
На разум твой и на любовь -
На пике яростного века.

1986

ЗАНИМАЯ РУБЕЖ ОГНЕВОЙ

До чего ж наши встречи нечасты...
Вот в обнимку сидим и дымим
С командиром испытанной части,
С однокашником бывшим моим.

Без малейшей рисовки и позы
Этой встрече он дьявольски рад.
Тяжело золотистые звезды
На широких погонах лежат.

Где-то дни наших складов патронных
И сверкавших в протоках язей.
Вспоминаем всех общих знакомых,
Поминаем пропавших друзей.

Взлет оценим, оплачем паденье,
Не рассудком поняв, а душой:
Это наше уже поколенье
Принимает рубеж огневой.

В поле, в шахтах, средь горных отрогов,
На плотинах рокочущих рек
Это наших уже одногодков
Вырывает из первых шеренг.

Прямо в сердце трагическим всплеском
Даты бьют на просторах страны
От могилки на кладбище сельском
До высокой Кремлевской стены.

Перед памятью этой кричащей
Нам друг друга легко понимать.
Мы не сможем встречаться почаще
И почаще друг другу писать.

Будем жить и надеяться будем
На судьбу, на сиянье во мгле
И с делами хорошими к людям
Обращаться на этой земле.

Будут тучи, но будет и солнце,
И гроза погремит, да пройдет.
Но кому-то судьба улыбнется,
А кого-то она подведет.

Кто-то в поле заблудится хлебном.
Ощущая кормилицы власть,
А кому-то из космоса пеплом
На родимую землю упасть.

1982

ГОРЬКИЕ УРОКИ

Тут прорехи, там напасти,
Тот ворует, этот пьет.
Разорвись, душа, на части:
При родной советской власти
И такой вот оборот.

И высказывает мысли
Новоявленный пророк,
Будто дрожжи наши скисли,
Будто мы в капитализме
Посидели малый срок.

Он сказать готов и резче,
Да боится битым быть.
Что его пустые речи?
Хаять все гораздо легче,
Чем порядок наводить.

Наводить без охов-ахов,
Говоря как на духу:
Под высоким красным флагом
От министров до завмагов,
Где ни ткнули - нос в пуху.

А при сдержанной зарплате,
Видя столько сытых рож
С наглой ясностью во взгляде
Да толкующих о правде,
Не завоешь, не запьешь?

Эти гнусные пороки
Протянулись сквозь года.
Вяжут руки, вяжут ноги.
Это горькие уроки,
Наша давняя беда.

Были лозунги красивы,
Гимн торжественный звучал,
Были бойкими призывы,
Стали страшными нарывы,
А никто их не взрезал.

И еще при всем при этом,
Не боясь, что тяжек грех,
Перед целым белым светом
Мы о будущем о светлом
Говорили громче всех.

1986

ПОСЛЕ СТАРОЙ КИНОЛЕНТЫ

На экране жестким ветром
Бьет октябрьская гроза.
Красный флаг в пылу победном,
И плакат "Вся власть Советам!"
Крупно бросился в глаза.

А за ним людское море,
А под ним людской поток -
Все, кто рвался к лучшей доле,
Кто терпеть неправду боле,
Хоть стреляй в него - не мог!

Будто снимок моментальный
Нашей гордости и слез,
И масштабный и детальный
Старый фильм документальный
Эхом яростным донес.

Под развернутым плакатом
На кровавый смертный бой
Шел матрос с горящим взглядом,
И студент с солдатом рядом,
И парнишка заводской.

Шел народ в порыве светлом
Хоть воскреснуть, хоть пропасть,
Дух высок, и страх неведом.
Только дайте власть Советам,
Всю как есть - Советам власть!

Жизни пламенной моменты
Полоснули, как огнем.
После этой киноленты
Горсоветы... райсоветы
Видишь в ракурсе ином.

Видишь в ракурсе томящем
С той бумажной кутерьмой,
Очень мало говорящей
Нам о знамени, летящем
Над великою страной.

В чувстве горечи известном
Кто мудрей из нас не стал?
И у гулких у подъездов
Наших доблестных Советов
Кто - увы! - не размышлял?

В кабинете благородном
За блистающим столом
Не совет пойдет с народом,
А своим привычным ходом
Населения прием.

Здесь рассвет и не забрезжит.
Вот сидит надменный туз
И свое тщеславье тешит,
Будто он один II держит
Всех забот народных груз.

Чем он связан с коммунизмом,
Черной "Волгой" да икрой?
Он кричит: - Народом избран! -
Нет, не избран, а не изгнан
По ошибке роковой.

Если б тот матрос с экрана
В кабинет сюда попал,
Он бы понял, как все странно,
И без всякого тумана
С ходу б маузер достал.

И без всякого досмотра -
Что смотреть на эту мразь! -
Он бы крикнул: - К стенке, контра! -
И звучало бы аккордом:
- Здесь Советов наших власть!

1986


* * *

Стирала женщина белье
На берегу уральской речки,
И потускневшие колечки
Качались в мочках у нее.

Она тревожно не вздыхала,
Когда, откинувшись назад,
Опять запястьем утирала
Пот, наплывавший на глаза.

Но были рук печальны взмахи,
Как, видно, и само житье -
Ведь ни одной мужской рубахи,
А все ребячье да свое.

В моей душе та горечь вечна,
Та боль не порастет быльем,
В моей судьбе - и эта речка,
И эта женщина с бельем.

1971

* * *

Я так давно не пил из родника,
Не слушал лес, искрящийся от солнца.
Москва-река - хорошая река,
А сердце все к другой речушке рвется.

Там все цветы по берегу, цветы,
В любой росинке целый мир увидишь,
А по песку следы, следы, следы...
Пойдешь по ним - и прямо к детству выйдешь.

И снова в мире просто и светло,
И нет тебе раздумий, нет сомнений,
И только ветви старых верб свело
С недавних лет ожогов и ранений.

Земля свята, и возраст наш святой,
Мы ничего еще не понимаем,
Студеной родниковою водой,
Взахлеб смеясь, друг друга обливаем.

Опять бы мне пройти по тем местам
Да постоять над тихою волною,
Чтоб разобраться, чем я в жизни стал,
И разглядеть, чего я в жизни стою,

В каком созвездье есть моя звезда...
Да все заботы, много ли их, мало...
Который год трубят мне поезда,
Когда идут от Курского вокзала.

1972

В ОЧЕРЕДИ

А как пришлось нам горе мыкать,
Уж тут душой не покриви.
У мясника глаза навыкат
И руки пухлые в крови.

Она щербата и горбата,
Та очередь, тот мертвый строй.
И ты стоишь в ней с младшим братом,
А я со старшею сестрой.

С утра грязищу ноги месят.
Тебе седьмой, мне пятый год.
А наша мама третий месяц
Уже с постели не встает.

Она прижмется к нам щекою -
И вся в слезах лежит опять.
А мы чуть свет идем с тобою
За мясом очередь занять.

А что нам делать остается?
Иначе маму не поднять.
А мяса все не достается,
Нам столько дней еще стоять.

Мясник воткнет топор в колоду,
Последний взвесивши мосол,
Глаза поднимет: тьма народу.
Пожал плечами - и ушел.

А нам нужна такая малость!
Но этой малости такой
И инвалиду не досталось,
И чьей-то бабушке с клюкой.

И женщине, махрой пропахшей,
С девчушкой, плачущей в подол.
И многим, кто пришел пораньше,
И всем, кто после нас пришел.

Я видел это и крепился.
И я прикусывал язык,
Чтоб не рассказывать, как снился
Мне окровавленный мясник.

Как топором стучал по раме
И, заслоняя лунный свет,
Грозил мясистым пальцем маме:
- Не просыпайся, мяса нет.

Вот он опять в окно стучится.
И снова все во мне замрет,
Ведь если с мамой что случится,
Так это он ее убьет.

И стал мясник мне - враг навеки.
А я тогда еще не знал,
Что он за кольца да за серьги
Налево туши отпускал.

На мир, залитый весь слезами,
Голодный весь, сиротский весь,
Смотрел я детскими глазами
И видел только то, что есть.

1977

РЕЧКА ЛАПИНКА

Уже над тихой речкой Лапинкой
Прошла крыла чужого тень.
Паромщик. Гимнастерки латаной
Рукав заправлен под ремень.

А берег черен, поле выжжено
Огнем врага, огнем своим,
II вся деревня, все, что выжило,
Тянулось к землям заливным.

Забыть ли ту весну тревожную?
Был наш паромщик крут и прост,
Он с бабьей помощью, как с божьею,
Тянул провисший в воду трос.

И я тянул, пыхтя отчаянно,
И оттого, что гладь кругом,
Казалось, не паром отчаливал,
А плавни плыли на паром.

А там луга, там рыба удится,
И под любой слепой грозой
До темноты паромщик трудится
Меж берегами, как связной.

Потом в шалаш. И, полный гордости,
Цигарки я кручу ему,
Не понимая общей горести,
Которую потом пойму.

А ночь колдует - и представится,
Лишь повнимательней всмотрись:
Не вербы, а седые странницы
К причалу ветхому сошлись.

1969

ТРЯПИЧНЫЙ МЯЧ

А вы гоняли мяч тряпичный
В ударе буйных передач?
Теперь тряпичный - не типичный,
Да и совсем уже не мяч.

Теперь футбол тот канул в Лету,
И у любого паренька
Есть мяч и бутсы есть, а нету -
То кеды есть наверняка.

Мы тоже, двор наполнив криком,
Неслись в атаку, не мельча.
Но знали только по картинкам
О звонких кожаных мячах.

Не так удары были гулки,
Ведь мяч был бабкиным чулком.
II редко кто играл в обувке,
А чаще просто босиком.

И двор скромней был, полем ставший,
И формы были так скромны,
По бедности не только нашей,
А всей истерзанной страны.

И все же мы не унывали,
Играли так, что будь здоров.
И в каждом матче выступали
И Хомич свой, и свой Бобров.

Умели бить и защищаться.
И не смотрите свысока,
Что наш судья свистел в два пальца,
Поскольку не было свистка

1977

ОДНОКЛАССНИЦАМ

Девчонки, милые девчонки...
Уже наш класс - рабочий класс.
На вас немодные юбчонки,
И ветхи кофточки на вас.

Еще полна военным духом
Земля. Развалины окрест.
Но в нашем клубе металлургов
Играет духовой оркестр

По вечерам. И так играет,
Попробуй дома усиди.
Играет - сердце замирает
И обрывается в груди.

Вы так тогда переживали,
Что слишком скромен ваш убор,
Что платья вам перешивали
Из платьев выросших сестер.

Девичьи первые заботы.
А мы вас любим, мы вас ждем,
И нитки белые затерты
Химическим карандашом.

И столько света, столько сини
В глазах для тех, кто вас кружит.
И обувь - та, из парусины,
Вполне кокетливо стучит.

1977

ПЕРВЫЙ МАСТЕР

Мой первый мастер на работе
Сказал мне жесткие слова:
- Стихи стихами, я не против,
Но ты, брат, план давай сперва.

И вслед за тем из благородства
Добавил: - Все же здесь не клуб,
А, понимаешь, про-из-вод-ство,
И не поэзии, а труб.

И, взглядом пробежав по стану,
Вздохнул с досадою опять:
- Не будет плана, что я стану -
Стихи начальнику читать?!

Так он, брат, столько снимет стружки,
Что буду бледен и багров.
Он прямо скажет: - Знаешь, Пушкин,
Я не Державин, я - Бобров.

И всплыли все упреки эти,
Когда, устроив нам разнос,
Велел мне мастер в стенгазете
Поднять о качестве вопрос.

Он был суров тогда предельно,
Не выбирал помягче слов:
- Вот напиши хоть раз про дело!
И лучше, если без стихов.

Я сроду не был безответным,
Хоть память цепкая хранит,
Что вдоволь мной при всем при этом
Молчком проглочено обид.

Но тут и впрямь судьба хранила.
Мне мастер стал как в горле кость,
И чувство страха победила
Моя отчаянная злость.

Являя личную отвагу,
В конторке маленькой, в тиши,
Сижу я, комкаю бумагу,
Грызу в сердцах карандаши.

Мне наплевать, что мастер скажет,
Я вижу сразу десять тем.
Пусть на меня рукой он машет,
Но на поэзию зачем?!

Я еле сдерживаю слезы,
Зато какой напор строки!
Я гневно мщу. Ни слова прозы.
Идут стихи, стихи, стихи...

Идет высокая атака.
Стараюсь бить не в бровь, а в глаз:
Рифмую "Клавка" и "оправка",
"О вас" рифмую и "аванс".

Я стих под классику не лажу,
Пишу в гордыне до конца
Про крановщицу тетю Машу,
Про дядю Федю - кузнеца.

Теперь забыты те куплеты,
Но все же помнится итог:
Веселый шум у стенгазеты,
И смех, и чей-то хохоток.

И, над созвучьями не властен,
Металлом в голосе звеня,
На всех летучках наших мастер
Уже цитирует меня.

1982

БЕЛЫЕ СТИХИ, НАПИСАННЫЕ БЕЛОЙ НОЧЬЮ

Непостижим он, город на Неве.
В его чертах, возвышенных и строгих,
В его летящих линиях сокрыта
Какая-то таинственная сила,
Которая, наверное, дышала
На наших предков, властно указуя,
Каким он должен, город этот, быть.

Всегда прекрасен город на Неве.
И в ясный день, когда играет солнце
На куполах, на шпилях золоченых,
На мраморе и бронзе дивных статуй
Безвестных мастеров и знаменитых,
Прекрасен он и в пасмурное утро,
Когда крестом могучим Исаакий
В туманную уходит пелену.

В любую пору свет его высок,
Но тот, кто видел город белой ночью,
Когда буквально чудо происходит
И между явью и воображеньем
Уже не существует четких граней,
Кто видел это, тот дышал восторгом,
И тот уже не в силах удержаться
От объяснений городу в любви.

Родись я в этом городе - теперь
Мне б не пришлось смотреть в путеводитель
И робко останавливать прохожих,
Чтоб выяснить, ну скажем, как добраться
С Васильевского острова на Мойку,
От Русского музея к Черной речке,
И на каком троллейбусе поехать,
Чтоб выйти к Литераторским мосткам.

Я б знал ие хуже, чем экскурсовод,
Названья всех мостов и всех каналов,
Всех набережных, улиц, переулков,
Я мог бы здесь с закрытыми глазами
Легко пройти от площади Сенатской
К воспетому Некрасовым подъезду,
И к дому, где в сомненьях бился Гоголь,
И к церкви, где молилась Натали.

Родись я в этом городе - и мне б
Сейчас дышалось легче и свободней,
Я был бы окружен друзьями детства,
С которыми нашлось бы, что припомнить,
Особенно такой волшебной ночью,
Особенно теперь, когда sa каждым
Не просто факт рождения означен,
Ведь оглянуться - вон какая жизнь...

Но в детстве рос я слишком далеко
От этях мест. Там было все иначе,
И было все совсем не знаменитым -
Ни новыый клуб, ни ветхие бараки,
Ни городское кладбище, ни даже
Призывно из последних сил трубящий
Высокими и долгими гудками
Большой металлургический завод.

Мой милый город, боль моя и грусть!
Вот там я мог с закрытыми глазами
Легко бежать до самой водокачки
И, заглянув на свалку городскую,
Перемахнув один-другой штакетник
Садов и огородов, оказаться
На пустыре среди траншей, воронок
И самых верных, преданных друзей.

И если нынче сводит нас судьба,
В глазах с таким огнем, с таким задором
Мы в детство окунаемся, и снова
Нас мнет и давит очередь за хлебом
И выдает последние известья
О городе, заводе, о продуктах,
И мы опять безногому солдату,
Сглотнув слюну, довески отдаем.

И вот мы снисходительно глядим
На ту свою мальчишескую лихость,
Что, кубарем упавшая в траншею,
Прижатая к земле всесильным страхом,
Со сладким замираньем ожидала,
Когда в костре, на совесть разожженном,
Положенный с высоким знаньем дела
Рванет полузаржавленный снаряд.

Все это было очень далеко.
Я помню город тот, люблю и помню,
Но он не мог при всем своем желанье
Со мною поделиться тем богатством,
Которое доступно так сияет
На берегах реки неповторимой.
И я, конечно, многого не знаю,
Что должен бы неплохо в жизни знать.

Любуюсь чудо-городом, Невой,
Мостами, разведенными над нею.
Вот если б я родился в Ленинграде...
Но если б я родился в Ленинграде,
То вовсе ничего не смог увидеть,
Поскольку из родившихся в ту пору
В прекрасном и бессмертном Ленинграде
Практически никто не выживал.

1986

МОЙ НИКОПОЛЬ

Я никогда в любви тебе не клялся
И ныне, восходя на твой порог,
Торжественною речью не запасся
И красного словца не приберег.

Давным-давно по всей днепровской шири
Весна проходит буйно молодой.
А вспоминаешь, как мы раньше жили,
И самому не верится порой...

Он зримо шел, Победы светлый праздник,
Но у оврагов самых тех глухих
Еще горячим было место казни
Несломленных подпольщиков твоих.

Еще хранили сбитые пороги
Следы тупых фашистских сапожищ.
Еще кричали криком похоронки
За каждой дверью горестных жилищ.

Казалось, нервов лопнули пружины -
Рыдали все, и радовались все.
Еще в боях сожженные машины
Чернели на обочинах шоссе.

Еще в обход родительских наказов
Азарт мальчишек в поле уводил,
И каждый целый склад боеприпасов
На чердаке каком-нибудь хранил.

Твой Трубный только ждал восстановленья.
Хрипели паровозные гудки,
И в здании заводоуправленья,
Как призраки, носились сквозняки.

А в городе, опять в ударе нервном,
Притихнув, как в предчувствии грозы,
Измученная очередь за хлебом
Во все глаза смотрела на весы.

Как этот строй тянулся, как томился!
И хлеб, что нас дурманил и манил,
На черный и на белый не делился.
Он хлебом был. Он просто хлебом был.

Тогда твоим Оксанам, Галям, Шурам,
Рыдавшим и вздыхавшим тяжело,
Что можно так стоять за гарнитуром,
И в голову прийти бы не могло.

Еще звучала песня жизни глухо
И доносилась издали до нас.
А как еще? Разруха есть разруха...
Но был двужильным твой рабочий класс...

Он клялся: мы поднимем, мы построим!
И отдавал всего себя - сполна.
Родимый мой, не всех твоих героев
Твои проспекты носят имена.

Я помню их - Иванов и Одарок,
Я их черты сегодня отмечал
В сияющих глазах никопольчанок
И в мягком юморке никопольчан.

Пусть эти связи будут неизменны
И все дела сверяются по ним,
Пусть катится волна рабочей смены
В урочный час к широким проходным.

Пускай струятся солнечные краски
К твоим газонам, клумбам, витражам,
Пускай плывут армадами коляски
Твоих новорожденных горожан.

Они еще наивно тянут руки,
Из тесных вырываясь одеял.
Им предстоит еще пройти науки,
Что мне ты безупречно преподал.

И сад шумел, и белый голубь вился,
Трубил завод, дымы свои клубя.
Я у тебя и нежности учился,
И мужеству учился у тебя.

НАСЛЕДНИКИ ФРОНТОВИКОВ

Вот встретились - и, как родные,
Сидим обнявшись. Ты да я.
Рисковые, и молодые,
И очень давние друзья.

И дружбы этой нужно стоить,
Как подвести нельзя ни в чем
Того, с кем есть уже что вспомнить
И есть что помнить горячо,

До боли, до самозабвенья.
Мы в мир вошли на той заре
Кровоточащей, и с рожденья
Нас все касалось на земле.

И - что ни год - острей касалось:
И слава, и беда страны.
И никогда нам не казалось,
Что мы судьбой обделены.

Я нынче только память трону -
Передо мной опять встает
Работавший на оборону
Металлургический завод...

Давала печь не много света,
А фонари - всегда темны,
Но утверждалась там победа
Бедой обугленной страны.

И грузный цех трубопрокатный
Значенья полон был для нас
Не только твердою зарплатой,
Хотя и ею... И не раз

В цехах уже других заводов,
Где 'и в ночной - светло, как днем,
Где сталь идет для звездолетов,
Мы вспомним именно о нем.

Его гудки, как позывные,
Придут из огненных годов.
Ведь наши книжки трудовые
Постарше наших паспортов.

(1972)

ТРУБНИК

Я рукою тронул ветку,
Я держу росу в горсти.
Заводскому человеку
Дайте душу отвести.

Дайте неба, дайте леса,
Дайте во поле межу.
Я из грохота железа
Очень трудно выхожу.

Я как будто сам из стали,
И под птичий перещелк
Я еще верчу на стане
Кантовательный крючок.

Я еще дышу прокатом,
Весь в поту и весь в огне,
Под развернутым плакатом:
"Больше труб родной стране!"

Я смотрю на вещи трезво,
Я давно под ним впитал
В голос - жесткость, в кровь - железо
И в характер свой металл.

Там, под гулкими гудками,
От деталей до основ -
Все завязано узлами
Пониманья этих слов.

Но еще такую малость
Нужно вовремя учесть:
У металла есть усталость,
В человеке тоже есть.

Вот побуду в роще, в поле,
Из ручья воды напьюсь
И опять по доброй воле
В лямку жесткую впрягусь.

И шагну с подручным в паре
На рубеж на огневой
На земном огромном шаре
Между миром и войной.

До бровей надвину кепку,
Будет слабость не в чести.
Трудно будет человеку...
Дайте душу отвести!

1985

НА ВЕЧЕРЕ ПОЭЗИИ

Напористый, лихой, не без бравады,
Подчеркивая значимость строки,
С прославленной на всю страну эстрады
Читал поэт звенящие стихи.

В них боль была надрывною. Я помню,
Как в голосе вибрировал накал.
Он тосковал по зябнущему полю,
По людным электричкам тосковал.

И повторял, что так мечтает слиться
С простым порядком истинных забот,
Что по ночам ему уже не спится,
Поскольку сам надуманно живет.

Он замирал и снова весь взрывался,
Ребром ладони воздух рассекал.
От суеты столичной отрекался
И хлебу с крупной солью присягал.

Какой огонь, какой порыв высокий,
Звучания какие виражи!
Я слушал, понимая эти строки
Как исповедь мятущейся души.

Я юным был. Но очень ясно помню,
Как он умолк. II как взорвался зал.
И как строку о хлебе с крупной солью
Я про себя с восторгом повторял.

Но, хлопая в ладоши еле-еле,
Сосед мой говорил другому: - Да,
Вот думал бы он так на самом деле,
Цены бы ему не было тогда.

НА ПТИЧЬЕМ РЫНКЕ

Мы с другом не случайно проторчали
На птичьем рынке битых полчаса.
Там рядом с голубями продавали
Поджарого, породистого пса.

Он не скулил просительно и тонко,
Но чувствовал печальный свой удел.
Хороший пес был. Настоящий. Только
Я больше на хозяина смотрел.

Совсем мальчонка, стоя над собакой,
Держал в руках колечко поводка,
И под большой поношенной ушанкой
Два грустные мигали огонька.

Толпа тесней парнишку окружала,
И растирал он слезы кулаком,
Когда она в лицо ему дышала
Похмельным перегаром с табаком.

В столице нет тревожных троп таежных,
Где лес дремуч, а зверь клыкаст и лют.
Но мало ль где еще собак хороших
Не от хорошей жизни продают.

Однако ни полета рублей, ни сорок
Никто не собирался отсчитать.'
Пес нравился, да оказался дорог,
Хозяин же не думал уступать.

Толпа вокруг галдела - не редела,
И, будто голос собственной вины,
Я слышал: - Так мне мамка не велела,
Нам эти деньги, дяденька, нужны.

Я чувствовал, как сердце часто бьется,
А друг, уже карманы потроша,
Сказал: - Добавь мне, вижу, взять придется,
Ведь хороша! Чертовски хороша!

Он так расправил плечи в этой давке,
Чтоб сразу напрочь отстранить беду:
- Держи-ка, брат, да пулей, пулей к мамке,
А за собакой вечером зайду.

И дыма клуб пустил неторопливо,
И молча вслед парнишке посмотрел...
Он жил красиво, с детства жил красиво,
Да и собак он с детства не терпел.

1973

* * *

У нее глаза теплом лучатся.
То в них радость, то такая боль,
Мы с ней тоже видимся не часто,
Но, конечно, чаще, чем с тобой.

А тебя метелью все, метелью
Обдает. Но глаз не погасить.
Я к тебе на целую неделю...
И еще, родимая, надеюсь
Вместе с ней приехать погостить.

1976

* * *

Над затонами, над протоками,
Долгой радости не суля,
Все мне кажутся одинокими
Наши ветлы и тополя.

А пойду вдоль речной излучины,
Будто где-то стряслась беда,
Словно плачут - поют уключины,
Словно стонет - поет вода.

Жизнь как жизнь. И не вся печальная.
Отчего же с недавних дней
Что-то чудится мне прощальное
В добрых встречах родных людей?..

И минутное что, и вечное
Все дороже мне, все больней.
На добро ли ты, сердце вещее,
Так забилось в груди моей?

И под звездами под высокими,
И в кипучем разгаре дня
Все мне видятся одинокими
Люди, любящие меня.

1976

* * *

Оглянусь на берег свой
С лодочки отчаленной.
Ветер ходит круговой,
Как беда над головой.
Кто я, в сущности, такой,
Что такой отчаянный?

На земле своих отцов,
Выражаясь образно,
Вышел я не из гребцов,
Но зато из храбрецов.
И стоять к волне лицом -
Ничего, не боязно.

Вертит лодочку река,
Опрокинуть тужится.
Да беда не велика -
Днищем лодочка крепка,
Веслы целы, и пока
Голова не кружится.

Ну а если бури злой
Натиска не выдержу,
Я, конечно, не такой,
Чтоб поникнуть головой.
В этой схватке роковой
Я всю душу выражу.

Значит, так тому и быть,
Что ж тут не осмелиться?
Не хочу с оглядкой жить...
Сколько мне бедовым слыть,
Сколько мне под бурей плыть,
На судьбу надеяться?

1985

СОЗВЕЗДИЕ ВЕСОВ

Был аргумент приятеля весом.
Он - астрофизик, он вникал в созвездья,
Он мне сказал без всяких милых слов:
- Рожденный под созвездием Весов,
Ты в жизни не узнаешь равновесья.

Ты будешь то в работе, то в гульбе,
То светлым и степенным, то капризным,
То гордо одиноким, то - в толпе.
Я, братец, не завидую тебе
И всем твоим, как говорится, близким.

 
Так вот в чем дело, вот здесь что к чему -
Мной вертят звезды с самого начала!
И сразу легче сердцу и уму,
А то мечусь, чудак, и не пойму,
С чего меня так в жизни раскачало.

Теперь все ясно. Волею Творца
Я ощущаю жизни вкус горчащий.
И если бью наотмашь подлеца,
Чтоб не замкнул он темного кольца.
Так, значит, у весов качнулись чаши.

Потом качнет другая тяжесть их,
Другая, мне невидимая, масса
Произведет короткий звездный сдвиг,
В тот самый миг и даст он мне под дых,
Тот тип, что нынче так разулыбался.

То в холод окунет меня, то в жар,
Там сникну, там взрываюсь непременно.
Бессильны надо мною силы чар,
От неба у меня счастливый дар
Все "за" и "против" взвешивать мгновенно.

Опять меня куда-то понесло,
И кровь горит, и сердце бьется чаще.
Мне первый раз всерьез не повезло:
Я видел на весах добро и зло.
И зла не уменьшается на чаше.

1986

МОЛОДОСТЬ

И в жар бросало, и знобило,
И горечь за сердце брала,
И зной томил, II вьюга била.
Не мог понять: что это было?
А это - молодость была.

Меня кидало влево, вправо,
Несло в столицу и в тайгу.
Мне Кремль сиял золотоглаво,
И полыхал закат кроваво
На енисейском берегу.

Под небом солнечным ли, мглистым,
В беде ли, в радости до слез,
На судне, в поезде ли быстром
Ни разу не был я туристом,
А был одним из тех, кто вез.

Работа тяжкая братала,
Диктуя главное свое,
Под свист ветров и лязг металла
И с тем, по ком тюрьма рыдала,
И с тем, кто только из нее.

И в гуще сумрачных брожений
Я мог пойти на всех парах,
Не выбирая выражений,
На выясненье отношений,
Как минимум, на кулаках.

Я видел жизнь не на экране,
И, опытом ее набит,
Я резок был в сужденьях крайне,
За что партийное собранье
Не раз мне ставило на вид.

Ну что еще? Стихи писались.
Да все не то. Пиши да рви.
И девушки в глаза бросались
И все пригожими казались,
А только не было любви.

Она в судьбу ворвется позже
Всей болью трепетной своей,
На все, что видел, непохожей.
И ничего уже дороже,
И ничего уже родней.

Я оглянусь туда, далеко,
Где вперемежку свет и мгла,
Где так дышалось одиноко,
И ясно вижу: к ней дорога
Иною быть и не могла.

Но вдруг каким-то чувством странным
Охватит душу и гнетет.
И вот сосет под сердцем самым,
И мир вокруг таким туманным,
Таким неясным предстает.

А что томит, а что изводит?
Присяду, голову склоня,
И не пойму, что происходит...
А это молодость приходит.
Войдет и смотрит на меня.

1986

ПЕРЕД РАССВЕТОМ

Есть зрелых лет бесспорная примета:
В кругу житейских признанных забот
Внезапно просыпаться до рассвета,
Как будто без тебя не рассветет.

Глаза открыл - спокойно ночь бледнеет,
В окне совсем прозрачная луна,
И там, вдали, вот-вот запламенеет
И встанет день. А все же не до сна.

Такой покой, такая тишь в квартире...
Откуда ж эта сдавленность в груди,
Откуда мысль, что за ночь в этом мире
Могло бог знает что произойти?

Ты посмотри, как женщина родная
Спокойно дышит в этой тишине,
Как, плюшевого мишку обнимая,
Дочурка улыбается во сне.

Ну, право, брат, зачем себя волнуешь?
Каких ты ждешь немыслимых невзгод?
Пойди на кухню. Посидишь, покуришь,
Подумаешь. А там и рассветет.

И озарится мир, и заискрится,
Приемля каждый солнечный побег.
Тебе не одному сейчас не спится,
Душой не обделенный человек.

1982

РУКОПИСЬ

На душе тяжело и муторно,
И дыхание все трудней.
Столько в жизни всего напутано
И в общественной, и в моей}

Там сюжетная, там идейная
Рвутся линии без конца,
Словно в главах произведения
Начинающего творца.

То герои мелькают лишние,
То деталей невпроворот,
То трагедии слишком личные,
То буквально наоборот.

От завязки до кульминации
В каждой части, в главе любой
Сплошь какие-то комбинации,
Ну а логики - никакой.

Даже там, где неплохо начато,
Чувство слова и жеста есть,
Торопливо все, наспех, начерно,
Все исчеркано - не прочесть.

Я разбросал страницы веером
И смотрю, как испещрены
Те неведеньем, те неверием,
Те влияньем со стороны.

Эти в спорах да в словопрениях.
До развязки грехов не счесть...
Лишь в лирических отступлениях
Настоящее что-то есть.

1986

ЧАСЫ

Я нынче не в запарке, не в замоте.
И вроде бы живи не дуя в ус.
А все равно душа моя на взводе:
Чуть зацепи - и сразу же взорвусь.

Со стороны посмотришь - жизнь малина.
А что мне? Нужно больше, чем другим?
Зачем душа в груди моей как мина
С жестоким механизмом часовым?

Вокруг часы. Почти на каждой стенке.
Они мигают, тикают, стучат.
Мне завязать бы в узел эти стрелки
И растоптать бы каждый циферблат.

Я б с яростью прибегнул к этой мере,
Чтоб разом снять и боль свою, и хмурь.
Но детонатор, он ведь в каждом нерве,
И в каждой вене есть бикфордов шнур.

Где нет спасенья, нет и спасенья.
Я встречу то, что встретить предстоит.
Любая подлость - это потрясенье,
Любой подвох - душа уже искрит.

Я никуда забот не отодвину,
Которые принять мне суждено.
Пусть даже не напорются на мину,
Она в свой час взорвется все равно.

По-детски не загадываю счастье,
Не жду наивно светлой полосы.
И на руке, на левой, на запястье
Не пульс стучит, а тикают часы.

1986

* * *

Вот и впал я у жизни в немилость.
Вот уже, задыхаясь, хрипя,
Повязавшую душу наивность,
Словно кожу, сдираю с себя.

С нею ходишь как будто вслепую,
И заметить она не дает
За улыбкой - ухмылку кривую,
За беспечностью - жесткий расчет.

Не дает разглядеть, как ни бейся,
Хоть возрадуйся, хоть посуровь,
В песнопении ангельском - беса,
За чернильными строчками - кровь.

И, увы, как смотреть ни пытался,
На изгибах житейской тропы
Столько раз я душой натыкался
На зазубрины, иглы, шипы.

На дорогах великих и малых
По наивности пылкой своей
Принимал за стеснительных - наглых
И за искренних - лживых людей.

И томили меня и топили,
Не была снисходительной жизнь.
Все удары, откуда б ни били,
До единого в спину пришлись.

Словно кожу, сдираю наивность.
Продираюсь на яростный свет.
Истомилась душа, истомилась,
Затянулся немыслимый бред.

Будто путы свои разрываю,
Чтоб возврата к ним не было впредь.
Задыхаюсь, хриплю, прозреваю
И на друга боюсь посмотреть.

1986

* * *

Душа моя стремительно мужает,
И по ее запекшимся рубцам
Я понимаю, как она мешает
Моим врагам - отпетым подлецам.

Моим врагам, я точно это знаю,
Какой мне ни пускают в очи дым,
Я - в горле кость и страшно им мешаю
Самим существованием своим.

Мешаю частотой сердцебиенья,
Мешаю тем, как радуюсь, скорблю,
Мешаю тем, что до самозабвенья
Тебя люблю и Родину люблю.

Они меня признаньем искушают,
Бедой грозят и почести сулят,
А он меня никак не разрушает,
Испытанный столетиями яд.

Простых наук их не уразумею,
Взрываюсь, кипячусь по пустяку.
Закрыть глаза, где просят, не умею,
Увидеть, чего нету, не могу.

Пишу не то, что голос их диктует,
И лезу все, куда не просят лезть.
Для них святынь века не существует,
А у меня века святыни есть.

Не задышу я воздухом их душным,
Хоть четвертуй, хоть лей в глаза елей,
Как никогда не стану равнодушным
К любви моей и к Родине моей.

Суровое, гнетущее соседство.
В конце концов, чтоб больно не смущал,
Мои враги, они отыщут средство,-
Изысканен их тайный арсенал.

И громом с неба час мой горький грянет,
Свой черный круг пойдут они сужать.
Но даже тем, что вдруг меня не станет,
Еще я долго буду им мешать.

1985

НЕ ПОТОМУ...

Давно привыкший в жизни ко всему,
И к доброму исходу, и к дурному,
Не потому, совсем не потому,
Что зуд в ногах, я выхожу из дому.

Там ветровая трасса, там тропа,
И я скитаюсь до изнеможенья
Не потому, что жизнь, она - борьба,
Не потому, что жизнь, она - движенье.

На край земли к старателям лечу
И у костров сижу под небом серым
Не потому, что .первым быть хочу,
Хотя не грех и оказаться первым.

Подолгу жду "добро" на перелет
И радуюсь, когда ответят: - Можно! -
Не потому, что долг меня зовет,
Не потому, что мне без долга тошно.

Я прошлых дней своих не поношу,
Они мои и в памяти не меркнут.
Я с новым другом душу отвожу
Не потому, что старый друг отвергнут.

Опять скитаюсь в дальней стороне,
Ветрами и дождями измолочен,
Не потому, что дом не дорог мне,
Не потому, что дома ждут не очень.

И на Курилы рвусь, на Колыму,
Под ледником Кавказа гнусь от ветра.
- Не потому,- кричу,- не потому! -
И чувствую, яснее нет ответа.

1986

РАЗГОВОР С ДОЧКОЙ

Что я здесь такое вижу?
А давай смотреть вдвоем:
Села горлица на вишню,
Воробей влетел под крышу,
Кот разлегся под кустом.

И, стройны, как кипарисы,
Тополя, листвой звеня,
Окружают сад ветвистый.
Вон мальчишка белобрысый,
Видишь, зыркнул на меня?

Он проказник и страдалец,
Неприкаянный еще.
Видишь, в кровь разбитый палец,
А над бровью - свежий шрамец,
Все в царапинах плечо.

Он, чудак, тебя не знает,
Только это - не в укор.
Он сейчас ужасно занят,
Видишь, как перелезает,
Торопясь, через забор?

Он в своем круговороте,
Нужно столькое успеть:
Спрятать биту в огороде
Да по шее дать Володьке,
Чтоб не ябедничал впредь.

С рыжим Борькою поладить,
Тот громила, будь здоров!
Нужно лодку конопатить,
Нужно удочки наладить
На хитрющих окуньков.

Нужно что-нибудь про банду
Деду-дворнику наврать
И трофейную гранату,
Как заправскому солдату,
За сараями взорвать.

Ты глаза от солнца щуришь
И щебечешь мне в ответ:
- Папа-папочка, ты шутишь,
Сколько тут смотреть ни будешь -
Ничего такого нет!

Только сад и только грядки
Да шиповника кусты.
Только бабушкины кадки,
Да пеструшкины цыплятки,
Да еще вокруг цветы.

Вон котенок-шалунишка
Воробьишек распугал.
Вот Сережка наш и Мишка.
Белобрысый тут мальчишка
Никакой не пробегал.

Просто, папочка, ты ловко
Все придумал. Дворник-дед...
Где же он? И где тут лодка?
Где тут ябеда Володька?
Борька рыжий? Видишь, нет! -

Ты руками куст раздвинешь,
Обойдешь участок весь,
За калитку даже выйдешь
И глядишь, глядишь - не видишь.
А оно, все это, есть...

1986

СЫНУ

А у тебя не будет речки детства,
Что светится, журчит, звенит, поет.
В какие воды будешь ты глядеться,
Хоть мысленно куда ты сможешь деться,
Когда обида душу захлестнет?

Когда дышать от горечи не сможешь,
Когда беды уже не отвратишь,
Каким себя виденьем успокоишь,
Какой волной лицо свое умоешь,
Какой водою душу окропишь?

От горьких дум, от грубого навета
Куда, в какие бросишься бега?
Когда земля у ног твоих разверста,
Ты мне поверь, что лестницы подъезда
Совсем не то, что речки берега.

А речка б та струилась через годы,
Играла бы разливом светлых зорь.
И, омывая все твои заботы,
Все тяготы смягчая и невзгоды,
Журчала б, заговаривая боль.

Твоей душе от солнца возгореться.
Ты в жизни будешь прям, высок и тверд,
Такой, что на тебя не наглядеться.
Но у тебя не будет речки детства,
И это мне на части сердце рвет.

1985

СЫНОВЬЯМ

Отраженный в своем бессмертье,
Сяду, на руку опершись.
Вот и в парни выходят дети...
Что сказать им про эту жизнь?

Тут ведь, как ни крути, а пожил,
Вон какая седая прядь.
И сказать я, конечно, должен.
Как иначе? Но что сказать?

И пошли-завертелись мысли,
Мнутся, рвутся и здесь, и там.
Что я знаю об этой жизни,
Как я в ней разобрался сам?

Что я вынес из этой бури,
Чтобы выложить нынче им,
Не ходивший в дыму под пули,
Не летавший к мирам другим.

Наглотавшийся злых, тревожных
И весенних хмельных ветров,
Я б желал им друзей надежных,
Я б открытых желал врагов.

В этой жизни, крутой безбожно,
Хоть смири себя, хоть взорви,
Разувериться невозможно
Только в Родине и в любви.

Над цветением столько гари,
В свежем воздухе - дух гнилья.
Вот мои золотые парни,
Ясноглазые сыновья.

И смотрю я на них, родитель,
И высокий мой слог иссяк:
- Вы уж, мальчики, там глядите,
Вы уж, братцы, не подведите.
Вы старайтесь. Иначе как?..

1985

* * *

У осени повадка лисья,
Она не падает, как гром.
Она трепещущие листья
Палит невидимым огнем.

Она не сразу поджигает
Аллею, рощицу, лесок.
Она как будто выжидает
Свой главный час, свой главный срок.

Она обходит лес еловый
И лес сосновый обогнет.
Она дохнет на лист кленовый,
На лист березовый дохнет.

Потом игру свою затеет
С листвой осин да тополей.
Потом рябиновый заденет,
Коснется липовых ветвей.

И не прибегнет к непогодам,
И не нагонит облака.
А все как будто мимоходом,
И все играя, все слегка.

Но как-то ты из дому выйдешь,
И защемит в твоей душе:
Так неожиданно увидишь,
Что все осеннее уже.

1977

ДОБРЫЕ ЛЮДИ

Там, где судьба подводила,
Жестче косилась и злей,
Голодом, стужей морила,
Мама моя говорила:
- Мир не без добрых людей.

Думаю, словно о чуде:
В те роковые года
Сколько вас, добрые люди,
Добрых по самой по сути,
Рядом случалось всегда!

Всех обвывали метели,
Бедами равно грозя,
Но от чужой от потери
Вы отводить не умели
В сторону ваши глаза.

Жизнь меня била и мяла
И в круговерти своей
Просто дохнуть не давала,
Но разглядеть не мешала -
Мир не без добрых людей.

Как я хочу, чтоб на свете
Рядом с душою моей,
Слово не бросив на ветер,
Кто-то, хоть кто-то б отметил:
Мир не без добрых людей.

1985

СВЕТЛАЯ ЖИЗНЬ

Поезд шел, дребезжал и названивал,
Все навстречу посадки неслись.
Промелькнул полустанок с названием
Потрясающим - "Светлая жизнь".

И с волнением мягко лирическим
Ты сказала негромко: - Ну вот,
Проскочили. Да как символически!
В светлой жизни никто не сойдет...

Это не было гласом пророчества,
Это боль была давняя вслух,
Потому что так долго нам хочется
Больше света увидеть вокруг.

Сквозь тревожные чувства и грустные
Продираясь, всем бедам назло,
Люди даже места захолустные
Называют особо светло.

Все мы тянемся к свету старательно
И в столицах, и в самой глуши,
Где осознанно, где подсознательно,
Но всегда по веленью души.

Пашем, сеем ли, пишем ли повести,
По космической бродим пыли -
Все мы мчимся в стремительном поезде
Удивительной нашей земли.

И друзья есть у жизни, и вороги.
Лишь не верить, не верить страшись,
Что конечная станция все-таки
Будет именно - светлая жизнь.

1985

* * *

Хоть кружись, хоть не кружись,
Голова туманная,
Только встал - и спать ложись.
Вот она какая, жизнь,
В общем, очень странная.

Только буйная волна
К бережку пристроится,
А уже и седина
На висках твоих видна,
Не дала опомниться.

Не дала в себя прийти,
Постоять над кручею,
Чтобы дух перевести,
Оглянуться с полпути
По такому случаю.

Окунается в метель
Голова печальная,
И грядет сплошная тень.
До чего ж короткий день,
Просто до отчаянья!

Вот дела какие, брат,
Вот как получается.
Там восход, а здесь закат,
И никто не виноват,
Что Земля вращается.

1986

У РОЯЛЯ

Снова за старым роялем сестра.
Мечутся в памяти искры костра
На берегу енисейском заснеженном,
Волчьими стаями густо заслеженном.
Звуки рулад - будто звуки тайги.
Ветры свирепы, сугробы туги.
Голодно. Строго патроны считаются.
Сосны угрюмы, а люди качаются,
Ломаней с каждым движеньем лыжня -
Трое на лыжах три ночи, три дня.
Держатся трое, а друг обмороженный,
На самодельные сани уложенный,
Стонет. И стон повторяет пурга.
Волки! - в аккордах удары курка.
Снова огни. Нет, не волчьи - селение.
Музыка, что там еще за сомнение?
Дым над избой - это печь, это жизнь.
Что ж вы, ребята? Ребята, держись!
Только ребята - на снег, как подкошены.
Мальчики, как же вас, мальчики, что же вы...
Что ж ты, сестра, ты беду отводи!
Сердцу так душно, так тесно в груди...
...Вспыхнул рассвет над рекою Тунгускою.
Я не играю. Я слушаю музыку.

1968

ПЛОТОГОНЫ

Горы слева,
                   и горы справа,
И на бревнах -
                              накат волны.
Мы заботами
                        лесосплава,
Мы водою
                   окружены.
Мы несемся
                    под небом жарким,
Под ногами
                   чернеет глубь,
Вырывает
                ветром цигарки
Из обветренных
                            наших губ.
И пока
           не пробьемся к устью,
Плот - работа,
                          и плот - жилье.
Мы, конечно,
                      знакомы с грустью,
Только чаще -
                             не до нее.
Слева - камень,
                             и справа - камень,
Бури бьют
                 в паруса рубах,
И нельзя
             развести руками,
Потому что -
                          судьба в руках.

1972

ПАМЯТЬ

За Туруханском так безлюдно,
Все ветер стонет на бегу.
Гниет покинутое судно
На енисейском берегу.

Куда неслось по гребням хлестким
И швартовалось где - бог весть.
Как выбитые ребра - доски,
И мачта - как могильный крест.

Посудина с пробитым носом,
Сплошная ночь в твоей судьбе.
Не до тебя твоим матросам,
Когда-то преданным тебе.

Не о твоей беде их думы,
И, выйдя из твоих кают,
Они другие грузят трюмы,
Другие палубы скребут.

Здоровым, им представить трудно,
Что вот уже который год
Покинутое ими судно
Далекой памятью живет.

Да не у всех так в жизни выйдет,
И, глядя в медленный туман,
Тебя не раз еще увидит
Твой постаревший капитан.

1971

НА ЕНИСЕЕ

Белый бакен, красный бакен.
Ветер жестче, волны злей.
Я сижу на полубаке
И смотрю на Енисей.

Наслаждаюсь перекуром
Да удачею своей.
Левый берег - с перехмуром,
Правый - тоже не светлей.

Поглядишь и видишь - тундра,
Только мимо и проплыть.
Здесь, конечно, очень трудно
Корни крепкие пустить.

Только это не причина,
Чтобы мне смотреть с тоской.
Я веселый. Я мужчина
Молодой-премолодой.

Это позже будет, позже,
Что старпому самому
Я скажу, мол, тоже пожил,
Тоже знаю, что к чему.

А пока с большою тайной
Я плыву, живу, горю
И еще с матроской Таней
Очень робко говорю.

1978

МАТРОСКА ТАНЯ

Я говорил
               матроске Тане,
Присев на ворох
                             наших роб:
- Умерь
               свое негодованье,
Не отпевай ты нас
                               заране! -
Но та
         песочила взахлеб.
Дивчина,
              тихая по нраву,
Она
       рыбацкие вихры
Перетрепать могла
                               на славу
По доброте души
                               и праву
Серьезной
                 названой сестры.
Был шквальный гнев
                                  на нас обрушен,
И приговор
                  читался так:
Мы сети сушим,
                           водку глушим,
И в общем -
                         конченые души
Все,
       от старпома
                          до салаг.
И, женской логике
                               не вторя,
Я все же
               чувствовал нутром,
Что наши частые
                             застолья -
Не приступ радости
                                   иль горя,
А просто
              есть на что -
                                       и пьем.
И думал так еще
                           о Тане:
Да грянь над нами
                                 час невзгод,
И в дружбе клявшийся -
                                              оставит,
Руки при встрече
                             не протянет,
А вот она
                   не подведет.
И распечет -
                         не опорочит,
И, перцу всыпав,
                          не предаст,
Чем злее
                женщина песочит,
Тем беззаветней
                             любит нас.
Нам по волнам,
                           по сизой зыби
Нести путину
                       на спине,
Полгода плавать
                              на отшибе
И видеть
             только морды рыбьи
Да нос салаги
                      в чешуе.
И если выпадет
                          проститься -
Взгрустнем,
                   и выпьем,
                                   и споем,
Да так,
             что мир преобразится,
И наша Таня
                      прослезится,
И грех
             простится нам потом.

1973

МЕДВЕДЬ

В реке медведь.
Тайга не часто
Такой продукт
                        на камбуз шлет.
Тут и матросы,
                        и начальство
Троса,
          багры пустили в ход.
Вода у борта
                     стала мутной,
Медведь ревел,
                           народ орал.
Переполох такой был,
                                      будто
На абордаж нас
                            кто-то брал.
Он верил в силу,
                          в когти верил,
Не знал,
              куда, дурило, лез.
Он все же зверь,
                          а тут не звери,
Он царь в лесу,
                      а тут не лес.
На бак втащили.
К шутке шутка,
А кок,
           пощупывая шерсть,
Кряхтел:
- Ну, доложу вам,
                                  шубка!
Что ни скажи -
                            товарчик есть! -
И через час
                   уже без шубы
Медведь
               на палубе лежал,
И чем-то грязным,
                               чем-то грубым
Теперь казался
                        наш аврал.
Казалось,
                 после схватки смертной
Здесь тело
                  рухнуло на пол,
Старпом
             полез за сигаретой,
Механик сплюнул -
                                    и ушел...
Во мне та память
                            не померкла,
Та сцена
              с каждым днем
                                        ясней:
Был зверь
                похож на человека,
А мы, казалось,
                         на зверей.
Такое
          в памяти не тонет,
И говорит
                в тайге народ,
Что сытый зверь
                             зазря не тронет.
А человек
                 и сытый бьет...
Уже встречали нас.
Игарка.
А все в глазах
                        медведь стоял.
И было горько,
                         было гадко,
И не хотелось
                       на причал.

1973

ЖЕНСКИЕ СЛЕЗЫ

Ворчал старик
                          на перевозе:
- Ну дуры бабы,
                             ну народ!
К ней счастье,
                       а она тут в слезы,
Плясать бы,
                      а она ревет.-
А мать,
             прильнув к шинельке сына,
Вздыхала только:
                               ох да ах.
И провожала -
                             голосила,
И вот встречает -
                                вся в слезах.
О, как давно
                      все это было!
Поселок,
                  речка,
                              перевоз...
Меня по свету
                         поносило
С тех пор.
Я столько женских слез
И песен встретил!
Медь скорбела,
Мы хоронили
                         корабела.
Жена,
            в тот день уже вдова,
Сидела -
                   как окаменела.
А тут привстала
                           и запела...
Такие светлые
                          слова
В той песне были,
                               до сих пор я
Их помню,
                     хоть прошли года.
Запела женщина
                           от горя,
И все
            заплакали тогда.
И эти слезы,
                    песню эту
Я вспомнил там,
                            где Енисей
Течет -
                   один на всю планету,
Где ничего,
                     казалось, нету:
Ни слез,
             ни вздохов,
                                 ни страстей.
Была
          одна девчушка с нами,
Письмо какое-то
                             ждала.
Но писем не было.
Ночами
Она
       с открытыми глазами
В слезах лежала,
                           не спала.
А мы ей счастья
                          так желали!
И то письмо
                      издалека
Мы вместе с нею
                              ожидали
И вместе с ней
                         переживали,
Что так любовь ее
                              горька...
Обычный вечер.
В берег лупит
Волна.
Костер у нас горит.
И вдруг она
                  как взгляд потупит,
Потом как вспыхнет:
Любит, любит! -
И залилась тут,
                         и навзрыд.
И письмецо в руке.
То диво
Навеки
              в памяти моей:
Девчушка плакала
                                счастливо -
И нам счастливей
                                  стало с ней.
Я женщине
                   желаю солнца.
Все ей лучи,
                       все ей цветы.
Пусть ей живется
                            и цветется,
Пусть ей поется,
                        пусть ревется,
Но пусть от счастья -
                                           не беды.

1916

ЖЕНА ОФИЦЕРА

Те дни уже далековато,
Когда ты ясною звездой
Затмила свет для лейтенанта,
И в загсе ахали девчата -
Какой он парень огневой!

О, вашей молодости грезы,
Бесценный дар счастливых дней.
Но мир вокруг не только звездный,
Он шел на вас, большой, серьезный,
Во всей суровости своей.

И он поздравил вас повесткой,
Свою подчеркивая власть
Строкою четкою и веской,
И вашей свадебной поездкой
Стал путь в означенную часть.

С тех пор, как будто так и нужно,
Летит навстречу горизонт,
Поскольку служба носит мужа
То в северном краю, то в южном
Из гарнизона в гарнизон.

И пусть к твоей отметят чести,
Что, как ни хлопотно с детьми,
Ты всюду с ним, повсюду вместе,
И чемодан не в дальнем месте
Всегда, как верный друг семьи.

И вы не знаете раздора,
И оба душами светлы,
И вышло так - без уговора,
Что ты - всю жизнь его опора,
Его надежные тылы.

За эту за твою отвагу
Такою преданною быть,
Что с ним на праздник и на плаху,
Все звезды мужа и папаху
Не грех самой тебе носить.

И он, твой самый ясноокий,
Вовек никем не победим.
Мужчина в жизни очень стойкий,
Недосягаемо высокий,
Когда есть женщина за ним.

1980

* * *

Ее листва - совсем не кудри,
Размыта белизна коры.
Стоит березка в лесотундре
На голом краешке горы.

Березам в ясном Подмосковье
Она сестра, да не чета.
И веет тихою тоскою
С ее озябшего листа.

Откуда знать ей, что далеко,
За тысячами вьюжных верст,
Хмельное солнце льется звонко
Над хороводами берез?

Но лишь дохнут из тундры ветры -
Березка вздрагивает вдруг,
И обмороженные ветви,
Как руки, тянутся на юг.

РЕВУН

Все тягостней
                          тумана пелена.
Маяк ослеп,
                      и не помощник компас.
Корабль идет
                         на голос ревуна,
Как человек
                          на человечий голос.
Поглядывают вдаль
                                  портовики.
А дали нет -
                         
проглочена туманом.
Но слышите:
                      гудки,
                                 гудки,
                                           гудки.
Идут братки,
                    хоть и на самом малом.
Труби, ревун,
                      и горе - не беда.
Ребята
             возвращаются к любимым.
А это очень здорово,
                                      когда
Твой голос может быть
                                      необходимым.
1976

* * *

                                  Прокушеву Ю. Л.

Поэты родины моей...
Какие судьбы роковые,
Какие души золотые,
Какая искренность очей!

Подобно бойким удальцам
Они в созвучья не играли,
Другие думы не давали
Спокойно биться их сердцам.

То грянул гром, то взвился смерч...
Но жили гордо, хоть и горько,
Не берегли себя нисколько
И не взывали их беречь.

Теперь-то видится ясней
Их роковая обреченность,
Их страшная незащищенность
От негодяев всех мастей.

Истерзан светской суетой,
В раздумье Пушкин произносит:
- Пора! Покоя сердце просит...-
И отвергает сам покой.

За ним, предчувствуя беду,
И Лермонтов воскликнет с болью:
- Люблю... но странною любовью...-
Имея родину в виду.

Россия, милая, доколь
Ты будешь почвой благодатной
Для своры хищной и развратной,
Смакующей твою же боль?

Она сомкнет кровавый круг
С расчетом злобным и филерским,
И в нем Есенин с Маяковским
Не подадут друг другу рук.

И, чувством родины высок,
В окно туманное часами
Глядит печальными глазами
Загадочный и мудрый Блок.

Он видит: жизнь пойдет светлей
И грянут в ней другие гимны...
Но будут вечно так ранимы
Поэты родины моей.

1979

ПУШКИНУ

Перед Пушкиным слишком жестоко
Не казнись. Но достойно скажи:
- Мы все вместе не сделали столько
Для бессмертия русской души.

И узоры мы в строчки вязали,
И работали нервом самим,
Но все вместе того не сказали,
Что о Родине сказано им.

Потому, хоть размах и широкий
И напор есть в стихе огневой,
Наши самые яркие строки
Перед пушкинской меркнут строкой.

Вот она зазвенела, запела,
Полонила тебя, повела,
И не просто за сердце задела,
А как будто всегда в нем была.

Как народа глубинная память,
В смысл которой вникать и вникать,
Слишком ясная, чтобы слукавить,
Слишком чуткая, чтоб развлекать.

Осененный пророческим слогом,
В дни торжеств и суровых годин
Вдруг поймешь, что великих - их много
У России... А Пушкин - один!

1983

СТИХОТВОРЕНИЕ,

                 написанное на месте дуэли Пушкина

Он это место выбрал сам,
Он сам сказал: - За Черной речкой.-
Теперь, как место грусти вечной,
Оно навеки близко нам.

А Пушкин часто здесь бывал
И жил не раз с семьей на даче.
И дачу ту, стань побогаче,
Он постоянно бы снимал.

Он так любил бродить вокруг -
В лесу дышать и думать легче,
И вроде далеко-далече
Жестокосердный Петербург.

И, полон мыслей, полон сил,
Он забредал все дальше, дальше
И каждый раз своей Наташе
Цветы лесные приносил.

Да, он жену боготворил
И счастлив был лишь с ней одною,
Был восхищен ее любовью
И той любви достоин был.

А как берег он Натали!
И ставка делалась на это,
Когда любимую поэта
Придворной сплетней оплели.

Ведь знали: Пушкин не смолчит!
Еще бы! Он такой ранимый.
А честью женщины любимой
Он больше жизни дорожит.

И гулко грянула беда,
И пусто дуло пистолета...
Но повторись судьба поэта -
И он бы вновь пришел сюда.

* * *

Вот если б он себя берег,
Судьба иначе бы сложилась
И той дуэли б не случилось.
Но он ведь Пушкин - он не мог,

Не мог иначе поступить!..
И вот - за жизнь его в тревоге -
Уже гудит толпа на Мойке,
А он в огне. Он просит пить.

К нему склоняется жена.
Она прийти в себя не может:
- Ах, Пушкин, Пушкин! Боже, боже...-
И снова в доме тишина.

Он видит свой рабочий стол:
Чернильницу, бумагу, перья -
Все ждет поэта вдохновенья,
И Пушкин сдерживает стон.

Он знает: пройден путь земной.
Всесильный доктор не поможет.
Как не подумать: "Кто же, кто же
Продолжит начатое мной?"

И эта дума так горька...
Но в мире - грубом и неверном -
Всем роковым своим примером
Он воспитал ученика.

Уже, по-русски прям и горд,
Предельно нетерпим к бесчестью,
Так потрясен кровавой вестью,
В России Лермонтов встает.

1979

В ПУШКИНСКИХ ГОРАХ

Помахав Святогорыо с опушки,
Я забыть захочу - не смогу
Рукописную эту строку:
"На колени, и тихо! Здесь - Пушкин..."

Весь высоким пронизанный светом.
Я буквально слова осязал.
Кто их тут и когда написал -
Не вникал. Да и дело не в этом.

Святогорье - бессмертный источник.
Припадаем, не падаем ниц.
В книгах отзывов - сотни страниц,
Миллионы взволнованных строчек.

Но, от росчерка до завитушки
Вся - призывна, горька, высока,
В сердце именно эта строка:
"На колени, и тихо! Здесь - Пушкин..."

В ней и боль, и судьба за словами,
И нелегких раздумий итог.
И, прислушайтесь,- горький упрек
Многословию нашему с вами.

И, не дав за него ни полушки,
Через годы, века и века
Вдруг окликнет потомка строка:
"На колени, и тихо! Здесь - Пушкин..."

* * *

                                  Семену Степановичу Гейченко

Дед Семен, я волшебнее деда
Не встречал. Не сдвигай же бровей,
Я священней не видывал дела,
Чем рожденное волей твоей.

С болью Пушкина сердце сверяя,
Ты стоишь под высокой звездой -
Патриарх Святогорского края,
На виду у России самой.

Даль дымилась, пуста и багрова,
Пеплом стала земля под огнем.
Но сказал ты: - Да будет здесь снова
Как при Пушкине! Все как при нем!

И свершилось. И кто теперь вспомнит,
Всей душой уходя в торжество,
Как здесь было, чего оно стоит,
Слов твоих золотых волшебство.

Так легко нам, к святыне припавшим,
Находя и теряя слова,
Замирать перед Пушкиным нашим
Под крылом твоего рукава.

* * *

Он под ударом оказался,
Совсем молоденький корнет,
Поскольку первым отозвался
И бросил в свет: - Погиб поэт...

В порыве юности горячей
Он сам еще не сознает,
Что жизнь уже пошла иначе,
От этих слов ведя отсчет.

Пройдясь пером по жгучим строфам
И посмотрев картинно вдаль,
Уже с кровавым Бенкендорфом
О ней подумал государь.

И, понимавший, в чем крамола,
С приказом царским вскрыв пакет,
Бесстрашный генерал Ермолов
Махнул в сердцах: - Погиб поэт...

Но Лермонтов не падал духом.
Покинув свой родимый дом,
Он распрощался с Петербургом
И не раскаялся ни в чем.

Он с высшим светом не рядился,
А заклеймил тот гнусный свет.
И как поэт он сам родился,
Когда сказал: - Погиб поэт...

1979

* * *

Эту гордую русскую славу
Даже ссылкой убить не смогли...
На покатые плечи Бештау
Угнетающе тучи легли.

Где безлюдней тропинки и круче,
На июльской вечерней заре
Русской армии дерзкий поручик
Все бродил по Железной горе.

И была бы приятней прогулка
Среди трав, родников, синевы -
Будь хоть весточка из Петербурга,
Хоть бы несколько слов из Москвы.

Это мучило и удручало -
До чего на душе тяжело!
Экстра-почта письма не примчала,
И с обычной оно не пришло.

Дни теперь непрогляднее ночи.
Как умеют в России пытать!
Где-то бабушка снова хлопочет,
Сбилась с ног. Перед кем хлопотать?!

Разве чья-то поможет порука?
Все мольбы ее слезные ~ зря...
Даже имя любимого внука
В содроганье приводит царя.

И недаром в его карауле
Так услужлив изысканный сброд -
От черкесской ли, русской ли пули,
Пожелай он, любой упадет.

И поручик, присев на опушке,
На закатное солнце глядит.
Он готов. Он ведь знает, что Пушкин
Был не только Дантесом убит.

1979

* * *

Как зол был Лермонтов, как зол,
Когда смотрел на мир придворный -
Бездушный, чопорный, притворный -
России-матушки позор.

Как прав был Лермонтов, как прав,
Когда клеймил пустой и гнусный
Тот пышный двор - насквозь нерусский -
И царедворцев дикий нрав.

Как чист был Лермонтов, как чист,
Когда, злословьем возмущенный,
Он покидал их бал никчемный
И брал бумаги чистый лист.

Как горд был Лермонтов, как горд,
И по-иному жить не мыслил...
Еще немного - грянет выстрел,
И он в бессмертие падет.

1979

* * *

Поручик пылок был, и смел,
И горд отвагою своею,
И честь высокую имел -
Не просто фразу "честь имею".

Он у барьера вверх стрелял,
И, что иначе он не может,
Сам Бенкендорф прекрасно знал,
Все знали. И Мартынов тоже.

Жестокость Лермонтов читал
В его глазах, когда при встрече
Тот эполетами блистал,
Поскольку больше было нечем.

Померк зловеще белый свет,
Исчезли горы в тучах грозных.
Он первым выстрелил, поэт,
Но не в Мартынова, а в воздух.

И, полон мужества и сил,
С тоской отвергнутого сына
В буквальном смысле повторил:
- Прощай, немытая Россия...

Когда под ливневым дождем
Безжизненное тело стыло,
С небес такой срывался гром,
Что Петербургу слышно было.

1979

* * *

Рабы единственной заботы -
От этой жизни взять сполна -
С поэтами сводили счеты
Во все века и времена.

Сводили церковь, двор, придворье,
Подлец, что завистью дышал,
Сводили все, кто костью в горле
Глагол горящий ощущал.

Кто, пробежав глазами строки,
Сидел с закушенной губой,
В них увидав свои пороки
И превосходство над собой.

Историю скрывает дымка.
Но приглядимся наконец
К доносам, сплетням, анонимкам -
Где в каждом слове был свинец.

И сколько гнусных, невредимых,
Неуязвимых - там и здесь -
Всегда вертелось невидимок.
Они и нынче тоже есть.

Оружье их не даст осечки,
А будет бить наверняка,
Как пистолет у Черной речки.
И как другой - у Машука.

1979

* * *

Приди сюда, в молчании постой.
И в знойный день, и в день студеный зимний
На кладбище на Волновом покой,
Торжественный покой, а не могильный.

И дрогнет сердце, кровь прильет к вискам,
Когда в святом и сдержанном волненье
Пойдешь по "Литераторским мосткам".
Теперь-то здесь тенистые аллеи.

А было как? Привычно покрестись,
На водку взяв без лишнего поклона,
Три мужика, меся лаптями грязь,
Тащили гроб раба Виссариона.

Видать, был барин не большой руки,
Однако, вишь, отпет-то честь по чести.
И молча удивлялись мужики:
За что ж его на самом волчьем месте?

А вскоре и руками развели.
К могиле той (гляди, во что одеты!)
Все люди благородные пошли.
Все чинные, а более студенты.

Серьезные, толкуют, а не пьют.
И, наклонясь к могилке сиротливо,
Цветы на холмик барышни кладут.
Хоть видно, что не родственницы... Диво!

И казус их в сомнение поверг,
Не ведали, что в день тот хмуроликий
Зарыт был ими светлый человек,
По делу, не по званию великий.

Откуда знать им было, мужикам,
Что где-то в мире этом необъятном
Тургенев говорил своим друзьям:
- В России, и с Белинским чтобы рядом.

Стремительный, еще в работе весь,
Еще с цензурой бьющийся отважно,
Некрасов думал: "Где же, как не здесь?.."
Он думал так. И это крайне важно.

Как эти люди были высоки,
Как пламенно и безоглядно жили!
И волчье место - грязные мостки -
Они своим сияньем освятили.

Их много здесь, чья гневно билась мысль,
Чьи строки возвышали и разили.
Приди сюда, их праху поклонись
И прикоснись к достоинству России.

Постой, глаза в молчании прикрой.
Представь, как трудно жизнь прожить достойно.
На кладбище на Волковом покой,
Такой покой, что сердцу беспокойно.

1979

* * *

Дождем ли затяжным омрачена,
Снегами ли засыпана до срока,
Дорога в Константинове, она
Всегда для сердца - светлая дорога.

Ее поля, луга - как берега.
Через холмы, опушки и селенья
Она несет, как плавная река,
Надежды все и все твои сомненья,

Тебя несет. Со всем, что есть в тебе,
В живой душе, что кровь твою не студит,
Со всем, что было, есть в твоей судьбе,
Со всем, что обязательно в ней будет.

Дорога в Константинове - на ней,
Как на духу, ты снова отвечаешь,
Что много в суете проходит дней,
И меньше дней достойных отмечаешь.

Но так светлы рязанские места -
Течет в глаза бескрайнее раздолье,
И думу навевает красота
О вечном небе и о хлебном поле,

О том, что путь твой жизненный не весь.
Шумят вокруг березы да осины...
И просто невозможно думать здесь
Отдельно о себе и о России.

1973

НА ОРЛОВЩИНЕ

Вот где воздух действительно свежий.
Путь далекий не так уж далек.
Если выйти из Спасского в Бежин,
Отказавшись от гулких дорог,
А пройти по лескам, по оврагам,
То болотце приметив, то пруд,
Да увидеть, как лошади шагом
С луга свежее сено везут,
Да воды из речушки напиться,
Да в березах послушать щегла,-
И поймешь, почему заграница
Сердца русского взять не смогла.
Все настолько родное, настолько,
Так и ждешь, что вот-вот из леска
Вихрем к Спасскому вылетит тройка -
И узнаешь в лицо седока.

1970

СЫН РОССИИ

Снова луг, да лес, да поле. Снова
Вдаль уходит Волга, как судьба.
Домик Соколова-Микитова,
Рубленая русская изба.

И опять с доски мемориальной,
С темных лип, с речных прозрачных вод
На тебя и памятью печальной,
И самим бессмертием пахнет.

Был во всей округе этой дивной
Ни зверью, ни птахам не чужой
Человек с большой, несуетливой,
Родниково-чистою душой.

Как он слышал жизненные токи
В каждой норке, гнездышке, дупле,
Зная все березки и сосенки
До морщинки малой на стволе.

В этом царстве солнечного света,
Буйных трав, могучих шумных крон
Каждая тропинка им воспета,
Каждый лучик им запечатлен.

Но когда на омуты и плесы
Долго он смотрел по вечерам,
Светлые мучительные слезы
Медленно катились по щекам.

И такою болью сердце ныло!
Гасла трубка, падала в траву.
Все, что пережил он, все, что было,
Возникало вновь, как наяву.

И смотрел он ясно и устало
На событья, лица, времена.
Сладких чаш пригублено немало,
Горькую - давно испил до дна.

На винтах взлетал, стоял на трапах,
Вдаль глядел, на посох опершись.
Все прошел. На цвет, на звук, на запах
И на тяжесть ведал эту жизнь.

Но в какой разлуке ни томился
И какой бы шторм его ни мял,
Совестью своей не поступился,
Золота души не разменял.

Был упрям, и резок, и доверчив,
Улыбался, хмурился, тужил.
Но сердечным звуком русской речи
Никогда лукавству не служил.

Силу знал и знал бессилье слова
В радости и горести земной.
В прозе Соколова-Микитова
Ясный свет поэзии самой.

И не зря, оставив шум московский,
Думами тревожными томим,
Так любил надорванный Твардовский
Посидеть у Волги рядом с ним.

Чтобы ветром солнечным прогреться,
Горизонт увидеть, облака.
Чтоб ухой рыбацкою обжечься,
Чтобы прикурить от костерка.

Чтобы, сняв журнальные оковы,
Пусть всего лишь на день, не на век,
Вдруг сказать: - Да знаете, какой вы
У России светлый человек!

1985

В МАСТЕРСКОЙ КОНСТАНТИНОВА

Что-то в жизни неверно, не так...
И в душе с ощущеньем надлома
Поднимаюсь под самый чердак
Старомодно столичного дома.

Не звонка рассыпается трель -
Грохочу, кулака не жалею,
В эту получердачную дверь,
В эту чудо хранящую келью.

И никак осознать не могу
Всю нелепость жестокого факта:
В коммунальном убогом углу
Мастерская такого гиганта.

Здесь, когда он работой объят,
Дни и ночи теряют границы.
И со скрежетом палки трещат
В звонких спицах его колесницы.

Он за каждой гравюрой - распят,
Он изломан за каждым пейзажем,
Этот яростно чистый талант
В просвещенном отечестве нашем.

Надо б драться, да он не таков,
В этом смысле душа безоружна.
Где же наш господин Третьяков,
Чтобы ахнул и сделал, что нужно?

Нет его. И случается так,
Как нередко бывало в России:
Покровитель таланта иссяк,
Покровитель бездарности - в силе.

Всюду оттиски, доски, багет,
Акварели, печатные пробы...
И сурового Данта портрет,
Поразивший всезнайство Европы.

Хлеб нарезан, и чайник вскипел.
И хозяин задумчиво смотрит,
Будто что-то поведать хотел,
Да пока передумал - не стоит.

В нем такие вулканы бурлят,
В нем такие расплавлены лавы:
Ради истины - бросится в ад,
Но штриха не отдаст ради славы.

Сколько раз становилось невмочь,
Сердце ныло и нервы сдавали.
Но отбрасывал почести прочь,
Если почести честь задевали.

Говорим о житейских делах,
О политике и об искусстве
В этих получердачных стенах
Не без горечи и не без грусти.

И взрывается яростный гнев,
И печаль наплывает волною,
И, как будто мгновенно прозрев,
Ощущаешь века за спиною.

Так сидим, говорим допоздна,
Чай заварен на грани чифиря.
И сурового Данта глаза
Видят лучшую сторону мира.

* * *

Есть грань такая, что за нею
И боль - не боль, и страх - не страх.
И нет предела вдохновенью,
И враг за ней повержен в прах.

За этой гранью - подвиг, слава.
Безверья нет, бесчестья нет.
За нею на бессмертье право
Тому, кто юн, тому, кто сед.

Там каждому предначертала
Судьба высокой чести дань.
Да, нужно мужество сначала,
Чтобы шагнуть за эту грань

1969

СЧАСТЬЕ

А что о счастье говорить?
Занятье самое пустое.
И толковать о нем не стоит.
Кто знает, как его творить?

Ну что о счастье говорить,
Когда дано грустить, смеяться,
Так тосковать, так удивляться
И так беспомощно любить!

1978

* * *

Заречье. Сумерки. Поляна.
Берез плакучих купола.
И вся ты - словно из тумана,
Как будто с облака сошла.

Сошла к созвучию лесному,
К закатным бликам родника,
И мне - обычному, земному -
Ты недоступно далека.

И будто там, за тихим гротом,
Самоуверен, полон сил,
Через речушку нашу бродом
Не я тебя переносил.

1978

* * *

Мне эта женщина никто,
А вот на сердце, как ни странно,
От голоса ее светло,
От нежности ее туманно.

Она умеет принимать
Жизнь благодарными глазами,
И в удивленье замирать,
И разговаривать с цветами.

В ее глазах на все ответ.
Глядит - и душу озаряет,
Как будто превратиться в свет
Ей ничего не составляет.

Не то чтоб раньше был я слеп,
Но только нынче ясно стало:
Не эта женщина - и мне б
Всю жизнь любви недоставало.

1979

* * *

Звезда летит, и сердце замирает.
И ты на миг застыла, не дыша.
Поверье есть: когда звезда сгорает,
Сгорает на земле одна душа.

Вот ночь опять над миром нависает
И, звездная, парит над ним, парит...
И где-то там твоя судьба мерцает,
А рядом с ней моя звезда горит.

Ты мне такое счастье в жизни даришь!
И мне сгорать, надеясь на одно,
Что ты в тот миг желанье загадаешь -
И непременно сбудется оно.

1979

* * *

Опять стихам до света не звучать,
А ночь темна, а ночь такая длинная.
И тут ко мне приходит помолчать
Моя любимая.

Войдет неслышно, нежностью пахнёт
И, кроме сердца никому не зримая,
В ладони все печали соберет
Моя любимая.

Ее глаза на все ответят мне,
И я прочту в них еле уловимое,
Что лучшее мое на всей земле -
Моя любимая.

1972

* * *

Миндаль цветет, вовсю цветет миндаль.
Курортники сидят, на солнце греясь.
Ты так и не приехала. Как жаль.
Ведь я тут был, на твой приезд надеясь.

И комнату снимал я, где в цвету
Старинный сад. Да все теперь не в радость.
И в полдень быть мне в аэропорту.
Такая вот у нас с тобой нескладность.

И что мне цвет, и что мне белый свет?
Уж так мы редко видимся с тобою,
Как будто нам еще по триста лет
На эту жизнь отпущено судьбою.

Стоят на рейде белые суда,
Миндаль цветет, туманит дымкой дали...
Боялась ты загадывать всегда,
Но мы и эту встречу загадали.

1977

ЭЛЕГИЯ

Случилось так, а не иначе,
Иначе, видно, не могло.
Теперь на вашей летней даче
Все тропки снегом замело.

А вы, ключи вручив соседу,
Чтоб хоть какой-то был там глаз,
Привычно носитесь по свету,
И вряд ли где я встречу вас.

Случилось так, что город гулкий
Призвал меня, явив каприз.
И наши встречи и прогулки
В тот день же и оборвались.

Вы оставались, вы невольно
Рукой махали, но уже,
Уже я видел, как безбольно
В глазах у вас и на душе.

Уже в вагон я пробиваюсь,
Уже в окно на вас гляжу,
Но я от вас не отрекаюсь,
Я просто встал и ухожу.

И бьется мысль, как в клетке птица,
И чем беспомощней - сильней:
Зачем же было им сходиться,
Дорогам вашей и моей?

Зачем, скажите мне на милость,
Я ваших рук узнал тепло?
Случилось так, вот так случилось,
Иначе, видно, не могло...

1978

* * *

Самый преданный друг ваш недавний,
Вас умевший ценить и беречь,
Избегаю я с вами свиданий
И случайных, негаданных встреч.

Пересуды мне кровь не испортят,
Я свои опустил паруса,
Слишком свято и искренне смотрят
Удивленные ваши глаза.

Вас еще, как хрустальную вазу,
Держит жизнь, каждый звук ее мил.
Вас еще не обидел ни разу
Этот слишком бушующий мир.

Мне навек вас запомнить такою -
Безоглядной, влюбленной, живой,
И восторженной, и молодою,
С беззащитной по-детски душой.

И любить вас такою любовью,
Что с ума просто можно сойти.
Я желаю вам счастья. Со мною
Вам его никогда не найти.

1978

* * *

Будь ты счастлива в этом мире,
И светлынь моя, и беда.
Будь ты счастлива в этом миге,
В этой вечности. Будь всегда.

Улыбнись. Подари мне встречу.
Рядом надолго окажись.
Успокой меня светлой речью,
Жизнь в разлуке с тобой - не жизнь.

Так прощаться порою горько,
Но какой бы ни выпал путь,
Я смогу и без встречи. Только
Будь, любимая. Только будь.

1977

* * *

Что вам напоминает зимний лес?
Скажите, что он вам напоминает,
Какое чувство вас переполняет,
Какие мысли вам приходят здесь?

Сугробы перекатисты кругом.
Но кроме них, кроме деревьев белых,
Кроме следов синичек, зайцев, белок,
Что видите особенное в нем?

Мне зимний лес покоя не дает.
Передо мной так ясно возникает
Та женщина, которая не знает,
Что до сих пор в душе моей живет.

Мы с ней давно расстались. И вполне
Замужество ее благополучно,
Семейно все, достаточно созвучно,
Чтоб лишний раз не думать обо мне.

Я полон сил. Я вглядываюсь в жизнь.
Я полонен сердечными словами.
А вот не знаю, что случилось с нами,
Что вдруг мы так безбольно разошлись.

Нам будто души выстудило с ней.
Нам даже упрекнуть друг друга не в чем.
Тогда, наверно, было б все же легче,
Ну, пусть не легче - все-таки ясней.

Я памяти бегу наперерез.
Все это было летом, летом, летом...
И непонятно, почему об этом
Опять напоминает зимний лес.

1977

* * *

И я в любовь не верил вечную.
Не верил долго, а теперь
Все чаще слышу птицу певчую
И вспоминаю о тебе.

Все чаще. Как ты, где ты, милая,
Ни звука нету, ни следа.
Моя любовь неповторимая,
Непоправимая беда.

То соловей, то кто-то сдержанный,
И снова, снова соловьи.
Какою радостью утешены
Печали тайные твои?

Какою ходишь ты дорогою
И кто любуется тобой,
Моей далекою-далекою,
Моею самой дорогой?

Давно зима наш парк завьюжила,
Но не забыть мне никогда,
Как не дыша ты песни слушала
И даже пела иногда.

1977

* * *

Сквозь года проступают резче
Силуэты далеких дней.
Вспоминая о нашей встрече,
Что же думаешь ты о ней?

О случайной, такой недолгой,
Не связавшей навеки нас.
Ты своею пошла дорогой,
Я своею. Но всякий раз,

Взгляд твой, голос представить силясь,
Грустно думаю: вдруг тогда
Зря с тобою мы, зря простились
Так вот - сразу и навсегда.

То веселой тебя представлю,
То представлю тебя в слезах.
Как ты? Где, за какою далью?
Чьи следы на твоих следах?

И не знаю, к добру ли, к худу
Я над памятью той грущу.
Ведь искать тебя - не ищу,
А забыть тебя - не забуду.

1977

* * *

А мне любить на свете этом,
Пока в другой не перейду,
Окно, распахнутое ветром,
В сирень упавшую звезду.

Полдневный зной, полночный холод,
И ледостав, и ледоход.
И степь, и лес, и гулкий город,
Простых забот круговорот.

Любить друзей моих ранимых,
Таких сердечных и родных,
Единственных, неповторимых,
Со всеми слабостями их.

И торный путь, и путь не торный
Любить счастливо мне дано,
И эту женщину, с которой
Мне рядом быть не суждено.

1978

* * *

На отшибе таежной деревни
В низкорослой замшелой избе,
Кулаки опустив на колени,
Я задумался вдруг о тебе.

Будто тень по лицу пробежала,
А с чего бы ей вдруг пробежать:
Улетал я-тыне провожала,
И вернусь я - не выйдешь встречать.

Только вдруг, как сквозь легкую замять,
Вижу глаз твоих трепетный свет.
Из берданки бы в эту вот память.
Чтобы вдребезги. Бахнул - и нет.

И остались чтоб перед глазами
Егеря, эти бородачи,
Да разлегшийся пес между нами,
Да огонь в закопченной печи.

А не локоны чтоб и не плечи,
Не глаза, не с колечком рука,
Не тропиночка в Замоскворечье,
А тайга чтоб, тайга и тайга...

Егеря все дымят да толкуют
Про зверей да про жизнь про свою.
Вдруг мне ясно, что просто тоскую.
Что, вернувшись, тебе позвоню.

1977

* * *

Вечер. Синь. Середина мая.
Я опять про любовь свою.
" Павелецкая"-кольцевая.
Телефон-автомат. Звоню.

Говорю банальную фразу,
А из трубки, из трубки мне:
- Это ты? Я узнала сразу.
Милый, господи, как во сне!

Прямо с поезда? Я теряюсь,
Я прийти в себя не могу.
Полминуточки собираюсь
И бегу, вот уже бегу!

Эта женщина просто чудо!
Эта искренность, этот жар,
Будто я никуда отсюда,
Не простившись, не уезжал.

Эта светлому чувству верность,
Хоть глаза ты ей завяжи,
Безоглядность и откровенность
Слова, голоса и души.

Эти чувства - такая сила!
И меня, чтоб счастливым быть,
Эта женщина научила
Безоглядно ее любить.

1978

* * *

О зимних днях печаль не велика,
Мир .просветлен, и, кажется, навеки.
Стремительна весенняя река,
Стремительны весенние побеги.

Такой природа дышит новизной,
Таким сияньем брызжет отовсюду.
И кажется: такою вот весной
Уж невозможно не случиться чуду.

Простор без края. Вешний ветер свеж.
Над городом, над лесом и над нивой
Весна, она всегда пора надежд.
Надеюсь я, что будешь ты счастливой.

Полна любви и нежности полна
Перед землею, солнцем напоенной,
Стоишь ты у рассветного окна
Красивой, молодой и удивленной.

1977

* * *

В твоих глазах такая озадаченность,
А ты еще сердечней и милей.
Души твоей осенняя прозрачность
Опять весною вспыхнула моей.

Опять ловлю ресниц твоих движенья.
В них все мое - и близь моя, и даль.
Опять влюблен до головокруженья
В осеннюю волшебную печаль.

От радости беды не отделяю,
Где свет, где тень - убей, не различу.
И женщины другой не представляю,
И знать другого счастья не хочу.

Я в сторону заботы оттираю,
Едва твой свет ударит, ослепя,
Дела бросаю, голову теряю
И обретаю сердце и тебя.

1977

* * *

Нет, эта женщина божественна.
Ее походка так легка,
Глаза так трепетны, так женственна
Ее несмелая рука.

И, этой жизни переменчивой
Знаток, конечно, не большой,
Она живет с такой доверчивой,
С такой ранимою душой.

Глядит то грустно, то улыбчивей,
То как в предчувствии грозы.
И вряд ли что-то есть отзывчивей
Ее улыбки и слезы.

Движенья, голос, взгляд, дыхание -
Все чуткость, все полутона.
И жизнь была как ожидание,
Пока не встретилась она.

1978

СУДЬБА

Какая сила нами вертит,
Ведет и в счастье, и в беде?
То в грудь огнем, то стужей веет.
Судьба... Ну, как в нее не верить
В безбожной нашей суете?

Она и сводит и разводит,
Она стирает хмурь со лба.
И в миг, когда она подводит,
Как не сказать с улыбкой вроде б,
Вздохнув: "Ну, значит, не судьба!"

А с кем, признаться, не бывало
И так, что, закусив губу,
Он к цели шел, дыша устало,
А там, где духу не хватало,
Там полагался на судьбу.

И жизнь течет. А там - излука,
А там ровней река пошла.
Темна вселенская округа.
Вот мы нашли с тобой друг друга,
А чувствуем - судьба свела.

И днем погожим, и в ненастье
Живем надеждами с тобой.
И над душой никто не властен.
Беда - бедою, счастье - счастьем,
Жизнь - жизнью, а судьба - судьбой.

1985

* * *

Я сто несчастий в жизни отведу,
Прикрою от печали и кручины,
Но где бессильны сильные мужчины,
Останови, любимая, беду.

Когда бушуют яблони в цвету,
И девочка в песочнице смеется,
И смотрит день, сощурившись, на солнце,
Останови, любимая, беду.

Я вброд любое горе перейду,
Во всех невзгодах выстоять сумею,
Но в миг счастливый нежностью своею
Останови, любимая, беду.

1977

* * *

Вот он, мой покой и непокой:
Чемодан, дверной проем вагона.
Улыбаясь, машет мне рукой
Женщина любимая с перрона.

То за Волгой, то за Ангарой
Захожу на пункт переговорный,
Чтоб услышать ласковый, родной
Легкий голос в трубке телефонной.

Сколько их в судьбе моей, забот,
Никакая, собственно, не легче.
Как она с улыбкой их берет
На свои на худенькие плечи!

Вот она у бездны на краю
Под гнетуще темными ветрами
Голову поникшую мою
Поднимает светлыми словами.

Как она уверенно глядит,
Никогда к ней не подступит робость!
В голосе и в поступи сквозит
Женственно подчеркнутая легкость.

С нею даль раскрыта широко,
Но скажу вам точно абсолютно:
Женщина, с которой так легко,-
Женщина, которой очень трудно.

* * *

Ночь прекрасна, как царевна,
Месяц ясен и высок.
Ну какая тут проблема?
Для меня любовь - не тема.
Долг? Тем более не долг.

Не страда и не дорога,
Не театр, ве монастырь.
Приглядитесь, ради бога:
Где воаиикло чувство долга,
Там любви и след простыл.

У нее свои законы,
У нее на все права.
И сметают все каноны,
Рвут преграды и препоны
Задушевные слова.

И попытка бесполезна
Объяснить огонь любви.
Только начал думать трезво -
И она уже исчезла,
Не ищи и не зови.

Бьется сердце чутко-тутко,
И его w заглушить.
Неподвластно, безрассудно
Вознииает это чудо -
Мир стоят я стоит жить*

Вот анис дела какие,
Не заслуги, не грехи.
Я смотрю в глаза богине,
И несет меня стихией,
И выносит на стихи.

1986

* * *

Костерка ложится дым
На траву на волглую.
Зачарованны, сидим
Перед самой Волгою.

Пахнет хвоей и ухой.
Лес горит от золота.
В кои веки мы с тобой
Далеко от города.

Слева - ива, справа - ель,
Ключ в песочке меленьком.
Все за тридевять земель,
Кроме Волги с берегом.

Кроме машущих ветвей
Над большой поляною
Да вихрастых сыновей
С их сестренкой малою.

Синий-синий окоем,
Ходят волны медленно.
Вместе с Волгою плывем,
А куда - неведомо.

Так легко вздыхает грудь,
Так поверить хочется,
Будто наш с тобою путь
Никогда не кончится.

Не потянет вкривь да вкось
Буйное течение...
Светлый берег, чистый плес,
Легкое волнение.

Ближе - роща, дальше - бор,
Луг, подлесок, пахота.
И простор, простор, простор,
И душа - распахнута.

Но хоть очи прогляди,
Щурясь в даль великую,
Видишь дымку впереди,
А судьба - за дымкою.

1985

* * *

День по-вешнему погож,
Не припомнить солнечней.
Ты походкою идешь
Плавной, не девчоночьей.

И колышутся слегка,
Как из ночи сотканы,
Не колечки у виска,
А волною локоны.

Каблучки не тук-тук-тук,
А уже размеренней.
Ты идешь, глядишь вокруг
Мягче и уверенней.

Потому и даль светлей,
И земля качается,
И моя рука твоей
Бережней касается.

Мы не просто ты да я,
Нет за нами прочерка:
Эти двое - сыновья,
Эта кроха - доченька.

И совсем не на авось
Нам с тобой надеяться.
Все, что было, запеклось,
Никуда не денется.

Не уйдет ни вглубь, ни ввысь
То, что нами собрано.
Все, что было,- это жизнь,
А что есть - особенно.

И стоит такой живой,
Свято в счастье веруя,
Между мною и тобой
Наша встреча первая.

1985

* * *

На бархат неба звезд рассыпан бисер,
И, видишь, ни намека на зарю.
Я не пишу тебе с дороги писем.
Не обижайся. Лучше позвоню.

Там добрый ветер, там недобрый ветер,
То вдоль пути, то поперек пути.
Пока моя душа летит в конверте,
Со мною может все произойти.

Я напишу тебе о новом друге,
С которым выхожу на мерзлый тракт,
Но в час, когда письмо возьмешь ты в руки,
Все может стать совсем уже не так.

Я напишу, что волен там, как птица,
Что предстоит пустячный перелет,
Но в день, когда письмо к тебе домчится,
Все может стать уже наоборот.

И ты слезу ладонью утираешь...
Ночь светлая, и мы опять вдвоем.
Ты все сама прекрасно понимаешь
И все-таки вздыхаешь о своем.

И этот вздох в вину мне снова ставит,
Что я тревоги полон наперед.
Есть грех такой. Но вдруг меня не станет,
Уже не станет, а письмо придет...

1986

* * *

Что за горести-печали
Не дают забыться сном?
Что за птицы прокричали
За гостиничным окном?

Застонал полночный ветер
Так, что мне не по нутру.
Да и месяц слишком светел.
Слишком. Тоже не к добру.

Лезут в голову догадки,
Душу травит маета.
Где-то что-то не в порядке,
С кем-то впрямь-таки беда.

Под ее полночным эхом
Я терзаюсь сам не свой,
Если с близким человеком -
Значит, именно с тобой.

Что в судьбу мою стучится,
Тянет сердце из груди?
Что могло с тобой случиться,
В эту ночь произойти?

Как он стонет, чертов ветер,
Столько мыслей наволок.
От какой беды на свете
Я тебя не уберег?

От какой-такой напасти
Не прикрыл, не заслонил?
Так мне думалось о счастье,
Что о горе позабыл.

Дом далек. А ночь бездонна.
Я в жару. Меня знобит.
Вот стою у телефона
И боюсь, что зазвонит.

1986

* * *

Опять застрял в далекой стороне,
Буквально рвусь в обратную дорогу.
Ко мне подходит женщина во сне
И молча на меня глядит подолгу.

Глаза ее на части сердце рвут,
В них столько боли, столько состраданья!
И слезы по щекам ее текут
И падают, мне душу прожигая.

Она стоит, как будто на ветру,
С глубокой безысходною печалью,
Я узнаю в ней маму и сестру.
Но это ты, я что, не понимаю!

Зачем же ты в такую ходишь даль?
А ночь, смотри, здесь даже воздух черен.
Откуда безысходная печаль?
Я просто сплю. Я даже и не болен.

Не стой, так скорбно голову склони,
Ты шла на стон, но это стонет ветер.
Так горько не оплакивай меня.
Я просто сплю. И встану на рассвете.

А надо мной лицо уже как лик.
И я рванусь во сне, подняться силясь,
Но женщина исчезнет в тот же миг
Внезапно, как внезапно появилась.

И в этот миг за тридевять земель
Ты объясненья не найдешь рыданью.
Предчувствия... Сегодня им не верь.
Я встал. Я, дорогая, вылетаю.

1986

* * *

Чем я расстроен, чем я удручен?
Хочу на лампу, как на свечку, дунуть,
Забыться и не думать ни о чем.
Но поздно. Не получится не думать.

Не выйдет выплыть к тихим берегам.
Самою жизнью, этим вечным чудом,
Повязан по рукам и по ногам.
Так мало - и по нервам, и по чувствам.

Я думал, это с возрастом пройдет,
Надеялся, придут иные сроки.
Напрасно. В жизни все наоборот:
Чем дальше, тем безжалостней веревки.

К чему стремлюсь? Куда я все спешу?
Таскаясь по купе да по каютам,
Я чувствую, что не принадлежу
Себе. И даже самым близким людям.

То насыпи, то плещется вода.
Там высохли пути, а там раскисли.
Меня крадут у близких поезда,
И лайнеры, и путаные мысли.

Вот снова душу памятью травлю,
Опять брожу по той поре наивной,
Где женщину, которую люблю,
Я был уверен, сделаю счастливой,

Чего мечусь на лучшей из планет?
Мир прост, он в меру темен, в меру светел.

И на какой вопрос ищу ответ?
А вдруг на тот, что вправду безответен?..

Ничем себя никак не вразумлю,
И хоть кричи от боли непрерывной,
Ведь женщину, которую люблю,
Я никогда не сделаю счастливой.

1986

* * *

Только сердцем я настроюсь .
На прекрасный этот мир,
И не тянет ни на полюс,
Ни в Ташкент, ни на Памир.

Будто с глаз сорвал повязку:
Никакой в душе тоски
Ни по гулкому КАМАЗу,
Ни по запаху тайги.

Ничего не нужно, кроме
Как рвануть за горизонт
И уже очнуться в доме
У метро "Аэропорт".

Ухвачу дороги ленту,
На себя взгляну в упор.
Все ношусь по белу свету,
Видно, вышел перебор.

Я, выносливый и стойкий,
Не подрублен, не подмят.
Но гостиничные койки
Поперек души стоят.

До чего страна огромна,
Вон закат, а вот восход.
И совсем не видно дома
У метро "Аэропорт".

Там одна душа такая,
Без которой мне не быть.
С ней нам есть кого, лаская,
По коленям рассадить.

Рвется сердце, как опомнясь,
Как сорвавшись с тетивы:
Где, когда ближайший поезд
Скорый в сторону Москвы?

По судьбе моей, по доле
Мчится гул и воздух рвет...
Третий день я дома - в доме
У метро "Аэропорт".

1986

* * *

Ветер дует, а не веет,
Путь листвою замело,
Да горит закат, алеет,
Стало быть, и вечереет.
А давно ли рассвело?

Травы ежатся от ветра,
Тянет с речки холодком.
Ни загадки, ни секрета,
Просто осени примета,
Очень явная притом.

Явен дух исповедальный,
Дух сомнений и тревог.
А давно ли, беспечальный,
Луч закатный, свет прощальный
Я в упор не видеть мог?

Дали синие сквозные,
Только ветра свищет плеть.
И, не впавшему в унынье,
Мне в глаза твои отныне
С большей нежностью смотреть.

И не стоит с ветром спорить.
Пусть поможет круговой
Хоть один пробел восполнить,
С большей бережностью помнить
Все, что связано с тобой.

Вон в полях земля чернеет,
Голы, ежатся кусты.
Да горит закат, алеет.
Осень. Быстро вечереет.
Мир устал от суеты.

1986

* * *

Что за месяц, за число,
За судьбы излучина?
Надо ж, как не повезло -
С треском надвое весло,
Пополам уключина.

Вот греби теперь и правь.
Ночь. Погода скверная.
Ветер - явь, и волны - явь.
Брошу лодку, кинусь вплавь
Поперек течения.

Не рыдать же в голос здесь
Над судьбой запутанной.
Ноги целы, руки есть,
Я прекрасно собран весь -
Битый, мятый, пуганый.

Через бурю и беду,
Как река ни вспенена,
Я навымашку иду.
Я тебя не подведу.
Буду. Будь уверена!

С ночью слит. С рекою слит.
Волны бьют, не лижутся.
Что мне светит? Что грозит?
Кто там в черном весь стоит,
Что за всхлипы слышатся?

Что за странная река?
Берег как видение,
Не излука, не лука...
Сносят к черту на рога
Ветер, ночь, течение.

Это что еще за дрожь?
Жестче руку выпрямлю.
Волны сплошь, и темень сплошь...
Как же ты переживешь,
Если я не выплыву?

1986

МОЛИТВА

Когда беда в судьбу ломилась
И мерк над нами белый свет,
Вздыхала ты, не плакать силясь,
И за меня тайком молилась,
И столько бед свела на нет.

Я уезжал, и ты томилась,
Полна сомнений и тревог.
И что в душе твоей творилось!
Но за меня опять молилась,
И не вернуться я не мог.

Я в жар впаду, ты жар остудишь
Любого доктора верней.
Я оступлюсь - ты не осудишь,
А за меня молиться будешь
Всей страстью нежности своей.

Меня уверенность оставь лишь,
И, не найдя надежды нить,
Ты бросишь все, ты все оставишь
И за меня молиться станешь,
И чудо очень может быть.

Я буду дерзко жить, рисково,
Лицом и сердцем на зарю,
На пламенеющее слово.
Ты за меня молиться снова
Начнешь. И, может, не сгорю.

Жизнь то светлица, то темница.
Ну как же я угомонюсь?
И что в ней, грешной, ни случится,
Ты будешь за меня молиться.
Я на тебя одну молюсь.

Каталог Православное Христианство.Ру Rambler's Top100 Рейтинг@Mail.ru