Из книги "Стихи и поэмы" (М.: "Русь", 2005)

***

Беркуты возвращаются,

                                        взламываются реки.

Громче гудки, слышней голоса.

В рыжем, как хорь,

                            и в белом, как лунь, человеке

синие-синие намолаживаются глаза.

Где они, тонны тысячелетней хмури?

Нет их и не было никогда.

Ветер - груб и заносчив,

                                    как лейтенант из Даурии,

встречные останавливает поезда.

Вихри солнца!

                       Гул молодой свободы.

Каждому дереву грянул срок.

И чернокорые березы из Нерчинского Завода,

как декабристские жены,

                                         светло

                                                   стоят вдоль дорог.

***

И расскажет мне бабка,

                                  старуха кержацкого роду,

как сварила убойный седой самогон,

как споила гостей,

                        дверь подперла сосновой колодой

и плеснула на стены веселый огонь.

Занялось,

                запылало,

                              как раненый зверь, зарычало

прокаленное зноем сухое смолье.

И кричали каратели,

                                       дико и страшно кричали.

Бабка била по окнам, и доброе было ружье.

Наше сельское кладбище! Нет ни гранита,

                                                               ни бронзы.

Только небо, цветы да возвышенность

небытия. Мы поставили бабушке крест из

мореной березы, она верила в бога,

                                         суровая бабка моя :

***

Провинция спит глубоко, но обманно,

как белое тело березы, в коре,

как долгое эхо, что в имени Анна

звенит на вишневой вечерней заре.

Какие бессмертные звездные выси!

Огонь пролетающий взгляд обожжет.

Но тайные думы и явные мысли

не выскажешь... да и никто не поймет,

Что снится покою, когда он так чуток,

недвижной воде, когда волны рябят?

В несомкнутый космос, в разрыв, в

                                                      промежуток

зачем ты вплетаешь, Россия, себя?

Распахнута в бездну, как белые ставни,

там видишь лишь бой да вселенский

                                                              разбой.

Зачем же в беспочвенность мысли

                                                          врастаешь,

пустой звукоряд заполняя собой?

Проходят народы, как миф, безымянны,

теряя отечество, память и след...

Россия же спит глубоко, но обманно,

как дёрн, под титановой пяткой ракет.

***

                                                   Ивану Вишнякову

Я родился для песен в непесенный полдень

                                                                           России.

Тяжело дозревали намокшие в ливень хлеба.

И крестьянские вдовы

                                      в несжатых полях голосили

и ссыпали зерно в непроветренные погреба.

Над большими дорогами шли косяки перелетных.

Возвращались солдаты в шинелях, как небо, седых.

Их встречали в полях.

                                    Обступали устало и плотно.

И так долго глядели, так жадно глядели на них.

Эта послевоенная осень.

                                           Как нивы сырые,

с молоком материнским впитал непонятливый я

боль несжатых хлебов и протяжные всхлипы

                                                                              России

с ее грозной судьбой,

                                       с драматизмом ее бытия.

Я родился на жатве.

                                  И вечером с хлебным обозом

был отправлен домой, и, когда мы въезжали в село,

у околицы ветер сломал молодую березу,

и багряной листвою мою колею замело...

***

В сорок лет задумался о возрасте:

умер друг, давно больна жена.

Как дичок на яблоневом острове,

высыпала злая седина.

Всё закрылось белыми сугробами.

В чаще с хмелем глух, надтреснут звон.

Я пришел - все зелье перепробовал,

бросил пить, по-русски - чашу вон!

Мать-земля сырая! Лето быстрое.

Плач колёс на родину зовет.

Дай мне силы вынести и выстрадать

всё, что рок жестокий ниспошлёт.

***

В эту ночь я уснул где-то в тёмной степи,

                                         на заброшенном конном заводе.

(Шла метель. Я костёр запалил из обломков саней.)

И приснились мне кони,

                                          и резали руки поводья,

было больно держать мне летящих над миром коней.

Оглянусь - ни луны, ни звезды верстовой,

                                                              только гривы,

словно метеориты, летят в небесах.

Я не мог бить коней,

как табунщики -

                 вдумчиво, трудолюбиво

бьют по спинам,

по тёплым губам,

                да по звёздочкам карим в глазах.

И не мог удержать их - весна ветровая

растрепала пространство, и гнула барханы в дугу.

И всё гнался за нами,

                                   и жалобно ржал, отставая,

жеребенок, похожий на яркий багульник в снегу.

Жизнь, как степь.

В ней метельного, грубого вдоволь.

Торопись - не отстать,

               не доверься разнеженным снам.

Вечно гонит судьба, как того жеребёнка гнедого.

поколенье моё по российским крутым временам:

***

Когда в наш дом приходит вечность,

безжалостны ее пути:

пырей-трава спешит беспечно

корнями двор переплести.

Все по естественным законам

цвело, звенело. Но...пора.

Ушли собаки. Только кони

пасутся посреди двора.

Что тянет их сюда под вечер,

какая русская, печаль?

Все одичало. Только вечность

одна не может одичать.

ПРОЩАНИЕ С КНИГОЙ

                      Николаю Коняеву

Тайное небо Отечества,

звезды в туманных плащах,

Время подумать о вечности,

русое поле, прощай.

Ветер, летящий над сопками,

первый накат сентября.

Чистая и невысокая

наша лесная заря.

Цвет иван-чаевый розовый,

горечь полыни сухой -

все, что цветет под березами,

под придорожной ольхой.

Иней, в рябинах не тающий,

вечностью не обольщай.

Все мы - огонь пролетающий.

Лучшая книга, прощай.

***

Ночью тихо в Сибири.

Люди точат ножи.

Их пока не убили.

Надо думать и жить.

Тонкий точильный камень,

Вспомни, как было встарь -

как поёт под руками

самокальная сталь.

Бог-то Богом, но в святцах

вышла черная масть.

Надо обороняться.

Нынче лютая власть.

Знают дети и жёны,

что там ночью звенит.

Лишь инстинкт обороны

нас в Чите сохранит.

Нечего извиняться.

Надо думать и жить.

Надо обороняться.

тихо: вжик-жик, жик-жик.

ЖЕНЬШЕНЬ

                             Валентину Распутину

В день августа, в горячий душный день,

когда земля, как хлебная опара,

от света и полуденного жара

в самом себе взрывается женьшень.

По ярко-красной ягоде сверкнёт

дрожь острая - конец сокодвиженья!

И корень жизни, царь земных кореньев,

свой одиночный стебель разорвёт.

Он силу знал. С поднятой головой

дышал и цвёл, и в золотые сроки

он лучшие на зорях выпил соки,

и не ему ждать осени гнилой.

Пусть август громыхает ярок, прян,

женьшень уснёт с великим наслажденьем.

Иначе - смерть. Иначе - вырожденье

в чертополох, в какой-нибудь бурьян.

Когда приходит  вечер и  прохлада,

сама природа знает наперёд -

во времена обильных листопадов

подёнки вымрут. Корень отдохнёт.

КЕДРОВЫЙ ПОСОХ

Среди нешуточных вопросов,

дел думных, внутренней борьбы

поэзия - кедровый посох

моей неизбранной судьбы.

Ни мать и никакая дева

его вручить мне не могла.

В нем ветка жизненного древа,

дождавшись позднего тепла,

пробилась напряженным словом,

явила из глубин души

характер резкий и бессломный

В столице и в степной глуши.

Но я почувствовал не скоро,

как бы фамильное родство,

тщету, и бренность, и опору,

и тяжесть посоха того.

Средь всех откосов-перекосов,

мной не осознанных вполне,

прислушаюсь - кедровый посох

постукивает в тишине.

***

Отец ли, к отходу готовясь,

иль мать в ее трудной судьбе

непраздную чуткую совесть,

как ветку, привили тебе.

Врастили в твою сердцевину,

в биение кровной струи

тревогу за чью-то судьбину,

за судьбы родимой земли.

Суровые волны Байкала.

Туман, и не видно ни зги.

А жизни отпущенной мало,

а замыслы так высоки.

ДАВНЕЕ ВОСПОМИНАНИЕ

                 Памяти Сергея ИОФФЕ

Как сладостны вешние думы!

Как весел уключины скрип.

Никто еще рано не умер.

Нелепо никто не погиб.

Байкал накренился на север

и тянет, дышучий, резвей,

и зернь серебристую сеет

на смуглые плечи друзей.

Один, словно ветер, порывист.

Другой, словно ношу несет.

Их судьбы вразнос да навыхлест

российская бездна пошлет.

Душа, возвышаясь, мятётся

и ранним прозреньем горчит.

Вампилов гребет и смеется.

Распутин гребет и молчит.

А небо пестрит от волненья,

пьянящи от солнца гудки.

И слава, и волны забвенья

еще далеки-далеки.

Имеющий крепкие нервы,

глядит, не сужая зрачки,

на то, как спокойно и мерно

работают гробовщики.

Сосновая свежая стружка,

кудрявясь, летит с верстака.

И тянет, как будто из вьюшки,

откуда-то издалека.

***

Любимая дочка! Дождались родители:

помыты полы, приготовлена комната,

настелено сена заречного, дикого,

наварено пива густого и темного.

В бревенчатой баньке, каленый,

продышистый,

витает парок. И в минуту смятения

так сладко, и чутко, и радостно слышимо

мерцанье ковша и плеча золотение.

Рассыпались волосы, чуть обозначили

движение стана. Земные, счастливые

набухли рябинами зори горячие,

накрылись цветами, туманами, ливнями.

А там и застолье. Вино земляничное.

И гости, и песни, и ночь, как мгновение,

когда на земле начинается личное,

высокое, тайное и сокровенное.

***

                   Алексею Дошлову

Научись одиночеству, друг.

Этой горькой российской науке.

Никого не осталось вокруг,

только с неба знобящие звуки.

Только струйка листвы над рекой

все порхает, как будто взлетает.

И такой наступает покой,

словно осень в глазах горностая.

Шумный бал отзвучал навсегда.

Затерялась в низовьях дорога.

И в колодце видений вода

отражает лишь небо да Бога.

***

Русская интеллигенция бедствует,

горестно ищет, что делать и как

в обществе, где непременно соседствуют

белая вилла и черный чердак.

Вышибло слезы жестокими ветрами.

В недрах больной, одичавшей страны

самые честные, самые светлые

на вымирание обречены.

Нет на земле для поэтов землячества,

нет и не жди отпущенья грехов.

Русское, черное, злое босячество

так и глядит из картин и стихов.

Власть не проймешь голубыми листовками,

власть, она личною властью пьяна.

Черная лошадь страшна забастовками,

белая лошадь ничем не страшна.

Грустно шумят над Россией осинники,

темень к душе подступает, как тать.

Время приходит, друзья-сотаинники,

вам беспощадную правду сказать.

Жизнь завершается злыми заметками.

Чу! Это к нам похоронная медь.

Черную лошадь прокормят объедками.

Белая лошадь должна умереть.

***

Блеск зари играл на гривах

цветом карим и гнедым.

Был я вольным, и счастливым,

и, конечно, молодым.

Нож в чехле, седло, подковы.

Степь, да степь, да тень куста,

да поэма Смелякова,

морозящая уста.

Как накатит, как нахлынет

ощущением судьбы

боль сиротства, плен полыни,

гул работы и гульбы.

Скачки, выстрелы, потравы

поздно спеющих хлебов

и негласные расправы,

где ковыль и пыль кровавы,

желт и бледен цвет столбов,

где бредут седые кони

посреди пустых полей

в том ли Шилкинском районе,

в той ли памяти моей.

ПОСЛАНИЕ ДРУЗЬЯМ

Кто блещет отточенным стилем,

кто пухлые пишет тома,

кто спился, а кто загостился

в руинах больного ума.

Сообщество лучших редеет,

как жар остывая в золе.

Но все-таки славное дело,

что мы еще все на земле,

что верим в свое назначенье,

как в некую высшую власть,

и слава земного кочевья

на общей тропе улеглась,

что мы, как одно поколенье,

пришли за десяток годов

из горькой чужбины сомненья

в отечество зрелых трудов.

Пришли через топи и выси,

как будто в родное жильё,

к российской общественной мысли

и кровным заботам её

СИБИРСКИЕ СТАРУХИ

                           Е.П. Баланёвой

Степенный ум и ясность духа.

Нрав гордый, словно яр, крутой.

Живут кержацкие старухи

почти с державной правотой.

На лавочке у новой школы

сидят на диво молодым,

как тени грозного раскола

меж современным и былым.

Они ж праматери седые

при заселении земли

таких злодеев породили,

таких героев вознесли!

Им поздно думать о смиренье.

Ничью не заживая жизнь,

они от муки иждивенья,

как от соблазна, отреклись.

Есть огород. Своя корова.

Дела, заботы, непокой.

И дар пророческого слова,

как перст, над совестью людской.

СНЫ ГОМЕРА

Христос еще не пришел.

Лишь ветер гулял по саду,

где длинно, но хорошо

творил Гомер "Илиаду".

Гремела вокруг война.

Античный вулкан дымился

Вкушая кувшин вина,

Гомер слегка притомился.

Вздремнул, спокойно дыша,

а, может, заснул глубоко.

Сны видящая душа

качала слепое око.

И вдруг с вышины небес

сверкнуло что-то такое:

- А, тучегонитель Зевс,

оставь мои сны в покое.

И тучегонитель Зевс

ушел со слепящим светом

Есть в мире немало мест,

где можно будить поэтов.

С тех пор через бездну лет,

когда принимают меры,

любой читинский поэт

завидует снам Гомера.

КОЛОДЕЦ

Когда мой дед был молодой,

а бабушка молоденькой,

они ходили за водой

колодезной, холодненькой.

Босые ноги жгла роса,

вилась тропинка узкая.

У бабушки была коса

пушистая и русая.

Век девятнадцатый сиял

над полем и над звонницей.

Тогда никто еще не знал

чем это все закончится.

Когда отец был молодой,

а мать была молоденькой,

они ходили за водой

колодезной, холодненькой.

Двадцатый век. Одна война

с другой войной смыкаются.

Вода в колодце так темна,

что кровь не отмывается.

Проселок наш не пел - хрипел

От Колымы до Дайрена,

Кому допрос, кому расстрел.

Терпи, многострадальная!

Когда я сам был молодой,

жена была молоденькой.

И мы ходили за водой

колодезной, холодненькой...

Порою вздрогну среди сна:

колодец допивается.

Вдовой не ставшая жена

слезами заливается.

Колодец же кипит, зовет

набрать воды для чайничка,

Две тысячи четвертый год.

А жизнь все не кончается.

ЧЕРНЫЙ АЙСБЕРГ

                  Владимиру Тихомирову

Черный айсберг - знобящая тайна.

Над пучиной страданий и бед,

знак подавший, он сверху растаял.

но следов для дознания нет.

Черный храм без мерцающей свечки.

В нём поддонная мгла тяжела.

Беспощадная синяя вечность,

как возмездье, внутри залегла.

Под водою обратная башня,

целый мир, погрузившийся в лёд.

Словно лемех под раненой пашней,

вдоль России куда-то плывет.

Мрачный холод, ниспосланный свыше.

В Забайкалье, в стране ледяной,

я проснусь и мучительно слышу:

черный айсберг идет подо мной.

* * *

Сеет вечность, как сито осеннее,

блёстки инея и серебрец,

средне-русских берёз порусение,

и даурской боярки багрец.

И дрожит, и лепечет, и мечется

прикипевший к чозении лист.

Позлащённая горечь Отечества,

Ветер Азии - буря и свист.

Весь октябрь над лесными опушками,

где зеленые сосны гостят,

буремглой с небокроем по-пушкински

над моей головою свистят.

Николай Коняев:

<Самое яркое читательское впечатление последнего времени связано у меня, пожалуй, со стихами читинского поэта Михаила Вишнякова, двухтомник которого я редактировал в издательстве <Русь>. Валентин Распутин сравнил стихи Михаила Вишнякова с <таеж-ным ручьем в заповедном месте>, а у меня они рождают ассоциацию неких диковинных, наполненных таинственными звуками и запахами зарослей, в которых не сразу и узнаешь очертания знакомых кустов и деревьев. Безусловно, Михаил Вишняков принадлежит к числу наиболее интересных современных поэтов и приходится только дивиться, насколько не соответствует его известность масштабу его самобытного таланта>.

Михаил Вишняков