Rambler's Top100
   Проза:  Подарок для жены
Анатолий Байбородин  

Городская грязная весна, и в торговых рядах вытаял зимний мусор, по которому кочуют перекати-полем чумазые воробьи. Красноглазый, похмельно опухший паренек выбирает меня из густо текущей хмурой толпы и, похоже, собирается просить денег на опохмелку. Мне это льстит: <Я показался ему самым добрым в этой толпе, - выручу...>; потом - досада: <Может, он решил, что мы с ним одного поля ягода и я пойму его горе похмельное?.. Рыбак рыбака видит издалека...> И все же паренька жалко - русый, синеглазый, потерянный, - и я перебираю в кармане мелочь, нащупывая рубль, чтобы, упаси Господи, не всучить пятак. Самому впору идти на паперть христорадничать... Хотя и грех жаловаться, Бога гневить: как говорят, благодаря Христа борода не пуста... Вон люди с хлеба на воду перебиваются... Нет, надо подать, авось зачтется.

Паренек похож на заморенного после зимней стужи и нужи, жалкого, но зло взъерошенного воробья; такому потачку дашь - сядет на шею и ножки свесит... воробьиные. И поедет, и понужнёт... <Может, того... проскочить? - прикидываю быстро. - Народ же обычно бежит сломя голову мимо убогих, и ре-едко кто бросит грош. А я что, обязан?! А потом, пьяница же, на бутылку сшибает. Если бы на хлеб...> Но паренька было жалко, как жалко было и свою жалость. <Нет, подам, и с души грешок-другой...>

Паренек уже подходит, робко, заискивающе - был бы хвост, вильнул им - и, как мне чудится, с нагловатой, напористой усмешкой на толстых губах: дескать, долго высматривал дурака, подаст.

- Батя... - говорит он, обижая меня: <Неужели я такой ветхий, что уже и "батя"?!> - батя, выручи, купи книги, а? - напористо умоляет паренек. - По дешевке отдам.

Мне опять льстит, что именно я померещился ему в толпе грамотеем и книгочеем.

- Я же вижу, ты батя... батюшка... поп короче...

Я пуще обольщаюсь, уже без всякого чуру, но тут же спохватываюсь: а-а-а, вон оно что, его сбили с панталыку и ввели в соблазн моя седеющая борода и буйная грива, мой черный плащ и такая же черная широкополая шляпа.

Паренек тут же суетливо выуживает из мешковинной побирушки сомнительную сектантскую Библию, какие тысячами раздают нашему народу <христиане> с американским акцентом. Какого им лысого надо?!

- Но может, вот эти?

Вынимает на свет Божий такие же, как он, обтерханные книги, на которые, кажется, ставили утюги, сковородки. Разглядываю: кроме Библии, паренек сбывает <Три ветви персика> (похотливый индийский трактат о блуде), стихи Высоцкого, сборник анекдотов про Штирлица, восточный гороскоп. Я насмешливо полистал гороскоп, вспомнил, как неподалеку от меня в трамвае парень с девчушкой выясняли отношения. Девица, буйно раскрашенная, похожая на тряпичную куклу, какую сжигают в масленицу на костре, спрашивает своего ухажера: <Ты кто по гороскопу?> <Козел>, - отвечает тот с надеждой. Девица огорченно цокает языком: <А я Свинья. Мы с тобой не подходим>. <Но может, у тебя гороскоп халтурный?..> - еще на что-то надеется парнишка. <Ага, халтурный... По нему три мои подруги замуж выскочили. Две, правда, разошлись...>

- Прости, браток, но такой товар не нужен, - развел я руками.

- Да?.. - паренек почесал затылок, сдвинув на глаза кепку блином. - А у меня еще этот есть... как его... ну, который написал <Белые люди>, <Бедные ночи>. В школе проходили...

- Достоевский, - засмеялся я, но и подивился, как ловко и значительно паренек перепутал названия книг.

Тот понял мой смех по-своему, благодарно прижал руку к груди, с собачьей преданностью и в то же время с высокомерной усмешкой глядя мне прямо в глаза:

- Я, батя, мухой. Одна нога здесь, другая там. У меня тут... за углом. В мастерской у другана. Красивая такая книга, с картинками.

Мне опять стало жалко паренька. А вдруг самому доведется? От сумы да от тюрьмы не зарекайся... Паренек, чуя мой жалостливый интерес, ловится за него, как тонущий за соломинку цепкими и тряскими руками.

- Я, батя, не бич, ты не думай. Я на опохмелку не сшибаю. Хотя и крепко загулял... Мне на дорогу надо... Мне в деревню... Понимаешь, батя, привез куль орех кедровых - паданку собирал - и продал-то быстро. Дай, думаю, к другану зайду. Вместе в Чечне воевали, когда там первый раз каша заварилась. Ну и... - паренек со вздохом развел руками. - Сам понимаешь, загуляли на радостях. Да не столько пропили, сколько дружков поили. Они же как мухи слетаются на мед. Почуют, у кого бренчит в кармане, и... Да еще и вытащили, поди... Вот друган книги-то и дал, чтобы я, значит, на дорогу выручил... У него еще Пушкин есть, маленький такой...

- Ладно, неси, - соглашаюсь я и прикидываю: слава Богу, гроши есть, книги не лишние, да и пареньку подсоблю.

Я разглядываю продажные картины наших бедных художников, прислоненные к серой стене вдоль торговых рядов, - вдруг <белые люди> позарятся на эти <бедные ночи> и купят их; потом весело слежу, как юркий китаец, чуть ли не хватая девушек за юбки, тоненько кричит:

- Падлюга, купи юпка!..

Тут приспел и мой паренек, и за спиной его уже бугрился брезентовый сидор.

- Я отсюда сразу на вокзал, - решил он, пряча деньги куда-то за ворот свитера - видимо, в карман рубашки. - Ну, спасибо, батя, выручил.

- Да не батя я... в смысле не поп. С чего ты взял?

- Да я их живыми-то не видел. По телевизору только.

- Ясно, что дело темно... Опохмелиться-то хочешь? Вижу, что страдаешь.

- Страдай, не страдай - а толку?.. Похмелился бы, да, как у нас в деревне говорят: купил бы накупил, да купило притупило. Тут как раз на дорогу, да, может, ребятишкам хоть яблок возьму. Как же с пустыми руками? Хорошо, хоть жене успел подарок взять. До нитки ить пропился...

- Ладно, пойдем посидим. Похмелю.

- Да как-то неудобно... - паренек настороженно косится на меня.

- Неудобно штаны через голову снимать. Да ты не бойся, я и сам не чище тебя. Вчера с художниками так разгулялись, не помню, как домой приполз... Ах, и сам я нынче чтой-то стал нестойкий, не дойду до дому с дружеской попойки, - пропел я, и скоро мы занырнули в некорыстную забегаловку, где народу было негусто и по телевизору казали веселый концерт по заявкам.

Паренек выпил, корежа рот и тряся головой, но, жадно похватав пельмени, разгладился лицом, весело заговорил, рассуждая как бывалый деревенский мужичок:

- Я, батя, как с Чечни пришел, как деньги выходил, так сразу матухе в деревне новый дом купил и корову. Отец помер... Короче, я теперь за старшего. А там у меня еще две сестренки, брат - школьники.

Кукольная девчушка в телевизоре, хлопая приклеенными синими ресницами, читала письмо зрителя:

- Нашей маме исполнилось семьдесят лет. Всю свою сознательную жизнь проработала она в колхозе дояркой. Воспитала семерых детей. Прожили с нашим отцом в любви и согласии до самой серебряной свадьбы. Просим исполнить для нашей мамы задушевную песню.

 

А в таверне тихо плачет скрипка,

Успокаивая нервы мне,

А твоя распутная улыбка... -

 

вальяжный сивобородый мужик нежно и хрипло повел песню, посвященную маме, которой исполнилось семьдесят лет.

- Да ну ее, слушать всякую муру! - отмахнулся я. - Выпьем за матерей, за жен, только без этих... без улыбочек распутных... Тебя как звать-то? А то сидим выпиваем...

- Тоха, - снисходительно улыбнулся паренек.

- Это как - Тоха?

- Толя, Толька.

- А-а-а, вон оно что. Так мы с тобой еще и тезки. А я думал, бич стоит, на похмелку сшибает. А ты... у тебя и семья? Дети, поди, есть?

- Трое, - вздохнул паренек. - Два парня и девка.

- Ого! Быстро ты их, Тоха, настрогал.

- Дело нехитрое. У нас в деревне мигом настрогаешь: у нас же света нету, а ночи зимой длинные.

- Шутишь? Как это света нету?

- Раньше дизель заводили. Вечером со светом. А теперь топливо кусается. Вообще без света сидим. Как до революции... А у меня еще жена такая... ну, здоровая... на нее глянешь только - она уже с животом. А как счас ребятишек вырастить, выучить, если денег не видим?! Колхоз растащили. Кто успел, тот и съел. А мы - хоть зубы на полку. Нет, харчишки-то есть, с голоду не пропадаем - скотину держим, картошки прорва, в тайге промышляем, - а надо же ребятишек одеть и обуть, а потом выучить. В деревне ничего не продашь - у всех свое молоко, сало, мясо, - а в город везти за двести километров - на бензине разоришься. Вот и поживи... Сосед-старик смеется: дескать, надо мужиков легчить, как быков, чтобы нищету не плодили. А мне не до смеху... Ты знаешь, батя, какой я жене подарок купил?.. Смеяться будешь...

Паренек вытащил из-под стола брезентовый заплечный сидор, развязал его и, пошарив, вынул коробку, по-девичьи игриво перевязанную красной ленточкой. Когда Тоха открыл ее и я глянул внутрь, то не знал, смеяться или плакать: коробка была полным-полнехонька тем, чем пользуются женатые мужики, чтоб не заводились ребятишки. Да все в таких ярких, срамных упаковках.

- У ней как раз день рождения. Вот я ей подарочек-то и припас.

- Да-а, осчастливишь ты жену свою, Тоха.

Тем временем девица из телевизора опять вкрадчиво залепетала:

- Андрей Петрович Житов из села Качуг отметил свой восьмидесятилетний юбилей. В боях под Сталинградом Андрей Петрович, командир минометного взвода, кавалер ордена Славы, был тяжело ранен, потерял ноги... Для вас, Андрей Петрович, поет Валерий Леонтьев.

 

Все бегут, бегут, бегут... -

 

затараторил кудрявый певец, извиваясь и бегая по сцене, будто ему в штаны крапивы напихали.

- Друган мой, Леха, тоже ногу потерял... в Чечне. - паренек замер, что-то мучительное вспоминая, и в глазах его заблестели слезы. - Теперь в мастерской подрабатывает, туфли подбивает. И меня контузило, когда на коровью лепеху напоролись. Ну, мина... А скольких положили...

- Давай помянем... Да пошли куда-нибудь на воздух. Надоела эта музыка. Тихо нигде не посидишь, везде этот дурацкий телевизор орет как сумасшедший. Или магнитофон... Посидим на Ангаре, на речке...

Мы сидели на широкой садовой лавке, разложив некорыстную снедь, и глядели на серую, затаенную речную течь, на сонно темнеющие лодки с будто уснувшими рыбаками, а мимо нас, по-апрельски звонко и капельно смеясь, по-птичьи беззаботно щебеча, шли молодые - женихались и невестились. Я, охмелев, сожалел, что не хотят они нынче рожать, что скоро некого будет в армию брать и поганые янки возьмут нас голыми руками, устроят нам баню, как в Сербии. Тоха вроде соглашался, вздыхал: дескать, многие парни в деревне пьют без просыху, и что иные девки от них не отстают, и какое от них будет потомство... Парень он оказался не такой глупый, как показался с первого взгляда, когда предлагал книгу <Белые люди> или <Бедные ночи>.

- Я же когда вернулся после контузии, у меня тут в городе подруга была. До жены еще... Переписывались. Вообще-то наша, деревенская. В общаге кантовалась. У грузина в киоске торговала. Ну, первый вечер посидели, выпили, она сразу ко мне. А у меня никакого настроения. Все еще переживал... два друга у меня в Чечне погибло... Она орет: дескать, у тебя все атрофировалось. Я говорю: при чем здесь <атрофировалось>, я, может, не хочу... В общем, короче, нашла коса на камень. Да потом я и сообразил, что она тут не скучала без меня... Этот грузин еще крутился возле... Ну, короче, я ноги в горсть и в свою деревню. Потом и Машу встретил. Поначалу боялся: а вдруг правда контузия даст знать? Нет, ничего... Живем - тьфу-тьфу-тьфу! - не жалуюсь. Главное, батя, все успевает: вечером приду с покоса - она мне и баньку натопит, и свежее белье погладит, накормит, напоит и спать уложит. И в доме порядок, и ребятишки накормлены... Проснусь - она уже и корову подоила, и еду сварила...

- Да, повезло тебе, Тоха... Таких теперь днем с огнем и ночью с лучиной не найдешь. Как сказал один старик в деревне: <Вот девки пошли: шить не умеют, варить не умеют, стирать не умеют, но с парнями баловаться - золотые руки>.

- Как она там одна с хозяйством управляется?.. - запереживал Тоха. - У нас же две коровы, телка с бычком... И я, дурак, - он яростно постучал себя по голове, - загулял тут. Да видишь, друг, вместе Чечню прошли...

Тоха уже казался мне таким родным, будто я его и породил, - то ли уж оттого, что и сам я вырос в глухой деревне, то ли оттого, что, в отличие от своих сверстников, Тоха не оледенел душой, хотя и прошел Чечню, и был чудно для своих молодых лет по-мужицки рассудителен, но и по-деревенски доверчив и мягок.

Завершили мы тем, что прикатили ночевать ко мне домой, где жена собрала для его ребятишек крепкую обувку, одежку, из которой моя дочь уже выросла. Тоху в тепле развезло, и он пошел городить что попало; стал и мне советовать: дескать, чтобы наш народ не перевелся, я тоже должен детишек заводить, две девчонки не семья, а вдруг еще и парень народится, вот и будет кому Россию защищать. Дескать, если что, он пошлет мне таежное снадобье, на изюбровых пантах настоянное. И уже по-свойски заверил:

- С этих пантов, ежели не лениться, можно батальон сформировать.

- Ну ты, Тоха, даешь! Мне советуешь детей заводить, а сам жене какой подарок-то купил...

Я не успел ничего сообразить, как он тут же рванулся к своему заплечному сидорку, выхватил заветную коробку и, отпахнув балконную дверь, швырнул ее в ночь.

Почти до рассвета Тоха сманивал меня в деревню, погостить с недельку, азартно смущая метровыми ленками, которыми кишит их речка, соблазняя тайгой, устланной красными брусничными коврами, мерцающей голубичными туманами.

Каталог Православное Христианство.Ру Rambler's Top100 Рейтинг@Mail.ru