Роман

                                            1

Волны накатывали на берег, черные, угрюмоватые, невесть что в себе таящие: опасность ли для кого-то живущего на земле, угрозу ли для чего-то пылью едкой, колючей пропитанного. Впрочем, не сказать, чтобы волны были вовсе не сходны с тем, что и прежде наблюдалось здешними людьми в их бешено пенящемся водовороте, отыскивалось тут немало и от раньше знаемого ими, утягиваемого к небесам, но не к дальним, а к ближним, где правит противная человеческому духу сатанинская сила. И все же:все же что-то заставляло держать себя в немалом напряжении  русоголовых отроков и молодых гридей, дивно сходных друг с другом статью, а еще и тем горделивым огнем, что горел у них в глазах и казался привнесенным откуда-то издали, может, от божественного соизволения, в этот предвечерний час волею Великого князя оказавшихся на берегу Ладоги в том месте, где река зажата, подобно едва отошедшему от закаливания мечу в тесных серебряных ножнах, высоченными каменными горами, почему она, привыкшая к легкому, ни от чего независимому движению, разве что иной раз подчиняясь буйному непотребству природы, теперь яростно, противно  небесной воле гудела и взъяривала мутные воды, взбугривала их, расталкивала острые, источенные до блеска охотничьего ножа островерхие валуны, отчего те вздрагивали и, мнилось, по-собачьи поскуливали. О, это буйство природы! Откуда бы ему взяться в  тихой, осиянной Богами благодати северной росской земли? Но то и ладно, что есть оно, потребное жителям этого края. А может, даже не потребное, а исходящее из души, приподымающее над сущим и малую птаху, которая вдруг ощутит в своей слабой птичьей груди необычайно волнительную силу и взовьется в синюю стынь, запамятовав про вчера еще угнетавшие ее страхи и обернется во что-то дивное, горделивое, ничему в земном, опостылевшем ей мире неподчиняемое. И не беда, что время спустя вознесшее птаху к небесам подостынет в ней, ослабнет, и она опять ощутит в теле привычную дрожь. Она видела небо. Она, хотя и недолго, дышала пьянящим воздухом свободы.

Святослав вместе с отроками стоял на берегу реки и дивовался на ее неугомонность. В ней было что-то живое, ощущаемое не только им и ближним его окружением, но и всем сущим в земном мире. В нем тоже наблюдалось брожение прежде дремавших сил. Видать, тесно им стало в пространстве, неприютно во времени, и захотелось оборвать цепи, протянувшиеся невесть из каких глубин, дарующие кому радость, коль скоро в те поры укреплен был в человеках дух гордый, унаследованный от отца росских племен, и смущение, коль скоро ломалось в духе и делался человек слаб и не движим ни к чему благо дарующему. И как же тогда становилось больно на сердце!.. И восклицал впавший в смущение, воздевая руки к высокому небу:

 "Всемогущие Боги, что же вы не подвинули отчичей к свету, отчего не вложили в ножны вождя наших племен меч Таргитая?!"

О, Русь! Сколь удивительно в существе твоем рождаемое из леты в лету, сладостное, возносящее высоко над миром, но порою и отнимающее последнюю надежду, когда мнится не только слабому, а и укрепленному в духе, что вот он, край: И дальше уже ничего не будет, одна пустота, да не та, про которую волхвы говорят, что она есть Свет, и постигший ее обретет спокойствие и отсечет от корня все, что мешало ему раньше. И это поможет ему отказатся от желаний, а они есть нечто привнесенное в земную жизнь злыми духами. Та пустота другая, холодная, из мрака восставшая, она вне времени и пространства, она порождение дьявола, во чреве его побывавшая. Да, случалось и так, вроде бы уже умерла последняя надежда, ан нет: Через какое-то время она восставала из пепла росских сердец  и безмерного земного порушья и - Русь обретала некогда утерянный дух, вольный, к свету влекущий. 

Святослав стоял на берегу реки, предаваясь восторгу и понимая про свою соединенность с сущим и радуясь этой соединенности, как если бы она укрепляла в душе его, как вдруг увидел посреди вздыбленного водного пространства нечто живое и трепетное, влекомое к тому месту, где Ладога и вовсе сужалась, стиснутая острогрудыми каменьями; иные из них были выброшены на берег реки.

--Что там?.. - с тревогой, отчетливой в сильном, с легкой хрипотцой, голосе, спросил Святослав у ближнего к нему отрока, а не дождавшись ответа, сказал: - Никак жеребенок?.. Вынесло на каменья? Погибнет же!

А это и был жеребенок, искряно черный, живой уголечек, опущенный в дымящуюся воду. И оказался он в ней по неразумью младенческому: вдруг вздумалось поиграть на ближнем к крутоярью лужке, испробовать удаль, вот и носился что есть мочи, стаптывая зелену траву острыми копытцами; меж тем матерь его, старая, тоже вороной масти, кобыла, все пыталась оттеснить жеребенка от крутоярья, да где там, иль совладаешь с юной необузданностью, что одна ныне и правила чадом ее; в какой-то момент жеребенок оторвался от земли и как бы воспарил над ближним миром; и был  полет удивительно приятен, жаль только, уж очень короток, через мгновение-другое прервался, и жеребенок почувствовал саднящую боль в напружиненном теле от удара об воду. Но именно она, эта боль, спасла его, отодвинула от мертвенно холодного страха, который он должен был бы испытать, коль скоро догадался бы, что произошло и куда теперь несут его безжалостные волны. Но матерь все поняла сразу, и страх за неразумное чадо сдавил ее большое сердце. Она какое-то время трусила по берегу, а когда тот сделался чуть положе, видя, что жеребенка относит все дальше от земной тверди, и, осознав, что самому ему не сладить со вздыбленной речной крепью, она кинулась в бурлящий поток, который тут же накрыл ее с головой. Все же чуть погодя кобыла вроде бы совладала с ним и, загребая под себя яростную волну, поплыла встречь жеребенку. Казалось, еще немного, и она настигнет его, но что-то вдруг в ней оборвалось, сделалось нечем дышать. Старая кобыла с тоской посмотрела вслед жеребенку и тоненько, слабо, едва обозначаемо в пространстве заржала. Ее горестное ржание услышал Святослав и сказал грустно:

--О, Боги!..

И, скинув красные сафьяновые сапоги, бросился в волны реки. Он едва ли понимал, что с ним творится, отчего вдруг защемило в груди, заныло, словно бы только что потерял близкого человека. Да, ныне он не все понимал в себе. Впрочем, теперь такого понимания, наверное, и не требовалось, если уж не умел унять давящую на сердце щемоту, а скоро не предпринимал и малой попытки что-то поменять в себе, точно бы смирился с тем, что взбулгатило душу. Он, и верно, смирился. В памяти всплыли слова волхва из Оковского леса прозваньем Богомил, сказывал тот, щуря большие, сияющие от дивного, из него самого исходящего света:

--Все на земле, княже, преходяще; в кое-то мгновение узрится чудо сулящее и тут же угаснет, коснувшись реки жизни, а ей нету ни конца ни края. Но во благо ли сие человеку? Иль не в небесном мире надобно искать ему успокоение душе своей?.. Сказано древними мудрецами: входя в жилище, чуть только и прикрой дверь, не запирая ее. Помни, что и ты смертен.

Воистину так!

Святослав мощно загребал кипящую воду, высоко вскидываясь над волной и боясь хотя бы на короткое время потерять из виду выбившегося из сил жеребенка, которого несло на острогрудые камни, раскидавшиеся от одного берега до другого. Сразу же за камнями, взбугрившись, река упадала вниз и уже там, как бы очнувшись от дурного беснования, усмиряла норов и текла размеренно и ровно, не выталкиваясь из естественной своей сути. 

Великий князь неотступно преследовал взглядом иссиня черное живое пятно, скользящее по водной поверхности. Иной раз ему казалось, что, несмотря на все его усилия, оно не приближается к нему, и тогда злая досада сжимала сердце, и он цедил сквозь сжатые зубы:

--Ну, нет:нет:нет:

Упорство помогло. Он подплыл к жеребенку в тот момент, когда до ближайшего камня оставалось не больше сажени, и, напрягшись, столкнул жеребенка с ближней волны, и через мгновение - другое они полетели вниз, туда, где вода, словно бы обессилев, утрачивала прежнюю мощь и влекла в лоно свое тихим и  сладостным покоем. Святослав еще успел подумать, что, наверное, в такой, ничем не тревожимой воде и живут русалки, в лунные ночи они выходят на берег, облюбовав ближние земные окрестности, в свое время покинутые ими, но которые продолжают жить в их неостывающей памяти, как вдруг все исчезло, и малого чувства уж не отыщешь в нем. Но благо, это продолжалось недолго. Скоро он ощутил студеную плоть воды, а вынырнув из речных глубин, уже был способен сознавать в себе прежнюю силу. И тогда он, едва ль не по грудь вытолкнувшись из воды, глянул окрест и увидел жеребенка; тот, неумело выбрасывая передние копытца и бия ими о тихую речную стынь, подгребал к берегу, как раз к тому месту, где, проваливаясь в мягкий влажный песок, суетливо и бестолково бегали отроки, еще не унявшие страха. Но вот они увидели плывущего встречь им князя и замахали руками и что-то зазывно начали кричать, кто истово, а кто осипше и глухо, как если бы внутри у них все оборвалось и уж не было подчиняемо им. А потом отроки вытянули подплывшего к берегу жеребенка, накинули ему на шею аркан из сыромятного ремня, и тот ничему, исходящему от людей, не воспротивился, и даже был доволен, что все кончилось. Впрочем, так ли?.. Жеребенок покрутил мордой, ища старую матерь, а не найдя, всхлипывающе заржал, призывая ее, но что-то в существе его, счастливо избежавшем насильственной перемены формы, подсказало, что матерь теперь далеко, и он уже не встретится с нею. Это чувство было щемяще и угнетающе, и, не умея совладать с ним, жеребенок забеспокоился и попытался вырваться из рук людей, державших его, и не сумел, и тогда всхлипывающее ржание перетекло в странный, прежде никем из отроков не слышимый скулеж не то побитой собачонки, не то впавшего в отчаяние старого больного человека, потерявшего в безмерно охлоадевшей к нему людской суете ту нить, которая связывала его с жизнью.

--Что с ним? - спросил один из отроков, светловолосый и ясноглазый вьюноша, из летголи.

--Матку потерял, - ответил кто-то, оглаживая жеребенка по мокрой спине со взъерошенной шерсткой.

Святослав вышел на берег, долго стоял, покачиваясь из стороны в сторону, переминаясь, как если бы не умел обрести опору под ногами. А и вправду, в голове у него все кружилось и перед глазами промелькивали какие-то смутные образы, облитые глаз режущей синевой, оттого что не от небес она, а отчего-то заматерело стылого и паскудного; про нее не скажешь, что живая она, угрюмоватая и упрямая, не отодвинется, не даст никому передышки, даже если и захочешь отделаться от нее.

Богомил, немолодой уже, пятидесятую весну дохаживает, в волховании искусник великий, многое наперед угадывающий, понимающий про себя как про малую часть сущего, окормляемого им, всеблагим, в халате белом, сияющем, подошел к Святославу, укоризненно покачивая головой:

--Что же ты, княже, вытворяешь? Мыслимо ли тягаться с речным потоком, когда он предерзостно силен? А что как бросило бы тебя на острые кваменья? Иль запамятовал, что ты нужен Руси-матери как воздух? На великом волховании близ Слав-города иль не сказано было провидящими глухую неблизь и в ней отыскивающими от судьбы пролегшее, что стать тебе Освободителем земли росской? Ах, княже, княже!..

Про меж отроков пробежало легкое, едва приметное шевеление, и в нем при желании можно было прочесть одобрение Богомиловых слов и понимание его беспокойства. Но у Святослава не возникло такого желания, пред очами все еще не очистилось, синева, даже разбившись на мелкие сколки, не утратила прежнего упорства, хотя уже и не казалась мертвенной и гнетущей, как если бы полегчала: Святослав подошел к жеребенку, потрепал его по мягкой гривке, с которой стекали пузырчатые градинки серебристо белой воды, и сказал с легкой, замешанной на грусти, чуть только скользнувшей по жестким, обветренным губам, усмешкой:

--Что же ты, дурачок? Захотелось поиграться?..

Вспомнилась матерь жеребенка и - на сердце сдавило, стало трудно дышать, ясно узрились большие, лиловые, налитые страхом глаза старой кобылы. Она ведь понимала, что едва ли сумеет помочь неразумному чаду и наверняка знала про падающую с трехсаженной высоты чумную воду, знала и про острые, как лезвие охотничьего ножа, каменья, которые, в конце концов, и сделались причиной ее смерти. Да, она знала про это и все ж не удавила в себе жадного, утробного стремления отвести от жеребенка беду. Не удалось. О, Боги, отчего же вы спокойно наблюдали за тем, как матерь выбивалась из последних, источенных летами, сил? Иль тут сокрыто что-то от тайного Знака, про который неведомо и людскому племени?

--Должно быть, так и есть, - сказал Святослав, с трудом прогоняя тяжким гнетом легшее на сердце видение, обернулся к отрокам и пытливо всмотрелся в их одинаково погрустневшие лица. - А кобылу надо вытащить из воды да где-нибудь на обережье закопать.

--Хорошо, - сказал Мирослав из Дреговичей. - Мы уж послали за смердами. - Помедлив, добавил чуть слышно, как если только для ушей Великого князя. - Зря ты: А если бы: О, Боги!

Святослав поморщился, но промолчал, а потом медленно пошел вверх по течению, туда, где табунились черные камни, обламывая мерное речное движение. А дойдя до зелено посверкивающего низкорослого прилеска, чуть только отступившего от яростно гудящего водопада, где отроки побросали коней, велел подвести к себе серого, в яблоках, жеребца и вскочил в седло, обшитое легкими серебряными пластинами, с высокой деревянной лукой, и отъехал, не запамятовав наказать конюшенному про жеребенка: чтоб привели на княжье подворье да приставили к нему мальчонку, ведающего про лошадей.

--Зайду ввечеру на подворье, говорить с ним буду.

Был такой мальчонка, прилепившийся к великокняжьей челяди, русоволосый, с зернисто сияющими глазами, коль скоро взгляд его отыскивал скакуна из вольных степей иль смердовскую завалящую лошаденку. Святослав давно приметил его и хотел бы приблизить к себе, но мальчонка на его сердечный позыв отвечал холодностью, точно бы был не найденышем, однажды прибившимся к челяди. Святослав, стоило ему зайти на конюшенное подворье, вспоминал об этом мальчонке и нередко спрашивал у конюшенного:

--Ну, как он, не балует?

--Да нет, княже. Разве что иной раз чуть ли не силком приходится прогонять его с подворья. Все бы пропадал там, счищая со стригунка и малую запотевшую шерстку. Я думаю, он среди коней и возрастал, и более ничего не знал.

--А может, так и есть?

--Про то не ведаю, княже, - вяло говорил конюшенный, и можно было подумать, что он в чем-то виноват перед князем.

--Ну, не ведаешь, и ладно. Мало ли что? - вздыхал Святослав и одобрительно смотрел на уже немолодого человека. Из слов доброхотов он знал, что конюшенный повидал лиха, но не поломал в себе от росских Богов даденного. - И я не про все ведаю, хотя матушка и сказывает нередко с досадой, что тебе надо знать про все,  ты князь Великий.

Впрочем, виноватость иной раз соскальзываала с лица старого конюшенного, это когда он брал в руки гусли и пел про давние леты, чаще про Бусово время, дивное в своем изначальном понимании росского человека, не подвластной ничьей, хотя бы и от Богов исходящей, воле. Да что там Боги! Иной раз и всевеликий Род, управляющий небесной твердью, впадал в удивление, замешанное на нечаянной радости, а она проливалась на землю очистительным дождем, коль скоро пред огненными очами Его вставало нечто, сотворенное терпеливыми руками росского человека. И Он говорил тогда ближним к Нему Богам:

--Видите ли сие творение сынов Солнца?

И, если кто-то из Богов отвечал, что не видит, хотя и напрягает сущее в себе, Род хмурил искряно белые брови и говорил о несовершенстве небесной природы, а не только земной, из края в край обозреваемой даже душами тех, кто грешил при жизни, отчего теперь вынужден пребывать между Навью и Ирием.

--Сие есть истина, а начало ей положено в те леты, когда и Небеса изнывали от незнания собственного назначения и над всеми живущими или только предполагающими определиться в новой, никем не познанной форме зависало черное покрывало густой, непроглядной тьмы. Но вот отступила тьма, разорванная солнечным светом, этот свет есть мое тело, и вы, Боги, дети мои, сделались зримы в небесных сферах. А чуть погодя с ног моих осыпалась земная пыль. Она время спустя затвердела и приняла на свою поверхность множество земных существ. И прозрели иные из них, и мыслью вознеслись высоко, ища пути к совершенству. Нашли ли?..

Боги молчали. И тогда Род отлетал от них, распростершись над земным и небесным мирами. И да не покинет Его Им же самим явленная чудодейственная благодать!

Святослав не однажды обращался мыслью к старому конюшенному и, в конце концов, пришел к убеждению, что виноватость в скуластом, посеченном глубоко вдавленными в жесткую задубевшую кожу морщинами, как бы даже не совсем правильном лице конюшенного оттого, что он повидал лиха, когда подрубленной березой упал с боевого коня, но не для того, чтобы очутиться в небесном Ирии, куда ушли други его, защищавшие отчую землю и честь Великого князя, другое довелось испытать ему, очнувшемся в жестоком хазарском плену. И, о, Боги, как же тяжко было сознавать себя не властным над собственной судьбой, отчаянно смелым и горделиво смотрящим вперед русским воином, но рабом, унижаемым дерзким племенем, главной сутью которого являлось стремление доказывать изо дня в день свою избранность перед другими народами не с помощью меча или благо несущей земному миру молитвы, но с помощью кнута свирепого надсмотрщика или упругой гибкой сабли чужедальнего инородца, привыкшего продавать свои услуги и воинскую умелость кому угодно, хотя бы и дъяволу, лишь бы в просторных карманах широченных штанов не переставали звенеть упругим, греющим дерзкое сердце гудом серебряные монеты, и понимающим, что все на земле временно, придет день, когда Аллах призовет и его и возблагодарит за те неисчислимые страдания, которые он принес людям другой веры, ибо что они есть, как не пыль, сбитая с его кожаных сапог коленопреклоненным рабом?..

"Воистину так!" - думал Святослав, и что-то щемящее, болезненно острое почти физически ощущаемо обжигало грудь, и было трудно обрести себя после жестокой щемоты и снова сделаться тем, кем хотели бы видеть своего князя отроки и молодые гриди, волей управительницы Ольги оказавшиеся ныне рядом с ним на суровой неласковой земле Ладожья, изодранного на куски мночисленными рукавами рек и речек и томно посверкивающими озерами.

Конюшенного звали Радогостем, и было это  имя как бы противно истинной сути этого человека, но только в те поры, когда он не брал в руки гусли и не выплескивал из груди грустную, а вместе радостную песнь, чудными, едва ли не райскими звуками оттесняющими хладность жизни, а пуще того ласкающими ослабевшее в тягостных бореньях человеческое сердце. В эти поры тем, кто оказывался возле сказителя, мнилось, что Радогость  одно только и знает: возносить в небесные дали песнь свою, и возносить так высоко, чтобы от нее исходила благодать на все росские земли, хотя бы и нестойкая, способная в любое мгновение растаять. Но то и ладно, что этого еще не случалось, а если даже случится, то не скоро:

Радогость со вниманием наблюдал за тем, как  Найден, так по прошествии времени стали звать мальчонку, оглаживал маленькой жесткой ладонью вороного жеребенка, запустив руку в свалявшуюся гривку и что-то бормотал невесть на каком наречье, но, должно быть, на том, о котором ныне и сам запамятовал, а только нечто допрежь его прихода на Русь, вроде бы удавленное, когда кажется, что уже и не сыщешь ничего в душе, вдруг да и давало о себе знать, и чаще нечаянно, ничем со стороны не подталкиваемо.

Святослав, подойдя поближе к Радогостю, прислушался к бормотанию Найдена и вдруг понял, откуда этот вьюноша?.. Ну, конечно же, с Вольного Поля, должно быть, проживал в поселье бродников, с малолетства обученных держаться в седле; не в один день сыщешь сходного с ними повадками и умелостью в верховой езде.

--Вот значит как! - сказал Святослав, улыбаясь, и украдливо, так что Радогость даже не заметил, что князь побывал ныне на конюшенном подворье, отошел от него.

                                               2

Писал иудейсуий царь Иосиф восточному владыке Хасдаи Ибн - Шафруту: "Я живу на островах в дельте могучей реки, прозываемой в нижнем ее течении Итилем, а в верхнем - на славянский лад Воложей, и не пускаю воинственных россов. Не будь меня, они давно покорили бы всю страну исмаильтян. Племена россов сильны и многочисленны, и всяк вьюноша, взросший в сих племенах, не расстается с мечом даже и в те поры, когда тот непотребен ему:"

Песах, ныне редко выходящий из дворцовых покоев, со вниманием вглядывался в чуть затененные от времени, как бы даже что-то утратившие от прежнего звучания, письмена, а думал не об этом, не о том, что написано на тусклосиних пергаментных листах, а о времени, которого у него, по всему, оставалось мало: земное время подвигает лишь к перемене формы, а ему, царственному, возвеличенному не только иудеями, но и теми народами и народцами, что подпали под его власть, не хотелось бы отказываться от прежней формы, но ощущать бессмертие в душе, холодной и суровой, достойной возвышения среди Богом избранных. "Что я есть, - думал Песах, - Как  не земной посох в руках Господа?.." Мысль сама по себе мало о чем говорила ему, тем не менее влекла его, дерзкого в суждениях, невесть к какому порогу, но только не к тому, что доступен живущему на земле обычной человеческой жизнью. Она как бы отстраняла его от остального мира, возвышала над ним. Это было приятно Песаху. Представлялась возможность видеть себя в ряду с другими, пускай и отмеченными Знаком небесного благословения, но стоящим выше их, одинаково с ним поднявшимися от земли и сумевшими воспарить над нею и повести за собой, подобно Вседержителю истинной Веры солнцеликому Моисею, тысячи неразумных своих соплеменников.

Все так: Но тогда почему у него на сердце непокой или что-то приближенное к нему? Отчего не радует даже уход в воспоминания о минувших летах, когда он стоял во главе могучего войска и с упорством необычайным продвигался в глубь чужих земель, захватывая города и оселья иноверцев и сея про меж них лютую смерть, ибо сказано Вседержителем духа иудейского: "Убей врага, убей жену и брата врага, убей детей его, чтобы, войдя в леты, они не подняли на тебя руку:"? Песах был тверд и непреклонен, даже если побежденный клялся, что никогда не пойдет войной на земли, где ныне правят его соплеменники, и детям и внукам повелит обходить их стороной. Он и повинившегося и раскаявшегося не оставлял в живых.  Что есть раскаянье врага, как не проявление слабости? Надо ли, чтобы спустя время он отошел от нее и опять прилепился к силе?.. Песах был сыном своего племени, исто верил в его избранность меж другими народами и часто говорил:

--Что из того, что мы рассеянны по белу свету? Придет время, и сделаемся как един кулак, и вознесем его над миром. Да и что есть нынешнее рассеяние, как не стремление Бога чрез это укрепить дух наш?.. Лишь в муках и страданиях рождается народная крепь. После многих лет странствий осев в Хазарии и сделав ее землю своею, пусть и не обетованной (Это еще впереди!), испытав на собственной шкуре, что значит быть гонимым за веру и унижаемым, мы только укрепились в духе.

--Ты царь наш!.. - говорили Песаху не только в ближнем окружении, сверкающем златотканными одеждами, а и про меж простолюдинов-иудеев. - И мы пойдет за тобой хотя бы и на смерть!

И то были не просто слова. Песах понимал это и умело пользовался властью, врученной ему хаберами, которая вначале распространялась лишь на воинство, а потом уж и на те города и оселья, куда ступала нога его боевого коня. Песах воевал с буртасами и тюркютами, пайнилами и ясами, касогами и черными булгарами, и с другими племенами, и все они сделались его данниками. Подобно царю Иосифу, он уничтожил великое множество необрезанных, а когда князь Руси Хельга подступил ко граду Самкраи, который называли в те поры вратами в Русское море, и, чуть помедлив под каменными стенами, взял город на щит и прогнал оттуда хитроумного рабе Хашмоноя, Песах выступил против Хельги и одолел его, и убил много мужчин и женщин. Князь Руси подчинился его воле и пошел с дружинниками на Царьград, но был поражен греческим огнем и бежал, и постыдился вернуться в отчие владения и отпылыл в Итиль и был умершвлен там: И тогда Русь подпала под власть иудейского царя. В те леты Песах понял, что мысль об избранности народа, к которому имел честь принадлежать, как и об его собственной избранности среди хаберов,  блещущих остротой ума и дерзновенностью помыслов, не просто символ, помогающий выстоять, не потерять лица своего пред ликом смерти, но нечто большее. Она, эта мысль, начала обретать реальные очертания, укрепляться в сознании иудеев. Да и как было не утвердиться ей, родившейся в горячих песках, чуть только коснувшейся тусклых волн Мервого моря, коль скоро она всемерно подталкивалась горячими сердцами, изгнавшими из нутра своего рабскую покорность всевластию народов, поднявшихся над ними силой меча?.. Именно в те поры, отгородив кагана от потомков гуннов и сарматских женщин - хазаров, воздвигнув белокаменный дворец на зеленогрудом осторове Хинки, где, по преданию, был похоронен блистательный Истеми-хан вместе с четырьмя умершвленными воинами, дабы сопровождали владыку в его путешествии по стране мертвых, хаберы взяли власть в свои руки, а время спустя вручили ее Обадии, который стал первым царем Хазарии. Про него говорили, что он ни в чем не отступал от веры прадедов и, не ведая устали, насаждал ее среди местной хазарской знати. И было однажды, пришел к нему старый муж из близлежащего поселья и просил приявшего власть от кагана не ломать древних устоев: пусть всяк обретший своего Бога да верует ему!.. И Обадия, нахмурив темным серебром блеснувшие подковки бровей, ответил:

--Нет Бога, кроме того, которому я верую, и потому говорю: отошедший от моей веры иль не принявший ее да сделается моим врагом.

И ушел старый муж, не солоно хлебавши, и смотрел вослед ему, согбенному, народ Хазарии и слезьми обливался, понимая, что вместе со старцем ушла от него надежда. "И то справедливо. Надежда даруется сильному, - думал Песах. - Слабый умирает во тьме."

Он был среди тех, кто пришел в Хазарию не потому, что ничего другого не оставалось, только бегство, хотя как раз тогда, в царствование Романа, возомнившего себя представителем Бога на земле, в Царьграде начались гонения на иудейскую веру, а по осознанному убеждению. Их было немного, истых избранников Иеговы, кто не поддался панике, кто надеялся обуздать нрав ромейского царя и вернуть доброе старое время, когда иудеи были свободны вершить все, что хотели, не понукаемо никем со стороны хотя бы и теми, кто ненавидел их и желал им зла. В те поры пышным цветом расцвело учение Маздака, который ратовал за божественное начало в жизни людей, когда про меж них не будет богатых и бедных, все сделаются равны и всяк будет иметь столько женщин, сколько кому заблагорассудится. И сказал Маздак: "Есть сыны Иеговы, и есть все остальные, лишь тут проходит черта, разделяющая людей. И это высшая справедливость. Одни призваны управлять, другие быть управляемыми:" Но утекали дни в бездонную синеву неба, ночи растворялись в глухой мгле безвременья, а хаберы не замечали и малой перемены в ромейской жизни. И сказал тогда некто вознесшийся над ними, более кого бы то ни было приблизившийся к постижению Истины, седоголовый, уже как бы отошедший от земного начала и невесть где пребывающий ныне в духе своем:

--Минувшее есть цепь, она мешает свободному продвижению по летам. Надо оборвать эту цепь и стать ни от кого независимыми. Пусть другие мечутся и страдают, вы же, постигшие Иегову, оставайтесь холодны рассудком и бесчувственны к чужой боли, и тогда откроется вам истинное ваше назначение и возгорятся домы чуждых вам племен и сделаетесь вы вершителями судеб земного мира.Сие прозревается мной пускай и не в ближнем времени.

Кажется, то и был сиятельный Маздак. Или тень его?.. Во всяком случае, ныне так вдруг увиделось Песаху, и на сердце, редко когда страгиваемом с привычного течения жизни, не поддающемся ни гневу, ни радости, ни каким-то еще страстям, вострепетало, и он с легким недоумением прислушался к себе и был доволен тем, что совершалось в сердце его. "Значит, не все во мне охолодело, и я еще живу:" - сказал он мысленно. И это было странно: никогда прежде ничего подобного не приходило ему в голову. Он принимал исходящее от жизни спокойно и бестрепетно, даже если ему предстояло пройти чрез море крови. Не далее как вчера он повелел казнить две сотни воинов - агарян, вставших под его высокую руку, но не сумевших выполнить его повеление и взять малую росскую крепостцу на подступах к Вышгороду, где проживала княгиня Ольга. О, как хотелось Песаху показать управительнице северных земель, кто ныне хозяин на Руси! Но получилось дурно. Воины Аллаха не сумели совладать с малой горсткой росских дружинников и отступили. И тогда Песах поступил так, как и предполагал его договор с агарянами, а там черным по белому было написано: слава победителю, смерть побежденному: Он повелел пригнать повинных на обшитую смоляным деревом площадь близ Белой Башни, в которой проживал каган, и там на глазах у почтенного старца отсекли головы его соплеменникам, а потом нацепили их на длинные шесты и укрепили у высоких башенных ворот. И сказал Песах, поднвшись на лобное возвышение:

-И да помнят все, кто пришел ко мне и к моему племени в услужение: щедрость моя и благосклонность к тем, кто верен слову, бесконечна. Отступивших же от него ждет суровое наказание.

Смотрел каган с высоты смотровой башни на то, что вершилось на площади, и слезы бессилия текли из его глаз. И да станет Господь свидетелем его сердечных мук и покарает тех, кто сделался причиною их!

Песах усмехнулся, вспомнив, сколь удручен был каган Хазарии, утративший власть не только над пришлыми иудеями, а и над собственными племенами. Нет, внешне тут вроде бы ничего не изменилось, при надобности, а она чаще выпадала на дни праздненств и гуляний, ближние к кагану люди, а среди них теперь преобладали люди одной с Песахом веры, выводили Досточтимого на главную площадь Итиля или на какое-то другое украсное место и оказывали старцу знаки внимания. Но и только-то... Стоило праздненству завершиться, кагана, порой и вовсе запамятовав о приличии, заталкивали в царский возок и увозили в Башню, где он и пребывал большую часть времени под строгим надзором.

Песах знал, что при желании мог бы и вовсе отказаться от услуг кагана, но понимал, как, впрочем, и хаберы, пришедшие из Ромейского царства и из тех земель, что подпали под власть арабского Халифа, и сумевшие оттеснить от кагана вождей местных племен, используя где злато, а где и кривую саблю сынов Пророка, что не надо этого делать. Не вчера сказано: "Не царствуйте, но управляйте:" Воистину так! Все же не в одно лето совершилось угодное иудейскому племени. Много крови пролилось, прежде чем хазары смирились с новоявленными хозяевами и сделались покорны и слабейшему из них. Но поверсталось-таки, как хотелось Песаху, и ныне он и все, кто держал его руку, с тайной надеждой думали, что Хазария станет прообразом царства обетованного, мысль о коем сопровождала и худшее писание фарисеев. А почему бы и нет? Необходимо еще одно усилие, и тогда: О, Иегова, сколь велик дух в твоем народе, даже и рассеянном по миру! А может, от него, от этого рассеяния, и сила его? Ибо однажды униженный, воспрянув, трижды унизит врага своего. Не в небесах Истина, но в устремлении к ним, хотя бы и сминающем все на своем пути, но в жажде земной власти. Иль не сказано древним пророком: "Ищите себя средь подобных себе, и да возвыситесь!.."

Песах в сущности мало знал ту землю, где проживал ныне, и не хотел знать более того, что позволяло ему чувствовать себя Господином. И, когда однажды хранитель иудейской веры рабе Хашмоной сказал, что ему нужно стать ближе к людям, признавшим его власть, он лишь усмехнулся, а потом заговорил о необходимости быть суровым в обращении с подданными: они покорились не духу Моисееву, но силе. Впрочем, и со своими соплеменниками Песах обращался холодно, а если замечал в ком-то пускай и малое недовольство, не задумываясь, предавал строптивца суду старейшин.

Да, Песах не знал ту землю, на которой проживал ныне, зато хорошо знал, для чего пришел сюда и почему так стремительно совершилось возвышение его племени и его самого, наипервейшего среди равных. Конечно же, потому, что всякое гонение, унижение человеческой сущности, в конце концов, рождает нечто могущественное, дерзкое, и это, однажды войдя в душу, укрепится там и будет ждать лишь момента, чтобы выхлестнуться из нее и залить все окрест гневом, хотя бы и неправедным. Ну и что? Иль возвышение одних не влечет за собой унижения других? Вот почему, когда Песаху говорили, что в стране Парас жестоким гонениям подвергаются прошедшие обрезание плоти, он отвечал, как истинный хабер, что это неплохо: потерпевшие от нечестивцев еще более возлюбят Моисеевы Заповеди и станут настойчивей в деяньях, ибо Бог в лице избранного им народа создал равных себе по духу, потому и назначение иудея на земле - поиск совершенства, а коль кто-то встанет на его пути, то и быть ему растоптану боевыми конями.

--Нам неоткуда ждать помощи, - говорил Песах. - Она в нас самих, в наших помыслах, тайных и явных, в стремлении к совершенству.

Песах поднялся из-за стола, на котором были раскиданы желтые, с изогнутыми углами, чуть потемневшие от долгожития листы пергамента с письменами и прошел к круглому, тускло поблескивающему окну. Стоял, глядя в него с напряженным вниманием, и не потому, что хотелось разглядеть что-то в обычном потоке дневной жизни, протекающей по ту сторону, вовсе нет, напряжение не от физических нагрузок, от все еще зорких глаз Песаха едва ли что-либо ускользнуло бы, если бы он пожелал что-то увидеть, напряжение, остро ощущаемое ныне им, скорее, от душевного неурядья. Вдруг сделалось неуютно в собственных покоях, стеснило сердце нечто упругое и сильное, подобное черной комковитой туче, вон она, за окном, мгновение назад была плотная и тугая, а вот теперь растрепалась, растеклась по синему полотну. И, видать, часть ее проникла сквозь стекло в дворцовые покои и  подействовала на Песаха, почему отдалились приятные мысли о высоком назначении сынов Израиля. Другое нечаянно, противно теперешнему душевному состоянию его, выстроилось перед ним и подтолкнуло к краю. Он так и подумал, что к краю: Странно, мысль о смерти в последние, приятные для него леты не приходила в голову. Несмотря на почтенный возраст, он как бы запамятовал про нее, но, оказывается, не так, и что-то, остужающее на сердце, жило в его сознании хотя бы и оттесненно от сущего в нем, обращенного к земной жизни и в ней черпающего все новые и новые силы. Но вот выяснилось, что он, премудрый, всевластный над ближним и дальним миром, иной раз он и так про себя думал и не находил в этом ничего противного своему естеству, ошибался. Получается, что и он подвержен страстям, да не тем, что подводят к высшему порогу, а ближним, слабым и ничтожным, точно бы он не Господин, а раб. Так случилось, когда он подумал о росских племенах, многие из которых вроде бы покорились ему после того, как неразумный Хельга был умершвлен в царском узилище, расположенном в подвалах его Дворца. Песах тогда прошел со своим войском едва ли не всю Русь, сея смерть и унижение, и вернулся в Итиль с великой добычей, а чуть погодя близ Киева на приднепровском угорье, обильно заросшем могучими вековечными дубами, воздвиг крепость Самватас в унижение Игорю, принявшему власть из рук светлых князей и старейшин: чтобы помнил, не он ныне хозяин на Руси, но чужеземец, знатный своим происхождением и опирающийся на воинскую умелость сынов Пророка, вручивших ему свои гибкие, отлитые из отменной стали кривые сабли и жизни свои. Все ж и этого Песаху показалось мало, и он повелел из Игорева полюдья изымать две третьих в казну Итиля. А когда услышал про недовольство подпавших под его власть росских племен, то повелел брать с них еще и дань мечами, хотя и знал про гордый нрав россов. Но, может, потому, что знал, и поступил так?.. А чуть погодя с удовлетворением воспринял весть о гибели Игоря. Надеялся, что после смерти своего князя Русь, мнившаяся ему могучей полноводной рекой, иссякнет в своем верхнем течении и распадется на множество малых ручейков, и тогда ничто не помешает ему сделаться истинным ее властелином. Он подумал так, как если бы уже теперь не воздвиг к югу от Киева на мертвой горе, где не росли и хилые кусты ивняка и где трава была изжелта серая, а местами темная и хладная, точно бы неживая, мощную, с бойницами в толстых стенах, крепость. Тут несли сторожевую службу воины древнего Хорезма. Их было тысяч пять, и они верили своему атабеку, поставленному им, и пошли бы за ним хоть на край света не только из уважения к своему вождю, хотя Песах знал из донесений доглядчиков - иудеев, что наблюдалось и это, а из страха быть предану унизительной казни и не попасть в благословенную обитель Аллаха. После смерти Игоря Песах посчитал, принимая во внимание малолетство его сына, что уже никто не помешает ему править на свой лад. "Что Ольга? - говаривал он, приняв сан экзарха иудейской общины Хазарии. - Она не посмеет перечить моему слову." Посмела! И на требование сборщиков дани, ныне проживающих на Пасынчей горе в желтотканном шатре, не всегда обращала внимание, отгородившись высокими стенами Вышгорода и отослав сына в далекое Ладожье, куда воинам иудейского царя не было хода. Понимал Песах, что-то тут неладно, а и проявить свою власть в полной мере уже не осмеливался: широка Русь, своевольна, не терпит над собой ничьей узды хотя бы и насильнейшего, вот и медлил, и терзался, и не находил себе места: И это было унизительно для него, всемогущего, обладающего высшим знанием истинного назначения Земли и Неба и сделавшегося мостом меж ними, ибо что есть его Вера, как не луч света, проникший в сердце?

                                                3

Старейшины полагали, что не время еще подыматься на агарянина, силен и крепок тот, весь в железе. Да и не один он,                ад          подпали под его власть пайнилы и буртасы, черные булгары и другие племена. А что как разом все навалятся? Иль устоят вятичи, не стопчет их дъявольская сила? Но князь Удал не послушал старейшин, побил сторожу чужеземца, взял сребро и злато и пушистую рухлядь и сказал, мрачнея в лице, светловолосый и широкоскулый, в глухих раменях взросший:

--Иль не наше все это, не потом россов полито? Доколь платить дань окаянному? Не пора ли затачивать мечи и идти на Итиль?

И ответили удалые и дерзкие в ратном деле, детские да пасынки, поднявшиеся в суровых лесах, вбрасывая тяжелые мечи в посеребряные ножны:

--Пора, княже!.. Больно глядеть на разор росской земли. Мытари иудейские шныряют по городам да осельям, житья от них нету ни малому, ни старому, берут что ни попадя, коль не сыщется у хозяев двух гривен. Жалобятся смерды и ремесленных приворотий умельцы, что если и дальше так продолжится, то оскудеет Русь, и люд ее бёгом умчит в изверги.

И сказал Удал:

--Прямая дорога нам к Святославу в Ладожье. С ним и помыслим, как быть дальше?

На том и порешили, и чуть только рассвело, сели в лодьи и оттолкнулись от берега. Плыли долго, налегая на весла, раздвигая встречь несущиеся искряно-белые волны, взламывая их небесную сущность, которая от Сварога, ясная и чистая, ко благу склоняющая и остудившего сердечные порывы.

Святослав встретил их на пятачке земли у каменной, мрачноватой ликом, крепости и сказал с легкой доброй усмешкой, привычной для него, если обращался к близким ему по духу людям:

--Боги с нами, братья!

И в то же мгновение, едва ли не опережая княжьи слова, зависло над ратными людьми, молодыми и старыми, кровью пытанными и теми, кто впервые опоясался темноскулым мечом, старательно выкованным из тугой упругой стали, добротно, на единой дыхании выплеснувшееся:

--С нами!.. Боги с нами!

И это благодатью окутанное сложение упало на сердце Святослава тихой, в самой себе, радостью, и сделалось тепло и сиятельно, а прежде мучавшее беспокойство отступило, как если бы ничего другого там сроду не было. Как не было досады, вызванной словами наипервейшего воеводы Свенельда. Сей муж на минувшей седмице, в первый день ее, придя на лесную близ Ильмень-озера поляну, где дружина Святослава оттачивала воинскую умелость, встречая супротивника жесткими, хотя и щадящими ударами отливающих звонкой синью мечей, сказал, отозвав Великого князя под тень высокородных дерев и хмуря темные, срыжа, легкими подковками прикрывающие острые, глубинно серые глаза, чуть подрагивающие, должно быть, от внутреннего волнения, которое редко когда примечалось в лице у него, взлохмаченно дерзкие брови:

--Чудно: Как если бы к войне готовился. Не рановато ли? Гляди, как бы худа не сотворилось. Надысь имел встречу с Песаховыми слугами, спрашивали те: пошто на Руси ныне неурядье, а в деревлянах и того хуже: побили мытарей, после чего сожгли их тела, привязав к сухоруким деревам, а пепел развеяли по ветру. Неладно это. А что как беки двинут на Русь свое войско? Не сделается ли тогда, как во времена Хельги? Смотри, кровью умоется Русь:

Больно, как ножом по сердцу. Всякое упоминание о несчастном Хельге, при котором Русь подпала под власть иудейского царя, неприятно Святославу, сказал хлестко и упруго, будто стальную вервь натягивая на парусиновое полотно, как только он один и умел:

--Что, страшно стало, как и в те поры, когда покинул своего Господина в чужых  землях?

Свенельд побледнел, большая красная рука метнулась к мечу, ржаво посверкивающему золочеными ножнами; толстые сильные пальцы сжали темную, шершавую рукоять. Воеводе стоило немалых усилий сдержать себя, сказал с досадой:

--Вижу, стал неугоден тебе. Что ж, отъеду завтра же. Поутру.

Святослав не удерживал его: вольному - воля: Но так ли? На сердце - кошки скребли. С малых лет был Святослав рядом с этим воеводой, тот на коня саживал его, учил владеть мечом, не однажды сказывал слово доброе о временах, в летах затерянных, однако ж и по сию пору светящихся дивно, да про отчаянные вряжьи набеги на дальние земли да про плаванья по великому Русскому морю на лодьях, да про города, в коих довелось побывать воеводе. Но и то верно, что поступить иначе Святослав не мог, коль скоро ратное дело, к которому готовил себя и Русь-матушку, ныне пребывающую в неволе, не грело сердце Свенельда. Чувствовал молодой князь: не по нраву воеводе, что стекаются к нему со всех концов росской земли лихие удальцы. Не однажды спрашивал: "Иль на войну наладился? Мыслимо ли это? Хельгова дружина посильней была, чем твоя, и то не устояла." Нередко добавлял с усмешкой, и про то доносили Святославу доброхоты: "А вьюноша-то не иначе как мнит себя заступою Руси. И то сказать: сидя на Ладоге, за каменными стенами, пошто бы не попугать агарянина? А ты с ним в Поле встреться. Тогда и поглядим, чего ты стоишь." Уж давно предерзостно вел себя Большой воевода, но Святослав, сдерживаемый Ольгиными послухами, а они пребывали около него в немалом числе, усмирял свой нрав. Но вот не сдержался и не жалел об этом, хотя на сердце ныло, но, скорее, оттого, что не хотел бы услышать из материных уст осуждения своего поступка. Доверял управительнице Руси, ее осторожности и умению вести дела, ладить и с теми, кто противился ее намерениям, благостным для Руси. Часто вставало пред очами Святослава дальнее, но еще не размытое летами, а как бы даже укрепившееся в сознании, возжегшее в душе огнь небесный. Он так и думал, что - небесный. Невесть откуда пришло к нему это понимание, может статься, из дальних далей, от Мокоши - матери, а она есть сущее, ко всеблагому миру влекущее тех, кто преклонил пред нею колена. Но не рабски покорно, а от сердечной сути, от любви к Истине, хотя и едва только взблескивающей средь тягот жизни, придавливающих не одного смерда, а и властных над себе подобными. Но не зря сказано: и придет время, и будет не скоротечно, не угнетающе, а свет даряще, и восстанет тогда мать - земля из пепла и воссияет в необъятной славе своей.

И восстанет из пепла: О, запамятуется ли, как мальчонкой увидел однажды обжегшее сердце и вострепетал в гневе, захлестнувшем его обильными горючими слезами. Горело ближнее от Вручия селище, где он в ту пору оказался с княгиней - матушкой, и люди бежали по улочкам и, посеченные гибкими, как змеи, саблями, падали на белую, в снежном обагрении землю и воздевали руки к небу, как если бы просили у небесного Владыки Сварога помощи себе ли, тем ли, кто еще не попал под копыта вражьих коней. Юный Святослав не сразу понял, что происходит, когда же понял, а может, даже не так, не понял - сердцем почувствовал ту беду, что разлилась по отчей земле, горько сделалось, и больно, и недоумение накатило: пошто же так, иль не властны россы прогнать сеющих смерть чужеземцев?

Княгиня увидела, как замутнило сыновью душу, сказала устало:

--Еще не время, княже: Наберись терпения. Придет очищение земель россов от возгордившихся сынов Яхве и обломаются они об нашу силу.

Мудра и прозорлива Ольга, провидела многое из того, к чему потом, повзрослев и возмужав духом, потянулся Святослав. И то благо, что от великомудрия ее свет проливался на него, поклявшегося еще в те поры отомстить неразумному иудею за посрамление отчины. И это были не просто слова, они от великой обиды, что скопилась в душах россов, оказавшихся в неволе по неразумью княжьего управления, а не от слабости духа. Иль кто-то сказал бы про них, что поддались они хитроумию правителей, привыкших заместо меча держать в руках яд и кинжал? Но так уж несчастливо все сложилось, как если бы одно цеплялось за другое и о худобу, горькой полынью пропахшую, билось изо дня в день, отчего той худобой пропахло окрест, подавляя дух истинный, к воле влекущий. И вот уж в каждом росском селище, в городище ли, что в давние еще леты устроялись в тихом, сокрытом от шальных ветров с дикой степи, дурманяще пахнущем дивным ароматом пышнотелых цветов приднепровском понизовье замаячили чужеродные конники. За малую провинность, а то и вовсе без оной, сходу, с плеча, никем не понукаемо, они хватали вольнопашцев и заковывали их в железа, гнали чрез сухую обезвоженную землю в хлад ли, в жару ли палящую на азийские невольничьи рынки. А чуть погодя мытари в темножелтых одеждах начали шарить по подворьям очумевших от напасти росских людей, не сразу взявших в толк, что они сделались подневольными. А потом потребовалось и вовсе унизительное для росского духа: вздумали мытари брать по мечу от дыма. Для чего бы? Иль нехватка какая случилась у агарян? Да нет, все они с головы до ног обвешаны саблями и кинжалами. Тут другое: Захотелось чужеземцам унизить россов, вогнать их сердца в страх и слабость. Авось тогда запамятуют про старые леты? Только понапрасну все. Пожалуй, в те поры и стронулось в душах, отступило тягостное недоумение, рассеялось, и самый слабый понял, что не вынести ему такого унижения, а если станет терпеть его и дальше, то и сделается никому не надобен даже в своем роду. Тогда и взял он в руки меч отчичей и вознес его над головой своих обидчиков. И пошло, и поехало. Взыграло ретивое: Из иных градков уж повыгоняли окаянных и по сей день не пущают их на порог, обнеся жилища высоченными стенами, зависшими над глубоким, в давние леты прорытым рвом. А в других градках вдруг да и схлестнутся княжьи дружинники с воинами Пророка, состоящими на службе у иудейского царя, и не всегда бывают биты. Да что там!.. Иной раз и смерды, и изверги, и разные малые людишки, кому опостылело жить в рабском унижении, возьмут в руки что ни попадя, хотя бы и ладно оструганную дубину, как если бы это была обросшая колючими иглами смоляно блещущая палица, и погуляют на славу, обтесывая бока у чужеземца. И даже время годя, стоя под пыткой иль кладя голову на плаху, вдруг улыбнутся растерзанными губами, вспомнив веселое гулеванье, и скажут упрямо:

--Ну, годи!..

И отойдут в мир иной с твердой верой в собственное восставание из пепла. И да сбудется по сему, ибо реченное в мыслях рождается в слове, которое есть начало всему.

Легок шаг у человека, возжаждавшего Истины, коль скоро впереди ему отпущен срок; легок и быстр и невесть в какие дали влечет его, в ближние ли, в дальние ли?.. И вот уж идет он, сорванный с берега жизни, свычного с его людской сутью,  в затененные деревами, широко раскиданные, посеченные множеством среброгрудых рек и речушек, лесные поляны. И нигде не помедлит, как если бы что-то подталкивает его в спину. А и впрямь шальной ветерок, вдруг взнявшийся над полянами, накручивает, насвистывает невесть какую мелодию, но уж точно не ту, что подравняла бы в душевной крепи человека, растолкала бы все, что смущало его. Так нет же, нет, как если бы изначально тянулся к чему-то другому, не к этой крепи. Ах, предерзостный, ах, неловкий, ну, чего ты насвистываешь, поиграть захотелось? Ну, так утянись вон к тому легонькому, как бы даже пористому, сравнимому с облачками на темнозеленой равнинности небесной тверди, рядку молодящихся березок-женок да и побалуй с ними, небось не откажут и втянутся в твою игру и будут довольны.

Если бы кто-то пригляделся к человеку, ныне легко и машисто отмеряющему таежные тропы, то и не сразу догадался бы, что перед ним князь Руси Святослав. Уж больно строг в лице и меж глаз пролегла глубокая морщина. Про нее и в ближнем ко князю урядье не все знали. Не часто она бывала так ясно и зримо обозначаема. Обратил бы любопытствующий внимание и на кое-что еще в странствующем человеке, приметно отличающим его от Великого князя. И подивился бы, когда бы сказали ему, что не прав. И он не сразу смирился бы и еще долго шептал бы в недоумении: "А почему кафтан на нем прохудился и на ногах сапоги разбитые? Нешто не доглядели постельничие? Ох уж эти навадки, все не смирятся, и наваживают, и подманивают! Вгоняют во грех!"

Только зря он: Не наваждение явлено пред очи его, а сам Святослав, но про это знают лишь в ближнем Великого князя окружении. Случалось, брал отрока и шел с ним в таежные рамени и подолгу бродил зверьими тропами, нередко захаживал в жилища извергов и дивился на их жизнь, понимая тяготность ее и горестное отступление от истинной, на божественном приятии настоенной благодати. Но и менять тут ничего не хотел, сызмала осознав: если не ты хозяин своей жизни, тогда кто же?.. Боги благодетельны, но они высоко, не сразу дотянется до них и обладатель острого ума. Рождаемое про меж людей им и принадлежит. Это от Истины, и не нам, смертным, тягаться с нею. Да и надо ли? Не всегда обжигающая людские сердца жажда познания во благо человеку, вдруг да и уведет его во мрак неведения.

Волхв Богомил, а именно к нему шел Святослав, ждал Великого князя. Провиделось ему в дреме, что прибудет тот уже на этой седмице. В широкой темнорусой бороде Богомила легкая седина пробивалась пока еще вслепую. Волхв стоял у темного зевла пещеры, опираясь на суковатую палку, и смотрел в таежную даль в тайной надежде увидеть Святослава на урманной тропе. Подле его ног лежал, положив морду на когтистые лапы, медведь-пестун, лишь ближними днями обретя хозяина, но уже успев сродниться с ним, точно бы они были слеплены из одного теста, так хорошо пестун  понимал в человеке, даже и в той его чуть приметной озабоченности, которая теперь управляла чувствами волхва.Медведь тоже пристально всматривался в таежную россыпь маленькими, круглыми, острыми, как шило, глазками, и был доволен, когда услышал нечто поколебавшее в душном устоялом воздухе, а потом углядел слабое черное пятно на зеленом покрывале земли. Приподнял взлохмаченную голову и негромко рявкнул.

--Так ты думаешь, что?.. - сказал Богомил, потрепав медведя по вздыбленной холке. - И ты прав.

Святослав вышел из-за дерев, чуть помедлил у ледяно посверкивающего таежного ручья, а потом перепрыгнул через него и направился к пещере, вздыбившейся над таежной равнинностью и смурно и глубинно взблескивающей зевлом.

--Будь здрав, отче, - сказал князь, подойдя к волхву и почтительно склонив перед ним голову.

Пестун, привыкнув к присутствию возле хозяина еще кого-то, ничем не выказал неудовольствия, а оно-таки было: в последнее время кто только тут не перебывал! И все идут со своей болью и обидой, и каждому из них надо что-то от лесного отшельника и часто слышится грустное вопрошение в людских голосах, а иной раз и досада. Хозяину худо делается после этих встретин, печаль черно и глухо застит его глаза. Иль не горько ему, пестуну, пускай и слабому разумом, видеть это и не уметь помочь?

Богомил провел князя Руси в пещеру. Было под чуть взопревшими каменными сводами стыло и сумрачно, и стояла тишина такая, как если бы тут и вовсе не обозначалось никакой жизни. Улавливалось собственное дыхание и тихое поскрипывание капель на серой мшистой стене.

Волхв подвел Святослава к невысокому, искряно белому взлобью, слегка прикоснулся дрогнувшей рукой к изваянию великого Рода. Черты лица Бога грубо и как-то даже угрюмовато проступали на мшистых камнях. Сказал негромко:

--Знаю, матушка твоя полагает, что еще не время идти войной на Итиль. Но права ли она? Не сразу закипает вода в котле, а уж если закипела, то и надо снимать котел с костра, а не то разлетится на мелкие куски. То ж и здесь: потеряешь время - потеряешь Русь. Поспешай, пока не остыл праведный гнев в племенах; обопрешься об них - и вознесешься к славе, Я все сказал, княже.

И тут же, как бы запамятовав о Святославе, волхв отвернулся от него и забормотал чуть слышно, не то заклиная, не то произнося молитвенные слова, прежде не касавшиеся слуха князя. И было в этом смутном, влекущем к чему-то неближнему бормотании нечто подвигающее к небесному свету, и в душе у Святослава стронулось, и он увидел себя, молодого, жаждущего Истины в миру бытования, совсем в другом измерении, и, когда прошло смущение, вызванное неожиданной переменой в нем, почувствовал необычайную силу духа, как если бы прикоснулся к тайне, сказавшей ему о его высоком земном назначении.

                                             4

Хмур Свенельд, злая досада гнетет его. Уж которую седмицу он пребывает в своих вотчинах над многоструйной и сладкоречивой Припядью, а не придет в себя после того, как претерпел от Святослава. В покоях воеводских скучно ему, все-то опостылело, и добрых женок ласки не греют, и даже больше, раздражают. А это и вовсе непонятно, коль принять во внимание своенравие Свенельда и крепкую повязанность его с мирскими благами. Ныне он как бы про все запамятовал, вот и бродит по своим жизням, изредка забредая в становья да погосты, а иной раз, понабрав ватажку отчаянных людей, посещает лесные ловы, но и там даже если случается изловить сильного вепря, в длинноскулом, обожженном ветрами, задубленном на степном морозе лице не дрогнет и малая жилка, в потускневших глазах не просияет, все та же хмурость в них, холодящая и придавливающая сущее и в хорошо знающем его человеке, отчего тот норовит оказаться подальше от воеводы, не попасть под его горячую руку. Вот уж не ожидал Свенельд, что Святослав так быстро наберет силу и станет все вершить собственным умом, а его отстранит от ратного дела, как если бы он не был Большим воеводой, с кем считаются в росских землях, к слову которого прислушиваются не только захребетники, а и люди высоких родов, князья светлые навроде Рославля иль Дмира. Да мало ли кто еще!.. Что же он, Святослав, иль запамятовал про это? А что, как я подыму на него роды росские, иль не пойдут за мной?.. Но чувствовал Свенельд: не все так просто, и Русь уже не та, не совладаешь с нею, хотя бы и вставши во главе вряжьего войска, обломаются сыны холодного Севера о мощь россов. Невесть отчего так возмужал дух их, иль вправду крепился в противоборстве с агарянами и уж не одолеть его никому? Может, и так. Едва ль не каждодневно доносят послухи о столкновениях родовичей с отрядами иль отрядиками чужеземцев, во главе которых нередко стоят иудеи. Впрочем, тут он, Свенельд, может и ошибаться: не больно-то уважают сыны Моисея ввязываться в драки. Другое дело, уметь воспользоваться чьим-то неразумьем и повернуть это неразумье себе на пользу. О, Свенельд не однажды был тому свидетелем, и по первости возмущался, а чуть погодя стал недоумевать. Но было недоумение не больно-то стойкое, скоро уступило место чему-то щемящему, а вместе постыдному: в раздумьях своих воевода уходил невесть в какие дебри, делалось смутно и растолканно на сердце, и он не всегда мог понять происходящее в себе, относя это к чему-то чуждому его духу, однако ж время спустя в нем поменялось, и он уже спокойно воспринимал исходящее из души его. Это случилось, когда волею судеб Свенельд оказался с князем Хельгой в  иудейском городе. Он тогда ходил по узким, затененным широколистыми деревами улочкам, тихим и как бы даже миросулящим, малолюдным, и, еще не зная, отчего это, взращивал удивление на сердце. Впрочем, ничего в нем не поменялось, когда он узнал, что малолюдье на итильских улочках, застроенных добротными деревянными домами, оттого, что приехавшие сюда из Хорезма и Ромейского царства иудеи заставили коренных засельщиков, где с помощью хитроумия, а где и силой покинуть отчие земли. <Стало быть, так надо, миром изначально правит сила, у кого она есть, тот и Господин.> - Недолго  раздумывая, решил Свенельд и с еще пущим интересом начал приглядываться к житью-бытью иудейского племени, и время спустя вынес о нем суждение, как о племени уверенном в себе и ничего не меняющим в духе, хотя иной раз иудеи старались казаться кем-то еще, а не тем, кем являлись на самом деле.

Эту двойственность чуждого ему племени Свенельд принял не сразу, все же был он роду росского, привыкшего жить открыто, что называется, нараспашку. Но, когда однажды стал нечаянным свидетелем того, как изымалась у чужедальних гостей вира за провоз искусной выделки восточных серебряных украшений и переливающихся разноцветьем китайских шелков, вошла в сердце смута: уж больно умело, а порой казалось, и ласково изымалась вира, только вот беда: после этого в гостевых обозах, предназначавшихся для хладных стран, и для Киева тож, чуть ли не в половину поубавилось товару, и поскучнели гости, да только не переступишь черту, а коль осмелишься перечить властям Итиля, то и последней медной монеты лишишься. И подумал Свенельд: <А почему у нас вершится по-другому, и всяк гость, даже и принесший стольным базарам малый прибыток, почитаем, и пальцем не смей тронуть его, а не то головой поплатишься? Не потому ли не в пример воеводам Итиля слабы мы и скудны наши схроны, и всякий раз подымай полюдье, коль вползла нужда на твой двор? Вдруг вспомнился Свенельду убитый деревлянами Игорь, поморщился: не по нраву ему обращаться памятью к бывшему князю Руси. Нет, не то, чтобы он был виноват в его гибели, и все же...все же... в нем трепыхалось, оскальзываясь, пускай и слабое, едва ли кем-то замечаемое чувство вины перед Игорем. Ведь это он подтолкнул его снова идти в деревляны, когда великокняжья дружина выразила недовольство прибытком, что дало полюдье. Да, да, он понимал, чем это может закончиться, и, кажется, втайне желал этого. А может, нет? Тогда почему же?.. Вопросы, вопросы, на которые ему не хотелось отвечать, да вот напасть: вдруг, ничем не тревожимо, они вставали перед ним, и некуда было от них деться, и тогда он пуще прежнего хмурился, и не дай-то Бог было в ту пору попасть под его тяжелую руку!

Он стремился отстраниться от того тягостного и тревожащего, причиною чему стал Игорь, но не умел этого сделать, вдруг всплывала в памяти и гнетом упадала на сердце не знающая предела, захлестнувшая с головы до ног, безумная радость, когда до него докатился слух о гибели Игоря. Он тогда в полной мере ощутил свою всевластность, уже никто не стоял впереди и некому было напомнить о Хельге, якобы преданном им, ибо покинувший Господина в смертный час его должен быть умершвлен. А именно об этом в последние дни говорил Игорь, хотя и заглазно. Но земля-то слухами полнится, доходило и до Свенельда и надо было ответить на обвинение, но не хватало душевной крепости явиться к Великокняжьему Двору и поклясться на священном огне, что он не повинен в смерти Хельги. О-ох, так ли это? Не лукавит ли он перед собой, не старается ли уползти в тень подобно гадюке, испившей чужой крови? И уж в который раз вставало перед глазами из давних лет выметнувшееся, а потом растекшееся темной глубокой лужей, не обойти ее, не намочив ноги. Вдруг да и виделось, как входил он с Хельгой да с росской дружиной, заметно поредевшей в непрестанных битвах с воинами правителя Бердаа Марбана ибн Мухаммеда, отягощенный великой добычей, в Итиль, и Песах встречал его и, кажется, был доволен: в худом, ярко смуглом лице что-то взблескивало, но тут же и затенивалось, уступая место натянутой, подобно тетиве лука, напряженности, которую тот хотел бы утаить, и не мог утаить.

Песах предложил россам разбить лагерь за городскими стенами, чтобы не смущать жителей Итиля. Мало ли что взбредет им в голову, вдруг ополчатся противу иноверцев, и прольется тогда кровь?.. В словах Песаха прозвучала откровенная озабоченность, и Хельга легко согласился с ним и проследовал с дружиной на Большой Остров, обильно поросший темнозеленым лесом, зажатый тихими проточными водами, после чего отъехал... А посреди ночи, когда дружина, утомленная от долгого похода, видела десятые сны, агаряне, скрывавшиеся до сей поры в камышовых зарослях, напали на спящих ратников и многих перебили, а те, кто успел обнажить оружие, долго и упорно дрались, но вынуждены были отступить к лодьям, спрятанным в разводьях Великой реки. И тут кто-то из гридей вспомнил о Хельге, по всему, обманно захваченном иудеями, и предложил Свенельду выручить князя. Но Свенельд сказал, что ничего нельзя сделать: сила соломку ломит, и надо спасать остатнюю дружину. Старый росс не понял его и, собрав малую рать, повел ее на Итиль, но был поражен вражьими стрелами. Полегли и те, кто пошел с ним. Сгинул и Хельга.

Свенельд вернулся на отчину без славы и без своего Господина, и какое-то время не пользовался поддержкой великокняжьего Двора, его не любили и сородичи, но он не утратил могущества, и потому мало у кого рождалось желание потягаться с ним, а коль находился отрок, не привыкший ломать свычая дедичей, то и оказывался в воеводском узилище, куда и в дневную пору не проникал свет.

Шли дни, тягостные, придавленные неволей, тем более горестной, что не привыкли россы ходить под ярмом чужеземца. Они уминали минувшее, оттесняли его, и оставалось не так уж много тех, кто принимал участие в походах неудачливого Хельги, когда легковерный Игорь, воссевший на великокняжий стол, повелел Свенельду прибыть ко Двору, и там принят был ласково хозяином, хотя Ольга не хотела этого. Она так и не смирилась с повелением Великого князя, но старалась не выказывать своей неприязни к чуждому ей человеку. Да, все так и было, и Свенельд ничего не запамятовал. Может, потому он с такой легкостью и пошел встречь пожеланиям Песаха, что и сам стремился к этому и только ждал случая, чтобы перекинуть мостик к могущественному правителю Хазарии. Кто скажет, что стало тому причиной? Но так произошло. И однажды в просинец, легший на землю мягким и рыхлым белоснежьем, Свенельд увлечен был словесным узорочьем сладкоголосого раввина, прошлым летом прибывшего в стольный град, чтобы распутить там паутину для ловли заблудших душ. Однако ж сей муж не преуспел в своих деяньях. Не принялись они градским людом, остался тот равнодушен к его мудроречивым проповедям, сохраняя на сердце благость иную, другими ветрами привнесенную. Это увлечение Свенельда обернулось тем, что он оказался в Самватасе, на серых холмах, заселенном пришлым воинским людом. Уже пребывая в крепости, Свенельд не сразу понял, для чего он приехал сюда, и едва ли не со враждебностью взирал на то, что открывалось глазам, нутром чуя ту неприязнь, что отмечалась в лицах чужеземцев, когда они смотрели на него. Вдруг запамятовалась смута, что поменяла в душе,  и про которую он не хотел бы забывать, полагая потребным вынести ее на свет Божий, чтобы укрепилась она и придавила тех, кто посмел сомневаться в нем. Свенельд не сказал бы, что это в нем от обиды на великокняжье окружение, как не сказал бы, что и не от нее. Было тут что-то от сути его, упорное, а вместе робеющее чего-то, может, своей временности на земле, от непостоянства собственных суждений. Знать бы, отчего в нем так понамешано, тогда и стало бы легче. Ан нет! Все мутит и мутит, и негде спрятаться от шальных, как если бы они вовсе не принадлежали ему, мыслей. "А что, я хуже, чем те, кто принял на себя великокняжью власть? Почему они, а не я?.." Он гнал от себя эти мысли, но они, отличаясь упрямством, не отступали и приходили даже в те поры, когда он отстранялся от мирских забот и старался ни о чем не думать.

Свенельд бродил ныне по лесным уремным местам и ничего не видел перед собой, даже и то, как отроки, следовавшие за ним неотступно, но так, чтобы он не замечал их присутствия, прятались за толстыми деревами, коль скоро он медлил, а потом опять поспешали за ним, мысленно досадуя на Господина, но и тогда не перешагивая ту черту, которая отведена воеводской волей. Всяк из них помнил, сколь суров Свенельд, если вдруг что-то ладилось не по его слову. Очень скоро свиноваченный оказывался в темном узилище и там претерпевал немало, прежде чем снова бывал явлен пред очи Господина. Нет уж, лучше справно и оглядно, чтоб не пристегнулось к суждению о тебе что-то неладное, исполнять службу, и за то благодаря Сварога, повелевающего людскими помыслами и направляющего их ко благу.

Дружинники поспешали за Господином, а сам он никак не мог отряхнуть сердечный гнет, и виделось такое, что он не хотел бы пускать и на порог своей памяти, но почему-то вдруг сделался неволен поступать согласно собственному разумению, и постыдное вставало перед ним в какой-то холодящей все в нем нагловатой наготе. И мнилось тогда, что он опять в шатре у властелина Хазарии, и тот насмешливо разглядывал его черными, чуть косящими глазами и говорил:

--А я знал, что ты придешь ко мне. Куда же тебе еще идти? Некуда.

Ему не хотелось соглашаться:

--Отчего же некуда? Я и теперь на Руси не последний воевода.

Молчал Песах, как если бы не слышал, и теперь уже смотрел куда-то сквозь него. Неприятно! Но да что делать, коль сам, по собственной охоте, приехал в Самватас? Ой ли?!.. Смутно. Смутно и неугадливо, как если бы вдруг заплутал в глухом лесу и не найдет обратной дороги.

Говорят волхвы: входящий в мир да увидит небо. О, если бы изначально эта мысль была близка Свенельду, может, не случилось бы того, что случилось, и он не ощущал бы теперь смуты на сердце, и не были бы чувства его так утеснены, как если бы он совершил что-то супротивное отчему краю. Ну, а произошло то, что убаюканный словами старого раввина он приехал в Самватас и там имел встречу с всемогущим Песахом. Песах говорил с ним и хитро смотрел на него, а вместе властно, и это не понравилось, хотел уйти, но отчего-то не смог. Что-то в нем сломалось, когда Песах сказал, впрочем, не прямо, исподволь, намеками, не спеша в подборе слов, что в те поры, когда принял смерть Хельга, он, Песах, постарался вывести малое число росских воинов из-под сабель агарян и дозволил им уйти в отчие земли, и сделал это, никакой пользы для себя не предвидя, по сердечному влечению, ибо он, Свенельд, не безразличен ему: слышал, с каким трепетом тот взирал на кипящую на базарах Итиля жизнь и понял про его тайные намеренья и хотел бы поддержать в нем дух, влекущий к истинной вере. Песах сказал только об этом и ничего не требовал, и малой службы, все же намекнул, что при надобности он или кто-то из его окружения обратится к нему, и надеется, что тот не откажет в просьбе. Вот, собственно, и все. Песах ушел из молельного иудейского дома, в стенах которого состоялась эта встреча, а Свенельд еще какое-то время оставался там и при тусклом свете миноры пытался что-то разглядеть в холодном неживом полумраке, но так ничего и не разглядел. Позже смута на сердце усилилась, и он едва ль не каждодневно припоминал все, что произошло в далекой и по сию пору неразгаданной им Хазарии. Впрочем, отчего неразгаданной? Кое-что он понял и принял сердцем и хотел бы привнести из чужой ему жизни в свою. А почему бы и нет? Иль не хотел бы и он, чтобы в его схронах оберегались шелка и серебряные гривны из далеких земель?.. Странно, что он до сих пор ничего для этого не сделал. Может статься, нечто от дедичей, несупрямливое и пред великой бедой, утаивалось в нем, и он не запамятовал еще, что они ни перед кем не склоняли головы и жаждали божественного света. Может, и так. Свенельд был сыном своего племени и не желал равнять себя с теми, кто стремился к власти над росскими землями. Он понимал про это, тем не менее пребывал в плену убеждения, сказавшего ему, что хорошо бы и россам перенять кое-то из жизни иудеев. Иль не станет тогда лучше всем нам, отчего же мы не хотим этого и упрямимся, когда надо быть покладистей?  К чему постоянный огляд на Ромейское царство, как если бы что-то кровное соединяло нас? Туда ли надо устремлять свой взор? Все в Свенельде вразброд, и мысли, и толкование Истины, вернее,тени Истины, проникшей в сознание и требующей чего-то, не в ближних весях сокрытого, но в дальних, глазом не видимых, однако ж доступных чувству, хотя он не сказал бы, чего тут больше: искреннего желания постичь непознанное или жадного, иступленного и в ночи не отступающего стремления найти оправдание собственным мыслям? Он не сказал бы об этом никому, даже если бы сделалось ему пуще прежнего одиноко среди людей. И не потому, что жила в нем робость, а она-таки утаивалась на сердце, а потому, что в этой отчетливо прозреваемой раздвоенности он находил успокоение. И это было удивительно и ничем не объяснимо, и, наверное, из-за своей необъяснимости влекущее к себе. Наверное, так.

Получалось, он не желал цельности в себе самом, такой, к примеру, какая наблюдалась в Святославе и, надо думать, перешла к нему от матушки княгини, которую Свенельд знал и в те поры, когда та была Прекрасой, еще не обретшей нового верования, и он хотел бы сделаться надобным ей, когда она поселилась в Великокняжьем дворце, но тут что-то не склеилось, Ольга не проявила понимания к его душевной сути, и даже больше, у него возникло ощущение, что она избегает общения с ним. "Ну, что ж, - подумал тогда Свенельд. - Нет так нет:" - и отступил от своего намерения. Благо, это далось легко.

Да, Свенельд не желал цельности в себе, как если бы это могло  взбулгатить в нем. Но, скорее, тут отметилось что-то иное. Втайне он думал про себя, что многое познал не только в воинском ремесле, а нередко провидит и то, что еще не обозначилось в жизни, о чем пока никто не догадывается. И ему было не по нраву, если вдруг появлялись люди, ни в чем не уступающие ему. Он досадовал, не хотел бы знаться с ними, становясь пуще прежнего своеволен. Впрочем, и тут он соблюдал меру, преступить чрез которую не поспешал. Но после гибели Хельги, а потом Игоря он подумал, что все у него сладится, и княгиня Ольга станет послушной его воле. И тогда: О, сколь сладостны оказались те восхождения его к высшему пределу! Мнилось, еще немного, и он обретет полную власть над Русью. А почему бы и нет? Ведь он был Большим воеводой, и не только дружина с восторгом взирала на него, а и умудренные летами гриди со вниманием прислушивались к нему. Да что там! Иной раз и светлые князья, прежде чем предстать пред очи управительницы росских земель, наведывались в его хоромы и подолгу вели беседы с ним, и те беседы грели его. Теперь Свенельд думал, что чего-то в те поры он не сделал, чего-то важного для себя, и все медлил, полагая, что время его не наступило. А вот теперь выяснилось, что время его миновало, а он и не заметил, когда?.., как не заметил и того, как возрос Святослав, окреп в духе.

                                           5                                  

В первоснежье серебряно взблескивающая Ладога катила воды мирно и домовито, как если бы в них было что-то и от небесного дыхания, легкого и вольного, глубинно чистого. Про него знает всяк в здешних местах поднявшийся, привыкши с малолетства ощущать себя свободным, не подвластным даже воле Богов, хотя и подчиняющимся ей, коль скоро это не было противно его сути. А не то почему бы и по сию пору не дотянулась до этих мест жадная рука злого чужеземца?.. В ту ночь обозначился в высоком небе сияюще белый столб, он недолго простоял меж двух ближних звезд умещаемо, человеческим глазом отмечаемо как единое мгновение, а потом сдвинулся с места, словно бы оттолкнувшись от небесной тверди, и потёк, и потёк, да все против ветра, и на земле борзо разгулявшегося, и вдруг на глазах у словых людей превратился в двух бешено скачущих встречь друг другу коней с укладенной на них златоблещущей сбруей. И сделалось так, что сшиблись кони грудью, и - загрохотало в земных пространствах, и раскололась скала, которую обтекала серебряная Ладога. И в ту щель хлынули яростные потоки студеной воды.

Волхв Богомил жил тогда в истоке северной реки близ Черновольского святилища отшельником, ищущим в душе благости, сравнимой с той, что обретается в светлом Ирии. Ему почудилось, что в какое-то мгновение осиялось в каменных ликах Богов, и пал тот свет на людей и вострепетало у них в сердцах, восшевелилось, чтобы время спустя тихой тревогой упасть на землю. И он сказал:

--Быть великой битве. Верю, в той битве подняться Руси и обрести себя в силе, Богами хранимой, хотя и не отмечено в сиянии, какой из боевых коней одолел: белый ли, вороной ли?.. И тот, и другой исчезли разом, растворились в небесной глубине, не достигнув дна ее.

Словые люди услышали прорицание волхва, и смущение коснулось их, но было оно не то, чтобы легкое, а как бы источенное прежними чувствами, отчего сделалось тоньше льняного волоска, и скоро забылось. Впрочем, кое-кто еще долго держал в памяти явленное в небесных далях. Была среди них и Малуша. Она на прошлой седмице приехала в Ладожье, и не сказать, по своей ли воле, по прихоти ли матушки княгини, у которой долгое время состояла в обслуге, вывезенная из отчего дома по велению батюшки светлого князя Малка. Девица противилась этому: что за нужда идти в ключницы хотя бы и к управительнице росских земель ей, роду знатного, крепкого. Да только осталась ее воля близ матушкиного терема, в сребросиних ткацких пошивах, украшенных девичьими руками. У батюшки был свой резон. Но про него она и по сию пору не догадывается: знать, глубок узор, рожденный в мыслях светлого князя, хитро сплетенный его словесами. Одно время пыталась Малуша вызнать про истоки батюшкиного повеления у братца своего Добрыни, да впустую: отмолчался братец, сделался суров в лице, холоден даже, как если бы не дорога ему была сестрица. И Малуша отступила, покорство снизошло на нее, а в ярко синих, широко открытых глазах слегка стемняло и чуть отодвинулась в прежние леты сиявшая в них радость, оттого что она, Малуша, явлена миру дивному, и в малости непознанному ею, да что за беда, когда у нее все впереди. На прекрасную девицу обращал внимание и согбенный старец и тянулся к ней потухшим взором и говорил, вдруг ошалев от нечаянно нахлынувшего светлого приятия мира:

--А что?.. Мы еще живем, коль на нашей земле рождается красота, Богами отмеченная!

И поспешал дальше, как бы даже выпрямившись, и глаза у него еще долго блестели. Малуша смотрела вослед ему, пока не скрывался старец за ближним нагорьем, а потом бежала к реке и подолгу просиживала на влажном песке, опустив ноги в теплую плещущую воду и ощущая на сердце сладостный трепет.

Но однажды случилось то, что случилось, и она оказалась в великокняжьм дворце. Попервости втайне ото всех плакала, не умея понять, чего хотят от нее, но мало-помалу начала привыкать к новому своему положению. И за то она возблагодарила Бога, проявившего к ней милосердие и подарившего смирение и приятие мирских деяний хотя бы и направленных против того, что жило в ней самой тихой, никем не примечаемой жизнью. Она проводила время в дворцовых покоях матушки княгини, редко выходила на подворье, почти ни с кем не общалась, разве что с девицами, приставленными к черной работе. Но и тогда не выплескивала из души своей. И это  было удивительно для нее, сызмала привыкшей к тому, что рядом с нею были люди, и радовались вместе с нею, и огорчались, если случалось что-то неладное. Но так сделалось, и она не сказала бы, что это ее угнетало. Понимая себя как малую часть сущего, она приняла произошедшее с нею естественно и подчинилась влекущему ее по тропе жизни. Однажды Малуша лицом к лицу столкнулась с молодым князем и почувствовала на сердце обжегший ее трепет. С тем и отошла от Святослава, враз вспыхнув с головы до ног, и долго не могла обрести прежнего спокойствия. В тот день все валилось у нее из рук, и это заметила матушка княгиня и строго спросила:

--Что с тобой? Эк-кая же ты неловкая!

Малуша виновато потупилась и стояла долго, как если бы запамятовала про свои обязанности. А потом ушла на сени и  сидела там, забившись в темный угол, опасаясь, чтобы кто-нибудь нечаянно не разгадал того, что у нее ныне на сердце, а там вдруг сделалось не только пугающе горячо, но еще и сладостно и вместе томяще, и нельзя было ничего поделать с этим, да, честно говоря, и не хотелось. Вот так бы все сидела и прислушивалась к себе, и дивилась, и умилялась, и недоумевала, отчего же она раньше не испытывала такого приятного чувства, влекущего к чему-то: О, если бы еще знать, к чему! А может, к кому-то? "Но нет, нет! Я не хочу этого! Не хочу!" - шептала она слова истые, хотя и противные ее нынешнему естеству. Когда бы Малуша теперь осмелилась  сказать про что-то, она сказала бы, но вяло и безотносительно к кому бы то ни было. А меж тем на сердце накапливалась радость, о природе которой она еще не догадывалась, однако ж как могла лелеяла ее, боясь, что та обломается при первом же ветре подобно желтому листу березы. Но этого не случилось, да и не могло случиться. При редких встречах со Святославом, когда он заходил в теремные покои матери, Малуша примечала в его чуть скуластом лице с подковками темносиних усов откровенно явленную просветленность, коль скоро он смотрел на нее. И тогда на сердце у девицы делалось пуще прежнего сладостно. И, если бы он повелел пойти с ним, она и малости не помедлила бы. Но, к ее досаде, ту осветленность в лице у сына разглядела и матушка княгиня, и ей нетрудно было догадаться, отчего эта перемена последовала, и она стала прогонять Малушу, если Святослав заходил в покои. Но это никак не повлияло на сердечную сущность девицы, а как бы даже подтолкнуло ее к чему-то в ней ли самой, в небесном ли пространстве, куда устремлялась душа, когда ей становилось утесненно в земной жизни. Малуша остро, едва ли не болезненно воспринимала это подталкивание в себе самой, отчего теперь часто покидала покои матушки княгини, и ее можно было увидеть и в малых хороминах, окружавших высокий, из белого камня, Ольгин дворец. Никто не знал, чего она там искала, не знала и она сама. Просто чувство, которое жило в ней, влекло невесть в какие дали, но, коль скоро дали ограничивались великокняжьими теремами, то и стали для нее в близком времени необходимы, и, когда бы вдруг Малуше запретили выходить на подворье, то и захлестнула бы ее тоска лютая. Но то и ладно, что матушка княгиня не додумалась до этого, хотя нередко отчитывала ключницу, если та зедерживалась и не сразу являлась на зов. И так продолжалось бы еще долго, да и куда было спешить Малуше, ее устраивало то, что совершалось в душе, и она не хотела бы перемены в себе, если бы однажды Святослав не подошел к ней и не сказал, взяв ее за руки:

--Приходи в полночь на сени.

Она вспыхнула, будто камышовая тростинка, на которую упал светящийся сколок черной молнии, сказать что-то хотела, да не посмела, сделалась вялая и слабая, и с места не сразу стронулась, стояла и смотрела вослед удаляющемуся князю. А ночью, о!.. Что-то ликующее, а вместе смущающее, влекущее к чему-то новому и светлому, подобно солнышку посреди разодранных лучами туч, растолкало в существе ее. И уж нельзя было сказать: она ли пребывает в прежней оболочке, или уже не она, а другая, лишь внешне сходная с нею. Сказывал умудренный небесным знанием длиннобородый Богомил, что нередко меняется в существе нашем, иной раз и себя не узнаешь и станешь мучаться случившейся переменой, пока не обратится душа к вечно синему небу и не отыщет там успокоения. <Иль и со мной случилось то же?..> - думала Малуша и все искала в себе, все искала. Но то и хорошо, что она не старалась расстаться с чувством, которое ныне сделалось едва ли не главным в ней, она только хотела бы, чтобы оно подчинялось ей и не застило других чувств, но не умела ничего поменять в себе. Эта неумелость от сути ее сокровенной. Малуша и прежде-то не сразу могла откинуть всколыхнувшее в ней и стать такой, какой ее желали бы видеть другие, отчего нередко ей приходилось слышать о себе суждения холодные, в унижение ее сердечной сути: вот, дескать, горделива девица, все бы поступала по-своему. Ах, если бы так! Может, тогда она и не подчинилась бы воле отца и не оказалась бы в Вышгороде. Но да что уж теперь! Малуша не сказала бы, спала она в ту ночь, нет ли, скорее, лишь окунулась в дрему, сладостно горькую, и, подчинившись ей, уже не искала ничего другого, точно взволновавшее чувство было божественного происхождения. <А почему бы и нет?.. - в иные моменты спрашивала она у себя и сама же отвечала: - Да, конечно, так и есть, и ничему другому тут не пристало иметь место.>

Утром Малуша выглядела вялой, невыспавшейся, и матушка княгиня заметила и была недовольна:

--Никак всю ночь просидела на сенях? С кем же?.. - И смотрела строго. Но странно, прежде робевшая перед матушкой княгиней, ныне Малуша не испытывала робости и спокойно глядела на нее дивными очами, в которых наблюдалось небесное сияние, и, если бы теперь она пожелала что-то скрыть от чужих глаз, не смогла бы, словно бы ощутила в себе божественные силы, помогающие ее сердечной сути оставаться неизменной и не будучи до конца свободной в своих деяниях. Ну, а что стало этому причиной? Иль случилось что-то необыкновенное, подтолкнувшее Малушу к чему-то в себе самой?  Да нет, она не сказала бы так, как не сказала бы, что и вовсе ничего не случилось. Он был рядом, князь мечты ее, и говорил с нею, и неземной ласковостью веяло от его речей, хотя он говорил о чем-то смутном. Но да что из того? Главное, он был рядом, и она смотрела него, хотя и со смущением, но без трепета, словно бы понимала себя в пространстве, как нечто способное подвигаться к Истине, про которую знала с малых лет, что нету ей завершения в земной жизни. Отец Малуши, малый князь Руси, но великий духом, не однажды водил ее вместе с братом Добрыней в дальнее святище, где в дремучих лесах, сокрывшись от чужого глаза, в глубокой пещере жил истый в святом веровании Богомил. И было малой дщери попервости страшно. От хладных стен выступая, а может, и проламывая их: иль не во власти Мокоши - матери подводить ко благу ищущих Истины и в небесных деяниях? - смотрели на нее светлоликие Боги. И был неподвижен взгляд их и тягостен, как если бы они что-то знали и про нее, и не отыскивалось в грядущих летах малой дщери ничего, что стронуло бы их с хладного стояния в каменных стенах пещеры. По сию пору не запамятовала Малуша ту угнетенность духа, которую осознала тогда в себе, и сильно испугалась, еще не понимая смысла угнетенности, едва ли не вселенской, так велика и неодолима казалась исходящая от нее сила. Только и она в какой-то момент отступила, вроде бы даже растворилась в пространстве. Это когда к Малуше, чуть горбясь, подошел волхв и положил большую желтую, с синими прожилками, руку на ее голову. Она подумала, что Богомил скажет ей о чем-то добром и ласковом, и она окончательно забудет про свои страхи, но он ничего не сказал, только посмотрел на нее со вниманием и с тем тайным сердечным участием, которое способны почувствовать лишь те, кого еще не коснулась угрюмовато тяжелая коса жизни, а только свет от нее исходящий и благо дарующий хотя бы и на короткое мгновение. И Малуше сделалось легче и даже слабого намека на огорчение не осталось в ней оттого, что волхв не разомкнул уст своих. И теперь уже во все то время, пока она пребывала под ледяными пещерными сводами об руку с отцом, Малуша испытывала лишь радость познавания неведомого, и божественные лики на мокрых стенах пещеры не смущали ее. Она со вниманием разглядывала те лики и дивилась ясному свету, проливающемуся от них, и вспоминала Крышеня - покровителя светлого любечецкого князя, знала, как бы он смотрелся, окажись в пещере волхва, и была довольна: покровитель отца ничем не отличался бы от других Богов, разве что тепла от него исходило бы чуть побольше. В те поры Малуша побывала и на капище и молилась истово и просила у всевеликого Рода милости для любезной отчины, чтоб не смели злые духи терзать слабое тело ее. Тогда же она услышала читанное на старых деревянных дощечках Богомилом, нечто из древних Ильменских Вед: <Долог путь к Истине в любви к отчине пребывающего; короток для предавшего ее; Истина есть пожар, и не сгорит в ней душу имеющий:> Нет, не сразу Малуша поняла и приняла в сердце вещие слова. Многие леты минули, прежде чем они обрели для нее смысл. Но даже и тогда, когда сотворилось так, она редко обращалась к ним, точно бы опасалась, что от частого обращения к ним они потускнеют, ослабнут, облекутся в худые одежды.

Чудно, однако ж, отойдя от сладостных воспоминаний, Малуша вдруг услышала от матушки княгини про Истину, до которой едва ли можно дотянуться в обычной земной жизни, если душа отодвинута от божественной благодати, не умеет обрести надобной крепости и окунаясь в небесное сияние. И сказала она, пытливо всматриваясь в Малушу, приметив в лице у нее отсвет неближний, как бы даже отмеченный нездешней метой:

--Ой ли? Правду ли говоришь мне, нет ли? Ну, гляди, гляди:

Однако ж озаботившее матушку княгиню не имело касательства к ее ключнице, и она скоро запамятовала про Малушу и, облачившись в легкие светлые одежды, вышла из покоев, высока и дивно прекрасна, как если бы едва только распрощалась с девичеством. У Малуши аж дух захватило. Добро бы, это случилось с нею в первый раз, так нет же, нет, во всякую пору девица восторгалась матушкой княгиней и думала, что не будет ей сносу, и нечто схожее с гордостью рождалось в груди. И не беда, что иной раз владычица ее мыслей была несправедлива к ней. Но, может, тут утаивалось что-то другое? К примеру, желание держать девицу в строгости, чтобы знала та меру и реже вспоминала о княжьем происхождении: отмеченное в роду должно еще пройти крещение жизнью и облечься в свои истинные одежды. Ольга и отцу Малуши обещала, беря его дочь в ключницы, что не будет девице обид и унижения в великокняжьем дворце, но, находясь под строгим присмотром, обретет она необходимые для вольной жизни познания, и тогда вернется в отчий дом осиянная изнутри. Может, поэтому в лето оное, про которое и поныне не запамятовала Малуша, взяла матушка княгиня девицу за руку и вошла с нею в притвор церкви святого Илии. И было восхождение к Истине, и свет проливался откуда-то сверху. Божественный свет. И дивно сделалось на сердце у Малуши, сладостно и влекуще к неведомому, дальнему, к чему и в прежние леты тянулась, да только на этом пути незримом, едва дойдя до середины его, что-то обрывалось в душе у Малуши, в пространстве, ей открывшемся, и затемнялся путь и было уж не стронуться с места, точно бы вставала перед нею неодолимая преграда. А вот ныне все поменялось, и отпала от сердца прежняя робость и легшее впереди и благо сулящее зрилось ясно. Сияли иконы, и лик Христов, умиротворенно чистый, притягивал к себе. Стояла Малуша в храме и уж как бы не принадлежала себе, но чему-то отделившемуся от ее душевной сути и поднявшемуся высоко, может, к райским кущам, про которые не однажды слышала от матушки княгини, принявшей во крещении имя святой Елены, однако лишь теперь осознала всю благодать, что исходит от них. <Господи, как хорошо-то! Как сладостно в этом незримом мире!..> - шептала Малуша, припадая губами к стопам Спасителя и понимая про себя, как про малую часть сущего, которой ничего не надо, лишь бы зрить лик Его и ощущать дух Его, ко блаженству зовущий. Малуша и время спустя не могла понять, что тогда с ней происходило. С опаской войдя в храм, она едва ли не в то же мгновение почувствовала перемену в себе, словно бы на нее снизошло божественное вдохновение, зачеркнувшее опаску, вызванную не однажды слышанными ею суждениями: дескать, не быть христианскому Богу на росских землях, ибо у словых племен своя вера, от дедичей, не стронуть ее с места, не поломать. Да отчего же не быть-то, Господи? Иль не к свету тянется всяк на отчей земле рожденный? Когда б не это, что сделалось бы с людьми? Иль сумели бы они вырваться из мрака души своей, не осиянной небесной благодатью?

А когда вышла Малуша из церкви святого Илии, то и была вроде бы и та, прежняя, и все же не та, другая, как бы очищенная от недавней смури, что иной раз измучивала, и капельки святой воды поблескивали на лице, и золотой крестик, принесенный матушкой княгиней и освященный во храме, согревал ее. Тем не менее она не отказалась от росских Богов, случалось, и они ободряли ее.

Много зим минуло с той поры, когда Малуша приобщилась к новой вере, воистину благо дарующей. Девица обрела в себе что-то чистое, к сладкой умиротворенности склоняемое и уже не чувствовала себя одинокой среди людей, и к своему пребыванию во Дворце стала относиться спокойней, принимая все, отпущенное ей, с тихим покорством. Она и в чувствах сделалась ровней и уж никого не дичилась, даже худшего средь дворцовых слуг, а если вдруг начинало щемить на сердце от злого ли словца, кем-то брошенного по нечаянности, от глаза ли насмешливого и дерзкого, то про это она одна знала. Так все и было до тех пор, пока Малуша не встретилась со Святославом. Тот жил в Ладожье, изредка наведываясь в Вышгород, но подолгу тут не задерживался. Понимающие люди сказывали, что опасается матушка княгиня за жизнь князя. Мало ли что?!.. Рыщут по осельям да градкам Руси агаряне и иудеи, возомнившие себя володетелями земель ее. Нету от них спасения ни малому, ни старому: коль не заберут в полон, то повелят платить виру от дыма. Малуша встретилась с Великим князем, и на сердце накатило что-то волною горячей. То еще удивительно, что и Святослав проникся к ней особенным, иль обманешь девичье сердце, чувством. И она едва ли не в первый день поняла это и сделалось ей сладостно и вместе тревожно, только и успокаивало, что и у Святослава на груди она заметила золотой крестик. Стало быть, и он тоже:тоже: А потом:потом была ночь любви, и Малуша вошла в сияющие врата и ни о чем больше не помышляла, только о возлюбленном, к нему были обращены ее мысли и чувства, и даже неудовольствие матушки княгини не могло поменять в ней.

                                                      6         

Песах сидел в саду, густо заросшем высокими, обильно зеленеющими деревами, с широкими тенистыми алеями, ходить по которым, вдыхая в себя морской, сладко пахнущий водорослями воздух, разрешалось лишь хаберам да еще тем из воинской знати, кто приметен был делами и заслужил доверие мэлэха. Хмурость наблюдалась в смуглом, по-птичьи остром лице выссокородного мужа. Кресло под ним с высокой, обшитой собольими шкурками, спинкой поскрипывало, когда Песах вдруг вскидывал над головой руки, как бы обращаясь к Всевышнему, и, не получая от него ответа на мучающие вопросы, досадовал. Но нет, не к Господу обращался царь Хазарии. Истина не в Нем, восседающем высоко, но в стремлении человека походить на Него. С юных лет Песах привык доверяться только себе, мысли, рождаемой в нем, смертном, а не уповать на Владыку небесного мира. И это пошло не от него, от племени, к которому принадлежал, прошедшего через муки и унижения и не потерявшего веры в свою избранность. Когда бы исчезла эта неколеблемость, что сталось бы со всеми ими, принявшими закон Яхве? Иль не растворились бы они в огромном людском потоке? Но то и благо, что они не ослабнут в духе, даже пребывая на смертном одре. Ибо что есть дух истинный, как не отражение божественной сути избранного Господом народа? Песах потому и воздевал над головой руки, что хотел бы, впрочем, и сам об этом не догадываясь, отогнать от себя все мешающее раздумьям, хотя бы и небесные видения, что иной раз прозревались им и смущали. Что-то странное отмечалось в них, смута какая-то, точно бы она, эта смута, чужеродная Небу, привнесена была от земли, от его племени, а может, и от него самого, создавшего в дельте Великий реки иудейское царство и стремящегося к тому, чтобы воссияло оно в невиданном доселе блеске и воспринималось бы даже слабейшим из людей как земля обетованная, но вдруг подобно ослу, не совладавшему с хозяйской ношей, споткнувшегося на ровном месте, а потом упавшего на колени. О, как же это неприятно - чувствовать, как вянет на сердце уверенность. А ведь она в прежние леты никогда не покидала его. Он догадывался, отчего это происходит: княгиня Ольга по сей день выказывает непокорство, не желает мириться с тем, что Русь подпала под власть сынов Яхве, хотя внешне, как сказывают доброхоты, мало что меняется в ее лице при встрече со сборщиками дани для каганата, поднявшими шатер в центре стольного града у речки Киянки в Пасынчей Беседе. Говорили доброхоты, что на прошлой седмице приезжала она туда с немалой сторожей и встречалась с иудейской старшиной, и не было в ее словах уважения к ней, облаченной властью. Смеялась дерзко, когда старшина спрашивала, отчего так скудна дань от великокняжьего Двора, иль ослабло полюдье и не прокормишься чрез него?.. Смеялась, отвечала уклончиво:

--Велико число земель росских, не каждую объедешь с полюдьем. Когда б на то была воля мэлэха, то и поехал бы сам. Может, чего и поклали бы в его торока?

Потому и говорила так Ольга, что знала: агаряне сильны в конном строю, а в лодьи их не посадишь, тут же и теряются, не умея совладать с веслом. А посуху далеко ли уйдешь?.. Знал про это и Песах, попытавшийся однажды пробиться с войском к Невогороду: чуть только и дотянули до северской земли, там и остановились в какой-то крепостце, а когда поели все припасы, что удалось добыть в ближних селищах, отступили, не солоно хлебавши.

Песах сидел в саду близ своего Дворца, высоко взнявшегося над Итилем, и мысли его были безрадостны. Странно это. Никогда прежде с ним не случалось ничего такого, он даже не очень огорчился, когда девять весен назад управительница Руси ездила в Царьград. Он не увидел  в ее поездке опасности для себя, полагая, что не сговориться ей с кесарем, властен и крут, во злате купаясь, неба не видит, угасло оно для него, венценосного, еще в те поры, когда он, Песах, огнем и мечом прошел всю Таврику, разрушая златоглавые церквы и сжигая жилища ромеев, изгоняя самый дух их. Песах остро ненавидел Ромейское царство, откуда во времена Романа бежало великое множество иудеев, не пожелавших поменять свою веру. Сказано про те черные дни в священных Письменах: <И шла впереди иудеев смерть, и падали слабые, но сильные укреплялись в духе. Тогда и открылась им Великая река, и в дельте ее, изрезанной семьюдесятью протоками, на островах укрепились гонимые, и были довольны.>  Здешний люд оказался податлив на ласковое слово, поверил гонимым, и стали те жить в соседстве с тем людом, ибо сказано было старейшиной иудеев: <Не мечом, но разумом вознесемся высоко>. И было так: рожденное в тайне, в тайне и пребывало, постигаемое лишь избранными. И пошел каган Хазарии со свитой на пустынную гору в сопровождении хаберов и отыскал там глубокую пещеру и сделал себе обрезание, а потом отпраздновал субботу. И сказала в те поры  дочь знатного иудея Серах, обращаясь к владыке ближних и дальних земель Хазарии:

--Ты познал истинного Бога, которому поклоняюсь и я, и отнене никто не помешает нам возлюбить друг друга и обрести земное блаженство.

И долгое время про это мало кому было ведомо. Не знал про это даже вездесущий Лев третий Исавр, император ромеев, почему повелел сыну своему Константину взять в жены дочь хазарского кагана, красавицу вольных степей Чечек. И было исполнено по слову наместника Божьего на земле, и тысячи торжествующих стрел рассекли холодное небесное тело. Но уже в те поры заметили прозорливые, имеющие глаз острый и сильный: после того, как пролетели стрелы, в небе, допрежь чистом и ясном, как светлоструйное горлышко горного ручья близ Итиля, где весталкой стояла часовенка с иконой Божьей Матери, в свое время подаренной кагану патриархом Фотием, вдруг потемнело, а чуть погодя ближнее пространство сделалось кроваво-красным, точно бы испило от людского страдания. И сказал в те поры забредший в хазарское оселье старый волк человечьим голосом:

Воистину отступивший от веры прадедов влеком был к несчастью, и уж не радовался он свету Божьему, вдруг протолкнувшемуся в его жилище сквозь тусклое слюдяное оконце, словно бы и в нем отмечалось что-то тягостное, придавившее в душе. С летами так и произошло: вдруг открылось, что на отчине он никому не надобен, ибо чужого корня, и все на отчине теперь чужое ему, и заламывал себе руки, не умея понять, отчего так случилось, что и на родной земле, потом и кровью его политой, никто не рад ему, и вера его в святость небесной благодати, коль скоро она не от Яхве, есть вера раба, а не свободного человека. Ему так сказывали властители его, и насмехались над ним, и гнали из города: И шел он в глухие рамени и затаивался там, а нередко брал в руки отцовскую саблю. Но силен Бог иудейский, нипочем ему малые числом хазарские ватаги, легко отбивался от них. Скоро уж и в раменях стало несокрытно от него, тогда-то и потянулся хазарский люд в северские земли и оседал там, принимаемый россами. И по сей день бегут в те земли гонимые и унижаемые. И хотел бы Песах перекрыть людской поток: иль дело, когда бегут сильные и умелые рабы, не пострадает ли от этого царство иудейское?..  - да не в его теперь это власти. Князья росские, и самые малые, противятся его повелению, а в иные разы и насмехаются над ним, и уж не выкажут почтения и беку. Про то не однажды сказывал Песаху везирь Ахмад. Не далее как вчера этот воин Пророка приходил во Дворец и жаловался на россов, которые утратили страх перед ним и смотрят дерзко, а князья не пускают в свои палаты,  принимают на подворье, словно бы он не стоит во главе тридцатитысячного войска, а пришел на Русь несабельно.

--Надо наказать строптивцев, -  говорил Ахмад. - А не то будет поздно и отколется Русь и примет руку кесаря. Тогда и ближние племена потянутся следом за Русью.

Знал про это Песах, слова Ахмадовы не были для него в диковинку. Уж и сам подумывал потрясти Русь: больно скоро запамятовала про его тяжелую руку, пора напомнить!.. Все так, однако ж медлил Песах, понимая, что Русь ныне не та, минули времена Хельги. Совладает ли он с ее племенами? А что, как нет? Да, сила пока на его стороне. Воины Гургана и Хорезма, семьи которых он поселил в Итиле и построил для них мечети много краше и просторнее, чем те, что стояли тут прежде, подобные красным угольям посреди городского белостенья, служат ему не за страх, а на совесть. Кто ныне совладает с ними?!.. Чего греха таить: непросто это далось. Не только про меж хаберов нашлись противники его намеренью, кое-кто, а в их числе и рабе Хашмоной, требовал не повожать исмаильтян: а что как пускай и не в ближнем времени они обратят жадный взор на колонию рахдонитовусью.РььРРРббббболлддuyhiokolлдлшолшждлд и растащат все до нитки? Песах не соглашался с ними, думал, что иные из иудеев, хотя и высокого рода, утратили понимание своего назначения в миру бытования, и слово их не стало отражением земной сути иудейского племени, его обозначенности в небесном мире. А жаль. Он верил в себя и в людей своего племени, в их укоренелость в летах грядущих, ныне во тьме суеты пребывающих, все ж уже и теперь осыпающих с древа познания благо сулящие семена. И да прорастут они пышно и вольно, когда придет время!  Про это время Песах не забывал и в худшие для себя дни и ночи, а таковые случались все чаще и чаще. Это и угнетало. Угнетало еще и потому, что он видел нависшую над его племенем опасность более чем кто бы то ни было в ближнем к нему окружении. В нем жил дух, сильный и дерзкий, провидящий человеческое деяние, хотя бы оно вершилось вдали от него, хладное и темное. Что-то в существе его вдруг настраивалось на нужную волну, и ему открывалось прежде незнаемое им и чаще пугающее. Он не сказал бы, откуда это, томящееся в нем, придавливающее сущее, отчего иной раз и в малой травинке узревалось им пагубное для людей его племени, и тогда он с ненавистью смотрел на нее. И что-то на сердце все сжималось, пока оно не превращалось в ледяной камень. И тогда он, нагнувшись, срывал травинку и, смяв, бросал на землю, после чего шел дальше. Куда?..  Если бы он знал! Но в том-то и беда, что знание его ныне утратило прежний окрас и сделалось тускло и слабо, и уж не грело сердце.

Песах сидел в тени ветвистых дерев и ждал Ахмада, ио тот опаздывал, и повелитель Хазарии хмурился: везирь без веской причины не опаздывал, был строг и подтянут, умел ценить не только свое время. И, коль скоро опаздывал, значит, что-то важное задержало его. И теперь мысли Песаха потянулись невесть в какую сторону, но, может, во все сразу, раздвигая не только пространственные границы, а и временные. Тут не отыскать было какой-то определенной цели, скорее, ее вовсе не было, а мысли, что приходили к нему и влекли невесть куда, отличались бестолковостью и незавершенностью. Но как раз в этом он находил нечто приятное, как если бы перед ним открывалось много дорог, и лишь от него зависело, по какой пойти. Ему хотелось бы, чтобы и в нем обозначалось нечто вроде колебания пускай и не душевного свойства, все же такое, что хотя бы в малости приближало его к общинным людям. Постоянно пребывать наверху становилось скучно, тянуло к чему-то иному. Он так думал не только из желания новизны в жизни, а от душевной усталости, начал замечать ее и недоумевал, отчего она проявлялась в нем. В конце концов, несмотря на беспокойство, которое испытывал, размышляя о судьбах своего племени, пока все шло, как и намечалось в давние леты, благостные для иудеев, привыкших отвечать за себя и за свои деяния, уже давно осознавших, что помощь от Бога есть позорный хлеб. Пусть слабые духом тешатся мыслью о загробной жизни. Истинный иудей сам сотворяет себя, ища совершенства. Потому и стоит царство Хазарское нерушимо, опираясь на четыре стороны света, могущественное, день ото дня богатеющее, принимающее в свои бесчисленные кладовые шелка из Китая, серебро и злато из Багдада, пенную пушную рухлядь из Великой Перьми. Самим Яхвой предопределено иудейскому племени властвовать над караванными и водными путями, протянувшимися к Хвалисскому морю. Тут и стоять царству Иудейскому до скончания веков! Ах, как хотелось Песаху верить в это! И он верил истово и горячо, как если бы был не суровый муж, обретший мудрость на дорогах жизни, но вьюноша, принимающий близко к сердцу то, что идет от благих желаний, и отвергающий все, находящееся по другую от них руку. По правде-то, теперешнее положение Хазарии среди разных, а не только соседствующих с нею земель не должно бы внушать беспокойства. Иль не воины Иудейского царя остановили продвижение арабов к северу? Не они ли огнем и мечом прошли по ромейской Таврике, вселяя ужас в людские сердца? Не они ли заставили отступить гордого росса, смирив нрав его необузданный и дерзкий? Так отчего же тогда смута в душе у повелителя Хазарии? И все крутит, и крутит, и разное встает перед глазами, чаще не радующее, а как бы даже разъедающее на сердце. Вдруг вспоминал, как упорны в противостоянии ему оказались россы. Их было легче убить, чем принудить служить себе. Они и по сию пору не ослабили противостояния, и даже больше, окрепли в духе после тех поражений, которые он нанес им. Наверное, поэтому в письмах к сильнейшим Владыкам мира - императору династии Тан, к вождю абасидов в Багдаде, к высокородным Омейядам в Кордове Песах жаловался на упорство россов, все еще не утративших веры в благополучный для них исход борьбы с ним. Он писал, что россы сбиваются в большие и малые ватаги и нападают на хазарские градки и селища и убивают его людей. Не однажды он посылал против них воинов, однако ж так и не сумел одолеть непокорных. Он писал, что  россы наловчились сплавляться в лодьях по Танаису и беспокоить набегами срединные земли иудейского царства и смущать потомков гуннов и сарматских женщин отвагой и вовлекать их в свои ряды. Потому-то и вынужден был он по лесистым берегам Танаиса и Оскола строить крепости и заселять их воинственными союзниками Хазарии. Но что это даст? Он и сам не сказал бы, пребывая в в чуждом для его духа смущении.

В последние леты он стал ощущать угрозу существованию своего племени на тех просторах, которые отпущены ему собственной его волей. Вдруг посреди ночи являлся ему странный голос вроде бы не от земли, но и не от небесных далей, и сказывал про грех великий, сопутствущий каждому шагу иудейского племени, ничем не смываемый, теснящий сущее в нем, в сути его изначальной. <Да почему бы это?! - в гневе восклицал Песах. - Иль не мой народ избран Богом для деяний великих? Иль не мы испили из чаши страдания, но не сникли, отыскали в себе силы не отойти от веры и под страхом смерти?..>

Он вопрошал, а голос странный, невесть кому принадлежащий прозревал в грядущем, теперь уже и не в дальнем, погибельное для страны, которую иудеи долго и упорно искали и которую приняли в сердце как землю для своего обетования.

Говорил Песах про этот голос с пророками, а им ныне несть числа в Итиле, при каждой синагоге отыщешь мудреца, истового в следовании Божественному слову, пророки отвечали, что голос, явившийся вождю племени, не в утешение, а в расталкивание сердечной смуты, есть нечто от девятого круга христианского ада отколовшееся, чтобы помешать верующим в свое назначение иудеям следовать собственной дорогой, не отступая от нее ни на шаг, ибо даже малый шаг в сторону способен затенить свет, льющийся из души. И потому следует позабыть о нем. И чем раньше, тем лучше. А чтоб впредь не тревожил его этот голос, необходимо пойти высокородному в синагогу и очистить душу молитвой. И сделается тогда в ней прежний мир и обратится она к Истине, ведомой на земле лишь последователям Иеговы. Песах так и поступил, однако желанного успокоения не обрел. Случались дни и ночи, когда в нем, суровом и как бы даже не подверженном воздействию извне, так неприступен и холоден бывал вид его, что-то страгивалось, и он предавался сердечной смуте. Впрочем, об этом знал только он, даже близкие ему люди и помыслить не могли, что творится с ним, хотя и замечали в глазах у него что-то сходное с легкой растерянностью.

Песах был благодарен Обадии, во дни царствования которого на острова приехали семьсот тысяч иудеев из страны Парас и почти столько же из Ромейского царства. Гонимые, они обрели тут право веровать в своего Бога, ни от кого не прячась, а время спустя стали строить молельные домы и хедеры. Благословен Господь, даровавший им это право, как и право обращаться к силе меча и злата, когда на пути их вставало зло, творимое другими племенами, ибо сказано в Святом Писании: <Неиудей, делающий зло иудею, причиняет его самому Господу, и потому заслуживает смерти.>

Жесток был Обадия, не менее жесток в обращении с иноверцами был и царь Иосиф, при котором запылали православные храмы Хазарии, а ее жители, покинув городские домы, заселили заболоченные острова. Там они проживают и поныне. И да не отыщется защитник у них и в грядущие леты! Отрекшийся от веры отцов, оказавшийся не способным пойти за нее на плаху достоен лишь презрения!

Так думал Песах, и находил в этих мыслях отраду. Казалось, не будет ей укорота. Но тогда почему в иные мгновения вдруг сжимаось у него сердце и куда-то в глухую неоглядность укатывалась радость, и все окрест, даже каменные своды синагог и дворцовых покоев, казалось подверженным разрушению не только временем, а и злонамеренными людьми. Это случалось, когда он чаще нечаянно, сознательно он никогда не подвигал себя к этому, задумывался о том, что происходит на Руси. Вдруг да и виделся ему Вышгород, сокрытый от стороннего глаза высокими стенами, где проживала княгиня Ольга, пестрое, гудящее подобно улию, многолюдье, сошедшее на его улочки в позднее предвечерье, чуть только осветляемое факелами. Управительница росских земель стояла на сенях, пристально вглядываясь в замутненную сумерками даль. Такой Песах и запомнил ее: стоящей на сенях в белом одеянии. Он тогда приехал в Вышгород в сопровождении сотни агарян, чтобы потолковать об уплате дани, которая уже не могла удовлетворить его. Но Ольга отказалась от встречи с ним. Она вышла на сени и обратилась к россам со словами:

--Вот, - сказала она, выбросив руку вперед и указывая ею на верхоконных чужеземцев, прижатых к сеням многолюдьем, так что ко всему приученный за годы службы мэлэху Хазарии старый саврасый конь запрядал ушами, загарцевал на месте, точно бы выкрадывая момент, когда можно будет перемахнуть через людскую реку и укрыться в близлежащих раменях.

--Вот, - сказала она. - К нам приехал иудейский царь. Ему стало мало того, что мы даем ему от бедности нашей. Как мы поступим с ним? Смиримся или прогоним с глаз долой?!

И ответило многолюдье в едином порыве:

--Прогоним! Прогоним!..

Смущен был Песах. Он чего угодно ожидал от княгини Ольги, но только не того, как она встретила его, хотя и незваного, но обладающего властью и над росскими землями. Он не забыл, как толпа, улюлюкая, вынесла его вместе с конем едва ли не на руках за городские ворота. Он потом долго не мог придти в себя, как бы утратив в душе некий стержень и хотел бы теперь же собрать войско и пойти войной на Русь. И он сделал бы так, противно совету старейшин, но в последний момент подумал, что Ольга не стала бы держаться так вызывающе дерзко по отношению к нему, если бы не чувствовала за собой силу. Что-то, видать, изменилось. Что же?.. Чуть позже выяснилось, что между Русью и Ромейским царством был заключен Договор, прежде всего, направленный против Хазарии. Песах понял, что недооценил Ольгу, посчитав, что после смерти Игоря она не сумеет управлять подвластными ей племенами, и Русь распадется на множество мелких княжеств, и справиться с ними Песаху будет куда проще, чем если бы они составляли единое целое. Он ошибся, и был за это наказан. Нет, Ольга в открытую еще не выступила против него, тем не менее то, что она уже сделала по укреплению связей между росскими землями, вызывало у Песаха раздражение.

Появился Ахмад.

--Я был прав, - сказал везирь. - Святослав собирает ратников по всей Руси и намеревается выступить против нас.

--Даже так? Ну что ж, встретим его как подобает. Чтоб в другой раз неповадно было соперничать с Хазарией не только Святославу, а и детям его и внукам. Так?!..

В искряно черных, широко и смело глядящих на мир глазах Ахмада зажглось неутайное, дерзкое, сказал в нетерпении, которое вдруг сделалось горячо и сильно:

--Так, Повелитель!

                                        7           

Старый конюшенный Радогость и на малое время не оставлял табуны, все при лошадях, и помощникам не давал роздыха, а если кто-то начинал бить баклуши, сурово наказывал провинившегося. У всех, а в первую голову у Найдена, это имя прочно закрепилось за мальчонкой, складывалось впечатление, что Радогость знает что-то важное, отчего и сделался строг и повелел пуще собственного глаза оберегать великокняжьи табуны. Впрочем, если поразмыслить, то не надо далеко искать причину перемены в старшем конюшенном. Ныне едва ли не на каждом подворье идет толкованье, расплескивается, как масло на горячей сковороде, про скорое выступление росского войска. Правда, не всяк возьмет в разумение, в какую сторону двинется оно, когда окажется за толстыми,  обшитыми железом воротами. Иные сказывали, что войску и ходить далеко не потребуется: нурманны сами на рожон лезут, бесчестят обережные вряжские земли и уж давно надо бы посчитаться с ними, обломать норов-то. А то небось начали забывать о силе духа росса, про тяготное обрушье меча его. Другие сказывали про лет-голь: мол, замешана в угождении свейскому племени, а это во вред Руси. Потому и требуется поприжать ее: хороша воля, да только если умеешь распорядиться ею разумно. А без того она - пустой звук. И про это сказывали. И про многое другое, но едва ли кто-то, исключая старшину, мог помыслить о дальних походах. О них на Руси стали забывать. И не потому, что у словых людей короткая память, вовсе нет, и про то еще помнили в родах, как в обручье с воинами венценосного царя Атиллы хаживали по чуждым сердцу росса землям и утверждали право свое, которое мнилось пришедшим свыше, может, и от великого Сварога, не в унижение сущего в человеках, хотя бы и впавших в порабощение, но в утверждение в них благо дарующего. Просто устали в осельях и градках пребывать в ожидании грядущего воздымания из тьмы унижения и скорби, примявшей ближние и дальние украины Руси, а рука, придерживающая меч, не то чтобы начала слабеть, но как бы понемногу приохотилась к бездействию. И уж нередко стала выплескиваться досада, все больше обращенная к князьям. И не только средь молодшей дружины иль смердов, но и средь прочего вольного люда, именуемого извергами или изгоями. Вдруг да и отыскивался некто и сказывал чаще с горестным недоумением:

--Пошто князья медлят, не подымут дружины на иудея? Чего ждут? Уж и прохода не стало к отчему дому, то здесь, то там повяжут девицу ли красную, мальца ли в лапоточках, калику ли перехожую и пригонят на Великую реку и продадут басурманину.

И в песнях, что плелись дивным кружевом над ближними и дальними вотчинами и весями, говорилось про то же, про обиду великую, гнетом легшую на росса, про тоску его: Об этом не однажды пел и Радогость. Голос его с хрипотцою легкой, чуть подрагивающий от сердечного напряжения, как если бы отметилось в нем что-то от горной реченьки, перебегающей с камня на камень, и в той перебежке обретающей нечто свойственное только ей, грустное что-то, щемящее, слышался далеко окрест, даже в пору людского неугомонья обрушивая в нем, пробиваясь к сердцу человека. Пел Радогость про обиды, что претерпела от агарян земля росская, но больше про то, что близится день, когда восстанут все на Руси, от мала до велика, и сбросят с себя треклятое ярмо и вознесутся к высшему пределу Истины.

Радогость ныне и вправду как бы осиялся изнутри. Все в нем, до малой жилочки, настроилось на ясную и светлую волну, про которую он не сказал бы, что она извне, как не сказал бы, что родилась в душе у него, хотя в ней было и от нее тоже, как и от внешнего мира, в котором в прежние леты он мало что замечал, разве лишь то, что привязывало к ремеслу. Но теперь сильно поменялся, мог приметить и то, что вроде бы не имело к нему отношения. К примеру, на прошлой седмице, проходя с табунами по ближним раменям, он долго смотрел на распаханные, сладко и вместе дурманяще пахнущие жизни, а потом сказал Найдену, что быть ныне доброму хлебу: вон как роса цепляется за первые зеленя, налитая туго, матерая. Отступило прежде угнетавшее, вгоняющее в тоску, стоило подумать, что далеко еще до того дня, когда воспылает в сердцах россов и поднимутся они на своих обидчиков. Радогостю было досадно наблюдать легкость в мыслях, когда кто-либо говорил об отчине, как если бы она не подпала под власть иудеев, но, как в доброе старое время, сознавала свою мощь и строго следовала заветам дедичей. "О, Боги! - с горечью думал он, на собственной шкуре познав крепость бича надсмотрщика. - Что же, иль запамятовали в племенах про осиянные небесным светом леты и смирились с пагубой, придавившей Русь из-за неразумья Хельги?.." То и вносило в сердце сомнение, что сам он и на малое время не забывал о том, что довелось пережить, когда его, беспамятного, посеченного саблями, бросили на дно старой скрипучей повозки, приковав к ней цепью, и привезли в Итиль, где и надругались над его ранами. Нет, он ничего не забыл. Да и не мог забыть, имея душу чистую, на вольной воле взращенную. Потому и ушел в побег из полона, чуть только подлечил раны травами, которые приносил в яму, где держали Радогостя, старый хазарин, ненавидевший иудейскую власть и не однажды предрекавший ей позорную кончину. Впрочем, чаще этот человек, и сам подневольный, молчал, уйдя в то дальнее и трепетное, что жило в нем. И Радогость не делал попыток пробиться сквозь глухую стену и дожидался, когда у старого хазарина иссякнет терпение держать в себе обиду, и она выплеснется в слова. Впрочем, что слова? И они влекут к действию, коль скоро горячи и тянутся к Божьему свету. Сказывал старый хазарин про те напасти, что пришли на его землю вместе с властью мэлэха, тяжелой и угрюмой, попытавшейся отнять у него веру. А верил старик в Сына Божьего и в Матерь Его, и в Бога-Отца. Он с душевным трепетом вспоминал, как однажды в Итиль пришел святой человек и говорил про царствие Божие и про то, кому пройти в него: И чудно было хазарину и всему его племени слушать проповеди чужеземца, но мало-помалу западало в их сердца Слово Божье, и вот уж сделалось как бы и от них идущее. И мир пришел в устье Великой реки, зажили люди спокойно, обретя истинную веру. Казалось, ничто не стронет их с тропы жизни, однажды выбранной ими. Но случилось не так, как думали в хазарских жилищах. В тихий, казалось бы, ничем не примечательный день появились в устье Великой реки слабые и гонимые и попросили пристанища. И в племени не отказали им, раздавленным судьбой. Ну, что ж, сказали, живите рядом с нами, места всем хватит. И верно что, попервости хватало, пришлые люди были добры и ласковы, завлекали в свои домы хазарских мужей, ища в них опору себе. Но потом начало вершиться что-то странное, вдруг стали утеснять хазар, как если бы не они владели этими землями, а те, кто поселился тут недавно, но уже укрепился не только в теле, а и в духе, захватив власть над прежде веселым и беззаботным восточным базаром, а потом и над всем городом.И это как-то незаметно, точно бы с неудовольствием даже: мол, много ли нам-то, гонимым, надо, хватит и того, что мы имеем. Впрочем, если вы хотите, мы распространим свою власть и на эту часть земли.

Укреплялась власть иудеев, попервости мягкая и как бы даже угождающая и слабейшему, но с летами она становилась все круче, и вот уж не сказать было, что досталась им едва ли не как подношение от племени, которое утратило достоинство, доставшееся ему от воинственных предков, запамятовало про то горделивое и мужественное, что допрежь находило в нем укрепу. Отчего это случилось? Если бы знать! Иль не обидно старому хазарину сознавать слабость своего племени и не уметь отыскать в себе силы, чтобы восстать против этого воистину греховного падения?!

Пришлые, умелые в хитросплетениях слова и в торговом деле, оказались упорны и оттеснили здешний люд в глухие заболоченные места. Там, на островах, где земли худосочны и зыбучи, те и стали жить, проклиная судьбу. Старый хазарин не мог понять, за какие грехи было наказано его племя. И он говорил об этом, не таясь, плененному россу, и тот внимательно слушал и, кажется, понимал в нем и сочувствовал его горю. Мостик понимания перекинулся от одного к другому, и он все укреплялся, пока однажды хазарин не сказал Радогостю, что ночью выведет его на дальний остров, куда нередко заплывают лодьи ватажников, прозываемых бродниками, они и помогут ему достичь отчего берега.

--А почему бы и не помочь им? Ведь они одного с тобой корня.

Помогли, да не сразу. Не склеилось тогда у старого хазарина. Схватили их агаряне, когда беглецы миновали городские ворота, долго пытали, а потом бросили в узилище. Радогость еще многие леты пребывал в плену, пока не пересекли караванные пути отчаянного ремесла вольные люди и не взяли его, скованного цепью, в свою ватагу. Уж там-то он погулял на славу! Небось памятка о нем и по сию пору кое у кого сохранилась от сабли его, от копья ли. Где только он не побывал за те леты! И по опаленной горячим солнцем пустыне не однажды хаживал, и по узким горным долинам, от которых до звездного неба рукой подать, и по гомонливому Тереку, серебряной саблей вскинувшемуся над ближними нагорьями, хаживал в весельной лодье об руку с ватажниками. Чудно: плывешь по реке, а чувство такое, что не река это вовсе, а высоко поднятая над землей, вся в солнечном блеске, гибкая и ровная дорога, невесть кем проложенная в горах, но верно что, не людской волей, Божьей. Знать, в свое время потребовалось кому-то из Богов воспользоваться ею, тогда он и соорудил ее на потребу попервости себе, а потом и людям. Радогость не однажды задумывался про это, и в душе у него как бы что-то возжигалось, и мысль уносила в неведомые дали. И дивно было в тех далях взору его пытливому, про все-то хотя и неближнее желающему знать. Эта пытливость и гнала его все дальше и дальше, бросала из одного пекла в другое, и поприща немерянные оставались позади, и не обжигал страх даже и в те поры, когда смерть стояла у изголовья и, казалось, уже не уйти от нее, и он-таки подступил к своему пределу. Но нет, уходил Радогость и от смерти. И не потому, что прятался за спины братьев по духу, просто Боги проявляли милость к нему и отводили от напасти, как если бы для чего-то берегли его. Может, потому миновала Радогостя коса смерти, и когда он оказался в стране мертвых, один посреди огромного белого пространства, люто заметеленного сумасшедше гудящими ветрами, где трудно встретить не то что жилище человека, а и зверью тропу. Голым-голо округ и ровно, как если бы он находился в небесном пространстве, заброшенный туда по воле Богов. Не тронула его кривая касожья сабля, не задела отравленная стрела черного булгара, не растоптал бешеными копытами желтогривый скакун гузского вождя. Чрез огни и воды прошел Радогость, живым вышел. Знать, так ему на роду писано. Погулял бы еще, да вдруг тоска - окаянная девка навалилась, и все-то мучала, обстругивала на сердце, все-то нашептывала про отчину да про то, как славно в те поры возжигалось в юной дуще его от сладостного приятия мира. И сказал однажды седобородому атаману, истомленный, вдрызг от тоски исхудавший:

--Не могу больше: Прощевай!

Атаман не держал досады на сердце, иди, сказал, коль душа просит, иль заступишь тропу ей?.. Отпустил с миром, да еще кое-что дал отбившемуся от стаи: <Бери! Сгодится в дороге и золотишко. Мало ли что?> А и впрямь, сгодилось. Когда ехал по охуделым землям Руси, одно и видел: горе да запустение во дворах у смердов и у другого какого люда, и на княжьих подворьях не во всякую пору сиятельны были лица хозяев, и тут иной раз наблюдалось запустенье и печаль выметывалась из темных углов и легкой наледью оседала на каменной кладки стенах.

Конь под Радогостем крепок в теле и легок на ходу, не достанешь его, коль возьмет в намет. Не однажды уходил наездник от иудейской сторожи, а ее на Руси поразвелось ныне падкой на чужое добро, немилостивой к людям. Бывало, он схлестывался с нею, опуская гибкую мазендаранскую саблю на головы тех, кто осмеливался приблизиться к нему со злой отвагой. Все же Радогость чаще ехал по безлюдным раменям. Мало ли что?.. Уж и не скажет, сколько седмиц провел в пути, и сильно удивился, когда вдруг расступились дерева и открылась отчина - малое селище , вроде бы ничем не приметное с виду: те же домы и подворья, что по Руси раскиданы в великом множестве, разве что духовитости в них побольше, потому как строения тут сплошь из добротной, в яром соку, сосны. От нее и дух тот. И все же те и не те домы-то, вроде бы как поосанистей, поприглядней, и в оконцах свет поярче, и тесовые крыши покруче. Радогость приметил это и заволновался пуще прежнего, в глазах вдруг зарябило, а в руках ощутилась мелкая противная дрожь. Он едва дотянул до крайнего по нижней улице присадистого дома с легкой, гудящей на ветру крышей. Помнил Радогость, здесь жил пришлый старичок, вроде бы изверг, почему мало кто общался с ним. Старичок был невелик ростом, бороду имел длинную, не белую уж, а какую-то серую, и глаза бойкие, все чего-то вызыркивающие, как если бы им не по силам было остановиться на чем-то одном. А почему, скажете? Да, наверное, потому, что все им обрыдло, и они хотели бы увидеть что-то еще, вдруг да повезет и углядится ими нечто способное обжечь многотерпеливую душу. То-то возликовал бы тогда раб Божий, то-то возрадовался бы! Да уж, не больно-то привечали старичка в селище, но Радогостю и его сверстникам он пришелся по сердцу. И они захаживали к нему и сказывали, сидя в светелке, иной раз и про сокровенное, о чем в другом месте сказать не посмели бы. Было что-то в старичке мягкое, ласковое, отчего и тянулись к нему вьюноши и подолгу слушали его чудные, нередко забавные, в утверждение доброго начала в человеке сказы. В тех сказах, как припоминает Радогость, не отыскивалось ничего из ближней жизни, все они, подаваемые голосом тихим, как бы даже скользящим по вниманию слушателей, не больно-то норовя завладеть им, состояли из того, что никем из вьюношей не наблюдалось ни в ближних краях, ни в дальних, из чего-то такого, что и словами-то не передать, разве только почувствовать, уловив в сказе ущипнувшее за сердце. Странно это, а вместе влекуще туда, где легко и незыбисто, и тишина окрест такая, что слух улавливает поскрипывание волос у вьюноши под тяжелым, из бычьего рога, гребнем. Опять-таки и то удивительно, что не угнетает тишина, напротив, притягивает к себе, и, коль скоро вдруг скрипнет ли дверь в ветхом жилище, впуская еще одного вьюношу, иль зазвенят слюдяные оконца под хлестким порывом ветра, то и отметится неудовольствие в юных лицах и сноровят поживей настроиться на прежний душевный лад.

Про все про это вспомнил Радогость, подходя к ветхому жилищу в странной, ничем не объяснимой надежде встретить и ныне знакомого старичка. И откуда такая уверенность? Столько зим минуло с той поры, когда Радогость покинул отчину! А ведь старичок уже и тогда был в немалых летах. И Радогость не удивился, когда, войдя в светлицу, увидел маленького длиннобородого старичка. Тот сидел на лавке у выскобленного до желтой белизны пристолья, придвинутого к низкому, чуть только проглядываемому, порожку и заставленного деревянной посудой, и со вниманием в легко и как бы даже весело рыскающих глазах посмотрел на вошедшего и к немалому удивлению Радогостя признал в нем давнего знакомца, и тут же утратилась прежняя рыскающая веселость в глазах. Те вдруг помутнели и что-то угрюмоватое обозначилось в них, упругое, предельно натянутое, от чего не так-то просто было избавиться, а старичок, кажется, старался опустить придавившее его сердечную распахнутость, но не умел и, зримо для Радогостя терзаясь от своей неумелости, сказал:

--А вот и ты, сыне. Я уж заждался тебя!

И начал припоминать давнее, да все про него, про Радогостя, про то, сколь ловок и удачлив был тот в младые леты и как родовичи радовались ему, отчего и прозванье волхвы сыскали ему такое, как бы даже не от самой жизни: и в те поры тяготно было на Руси, до радости ли, да, видать, верили россы, что наладится в отчинах. Про многое сказывал старичок, и слова его, доброй       вязью помеченные, лились легко, однако ж с какой-то внутренней напряженностью, которую не мог не заметить Радогость, а заметив, заволновался и не сразу спросил про то, о чем и хотел бы знать с самого начала.

--Ну, как мои? Живы ли? Здоровы ли?

Старичок замолчал. В жилище с низко провисшим бревенчатым потолком сделалось натянуто строго и безысходно, поубавилось света в оконце, распозналась паутина, зависшая над ближним углом, темная, дрожащая.

--Что с ними?

--Проклятый агарянин побил всех, - сказал старичок упавшим голосом: - И малого вьюношу не пожалел.

Лютая боль надавила на сердце Радогостя, и пошел он от родного селища, и долго шел, и день, и два, не разбирая пути, но сердцем чуя, к какому берегу пристать. И вывели его Боги к Невогороду, и принят он был там молодым князем, и обласкан. Ему и поведал Радогость про свою беду.

--По всей Руси ныне, - сказал Святослав. - И в вятичах, и в северянах, и на земле полян лютуют отвергшие Богов наших, потоптавшие копытами коней многие кумиры. Но всему определен свой срок. И да вознесен будет над ними меч росса!

                                             8

 Ахмад покинул дворцовые покои царя Хазарии с неудовольствием, ясно прочитываемом на длинноскулом смуглом лице. Он шел по тенистым, густо засаженным высокими деревами прямым улицам Итиля, едва сдерживаясь, чтобы не прогнать прочь поспешающих за ним воинов из сопровождения. Вдруг сделались неприятны ему старанием чего-либо не упустить и тем не прогневить Всемогущего, почему и оказывались часто не в том месте, где им надлежало быть в то или иное мгновение времени, которое есть пыль под сапогами везиря. Он шел и бормотал что-то досадливое и сущее в нем угнетающее, что-то такое, чего не должно бы наблюдаться в нем, но что укрепилось, отвратное и гунливое, и нашептывало про нерешительность Песаха, про нежелание мэлэха выслушать его до конца, хотя ему, Всецарственному, и надлежало бы выслушать предводителя войска, лишь на прошлой седмице побывавшего в росских землях и кое-что повидавшего, почему стронулось на сердце и накатила хлесткая, точно плеть погонщика мулов, тревога. Песах не пожелал выслушать везиря, как если бы испугался чего-то. Нет, сказал он, я не хочу ни о чем знать, я не верю слухам, которые опутали базары Итиля. Русь не уйдет из-под моей руки, у нее не хватит сил для этого. Но, если даже она вознамерится выступить против нас, то и будет, я уже говорил об этом, растоптана копытами моих коней.

Песах говорил так, как если бы не прозревал опасность для Хазарии, которая исходила от росских племен. Но зачем-то ведь мэлэх приказал ему объехать градки и крепостцы на границах с Русью, где стояли боевые заступы воинов Хорезма, обретших новую для себя Родину в Хазарии. Там ныне семьи их, жены и дети.

Так что же поменяло в Песахе? Иль не понравилось, как он, привыкши ничего не скрывать от правителя Хазарии, доложил о том, что увидел на Руси? Может, конечно, и так. Только вряд ли. Тут что-то другое:скорее, от прозрения, которое нередко посещало иудейского царя, отчего жители Хазарии умели вовремя увидеть опасность, угрожающую им, и сделать так, чтобы опасность обошла их стороной. Так все и было. Потому и не худела царская казна, а на базарах Итиля не умолкал гул голосов, и часто тут можно было услышать плавную, сходную с малым ручьем, пробивающим дорогу меж острогрудых камней, не утруждающих течения, а только слегка придерживающих его, речь гостя из далекого Китая, иль витиеватую, арабской вязью украшенную и в том находящую усладу для себя, речь жителя древнего Багдада, или хлесткую и жесткую речь иудея, только на прошлой седмице приехавшего с большим своим семейством из великой Перьми. Да мало ли гостевого люда на базарах Итиля! И вроде бы не очень-то милостивы к ним власти царственного города, не сильно-то разбогатеешь, стоя в гостевых рядах под строгим надзором хмурого урядника лавок. Однако ж ехали сюда и из Киева, как если бы россам тоже было не обойтись без тех базаров. А может, так и есть? Где как не тут можно было поменять первостатейную рухлядь на арабских скакунов иль на злато, привозимое сюда из ромейских городов, иль на дивных красавиц Востока? Вдруг да и заприметишь черноокую, с тонким, едва ли не прозрачным станом, а потом надолго лишишься покоя; и будешь хаживать с той поры, словно бы стронутый с привычного круга, и не очнешься до тех пор, пока не приголубишь черноокую, взяв ее на отчее подворье, и не рабыней, нет, хозяйкой. О, сколько их ныне на Руси, управных в деле, податливых на мужескую ласку!

Так что же случилось с Песахом? Везирь даже замедлил шаг, пребывая в тягостном раздумье. Но в какой-то момент вдруг взыграло в нем, проблеск какой-то обозначился в созании. Да, да, чего же проще-то?.. На прошлой седмице, когда Песах и везирь выходили из синагоги, близ нее на широкой, таровитой, как бы утягивающейся к макушке неба, чуть только зауженной по краям площади, где красовались друг перед другом добротные деревянные домы, встретили странного человечка, малого совсем, почти вьюношу, стоял тот посреди площади и люто смотрел на Песаха и на него, кричал что-то дерзко, и не захотел подчиниться страже правителя Хазарии, и присмирел лишь когда ближний к въюноше воин опустил на его непокрытую, с длинными русыми волосами, спадающими на плечи, голову сладострастно блеснувшую саблю. Но и тогда въюноша не сразу упал, стоял какое-то время, и кровь густо и упористо стекала по скуластому лицу на усеянную белыми цветами землю. Когда же въюноша упал, раскидав руки, жизнь не сразу утекла из его тела. Везирь, склонившийся над ним, встретил взгляд еще живых, непримиримой ненавистью горящих глаз, и невольно отшатнулся. На сердце сделалось утесненно, и он, повидавший немало смертей, еще долго не мог совладать с собой. И, уже отойдя от окаянного места, все думал про въношу. Кажется, в те поры и Песах почувствовал непокой на сердце. Во всяком случае, в строгом, обрамленном темносиней бородой, лице его поменялось и уж не было оно холодно и затвердело, вдруг выступили на нем глубокие морщины, и в черных ямищах глаз застыла хлесткая, давящая на сердце напряженность, она сделалась ясно выраженной, когда он спросил у начальника стражи:

--Кто такой?

Тот замешкался, не ответил, и тогда Песах сказал:

--Знаю, из россов. Упрям и дерзок. М-да, не зря царь Иосиф в свое время говорил об упорстве этого племени и предупреждал, чтоб остерегались его. Нет, миром не поладить нам с ними. Впереди нас ждет еще долгая борьба с нечестивцами. Кому одолеть в ней?..

То и странно, что он спрашивал об этом. Раньше Ахмад не замечал в мэлэхе и малого сомнения. Худо еще и то, что сомнение как бы меняло облик царственного правителя, вдруг везирь увидел в нем что-то слабое, колеблемое на хлестких ветрах времени. Да неужто и впрямь так и есть? Что же тогда будет со всеми ими, с теми, кто живет в Хазарии, с иудеями и их семьями, с сынами Пророка? А их тут тоже немало. В свое время они пришли сюда из  светоносных городов, приглашенные иудейскими царями, и стали верно служить им, мало-помалу обвыкаясь со здешней землей. В прежние леты Ахмад думал, что, коль скоро Высокое Небо поделено между Аллахом, Иеговой и Богом-отцом и нет про меж них войн, то их не должно быть и на земле. Но Песах однажды сказал, что это не так, и не на Небе надо искать подобие земной жизни, но в преисподней, где царствуют Асмодей, Иблис и Сатана. А владыки тьмы находятся в постоянной борьбе друг с другом, но нередко и божьими тварями, населяющими Землю, и радуются, если подымают над подземным царством свое Знамя. Не то ли во все леты, отпущенные Господом, происходило и на Земле, и будет вершиться до той поры, пока существует мир людей? Ахмад, услышав об этом, будучи молодым человеком, взятым во Дворец за резвость мысли и старательность в делах, не сразу поверил, и еще не одну зиму пребывал в сомнении. Все же однажды и он сказал себе, что так и есть, и не земному миру равняться с Божьим, а только с тем, где царствуют владыки тьмы. Впрочем, он тут делал исключение для сынов Пророка. Никогда не сомневался в чистоте Его учения и находил для себя усладу в долгих молитвах. Тогда в существе его словно бы все застывало, не отмечалось и малого движения мысли, только благостное успокоение чувств и утягиваемость к чему-то светлому и возвышенному, имеющему быть в небесном мире, куда открыт доступ лишь правоверному. Впрочем, он уважал и Яхве, и, если оказывался в синагоге, клал ему поклоны. Тем не менее он и для Песаха и его племени не делал исключения, хотя и признавал в них стремление властвовать над людьми. Он не позволял им прикасаться к его вере, которую считал способной возвысить человека, расправляя в душе. Но ведь иудеи тоже не принимали в свои ряды инородцев, разве что тех, кто отказывался от прежней  веры.

 Меж иудеями и последователями Пророка наблюдалось нечто единящее их, почему Ахмад и все те, чьи деды в свое время пришли из восточных земель, не чувствовали себя чужими в Итиле и пуще всего невзлюбили христиан и охотно подчинились закону, который управлял ныне каганатом. Они чувствовали себя свободно и расселялись на тех землях, что поглянулись им, оттесняя местных жителей на острова, а их в истоке Великой реки оказалось огромное множество, даже и в люто засушливое время пышно обрастающих зеленью, но, коль скоро пройдут дожди, то и превращающихся в непроходимые неудобины со слабой, обильно заболоченной почвой. Впрочем, об этом ли думать правоверному, иль мало у него других забот? Чуждые им по духу и вере вдруг да и покажут истинный лик свой, и тогда в мечетях сделается неспокойно, а в глазах у бродячих дервишей забегают тусклые огоньки страха, то ж и в глазах у раввинов, уже привыкших утолять жажду питием из Великой реки, как если бы в ней текла святая вода. Это чаще случалось в те поры, когда на Руси иль в ромейских городах на обережье Русского моря возгорался огнь неповиновения чужеземцам. Тот огнь возжигался не только в очах неустрашимых воинов, но и в ближних звездах, как если бы и звезды ощущали небесную необратимость и жаждали Истины, ища ее на пути следования ко Всевышнему. Та необратимость виделась им в соединенности Земли и Неба, в том, что близко сердцу ромея и чуждо иудею, привыкшему ровнять себя с божественным началом, которое есть его сущностью рожденное благо.

В каких только землях не побывал везирь Ахмад! Иль упомнишь их все-то? Его сабле покорились камские булгары; он жесткой рукой усмирил пайнилов; он подчинил каганату вольнолюбивых горцев Мазендарана; его боевой конь не однажды топтал земли гузов; он оттеснил к горам упорных алан; не однажды ходил со своими сарбазами в хладные заяицкие степи, сделавшисъ грозой для племен, обитающих в стране мертвых. Сабля его, даже вброшенная в серебряные ножны и висящая на стене, не пребывала в покое, он ощущал исходящую от нее силу, а нередко и жесткое нетерпение, все ж не хотел бы подчиняться ее жадному зову, но не всегда оказывался способен противостоять ей. И вот уже снова, оседлав аргамака, он мчался невесть в какие дали, ища себе не славы, нет, чего-то другого, а слава, она во всякую пору сопровождала его, даже отчаянные гулямы, не способные дорожить собственной жизнью, а проще сказать, не привыкшие принимать ее в тихом, ни к чему не влекущем недвижении, завидовали его яростной, не знающей устали отваге и хотели бы походить на него.

Так было везде, но не в землях россов. Он чувствовал это и не мог понять, отчего в городах и селищах Руси, где он оказывался по велению Песаха, он утрачивал привычную уверенность, почему становился раздражителен и суров со здешним людом. Здесь, в росских княжествах, подпавших под власть каганата, но не смирившихся с этим, Ахмад впервые осознал временность человеческого деяния, даже стойкого, пробившегося чрез леты и отметившегося в небесах. А осознав, он ощутил собственную слабость, нет, не физическую, а ту, что исходила из души. Эта слабость унижала, сказывала о временности человеческого деяния, низводила с престола трепетно живущее в нем, говорящее о том, что он великолепен  и некому сравниться с ним. Может статься, именно это пуще всего угнетало Ахмада, привыкшего к тому, чтоб всяк восторгался им, его боевой выправкой и дерзким взглядом пронзительно черных глаз.

Воистину в росской земле, а не только в племенах словых, живущих на ней, есть нечто обламыващее в нем, отчего и она тоже стала ненавистна ему. Он с неохотой шел в ту землю, а коль скоро шел, то и оставлял после себя широкий след, густо залитый кровью неверных. Попервости это хотя бы смущало, но со временем он привык и уже не представлял, что можно как-то иначе властвовать в чуждых его духу племенах. Впрочем, если бы Песах сказал, что не надо сеять зло, Ахмад, может, и согласился бы с ним. Но Песах не говорил этого, одобрял его старательность в укреплении державной крепи Хазарии и находил подтверждение своей правоты в святых Писаниях иудеев. Впрочем, иначе и быть не могло: существующее рядом не обязательно существует во имя утверждения Истины и нередко противоречит ей. А коль скоро есть такое противоречие, то и надо избыть его, и желательно силой. Потому-то правитель Хазарии был суров даже с потомками сарматских женщин и гуннов, принявших в свое время христианство, прогонял их в глухие заболотья, а если кто-то начинал выказывать противодействие, то и сурово наказывал именем Божьим. О, Ахмад не запамятовал в минувшее лето содеянное по воле Песаха! Посреди порушья святынь православных, ставленных многие леты назад досточтимым святым старцем Константином, прибывшим из Ромейского царства, сохранялся в Итиле рубленый из черного дерева храм со крестом. Был тот крест дивно сияющий, шло от него свечение на все четыре стороны и трогало в людских сердцах и склоняло сущее в человеке ко благу. И вот однажды храм увидел Песах, прежде он как бы не замечал этого творения рук человеческих. А тут заметил и - поменялось в жестком, холодно взблескивающем длинноскулом лице, спросил сурово, обращаясь к полнотелому, с редкой серебряной бородкой коротконогому раввину, на почтительном расстоянии следовавшему за ним:

--Что это значит?

Старый раввин смутился, ответил не сразу, и ответ не понравился высокородному Песаху, повелел стереть с лица земли храм, дабы очистилось в людских сердцах. Он так и сказал: "Дабы очистилось в людских сердцах..." Раввин согласно закивал маленькой круглой головой, а малое время спустя возжегся синий огнь у врат храма, хотя в приделах его было в ту пору людно, и доносились оттуда молитвенные слова. Иль забудешь про это? Память, как колесо пыточное, неуступчива. Ахмад и теперь еще помнит, как мимо него пробегали люди в горящей одежде, стеная, и как больно сжималось у него сердце, и он с надеждой смотрел на Владыку Хазарии, точно бы ждал от него чего-то: Но свычно со своей натурой суров был Песах, ничто не дрогнуло в хмуром лице, даже когда из горящего храма выбрел на слабых ногах опаленный огнем православный священник и пошел встречь иудейскому царю, высоко вздымая над головой золоченый крест, и принят был на пики сардарами. И, уже мертвый, долго стоял, упрямо глядя неживыми глазами на гонителя православной веры, и гнев читался в застывших глазах, боль сердечная, закаменевшая в горестном недоумении:

Ахмад как раз и проходил мимо того места, где прежде красовался православный храм, теперь тут было пусто и голо, даже трава не росла, словно бы горестное недоумение служителя Христа передалось и ей, нерожденной, и она так и не расправила в существе своем бледном и все пребывала в пространственном небытие, не смея потревожить однажды отпавшее от Божественной сути.

Ахмад любил вступать в противоборство с сильнейшими, тут он чувствовал себя в своей тарелке, испытывая сладостное наслаждение, если находил единственно верное решение, способное привести к победе. В нем все возжигалось при встрече с таким противником, он как бы обретал в душе нечто возносящее над ближним и дальним миром, принадлежащее только ему, сиятельное и страстное, как если бы то был сколок с небесной тверди. Но он терялся, когда выпадала надобность наказывать слабого, не умеющего постоять за себя; он хмурился и в такую пору даже те, кого причисляли к его братьям по духу и называли хлестким словом - дада - избегали встреч с везирем. Впрочем, им самим тоже не очень-то хотелось увязать в грязной работе. В конце концов, сделалось так, как, наверное, и должно было сделаться. Песах, по совету имамов, пользовавшихся его благосклонностью, стал использовать войско Ахмада лишь в битвах с ближними и дальними  племенами, не отвлекая ни на что другое. Для очищения земли от неправедно верующих Песах создал отряды из своих соплеменников, те и вершили суд в племенах, что подпали под власть каганата.

Ахмад шел по прямой улице Итиля, пока она не уткнулась в низкие деревянные строения. Тут жили сардары со своими семьями. Улочки здесь были узкие и кривые, обрывались вдруг, а то с такой же поспешностью выталкивались из какого-либо подворья и бежали, петляя, пока не упирались еще в одно жилище. Чуть подальше, на пологом берегу Великой реки, раскидались конюшенные подворья. Их было немало. Оттуда доносились голоса конюхов, то нетерпеливые, с явной досадой, а то, напротив, ласковые. Слышалось ржание степных скакунов и хлесткий цокот копыт.

Ахмад остановился, жадно вдыхая полной грудью солоноватый, пропахший конским потом, чуть даже горчащий воздух, и не скоро еще сдвинулся с места, чувствуя, как недавно смущавшее мало-помалу начало отпускать. И слава Аллаху! Ахмад не хотел бы долго сердиться на мэлэха, привыкши держать его сторону, чего бы это ни стоило. Все же, когда он зашел в просторное жилище атабека (Сам-то он жил во Дворце Песаха, имея там все, что ему нужно, включая многочисленных жен и евнухов), кое-что от досады еще оставалось на сердце. Но он сумел заглушить ее окончательно, когда встречь ему поднялся высокорослый и лобастый, в темносинем халате, небрежно наброшенном на широкие сильные плечи, один из его военачальников, кого он любил за смелость, а еще за то, что тот умел, если выпадала надобнсть, следовать холодному трезвому расчету. Звали его Бикчир-баши, рожден он был в Итиле и готов был душу отдать за этот город.

Они прошли в соседнюю, застеленную коврами, просторную комнату с широко распахнутыми окнами, опустились на низкий, золотой бархатистой тканью обшитый диван и, отпивая из серебряных кружек горячий, сладко ароматический напиток, настоенный на редких горных травах, повели тихую, как бы ни к чему не обращенную беседу. В ней не было ничего, что могло бы затронуть в душе, подвинуть хотя бы и к малому волнению. Но так лишь попервости, чуть погодя отличавшая беседу умиротворенность пропала, заместо нее появилась озабоченность и какая-то странная неопределенность, точно бы собеседники вдруг утратили нить разговора и уж не отыскать ее, исчезнувшую невесть почему и наверняка не по их желанию.

Ахмад поставил чашку с недопитым напитком на поднос и со вниманием, если и не строгим, все же и не прежним, и к малому душевному напряжению не призывающим, оглядев собеседника, сказал:

--Ты пойдешь со своими гулямами в росские земли. Там теперь тихо и спокойно. Прежние волнения пошли на убыль, даже бродники, раньше не оставлявшие в покое гостевые караваны, ведут себя смирно, как если бы запамятовали про свои давние устои. Но мне не нравится эта тишина. Она напоминает затишье перед бурей. Ты согласен со мной?

--Да, высокочтимый. Я чувствую, что-то происходит на Руси. Там не только люди, а и сама земля пребывают в ожидании перемены, от которой нам не стоит ждать чего-то потребного каганату.

                                        9        

В то зоревое ярко-красное утро, когда дружины Святослава выходили из Невогорода за крепостные стены, в дальнем небе обозначилось что-то сияющее, обжигающее своей несвычностью со всем, что нависало над землей-матерью. Вдруг да и прозревалось навроде бы как скопление небесной воинской силы, теснящейся под могучей рукой великого Рода. Да и лик Бога тоже был виден если и не отчетливо, то вполне осознаваемо и слабейшим. Сияние выплескивалось из ясных очей Всемогущего. То сияние и увидел волхв Богомил. Он еще на прошлой седмице появился в войске, да так и не покинул Невогорода. На опросные слова сородичей отвечал, что он с теми, кто жаждет благостной воли для русских племен, стало быть, и пойдет с ними, так угодно Богам. Богомил увидел сияние и сказал, прозревая в грядущем, как если бы грядущее составляло земную суть его:

-Великий Род повел свое небесное воинство противу окаянного Иблиса, которому поклоняются иудеи. И это в помощь нашим дружинам. Так возрадуемся же, ибо не одни мы. С нами Боги!

         Возликовалось в дружинах Святославовых. И пошли они к Ладоге и сели в лодьи, столкнув их с теплого песчаного берега. И долго плыли, обходя черные глазастые затоны, а коль скоро чью-то лодью заносило туда, то и ловчили побыстрее вытащить ее оттуда, вытолкнуть на стремнину: там широко и вольно, приятно росскому сердцу, там и небо близко, и хлесткий ветерок бьет в лицо и насвистывает удалый про что-то тихой щемотой задевающее сердце, но задевающее не так, чтоб сильно, а как бы слегка, едва приметно. От такой грусти росс лишь взбодряется и подтягивает сущее в себе к надежде, что все будет хорошо, и он вернется из похода в славе и будет с лаской принят родовичами и обнимет возлюбленную свою, и матерь свою, и землю свою: Да, теперь-то, уж верно что, свою, защищенную от лютой напасти, возвеличенную светлым духом Рода великого. А так и станется, иначе зачем бы являться ему, светлоликому, людскому взору во главе небесного воинства?

         Святослав с конной дружиной шел узкими зверьими тропами, держась берега реки, а коль скоро тропа уводила в сторону, то и бросал ее, чуть погодя отыскивал в дурнолесье другую тропу, когда же не оказывалось ее, то и вел дружину чернотропьем. Тягостен сей труд, а для другого кого и неподсилен. Дюжину лет назад Песах, царь Хазарии, дабы обломать в росских племенах, попытался пройти заокскими таежными тропами, но не долог был путь его. И не только потому, что отрядила Северная Русь на борьбу с его войском лихих удальцов - лучников, быстрых и ловких, умелых в стрельбе из лука (То-то порезвились удальцы, не одна варначная кольчужка оказалась пробита тяжелыми стрелами!), а еще и потому, что сурово встретили росские таежные просторы злых пришельцев, в столетних деревах вдруг пробудилось что-то, чуждое сердцу незваного гостя, словно бы даже угроза какая-то, ее и неразумный учует в холодном шелесте густозеленых крон да и в траве-путанке тож, вдруг да и заплетет чью-либо ногу и держит упорно. Забеспокоился Песах и все те, кто шел в его войске, сбились с шага, а время годя повернули обратно, гонимые ветром, невесть в какую пору павшем с ближних темносерых облаков и теперь прижатым к раменям и уж в них разгулявшемся на славу. О, тяжела земля русская, не каждому в радость хождение по ней, бывает, что и заплутает иной из человеков, ведомый лешаками, и восплачет горючими слезами, коль не сумеет отыскать завершение пути. Да, да, случается и так, и чаще с теми, кто пришел в рамени не с добрыми намерениями, как если бы некто соблюдающий надобное для возрастания лесной жизни равновесие противится вхождению зла в свои владения. А почему бы и нет?.. Иль не он, рожденный от божественной благодати, не чинит обид и последнему извергу, но примет и его, многогрешного, и не откажет в пропитании? Ибо что есть от старого дерева отпавшее семя, как не новый, еще мало что познавший от сути своей истинной, росток жизни?.. Но дай ему время, и он поднимется, расправит крылья и вознесется высоко.

         Подле Святослава тож на боевых конях, борзых, легко окольчуженных, други юных забав его, принявшие волю Великого князя, как если бы она исходила из их сердец и принадлежала только им; тут и дивноликий, уже и в младые леты зело умудренный светлый князь дреговичей Мирослав, и нетерпеливый Удал, князь вятичей, и Добромил Северской, возлюбивший мать Скуфь - землю росскую и готовый продать за нее душу хотя бы и предерзкому злому духу, о чем не однажды сказывал и при волхвах, вызывая в них неудовольствие. Тут и многие другие, в лета вошедшие неближние, поднакопившие седины в бороде и усах, и едва только оперившиеся, не далее, как третьего дни принявшие из Святославовых рук дар высокий, о чем давно уж мечтали, - право именоваться отроками. Про меж них не было слабых и сильных, стоящие в одном ряду и поклоняющиеся единой воле, они пришли из разных мест, прослышав о намерении Святослава, хотя и сказанном глухо и неугадливо старцем ли в малом заброшенном оселье, откуда только вчера ушли варначные орды чежеземцев, мужем ли стойким, держащим гордо серебряную голову и не опустившим ее пред грозным ликом смертной муки, уготованной ему хорезмийским иудеем, и встали под знамена Великого князя не о себе думая, но об отчине, растоптанной лиходеями, о матушке со старым отцом, благословившем их на дела славные, угодные матери сущего Мокоши, о девице возлюбленной, давшей слово дождаться своего благоверного, а коль скоро падет сей юный муж в жестокой сече, то и быть похоронену ей вместе с ним, о чем уже теперь знает стражница смерти - слепая старуха в черном, живущая про меж живых и мертвых, одинаково молчаливая и с теми, и с другими, прозревающая сквозь тьму очей нечто в людских душах сокрытое и внимающая сему со скорбью, одной ей подвластной и ни к чему не устремленной, разве что к укреплению духа Божьего в людях. И да не погаснет огнь в ее обмороженном сердце и да воздымет ее на вершину блаженного устояния росских родов и отметится там чисто и пространственно, как если бы отходяще от вечного огня жизни!

         Рядом со Святославом волхв Богомил, он в белом халате, не молод уже, но крепок, надежно держат большие, с синеватыми прожилками, руки упругие кожаные поводья, он сидит в деревянном, под толстой темнорозовой полстью, седле упруго и натянуто всеми жилами сухого тела, а взор устремлен ввысь. Что он там еще хотел бы увидеть, избранник Божий, знак ли какой или нечто от земной жизни отколовшееся, но и в небесах не обретшее покоя?.. Должно быть, и знак тоже, благостный для росской земли и ее князя, ибо сказано еще в древние леты, что истина не обретается в одном месте, утесненно себя чувствует и на раскинувшихся синей гладью просторах, но только тогда обретает силу, когда свет от нее устремлен в небесные чертоги, там и укрепляется и приметно глазу избранника Божьего упадает на землю. Про сей знак ныне и хотел бы знать Богомил, думая о людских родах, затерянных в безмерности мира. Что они есть, отмечен ли их путь в Книге Судеб, иль не коснулись они вещей книги, затерявшись в хладных глубинах мира? Скуден ум человеческий, коль скоро питаем лишь земной пищей, не помышляющий о небесном, вдруг да и сделается слаб и худ и уж не отвержен от обыкновенных страстей, а как бы даже направляем ими. И что же тогда?.. А тогда ломается про меж земных существ искони живущее в них душевное равновесие и оскудевает в сердцах, а в глазах тускнеет, исчезает из них Богами данный свет. Тогда и земля истощается быстро и уж редко когда порадует блаженного духом, и ему станет не по силам обрести прежнее, тихое, ни к чему не влекущее созерцание, и он сделается беспокоен и суетлив не в меру. И скажет встречь ему идущий, умудренный летами старец:

         -Воистину к погублению устремленное утрачивает последний разум.

         Но нет, не быть по сему! Смущение, правившее в росских родах немалые леты, отступило ныне, утянулось в лесные заболотья. Там и пребывать ему! Богомил верил, что человеку предначертано познать от судьбы отлегшее, помеченное знаками. Другое дело, что не всегда удается понять, что скрыто за ними. Но это уже зависит от того, близок ли человек к матери сущего. Коль скоро есть в нем уважение ко всему, возросшему на земле, питаемому ею и ею же направляемому к совершенству, только в нем и постигается истинная суть любой жизни, даже и малой твари, то и на сердце у того человека не угаснет Божья искра и укажет на знаки, определяя каждый из них, и проведет чрез укрепы зла. То и дивно, что человеку дано знать многое в судьбе своей. Когда б не это, сделалось бы ему смутно и тоскливо, и путь по жизни затруднился бы и не дано было бы познать язык сущего, и омертвело бы в душе у него и ужался бы ум и не увлекал бы в дальние дали, не манил сладостью открытия. А что ж без того, иль не потускнело бы в земном мире, иль не сделался бы он слеп и ненадежен, утратив сердечное чувство, которым матерь сущего одарила людей?

         Богомил, как если бы все еще пребывал в пещере, затянутой густыми кронами дерев, так что и вход в нее отыщешь не сразу, ясно увидел однажды поутру вдруг проступившие на сырой стене, точно бы горячей кровью пропитанные знаки: не то неизвестные ему до сей поры буквицы, не то еще что-то вещающее про ближнее. И это было удивительно. Он отчетливо ощущал их близость, как если бы они им самим и были начертаны на стене. Но ведь не так же, нет: Он долго пребывал в раздумьи, разглядывая их, и, когда, отчаявшись, решил, что так и не разгадает тайный смысл их и уж хотел выйти из пещеры, как вдруг окрест осиялось, и странные буквы на стене проступили еще ярче, и сказал некто голосом тихим и шелестящим:

         -Отмерянное Богами, ими же и укорочено. Пришло время отпасть худому листу от набравшего силы дерева. И да услышится про это в жилищах россов и да отступит от них душевное угнетение!

         Воистину час пробил. И про это сказано во множестве знаков, наблюдаемых в росских осельях и городищах. Воспылало в сердцах и уж не погасить святое пламя не то что хазарину, а и самим Богам, когда бы вдруг вздумалось им пойти против поломавшего в душе росса и сказавшего, что не быть более на Руси владычеству чужеземца. О, Богомил понимал, что совершается окрест, и отмеченное в сердцах согревало его пребывание в стенах холодной пещеры, и мрак, обволакивающий ее глухое нутро, словно бы сам в себе воссиялся, как если бы некто всемогущий поменял в его естестве, отчего тот сделался не так угнетающ и несвычен с людской сутью. Впрочем, и без того волхв, многие леты безвыходно проведший в пещере, не особенно ощущал гнет, чаще слышал про это от тех, кто нарушал его одиночество, сладостное для души, ищущей Истины и привыкшей отмерять путь к ней не прожитыми летами, но зарубами, что оставались в памяти после встреч с диковинным миром, который открывался ему в редкие, исполненые высокого торжества духа мгновения.

         И сказал некто голосом тихим и шелестящим про то, что уже было отмечено сердцем отшельника, и теперь он подумал, что это он сам сказал, хотя и влекомый чужой мыслью, у которой нет предела, ибо она от Божественного Неба, от его вселенской сути. Отсекшись от нее, она пришла к нему благодатная и повелела покинуть пещеру и пойти к тем, кто жаждал Истины, не подвластной ярму чужеземца. Он так и сделал, и всюду, в селищах и градках, куда ступала нога его, встречаем был как высокий гость, познавший язык сущего, с радостным  нетерпением и со слезами надежды. И пришел Богомил в Невогород и сказал Святославу:

         -Время подобно морскому ветру, коль поставишь под него парус, то и ощутишь благость земного мира и поклонишься ему и познаешь торжество вселенского духа. Пришло твое время, княже. Ты есть избранный Богами для высшей цели.

         Не смутился молодой князь, как если бы только этого и ждал, сказал легко, не утруждаемо душевной смутой:

         -Да исполнится по сему, отче!

         И день и ночь шли дружины Святославовы: кто в конном строю, кто в лодьях по рекам, часто снимая их с темногрудых камней,облитых зеленью плесени. Они не удалялись друг от друга: тяжелы лодьи, груженные припасом, иной раз, чтоб управиться с ними, перетащить с одной лесной реки, вдруг обмелевшей и открывшей свою глубинную суть : лето в Щедрец зноем пышет, того и гляди, подожжет рамени, и тогда вспыхнут дерева от края до края, - на другую реку, еще не уронившую пенной волны, потребны были и воины, идущие в конном строю.

         Тягостен путь, но ни в одном воине не погасла надежда, всяк понимал, пришло время скинуть ненавистное ярмо, это предсказано Богами и великомудрым волхвом, соединившим в себе земное и небесное начала. Нельзя упустить время, а не то потеряешь Русь на все грядущие леты. Про это и в малом селище, затерянном среди вековечных дерев, знали и с радостью встречали Святослава и старались угодить ему чем только могли, а нередко, усевшись в круг, под сосной ли, под березой ли, сказывали уставшим воинам про свое умение понимать в языке дерев и норовили обучить этому отрока ли со дружины, приставшего ли к ней изверга, крепкого телом и дерзкого в помыслах, не утратившего надежды стать полезным воинству и отметиться в сердце Святослава с тем, чтобы быть произведенну хотя бы в детские. А почему бы и нет? Вон приятель, тож отвергнутый отчим родом за провинности великие, уже зачислен в дружину, и теперь не сыщешь различия меж ним и заматерелым в служении Великому князю воином.

         В изначале земли вятичей, в редких лесных остережьях, где сидели скрытно зорчие Удала, узнали, что близ градка вятичей едва ль не на полную седмицу рвут лесной дерн, вздымая резвые от сухолетья табунки пыли, конники атабека. Не скажешь сразу, сколько их, тысяч пять, должно быть, черный дым стелется за ними: то дым пожарищ, зависший над росскими осельями и городищами. А в урочище Мокоши - матери нечестивцы пожгли Божьи лики и порушили архонское капище, а премудрого волхва Чистоглаза бросили в костер.

          Посмурнели в лице воины Святослава, воспылали гневом, заговорили про то, что надо бы теперь же ударить всею силой по нечестивому войску, да чтоб следа от него не осталось. Про то сказывал и князь Удал, горяча ходившего под ним вороного скакуна. Святослав, кажется, и сам того не желая, любовался воином, его золоченой справой, горделивой посадкой златокудрой головы, но молчал, раздумывая, наслышан был про хитроумие воевод Песаха, про их удачливость, догадывался, что атабек едва ль подставится под росские мечи, небось начнет кружить и петлять, заманивая супротивную сторону в глухие заболотья, где у него сидят в тайных схронах лучники из камских булгар. Об этом сказывали нукеры хана гузского, перебежавшие к россам еще не прошлой седмице. С ними говорил конюшенный Великого князя, разумеющий в их языке, после чего пришел к Святославу и сказал, что нукерам можно верить: обижены иудейского царя властью и готовы в любой момент восстать на нее.

         И сказал Святослав, все еще не умея оторваться от разглядывания князя вятичей: уж больно приятен глазу этот воин, - и невольно улыбаясь в русые усы:

         -Что ж, начнем!

         Вспомнил: в предверии выступления дружин из крепостных ворот Невогорода он собрал Совет старейшин от разных земель да гридей с отроками, говорил о времени выступления. И в те поры он ощущал в людях жесткое нетерпение, а еще и усталость от долгого ожидания. Тогда он тоже сказал, как и теперь:

         -Что ж, начнем!

         На том Совете порешили идти попервости в вятичи, а уж там укрепившись, перекинуть лодьи в быстроструйную Каму, чтобы, сплавившись по ней, достичь Великой реки, в тамошних родах прозываемой Воложей. А уж далее все исполнится по воле Богов.

         -А они теперь с нами. Об этом еще на Пробуди провещали волхвы.

         Воистину, всему благостному свое время, и надо уметь следовать ему, предупреждая каждое движение его от доброго сердца влекущимся словом. Знал Песах, ныне сидя во дворце в Итиле, про тайные намерения Святослава, а иначе зачем бы стал укреплять крепостные стены в южных градках Руси да ставить заслоны на прямоезжих дорогах и зорко следить за лодьями, проплывающими по Днепру-батюшке. Святослав усмехнулся: еще бы не знать ему, окаянному! Сами ж россы и пустили слух, что пойдут привычной для них дорогой, с тем, чтобы попервости взять в осаду ромейские города на берегу Русского моря, ныне подпавшие под власть каганата, а уж потом, коль счастливо все сложится, повернуть встречь солнцу на Итиль.

         --Ну, что ж, - сказал  Святослав, уже не глядя на Удала, однако ж обращаясь именно к нему. - Пойдешь на атабека со своей дружиной да с летучими стрелками из лет-голи. Совладаешь с ворогом, честь тебе и хвала, а прибудешь на щите, то и не быть тебе погребенну по великому завету предков. Ступай, воевода! Всему ж войску пока оставаться на месте. Не хочу, чтоб допрежь времени иудейский царь прознал о моем намереньи.

         Удал, все так же прямо держась в седле, ускакал прочь, а Святослав спрыгнул с коня, пошел, сопровождаемый старшими гридями, к ближнему урезу тускло взблескивающей про меж дерев проточной воде, где суетились воины, приплывшие на лодьях, и откуда слышался многоголосый людской гомон, но теперь уже как бы затихающий, чуть даже заглушаемый раскатывающейся по ближним окрестностям песней. Слов ее не разобрать было, не успев окрепнуть, они рассыпались на множество приятных для слуха звуков, многие из которых, может статься, и не принадлежали земле, но небесному пространству, отчего в людях и не возникало желания собрать их воедино и сделать песню привычно понятной для себя. Всяк, прислушиваясь к ней, угадывал что-то близкое для души своей, щемящее, слегка облитое грустью, пускай и нездешней, томящей, но легко и ненапористо, а как бы со смущением, впрочем, тоже обладающим странным свойством, когда и не скажешь, отчего оно возникло и повинен ли в его появлении некто пребывающий в небесах, иль кто-то еще, о ком не дано знать смертному человеку.

         Святослав какое-то время стоял, прислушиваясь к песне, и на сердце у него заныло, он разом вспомнил все, что у него было связано с Малушей, и вдруг понял, что ближе и родней ее у него никого нет. Он мысленно видел глаза девицы, тихую робость, заплескавшуюся в них, когда он взял ее за руку и повел в ближние рамени, где горели костры, зажженные старейшинами родов, и где было ныне шумно и весело, и утратилось все худое, в прежние леты отстранявшее один род от другого, и самые упорные в неприязни к соседу протягивали теперь ему руку дружбы и клялись в верности свычаям дедичей, умевших прощать и врага своего, если тот приходил на лесную поляну, где вершилось великое праздненство, угодное Богам и потребное людям.

         Шла ночь любви, и была она прекрасна яркой зеленью звезд, низко свисающих с темносинего неба и как бы даже кланяющихся земле-матери и всем тем, кто вершил праздник любви.

         Малуша робела, у нее горели щеки, в ясных, небесно синих глазах попрежнему не утрачивалась робость, однако ж, когда подошли к большому костру, разведенному посреди лесной поляны, через который прыгали разгоряченные вьюноши, и остановились, дивясь их молодечеству и удали, робость из глаз девицы начала утекать, уталкиваться в ближнее пространство, которое дышало воздухом любви. Это заметил Святослав и тоже включился в азартную игру вьюношей, легко перепрыгивал через высокий костер и все поглядывал на Малушу и, когда видел волнение в ее лице, радовался тайно. А потом они ушли от людей, и она сказала, что он -любим ею, и в душе у него сделалось светло и чисто. И с тех пор, как только оказывался в Вышгороде, встречался с нею, хотя матушка-княгиня  серчала и не хотела этих встреч, но он уже был не властен над собой и лишь виновато разводил руками, а то и говорил, с легкой досадой глядя на управительницу росских земель:

-Что делать, матушка? Иль мы вольны отречься от отпущенного нам Богами?

А потом родился сын, и они назвали его Владимиром.

: -Да, - сказал Святослав, отгоняя видение и снова озаботясь тем, что вершилось ныне и мысленно прикидывая, не упустил ли чего, все ли предусмотрел? Получалось, что все шло по задуманному им и его гридями. Войско справно продвигалось вперед, не утрачивая силы духа, а как бы даже укрепляясь в нем. Вон и Удала послал вдогон за гулямами атабека. Так и задумывалось, про тех гулямов в Невогороде знали с того дня, как они были посланы на росские земли Песахом. Видать, для того и посланы, чтоб угадать, куда пойдет Святослав, вошедший в силу и открыто поносящий власть иудейского царя. <Пусть-ка Удал погоняется за атабеком, - сказал на Совете гридей Святослав. - Да не упускает его далеко, следует за ним всюду. Надо сделать так, чтоб Песах подумал, что мы сплавимся по Днепру-батюшке. Но мы туда не пойдем: там прочны иудейские укрепы, а по дикой степи гуляют конные сотни Ахмада. Нам пока не с руки схлестываться с ними. Мы пойдем к Великой реке. А там:>

Он замолчал, но всяк в Совете понял, о чем бы хотел сказать Великий князь, и одобрил его решение.

Дружины в виду градка Удалова располагались на ночлег, раскидывая шатры и ставя палатки из зверьих шкур.

Святослав вздохнул и спустился к темносерому песчаному урезу реки.

                                              10

Атабек, пройдя чуть больше двух фарсахов, развернул конные сотни встречь россам, которые неотступно следовали за ним, и повелел атаковать чело войска Святослава. Он так и подумал: уж больно разбродно и раскидано по степному неоглядью продвигались великокняжьи дружины. Атабек не знал, что этот маневр был придуман Удалом с вятичами да лет-голью, они и шли, широко разбросавшись, по следу атабека, а Святослав пребывал ныне совсем в другом месте. Атабек понимал, что ему не совладать с россами, да он и не держал этого в голове. На Военном Совете Песах повелел ему искать столкновения со Святославом и постараться увлечь его за собой, чтоб тот шел обережьем Днепра. <А уж возле Самватаса, у крепостных стен, мы встретим его и положим конец предерзостным намереньям своевольного князя, навалившись на него всею мощью.  Князь молод, горяч, мало ныне рядом с ним старых воевод. И это на руку нам. Так что дерзай, атабек!>

Бикчир-баши понаблюдал за приближением россов, а потом выдернул из темносеребряных ножен алым посверком блеснувшую саблю и крикнул в неистовом порыве, все тихое и благостное смявшем в душе:

--Аллах акбар! Вперед, сыны Пророка!..

И поскакал встречь росскому воинству, но чуть погодя стал придерживать коня, давая обогнать себя, а потом поднялся с тремя гулямами из охранной сотни на невысокий землисто серый взгорок, круто упадающий к темносинему урезу днепровской воды. Отсюда он внимательно следил за тем, как сшибались, всхрапывая и яростно грызя удила, взмыленные кони и падали на землю, коль скоро в груди у них обрывалось и делалось больно, и подминали под себя наездников. Какое-то время те еще пытались встать на ноги, но их стаптывали скачущие следом и едва ли что-либо помнящие о себе. И пролилась кровь росская и кровь агарян, и небо потемнело при виде этого непотребства. Толпящиеся у горизонта облака придвинулись к тому месту, где шло смертоубийство, и теперь были тяжелы, угрюмоваты и, казалось, вот-вот прольются дождем. Однако время шло, а облака, хотя и набухнув, все не могли оборотиться в грозовые тучи, как если бы что-то мешало им. Было душно. А сражение все продолжалось, и сбитые с седел воины падали на землю. Стон глухой и утробный, прежде не больно-то резавший слух, при случае, от него можно было отстраниться и сделать так, чтобы не вносил в душу смуту, чуть погодя усилился и для многих, услышавших его в пылу битвы, стал невыносимым. Впрочем, не так, чтобы теперь же и выбиться из общего ряда и утянуться в степь, где и набрать полную грудь воздуха и сказать не без торжества в голосе:

--Слава Аллаху, жив я!

В какой-то момент атабек увидел густую черную пыль, взметнувшуюся над дальним угорьем, сизоватым от небесного ли сияния, от трав ли, высоко и рядно вскинувших синие головки, и подумал, что это подходят главные силы Святослава и повелел гулямам скакать в сотни с приказаньем разворачивать коней и, не задерживаясь, уходить с поля боя. Бикчир-баши не знал, что пыль была поднята не войском Святослава, а теми из лет-голи, кого Удал посадил на заводных коней. Они, не привыкши к верховой езде, поотстали и теперь поспешали к месту сражения, взмахивая луками и крича что-то гортанное и хриплое на птичьем своем языке. Да, Бикчир-баши не знал об этом и потому повелел прекратить сражение, помня о наказе Песаха: выведать, какими дорогами пойдет росское войско: Атабек посчитал свою задачу выполненной и с легким сердцем покинул поле битвы.

Он повел сотни, заметно поубавившиеся после столкновения с дружиною князя Удала, левобережьем Днепра, минуя большие оселья россов, дотла сжигая малые. Вдруг понял, что везирь был прав, и тихое нестрагивание в росских землях, как бы даже примирение с новым миропорядком оказалось не стойким, преднамеренно кем-то устроенным, скорее, светлыми князьями по тайному уговору со Святославом. Этому не надо было доверяться с самого начала, а крепить в воинах твердость и понимание необходимости полного разгрома Руси. Чтобы дерево не плодоносило, надо сжечь и отпавшие от него побеги.

Потемну, на исходе седмицы, освященной волей Пророка, Бикчир-баши подступил к Самватасу. Крепость была обнесена рвом, заполненным водой. В изжелта-сером полусумраке угрюмо гляделись высокие земляные валы. Впрочем, в этой угрюмости атабек уловил и нечто приятное для сердца, и сходу, не раздумывая, поверил в неприступность ее. <Вот тут-то, - сказал мысленно. - Молодой князь, порождение Иблиса, сломает себе шею.Прав был Песах, когда повелел строить крепости по южным украинам Руси с тем, чтобы оградить Хазарию от злых набегов неразумных россов.>

В мыслях Бикчир-баши чаще обращался к мэлэху, а не к единоверцу, управляющему воинскими силами Хазарского царства. Но, если бы кто-то выразил недоумение, догадавшись о его мыслях, он сказал бы, и малости не помешкав, что действительно более чем кому бы то ни было он доверяет иудейскому царю, волею которого укреплялись и ширились владения каганата. И не беда, что он другой веры. Что есть вера, как не способ обрести себя в божественном мире? Ничто не может помешать единству людей, однажды изгнанных с родных подворий, но не сломавшихся и, даже больше, обретших себя в новых землях. Наверное, поэтому отношения между иудеями, первыми проникшими в Хазарию, и исмаильтянами складывались как нельзя лучше. Да и что было делить им? Всяк занимался своим делом, чему  обучался сызмала. Иудеи правили торговлей на итильских базарах, перекрыв караванные тропы: никто не мог беспошлинно провезти товары в солнечный Багдад или в Великую Пермь. Ну, а сыны Пророка, верные своему ремеслу, держали на замке границы Хазарии, а при надобности несли угнетение и порушье соседним племенам. Они были прекрасными воинами и вряд ли кто-то мог сравняться с ними. Разве что россы, дерзкие в набегах, принимающие смерть как что-то обычное, сопутствующее человеку при естественной перемене формы, презирающие ее, верящие в грядущее восхождение к жизни, хотя бы и к той, про которую они ныне мало что ведали.

Встретил атабека начальник крепости, низкорослый, длиннорукий и широкоплечий человек со странно желтыми злыми глазками. Они одни и светились на его остроносом лице. Высокочтимые улемы говорили, что сей муж из рода кыпчакских эмиров, близко стоявших ко Двору великомудрого Правителя Хорезма. Так ли, нет ли, кто скажет. Верно другое, сей муж был суров в обращении с подвластными ему и жесток с ревнителями иной веры. Не однажды он хаживал на Русь, и след от этих хождений надолго запечатлелся в памяти россов. Не один раз взметывался над его круглой бритой головой длинный обоюдоострый меч. Но судьба хранила Махмуда (так его звали), и он ускользал от смерти подобно угрю.

Махмуд встретил атабека на пороге высокого деревянного дома, провел в просторную комнату, выложенную изразцами, отчего стены посверкивали чудными, как бы даже неземными гранями, столь ярко и весело играли, касаясь изразцов, солнечные лучи, втекающие ничем не сдерживаемо в широкие окна. Пол был застлан мягкими, приглушающими звук шагов, коврами.

Махмуд провел гостя в передний угол, усадил на подушки и хлопнул в круглые темные ладони. В комнату бесшумно вошли слуги, расстелили перед гостем златотканный дастархан, принесли на серебряных подносах миндалевые пирожные, разрезанные на толстые ломти, сохраняющие тепло южного солнца, дыни, орехи, запеченные в тесте:

Но Бикчир-баши только и взглянул на угощения, поспешно и как бы даже с досадой произнес потребные для случая молитвенные слова. Он старался не смотреть на хозяина, тот вдруг сделался ему неприятен самодовольством и уверенностью, что все будет так, как тому и положено быть, и ничто не в состоянии помешать этому. Все ж, переступив через неприязнь , а это далось ему с трудом, Бикчир-баши спросил хрипло и задышливо, как если бы запершило в горле и стало трудно дышать:

--Чем порадуешь старого воина, почтенный?

--О, если бы я мог, то и одарил бы тебя, Высокочтимый, приятными для слуха вестями, и тогда тело твое, истомленное долгим изнурительным походом, обрело бы необходимый ему покой.

--Что случилось?

Махмуд слегка помедлил, вздыхая и тем не менее не утрачивая как бы въевшегося в поры круглого лица самоудовлетворения, и можно было подумать, что ему жаль атабека, хотя пауза вряд ли имела какое-то отношение к жалости и была что-то другое, скорее, легкой досадой: ведь теперь ему одному придется отвечать за все, что может произойти на Руси, а он чувствовал, что-то должно произойти, сказал:

--Блистательный везирь повелел тебе, покинув войско, двуконь скакать в Итиль, взяв с собой лишь охранную сотню. А еще сказал, чтоб поспешал ты:

Атабек задумался, долго пребывал в несвычном для него состоянии смущения, как если бы плохо исполнил поручение Песаха. Но ведь это не так. Он сделал все, что было велено, заставил росского кагана втянуться в погоню за ним. Но тогда отчего смущение не оставляет его, многоопытного в воинских делах и в суждениях о жизни? Что же он все-таки сделал не так? Атабек еще и еще раз обращался мыслью к последнему походу на Русь, но не умел найти ничего, что стронуло бы с тропы Истины. И, наверное, потому, что смущение, несмотря на душевные подвиги, не исчезало, а даже укреплялось в нем, он едва прикоснулся к угощению и, сопровождаемый синебородым слугой, прошел в отведенные ему покои и прилег на разостланные пуховые одеяла. Во всю ночь он не сомкнул глаз, а едва запосверкивали утренние лучи солнца, в этих местах знобящие и как бы даже придавливающие в сердечной сути человека, совершил омовение зеленоватой водой, сладко, но вместе горчаще пахнущей речными травами, после чего встал на молитвенный коврик и долго, старательно бил поклоны, стремясь вызвать в воображении божественный лик Пророка. Но, к его досаде, не преуспел в этом. Все вспоминался дед по отцовской линии. Та линия вела к хорезмийскому воителю, прославившему свое имя в битвах с буртасами и черными булгарами. Он потеснил их и поставил свои знаки в прежде принадлежавших им землях. Дед не однажды совершал и набеги на Русь по воле царя иудейского, принявшего род его и многие другие роды. Он проверил крепость щита Рюрика, внука Гостомысла и сына его прекрасной дочери Умилы, которая во владении мечом не уступала и знатному гридю, и сказал после этого, что не надо воевать с россами, сильны те не только духом, а и Богами, коим поклоняются тьму лет. Иль совладаешь с россами, знатными еще и в становлении городов, обнесенных каменными стенами?

Но почему-то атабек вспомнил об этом лишь теперь. Седмицу-другую назад у него не возникало и малого желания оборотиться лицом к минувшему. Должно быть, затмила разум Бикчира-баши блистательная победа Песаха над незадачливым князем Хельгой? Должно быть, так. Свет от Истины ярче виден тому, кто слаб и никуда не влеком, кто привык жить малым, как если бы душа в нем истончилась подобно тележной оси на долгой караванной дороге. Но ведь и в леты, славные для каганата, когда многие князья на Руси подчинились воле иудейского царя, можно было увидеть в глазах у россов болезненно острую неприязнь к тем, кто поломал в их жизни.

--Да, да, так и есть, - негромко сказал атабек, поднимаясь с колен. - Что-то мы упустили. А теперь вернешь ли? В силах ли человек управлять движением времени? Не ослабнет ли в духе, совершая неимоверное усилие?

О, если бы он мог!.. Но в том-то и дело, что надломилось и в нем, прошедшем сквозь огонь и воду, как если бы это были обыкновенные знаки, познать которые ему, сыну своего племени, не так уж и сложно. И надломилось недавно. Ехал тогда по северской земле впереди войска с сотней гулямов, вдруг на лесной опушке, слегка отступившей от тропы, приметил низкое и слабое в связях, из тонкого дерева, чуть ли не качающееся на ветру, с медвяно темными, почти слепыми окошками покосившееся жилище. Приметил и невесть почему, как если бы кто-то подталкивал в спину, повернул скакуна к тому жилищу. И, несмотря на упрямое нежелание скакуна, а тот упорно тянул в сторону, словно бы предчувствовал что-то неладное, подъехал к полусгнившим пряслам и вяло и неуверенно, как если бы что-то передалось ему от скакуна, сполз с обшитого блескучим серебром, перемешанным с золоченой крупкой, кожаного седла с высоко вздернутой лукой. Долго стоял, прислушиваясь к звенящей от расшалившегося сиверка тишине, но, может, и не к ней, а к тому, что совершалось в душе, а там совершалось что-то диковинное, едва ли имеющее к нему отношение, что-то придавливающее грустным томлением. Отчего же появилось это томление, чуждое его душевной сути, он не знал. Или хотел бы думать, что не знал?.. <О, Всемогущий, владычествующий над безбрежностью небесного и земного мира, скажи, отчего мной овладело томление и в теле обозначилась слабость?> Атабек помедлил, точно бы ждал ответа, не дождался, толкнул острым носком мягкого сапога с серебряной обшивкой низкую дверь и распахнул ее. Кто-то из гулямов забежал вперед, но Бикчир-баши, опять же невесть чему следуя, но скорее тому, что творилось в душе, уже и не томящее, а как бы даже притопляющее сущее в ней, схватил воина за полу длинного желтого халата и велел ему посторониться, а сам прошел в жилище. Долго привыкал к сумраку, висящему в нем и ничем не оживляемому, даже дыханием ветерка, залетающего в распахнутую дверь. И уже решил, что тут никто не живет, когда услышал тихий стукоток, донесшийся из дальнего темного угла, и увидел белого, подобно облаку, затерявшемуся в пронзительно чистой синеве неба, старца и сказал что-то, имеющее отношение к приветствию, но, может, и что-то другое, он и сам не осознал этого до конца, а чуть погодя подумал, что старец не понял его, и он хотел бы выразиться как-то яснее, и не успел. Старец, сидящий с заженными лучинами в руках, сказал легко и свободно, словно бы ждал атабека и был доволен, что тот пришел к нему:

--Проходи: гостем будешь, человек, бредущий не своею дорогой.

Бикчир-баши вздрогнул, спросил с недоумением, к которому примешалось неприятное чувство страха:

--Отчего же не своей?

И откуда бы взяться этому страху? В жилище, кроме дряхлого старика, никого не было.

--Ты что же, не веришь мне? Да, я темен, мои глаза закрыты для солнечного дня, но ночью они, уже многие леты незрячие, прозревают, и тогда я вижу вьюношу, бегущего по теплому весеннему лесу и радующемуся малой травинке. Она шелестит под его босыми ногами так приятно, что ему хочется плакать от счастья, ведь земной мир принял его, неразумного. Тот вьюноша - я : И я вижу себя таким, каким был многие леты назад, а еще вижу путь, которым пройдет вьюноша по жизни, пока злые руки не схватят его и не поднесут к его сияющим, зрящим всю безмерность мира очам раскаленные прутья: Случается, я вижу и тебя рядом с тем вьюношей, хотя ты еще пребываешь в утробе матери, и спрашиваю у тебя, нерожденного: чего ты хочешь, к чему устремлена душа твоя? Кто предаст ей надобную для существования в пространственном мире огранку? И не нахожу ответа. Уста твои немы. И я не знаю, почему? Разве тебе нечего сказать в ответ на тревожные мысли, которые иной раз приходят и в твою голову?

--Я не понимаю, о чем ты говоришь, старик, - сухо сказал атабек. - Я даже думаю, что слова твои бегут впереди мысли. А может, ее уже нет у тебя? Может, она разрушена летами?

--Я так не считаю. Рожденное в мыслях облекается в слова. Те слова могущественны и способны увлечь, но только того, кто хотел бы понять, что скрывается за ними. Ты не хочешь понять. Ты боишься. Как боятся и все твои соплеменники, ступившие на чужую тропу и пролившие кровь невинных. Зачем ты пришел в росские земли? Скажешь, по собственному разумению? Да нет: Ты давно догадался про это, и тебе стало страшно. Рожденный для благих дел, ты, хотя бы и не по своей воле, сделался гонителем племен, не принявших чужого Устава. А не боишься: придет время, и внуки твои и правнуки будут гонимы и избиваемы теми, кому ты служишь ныне?

Старик еще о чем-то говорил, но атабек не слушал, смута вошла в его сердце, великая и гнетущая. Нельзя было совладать с нею еще и потому, что она ни к чему не звала, как если бы уже давно отыскала в нем надобное для себя пристанище.А почему бы и нет? Иль все, что сказано старцем, не волновало его в прежние леты? Да нет. Случалось, задумывался об этом, хотя и не так, чтобы растолкать в душе, а как бы с нежеланием что-то поменять в однажды обретенном пространстве.

Лучины в руках у старца догорали. Еще немного, и в жилище сделается темно и ни к чему не притягиваемо. Но атабек все стоял и не знал, как ему поступить: лишить ли старца, вторгнувшегося в его душу, жизни, даровать ли ее ему? И, не умея отыскать правильного решения, Бикчир-баши, в конце концов, горбясь, вышел из ветхого жилища, которое непонятно, на чем только держалось, не разваливалось, расшурованное ветром, не оседало на землю гниющей древесной плотью. Отъехал хмурый.

Бикчир-баши с сотней гулямов, закованных в легкое, упругое и надежное железо, каленая стрела со злым наконечником обламывалась об него, оставил позади Самватас, свернул на те тропы, что вели к кочевьям пайнилов. Но не доехал до них, поскакал встречь вольному Полю, а оказавшись на самой макушке его, повел отряд по едва проглядываемой сквозь степное разнотравье прямой и гибкой тропе. Он уверенно сидел в седле, еще недавно мучавшие мысли отступили, точно бы стало трудно бороться со сладким, чуть горчащим воздухом вольного Поля. На смену пришло свычное с его сердечным настроем чувство уверенности в себе и воинах, которые следовали за ним, о чем-то негромко переговариваясь, но так, чтобы не помешать ни чему происходящему в них ли самих, в атабеке ли. Им, привыкшим к непростому нраву своего командира, было теперь приятно наблюдать за ним, отряхнувшим с себя недавнее оцепенение. Каждый думал: значит, все идет так, как надо, и даже то, что, сразившись с россами, они оставили за ними поле сражения, ничего не поменяло в них. Зато они поняли, что теперь имеют дело с людьми, отлично овладевшими воинским ремеслом. Непросто будет одолеть их. Что ж, тем лучше. Будет с кем сразиться!

Атабек часто сменял заводного коня. Ближе к ночи он определял, в каком месте дать отдохнуть людям и лошадям, если вдруг поблизости не оказывалось обжитой ямы. В Саркеле он провел ночь, а через день стоял у ворот Итиля.

                                           11

-Э-ге-гей!.. - кричал некто голосом натянутым и упругим, подобно тетиве лука, но вдруг что-то сотворялось, и голос слабел, делался мягче, напевнее и обретал сходство с лопнувшей струной в гуслях. Кричал некто; Святославу же казалось, что голос принадлежал не живому существу, а раменям, дивно густым и почти непроходимым возле Удалого градка, куда привел он дружины. Уже третий день пошел, как они в вятичах. Много чего за это время сделано Великим князем по укреплению Ольгиных Уставов. Не все, конечно, проходило гладко, случалось, старейшины выступали против новины, не видя смысла, к примеру, в установлении погостов и прочих укреп единой власти, говоря, что это противно закону свободного племени. <Иль ладно будет, если мы все сделаемся как един человек, не утратится ли тогда в душе нашей, не заглохнет ли она в хладном недвижении, не умея оборотиться ликом к Истине, в небесах меж Богов обретающейся?>

Святослав не раз и не два ходил на племенные Советы и убеждал старейшин. И то были не пустые хождения. Он открыл в себе способность говорить ясно и с легкою страстью, не в угнетение сущего в человеке; слова, произносимые им, нередко приобретали тайный смысл, соединяющий его с пространством времени. Увлекшись, он сказывал о Словене и Русе, которые жили за тысячу лет до сего дня, но уже тогда помышляли о сильном княжестве словых людей, с тем, чтобы открывшееся в других племенах не поломало душевной сути росса. Они-то и подняли средь глухих заболотин дивный град Словенск.

--Было это в те поры, когда во все стороны от града и по правую от него руку, и по левую кочевали полудикие племена, ряженые в зверьи шкуры. Един град сиял, и свет от него и благость разливались по миру.

Помедлив, продолжал со страстью:

--Иль запамятовали про это, старейшины? Иль мы уже не россы, коим не пристало жить розно, в развале? Станем же едины в помыслах и чаяниях, так же и в деяньях, и тогда возвеличится земля росская, и Божеское усердие отметится в ее градках и селищах, и воссияет она в могучей красе!

Святослав медленно шел по узкой, меж дерев вихляющей тропе, потом свернул с нее и шел прямиком, чернопутьем, разгребая сильными руками пригнувшиеся к земле ветви, к тому месту, откуда доносился чей-то голос; про него он хотел бы думать, что принадлежал не человеку, но земле-матери, приметившей его и пожелавшей поведать про что-то утайное, едва ли не потустороннее. И он, помнилось, пришел к тому месту, откуда доносилось трепетно живое: <Э-ге-гей!..> Пришел и к удовольствию своему никого не увидел. Место было чуть приподнявшееся над раменями, искряно синее, видать, оттого, что тут пробивался из-под земли белопенный ручей, гомонящий, как бы даже спешащий к чему-то в себе ли самом, в небесном ли сиянии, откуда он притягивал синеву и разбрасывал пригоршнями окрест себя.

Святослав нагнулся над ручьем, сполоснул руки, а потом присел на валунок, тоже на удивление белый, как бы даже омытый прозрачной водой. Долго пребывал в раздумьи, наблюдая, как, пробившись из-под земли, вода скапливается, бурля, у изножья ручья, а когда ей делается там тесно, выталкивается из ямки и, чуть покуролесив средь камней, острогрудо выпятившихся из-под земли, обретает собственную суть, становясь ручьем, которому уже ни до чего нет дела, ибо он совершил то, что и предполагалось при его рождении.

Святослав смотрел на движение воды, хотя еще не обретшее покоя, но уже утвердившееся в истинном своем назначении, а сам думал о чем-то далеком от того, что открывалось взору, и мысли те были нелегкие. Он вдруг видел себя мальчиком, впервые оказавшемся в сторожевой башне на городской стене, упросил матушку - княгиню взять его с собой, и теперь стоял и глядел в узкую смотровую щель на высокие, с широкими, чуть сморщенными листьями, дерева, подступающие к Вышгороду, на тропы, не то зверьи, не то пробитые хожалым людом, петляющие по раменям. В какой-то момент он увидел небольшое селище на опушке леса. Было селище подобно синему блюдцу на столе, накрытом зеленой скатертью. Черные и прямые дымы, кое над какими крышами изрядно кудрявясь, висели над домами. Они напомнили мальчику недавний сон: в нем тоже были домы, и они походили на эти, только двери там были открыты настежь, и люди, смеясь и подзадоривая друг друга, то вбегали в них, неся в руках золоченые подносы с яствами, то выходили оттуда, не утратив радости в лицах. И он, вдруг очутившись на широком подворье, хотел бы понять, чему они так радуются. Люди не сразу обратили на него внимание, а только когда узнали, откуда он и кто он?.. И сказал вьюноша в длинной синей рубахе, взяв его за руку и подведя к крыльцу с высокими, смоляно поблескивающими ступенями:

--Чему радуемся? Освобождению своему, княже.

--Освобождению от чего?..

Он ли спросил, иль только помнилось, что спросил, теперь и не скажешь. Прервался сон. А жаль! Он так и не узнал, что за люди привидились и о чем хотели бы поведать ему. Он еще долго не отходил от смотровой щели в надежде разглядеть кого-либо, кто живет в селище. Но так и не дождался, обернулся к матушке и спросил у нее, отчего люди не выйдут из жилищ, иль так все заняты растопкой печей?

--Да нет, - отвечала Ольга. - Нет там теперь никого. Сказывали зорчие из ближней сторожи, что идут воины с враждебной стороны, не жди от них пощады. Вот смерды и побросали растопленные печи и укрылись за крепостной стеной.

Он тогда впервые увидел чужеземцев. Они пожгли домы в селище и подошли к Вышгороду. Долго грозились, подтянувшись ко рву, залитому водой, и рассекая воздух длинным и гибким полукружьем сабель. Уж когда возвращались ко Дворцу Ольгиному юный Святослав удивился многолюдью на узких улочках Вышгорода. Возникло чувство, что тут собрались все жители окрестных градков и селищ. Он сказал про это княгине, та вздохнула и отвечала, что так, наверное, и есть, а еще сказала, что иудейскому царю надо бы умерить свою неприязнь к Руси:

--Иль мала дань, которую мы платим за неразумье Хельгино? Уж и вовсе опустела казна Великокняжья. Но да, видать, не зря про меж малого и большого люда гуляет сказ про волка да стадо овечье: покуда не порежет все стадо, не уйдет восвояси. Судя по всему, и Песах той же породы, волчьей.

И верно, волчьей: Святослав не однажды убеждался в этом, и копилась на сердце обида, и боль, нахлестываясь на нее, измучивала, не покидала и в ночи, отчего сон сделался коротким и прерывистым. Однако ж и то понял он, что Русь надеется на него. Про это не однажды сказывали ему в осельях, про то, что он князь Великий не только по рождению, а и по духу.

Невесть сколько времени просидел Святослав возле лесного ручья, очнулся, когда услышал за спиной чьи-то мягко ступающие по влажной земле шаги и обернулся, увидел Богомила, поднялся с камня, а когда волхв подошел к нему, спросил:

--Что-то случилось, отче?

Богомил вздохнул:

--Да, княже, - огладил темной        узкой ладонью длинную, с легкой проседью бороду, сказал: - Ладно ли, что при приближении твоих дружин в осельях начинается колобродье, и самые смирные бегают по улицам, ищут ставленных иудейской властью и удавливают их, накинув им на шею веревку, будь то хоть и сородич их? Но надо сказать, что переметчиков средь россов мало.

--И что же? Тебе это не по нраву? Не по нраву, что смерды расправляются со своими обидчиками? Придет срок, и опустится тишина да благодать на росские земли. А пока: Суров в гневе росс, но и отходчив, и врагу спустит, коль тот принесет ему повинную свою голову.

--В градке Удаловом вятичи пожгли домы, в которых жили чужеземцы, а потом раздели их донага и свели на капище.

--Я слышал, Боги не приняли жертвы? - усмехнулся Святослав. - И тогда их передали в руки древней старухи в черном. Всякая обида да будет отмщена. На том стоит и будет стоять Русь.

Со стороны Удалова градка вдруг донеслись крики, окрашенные в светлые тона, как если бы сородичи встречали близких им людей, а потом послышалось лошадиное ржание, в нем тоже можно было уловить удовлетворение от хорошо выполненной работы. Святослав слету, смаху смял суровость в лице, оно сделалось мягче и светлей, жесткие морщины на лбу разгладились, темные обвислые усы встопорщились и как бы даже повеселели, пуще прежнего взъерошился упрямый клок русых волос на макушке со старанием бритой головы и обрел озорной вид, почему Богомил невольно улыбнулся. Он потому и улыбнулся, что углядел перемену в Святославе, и она пришлась ему по душе. Перед волхвом теперь стоял не суровый воин, отягощенный нелегкими заботами, но едва вошедший в лета отрок, умеющий взять от жизни и малую радость, не упускающий ничего от ближнего мира отлегшее, хотя бы и испуганный трепет деревца, чуть искривленного в тонком стволике, которое он теперь не без сердечной ласковости оглаживал сухой жесткой ладонью, как бы желая сказать, что, если бы все зависело от него, то он подсобил бы деревцу, подвинул бы его поближе к большим, знатно раскидавшим широкие ветви деревам, и тогда, глядишь, оно, сызмала обреченное на одиночество, выправило бы стволик и весело потянулось бы к солнцу, осознав в себе прежде незнаемую силу.

--Удал вернулся, - сказал Святослав и уж намеревался стронуться с места и направить стопы в градок вятичей, чтобы встретить светлого князя, когда ближние заросли раздвинулись и к нему подъехал на белом, в желтых крапинах, скакуне сам Удал. Спрыгнул с седла и, покачиваясь на длинных ногах, вяловатых после долгой скачки, подошел к Святославу и обнял его правой рукой, позвенивая серебряными бляхами, нашитыми на рукав златотканной куртки:

--Княже:княже:княже:

--Ну, что, проводил атабека? - спросил Святослав, пуще прежнего светлея в лице.

--До Самватаса. Там лет-голь со князцом оставил, попросил пошуметь у крепостных стен.

Святослав был доволен:

--Добро! Стало быть, завтра выступаем!

Он, кажется, сумел обмануть воевод Песаха. А коль так, то и будет путь его до Итиля много легче, хотя и раза в три длиннее.

Богомил, помедлив, стронулся с места, пошел узкой и гибкой, про меж дерев, тропой к тому месту близ градка Удалова, где полоскались на ветру пестрые паруса для лодий. Шили их из крепкой матерчатой тканины умелицы смердовы жены да девы. Он шел и думал о Святославе, о том, что тот не прислушался к его суждению, не принял к сердцу. Но странно, это не огорчало, как если бы не ожидал ничего другого. Но тогда чего же он хотел от князя?.. Да, собственно, ни к чему и не стремился, понимая про росские роды, ищущие себя не на тропе зла, привыкшие доверяться матери Мокоши, а она есть свет радости дарующая только тому, кто пребывает не один на земле, но бок о бок с другими племенами, хотя бы и чуждыми по духу, однако ж не сеющими семена вражды. Иль не так было во времена свелоликого Буса? Тот не желал унижения и слабейшему, к чему и призывал россов. Его призыв был услышан, и свет и тепло снизошли на отчие земли, все взбодрилось в них и самые слова облеклись в сияющие одежды, всяк старался видеть в иноплеменнике брата. И не вина ясноликого князя, что однажды пролилась кровь и оборвала узы меж племенами. Нет, не его в том вина, но тех, кто не принял дарованного матерью Мокошью и возжелал возвыситься над другими, отобрать земли их и домы их, и жен их.

Все ж Богомил верил: коротки ноги у зла и легки, сноровисты у добра. Иль не про это сказано в Ведах праотцами россов, принявших слово не как Знак, отделяющий одно племя от другого, а как дар Божий, единящий их. И да не угаснет это понимание Истины, облаченной в божеские одежды и открывшей себя в слове!

Когда Богомил ушел, Святослав с грустью, которая противно радости, что полыхала на сердце подобно ярко горящему костерку, обозначилась в нем, бледная, чуть только сдерживаемая, сказал:

--Отче пребывает в беспокойстве, вызванном нежеланием видеть, как умертвляется сущее в человеке. И я понимаю его, но я так же понимаю, что нельзя сдержать гнев, поднявший племена россов на борьбу с иудеем.

Удал мало что уловил из слов Великого князя, в прищуренных глазах которого вдруг увиделось что-то придавившее в нем радость, и даже слегка обиделся: вот, дескать, зря что ли я поспешал с доброй вестью ко князю: небось не одну седмицу агаряне простоят в Самватасе, прежде чем дойдет до атабека, что Святослав выбрал другой путь?  <Мне ли, сотворившему маленькую победу, выслушивать про озабоченность волхва?..>

Так, или примерно так, думал Удал и уж хотел выразить Святославу свое неудовольствие, но проследил за выражением его лица, вдруг сделавшегося строгим и как бы даже затвердевшим на какой-то напряженной мысли, и сдержался. Знал, не любил каган Руси, когда сбивали его с мысли пустыми, мало что значащими словами, мог и сурово оборвать говоруна, после чего свиноваченный долго еще пребывал в смущении, а то и в растерянности.

К счастью, Святослав через малое время отринул потревожившее его, сказал, ласково поглядывая на Удала и пряча лукавую усмешку в длинных усах:

--А что, воевода, не пора ли нам пойти к войску? Небось твои детские уже про все поведали собратьям, не преминув обронить горделивое слово и про удаль молодецкую? Иль не так?

--Истинно так, княже, - охотно согласился Удал. - У нас, у вятичей, слово неотрывно от дела. И, коль скоро повязано цветным узорочьем, украшено зело, то и отпавшее от него дело не хуже глядится.

--Верю, -- сказал Святослав все с тою же улыбкой, затаившейся в уголках губ.

Градок Удалов стоял на реке Вятке, быстрой, шустроногой, про нее вятичи так и сказывали, как если бы в ней было что-то от человеков. В летнюю пору на ее обильно заросшие густым, местами и вовсе непроходимым кустарником, берега хаживали не только вьюноши и девицы, чтоб подивоваться друг на друга, а и те, кто постарше. Нередко на крутом взлобье, чуть приподнявшемся над густолесьем, можно было увидеть древнего старца и услышать его длинную и грустную песню, вроде бы ни к чему не обращенную, а как бы сосредоточенную на самой себе, однако ж берущую за душу и захолодевшего сердцем от горьких напастей смерда ли, утратившего связь с отчиной не по своей воле, но по чьей-то другой, быть может, и не этому миру принадлежащей. Бог весть отчего так устроена душа росского человека, что и в самую благополучную для него пору вдруг встоскуется ему и потянет невесть в какие заоблачные дали. И он устремится к ним, точно бы ему под силу - взять да и очутиться в другом, славном и украсном месте. Только в какой-то момент на него снизойдет просветление, и он сообразит, что не добраться ему до заветного места. И тогда он затоскует пуще прежнего, и его сердечное колобродье, в конце концов, выльется в песенные слова. Они полетят над вятскими раменями, коим нету конца и края, а то вдруг прикоснутся к притихшим после недавнего непогодья деревам и обретут в них вторую сущность, впрочем, мало чем отличающуюся от первой, все ж не такую ясную и понятную, всплывет в ней нечто присущее лишь деревам и восстанет над миром в сладком трепете едва пробившейся сквозь землю березки, и редкий прохожий не приметит этого и не ощутит на сердце невесть к чему обращенного трепета, и долго будет прислушиваться к нему, стараясь понять в нем. А когда покажется, что понял что-то, тогда и оборотится ликом к младодреву и обоймет слабые листочки с тонкими, как бы слепленными из воздуха, прожилками, и почувствует исходящее от них тепло, и отпадет грусть - печаль от сердца.

Градок Удалов стоял на реке Вятке, и был невелик, но дивно складен: улочки тут прямые да строгие, и домы все из добротного дерева под тесовыми крышами, не теснятся, ставлены поодаль друг от друга, глядят на свет Божий широкими окнами. Если кому-то понадобится испить водицы иль отдохнуть в застолье, пройдя десятки поприщ по таежным забродьям, то и примется странник миром, и никто не спросит у него, откуда он да чьего роду-племени, сызмала приучены вятичи понимать людскую заботу и не хорониться от нее за толстыми запорами, но сознавать как свою, хотя бы она и была привнесена в их жизнь не лучшим из людей. Уж так повелось с тех пор, когда пришел сюда, в места глухие, где не ступала нога человека и где устраивали гульбища лишь лесные лешаи да ведьмаки, прародитель племени, дерзкий и сильный духом Вятка, рожденный русалкой, обитавшей в водах Днепра-батюшки, и забил высокий, тесаный из матерого дерева столб в землю и сказал:

--Тут и жить всем, кто придет следом за мной. Сказано в Книге Судеб: идущий впереди да увидит след того, кто только вынашивает намерение ступить на тропу жизни.

И были пришедшие в новые земли, подобно Вятке, умелы и сноровисты в деле, и время спустя воздвигли посреди раменей домы и стали жить в них и множить жизнь, которая от доброго сердца и от любви к сущему.

Поутру в градке Удаловом сделалось шумно и хлопотно. Всяк норовил побыстрей оказаться у ворот, где скапливались дружинные люди, подтянутые, в ладно сшитых кафтанах с легкими белыми бляхами, а нередко и окольчуженные. И вот уж все стены облепили молодицы да старцы, и слышалось про меж них надежду сулящее, и сказывал кто-то, пробившись сквозь теплое многоголосье, соседу своему справа:

--А вчера сотворилось волхование великое, и изрек премудрый Богомил, возжигая костры у капища, что путь у россов будет труден, но благостен для Руси.

--И то: И то: - отвечал сосед, как если бы сам заранее про все знал, уверенно, едва ли не с торжеством в голосе. - И ничему другому не быть!

А войско меж тем построилось, невеликое числом, коль скоро принять во внимание, что предстояло сделать ему, тысяч пятьдесят, быть может. Святослав противился вовлечению в дружины людей, мало сведующих в ратном ремесле. Приглядны дружины, молодец к молодцу, и в очах что-то орлиное, всяк про себя думал, что он не хуже соседа снаряжен, небось не один день собирал с молодицей воинскую справу, зато все теперь на нем посверкивает, поблескивает. <Надо думать, любо - дорого посмотреть на меня. То-то красна - девица, вон та, что отыскала местечко возле башенки, синеокая, глаз с меня не сводит. Эх, жаль, не повстречалась мне раньше! Но да всему свое время.> И улыбаются отроки, детские и пасынки, всяк обретя свое место в строю. И даже седоусые гриди не могут сдержать улыбки. В их сердцах возгорается нечто вроде бы уже давно угасшее: тихая радость оттого, что он не один ныне, с братьями по духу, тож рядными, блещущими особой, лишь в воинском строю обретаемой пригожестью. А еще оттого радость, что ныне смотрит на него вся Русь и надеется на него, и верит, что он совладает с недругом. И срываются с уст слова горячие: <Так и будет! Будет! Будет!..>

Уходят дружины в зоревое утро, а в градке Удаловом все не угаснет, не примнется многоголосая суета. Люди долго еще толкуют о разном, и тихая грусть высвечивается в лицах, у иного она легка и прозрачна, углядишь и самое дно ее, а у других щемяща и влекуща к чему-то неведомому. Все ж грусть эта как бы одна на всех, соединившая людей, она точно бы возносит их к какому-то дальнему приделу в самих себе. В прежние леты человек не смел и заглянуть туда, даже если и догадывался о его существовании, что-то мешало, а вот теперь, влекомый общей грустью, увидел нечто возвышающее его сущность над пространством времени, а вместе соединяющее с ним, ближним и дальним, и малость, за которую привык принимать себя, как бы высветилась и обрела искрометность и близость к небесному миру.

                                                     12

         Песах недолго пробыл в Божьем храме, вышел оттуда раньше времени, это было в удивление не только ему самому, но и раввину. И то, что было в удивление еще и раввину, чего не мог не заметить правитель Хазарии, неприятно поразило. Он-то полагал, что сокрыт от людей, и прочитать в душе у него вряд ли кому под силу, разве что Владыке небесному, коль скоро сей муж управляет духовной сущностью земного мира. Если, конечно, управляет: А если нет? Песах досадливо усмехнулся. Невесть какие мысли приходят в голову. Да что ему за дело до небес? Он живет на земле и хотел бы иметь дело лишь с тем, что есть на ней.

Так что же произошло? Властный над собственными племенем и над теми, кто подчинился его воле, он, оказывается, не всегда умеет подавлять чувства, чтобы никто про них не мог знать. Неприятно!

Песах шел по улице без какой-либо определенной цели, не сказал бы, куда и зачем идет? И почему идет в обратную от Дворца сторону? Тем не менее, оказавшись на синебрюхом взлобье великого итильского торговища, не очень-то удивился: и в прежнее время нередко захаживал сюда и смотрел, как идет торговля, как, разгорячась, спорят гостевые люди, и у него возникало чувство причастности к тому, что влекло человека по тропе жизни. Ему казалось, что он оберегатель этой тропы. Ведь не зря все дороги сошлись на Итиле. Город стал для его племени чем-то вроде земли обетованной. А почему бы и нет? Ведь только здесь иудеи обрели силу духа и воистину стали избранным народом; живя бок о бок с чуждыми им племенами, они не поменяли в себе, следуя правилам, изложенным в великой книге Мишну и соблюдая то, что взято из Ветхого Завета, где сказано: <:истреби все, что у него есть, и не давай пощады ему, но предай смерти и мужа, и жену, и отрока, и грудного младенца, и вола, и овцу, и верблюда:> И было так. И пребудет до скончания веков! Только в избранном народе, обреченном на рассеяние, могли укрепиться законы, однажды обретенные на тропе странствий и мучительных поисков в себе самом. Царь Иосиф, мудрый правитель Хазарии, перед кончиной сказывал Песаху про необходимость уметь приспосабливаться к жизни с другими племенами, при этом не сливаясь с ними, но возносясь над ними, ибо сущность однажды укрепившегося в сознании иудея есть сколок от Истины, которую всяк из страждущих хотел бы приблизить к себе.

--Многие леты назад, - говорил царь Иосиф на смертном одре. - Когда мы ушли из Палестины, гонимые гоями, и вынуждены были жить среди исмаильтян, некто из нашей общины, обретя высшую мудрость, взял имя Абдуллы ибн-Сабаха и сказал <правоверным>, что близок конец света, и тогда пророк Мохаммед вернется в мир и будет вершить суд над неверными, а пока его должен замещать правитель Параса. И случилось так, что ему, оставшемуся в душе истинным иудеем, поверили исмаильтяне и пошли за ним. И он, сей иудей, силой духа своего растоптал чуждую нам силу. Так и надо поступать. И я поступал так же: И тебе оставляю эту мудрость. Помни: чем раздорнее в соседствующих с нами племенах, тем легче управлять ими. И еще помни: худшие наши враги - это те, кто обласкан заветным словом Христа. Это хорошо понимали наши предки. Вспомни, как они купили у агарян семьдесят тысяч жителей Иерусалима, принявших в свое сердце Христа, и умертвили их на главной площади великого города. Да будет деяние прадедов благословенно в летах и откроет нам путь к прозрению Истины, у которой два тела - божественное и земное. Они соединены только в нашем сознании, ибо мы избранные от Иеговы. Здесь, в устье Великой реки, на семидесяти островах, мы заложили начало единому для иудеев царству. Но еще далеко до завершения этого деяния. По сию пору Мехина, надевшая темные одежды, оплакивает детей, рассеянных по миру. Но верю, настанет день, и признают во всех землях силу нашего духа, восставшего с мертвых берегов Роны и Гароны. И тогда улыбнется Шехина.

Песах стоял на взлобье великого торжища и наблюдал за гостевыми людьми, за тем, как они умело управлялись с резными мерилами, свесами и спудами, и уже было угасшее в нем чувство удовлетворения от работы, что сотворена не только им, а и теми, кто жил до него и укреплял в человеках, кого Яхве признал равными себе, мало-помалу рассеивало смуту, что встревожила всемогущего, победителя многих племен, познавшего суть человеческого естества, устремленного чаще не к поиску совершенства, но к утехам, не способного пройти сквозь них, рабски покорного и легко принимающего любое деяние, коль скоро исходило оно от сынов Израилевых. И оттого, что смута отодвинулась, и оттого, что это сделалось в приближении к людям, справно ведущим торговлю, в нем и вовсе возликовало, и он уже не думал о Святославе, бросившему дерзкий вызов иудеям. Он, наверное, потому перестал думать о нем, что искренне уверовал в собственную избранность, подаренную божественной волей, с которой никто не справится: обитающая в пространстве, она в иные моменты, как бы наскучав в небесной безбрежности, приобретает реальные очертания и поселяется в душах сильных мира сего и придает им особую, помеченную знаками Иеговы, значимость и неповторимость. Песаху еще и потому было приятно смотреть на торжище, что он понимал: в том, что ныне вершат гостевые люди его племени сокрыто нечто, приподнимающее их над всеми народами. Они-то знают, что черен и грязен хлеб неимущего, и не к блаженству определяет нищего духом, но ведет поверившего во Христа к умершвлению собственной плоти. Да, он понимал это и был доволен собой. Кто, как не он, стоял на страже и этого торгового места, куда стекались товары со всех концов света, пополняя царскую казну и придавая ей особенный блеск? Все же в какой-то момент он почувствовал, что радость на сердце стала ужиматься, ослабевать. Он не сразу догадался, отчего это?.. Догадался позже, когда обратил внимание на то, что гости ныне не так суетливы, как раньше, и спорят не так горячо и страстно. В них что-то сдвинулось, исчезла необходимая в торговом месте душевная напряга. А без нее многого ли добьешься? Нет, не с подостывшим сердцем встают в торговые ряды, но с твердой решимостью. А вот ее-то как раз и не было. Странно, что он не заметил этого раньше. А ведь глаз у него по-прежнему остер и зорок, по сию пору стрела, пущенная им, достигает цели. Значит, что-то другое помешало ему сразу разглядеть то, что он увидел теперь. Но, может, кто-то?.. А почему бы и нет? Может, Властелин Небес, понимая про его озабоченность, дал ему возможность отвлечься от тягостного раздумья хотя бы на короткое время?

Песах неожиданно почувствовал нечто соединяющее его с небом. И это было странно. Он ни в какие поры, даже и самые неудачливые, не обращался к Всевышнему, полагая себя способным решать все, что отпущено земной его жизнью. А вот теперь и к нему пришло такое чувство, и он не обрадовался, даже больше, оно вызвало в нем раздражение, от которого не так-то просто было отделаться, хотя он и прилагал к этому немалые усилия. Но их оказалось недостаточно для того, чтобы снова ощутить свою властность над людьми, живущими бок о бок с ним, а еще и над теми, кто противился его воле.

Песах, подчиняясь тому, что на сердце, в великой досаде ушел с торговой площади. Она, эта досада, потому и обрела такую силу, что он прежде никогда не подчинялся ничему исходящему от Небес, мысленно говоря, что это не для него, а для слабых и униженных  в своем человеческом естестве. Сам же он сделан из другого теста. Ему не нужна ничья помощь, даже от Господа. Воистину на земле рожденное земле и принадлежит, духом ее пропитанное. И стремление к небесам есть стремление слабого и немощного, не способного осознать свое земное назначение.

Все так, так: Но тогда отчего в нем вдруг обозначилось, в существе его что-то повязанное с небесным миром, нечто, сказавшее ему, что все на земле временно, и великие деяния есть лишь малый сколок, оторвавшийся от небесной тверди. Он пока благостно сияющ, но ведь и огонь не вечен и подвержен угасанию. Отбушевав, он теряет силу, постепенно утрачивает протяженность в пространстве, и вот уж мало кем вспоминается на земле, там все скудно и свычно с умиранием изначальной человеческой сути.

--И ты умрешь. И через леты никто не вспомнит, что ты сделал для своего народа, более других способного продлевать человеческую память. Но и она бессильна  обессмертить твою мысль.

Песах вздрогнул. Помнилось, с ним говорило Небо, а он не был готов к этому, и смущение в нем усилилось. Странно. Все-то ныне странно и так не похоже на то, как он судил о себе. Он хотел бы ответить Небу, но в мыслях проявилась слабость, как если бы полотно, которое ткал многие леты, прохудилось и стало обыкновенной рваниной, валяющейся в тяжелой пыли меж торговых рядов.

Он долго пребывал в растолканном и ни к чему не устремленном душевном состоянии, дивясь ему: ведь он уже давно все определил для себя. Во всяком случае, он хотел бы так считать. Другое дело, что это не удавалось. И он догадывался, почему? Если бы он знал, что каган Руси уже взял Самватас, крепость под стенами стольного града россов, то и тогда он был бы спокойней, нашел бы, как достойно ответить на наглые притязания молодого князя. Но он этого не знал. Неопределенность мучала, как мучала и странная выходка Святослава. Конечно же, выходка, недостойная великого мужа. Ну, а если нет? Если тут сокрыто такое, чего он никак не поймет? Впрочем, что может быть сокрыто за обыкновенными словами, писанными на березовой дщице: <Иду на Вы?..> Песах еще не встречался с таким странным вызовом. Всяк, коль скоро поднимался против Хазарии, обставлял это тайной, проникнуть в которую было не так-то просто. Что же, каган Руси ума лишился? Что подвинуло его к дерзости? Только ли молодость и неопытность в военных делах?

В свое время Песах не однажды говорил царю Иосифу, что надо довести войну с Русью до полного ее разгрома.

--И сделать это необходимо теперь, воспользовавшись тем, что князь Игорь убит, а выдвинутая старейшинами Ольга, жена его, еще не обрела опоры в росских княжествах.

Но царь Иосиф не внял совету военачальника, говоря, что Русь сама развалится на малые княжества, а уж потом они все отойдут к Хазарии. Куда им деваться? Иль не так произошло с племенами, что признали нашу власть над ними?

Песах не захотел спорить, хотя понимал, что Русь другая, он смутно чувствовал это, наблюдая в ее племенах твердость духа, которую желал бы видеть только в своем народе. Он не раз наблюдал, как россы подымали домы, разрушенные исмаильтянами. Было в этом что-то неземное, как если бы они поступали так не по жестокой необходимости, а от сладостного приятия мира, хотя бы и утонувшего во зле. Россы словно бы понимали о своем грядущем назначении, и это вселяло в них ни в ком прежде невиданное упорство. Они, кажется, верили не только в бессмертие души, но и в бессмертие родных племен. Тут они удивительно походили на иудеев. То и раздражало Песаха, а вместе вызывало недоумение, впрочем, слабое и легкое, подобное морской пене, вот только что оседлала волну, а уж нет ее. Это потому, что недоумение очень скоро обращалось в злую досаду. <Как же так? - думал он. - Иль избранность моего народа не от божественной воли? С чего бы вдруг была она дана погрязшим во тьме неведения?> Про неведение он зря, сам потом понял, что зря: Не могли россы, если бы пребывали во тьме неведения, как племена, обитавшие на берегах Рейна и Сены, построить столько городов и приобрести знания о ближнем и дальнем мире, которые способен осознать разве что фарисей, многие леты не обронявший из рук древние книги. А он-таки не однажды встречал россов, удивлявших познаниями, а вместе и вселявших в него опаску, попервости едва приметную, но со временем усилившуюся. А потом он узнал, что Ольга привезла на Русь Договор с ромеями, а их Песах ненавидел больше всех на свете, помня про те гонения, коим подвергались иудеи в Царьграде. Песах теперь же хотел пойти на Русь и наказать управительницу, но в ближних к Итилю землях началось брожение, поднялись и коренные жители Хазарии, и он вынужден был отказаться от своего намерения. Тогда-то у него возникла опаска, коль скоро он обращался мыслью к Руси. Правду сказать, не только царь Иосиф, а и он сам недооценил Ольгу, вдруг взявшуюся за объединение словых племен. Ольга повела дело расчетливо и хитроумно, и можно было подумать, что она печется не об одних россах, а и о Хазарии, которой вынуждена платить дань. Что можно взять с разоренных земель?.. Так это и поняли советники Песаха. Но вот стали доходить слухи о намерениях молодого кагана Руси, укрывшегося в Невогороде, и опаска окончательно завладела Песахом. Тогда-то он и сказал советникам, уже не принимая в расчет их мнение:

--Пора!..

Но в те дни Святослав уже пришел в вятичи и водрузил над Удаловым градком свой стяг. Это и стало причиной того, что Песах решил повременить с походом на Русь, хотя незадолго до этого отправил пять тысяч хорезмийцев в землю вятичей. Сказывали тайного посыла людишки, что россы пожгли судные домы, поднятые в селищах сборщиками дани, а самих податных Хазарии прогнали вместе с семьями. А еще сказывали, что бросали во след уходящим злые слова.

Песах шел по примолкшей в предвечернюю пору улице, не замечая охранного сопровождения и уж не помня про благостное состояние духа, которое испытал недавно. Если бы теперь он был способен рассуждать спокойно, то и подивился бы перемене, произошедшей в нем. Но в том-то и дело, что уже не был способен: доконали мысли о Руси. Знать бы, отчего медлит Святослав и не обрушится на Самватас? Что мешает ему? Или понял, что не совладать ему с великой Хазарией? Но тогда отчего не шлет вестника своей немощи в Итиль? Почему медлит?

Песах слово в слово вспомнил свой разговор с атабеком. Бикчир-баши утверждал, что каган Руси привел к крепости все свое войско, и теперь надо ждать, когда пойдет на штурм.

--Тут не может быть сомнения, - говорил атабек. - Смел росс, твердо верит в свою звезду. Уже не однажды показывал воинскую умелость. Все северные народцы и нурманны тож едва ускользнули от тяжелой руки Святослава и теперь присмирели, а многие взяли его сторону, и тем горды.

<Но, если Бикчир-баши прав, отчего же не начнется штурм Самватаса? - неослабно думал Песах. - Случись это, и я бы знал, что предпринять. Мои хорезмийцы начинают проявлять недовольство, что я приказал им разбить табор в голой степи в трех фарсахах от Танаиса и в тридцати от Самватаса, и ждать..."

И в тот момент, когда он оказался близок к решению, пришел везирь и, склонив голову, тихо сказал:

-Вчера объявился меж дворовых людей не то дервиш, не то торк, избравший тропу странствий. Сказывает, от Свенельда.

Песах усилием воли прогнал тревогу с лица, оно сделалось привычно холодно и непроницаемо, спросил:

--Ты говорил с ним?

--Он отказался отвечать на мои вопросы, сказал, что у него есть дщица со знаками, и он передаст ее только тебе, о, Господин мой!

Они вошли в просторную, обильно залитую солнечным светом, застеленную коврами комнату, сели на мягкие подушки, брошенные на пол. Появился слуга, поставил перед ними пиалы с душисто пахнущим чаем и так же незаметно, как если бы он был тенью, выскользнул из присутственной комнаты.

Они недолго оставались одни, в комнату вошел человек маленького роста, чуть сгорбленный, непотребно одетый и столь же непотребно пахнущий и, подталкиваемый в спину стражником, упал на колени и забормотал что-то хрипяще и нудно. Песах поморщилсяч, спросил жестко:

--Что воевода велел передать мне?

--Ах, да: да:

Он долго рылся в рванье, стянув его с плеч, а когда нащупал дщицу под грязной подкладкой старого, со множеством дыр плаща, ловко, с помощью длинных, темно-бурого цвета ногтей распорол рванину, сказал:

--Вот она:

Протянул джицу Песаху. Но тот отвернулся. Дщицу взял Ахмад и вопросительно посмотрел на мэлэха. Песах какое-то время медлил, в груди опять зажглось что-то острое и болезненное, как если бы он вдруг оказался на лобном месте и теперь ждал, когда у него вырвут сердце. Он приказал выпроводить странника, а потом спросил у везиря:

--Ну, что там?..

Ахмад поднес к глазам дщицу, долго водил по ней мягкими круглыми пальцами, и по мере того, как шло время, мрачнел в лице, темная бороздка пролегла меж глаз, и она все замутнялась, замутнялась.

--Ну, что там?.. - снова спросил Песах.

Если бы везирь был в состоянии теперь думать еще о чем-то, кроме того, о чем поведали Свенельдовы знаки, то и удивился бы жадному нетерпению в словах правителя Хазарии.

--Свенельд сообщает, - бледнея, сказал Ахмад, положив дщицу себе на колени. - Святослав перегнал лодьи на Каму и дальше будет сплавляться по Великой реке.

--Что?!.. - вскричал Песах и схватил дщицу, но читать не стал, бросил ее на пол, вскочил с подушек, начал мерить длинными шагами застеленный коврами пол, говоря со страстью, которая вогнала трепет в сердце везиря:

--Матерый зверь вырос. Матерый: А я-то считал его неразумным волчонком. Не по зубам он моим бекам. Надо брать все в свои руки. - Зло посмотрел на везиря: - Но как же он обманул вас, хитроумные шакалы?

--Кто же мог поредполагать, что каган Руси изберет другой путь? В прежние леты князья ходили лишь по Днепру, а про Великую реку только и слышали. Вот и Бикчир-баши, старый воин, ошибся.

--Отрубить ему голову! - сурово сказал Песах. - Но да еще не время. - Чуть подостыв, со вниманием посмотрел в странно белое теперь, отталкивающее лицо везиря. - Ты хоть понимаешь, что это значит? Россы, обойдя крепости, ставленные против них, сильно облегчили свой путь до Итиля.

Он помедлил и, все еще не отрывая горящих острой неприязнью глаз от везиря, сказал чуть ослабшим от напряжения, как бы даже слегка уставшим голосом:

--Повелеваю всему воинству Хазарии встать под мои стяги. Срединного пути тут быть не может. Или мы растопчем их и сделаем рабами, или они нас:

                                           13

В устье Камы вышли из глухих раменей. Наскучав без солнца, лучи которого редко когда пробивались сквозь обвислые, бок о бок стоящие дерева, конные отряды оказались в широкой степи, ровной и гладкой, с чуть только пробившимся разнотравьем, как если бы ему что-то мешало войти в силу. А и впрямь,  мешало. Про то узнали позже от конюшенного, человека бывалого, поплутавшего по чужеземью. Сказывал Радогость, что облысение степи оттого, что денно и нощно даже в те поры, когда лютуют морозы, тут бродят бесчисленные табуны лошадей и отары овец. После такого гона степь делается сиротливо голой, только и пробиваются хилые кусты дерисунха и скудное разнотравье.

Мирослав, князь дреговичей, недолго предавался удивлению. Выше медного ворота, стягивающее ему шею, забот у него ныне. Конные-то отряды им ведомы. А сам Святослав в лодьях с большею частью войска. Не все вышли из лесу. Часть воинов, ведомая малыми воеводами, еще пробивалась через рамени. Но Мирослав медлил не только поэтому. Великий князь просил его обождать подхода лет-голи, дивное время простоявшей у Самватаса.

Мирослав светел и прекрасен в ярко блещущем воинском облачении. Вороной конь нервно пританцовывал, гордясь статью, все ж не особенно увлекаясь, охотно подчинялся хозяйской воле, и в этом подчинении отыскивая приятное для своего естества.

Мирослав, отдав надобные распоряжения, напряженно вглядывался в синюю, с белесым окоемом, даль. Он высматривал дозоры, засланные им накануне. Когда же увидел наездников в расшитых серебром кафтанах, облегченно вздохнул. Впрочем, скоро в нем все напряглось. Это когда он разглядел тяжело и угрюмовато нависающую над землей пыль, о происхождении которой догадался сразу же. Значит, сторожа наткнулась на чье-то войско и повернула обратно. Знал Мирослав, много гулямов бродит по здешним местам, сея смерть и унижение в родах, не способных защитить себя.

Не мешкая, он выстроил конные сотни встречь противнику. Пропустив воинов, вернувшихся из поиска, он лицом к лицу столкнулся с пайнилами. Он узнал их по желто-зеленым кафтанам, по тому, как ловко те вскидывались в седлах, обшитых костяными пластинами, как прижимали круглые стремена к бокам взмыленных скакунов. Понял, встречь им неслась не одуревшая от сладкого ветряного хмеля орда степных разбойников, а воины, четко подчиняющиеся приказу бека. А вот и он, скачущий впереди, взмахивая тонкой и гибкой саблей, за храбрость и удаль награжденный лентой канг-ёра, крест накрест перепоясавшей окольчуженную грудь.

В последний момент Мирослав рассмотрел и небольшой отряд барсилов, скачущий чуть в стороне от пайнилов. Он помедлил, сдерживая вдруг все в груди растолкавшую ярость, оглядел отроков, плотно сдвинувших свои ряды, сказал негромко, подняв над головой меч:

--Вперед!..

Странно, что он поступил несвычно с воинсками повадками россов, привыкших встречать противника, насаживая его на копья, а уж потом берясь за мечи. Мирослав и сам не понял, отчего поступил так. Может статься, подчинился чему-то в себе, четко сказавшему, что по-другому нельзя: первое сражение, выигранное в открытом соперничестве, важно не только ему и его дружине, а и всему росскому войску, покинувшему отчие пределы.

--С нами Боги! За нами - мать Скуфь! - вскричал Мирослав, врубаясь во вражеские ряды.

Состояние духа, владевшее Мирославом, передалось отрокам. Те ощутили на сердце чувство сопричастности к чему-то далекому, а вместе близкому, к вездесущему Небу, к которому привыкли обращаться во дни радости, но чаще во дни печали. Их, родившихся в дреговических землях, называли детьми Солнца. Они и впрямь были сиятельны и светлы ликом и не хотели бы никому чинить зла, даже если от них этого требовали властные свычаи, закрепленные в Уставах россов. <Да, да, - говорили они. - Мы понимаем, что надо наказывать за провинность. - Но лишь выпадал удобный момент, с великой охотой добавляли: - А лучше бы, если б про все земное судили Боги, а также Небо, которое есть от ясного и чистого разума рожденное вместилище всесветного блага. Иль не про это сказано в Ведах?>.

Упорны дреговичи в мыслях и в деяниях. Влекомые к свету, они умело отвращались от несущего пагубу отчим родам, почему и в тягостные дни меж них не возникало ссор. Обиды, порой и немалые, быстро забывались, утрачивали остроту, коль скоро родовичи сходились у капища и творили молитвы, упиваясь златотканными словами.

Про это хорошо знали на Руси, как и про то, что крепки дреговичи телом и не переменчивы в слове. Однажды дав обещание стоять твердо, не поменяют в себе, даже если судьбе будет угодно подвести их к пределу жизни и ощутить смертный хлад ее угасания. Вот и Святослав, провидящий в человеках (Про него сказывали, что не упустит тайной дурной мысли, забредшей в чью-либо голову, увидит ее и взыщет сурово), едва ль не первым зазвал в Невогород светлого князя дреговичей и поведал ему про свою думку.

Да, есть в дреговичах что-то от вечного синего Неба отколовшееся и сделавшееся частью души их. Есть и великое приятие Руси как матери Скуфи, отчего в кой-то миг меняется в них и они делаются беспощадны к тем, кто вознамерился унизить ее. И не дрогнет рука, поднявшая меч, и узрится Божья кара в сверкании его.

Смел и открыт миру взгляд пронзительно синих глаз Мирослава, нет страха на сердце, нет даже малой опаски. Он полностью отдался воле Богов и уж не думал ни о чем, как только о том, чтобы пробиться к беку и сразиться с ним. Невесть отчего вдруг возникло это желание. Он был спокойным и рассудительным человеком, редко поддавался чувству, больше уповая на разум. И это в его-то совсем младые леты!.. Но ныне что-то сдвинулось в нем, когда он в темноволосом беке в длинном желтом халате, наброшенном на щирокие сильные плечи, закованные в железа, узнал князца пайнилов прозваньем Кури. Не однажды встречался с ним в прежние леты: то нагонял его, топча голую степь копытами остервеневшего от погони скакуна, то сам уходил от печенежской лавы, нахлестывая взмыленного коня. Раза два сталкивался с ним лицом к лицу, но не пришло тогда одоленье ни на чью сторону: выдержала гибкая аравийская кольчужка тяжелые удары длинного росского меча.

Ах, молодость, молодость!.. Хотя и удерживаемая жесткими цепами разума, в кой-то миг вдруг выхлестнется, распрямится, совладай тогда с нею!.. Мирослав про все запамятовал, видел в рядах сражающихся лишь смуглое, широкоскулое, с тонкими, плотно сжатыми губами лицо, которое порой искривлялось в самодовольной ухмылке. Мирослав почти пробился к беку, когда случилось что-то, поломавшее ход сражения. Вдруг растерянность пробежала по рядам барсилов, те, видать, не желая смешиваться с гулямами Кури, еще в начале сражения отдалились от них и дрались едва ли не под кронами нависающих над ними высокорослых дерев. Растерянность была столь сильна и так удивительно соединилась с упорством россов, что в какой-то момент барсилы, больше полагавшиеся на резвость коней, чем на силу сабельного удара, не выдержали напора и попятились, а потом и вовсе повернули коней и поскакали в степь. Это когда из лесу вымахнула на маленьких длинногривых лошадях люто гомонящая лет-голь. Тогда сломалось и в рядах пайнилов, и уж не углядеть было, куда подевался бек, его заслонили хрипатые морды боевых коней. Мирослав, чуть отойдя от боя, горько усмехнулся, как если бы потерял что-то потребное душе, а потом стал со вниманием наблюдать за отходом вражеской конницы. Он запретил преследовать ее и сурово говорил с князцами от лет-голи, которые не желали отрываться от уходящего противника, нанося ему урон, но и сами теряя людей. Он успокоился, когда воины от лет-голи подвели к нему маленького смуглого человека в мягких, из телячьей кожи сапогах, с кингаром на боку, вложенном в металлические ножны.

--Хабер?..

--Да, - сказал тот спокойно, как если бы ничего с ним не случилось, и он теперь не в плену, а рядом со своими сородичами.

--Хорош! - усмехнулся Мирослав, втайне радуясь, что пленили хабера. Он не однажды встречался с людьми подобного рода, они выполняли особенную работу, следили за тем, как воюют агаряне с враждебными Хазарии племенами и доносили обо всем Песаху, были его глазами и ушами. Помнится, сказывал дед, что и в Хельгином войске было немало хаберов. Они и подтолкнули несчастного росского князя к неприятию мисян и Ромейского царства, а потом и бесславной гибели. О, коварно это семя! На Руси издавна ненавидели хаберов и при случае жестоко расправлялись с ними. Вот и теперь в дружине обозначилось жесткое неприятие чужеземца. Но Мирослав сказал:

--Свезем его к Святославу. Должно быть, о многом, замышляемом правителем Хазарии, знает.

Отобрали у хабера кинжал, сорвали кафтан, накинули на шею ременную петлю, длинный конец кожаной веревки ближний к светлому князю пасынок привязал к своему седлу.

Россы потеряли семерых дружинников, их тела свезли к камской протоке, быстроструйной и шипящей, как если бы вода пробивалась из-под земли и, взбугриваясь, поднималась вверх, отчего речная гладь пузырилась, и пузырьки, оторвавшись от водного кружения, какое-то время сохраняли свою первоначальность, пока, обжигаемые горячим солнцем, не лопались. Здесь, на обережном крутоярье, на гладко и ровно стелющемся песке, пасынки и отроки об руку с лет-голью, умелой в плотницком ремесле, под приглядом суровых гридей, сколотили из сухостойных дерев большой плот, на него положили тела погибших воинов, потом забросали их сухостойными ветками, отчего плот сделался похож на прошлолетнего укоса копну, и под молитвенные слова, произносимые Радогостем, подожгли ее с четырех сторон и пустили по течению. И был виден этот символ скоротечности человеческой жизни до тех пор, пока протока не повернула вправо, облегая серебряными блестками густо и таровито оплетенный гибкими ветвями низкорослый темносиний ивняк. К тому времени и лет-голь, горестно завывая, предала земле своих воинов, павших в бою, отмеченном скоротечностью и упорством.

Когда солнце оседлало срединный небесный круг и, как бы слегка уморившись, ослабло, ратники Мирослава и лет-голь были далеко от того места, где они попрощались с соплеменниками, теперь пребывающими в духе, который устремился к Ирию. Где еще найти приют душе воина, как не в этом осиянном Божьей благодатью месте?..

Они ехали степью, широкой и вольной, находящейся в миросулящем покое. От него на сердце у людей щемило. И виделись им домы, жены, матери. Стояли те на высоких сенях и вглядывались в безоблачную синеватую даль, точно бы надеясь увидеть родимых не по охоте к дальним странствиям, но по суровой необходимости покинувших отчину. Всяк в сердце от юного, едва ль не впервые в канун великого похода ступившего ногой в стремя, до старого гридя, побывавшего не в одном сражении и обильно посеченного шрамами - суровыми метами боевого пути, испытывал нежность к тем, кто оставался в отчине и теперь молился за них матери ли Мокоши, Христу ли Спасителю. В войске Святослава были и те, и другие, обретшие понимание истинного смысла безбрежного мира, который не сам по себе рожден, но от движения небесной сущности, увидеть ее дано не каждому, зато всяк способен ощутить это движение и утвердиться в вере.

Они ехали почти голой, иссушенной степью, ведомые Радогостем, не однажды бывавшем в этих местах. В те поры гонимый и униженный он умел приметить и самую малость, как если бы уже тогда сознавал некую потребность в запоминании, пусть даже подхлестываемый ременной плетью злого кочевника. Он и про это не забыл, но, имея сердце отважное, а вместе и доброе, зорко оглядывая ближние окрестности и угадывая дальние, еще сокрытые за туманными завесями, он не хотел про это помнить, знал, лелеющий на сердце обиду утрачивает ясность мысли, а она так необходима ему теперь. Однажды воины приметили раскиданные в голой степи юрты и низко обвислые, плетеные из гибкого ивняка загоны для скота. И сказал Радогость, что у воды, судя по всему, ставлены юрты булгар, круглые, сходные с дирхемами, чьей-то беззаботной рукой рассыпанные по щербатой глади стола.

--Надо проведать, так ли? А если так, то и напоить коней. Уж дивное время они без воды, отчего хрипят задышливо при скорой езде. Да и ратникам не мешает отдохнуть.

--Добро! - сказал Мирослав, и дружина его, после того, как вернулись зорничающие, вступила в чуждое русскому глазу оселье, где жила вервь черных булгар, уже многие леты назад отколовшаяся от родного племени, ушедшего на заход солнца.

Мирослав спрыгнул с седла и в сопровождении черноусого степняка прошел к высокой островерхой юрте, распахнул полог ее:

--Ну, сказывай, где тут старейшина?

Сопровождающий, легкий на ногу, бормоча чуть слышно: <Дада: дада:> - и с почтением заглядывая в глаза Мирославу, провел его на половину юрты, осветленную горящими аргальными лепехами. На земляной пол были настелены сухие бычьи шкуры. Старец в темносинем халате, кряхтя, поднялся с пола, глянул на светлого князя прищуренными слезящимися глазами, сказал что-то на своем языке. Подоспевший Радогость перевел слова хозяина юрты, и Мирослав сел на подушки рядом со старцем. К тому времени тот дышал не так стесняемо недугами, дыхание у него сделалось ровнее и в прежде замутненных глазах прояснило.

--Это хорошо, что россы пришли к нам, - сказал он мягким и спокойным, ни к чему не влекущим голосом. - Истеми- хан заждался тебя. Нынче он в степи со своими тумэнами.

--Истеми-хан?.. - с удивлением спросил Мирослав. Вспомнил,  хан отписывал Святославу, обещал поддержку, если тот надумает идти на Итиль. Понял, что старец принимает его за Великого князя, улыбнулся:

--Весть твоя приятна моему слуху, только я не каган Руси, но князь его. Князь дреговичей.

--Мирослав?.. - оживился старец. В длинноскулом, со впалыми щеками лице его осиялось. - Продолжал, заметно оживившись: - С отцом твоим (И да будут слуги Бурхана, земные внуки его, ведающие царством мертвых, доброжелательны к сошедшему в Верхний Мир!) мы не однажды ходили во владения злых пайнилов, учили их уму-разуму. Не словом, нет, мечом! Есть люди, с кем по-другому нельзя, в груди у них черное сердце, и мысли черные, и, когда появляются они в степи, та на много фарсахов делается черной, в такую пору даже ковыльные травы никнут.

--Ты говорил об Истеми-хане, - напомнил Мирослав. - Что же он?

--Истеми-хан послал гонца в Невогород к кагану Руси. Так он теперь у меня, гонец-то.

Хлопнул в ладони. Стоящий у входа в юрту смуглолицый нукер раздвинул полог. Старец что-то сказал ему, и тот, кивнув темноволосой головой, исчез, но ненадолго, появился со светлоликим воином в темносинем кафтане и с саблей на боку, оправленной в деревянные ножны. Воин, когда нукер, уходя, закрыл за собой полог юрты, низко поклонился хозяину, а потом Мирославу. Князь дреговичей поднялся с подушек, приветствуя гостя. Он узнал в нем давнего знакомца. Было время, наезжал тот в дреговичи, принимал участие в мене на городском торжище. Случалось, проникнувшись теплым чувством друг к другу, они подолгу беседовали, в те поры совсем юные, но уже познавшие тяготность подъяремной жизни, когда и по своей земле свободно не пройдешь, того и гляди, попадешь под удар кривой сабли агарянина. Бывало, что и делились мыслями о том, как сладить с напастью, и оба находили, что надо копить силу, да чтоб втайне от худого глаза, сказывали и про юного кагана Руси, проживающего в Ладожье, в хладных раменях, надеялись на него. Звали гонца Борджу, он тоже узнал Мирослава, сказал, освобождаясь от дружеских объятий светлого князя:

--Истеми-хан не знал, что каган Руси уже выступил. Хорошо, что я не поехал по старой дороге, цепляющейся за берега крутоструйной Камы. Не то разминулись бы мы, и тогда Истеми-хан был бы недоволен мной.

Меж тем дружинники расседлали коней, долго выгуливали их по юртовым окрестным местам, чтобы те охладились после многотрудного дня, а потом сгоняли их на водопой, после чего скинули с себя железные чешуйчатые рубашки и шеломы, начали готовиться к ночлегу. Мирослав разослал в разные концы оселья доглядчиков, хотя Борджу и сказывал, что тут некого опасаться: пайнилы ушли в понизовья Танаиса. Все ж осторожный Мирослав сделал так, как сделал, памятуя про коварство ночей, проведенных им в степных просторах, которые вдруг, никем не ожидаемо, наполнялись опасностями и духом неприятия новых людей, и это измучивало уставшее воинство.

Ратники Мирослава стали табором в двух поприщах от гостепреимного оселья, раскидав шатры из легкого матерчатого полотна, а кое-кто предпочел спать прямо на земле, скинув с себя усменный кафтан и подложив под голову седло. Тут были пытники старой и новой веры, и всяк из них, отходя ко сну, молился своему Богу. И не было про меж них раскола, всяк мыслил не только о себе, но и о соседе, об отчине, покинутой не от жажды пития из чужого кувшина.

А чуть только рассвело, гриди подняли дружину и повели ее к Великой реке навстречу своей судьбе. Какая она она будет, уже и теперь отмеченная в небесных прописях, они не знали, да и не об этом думали, а о том, как поскорее пройти степным чернотропьем, минуя дымные опалища, бегущие по сухостойной траве, и не помышляя про то, самопально ли возгорание иль кем-то со злым намерением устроено. А потом ратники какое-то время держались речного обережья, обильно заросшего диколесьем, до рези в притомленных глазах напрягая зрение. Земля ходуном ходила под ногами у лошадей, через малое время выталкивались на погляд плывуны-багинцы, а потом пропадали из виду, сокрытые камышовыми зарослями. Не раз и не два кони проваливались, и не всегда удавалось вытащить лошадей из зыбучего, черно поблескивающего зеленого плена, и тогда слышалось тоскливое предсмертное ржание. Все ж ближе к полудню Мирослав вывел дружину на широкую лесную поляну, где и был встречен сторожевыми постами Великого князя Руси.

                                                 14

Везирь Хазарии досточтимый Ахмад всю ночь просидел в диване с близкими ему воинственно настроенными беками. Впрочем, этот настрой, когда мгла за окном начала рассеиваться, чуть поослаб. В глазах у беков, явно противно их желанию, отобразилось едва скрываемое беспокойство. Рядом с везирем глава мусульманской общины Итиля шейх Абубас и рабе Хашмоной. Оба они в яркой, глазам больно смотреть на нее, одежде. Они сидели на высоких розовых подушках, выпрямив худые спины, и с одинаковым напряжением в черных глазах слушали беков. Правду сказать, они стесняли Ахмада своим присутствием. Но он понимал необходимость этого их присутствия, коль скоро речь шла о защите границ каганата от нападения россов. Почтил своим присутствием Совет и благородный Песах. Но, едва только речь зашла о продвижении войска Святослава, он покинул Совет. Он покинул Совет еще и потому, что все уже определил для себя, в том числе, и свое место в войне с россами. Везирь был доволен, что владыка Хазарии не стал мешать ему. Так происходило и раньше, но, в конце концов, оказывалось, что малое его деяние было подвигнуто мыслью Песаха. Ахмад привык к этому н ничего не хотел тут менять. Огромно было его почтение к правителю Хазарии, одинаково блестяще разумеющему как в воинском ремесле, так и в мирской жизни, отчего каганат ныне сделался известен во всех концах мира знаменитыми базарами и виноградниками, а им несть числа, как несть числа арыкам, бегущим подобно серебряным змеям по всем улицам славного города Итиля, где сыны Пророка и иудеи обрели слиянность в мирском, их объединившем деле, да и в духе тоже. Чего ж еще желать? И да будет благословенно имя Аллаха!

Военный Совет был распущен заполдень. Уставшие, но довольные решениями, принятыми ими, беки, сопровождаемые векилем, покинули Диван. Следом за ними поднялись с подушек шейх с рабе Хашмоноем. И, мягко ступая по ворсистому ковру, скрылись за широкой, выложенной блестящими изразцами, дверью. Везирь еще какое-то время сидел, чуть склонив набок лобастую голову, потом встал и вышел из Дворца.

Несвычно со здешней природой небо было чистое и ясное, и малое исчерненное дождевыми потеками облачко не потревожит его. В теплом влажном воздухе не наблюдалось и слабого шевеления ветра. Дышалось легко и свободно, не обращенно к живой сути своей, как если бы он теперь принадлежал не земле - матери, но Небу, и только Небу. Ахмад и в самом себе обрел некую небесную струну. Она пела в нем, сладостно умиротворяющая в сущем, звала к чему-то несвычному, сияющему. В какой-то момент ему страстно захотелось там и остаться, в глубинно ясных просторах, куда утянулся дух его. Но тут нечаянно взыгравшая в нем струна лопнула, и боль ударила Ахмаду в уши и не сразу отпустила. Когда же отпустила, он увидел, что стоит возле минарета, протянувшего к высокому небу сияющее копье, опершись рукой о гробницу славных хорезмийских мужей, обретших успокоение в Итиле. Он не удивился тому, что пришел сюда. И раньше, когда на сердце делалось неспокойно, приходил сюда и подолгу стоял возле гробницы, размышляя о минувшем и отыскивая в нем благостное для себя. Им, первым, было непросто оказаться в чужом краю в соседстве с людьми, кого в прежние леты они не то чтобы сторонились, скорее, старались не замечать. Впрочем, и тогда было нечто, соединявшее их, наверное, решительность, с какой и те, и другие обрушивались на иноверцев, кто поклонялся своему Богу, видя его в облике ли человека, восседающего на плывущем по небу облаке, в солнечных ли лучах, скользящих по земной поверхности, живительных, наполненных вселенским духом, говорящих о малости сущего, требующих от людей, чтобы они не отрекались от сей малости, но воплощались в ней, обретя бессмертную душу. Может, это, соединяющее людей разной веры и было причиной того, что хорезмийцы охотно приняли приглашение иудейского царя и стали служить ему. Впрочем, так произошло не сразу, а лишь время спустя, когда они поняли, что ходу назад им нет: земли Хорезма к тому времени оказались под тяжелой рукой Халифа, а тот не прощал отступников. Перемена в судьбе выходцев из Хорезма, хотя и была многими воспринята болезненно, не поколебала в их духе, тем более, что пришли они сюда вместе с семьями и обосновались на новых землях прочно и ничем не утесняемо. Они стали верной опорой мэлэха. Блестяще владея воинским ремеслом, понимая истинное его назначение, как и свое собственное, они укрепили мощь Хазарии, приведя в повиновение ей все соседствующие с каганатом племена. За то и были вознаграждены. Для них соорудили из красного кирпича мечеть недалеко от царского дворца, в разных концах города воздвигли сиящие пики минаретов. А потом появилась гробница, возле которой теперь стоял везирь и считывал из памяти, и на сердце у него не то, чтобы укреплялось, он был истинным сыном Пророка, и понимал земную жизнь как временное пристанище, после миновения которой надобно ждать чего-то другого, ослепительно яркого и дивно прозрачного, подобно хрустальной воде в горном арыке, но как бы расслаблялось, утишивалось, отстраняя от надвинувшейся на него тревоги. Про нее не скажешь, что она отчетливо обозначаема в сознании, она точно бы приглушена привычными чувствами, говорящими о надежности всего, что сделано им по воле Песаха, которая принималась, как если бы рождена была его мыслью, благожелательно и с тихой, ничего в нем не сдвигающей покорностью.

Воздух возле гробницы пропитался запахом роз и виноградной лозы. Ахмад с удовольствием вдыхал его и все более укреплялся в духе. И к тому времени, когда к нему подошли длиннобородые имамы и заговорили, перебивая друг друга, о том, что из города Булгара пришел некто, засланный туда для наблюдения за умами исмаильтян, и сказал, что среди них ныне наблюдается разброд и шатание, везирь стал спокоен и с легкой усмешкой оглядел имамов. У одного из правоверных слегка размоталась чалма, но тот не замечал этого, упорно смотрел на везиря, как если бы требовал от него немедленного наказания пошатнувшихся в вере. Ахмад сказал жестко:

--Видать, прослышали правоверные Булгара о приближении к городу ратников росского кагана и пустили в душу смуту. Но за этим надо следить вам, почтенные хранители Истины. Я ж только воин, стоящий на ее страже.

Он и не посмотрел на имамов, когда уходил. Они вдруг сделались ему неприятны. Странно, он не сказал бы, отчего так? Иль в прежнее время имамы не требовали от него вмешательства в чью-то жизнь, чтобы утвердить ее или оборвать ударом сабли? Но раньше он не противился этому, понимая про свою власть над людьми. Что же поменялось теперь?

Имамы с досадливым недоумением глядели, как он удалялся от них, сопровождаемый немногочисленной охраной. Служителям Аллаха помнилось, что он пренебрегает ими, чего никогда не наблюдалось прежде, и в них что-то стронулось. Значит, и впрямь неладно в каганате, что-то подтачивает ту жизнь, к которой они привыкли? Значит, и она, эта жизнь, способна обрушиться или обрести новые черты, противные их суждению о земном и небесном мирах?

Имамы молчали, прислушиваясь к себе, и было слышно, как журчит протекающий у их ног сребротелый арык, как шелестят тонкие пузырчатые листья, утяжеляя виноградную лозу. С нее, убыстряясь, стекают крупные водяные капли. Что же все-таки происходит? Отчего на прежде многоголосых улицах, утопающих в яркой, чуть даже выспренной зелени, не колеблемой и малым ветерком, угасло всякое движение? Только приметишь путника в холщовом халате с заткнутыми у черного кожаного пояса полами, как тут же он завернет на чей-либо двор, и опять на улице сделается пустынно и словно бы даже заброшенно. Во всяком случае, так ныне казалось и не самому слабейшему духом имаму. Странно. Можно подумать, что и в старые леты не хаживала Русь походами в их земли. Хаживала. Но всякий раз правоверные вместе с иудеями находили на нее управу. Что же изменилось?.. Ну, подошел каган Руси со дружиной к Булгару. Но ведь не взял город. Сказывают, стоит у стен его. Надо думать, через какое-то время уйдет восвояси. Высокочтимым хотелось верить в это, и они напрягали в душе все укрепляющее в ней, однако ж не могли ничего поделать с беспокойством. С тем и разошлись, хотя и предполагали оказаться на приеме у высокородного везиря. Но тот даже и не вспомнил о недавнем уговоре и покинул их. И да простятся ему прегрешения его! А они есть у него. Есть. Уж давно ползет слух, что повязан он крепко с держателями иудейской веры и тайно ходит в синагогу.

К тому времени, когда имамы начали расходиться, Ахмад выезжал из городских ворот. Теперь в нем не осталось и тени сомнения, тем более душевной смуты. А ведь она какое-то время преобладала и подталкивала его к нелегким раздумьям. Он со вниманием оглядел городские стены, а потом широкий ров, заполненный водой, и остался доволен. Нет, не одолеть этой преграды строптивому кагану Руси!

Ахмад переехал на ту сторону по узкому мостику, переброшенному через ров. Тут было сооружено много сторожевых башен, откуда наблюдали за ним сотни глаз. И он опять мысленно сказал, нет, не одолеть Святославу этой преграды. Надо думать, тут он и найдет свой конец. Впрочем, почему именно тут, а не раньше? Везирь не сразу согласился с беками, когда они предложили держать войско на островных землях.

--Нам не следует дробить силы, - сказал тогда. - Святослав крепок своими ратями, а вместе решителен и хитер. Разве кто-то другой осмелился бы сплавляться в лодьях по Великой реке, на берегах которой живут враждебные ему племена?

Может, и так. Но, может, и нет? Везирь не очень-то доверял племенам, в свое время признавшим над собой власть каганата, хотя причины для этого вроде бы не было. Но мало ли как может повернуться? Он был осторожен, а вместе с тем безоговорочно верил мэлэху, на этот раз принявшему сторону беков, привыкнув проникаться его суждениями, отыскивая в них надобное каганату, нашедшему в своем вожде нерушимую укрепу. И да не обломается она ни о чью силу и воссияет в истинной мощи!

Нет, конечно же, Ахмад не считал иудейского царя тенью Бога на земле, но полагал, что он более других блещет умом и знанием истинной сути земной жизни. А она есть красная пыль на длинной караванной тропе. Вот подует суховей и унесет ее, и уж не отыщешь следа от той малости. Пребывающая сама в себе, она ни к чему в земном мире не притягиваема, но как бы даже чужда ему изначально: всякое рождение есть предтеча смертного увядания. Она, эта суть, несет в своем зародыше зерна отчуждения и от небесного мира, хотя и во всякую пору притягиваема к нему слабой мыслью.

Удивительно все-таки: С того дня, когда Песах ввел его во Дворец, Ахмад охотно подчинился воле мэлэха. Не возражал и тогда, когда тот привел к нему черноокую девицу из своего рода и сказал, что она сделается жемчужиной его гарема и нарожает ему много сынов, которыми будет гордиться каганат. Воистину и самое малое, коль скоро от земной благодати, способно воссиять ярко и неизбывно. Сарра, жена его, стала для него чем-то вроде божественного откровения, которого всегда мало. И очень скоро случилось так, что он и дня не мог прожить без нее, доброй и нежной, умеющей быть неприметной и ненавязчивой, а вместе желанной. И с годами Сарра не утратила прежней красоты. Она родила ему пятерых сыновей. Выпадали дни, когда Ахмад подумывал: <А на что мне гарем? Не распустить ли?..> И он, наверное, так бы и поступил, если бы не опасался, что правоверные не поймут его. А это было бы худо: человек не властен над тем, что дано волей небес. К тому же возлюбленная жена воспротивилась этому его намерению. Сарра часто говорила, что и жемчужное ожерелье, если сокрыто от людских глаз, блестит ярче, и узор на нем многогранней и тоньше.

Ахмад ныне в светлом чекмене, на голове высокая хорезмийская шапка, сидит в седле прямо, строго смотрит перед собой, уже отвлекшись от приятных мыслей, думая про войско, которое стало табором на Большом Острове. Тут собраны лучшие из лучших, их называли гулямами за удаль и бесстрашие, за презрение к смерти, но, скорее, даже не так, за уважение к ней, ибо лишь переступив черту в священной войне за веру можно оказаться в небесных сферах в соседстве с Пророком и обернуться малым лучом в сиянии его Славы. А эта начавшаяся война с неверными, кажется, таковой и станет. Так понимали ее не только атабеки и беки, но и сарбазы в узких чапанах и в легких, выделанных из воловьей кожи, сапогах, а часто и в бараньих шапках, как если бы, однажды придя в Хорезм и поступив на службу к хаджибам шаха, они не хотели поменять в себе и оставались верны традициям, рожденным в Великой степи и сохраняемым  ими теперь уже противно естеству здешней природы. Разумеется, везирь мог и поменять в их душевном настрое и обломать еще сохраняющееся в степняках, но он был мудр и знал, что всякое обламывание сердечной сущности человека делает его слабее, оброняет дух в нем.

Земля, по которой ехал везирь, была мягкой, зыбучей, местами обильно устланной камышовыми зарослями. Иной раз кони <съезжали> с тропы, обозначенной редкими колышками, и тогда сардарам приходилось вытаскивать их из темного гнилого болота с притайными гиблыми местами, денно и нощно ухающего с какой-то даже страстью, пугающей и самого смелого. Ахмаду вдруг пришло в голову почти невероятное, противное сути его, сказавшее: а если каган Руси окажется в этих болотах, то и погибнет, как и те сородичи его, кто, однажды пройдя Хвалисским морем, напал на прибрежные города, преклонившие колена пред ликом священного Пророка. Тогда россы попросили царя Иосифа пропустить их чрез свои земли с богатой добычей. И мэлэх не отказал и притворно ласково принял их и поил следостно терпким вином, а потом повелел умертвить россов, а их было тысяч тридцать. И гулямы с охотой набросились на спящих россов и почти всех перебили, а те из них, кто сумел прорваться сквозь тесные ряды воинов Хазарии, нашли погибель в этих, прозываемых мертвыми, болотах.

<Так будет всегда!..> - досадуя на себя, однако ж не умея отделаться от нечаянно обжегшей его мысли, буркнул Ахмад и стегнул скакуна плетью. Тот рванул и, высоко вскинув гривастую голову и всхрапнув, выметнулся на сухой, берестяно белый берег болота. Случись такое на проложенной меж гиблых мест тропе, скакун мог и провалиться и едва ли потом удалось бы вытащить его. Но про это знал лишь старый боевой конь везиря, привыкший понимать хозяина, и обиженный тем, что тот хлестнул его плетью. Еще какое-то время он сохранял обиду на хозяина и капризничал, норовил ослабить тонкие ременные поводья и переступал точеными легкими ногами, а потом успокоился и подавил в себе обиду. Это случилось, наверное, потому, что хозяин, хотя и пребывал в не лучшем состоянии духа, потрепал скакуна по шее и что-то ласково сказал ему.

Везиря ждали и как только он в сопровождении сардаров в ярких цветных кафтанах подъехал к высокому шатру, блистающему  светлорозовой тканиной, к нему подошел высокорослый, с дерзкими черными глазами атабек Бикчир-баши, облаченный в темные, играющие золотом боевые доспехи. На прошлой седмице владыка Хазарии приказал ему ведать передовыми тысячами воинов, часть из которых ушла к Булгару, куда подступил каган Руси со своими ратями. Бикчир-баши придержал стремя, пока везирь слазил с коня, а потом провел его в шатер, справляясь о здоровье. Ахмад слушал и не слушал, со вниманием оглядывал Остров, заставленный множеством шатров, видел, как наказывали плетью молодого воина за какую-то провинность, привязав его за руки к конюшенному столбу, обратил внимание и на то, как ухожены были пасущиеся на широкой поляне, утопающей в густой зелени, стреноженные боевые кони, как спокойно и деловито беки, тоже в боевых доспехах, отдавали распоряжения, и как тут же эти распоряжения подхватывались сардарами. Все четко и строго, нигде не наблюдалось суеты, все было отлажено не сегодня и не вчера, многие леты назад стараниями тех, кто привык полагаться на разум командиров и на собственную воинскую умелость, а она вырабатывалась упорными трудами, и тут не находилось места жалости, всяк понимал: лучше теперь поистязать себя, зато потом в столкновениях с неверными можно будет показать, на что ты способен.

<Воистину Бикчир-баши знает, что делает!> - не без удовольствия подумал везирь, входя в шатер. И уж потом, отпивая из маленьких фарфоровых чашек густо заваренный душистый чай, сказал:

--Нас ждут трудные времена. Надо будет приложить немало усилий, чтобы одолеть кагана Руси. Но Аллах милостив. Я уверен, мы разметаем рати неверных, а потом приведем оставшихся в живых на аркане на берег Великой реки и заставим их есть песок.

--Послухи, ряженые в странствующих дервишей, сказывают, что племена берендеев и торков ждут-не дождутся Святослава, а кое-кто уже переметнулся на его сторону, - сказал Бикчир-баши и слегка наморщил высокий и смуглый лоб, испещренный тонкими бороздками. Не понравилось, что везирь уже определил неверным их место. Это не очень-то было похоже на старого полководца, привыкшего дорожить каждым словом, не разбрасывать их подобно велеречивым имамам, впервые взошедшим на мимбар. Что есть слово, как не отражение душевной сути? Слабое и беспомощное в устах неуверенного в себе человека, оно обретает мощь, коль скоро прошло через сердце, познавшее истинное его назначение. Все же он постарался не выказать смущения и, обретя в лице прежнее, свычное с его внутренней сутью, выражение, стал говорить о том, что он предпринял для укрепления духа войска, но более о том, что намечает предпринять с тем, чтобы усилить этот дух.

                                                 15

И пришел Святослав. Остановился у стен Булгара, долго смотрел на деревянный город, укрытый за каменными стенами. В прежние леты город принадлежал коренным жителям здешних мест и сюда часто наезжали, иной раз и без надобности, россы из ближних земель. Многие обрели тут друзей, подолгу сиживали с ними в домах ли за гостевым столом, в юрте ли на земляном полу, небрежно застланном бычьими шкурами, и вели неторопливые беседы. Но потом сюда понаехали торговые люди из Итиля с великой обслугой и воинорядцами. Булгары вынуждены были, теснимые иноземцами, покидать отчие домы и уходить в степь. Благо, она тут велика и раскидиста, едва ль объедешь ее и за седмицу, если даже под тобой борзой, многотерпеливый и неприхотливый бегунец: и сухой травы пожует, и лютый мороз не пробьет его задубевшую шкуру.

Святослав в белой рубахе и в синих шароварах, заправленных в блестящие черные сапоги. Он стоял и смотрел на город, но видел лишь редкие дымы над крышами да черного ястреба, рассекающего низкое вечернее небо в бешеном полете к земле, где он, должно быть, приметил утиный выводок, забившийся в камышовые заросли. Он наблюдал за ястребом до тех пор, пока тот не скрылся за низкой и темной дымкой, подымающейся от ближнего крутоярого уреза реки, и почему-то вспомнил о человеке в красном плаще, который часто посещал его. И, если первое время испытывал острое, почти болезненное неприятие, то время спустя привык к его гостеванию в собственных снах и стал относиться к нему если и не благожелательно, то и не выказывая неприязни, тем более что человек в красном плаще не докучал излишними вопросами, больше молчал. Но, случалось, у них завязывался разговор о чем-то дальнем, не отмеченном в ближнем мире. И тогда у Святослава возникало чувство полета, вот как если бы вдруг он сделался птицей и взмыл ввысь, откуда и матери-земли не видать. Пространственное и сиятельное небо уже не зависало над ним, смертным, а как бы парило рядом с ним. Чувство полета держалось в Святославе до тех пор, пока человек в красном плаще не говорил с нескрываемой досадой:

--Ты ищешь себя в земных деяниях, хотя принадлежишь небу.

Что-то срабатывало в душе у Святослава, и тогда в существе его утрачивалась легкость, тело наливалось живой, ясно осознаваемой им силой, отчего ему не хотелось соглашаться с человеком в красном плаще, и он ронял жестко:

--Не то говоришь ты, человек невесть откуда явившийся. Я ищу себя не в каких-то отдельных деяниях, но в Руси, и она ищет во мне.

Однако тому, другому, едва ли не ставшему тенью Святослава, так часто теперь он являлся перед ним, было все равно, согласен ли с ним каган Руси, нет ли? Он был сам в себе, в упругой натянутости мысли, и он говорил:

--Ты познал многое. Мудрость Востока укрепилась в твоем разуме. Дивные, помеченные Божьей благодатью, храмы, в одном из коих в юные леты, ведомый матушкой Ольгой, соединившей свой дух с царственной Еленой, ты принял крещение святой водой, живут в твоем сердце. Отчего же ты, познав надобность мирского знания для восстания человеческой души из тьмы неведения, все еще верен тому, что пришло из глубины веков, а мета в сердце есть лишь мета для тебя, и не для кого больше? Отчего так?

--Всему свое время, - отвечал Святослав, уже прочно становясь на землю и мало-помалу приходя в прежнее душевное состояние после недавнего полета. - Великое рождается из малого, малое до поры держится в стороне от торных путей, чтобы не быть растоптанну до срока. Но грянет день, и расцветет древо познания, и всяк жаждущий Истины потянется к нему горячими губами, и удовлетворен будет.

Святослав стоял и смотрел на город, укрытый за каменными стенами, и думал про то, что отсюда, как в свое время из Итиля, изгнали сидевших тут берендеев и булгар, а заместо них поселили иудеев, агарян и разный торговый люд, близкий по крови присланному сюда царем Иосифом, тайному советнику его, хаберу рабе Хашмоною. Суров Хашмоной, в чести у него лишь принявшие обрезание, говорил не однажды, что мои единоверцы суть цветы, а все другие назем. Ныне пришло время взрыхлить назем. И мы это сделаем, ибо это потребно не только нам, избранным, а и Богу.

Не однажды слышал про это Святослав и недоумевал, и гневался, и старался вникнуть в открывшееся ему и растолкавшее на сердце. Иной раз казалось, что понял нечто важное в рабе Хашмоное и в его племени. Но время спустя уверенность пропадала. Смущала невозможность соотнести всколыхнувшее на сердце и то, что открывалось внутреннему взору. Эта невозможность от понимания своего назначения в мире, от стремления и в малом деянии увидеть нечто от Истины, хотя бы иной раз и помраченное излишней суетой, свойственной человеку. Спрашивал у себя: иль зло соседствует с добром? Иль унижение сущего в себе подобном есть багодарующее действие? А если так, не обломается ли коренная связь между землей и небом? И уж много спустя отвечал самому себе: <Не так. Не так!.. Не в расколе племен, но в единении надо искать тропу, которая приведет к Ирию и существо слабое, не способное подняться над бедами мира. Воистину всякое благо от Божьих лучей, и, коль скоро воссияют ярко, то и зажжется огнь надежды. А если нет? А если тьма окажется сильнеее света?

И об этом Святослав не однажды беседовал с премудрыми волхвами - носителями племенного знания, чаще с Богомилом, а он теперь подошел к нему и со вниманием смотрел на него, как если бы что-то несвычное с его обликом увидел в нем. А и впрямь увидел, пройдя чрез леты, судьбу Святослава. Была она ярко белой и цветущей, подобно дивному небесному цветку, взросшему на лесной поляне. Но то и взволновало волхва, что слабым показался стебель, поднявший цветок, колеблемым, хотя на поляне властвовало затененное редкими деревами, ни к чему в живом мире не обращенное безветрие.

Усилием воли Богомил придавил смутившее его чувство, сказал тихо, как бы даже про себя:

--Рожденное в душе в ней и останется. Но и то верно, что какая-то часть передастся племенам россов и обретут они истинную, ничем не омрачаемую свободу.

--Да будет так, - тоже тихо сказал Святослав и махнул рукой. В тот же миг из-за бугра, в изножье которого пенилась и бурлила речная вода, выехали всадники и в виду городских стен, откуда в смотровые щели глядели на них сардары, взгорячили коней, и те загарцевали, кося бешеным глазом на крепостные стены.

К Святославу подъехал Удал, спрыгнул с седла, спросил легко и весело:

--Что, княже, начнем?..

И оттого, что он спросил легко и весело, как если бы им, ступившим на чужую землю, предстояло поверстать ничем не затрудняемое дело, странным образом повлияло на Святослава. В нем вдруг проснулось озорство, как если бы он снова ощутил себя вьюношей, впервые взявшим в руки меч и вдруг осознавшим искрометную силу, исходящую от него. Сказал, чему-то усмехаясь, но, скорее, тому, что совершалось в нем:

--А почему бы и нет?

Впрочем, состояние просветленности, вполне соединенное с легкостью мысли, продолжалось недолго. Полюбовавшись на Удала, снова запрыгнувшего в седло, Святослав сказал:

--Не торопись, воевода!

И пошел к великокняжьему яркокрасному шатру, ставленному на крутоярье открыто всем ветрам. Следом за ним поспешали светлые князья и воеводы, старейшины из тех, кто пожелал принять участие в походе, хотя Святослав и противился, не хотел подвергать их опасностям войны. Но никого не убедил. Те остались в войске, как и жены гридей, обученные владеть мечом.

Когда все в шатре успокоились, Святослав заговорил о предстоящем штурме города. Был он строг, и уже как бы даже с неудовольствием посмотрел на Удала, которому не сиделось на месте, и он все норовил что-то сказать задумчиво жующему кончик длинного рыжего уса Мирославу.

Уже третий день скатывался к закату, как россы подошли к Булгару, а Святослав все не начинал приступа, и можно было подумать, что он опасается чего-то. На самом деле, не опаска двигала Великим князем Руси, а желание, чтобы в нее поверили защитники города. К ним на прошлой неделе, сказывали доглядчики берендейского князца Ярун-Бия, принявшего сторону Святослава, подоспел отряд в пять тысяч всадников. Надо было как-то выманить их из крепости. Но как? Конечно, можно было послать на стены обручников, но Святослав не желал рисковать ими. Без роду и племени, взятые с малых лет на великокняжье подворье, где они и прошли обучение воинскому ремеслу, обручники были бесконечно преданы Повелителю. Обрученные со смертью, они не боялись ее, принимали, как суровую потребность. Они были надобны Великому князю не на один день.

--Нет, нет, еще рано, - отвечая на свои мысли, сказал Святослав. - А начнем мы теперь вот с чего:

И сделано было по слову его. Посреди ночи, непробиваемо глухой и темной, в таборе Святослава вдруг погасли костры И сделалось шумно и суетливо, а потом наступила тишина. Слышно было, как плещутся волны в реке и пошумливает у городских ворот тяжеловатая от росы ли, от другой ли какой влаги зеленокудрая трава. Сторожевые людишки в башнях заволновались, до рези в глазах вглядываясь в ночную темень. Кое-кто сорвался с места и побежал к начальствующему над сторожевой башней сардару. А тот, выслушав, прильнул к смотровой щели, а чуть погодя тоже засуетился и поспешил к беку Махмуду, а тот еще дальше к рабе Хашмоною. Все же город не сразу открыл ворота, хотя было ясно, что россы ушли, кто-то даже видел отчаливающие от песчаного крутоярья острогрудые лодьи. Город дождался, когда начало светать и стали ясно видны раскиданные кострища под толстым слоем придавленной обильной росой темносерой золы на том месте, где раньше таборилось вражье войско. Вот тогда и распахнулись нудно скрипящие в металлических связях ворота и оттуда выехали всадники, ведомые беком в высокой хорезмийской шапке. И тут случилось что-то непонятное. Едва агаряне оказались за воротами, как словно бы из-под земли вынырнули пешие воины с красными щитами и длинными пиками, в легких шеломах, посверкивающих в дрожащих лучах утреннего солнца. Суров был лик воинов, от них исходило что-то необъяснимое, сияние какое-то, и, прикрытые им, они легко оттеснили от ворот конные сотни хорезмийцев и проникли в город.

Город только проснулся и мало что понимал в том, что происходит на его узких кривоватых улочках, заставленных деревянными домами и легкими, из тонкого тростника, юртами. А происходило в сущности нечто свычное с людской природой, коль скоро сталкивались противоборствующие силы, одна из которых считала себя вправе нападать, а другая защищаться. Дружины Святослава шаг за шагом продвигались в глубь города, к тому месту, где стоял Дворец рабе Хащмоноя, сминая беспорядочное сопротивление гарнизона. Впрочем, не сказать, что это давалось легко. Иной раз сопротивление усиливалось,и ратники долго не могли стронуться с места, осыпаемые вражескими стрелами. Дружины теряли воинов, но на место павших заступали их товарищи, и сражение продолжалось с еще большим упорством.

Сам Святослав оставался с тою частью войска, которая отсекла от городских ворот конных сарбазов и, взяв их в тесное кольцо после того, как бек отказался положить саблю к ногам кагана Руси, начала истребление их. Россы, приученные к пешему строю, все более сжимали кольцо, внутри которого обезумевшие люди сшибали друг друга с седел, и те, кто падал, тут же оказывались под копытами коней и умирали в мучениях. В какой-то момент и сам бек не остерегся и был сбит с коня острозубой пикой.

Сражение длилось недолго. Святослав, наблюдая за дерущимися с высокого прибрежного холма, когда в смертном кольце оставалось не более полусотни взмыленных скакунов, еще не потерявших своих хозяев, подумал, что дружинники быстро управились, и был доволен еще и тем, что потери среди россов оказались незначительны. Он еще какое-то время понаблюдал за затихающим сражением, а потом сказал Мирославу, у которого горели глаза, и, если бы не повеление Великого князя, он тут же занял бы место в боевом строю:

--Теперь уж недолго. Управишься и без меня. А я хочу поехать в город. 

Ратники Святослава подошли ко Дворцу. Хашмоной, седовласый правитель города с темной рыжей бородой, упадающей на грудь, в белой рубахе, обшитой золотом по вороту, в свое время подаренной ему кем-то из беков, вернувшихся из похода на Русь, находился среди тех, кто защищал Дворец. Впрочем, он ни во что не вмешивался, а лишь наблюдал за тщетными усилиями защитников, число которых все уменьшалось. Хашмоной понимал, что еще немного, и Дворец будет взят. Но это ни о чем не сказало ему. В мыслях его нечаянно отметилось другое. Раньше он, равно как и все хаберы, мало размышлял о небесных сферах, а теперь подумал, что там, конечно, все про него знают и, наверное, уже вынесли о нем суждение, и оно в любом случае не будет верным. Там, где правит суд, хотя бы и внешне справедливый, не может быть места никаким чувствам, кроме страха. А к чему приводит страх, уж он-то, прожив утомительно долгую жизнь, повидав хотя бы мысленно восхождение своего племени к вершине, а потом и рассеяние его по миру, угасание, пускай и сдерживаемое силой духа, возносящего иудея к одному ему ведомому пределу, знает, что страх живет в сердце каждого человека. А как же иначе? Всяк сущий на земле находится во власти племени ли, верования ли в небесное осияние, которое грядет и невесть что принесет ему: освобождение ли от гнета жизни, осуждение ли? А проще сказать, всяк на земле ждет суда над собой. И кто скажет, каким будет суд? И, если даже человек оправдан земным судом, будет ли к нему столь же милостив небесный суд? О, рабе Хашмоной не уверен в этом. Да, по правде говоря, не очень-то озабочен тем, чтобы в лучшем свете предстать пред грозным ликом судии? Обозрев человеческую жизнь снизу доверху со всеми ее страстями, он уяснил для себя, что нет на земле никого, кто хотя бы однажды не погрешил против Истины. Ведь и то верно, что уже своим рождением человек обязан греху.

Хашмоной ходил в рубахе, сшитой кем-то из словых людей, и был не похож на защитников Дворца. Случалось, те раздражались при встрече с ним и успокаивались, лишь когда узнавали его в лицо. Но в том-то и дело, что не все знали его в лицо. Он был чаще замкнут на себе, редко общался даже с людьми его племени, не любил ни с кем говорить, и, чем убедительней и умней выглядел собеседник, тем большую неприязнь он испытывал к нему. Нет, конечно же, так было не всегда. В лучшие леты свои он умел привлекать к себе людей, отличившихся в каком-либо важном деле. Но с годами начал сознавать, что все происходящее на земле неинтересно и скучно и одинаково с тем, что бывало с людьми и прежде. Он понял, что в мире все повторяется, и эти повторения раздражали. У него возникло чувство, что все племена, населяющие земную поверхность, остановились где-то посередине пути, и теперь не знают, продолжится ли их путь и куда приведет? Впрочем, многие об этом не задумываются, полагаясь на руку Судьбы. Но она в сущности тоже есть что-то время от времени повторяющееся и ни к чему не влекущее, разве что к остыванию чувственности в себе самой. Кто скажет, для чего люди его племени создали Хазарское царство и возлюбили его, как если бы это воистину была земля обетованная? Однажды все поменяется, и ныне властвующие над ближними и дальними землями они узрят пропасть перед собой. И что же тогда? Не оборвется ли их нескончаемая дорога на пути к себе?

Истинно лишь то, что пришло от Иеговы и закрепилось в сердце хотя бы и удушающим сущее в человеке рубцом. Но тогда причем тут Небо и все, что обитает в пространстве времени, которое есть бесконечность для ума слабого, не способного возвыситься над мирскими желаниями, но не для того, кто обладает дерзким и смелым умом?

Рабе Хашмоной ходил в белой рубахе. И можно было подумать, что он, следуя обычаю россов, приготовился к смерти. А и в самом деле, когда понял, что все кончено, он пошел встречь росским мечам, как если бы искал смерти. И нашел бы ее, но россы все время  обходили его, дивясь его бесстрашию, а еще и тому, что зажглось в глазах у него, а там увиделось им унижение его собственной человеческой сути, живое и трепетное, как только не выплеснется из русла, подобно полой воде, утратившей свое отмечание на теле земли. Это унижение было так велико, что никто из россов не захотел поднять руку на Хашмоноя. Он так и прошел сквозь их ряды и покинул город, никем не узнанный. Позднее он не станет говорить никому о том, что в тот день происходило с ним, и постарается забыть обо всем, как если бы все, что он прочувствовал тогда, было унизительно для него. 

Святослав, проезжая на боевом коне по улицам покоренного города, увидел белоголового старца, лежавшего на приступках дворцового крыльца, широко разбросав руки, заглянул в мертвые глаза, и ему сделалось не по себе. Спросил:

-Это кто?

--Правая рука правителя города, - отвечал кто-то из старейшин, сопровождающих его.

--Вот как? - Вздохнул устало: --Не я пришел к тебе с мечом, но ты ко мне:

И был день горяч и труден. И все, кого помиловал каган Руси, подходили к нему и прикасались горячими губами к позолоченному стремени и просили для себя и своего рода, и клялись в верности новому Господину:

--И да будет жизнь твоя долгой и светлой! И да не омрачит ее злая тень Иблиса!

Святослав был спокоен и холоден, и только когда спустили на воду лодьи с погибшими при взятии города ратниками и возжегся над ними животворящий огонь, что-то дрогнуло в суровом лице его, напряглось каждой жилкой.

                                      16

Оборвалась нить жизни. Толпы людей слонялись по улицам, зато торговище опустело. Уже не встретишь никого, кто приехал бы сюда из дальних стран. А гостевые люди Итиля попрятались на своих подворьях, заставленных складками товаров, привезенных с Востока. Иной раз они жадно прислушивались, прильнув ухом к плотному камышовому забору, к тому, о чем судила - рядила запруженная горожанами прежде тихая и спокойная улица. А там говорили одно и то же: вот де россы, ведомые каганом Руси, захватили Булгар и ряд селищ, взяли там большую добычу и отправили в Киев. А еще говорили, что они сурово обошлись с теми, кто выступал против них с оружием, зато  не тронули иноземных гостей. Сказали им:

--Езжайте в Киев и торгуйте там безбоязно. Благоверная Ольга обережет гостевые обозы и поможет каждому, кто обратится к ней с просьбой.

И про то еще говорили, что племена, живущие по берегам Великой реки, в старые леты почитавшие мэлэха Хазарии, теперь заколебались в духе, и пошло меж них брожение, а кое-кто, к примеру, хан берендеев и сам встал на разбойную тропу, истребив бывших при нем иудеев и похваляясь этим.

Смутно и горько, и всяк, ныне затаившийся на отчем подворье, с болью в сердце спрашивал у себя ли, у соседа ли справа: <Что же будет? Неужели все пойдет прахом?> Но и только-то. Вдруг страх нападал на человека: <А что как послухи донесут в царевы службы про мое сомненье? Там не посмотрят, что я иудей, отдадут палачу.> И, подумав так, посмотрит, охваченный сомнением, на соседа справа и вздохнет, а потом повернется в другую сторону и увидит там глаз черный, как бы даже освещаемый изнутри острой к нему неприязнью и сникнет. Оторвется от щели и спрячется в тени садовых деревьев, будет сидеть там, пока не процокают мимо его подворья копыта быстроногих скакунов и на улице не сделается тихо и почти безлюдно. И скажет тогда, придя в себя от недавнего жгучего, как если бы облитого горячим смоляным варевом, страха:

--Кажется, наладилось. Значит, власть еще крепка. Некому тягаться с нею.

Про кагана Руси и не вспомнит, отогнав от себя как утратившее свою силу наваждение, а кое-кто и усмехнется: мол, ему ли, дикарю, про кого говорят, что он ест сырое мясо и спит под открытым небом, подложив под голову седло, тягаться с высокородным Песахом?! И - успокоит себя и, нырнув с головой в виноградники, станет погонять рабов плетеной плеткой и будет пуще прежнего гневен и не помилует русоволосую молодицу, еще не привыкшую к положению человека, не властного над собой. И останется доволен, когда молодая рабыня, обливаясь горючими слезами, стеная, упадет на влажную мягкую землю. <Вот так-то! - скажет как бы даже не про эту несчастную, про кого-то еще, сделавшегося причиной его недавнего душевного неустройства. - И с тобой мы поступим так же! Так же! Так же!..>

Песах был во Дворце, когда пришел везирь и сказал, что Самватас разграблен гулящими степными людьми - бродниками, и мало кто уцелел из жителей крепости, а те, кто уцелел, пришли в земли Хазарии босыми.

Везирь сказал про это голосом слабым, чуть слышным, был уверен, Песах не помилует его. Перед тем, как придти сюда, он на коленях выслушал Хадис Пророка, после чего облачился в старый, снятый с плеча дервиша, разодранный под мышками, халат.

Везирь сказал про это и вытащил из ножен саблю и положил ее к ногам иудейского царя, а чуть погодя и фетву, данную ему служителями Пророка, и упал на колени, воздев руки к мэлэху, неподвижно сидящему на невысоком каменном возвышении, украшенном драгоценными камнями, и воскликнул:

--О, Владыка Судного дня, прости меня, недостойного, или покарай, коль на то будет воля твоя!

Ахмад понимал, что повинен, хотя и не сказал бы, в чем именно, и почему только он? Коль скоро начать вспоминать тех, кто приложил руку к несчастью, обрушившемуся на великую Хазарию, то и не хватит пальцев, чтоб перечесть их всех. Где-то в глубине души Ахмад уже давно ждал чего-то такого, что сорвет покров благополучия с Итиля. Иной раз возникало чувство непостоянства в нем ли самом, окрест ли него. Он не сказал бы, почему так, хотя и догадывался, что непостоянство от странной двойственности, которую ощущали и те, кто поднялся на вершину власти, и те, кто пребывал внизу, вроде бы ни о чем не ведая и ни к чему не стремясь, разве что к личному благополучию. Впрочем, почему же странной? Наверно, ее можно было бы назвать другим словом, но Ахмад сознательно избегал этого, понимая, что теперь уже поздно что-либо предпринять. Все смешалось в Итиле, и не всяк скажет про себя, кто он и какому поклоняется Богу? В самом деле, сам-то он, взяв в жены двоюродную сестру Песаха, иль не поменялся в духе? Ну, а дети его, внешне принимающие учение Пророка, иль не признали верховенство Яхве в сердце своем? Да и те, другие, ставшие опорой трона иудейского царя, иль не поменяли в душе? О, он-то знает, что они тайно посешают молитвенный Дом иудеев. Да что там! Даже каган, последний отпрыск древнего рода Ашинов, живущий в Белой Башне, куда закрыт доступ правоверным, ласкаемый сладкоречьем старого раввина Зутры, уже давно пил воду не из горного ручья Истины, а из священного сосуда Иеговы.

Воистину все стронулось в Итиле с места и не сегодня и не вчера, а многие леты назад, когда было оборвано привычное течение земной жизни. И, если на одной улице восхваляли змея - искусителя и ругали Того, Кто не дал первому на Земле человеку вкусить от Древа познания, то на другой утверждали, что ничего этого никогда не было, как нет и не было реального мира, а все, что открывается человеческому взору, есть призрачность, никому не принадлежащая и ничего в себе не таящая, и малого ростка жизни. Слушая их, нельзя было не согласиться с древним мудрецом, однажды сказавшим: <Их внутреннее - да проклянет их Господь! - противоположно внешнему, подобно тому, как слово противоположно делу!>

<Наверно, так и есть, - думал Ахмад. - И растаптывание нашей человеческой сущности началось от смешения всех и вся, когда одно племя приняло принадлежащее другому, мало что понимая в сути принимаемого и находя удовлетворение во внешнем следовании тому, что влеклось чаще не по своей воле.>

--Да, пожалуй, так и есть, - мысленно сказал Ахмад, еще ниже опуская голову перед человеком, сидящим на троне, как если бы теперь был согласен только на худшее, а если бы вдруг предложили и дальше вершить дело, которым занимался, и, кажется, был надобен хотя бы своим соплеменникам, он отказался бы.

Песах смотрел на стоящего перед ним на коленях везиря и ничего не испытывал к нему, и малой неприязни, понимал, что взошедшее на Руси и обломавшее в самых стойких сынах великой Хазарии не зависело от воли или безволия склонившегося перед ним человека, не зависело и от его личной воли, но отчего-то вознесшегося над ними, чему нельзя отыскать названия, а только можно сказать, что сие есть рок, в иные моменты набирающий великую силу и управляющий движением народов. Его нельзя предугадать и выстроить против него защиту. Рок не имеет ничего общего с шахматами, которые теперь стоят у него на столике рядом с чайными чашками. Он всесилен и дерзок. Все же бороться с ним можно, для чего надо проникнуть в глубинную суть его. Но как это сделать?

Песах в какой-то момент обратил внимание на шею везиря и удивился тому, какая она длинная и тонкая. Непонятно, как на такой слабой шее держится голова? <Так, так:> - с легкой усмешкой над собой ли: невесть что вдруг обеспокоит, - над везирем ли, в ком, подумал, почти ничего не осталось от прежде уверенного в себе военачальника, подумал он, а потом сказал жестко, с нескрываемой досадой:

--Встань! Не к лицу великому воину собирать коленями пыль с ковровых дорожек!

А когда везирь поднялся на ноги и посмотрел в глаза царю Хазарии, тот проговорил привычно властно:

--Мне нужны сильные духом люди. Уверен, ты сумеешь продолжить дело, котрое я поручил тебе. - Чуть помедлил. - Все ли тысячи собраны в кулак? Где мы дадим бой русскому кагану?

Песах спрашивал, хотя все уже решил для себя, и Ахмад знал об этом и сказал про то, о чем между ними было не однажды говорено. Он сказал, что войско заняло островную землю, прикрывающую Итиль с севера, а встречь русскому кагану направлены гилянцы и дейлемиты, касоги и пайнилы, воспринявшие благодатое учение Пророка, а во главе тысяч поставлен бек Махмуд, столь неудачно распорядившийся своей властью над Самватасом.

--Впрочем, если ты, Всемогущий, пожелаешь, я отзову бека и прикажу отсечь ему голову.

Он еще не знал, что Махмуда уже нет в живых и что Булгар пал. Странно, что этого не знал и сам Песах, а вот улица знала и уже немалое время судачила об этом.

--Нет, - сурово сказал Песах. - Пусть будет по-твоему. Не вчера сказано: повинную голову меч не сечет. Махмуд был у меня, и я говорил с ним. Он дрался в Самватасе, пока был в этом смысл, а потом с малым числом воинов ушел в степь.

Песах долго молчал, после чего, усмехаясь, сказал, что каган Хазарии, пожалуй, засиделся в Белой Башне.Пора показать его подданным. Пусть глашатаи идут рядом с колесницей и призывают всех, кто еще не утратил в руках силы, вынуть из заржавелых ножен сабли и идти на войну с неверными. И сделать это надо так, чтобы ни у кого не возникло желания спрятаться за спину соседа.

--Проследи! Потом направишь их в помощь Махмуду. А я пойду по синагогам и буду говорить со своим народом. Все. Ступай!

Песах усмехнулся, едва не сказал: <Блистательный!..>, как  называл везиря кое-кто из агарян, но в последний момент удержался. Он снова поверил в Ахмада, прочитав в глазах у него возжегшуюся уверенность. Царь иудеев понимал в людях и прощал проявленную ими слабость, если она проистекала не от страха перед опасностью, а от душевного неустройства. Ему ли не знать этого? Вдруг да охолонет всего с головы до ног, когда и не ждешь, остудит сердце, смутит разум. Но то и ладно, что он-то сам умеет справиться с ним и вернуть прежнюю стойкость. Вот и везирь тоже справился.

Ахмад ушел. Песах какое-то время пребывал во Дворце, перебирая в уме, что сделал в последние дни, и ни в чем не нашел проявления не то чтобы слабости, а и малого колебания, и остался доволен собой. Кстати, его не смутило стремительное продвижение ратников Святослава, он ничего другого и не ждал, зная, как упрямы россы. Он, кажется, все про них знал, вплоть до того, каким Богам и в какие поры они поклоняются, и отчего крепки духом, но так же и то, что необходимо делать, чтобы распылить этот дух, унизить, растоптать.

Песах так и сказал, сходя со своего места:

--Растоптать!

Найденное слово понравилось ему, как понравилось и то, что в синагогах внимательно слушали его и не опускали глаз, хотя он говорил сурово, почти зло, и в правом глазу у него подергивалось веко, а на высокий смуглый лоб легла темная глубокая морщь. И была она неподвижная, как бы даже застывшая. И всяк, обращавший на нее внимание, ощущал тяготность на сердце.

Он говорил:

--Вы обросли богатством и сделались ленивы и базрассудны, забыли о словах царя Иосифа. А ведь он не однажды говорил: <Все народы ограничены в пространстве и времени их пребывания на земле, и только один народ бессмертен, ибо избран Богом. Но избранность должна быть питаема мыслью и сердечными муками иудея. А если примет сердце умиротворенность и подчинится непотребному, в угоду собственным страстям, блужданию по свету, то и погаснет в душе и станет она ни в чем не отличаема от едва провидящей себя в ближнем мире души гоя.>

--Я не знаю, что будет завтра, - говорил Песах. - И не потому, что не хочу провидеть в грядущем. Как раз оно для меня светло и чисто. Я вижу там яркий свет, дарующий божественное благо моему народу. - Помедлив, продолжал: - Борьба с гоями только начинается. И будет она жестокой. Дело тут не в Святославе. С ним-то, да поможет нам Иегова, мы сладим. Я говорю о другой борьбе. Готовьтесь к ней, крепите дух, а вместе истязайте себя сомнениями, лишь пройдя через них, можно подвинуться к Истине.

Он говорил, хмуро глядя в лица соплеменников:

--Вспомните Обадию, мечтавшего о земле обетованной. Обнажите мужество сердец ваших, оставьте торговые ряды, возьмите в руки сабли! И да падет нечестивец, посмевший обнажить меч против пытников истинной веры!

И было в храмах ветхозаветного Бога испытующе тихо и торжественно, и всяк проникался мыслью о неодолимости Закона, данного Яхвой. Это поднимало в собственных глазах, и возгоралось в них.

Белая Башня, где жил каган Хазарии, возвышалась над Итилем. Она была отсечена от города проточными водами, исполосовавшими устье Великой реки. Через них перекинули деревянные мосты, не узкие и не широкие, как раз такие, чтобы могла проехать колесница, влекомая шестеркой лошадей, мосты охранялись стражниками - иудеями. И, если бы кому-то вздумалось без разрешения правителя Хазарии проникнуть в Башню, то и поймали бы его тотчас же и отвели в узилище, где он и был бы удавлен.

В Белой Башне было привычно тихо и сонно. Во всем соблюдался строгий порядок. Когда же распахнулись золотые ворота и оттуда вышел, блестя великолепными одеждами, каган Хазарии, везирь и сопровождение его, окрест сделалось пуще прежнего тихо, как бы даже настороженно тихо. Гулямы, не смея поднять глаз, стояли, чуть отступив от каменной кладки высоких стен и терпеливо ждали, когда каган сядет в колесницу. Никто из гулямов ни разу не видел кагана, только его одежды, хотя не однажды слышал чей-то дребезжащий и хрипловатый старческий голос. Скорее всего, голос принадлежал царственной особе. Но мог принадлежать и кому-то другому. Приученные к строгой подчиненности, гулямы редко задумывались про это. От прежних лет сохранилось в их памяти: если кто-то оказывался болтлив, и об этом становилось известно беку, отступник лишался языка, а потом его вместе с семьей изгоняли из Итиля. Впрочем, так случалось нечасто: в Белую Башню допускали лишь тех, кто понимал молчание как высшую добродетель, отпущенную человеку разумному, во всем соблюдающему меру и принимающему жизнь не как сладкую воду, настоенную на травах, а как жестокую необходимость.

Песах наблюдал за выездом кагана Хазарии, подъехав к Башне с той стороны, где земля узким, и двум всадникам не разминуться, перешейком зависала над гирловыми водами Великой реки. Ему не хотелось смешиваться с толпой, скапливающейся у ворот. Он сидел в седле прямо, бросив серебряную уздечку на луку. Старый боевой конь был спокоен, ничем не выдавал напряжения, которое скапливалось в его большом сильном теле. Все же для того, чтобы найти ему какой-то выход, конь то и дело потряхивал головой, и серебряная уздечка тонко позвякивала.

В какой-то момент Песах, наблюдавший за общим движением людской массы, увидел кагана и поразился старческому лику, как бы застывшему и утратившему всякий интерес к жизни. А меж тем правоверные тянули к нему руки и что-то кричали, исхлестывая из себя сердечное возбуждение, вызванное возможностью увидеть кагана.

<Как же он постарел! - чуть слышно сказал Песах. - А ведь он ненамного старше меня.> Сказал и тут же осекся. Ему не хотелось ровнять себя с человеком, несмотря на блестящие одежды, выглядевшим тускло и невыразительно, одряхлевше, почему нельзя было ничего запомнить в нем.

--Странно! Странно! - недовольно буркнул Песах. Он и сам не понял, отчего в нем вспыхнуло недовольство, как если бы не он был повинен в том, что случилось с каганом, отчего в нем не осталось и намека на былое величие. Впрочем, о каком величии можно было говорить и в прежние леты, ведь и тогда каган, хотя и купался в роскоши, жил в заточении? Да и не могло быть иначе. Не для того иудейские цари укрепляли свою власть в Хазарии, чтобы отдать ее в чужие руки.

Песах наблюдал за выездом кагана со все более возрастающим раздражением. Он вдруг подумал, что, может, и не стоило тревожить старца. Какой прок от него? Впрочем, когда увидел, как при въезде в город толпа, сопровождавшая колесницу, увеличилась едва ли не вдвое, а глашатаи стали выкрикивать призывы к правоверным о необходимости всем подняться на борьбу с неверными, он успокоился. Но ненадолго. Подумал, что и ему теперь уже немного отпущено времени. Удивительно даже. Прежде он не брал этого в голову. И никто не сказал бы, что хоть однажды прочитал усталость у него в глазах. А может, не так? Может, все-таки он что-то упустил, чего-то не приметил в отношении людей к нему?

В побледневшем лице Песаха что-то дрогнуло, тень какая-то набежала на него и не скоро еще исчезла. Она исчезла, когда к нему подошел везирь и заговорил о том, что воины Пророка рвутся в бой, и беки едва сдерживают их.

--Хорошо! - сказал Песах. - Они вступят в бой, когда придет время. А пока мы понаблюдаем, как Святослав управится с племенными вождями, что остались верны нам. Там, где Танаис ближе всего подходит к Великой реке, собраны немалые воинские силы. Кагану Руси нет смысла оставлять их у себя за спиной. Он вынужден будет сразиться с ними, коль скоро управится с Булгаром.

                                17                                     

Лодьи медленно продвигались по Великой реке, часто останавливались, приткнувшись к берегу и прикрыв высокими красными щитами борта. Изредка ратники спускались с лодей, углублялись в камышовые заросли и терпеливо дожидались, когда подойдут легкоконные наездники Мирослава и лет-голь. Но не успевали те стреножить лошадей и пустить их на попас, как налетали буртасы и черные булгары. И тогда завязывались тяжелые бои. Гриди поднимали дружины и врубались в ряды кочевников и отгоняли их. Нередко буртасы поджигали степь. И тогда огонь бежал по камышовым зарослям, вскипали плывуны, черный дым стлался далеко окрест. Ратники снова садились в лодьи и отталкивались от берега, а конники Мирослава и бродники, примкнувшие к Святославу, и лет-голь, оседлав коней, вынуждены были пробиваться к Танаису, чтобы обойти полыхавшую землю. Но и тогда они нередко сталкивались с отрядами пайнилов и черных булгар, и завязывалась жестокая схватка. Дрались россы не на жизнь, а на смерть. Лет-голь тоже делалась неистова и яростна. И бродники, привыкшие не отступать, даже если это и грозило гибелью, были упорны, и, коль скоро что-то случилось бы, способное обломать в их упорстве, то и тогда они спокойно приняли бы отпущенное Богом и не дрогнули бы. Но слава Матери Сущего, не отступила Мокошь от росской рати, и та, хотя и медленно и теряя воинов, продвигалась вперед. Все ж когда всадники пробились к узкому горловому разлому, где Великая река чуть ли не смыкалась с Танаисом, и увидели, сколь велико числом скопление поднявшихся против них, то и вынуждены были остановиться и укрыться с лошадьми в тальниковых зарослях. А ближе к ночи к берегу причалили лодьи, и каган Руси говорил с Мирославом и остался доволен им, и велел выслать в дозор сторожевую сотню. А чуть только рассвело, россы заняли прибрежные холмы, откуда хорошо был виден вражеский табор. О, Боги, сколь же велики были толпы, согнаные в разлом! Глянешь на раскидавшиеся по земле легкие, из бычьей шкуры, юрты и на цветастые, невесть для какой надобности украсно расцвеченные палатки, то и в голове сделается кружение, и, хотя бы утайно, не в пригляд гридю, захолонет на сердце. Да не потому, что дивно оружны те, кого пригнали сюда. Как раз этого и не углядишь. Зато другое приметит глаз зоркий: мало истых воинов среди тех, что ныне противостоят россам, все больше простой люд, едва ль не впервые взявший в руки сабельку ли, пику ли с легкими крылышками, которую иной из иудеев волочит по земле, как случайно подобранную в степном разнотравье палку, памятуя про то, что и она сгодится. А вон тот, худотелый, держит боевой топор, изрядно проржавевший, даже издали видна тусклая чернь на длинном лезвии, за пазухой, да неловко как-то, случается, выскользнет топор и упадет на землю. Верно что, слабы толпы оружно, но уж больно велики числом. Небось непросто будет совладать с ними?

Святослав подошел к дружине Мирослава об руку с Богомилом. Была в его теперешней думке легкая досада, и, не желая скрывать ее, он обернулся к волхву и сказал:

--Жесток царь иудеев. Калечного и немощного выставил против меня. И хитер не в меру, и жалости в нем ни к кому нету.

--О какой жалости ты говоришь, княже? Запамятовал, как лютовал сей муж в росских городах и селищах? Тут другое. Уверовал царь иудеев, подстрекаемый доброхотами, что он один такой, и само небо не властно над ним, и всяк на земле рожденный - раб его: захочу - сгною в узилище, захочу - подвину к трону и осыплю златом. Приходили и ко мне Божьи люди от покоренных им племен, сказывали про это, и страх читался в лицах, и неумение оборвать узы, связавшие их с правителем Хазарии. Иной понимал в сердце: недолог век царства, ставленного противно естеству человека, в унижение сущему, но не умел ничего противопоставить злу. Все ж думаю, униженное злой силой торжеством духа иного из человеков подвинется к Истине.

Святослав задумчиво посмотрел на Богомила:

--Да, пожалуй, - сказал тихо, с какой-то даже грустью, как если бы ему привиделось впереди пролегшее, черным пятном обозначенное в пространстве. Откуда ж взялось это пятно? И вдруг словно бы обожгло Святослава, ярко и сильно узрилось, как на теле белого, ослепительно белого пространства начало накапливаться что-то мутное, холодящее в душе. И он догадался, откуда пятно? Да, конечно же, в него, умерши, превратились те племена, что жили в здешних местах. Но почему? Что случилось с ними? Ведь не могли же они все разом покинуть лоно земли? Иль что-то и в прежние леты висело над ними, проклятье какое-то, через которое не смогли они переступить, и сделались огромной, черной, едва ли не в полнеба, тенью? Но Святослав понимал, что пятно недолговечно, исчезнет, не оставив следа, и уж никто не вспомнит о тех, кто жил в здешних местах, не останется от них и малого знака, все будет поглощено временем, смято, раздавлено его суровой поступью.

Еще не скоро Святослав пришел в себя, но, когда посмотрел на нетерпеливо взмахивающего темной, смоляно взблескивающей пикой, точно бы не умея сразу определить ей место, Удала (Светлый князь подъехал только что и не хотел спрыгнуть с седла и поигрывал пикой, перекидывая ее с руки на руку), взгляд темносерых, однако ж как бы осветленных небесной синевой, глаз кагана Руси стал чист и светел, и в жестких, резко обозначенных чертах лица отметилась решимость, но вместе и едва уловимое смущение. И это было так странно и так непохоже на Великого князя, что Удал невольно поддался этому смущению и придержал гарцующего коня, говоря:

--Ну, ты, охолонись! охолонись!

Но вот смущение, бывшее в лице у Святослава, отпало ли само собой, оборотилось ли во что-то другое, во всяком случае, его не стало видно, когда каган Руси, еще раз глянув на забитый людьми разлом, сказал сурово:

--Нет, не пристало мне подымать меч на черный люд. - Помедлил. - Повелеваю конникам Мирослава и твоим, Удал, молодцам вместе с бродниками подергать толпу, да с краю, с краю, не расшевеливая ее. Пощипайте и постарайтесь выманить бека с его тысячами, притворно отступая и заманивая в танаисские степи. Там и возьмете его. А толпа сама рассыплется, подобно шалашу, ставленному на зыбучем песке. Без головы-то и тело не плачет.

Выметнулась лет-голь из скрадка, а чуть в стороне от нее вятичи выбежали на гребень холма, взмахивая мечами, далее от них бродники на резвых конях с длинными хвостами да лохматыми гривами. Они сходу врубились во вражьи ряды. И началась сеча. Падали воины с той и с другой стороны. Никто не понимал, отчего именно его настиг хлесткий сабельный удар. Иль не он был ловок и мог увернуться и считал себя сродни небесной силе, против которой не устоять никому? Отчего в нем-то вдруг все ослабло и в теле вялость такая, что и не совладать с нею? < О, Боги, что со мной? Иль впрямь я уж не увижу родимой отчины ?> И всяк спрашивал, уже оборотясь во что-то другое, принадлежащее не земному миру, про дела земные, как если бы вдруг сделался струной, протянувшейся в пространстве, живой и трепетной и еще не смятой поспешающим к извечному порогу временем.

Сваятослав видел, как полегла лет-голь, оттянув на себя черных булгар, хладнокровных и умелых в конной схватке, как отчаянно, держа плечо друг друга, дрались вятичи, мало-помалу уступая навалившейся на них силе. Впрочем, приметно было, что это делалось намеренно. Святослав видел, как утягивались в степь бродники, теряя в нестройных рядах, уступая бешеному напору буртасов.

--Так, так: - сквозь сжатые зубы говорил каган Руси, понимая в развернувшемся сражении более, чем кто бы то ни был, и не огорчаясь и не радуясь своему пониманию, наверное, еще и потому, что происходящее на поле вершилось не совсем так, как задумывал. Впрочем, даже тут угадывалась определенная закономерность, которая неизбежно заявляет о себе с тем большим упорством, чем сильнее человек желал бы избавиться от нее. Уже не раз нечто подобное случалось и с ним, и можно было привыкнуть к этому, а только сердце все не перестанет страдать об ушедших в иной мир. Он только тогда успокоился, когда сражение заметно отодвинулось в степь, оставив позади тысячи, десятки тысяч людей, необученных воинскому ремеслу, приставленных к нему противно их собственной воле. Его слегка удивило, что никто из этих тысяч не сделал и шага встречь удаляющемуся сражению, как если бы среди них не нашлось никого, кто мог бы сделать толпу хоть в малости пригодной для воинского ремесла. Но Святослав недолго раздумывал об этом. Обернувшись к князю Мирославу, сказал:

--Замкнешь своими ратниками кольцо. Да так, чтоб ни один агарянин не выскользнул из него. Ступай!

А сам спустился вниз, к лодьям, поднялся на борт, поддерживаемый воинами, повелел им сплавляться вниз по течению, держась берега, и вести неприцельную стрельбу из луков, поверх толпы, а она к этому времени вышла из разлома и с удивлением смотрела на плывущие лодьи. Лодей было так много и так блистали на воинах кольчужные рубашки, что смятение пало на всех, кто вышел из разлома. И оно все ширилось, сминало то, что еще оставалось в людях дерзостного и горделивого. Иль не от Хазарского царства посланы они великим Правителем, владеющим многими землями и властным над сотнями разноликих племен? Нет, теперь в зажатых страхом сердцах уже не угадывалось этого сладкого чувства, исчезло, следа по себе не оставив. И всяк, уже обретя душевную трепетность, подумал: <Ну, куда мне с малым топориком и с копьецом против россов? Враз сомнут!> И дрогнули в сердце своем, стронулись с места, побежали: И дичалые от ошалелости крики, и стоны растаптываемых зависли над Великой рекой. Небо к тому времени почернело, тучи легли на покатые плечи прибрежных холмов, а потом пошел дождь, яростный, хлещущий по головам бегущих. И было это как наказание Божие. Вдруг да и спрашивал некто у соседа задышливо: <За что?..> И не получал ответа.

Лодьи сплавлялись неходко. В преддверии устья Великая река неспешна, но вольнолюбива, даже крепкий ветерок, придя вместе с дождем, не обламывал в ее спокойном течении.

Святослав сидел на корме рядом с Богомилом и уже не смотрел на бегущую толпу разноплеменных людей. Среди них, судя по говору, преобладали иудеи. Их вытолкали с родных подворий, как если бы это могло что-то поменять в движении жизни. Святослав смотрел на воду, была она прозрачная и в малости не замутненная; чудотворная сила угадывалась в ней; и была та сила не от мирового зла, столь широко и жадно раскидавшегося по земле, а от людского сердечного тепла и от небесного света. Но то и удивительно, что и в мерно, как бы даже с неохотой покачивающейся воде Святослав неожиданно уловил что-то грустное и усталое. Невесть почему в нем возникло такое ощущение, но оно возникло и долго не отпускало. Он поглядел на Богомила, тоже опустившего голову и что-то со вниманием в дальнозорких глазах высматривающего в ясноликой воде, и хотел бы сказать ему про нечаянно, ничем со стороны не подстегиваемо открывшееся сердцу, но промолчал, вдруг подумал про Малушу и щемота подобно подступившей икоте накатила и сделалось трудно дышать. Так захотелось, чтобы она теперь была рядом с ним, сияюще светлая и прекрасная, и он припал бы ее к груди и сказал бы слово ласковое, способное передать все, что истомило душу. Ах, отчего же раньше он не умел сказать этого! Ему так помнилось, что не умел. Но это было не так. Он говорил возлюбленной о многом, в том числе и о своих чувствах, и в прежние леты, от коих теперь отодвинут не времнем, нет, не расстоянием, чем-то другим, имеющим быть в пространстве, ясно сказавшем про ту перемену, что произошла в его душе. В ней как бы заново осиялось и недавнее еще молодечество бесследно растворилось в пространстве и что-то смутное, тревожащее глухой, чуждой его существу немотой надавило на сердце, как если бы он принял на себя все вины мира и теперь не ведает, совладает ли с этой тяжестью. А что как нет? Иль не сдвинется тогда в душе его? Не переметнется ли трещина, образовавшаяся в ней, и на Русь-матерь и не обломается ли и в ней, не оскудеет ли она в духе, едва поднявшем ее на высоту немалую?

Богомил оторвал взгляд от тихого, чуть только отмечаемого движения воды и посмотрел на Святослава отстраненно, точно бы  не отойдя от видения другого мира, все еще пребывая в нем, свет и благо дарующего земле россов. Однако ж мало-помалу в глазах у него прояснивало, сказал чуть погодя голосом мягким и напевным, словно бы не желал сразу прервать ту песнь, что родилась в его сердце:

--От этой реки почерпнет Русь славу и крепь и сделается едина и могуча, и уж никому не одолеть ее. То и вижу в неближних летах. Но что есть время, как не движение мысли в пространстве? Иль не от нее сокращаются расстояния, а ночь утрачивает хмурь и хладость?

Встал Богомил во весь рост, и был лик его светел, а вместе грустен. От грядущего почерпнутое душой его накатило снова. И помнилось Святославу, что в глазах у волхва была не только радость, а и печаль. И туманила она взор его и влекла к чему-то расталкивающему на сердце. К чему же? И спросил бы об этом у мудреца, привыкшего принимать земную жизнь как малую часть небесной, извечно обращенной в немую пространственность, где обитают не только Боги, а и души тех, кто постиг высшую Истину или хотя бы приблизился к ней, ибо постигших единицы, а приблизившихся сотни, но сдержался и ни о чем не спросил, зная, сколь тягостны те пути, которыми идет волхв в своих мыслях. Терпеливо ждал, когда волхв покинет небесные чертоги и опустится на землю и обретет свою коренную соединенность с нею. Дождался, глянул в усталые глаза Богомила и сказал про то, что беспокоило. Он сказал, что войне еще не видно завершения, а он уже потерял много воинов.

--Ты, княже, кажется, не понял, какую ведешь войну и с кем? - укоризненно покачал головой Богомил. - Ищи победы в ней, но не завершения ее. День не отторжим от ночи, одно поглощается другим. А что происходит, когда свет сталкивается с тьмой? Ведомо ли это кому-то? Не знаю. Не постигнул того мой ум.

Когда толпа растерянных людей, теперь уже не бегущих, а едва поспешающих за вожаками, скрылась за ближней дымкой: дождь к тому времени прекратился, и небо снова прояснило, хотя уже не было розовато синим, потускнело, а ближе к горизонту как бы обуглилось, прикоснувшись к еще невидимой раскаленной сковороде солнца, - лодьи россов пристали к заросшему бледнозеленой кугой болотистому берегу. Святослав в сопровождении Богомила и витязя Атанаса сошел с передней лодьи и со вниманием оглядел окрестности. Все еще слышны были проклятья умирающих и неровный, рыскающий шум затихающего сражения. Святослав улавливал не только звон мечей, не только ярость и решимость вступивших в смертное единоборство, а и ту едва обозначенную в ближнем пространстве черту, которая отделяет начало сражения от его завершения. Это вошло в него с молоком матери и сделалось частью его существа, как и то, что он оставался верен истинной своей сути, влекущей по тропе жизни и постоянно напоминающей о благости земного мира, коль скоро тот не подчинен злой силе, а устремлен к небесному свету. О, он хотел бы во всякую пору быть верным своей сути, ни в чем не меняя ее, и, наверное, так и поступал бы, если бы все зависело от его воли, но не все зависело от его воли, а нередко от воли более могущественной, чем его, собственная, она, случалось, скрадывала в нем, но часто и воздымала над сущим, и тогда сущее представало в ином свете, и виделось многое, о чем он даже не догадывался, обозревался и его собственный путь на земле, и был путь, хотя и усыпан терниями, благостен и устремлен к Истине. О, Святослав и про нее задумывался и нередко она ускользала от него, однако ж через какое-то время вновь представала перед глазами манящая, и он всею сутью, рожденной благостным порывом молодого горячего сердца, тянулся к ней, и бывал счастлив, если она не торопилась укрыться во тьме неведения. В первые леты свои на земле он смущался, когда так происходило, потом понял, что иначе и быть не может: Истина подобна солнечному лучу, короткому ли, длинному ли, но всякий раз по прошествии времени ускользающему.

Святослав вышел из густолистых, решетчато темных ивняковых  зарослей, поднялся на ближнее угорье, покрытое щетинистой темно-рыжей травой, глянул в ту сторону, где теперь уже чуть только приметна была рассыпающаяся толпа, поднятая Песахом, скорее, для устрашения россов многочисленностью, после чего кинул взгляд на ближнее степное зауголье и понял, что был прав: сражение забирало остатнее, наступил момент, когда смертная схватка ослабла, и от голой, изжелта синей степи к тихому, обвально сыплющемуся обережью потянулись росские рати: кто пеше, а кто на вусмерть усталых, спотыкающихся и на ровном месте конях. Тех же, кто вступил с ними в сраженье, не было видно вовсе: они, кажется, все полегли: Из лодей выскакивали воины и поспешали встречь ратникам.

Возле Святослава оказался князец лет-гольский с длинными распущенными волосами, в изодранной, местами окрававленной кольчужной рубашке, в узких, синью речной ладожской воды отливающими глазами, припал к плечу кагана Руси, сказал слабым всхлипывающим голосом:

--Худо! Все мои полегли. Я один остался.

--Зато не посрамил чести своей и чести земли росской! - сказал Святослав и, чуть отстранив от себя князца, обнял его:

--Спасибо тебе, урягаш. Русь не забудет отдавших жизни за нее.

Немало полегло и упрямых вятичей, и кротких нравом дреговичей, и прочих разных росских земель ратников, и вольных бродников, для кого сестрица - сабля вострая, а отчина - степь широкая. Воины с лодей подымали убиенных и стаскивали тела их к зернисто влажному обережью. И был кровавый сбор грустен и тягостен, ущемлял на сердце почище любой занозы. А только и то верно, что в глазах у живых возжигалась ярость, и была она как сыплющий искры кремень холодна и тверда. И слабейший запнется об нее, и воспылает у него сердце, и стронется в душе посмурневшей и уж ни о чем не станет ведать, даже и о собственной хрупкости и колеблемости в неласковом к нему мире.

И был зажжен костер великий. Богомил сказал слово вещее, к истой жизни воина обращенное, которая и там, за чертой, может статься, не менее суровая и дерзновенная, чем та, покинутая ими с открытым миру сердцем, ибо мир этот огромен и необъятен и подобен душе росса, возлюбившего родную землю, как матерь, и оставшегося до конца верным ей и перед смертью не отвернувшему от нее очей своих.

Сотни плотов, сделавшихся последним пристанищем утративших прежнюю форму воинов, были спущены на воду, освященные святым словом волхва, обращенным к матери сущего, и молитвой предстателя соборной церкви Святого Илии: средь убиенных были и христиане. И на каждом плоту воспылал очищающий огнь. И мнилось, вся река воспылала вдруг; языки пламени, длинные, серебряно белые, вознеслись до самого неба и там, соединившись с небесным огнем, обрели новые очертания. И были те очертания дивно схожи с убиенными ратниками, и в том увиделся стройными рядами идущим по берегу дружинникам некий знак, вещающий о торжестве начатого во благо Руси дела. И всяк укреплялся в сердце и искал глазами мелькающий про меж рядов красный плащ Святослава, а когда находил, делался пуще прежнего спокоен и тверд, и горячая решимость читалась в лице его. И да будет извечная, властная соединенность живых и мертвых ничем не омрачаема и да вознесет и слабого духом к торжеству жизни!

Великая река спокойно, как если бы издревле жила в согласии со словыми племенами, почитая их равными себе, приняла ступивших за черту земного мира, и, чуть колебля волной, открыла им путь, хотя и не близкий, но ровный, злому Иблису недоступный, к светлому Ирию. Про то теперь уже для себя только говорил Богомил, понимая слово, облаченное в мысль, принадлежащим не только ему, но и тем, кто шел рядом с ним, а еще Небу, Богам, с напряженным вниманием следящих за Походом Святослава.

                                   18                                       

Песах весь день вместе везирем и атабеком Бикчиром-баши под приглядом бессмертной сотни объезжал островные земли. Сотня получила такое прозванье за то, что в ней собраны лучшие из лучших, агаряне и иудеи, в совершенстве овладевшие воинским ремеслом, не ведающие страха смерти. Песах устал, но был доволен тем, что увидел. Еще вчера в нем жило опасение, что рабы и разный низкий люд, согнанный со всей Хазарии, не успеют перекрыть малые речные русла, а их в истоках Великой реки огромное множество. И, коль скоро их бы не перекрыли, россы могли бы воспользоваться ими и протолкнуть лодьи. Но его опасения оказались напрасны: на проточинах торчали из воды, поигрывая тугим древесным естеством, темногрудые засеки. Россам тут не пробиться. Слава царю Иосифу, тот в свое время перекрыл два основных русла реки, омывающих Большой Остров. Песах проверил: толстые цепи, переброшенные через протоки, хоть и заржавели и сделались зелены от накатывающей с верховьев илистой накипи, крепки еще, и стальные опоры, поддерживающие их, устойчивы, как если бы намертво вросли в землю. Россам остается одно: побросав лодьи, пеще идти на Большой остров. А там:

--Сколько же ратников у Святослава? - негромко спросил Песах, обращаясь к везирю и Бикчиру-баши, когда они возвращались и уже виден стал золоченый шатер правителя Хазарии, поднятый на южной стороне Острова на невысоком каменном выступе, где и трава не росла, обжигаемая горячим солнцем.

Никто не ответил ему, и не потому, что не услышал, а потому, что и Ахмад, и атабек прониклись душевным состоянием правителя Хазарии и посчитали невозможным потревожить тихое, ни к чему не влекущее состояние покоя, которое приходит к военачальнику лишь в те мгновения, когда он может сказать о себе: я сделал все, что мог, и даже больше, чем мог:

--Тысяч пятьдесят, я думаю, - все так же негромко, точно бы прислушиваясь к звучанию собственного голоса, сказал Песах. - Впрочем, про это доносили и доглядчики Свенельда. - Со вниманием посмотрел на везиря. - А у нас? Тысяч семьдесят? Да еще в Итиле тысяч двадцать. Так?

Везирь кивнул. Но вдруг тень пробежала по его худому, бледносинему, как бы даже бескровному лицу, и он сказал про то, о чем хотел бы умолчать, но подумал, что про это все равно узнается, а коль скоро узнается позже, то и могут обвинить его в сокрытии правды, и тогда уж точно ему не миновать черной сабли палача.

--Нет, мой повелитель, - дрогнувшим голосом сказал Ахмад. - Теперь уже не двадцать - десять тысяч. Россы Свенельда поутру ушли из Итиля. Но не к кагану Руси - в море:

Песах как будто не услышал, и мускул не дрогнул в холодном лице его, и даже пуще, в какой-то момент Ахмаду, с робостью наблюдавшему за правителем, почудилось, что тот не только не расстроен, но даже доволен, что россы, в свое время правитель зазвал их в Хазарию для борьбы с ясами и касогами, ушли. Песах и в самом деле испытал едва ли не облегчение: не хотел бы он иметь у себя за спиной россов, пусть даже и поклявшихся ему в верности, и уже давно подумывал о том, как расправиться с ними, да все откладывал, полагая, что еще не время: Ну, а теперь-то что же мешает поступить так, как он считает нужным? Странно, что он почувствовал это именно в тот момент, когда россы опускали в воду лодьи. А впрочем, почему же странно? Не есть ли человек - камушек, вброшенный в пространство реки, не равен ли он тем, что оказались возле него, такие же слабые и безвольные, не способные выгрести на волну, чтобы увидеть безмерность мира? Так они и пребудут один подле другого многие леты, пока вода не обратит их в пыль, да не в ту, что проносится над караванными тропами и нередко сулит надежду страждущему, а в водную, отягощенную безвременьем, не способную к сотворению и слабой жизни? Да, человек - камушек, вброшенный в пространство реки. Но он не один там, рядом его собратья по несчастью. Это и помогает им не сразу утерять себя, а хотя бы немного, пока не остыло в них вплетенное солнечными лучами тепло, понимать не только в своей судьбе.

Песах, отпустив приближенных, зашел в шатер,опустился на мягкие подушки, вытянул ноги, расслабился. Долго сидел так, на манер кочевников чуть клонясь вперед. Раза три в шатер бесшумно заходили слуги, робея, останавливались у яркожелтого полога, терпеливо ждали распоряжений, а не дождавшись, так же бесшумно уходили.

Песах сидел и невесть о чем думал, а может, и не так, и он не прилагал усилий, чтобы оборотиться к чему-то мыслью, а если какая-то из них наведывалась к нему, то без его участия, потому была недолгой, пропадала, не затенив сознания, а уж тем более того, что жило в самой глубине его человеческой сущности. Там все было умиротворенно и не страгиваемо с места. Впрочем, случалось, иная из шальных мыслей сказывала ему про то, что никто не вернулся из тех, кого он подобрал на улицах Итиля и в хазарских осельях и послал встречь воинству Святослава, полагая, что от этого если и не будет толку, то уж смущение-то внесет в душу кагана Руси. Пошто бы и не задуматься Святославу, коль скоро и слабейший берет в руки копье? М-да! Куда же они все подевались? Хотя: Сказывали видаки, что многие подались в заднепровские степи к пайнилам, а кое-кто навострился на Русь. А ведь среди них было немало иудеев. Что же они-то? Отчего же они-то откололись от общины? Иль правы хаберы, говоря, что все они есть навоз, надобный для взращивания пригодных Иегове злаков? Иль не так же в свое время произошло с ветхозаветными Истинами? Ведь не все они взращены на земле Израиля, многие обретены в странах Востока. Чуждые попервости, со временем они сделались своими, как если бы рождены были мыслью иудея. О, Песах не с чужих слов знал: не всякое дерево и на отчине дает тень, а лишь то, у которого крепки корни. Но ведь их надо питать. А где взять ту силу, что способна поддержать слабые дерева, не дать им засохнуть? <Всяк в миру живущий хотя бы и неправедно да послужит нашему племени! - не устают повторять хаберы. - И неразумный прозрит в сердце своем и оборотится к Иегове смущенным ликом.>

А потом мысль Песаха отяжелела и потянулась в другую сторону, и попервости была отчетливо зрима, но чуть погодя сделалась хрупкой и едва сознаваемой, скорее, уже не мыслью, а чем-то призрачным и далеким, и все, что теперь окружало его, отодвинулось, растворилось в пространстве, а он сам сделался зеркальным бликом, про который не скажешь, откуда он, как не скажешь, кому принадлежит теперь, ибо самого Песаха, каким привык понимать себя, уже не было, заместо него появился кто-то другой, легкий в движениях, способный проникать в такие глубины подсознания, про которые прежде и помыслить не мог. И он проник туда и увидел там смуту, много больше, чем та, с какою имел дело на земле. И ему сделалось страшно. Что же получается? Значит, и в глубинах подсознания тоже совершается нечто такое, что не в состоянии принести умиротворения. И там идет борьба противостоящих друг другу сил, и нет  меж ними мира, как нет благо дарующего начала. А ведь в прежние леты он наблюдал его там, прикасался к нему и отходил сердцем. Неужто теперь он лишился этого? Почему? Иль хотя бы однажды поступил он противно законам истинного верования? Обретя уверенность в себе, он никогда не изменял им, и все, что не мешало чувствовать себя облаченным земной властью, сохранялось в нем неизменно и казалось естественно, придя из глубины веков от прародителей его племени, ощутивших себя избранными Богом. Что же теперь во мне поменялось? Отчего?.. Нет, он не спрашивал, хранил это в себе, в той зеркальной глади, которою стал. Холодна гладь, не обогрета ничьим дыханием, точно бы сделалась Знаком, предвещающим нечто. Странно, он не задумывался: добро ли, зло ли? Для него это не имело значения. В какой-то момент он понял, что гладь есть часть небесной пространственности, а она вечна и не соприкасаема с земной жизнью. Для нее безразлично, что станется с людьми, попытавшимися отыскать меру своего существования в далекой Хазарии. Да, ей это безразлично. А ему, сиятельному, нет?.. Какое-то время он думал об этом, но так ни к чему и не пришел, вздохнул:

--Мысль человека бесконечна. Но можно ли то же сказать о народе? Наверное, нет. Самый могущественный народ не бессмертен. Однажды придя на землю, он, прожив отпущенный ему срок, уйдет в нее.

Раньше Песах и мысли не допускал о возможности проигрыша в битве с каганом Руси. Но теперь: А если вдруг случится непоправимое? Что тогда? Падет царство иудеев, и они уже в который раз раскидаются по разным землям? А может, и вовсе погибнут? Но он тут же сказал себе: нет, не погибнут, еще не вышел срок избранному Богом народу, и возможно, никогда не выйдет. Он несет в себе эту избранность как знак, отпущенный свыше, и не в земных распрях решается, жить ему далее или исчезнуть? Умирает трава, засыхают реки, опадают горы, провисая над пропастью, да и сама пропасть бессильна перед временем, вдруг да и оборотится в холодную, безжизенную равнинность, где не взрастет и малое деревце, если даже пало на землю благим семенем. Всему свой срок, но только не тому, что отпущено всесильной волей небесного Владыки. Иль не про это свойство, нашедшее воплощение в духе избранного народа, говорится в священных книгах?

Песах поднял голову, сказал спокойно:

--Воистину так. Если даже погибнет мое царство, мечта о нем не перестанет жить в сердцах иудеев.

Он, прежде не умевший отделять себя от других, как если бы они все, верующие в истинного Бога, вблизи ли него пребывающие иль в отдалении, не подвластные его воле, являлись частью его самого, вдруг нечаянно обрел такой дар. Совершаемое в нем, пусть даже подталкиваемо с небесных вершин, а про них он знал, что они сотворены сердцем его, уже как бы не принадлежало ему. Он увидел себя в пространстве времени и поразился той малости, что открылась ему. Но то и успокоило, что малость не теснилась подле других, сходных с нею, была единственно возможна и имела цвет удивительный, сходный с небесным. <Значит, так, - подумал он. - Я живу сам по себе, и все они живут сами по себе, и всяк, имеющий душу, да оборотится к сиятельному небу, чтобы обрести в нем изначально даденное его существу. Ну и как, хорошо это или плохо? - Он скривил губы. - Невесть какие вопросы приходят, как если бы ими  определялся смысл бытия. Да кто сказал, что это возможно? Из века в век мудрецы ищут Истину, а разве скажешь, что кто-то нашел ее?> И в прежние леты у него вызывали неприязнь те, кто направил себя на поиск Истины, как если бы она была что-то осязаемое.

Песах, следуя традициям, по ним жило его племя, ценил лишь то, что касалось реалий быта, и могло повлиять на него в ту или иную сторону. И ни разу сомнения не потревожили его. И теперь они, коль скоро и коснулись чего-то в душе, то лишь с самого края, не страгивая в нем. Другое дело, что общинность, которою гордилось его племя, вдруг показалась ему не такой уж надежной. А и впрямь: если он сам за себя и много меньший его тоже сам за себя, то кто же тогда за всех? Хаберы? О, нет, уж он-то знает, как извилист их ум. А может, Бог? Если бы так! Только он не привык полагаться на Него. <Это рабу пристало верить в небесную жизнь, но не мне, не подобным мне, осознавшим свое назначение на земле не вчера и не сегодня, тысячи лет назад, когда воссияла звезда небесного Иерусалима. Иль не тогда было дано людям моего племени: вы избраны Богом, и потому богоподобны, и все, кто посмеет усомниться в этом, примет смерть лютую. Так записано в скрижалях Времени. А это значит, не в царстве Хазарском дело, оно может погибнуть, а может через малое ли, великое ли время возродиться в другом месте и сделаться еще более могущественным.

Песах подумал об этом с облегчением, тогда же он подумал о царской казне, сокрытой в пещерах. Про нее известно малому числу избранных. При надобности они могут воспользоваться ею. Война есть война, и он, как ни печально, тоже смертен. Впрочем, смертен ли дух его, обретший никому не подчиняемую силу? Пожалуй, нет. Неважно, где потом будет пребывать дух: в райских ли кущах, а в них Песах не очень-то верил, считая сказкой, сочиненной для слабых, иль, освободившись от тела, станет витать над землей, следуя как тень за кем-то из иудеев, осознавшим себя поднявшимся над людьми, пребывающими в душевной и телесной слабости. Он всегда поможет такому человеку, проведет его великими путями Судьбы.

В шатер вошел везирь, низко склонил голову перед повелителем Хазарии, слегка удивленный отчетливо зримой тенью, легшей на лицо Песаха, сказал осторожно:

--Те, двое, прибегшие из Булгара, ждут твоего решения.

--Они не достойны жить среди людей. Разве не так?

--Так, царственный. Они находились возле своего бека Махмуда и должны были умереть вместе с ним, но предпочли жить. Я пойду распоряжусь?

--Да, конечно.

Ахмад покинул шатер так же бесшумно, как и вошел в него. Он испытывал странное чувство, точно бы разглядел в правителе нечто такое, о чем и не догадывался, и это, увиденное внутренним зрением, не обрадовало, помнилось придавившем сущее в мэлэхе. <Видать, пустил он в свое сердце джентернаков-оборотней, те и мучают его, лишают покоя. А ведь все идет как надо. Иль устоять малому числом войску росского кагана против воинов Пророка? Небось легко побьем россов. Нет, не это беспокоит правителя, что-то другое: Как если бы он утратил опору в жизни. Уж не раз Ахмад замечал: исчезла страстность, с которой мэлэх решал царственные дела. И в глазах нет прежнего блеска. <Худо это. Худо.> Мыслил так-то, а в душе все что-то ворочалось, вдруг да и открывалось дальнее, сияющее, дух захватывало. Неужто и впрямь такое возможно? А почему бы и нет?.. Но тут же и усмирял растолкавшее, говорил чуть слышно: <Может, я ошибаюсь?>

Если бы Песах знал про мысли везиря, разгневался бы. Не хотел, чтобы кто-то угадывал происходящее в нем. Это началось не сегодня и не вчера. Еще царь Иосиф говорил своему любимцу: <Не могу понять, что ты из себя представляешь? То светел, как утренняя заря, чист ликом, а то странно темен.> Случалось, Песах обижался на Владыку, но ничего не менял в себе, оставался сдержан даже с теми, кто был ему по нраву. Впрочем, это касалось лишь жен его, детей его, да и то лишь в пору , когда на сердце было томяще сладко.

В молодые леты, исполняя волю царя Иосифа, Песах часто езживал по землям каганата, иной раз что-то было ему в диковинку, что-то западало в память, хотя и ненадолго, и вызывало несходные с его мироощущением чувства. Однажды он оказался, сопровождаемый воинами, каждого из которых с полным правом можно назвать канг-ёром, храбрейшим из храбрейших, в селище телесцев. Спрыгнув с седла и бросив поводья коноводу, он зашел сначала в одну юрту, потом в другую, и никого не встретил и налился прокисшим молоком досады. Но потом ему сказали, что жители ушли на ближний холм, унеся с собой погибших в схватке с бродячими касогами. Зачем-то поднялся на холм и заглянул в могилу. В ней во весь рост стоял мертвый воин, опоясанный мечом, в руках он держал боевой лук. Но не это удивило, а то, что рядом с воином стояла молодая женщина с распущенными волосами, опустив голову ему на грудь, тоже мертвая. Песах не знал, сама ли она наложила на себя руки, чтобы соединиться с возлюбленным, или кто-то помог ей? И все же он решил, что сама: И это, пускай и ненадолго, взволновало. Вдруг подумал, что и в телесцах, а их он относил к гоям, как и все другие племена, с кем вынужден делить воздух, питающий Небо и Землю, есть что-то разумное. Он хотел сказать об этом, не сходя с холма, но его не стали слушать. Были недовольны, что он пришел сюда окольчуженный, с саблей на боку. Сами телесцы натянули на себя длинные белые рубахи, а в руках держали зеленые ветки и обмахивали ими лица мертвых и пели: Они пели о бесконечности небесного мира, который только и достоин внимания, верили в животворящую силу его, в то, что поменявшие земную жизнь на небесную не останутся сиротами в ином мире, и будут встречены братьями и сестрами, и те проведут их в края сияющие, благо дарующие и слебейшему. Песах не сумел сдержать досады и, чертыхаясь, спустился с холма. Теперь он уже не думал, что и телесцы не обделены разумом. И не потому, что не выполнил своего намерения, как раз про это он быстро запамятовал, а потому, что подобно всем гоям телесцы верили в иную жизнь, отличную от земной, как если бы там их кто-то ждал. <Воистину всяк пребывающий в рабстве мечтает о небесном царстве, где он, наконец-то, сделается свободен. Кто внушил им эту мысль, рассслабляющую на сердце, уводящую человека от истинного его назначения - быть полезным власть предержащим и не где-то в небесах, а на земле?.. Иешуа, окончивший свои дни на кресте? Или кто-то еще, столь же рьяно радеющий за сирых и слабых? И доныне ищущие Истины догадываются ли, что ее нет в природе? Стремление к ней рождено слабым человеческим умом и не может никого возвысить, а только унизить, сделать посмешищем. Имеющее быть в душе слабой, созерцающей в иных мирах и да не примется людьми гордыми и решительными в земных деяниях!>

Странно, почему-то теперь Песах вспоминал лишь то, что не способно согреть душу. К примеру, вроде бы ни с того - ни с сего на память пришли те дни, когда он во исполнение воли царя Иосифа строил белокаменные крепости на меловых мысах по Танаису и Днепру, а так же на обережье Великой реки, сгоняя с тех мест обитавшие там племена. Чаще это были хазарские племена, не эти, присмиревшие, другие, своевольные, еще помнящие времена, когда император ромеев Лев 111 Исавр женил своего сына Константина на дочери кагана Чичек, после чего вера в Христа у хазарян стала едва ли не главной. Сказывали местных кровей князцы:

--Ромеи шли к нам с добром и лаской, с верой великой, которая сделалась и нашей верой. И не было от них никому унижения. А вы, иудеи, с чем пришли к нам?.. - Смотрели Песаху в лицо дерзко. - Вправе ли вы распоряжаться жизнями чуждых вам людей?

И он сказал им, что вправе, ибо народ его избран Богом. Они не поверили и смеялись в лицо. И тогда он наслал на них бешеные сотни агарян. И - пролилась кровь. И долго еще не было мира меж племенами. Он думал: <Да, мы, верные Соломоновым заповедям, установили свое правление в здешних землях. Я надеюсь, эти земли станут частью той, божественной, обетованной. В леты хотя и неближние мы вернемся туда и построим великое царство.>

Он хотел бы так думать и теперь, только вдруг слабость какая-то обозначилась в его мыслях. Впрочем, вдруг ли? Пожалуй, нет. Нечто едва приметно для живой сути его накапливалось в нем, пока не проявилось четко и не смутило. Спрашивал у себя: <Что же это значит?..> И не мог ответить.

Песах вышел из шатра как раз в тот момент, когда сардары в ярких цветных одеждах вытолкали на середину круга двух голых по пояс, крепкотелых, с сильными покатыми плечами, воинов, молящихся не одному Богу. Иудей был поменьше ростом и более, чем исмаильтянин, напуган. У него мелко дрожали руки, а из больших черных глаз неостановимо текли слезы. Песах посмотрел на соплеменника с жестким презрением и ни один мускул не дрогнул в лице у него.

Их, повинных, поставили на колени. Из круга вышел здоровенный сарбаз с длинной, посверкивающей в лучах дряблого вечернего солнца, черной саблей и занес ее над головами несчастных, уже утративших всякое представление о том, что произошло, но еще не обретших надобного для спокойного прохождения в иной мир терпения.

                                           19

Велика река. Велика!.. Разбившись на семь десятков русел, меж которых зажата землица сырая, болотистая, впадает она в Хвалисское море.

--Это ж надо! Тут, поди, и лешай не водится! - смущенно сказал лихой бродничек Илейка Шалый, пристегнувшийся к Радогостю. Тот с десятью зорчими не одну седмицу шел впереди войска, являя собой его глаза и уши. Илейка Шалый, щуря и без того узкие, темной азиатчиной крашенные глаза, подымался вместе с ним на обросшее желтой прелой осокой обережье, хватаясь за хилые, едва уцепившиеся за мягкий дерн тонколистые кусты и обжигая широкие бугристые ладони. Легконогий Радогость с малой досадой посмотрел на бродничка, сказал:

--Человек, верно что, слаб телом, может жить и в самых худых местах. Ты скоро убедишься в этом.

Так и сделалось. Недолго брели по хлюпающей под ногами желтой островной хляби, оглядывая со вниманием впереди легшее, раздвигая камышовые заросли. В прежние леты, а про них Радогость не хотел бы помнить, он бывал тут, прятался от злых людишек. Ближе к полудню зорчие вышли на странное, чуть только поднявшееся над землей, малорослое оселье. Не сразу поверили, что и тут обитают люди, но, когда увидели, как из норы, ближней к Радогостю, выполз худой сгорбленный старец и подслеповато, вздернув тощую, травянисто желтую бородку, посмотрел на чужеземцев, то и отпало неверье и смутно сделалось на сердце. Когда же старец сноровил уползти в нору, подобно зазеленевшему от долгожития узкоспинному ящуру, Радогость настиг его и спросил на непонятном для россов языке о чем-то таком, что не только не встревожило старца, а кажется, успокоило. Тот поднялся с четверенек, долго оглядывал зорчего, как бы пытая в нем, а когда узнавание совершилось, захлопал дивно голубыми глазами и что-то сказал. Радогость обнял его и долго стоял так, и слезы чуть приметно для стороннего текли по обросшим густым русым волосом щекам его.

Старец зазвал к себе Радогостя, хотел бы пригласить всех, кто шел с ним, но те отказались, поопасшись лезть в нору. Бродничек же сказал легко:

--Я еще и не такую диву видал. Мне што?.. - И принял приглашение старого хозяина.

Недолго Радогость пробыл у старца. Когда управились с разговором, надобным Радогостю, расстались. Но из норы вышли уже не трое, а четверо. Был тут и молодой хазарин. Он напросился провести зорчих через тайные схроны, где могли прятаться гулямы. Их видели не далее, как вчера. И они пытались взять с собой кого-либо из потомков сарматских женщин и гуннов. Но те, у кого были быстрые ноги, подались в бега, а кто претворился не встающим с постели болящего. Нет, не хотели бы хазары помогать тем, кто лишил их отчего крова и загнал в глухие смертные хляби. Крепка в них обида, не вытолкаешь из сердца, не просечешь саблей. Повертелись - покрутились гулямы, ушли ни с чем.

Но старец сказал Радогостю, с которым в свое время закованный в цепи гнул спину на винограднике у богатого иудея, что малой, кого он отпускает с ним, сын его единственный, кормилец, он про все окрест ведает, поможет обойти атабековы схроны, не подведет, под Христовой тенью рожден и крест на груди носит, на том кресте и поклялся быть верным своему племени и слову своему, хотя бы и опять был подведен под пытку. Дальбеем кличут его, честным, значит, верным отчему ряду.

Дальше пошли с Дальбеем. На сердце у Радогостя стало спокойней. Опасался он, что многое из того, что знал прежде, скрываясь после побега из иудейского плена в устье Великой реки, запамятовалось. Странное чувство испытывал он, продвигаясь по старым тропам, то и дело проваливаясь, коль скоро искряно желтый дерн оказывался слабым и не держал: Не отыскивалось в этом чувстве какой-то особенной, казалось бы естественной для Радогостя неприязни к здешним местам. А ведь сколько тут испытать довелось! И до полусмерти избиваем был, когда излавливали беглого, и злыми длинношерстными собаками, привезенными из страны Парас кнутобоями, смотрящими за рабами, травили. Бывало, и не однажды, опухал с голоду. Ан, нет, все как бы вычеркнулось из памяти, стоило поговорить со старым хазарином и увидеть в дивно голубых глазах его муку нечеловеческую, тогда и понял про малость собственного страдания, а еще про то, что нет меры ему. Отпущенное невесть по какой надобности на землю, тут-то оно и разгулялось, не ведая чуру, а чур, надо думать, был у страдания, когда то обреталось среди небожителей. Растеклось по земле, расплескалось по морям-окиянам всевластное и ничему в земном мире неподчиняемое, не ведающее усталости, как если бы только среди людей отыскало истинную свою сущность и уж никому не откроет ее. А без того иль властно человеку избыть окаянное или хотя бы ослабить его? Нет. Пожалуй, нет.

Радогость шел след в след за молодым хазарином, стараясь, чтоб и камышинка под ногой не хрустнула. Так же сторожко, со вниманием глядя окрест, тянулась за Радогостем цепочка охотников. Иной раз они лицом к лицу сталкивались с агарянами, и тогда выхватывали мечи и молча набрасывались на них. И так же молча, если противник был резвей и находчивей, получив смертельную рану, падали на сырую, тяжелом духом отдающую землю. Но чаще охотники-россы оказывались удачливей и, одолев агарян, шли дальше. Однако ж так и не смогли отыскать свободное, не опутанное ржавыми толстыми цепями, проточное русло. Свободным оставался лишь путь, по которому могли пройти лодьи, и это путь вел к Большому Острову, где укрепилось войско иудейского царя. Про это и сказали Святославу, вернувшись. Тот спокойно выслушал, и ничто не встемнило лицо его, оно оставалось таким же суровым и напряженным, сосредоточенным на какой-то одной мысли. Впрочем, это было не совсем так: мысль и впрямь жила в нем, горячая и сильная, но теперь уже на излете. Все, в чем нужно было определиться, теперь приобрело ясные очертания, им уже не исчезнуть, не превратиться в прах. И вот, когда мысль, отметившись в памяти, и вовсе отступила, он увидел внутренним взором человека в красном плаще. Человек был зело задумчив, смотрел на него с грустью. И тогда каган Руси велел всем выйти из шатра. И никто не помешкал:

--Ты пришел не в свое время, - сказал Святослав, обращаясь к человеку в красном плаще. - Раньше ты гостевал в моих снах.

--Что есть сон и что есть явь? Не в единстве ли взращены они и даны Божьей твари для утверждения себя в сущем? Пребывая в ином мире, я, тень твоя, сколок души твоей, понимаю в пространстве времени и вижу в неближних летах пролегшее и благо дарующее земле россов. Но не только это, а еще и людскую слабость и сердечную утесненность, неизбывную в человеках.

--Что же делать?

--Тебе ли, высокородному, плоть от плоти племени своего, спрашивать? Ты меч, врученный россам матерью сущего. Короток срок твоего пребывания на земле, отпущенный Богами, но благостен для Руси. И восстанет она из тьмы унижения и прорвется к свету!

Святослав чуть прикрыл глаза, раздумывая над услышанным. Когда же снова посмотрел на утемненную сумрачными вечерними тенями, чуть колеблемую на ветру стену шатра, где только что обозначен был человек в красном плаще, не увидел его и вздохнул. Велел позвать Богомила. Когда же тот, чуть горбясь, вошел в великокняжий шатер, он передал ему слова человека в красном плаще, назвавшемся тенью его, сколком души его.

Богомил оживился, сказал, блеснув светозарными глазами:

--То есть небесный знак, княже. Добрый знак!

Странно, сколько помнит себя Святослав, ему все время говорили о небесных знаках. И не только волхвы. Однажды лет пять назад чудным образом оказался на площади в Ладожье человек иноземный, в цветных тряпках заместо одежды, с худыми, сквозь проглядными узкими черными коленями.  Но на ногах у него были лапти явно северного плетения. Видать, кто-то из россов, сердобольный, видя страдания восточного голопятого человека, обул его. Так вот, этот человек встретил Святослава в темном заулье у великокняжьих теремов, куда лучи солнца только и пробиваются вяловатые от усталости, подтиснулся ко князю, ловко проскользнув меж рук сторожи, сказал:

--О, каган Руси! Я долго шел к тебе. День шел и ночь. И опять день и ночь. И опять: Не сосчитать, сколько их, светло-и-темноструйных, рождалось перед моими глазами и умирало. Но зато вижу тебя. И теперь знаю, каков ты. Молод, да, но в глазах прозревается ум ясный, и крепка рука, не дрогнет, когда придет срок. А он близок. Ждут этого не только на Руси, а и в дальней степи и в горах народцы малые, и надеются, что предстоящий тебе великий поход принесет облегчение им, слабым. Будь суров с обидчиками, но милостив к униженным!

Святослав так и не успел спросить, кто он: дервиш ли иль просто странник? Когда же человек так же неожиданно, как и появился, исчез, Святослав велел разыскать его, для чего послал во все концы ладожской земли людей. Но никто не вернулся к нему с доброй вестью, всяк выказал недоумение, и сказал некто, отряженный в поиск, утирая со лба пот:

--Не мог он уйти далеко: и слепой бы споткнулся об него, и глухой бы услышал слаботравный шелест его цветного платья.

А еще сказал он со смущением:

--Знать, с небес спускался этот человек, туда и поднялся ведомой лишь ему тропой.

Так ли, нет ли, кто скажет? Однако ж и великомудрый Богомил разглядел в этом нечто сиятельное, к Божьему свету влекущее. Про то и сказал в великий молитвенный день  росскому войску, и все, от сурового обручника до малого князца, поверили ему и сошли с холма, где проходило молебствие, с легким сердцем и с чистой радостью во взоре, не замутняемом и слабой опаской.

Славен и чуден Богомил, когда глаголет о высшей Истине, доступной лишь Богам. В такие мгновения он меняется в облике, и люди прозревают в нем нечто удивительное, не в земной жизни рожденное, возносящее волхва к небесным чертогам и помогающее напрямую беседовать с небожителями. И впрямь, Богомил видит их сидящими рядом с ним на воздушных подушках и внимает словам их, а потом передает смысл тех слов людям. Он знает про эту свою способность, обретенную еще в те поры, когда был молод и жил в пещере со старым волхвом, прошедшим великую школу волхования и осознавшим, что человек есть малая часть сущего, неотрывная от земли-матери, но устремленная к небесной жизни, норовящая определиться в ней, коль скоро в душе осветлеет и горькая травинка сделается ему понятной, как и блуждания по уремным раменям ошалевшего от одиночества зверя. Но часто ли эти устремления оборачиваются благостной силой для человека? Да нет, нет. Сказывают, во времена оные всяк мог подвинуть себя к Истине. Но с летами что-то утратилось в человеке, растаяло, обжегшись о бушующее в груди пламя.

Что есть от небесной Истины павшее на землю, как не сладость, рождаемая душевной умиротворенностью? Она, и только она, способна приблизить человека к Истине, возлюбленной Богами, сказывающей про то, что коротко время зла; придет день и отступит окаянное и воссияет рожденное в небесной пространственности, и тогда сделается человек чист и светел разумом.

О, как жадно хотел этого Богомил и упорно старался объяснить людям сущность душевной умиротворенности, которая в свое время снизошла на него и ныне едва ли что-то в состоянии поменять в нем. Дивно это! Дивно! Иной раз встреченное им во сне вдруг обрачивается реальностью, то-есть то же самое, что снизошло на него во сне, он потом видит в жизни. К примеру, на прошлой седмице посреди глухой ночи явилось ему нечто, уже не однажды случавшееся с ним и переставшее удивлять: словно бы сидит он среди небожителей и слушает их разговор. Сказывали те о людях, что живут под землей одной мыслью об очищении душ от греховной тягости. И на том пути открылось им озарение. А поутру, когда рассвет еще не набрал силы и стояла сырая пасмурь, Богомил выылез из шатра малого князца, вотчинка которого затерялась в северской земле, долго брел по степи, невесть куда направляясь. Про то и в мыслях не было. И не то, чтобы кто-то подталкивал в спину, все ж и остановиться не мог, мешало что-то, мало-помалу укреплявшееся в душе. И вот он оказался в изножье высокого голоспинного холма. На его вершине росло малое утробное деревце, тревожимое ветрами, а они в здешних местах не знали чуру и часто взыгривали посреди вроде бы уже устоявшегося покоя. Но не деревце привлекло внимание волхва, а нечто нечаянно открывшееся взору. Изножье холма оказалось сильно изрезано норами, и подумал бы, что волчьими, когда б не услышал людские голоса, доносившиеся из-под земли. Тут-то и вспомнил про сон и не заробел и спустился в одну из нор и увидел там трех человек в ветхой одежде. Они с интересом посмотрели на него, но ни о чем не спросили, сказал один из них:

--Садись подле нас. Коль гостем пришел, то и поговорим с тобой, а коль братом, то и примем в семью свою.

И сказал Богомил, что он не более чем странник, заглянувший к ним на огонек.

--Но только и то верно, что слышал о вас от небожителей, и говорили они слова ласковые.

И те, трое, не удивились этому, точно бы знали про уважение, которое питают к ним небожители.

--Добро! - сказал самый старый из них с глазами прозрачными и ясными. В них можно было прочитать все, чем жил старец и к чему тянулся душой, по-детски доверчивой и не разбившейся об острые камни уходящих в пространство времени лет. Но удивительно еще и то, что Богомилу не захотелось прочитать в душе у старца, смущало что-то. Может, та детскость, что наблюдалась в ней, и тихая, ни к чему в мире не влекущая покорность судьбе, точно бы от него ничего не зависело, и, если бы он даже пожелал, то и не смог бы приложить хотя бы и малые усилия для того, чтобы поменять в ней, обогреть ее пусть не деяниями, то хотя бы добрыми намерениями.

А старец меж тем говорил тихим, словно бы даже робеющим голосом:

--В те поры, когда своевольный Песах обрушился на Русь с большим войском и побил много россов, малых и старых, славных мужей и дочерей Руси и пожег домы наши, мы, ныне тут во святом холме обитающие, пошли куда глаза глядят. Не сговаривались, нет, однако ж так сотворилось, что, в конце концов, мы, роженики разных племен, приткнулись к святому холму и стали жить тут в малых жилищах, согреваясь от матери Мокоши, которая есть земля и воздух, и небо. Тут и обрели прежде сокрытое от нас, нет, не то, чтобы Истину, велика она есть и нету к ней дороги смертному, во грехе купающемуся, но сколок с нее, всемогущей. И есть тот сколок часть сердечной сущности человека, ни к чему не влекущегося, и к самому большому богатству. Что есть богатство, как не всесветное зло, вытравливающее из души благость, данную Небом? Труден путь к Ирию, не всяк и во блаженстве пребывающий войдет в него, когда поменяет форму. Впрочем, мы и не стремимся к этому, а только к очищению нашей сердечной сущности, проживая в согласии с миром, пускай и суровым и жестоким. В тиши да во блаженстве неведения иль не взрастится зерно надежды на ту жизнь, которую мы обретем после смерти? Воистину покорность судьбе есть нечто отколовшееся от сути земной жизни, может статься, лучшее, что есть в ней. Не так ли?

Богомил не ответил, хотя многое из того, о чем говорил старец, было близко ему и понятно, принимаемо им. Он не ответил потому, что вдруг подумал: велика есть мера Божьей воли, от нее, всесильной, черпается доброе и разумное, помогающее оттеснять все, что от зла.

Но един ли путь у людей к Истине? Прежде он не задумывался об этом, привыкнув искать лишь в душе своей, уже давно сделавшейся частью небесной сущности. Но, оказывается, можно искать и не пребывая в одиночестве, а в сообществе с людьми. Но чуть погодя засомневался: <Однако ж спустя время не случится ли так, что некто, возвысясь над всеми, станет проповедовать свое понимание мира, утаптывая в слабом, еще не окрепшем уме? Что ж, все пойдут за ним, приняв его веру? А если она окажется не от дальнего света, а от ближнего, колеблемого неустройством жизни? Не вчера сказано: лишь обретя в себе, отыщется та малость, что способна подвинуть в людских сердцах.>

Привыкши понимать свое одиночество посреди большого мира как нечто естественное, надобное ему, а еще тем, кто принимает открывшееся ему в иных мирах, Богомил не хотел бы ничего менять тут, и потому с легкой грустью наблюдал за людьми, отошедшими от отчины и теперь не желающими вспоминать о ней, как если бы ее у них и вовсе не было. Невесть от какой тяготы вдруг навалилась на него усталость: день-то только начинался и роса на траве не обсохла еще, - сказал тихо:

--Святослав поднялся против Песаха и ныне пребывает близ холма, который вы считаете святым. Не месть подняла князя, великая обида за Русь.

--То-то поменялось в ближних весях, - сказал старец. - Шумно сделалось и пуще прежнего людно в степи.

Богомил пригляделся к старцу, но и малой перемены не заметил в маленьком сморщенном лице его и огорченно вздохнул.

Он недолго пробыл со старцем, живущим в земляных норах вместе с теми, кто пришел с ним в чужие земли и тут, вдали от отчины, противно тому, что должно сохраняться в душе, хотя бы и отодвинувшей от Руси, обрел надобную для теперешнего существования уближенность к земле-матери, которая прежде выглядела чужеватой, примятой людскими бедами.Но то и чудно, что про все запамятовал старец, одно и осталось на сердце - преданность Мокоши, утихомирившей колобродье в душе. Богомил как бы нечаянно, отвратно от душевной сущности, что во всякую пору искала покоя не только для себя, а и для разных росских племен, старейшины которых не однажды забредали к нему, подумал, что покой не всегда есть благо. Он подумал и на сердце засвербило. <О, Боги, что со мной? Иль в суждениях ваших, касающихся тех людей, что пришли сюда и отыскали тут нужную им для сердечного успокоения обитель, засомневался я? Да мыслимо ли такое? Иль не в самую трудную пору вы приходили ко мне и помогали не сойти с тропы, что ведет с небесной Истине?..>

Он был смущен, и это так не походило на него, было так противно его естеству, что, когда волхв вошел в великокняжий шатер, Святослав, обладающий способностью проникать в глубинную сущность человека, разглядел Богомилово смущение и спросил у него с легким беспокойством:

--Что случилось, о, Владыко?

Богомил не захотел ничего скрыть и рассказал о людях, живущих в земляных норах, издали сходных с волчьими, и кто не собирается отсюда никуда уходить, даже узнав, что их соплеменники поднялись на борьбу с обидчиками Руси.

Святослав со вниманием выслушал волхва, какое-то время пребывал в раздумье, потом привычно для себя не только отвечая на недоумение собеседника, но и чему-то в себе самом, живущем ни от кого не зависимой жизнью, сказал:

--Меж россов велико число тех, кто ищет себя в Истине, однако постигает ее не каждый. Но то и ладно, что всяк носит в себе смущение и невесть когда зародившуюся грусть, в иных народах и вовсе незнаемую, тихую и сладостную, влекущую в неведомые дали. И да будет так до веку.

                                           20

<Воистину не построить дом на песке, а только на камне, коль скоро хочешь жить в нем>, - думал Песах, вспоминая, какое великое множество людей простого звания, дав им в руки кому саблю, а кому меч, случайно найденные в старых схронах, приставив к ним фарисеев и саддукеев, кто не больно-то был ретив в познании мира и слабо проявил себя в священнодействе, послал он против росского кагана. Чего он хотел? Напугать россов огромным множеством людей? Иль была еще какая-то мысль, тайная, и по сию пору сокрытая от него самого? Да нет: Он и впрямь надеялся, что Святослав будет смущен, встретившись на хазарском порубежье с простолюдинами, едва ли когда-либо обучавшимися воинскому ремеслу, все ж не заробевшими и вступившими с ним в сражение. Ан нет! Случилось иначе. Вместе того, чтобы нагнать смущение на росского кагана своей отчаянной, хотя и бесполезной решимостью и тем самым подсказать ему, как тяжко тому придется, когда он встретится с воинами Хазарии, привыкшими сражаться не на жизнь, а на смерть, быть может, именно в ней, подвигающей к иному миру, ища для себя отрады. Простолюдины и бывшие с ними фарисеи и саддукеи при одном только виде росских дружин разбежались, разбрелись по степи, сказывают, многие из них почему-то подались на Русь, словно бы там их ждали. Слабые люди, ни к чему не прилипившиеся сердцем, охуделые, нищие духом! Нет, не зря он, Песах, относился к ним с небрежением. Все ж и он не мог понять, отчего ни один из них не вернулся в Итиль? Неужто так велик страх, который они испытывают перед ним и его властью? Но, если даже так, хорошо это или плохо? Прежде Песах не задумывался об этом. А вот теперь: Он сидел в шатре кагана Хазарии. Его привезли сюда, чтобы поднять дух агарян, хотя сам-то он противился. Песах едва ли не с презрением смотрел на старого согбенного человека, дремлющего в золоченом кресле и, кажется, совершенно отвыкшего от большого скопления людей и мало понимающего в том, что ныне происходило. Когда  великий сиделец открывал глаза, иссиня черные, чуть подернутые зеленоватой пленкой, в них не прочитывалось и малой мысли, были невыразительны и отодвинуты от реальной жизни. Песах думал, что и этот старик, не обладавший никакой властью и живущий только потому, что так захотелось ему, правителю Хазарии, тоже есть пыль при дороге, поднимется ветер и сорвет ее с места и унесет в безвестность и никто уж не вспомнит о нем, как если бы он и вовсе не жил на земле. Было удивительно, что люди, сходные душевной сущностью с безвластным каганом, еще существуют. Отчего буйные ветры не разбросают их в разные стороны, не приглушат дыхание их сердец? Ведь все они бесполезны в миру, не надобны и самой природе, которая, следуя естественному установлению, соблюдает какой-никакой порядок. Песах не умел понять этого, и раздражение в нем усиливалось. А когда в шатер вошел Ахмад и сказал, что передовые отряды россов подступили ко рву и, кажется, готовятся к штурму, он с досадой посмотрел на него и зло обронил:

--Что значит, кажется? Мой везирь не уверен в себе?

--Нет, отчего же? Я уверен. Лодьи заполонили все ближние подступы к Острову. И это несмотря на то, что лучники не жалеют стрел, и россы несут немалые потери.

Судя по словам везиря, все происходило так, как Песах и замысливал. Он не мог перекрыть цепями реку и не пустить россов на Большой Остров, и тогда он расположил войско таким образом, чтобы все воины были вовлечены в столкновения с росскими дружинами. В центре, на земляном рву, поднятом по его велению подневольным людом, он расположил лучников. Их было тысячи четыре, хорошо обученных своему ремеслу, молящихся одному Богу, в данном случае, Богу исмаильтян, хотя, конечно, было бы лучше, если бы они молились лично ему, правителю Хазарии. Впрочем, от добра добра не ищут. И уже то, что они были верны ему и ни разу не отступили от тех решений, которые принимал он, успокаивало. Он верил в них, знал, им легче умереть, чем отступить. Уж такова природа этих людей. Слева от лучников в глубине острова Песах держал конные тысячи агарян, снискавших себе славу непобедимых. Они не однажды хаживали на Русь и понимали про нее более кого бы ни было в Хазарском царстве и готовились к смертельной схватке. Ну, а справа от лучников в пешем строю в сокрытьи камышовых зарослей, в заболотье стояли в нетерпеливом ожидании ратники-иудеи. Их было меньше, чем агарян. Но это ничего не меняло. И в прежние леты, когда выпадала необходимость выступать против соперничающих с ними племен, они отличались неколебимостью и, если побеждали, а чего-то другого с ними еще не случалось и, даст Бог, не случится, умершвляли каждого, кто мог поднять копье, не брали пленных, а лишь то, что при принадлежало побежденным. Песах верил им, как самому себе, редко вмешивался в их дела и никогда не выносил суждение о них на люди, если даже что-то ему не глянулось.

Все эти люди, облаченные в воинские доспехи, были совсем не похожи на тех, кого он выпроводил из Итиля. Он действительно выпроводил их, хотя и не сказал бы, зачем?.. Иль не чувствовал, пускай и смутно, что толку из этого не будет? Да нет, чувствовал. Но тогда чего же добивался? Иль впрямь заставило Песаха так поступить давнее желание хаберов очистить город от людей слабых и безвольных, кого иначе как пылью, разъедающей глаза, они не называли? Им казалось, коль скоро не станет их на городских улицах, то и порядка будет больше. Может, так и есть, однако ж теперь он почему-то не хотел согласиться с этим и с досадой отогнал от себя неприятные мысли. А потом велел заложить колесницу. И вот уже каган противно своей воле оказался в ней. Впрочем, противно ли? Иль все, что делалось с ним в последнее время, он принимал окрашиваемо в какое-то действие? Да нет, он давно свыкся с судьбой, уже ничему в ней не противясь. Песах, помедлив, столкнул колесничего и сам сел на его место и взял в руки вожжи. Он объезжал войско, наказав кагану приветственно взмахивать рукой с нанизанными на нее драгоценностями. Их встречали радостными криками, когда они въезжали в расположение агарян, и старались прикоснуться кончиками пальцев к одеянию высокородной особы.

Воины Пророка получили все, что хотели. Имамы сотворили для них молитвы, песнь которых дошла до Аллаха, и был глас оттуда, возвестивший о начале великого дня. Мэлэх Хазарии открыл свои сокровищницы и щедро одарил их. А вот теперь он, благословенный высоким Небом, позволил им узреть лик кагана. И да пребудет имя его в прежней святости и в добросущей отодвинутости от земной жизни!

Когда же колесница проезжала теми местами, где томились в ожидании сыны новой Иудеи - Осии и Авраамы, Саломоны и Иесеи, то и тут слышались радостные возгласы, однако ж они были обращены не к кагану, но к царю Хазарии, а если кто-то обращал внимание и на кагана, то рождалось оно скорее от удивления и ничего не страгивало в сердце у старого воина, хотя по прошествии времени он начинал понимать, чем был вызван этот ход правителя. Воистину  открывшееся одному в скором времени откроется и другому. И свершится так хотя бы и в последний час.

Песах догадывался об их отношении к кагану и мысленно говорил, что понимает их, и, если бы вдруг оказался рядом с ними, то и в его сердце не отыскалось бы приятия верховной власти. Странно, что он так подумал. Все, что принадлежало ему на протяжении многих лет, имело непосредственное касательство к власти. В сущности он сам стал властью. Любое, хотя бы ненароком сказанное им слово обращалось в действие, хотя иной раз не до конца принималось и им самим. Впрочем, так уже давно не случалось. Он сделался опытен и научился уважать Закон, по которому жили иудеи Хазарии. Но уважать лишь в той степени, в какой это было приемлемо им, человеком гордым и независимым, понимающим про свое назначение на земле. Помнится, еще в те поры, когда был молод и дерзок в суждениях, он впервые сказал про Хазарию, как про Новую Иудею. И ему не поверили. В синагогах заговорили, хотя и таясь, о его неразумье, ибо всякая отчина для иудея есть временное пристанище, кроме той земли, откуда в свое время бежали колена Израилевы. Та земля есть мечта избранного, возвращение в нее неизбежно. Другое дело, что это может произойти нескоро. Ну и что? Иль не отличаем иудей многотерпеливостью? Он знает: все, что окружает его, временно и зыбко, и потому ни к чему не прикипает сердцем, оставаясь верным едва брезжущему призраку.

Есть земля, Богом данная иудею, и есть другие земли, и не ему, избраннику Божьему, отрекаться от собственных корней. В те поры сказывали хаберы о пророчествах Исайи: <Слухом услышите, и не уразумеете, и глазами смотреть будете, и не увидите. Ибо огрубело сердце людей сих, и ушами с трудом слышат, и глаза свои сомкнули, да не увидят глазами, и не услышат ушами, и не уразумеют сердцем, и да не обратятся, чтобы я исцелил их.> И всяк жаждущий божественного слова понимал, к кому обращены эти слова. Понимал и Песах, вдруг ощутил вокруг себя пустоту, и по первости, не умея понять причину этого, смутился, облитый студеной досадой, и не хотел бы ни с кем знаться. Однако ж время спустя словно бы ведомый кем-то сильным и разумным смирился и пошел к хаберам и говорил с ними: Это было только однажды. Только однажды, как сам считал, он проявил слабость, но даже в ней оставаясь верным себе, тому, что подвигало его по жизни. А иначе пошто бы мало-помалу и про Хазарию стали говорить сначала чуть слышно, а потом все уверенней как про Новую Иудею, и даже царь Иосиф, уже пребывая в преклонных летах, в одном из посланий назвал свое царство Новой Иудеей?

Когда колесница погромыхивала по одному из многочисленных мостов, соединяющих Остров с Итилем, Песах противно тому, что жило в нем, спокойно, а временами и торжествующе укладываемо в сознание, ибо все, что вершилось им ныне, принадлежало к высшему разряду, равному тому, что в свое время совершил Соломон, выведя свой народ из египетского плена, подумал, а что как Святослав одолеет его войско, и тогда спокойно войдет в Итиль, используя мосты, ни один из которых не разрушен. Он подумал так, и в груди заныло. <Господи! - сказал он. - Что это значит?> Он нечасто обращался к Богу, полагая себя стоящим не так далеко от Него, а вот ныне невольно, сам того не желая, обратился к Нему, как если бы был обыкновенным христианином, уже давно разучившимся самостоятельно мыслить, во всем полагаясь на Бога. <Что это значит? - чуть погодя снова сказал он, но теперь уже вслух, как если бы попытался ответить на что-то в себе самом. - Иль впрямь я уподобился ничтожному рабу?> Он произнес эти слова вслух, но так, что никто не услышал. Привыкши сохранять все в душе своей, он и в минуты горших волнений, а они-таки случались, хотя и редко, чуть только менялся в лице да в темных глазах как бы слегка прояснивало. И это была ясность ярости. Песах еще долго прислушивался к душевному сдвигу, пытаясь, свычно со своей натурой, отыскать причину этого, а когда решил, что растолкавшее в нем от усталости: он уже третью ночь не смыкал глаз, - успокоился и сказал жестко, что подобное наваждение больше не повторится. Впрочем, успокоение было непрочное, и он еще долго пребывал в напряжении, хотя никто не сказал бы про это, лицо оставалось непроницаемо холодным, с жестко обозначенными чертами, когда вроде бы все на своем месте, и можно было бы сказать, что это лицо мужественно и прекрасно, однако ж что-то мешает сказать так даже самому близкому к нему человеку. Может, виной тому чрезмерная суровость, резко проглядывающая в глазах и в плотно сжатых тонких губах? Иной раз у собеседника возникало ощущение, что царь Хазарии говорит, не размыкая их.

Песах после объезда войск зашел в свой шатер, позвал везиря, атабека и тех из беков, кто пользовался его доверием. И, когда они в сверкающих одеждах, не скрывая чувства удовлетворения, как если бы все, что вершилось ныне, вполне их устраивало, вошли в шатер и сели каждый на свое место, перед тем приложив руку к сердцу и низко кланяясь мэлэху, Песах поморщился, и не потому, что не понравилось что-то в поведении беков, правду сказать, это даже придало ему уверенности, которая в какой-то момент поколебалась, а потому, что в мыслях ощутилась странная вяловатость, и не просто оказалось совладать с нею. Но он совладал-таки, спросил холодно, садясь на свое место, чуть возвышающееся над другими:

--Вы чем-то очень довольны?

Среди беков ощутилось легкое смущение, но Ахмад тут же заглушил его, сказав подсевшим голосом:

--Все сделано так, о, Великий, как ты и определил. Меж воинов нет уныния, одно нетерпение. Они рвутся в бой, чтобы наказать варваров, посмевших напасть на Хазарию.

--Варваров? Не знаю Не знаю:

Песах не любил россов, но варварами не считал. Еще в пору первого похода на Русь он отметил в них чувство уважения к отчей земле, желание честно служить ей. Они совсем не походили на франков и германцев, в них он не увидел заносчивости и самолюбования, привычных для племен, живущих по Одеру и Рейну, на аглицких островах. Да там и городов таких не было, как по Днепру. Там все было мрачнее и непроглядней. Он много думал о россах, одно время даже хотел приблизить к себе князей их, но скоро понял, что это невозможно. Россы тянулись к ромеям, а тех он ненавидел.

--Нет, россы менее всего напоминают варваров, и потому мы так и не сумели закрепиться в их землях и вынуждены мириться с малой данью от них. Я долго не мог понять, отчего они так сердечно ранимы? И лишь недавно осознал, что без свободы они утратили бы себя как племя. Жаль, что осознал поздно. Если бы раньше, когда мы прочно стояли на Днепре: - Что-то сходное с улыбкой, сделавшее его лицо старчески приятным, высветилось вдруг. Эта приятность, замеченная беками, насторожила их. Они привыкли видеть правителя другим: Но везирю она понравилась, и он сказал легко:

--И теперь не поздно. Мы выбьем из россов богопротивный дух, когда снова пройдем по Руси.

На какое-то время в шатре установилась тишина, было слышно, как пошевеливается тканина, загораживающая вход в него, а потом беки заговорили о том, что еще надо сделать для уничтожения Святославовых дружин, и Песах (Уже в который раз!) убедился, что все идет, как и хотелось бы. А когда беки ушли и подле него остались лишь везирь и рабе Хашмоной, он сказал:

--Для укрепления духа войска повелеваю завтра с утра после молитвы снова посадить кагана в колесницу и привезти его на холм. Пусть все видят его благославляющим сынов своих. - Усмехнулся чему-то в себе самом, но тут же и унял промелькнувшее в сознании. - Я тоже там буду.

--Но в изножье холма живут люди, - сказал Ахмад. - Прорыли норы и живут в них. Прогнать?

--Нет, лучше перебить.

Рабе Хашмоной одобрительно кивнул головой.

В последние леты он сделался тенью правителя Хазарии, могущественной тенью, обладающей немалой властью над людьми своего племени, и не только над теми, кто окружал его, а еще и над теми, кто жил в дальних землях, за тысячу поприщ от Итиля, среди чуждых им по духу родов. Они все исполняли волю Высшего Совета, в который входил и Хашмоной, и продвигали дело иудейских общин все дальше. Да, рабе Хашмоной сделался тенью правителя Хазарии и, понимая про его силу, все ж иной раз едва сдерживал в широком горбоносом лице, обрамленном черной, без единого седого волоса бородой, несмотря на уже немалые лета, недобрую усмешку, как если бы знал про Песаха такое, о чем тот и не догадывался. А так и было. Много чего говорено Хашмоною в глухих узилищах попавшими туда по доносу ли соседа, по собственному ли неразумью несчастным людьми. Хаберы умели развязать язык и самому стойкому. Рабе относился к мэлэху примерно так же, как тот относился к кагану Хазарии. Власть его над людьми была много сильнее, чем власть царя. Тот управлял людскими судьбами, а Хашмоной человеческими душами. Тем не менее рабе Хашмоной оставался в тени. Он никогда не изображал себя много чего сознающим в жизни, отчего она давно перестала быть для него загадкой. Всякое движение в мировых пространствах воспринималось им как что-то естественное, рожденное сначала в сознании избранного Богом народа, а уж потом обретшее независимость, но независимость призрачную, при надобности ее можно и подмять под себя.

Хашмоной умел затеряться среди людей, так что иной раз его нельзя  было выделить из толпы. Он как бы делался частью ее, нередко сумасшедшей, утратившей всякое управление, хотя, конечно же, так только казалось. На самом деле, все было по-другому. Но ни везирь, ни кто-либо из беков даже не догадывались об истинной роли рабе Хашмоноя, принимая его то за раввина, коль скоро тот облачался в священнические одежды и шел в синагогу, а то и за обыкновенного служащего при правителе Хазарии по какому-то, скорее, тайному делу, о чем лучше не знать.

Хашмоной, привыкнув понимать язык испытуемых в узилище и разбираться в тайных знаках не только земного, а и небесного происхождения, принадлежал не этой, протекающей возле него жизни, а другой, таинственной, сокрытой от людских глаз. Там, в другой жизни, он был своим человеком для хаберов, а здесь чаще чужим. Люди сторонились его, не хотели иметь с ним дела. И он принимал это как должное и оставался в суждениях строг и отличаем от большинства смертных непреклонностью в решениях, если те принимались в тайном кругу братьев по духу.

Хашмоной понимал, что борьба со Святославом, скорее всего, завершится совсем не так, как полагали верховные власти Хазарии. Но это не смущало ни его, ни тех, кто стоял за ним. И даже больше: они хотели поражения хазарскому царству, полагая, что  иудеи Итиля исполнили свое назначение на земле и теперь сделались никому не надобны со своей непотребной жаждой власти и почти неземной роскошью. Они ослабли в духе и утратили право на высшую, Богом данную избранность. Те, кто стоял за Хашмоноем, желали нового витка страданий для иудейского племени, полагая, что, лишь пройдя через него, возможен будет новый взлет приверженцев Иеговы. И неважно, где и когда это случится. Рожденное для вечной жизни зерно Истины не обрушиваемо временем, не подчиняемо ему, а только высшему разуму, данному избранным. Это по их наущению иудеи, вышедшие встречь войску Святослава, не приняли боя, а многие ушли на Русь, хотя и понимали, что путь их будет смертно труден. Но страх перед россами оказался меньше, чем страх перед Хашмоноем и его братьями по духу. И да не избудется в сердцах у них! И да восстанут они из пепла! Про то ныне и думал рабе Хашмоной, наблюдая за приготовлениями к завтрашнему сражению.

                                            21    

Росский витязь Атанас, следуя повелению Великого князя, повел тысячу обручников на земляной вал, поднятый иудейским царем на Большом Острове. Горд витязь тем, что Святослав доверил ему, пожалуй, самое главное в разворачивающейся битве, сказав: <Если ты не пробьешь сердцевину вражеских укреплений, не вклинишься в них, станет худо всем нам.>  Он был искренен с Атанасом, человеком без роду и племени, так про него сказали бы в прежние леты: все близкие его побиты агарянами или уведены в полон, сам он только потому и спасся, что пребывал в ту пору вдали от отчего селища, заряженный в коневоды. Но ныне никто так не скажет ни про витязя, ни про тех, кто вошел в его тысячу. Они братья по судьбе, подобно Атанасу они потеряли отчичей, но не утратили душевной твердости. Благодарные Святославу за то, что в свое время он принял их под свою руку, они и взросли на Великокняжьем дворе, с малых лет готовя себя к грядущим битвам. Их стали звать обручниками, как если бы они обручились со смертью. Так ли, нет ли, не всяк из них скажет про это, но и то верно, что смерть на поле сражения принималась ими как благо, все они мечтали умереть не в своей постели.

На щитах у тысячи Атанаса было написано белой краской на кованном красном полотне: ЗА РУСЬ. Они спрыгнули с лодей, приткнувшихся прошлой ночью к черному вязкому крутоярью, и чуть только рассвело, пошли встречь огненно посверкивающим стрелам. В руках у них были мечи, а еще длинные деревянные шесты. Они часто использовали их, когда брали какую-либо крепость. Тысяча витязей, рослых, в добротной воинской справе, шла как один человек, вдруг осознавший свою небесную сущность и не пускающий в сердце и малого страха, привыкши накидывать на него узду. Случалось, вражья стрела пробивала щит и золоченую кольчугу, и тогда на груди у воина появлялось красное пятно, оно все росло, росло, пока не делалось огромным, растапливающим в сознании обрученного со смертью. И он медленно, как бы даже нехотя опускался на землю. Его обступали Боги, зарный свет исходил от них и касался  умирающего тела. Но и тогда не рушился ряд Святославов. Воины с шестами подбегали к рукотворному валу и сходу взлетали вверх, и там завязывалась жестокая смертная схватка. Обручники, умело владея длинными, поблескивающими в робких еще, не разгулявшихся утренних лучах, обюдоострыми мечами, дотягивались до лучников и поражали их, стоящих на валу, тесно прижимаясь друг к другу, осыпающих россов кровавокрасной тучей стрел, в иные мгновения заслоняющей робкие еще лучи солнца. Тьма стрел зависала над воинами Святослава, нередко сшибала иного из них, и тогда наступал черед сводного брата породнившегося со смертью, и он тут же заступал на его место и бесстрашно продвигался вперед. Сколько их уже обручилось со смертью! Ведется ли тут счет? Да откуда бы ему взяться, коль на сердце только ярость, а еще неистраченное в походах чувство мести: ведь это агаряне извели под корень весь род обручника. Отыщется ли на земле сила, способная умять, растоптать, обратить в пыль сердечную боль его?!

Яростен был удар тысячи Атанаса. Помнилось лучникам, что россов не тысяча, десятки тысяч. Уж и стрел каленых не осталось в колчанах, и тогда сыны Пророка взялись за сабли. И пошло жестокое, безрассудное, на ярой ненависти настоенное противоборство двух враждующих сил. Мало кто из обручников поднялся на вал, зато и дрался теперь за двоих, а то и за троих. Меж тем к изножью земляного вала уже подошли дружины Святослава и начали подниматься наверх. Гибкие смоляные шесты изгибались, пружинили под тяжестью тел, однако ж ни один из них не сломался: изготовленные в северном ладожском лесу, они, казалось, обрели, от той земли почерпнувши, стойкость.

Схлынули с рукотворного вала уцелевшие от мечей россов потрясенные лучники, не понимая, что произошло. Иль не вчера еще служители Аллаха говорили им о близкой Победе? И они верили им, понимали и про свою воинскую умелость и полагали ее несокрушимой. Впрочем, никто из них не напрягал в существе своем, чтобы осознать происшедшее, все в них сделалось вяло и не подчиняемо разуму, они как бы утратили сущее в себе и были не те, влекомые собственным достоинством воины, а что-то другое, уже почти неживое. Наверное, поэтому, когда встречь им, бегущим с вала, метнулась конница Бикчира-баши, сыпля сабельными ударами и не разбирая, где свои, а где чужие (К тому времени лучники перемешались с поспешающими за ними россами), они не поменяли в душе и умирали спокойно, не пытаясь защититься, словно бы не ждали ничего другого.

Атанас с малой горсткой уцелевших после захвата земляного вала обручников оказался посреди конников, едва ли не в самой гуще их, и дрался тем ожесточенней, чем яростней становился напор агарян. Обручники побросали щиты и, взяв в руки мечи, встречали всадников мощными, с плеча, смертными ударами. Они стояли, не страгиваясь с места, до тех пор, пока не подоспели дружины Святослава и не обтекли их, тесня конные орды, а потом опустились на землю, положив рядом с собою мечи, и только тогда израненные, истекающие кровью посмотрели в глаза друг другу, и сказал Атанас:

--Мы сделали, о чем просил Великий князь. Слава нам! Слава тем, кто принял смерть на поле сражения!

Подъехал Святослав на вороном коне, сопровождаемый князцами Руси и немногими старейшинами родов, не пожелавшими остаться в отчине и вопреки великокняжьему разумению примкнувшими к войску, соскочил с коня, обнял поднявшегося с земли Атанаса и сказал с тихим торжеством в дрогнувшем голосе:

--Спасибо, витязь! - Обвел погрустневшими глазами обручников. - И всем вам спасибо!

Он хотел бы еще сказать, что матерь Русь не забудет сынов, поклавших за нее головы, и Боги примут павших в Царствии своем и возвеличат, и всяк из них обретет себя в ином мире, но не сказал, вдруг сдавило в груди и стало больно. Атанас, великорослый, едва ли не на две головы выше всех обручников, тоже поднявшихся с земли, почувствовал душевную тревогу в Святославе, и ему стало не по себе, как если бы он в чем-то провинился перед Великим князем. Но так ли?.. Разве не по своей воле он сам и сводные братья его избрали тропу воина, презревшего смерть, одно и принимающего горячим сердцем: отмщение за поруганную честь рода. <Зря он! Перед Богами поклялись мы не знать покоя до той поры, пока Русь не скинет с себя ярмо иудея.>

Святослав меж тем отъехал. Был он суров пуще прежнего, и князцы с опаской поспешали за ним, не стараясь даже вывести его из тягостного состояния сердечной угнетенности, зная, сколь неприемлемо теперь выглядело бы их вмешательство в думы Святослава. А и верно что: Оттого и думы, завлекшие на нелегкие путины, что, кажется, только теперь он понял, как дороги ему все, кто поднялся на войну с царем Хазарии и как больно видеть гибель близких людей. Но почему бы?.. Иль он не знал, что так все сложится? Иль многие леты не крепились дружины Святославовы, иль не сознавали с самого начала про тяготность путин, что открылись им? Да нет, сознавали! И потому были упорны в постижении воинского ремесла и не обижались, когда Великий князь требовал от них все большего старания и был крут с теми, кто ослабевал в духе. Сломавшихся отправлял обратно, на отчину, А если у кого-то не оказывалось родовичей, то приискивал для них занятие не в ратных деяньях. Однако ж никто не терял надежды, что справится с душевной колготой, почему-либо надсадившей их. Нередко так и случалось, и Святослав давал человеку возможность вновь найти себя в дружинном ряду.

Святослав много чего знал о тех, кто противостоял ему. Помнится, в свое время следом за агарянами потянулись на Русь служители иудейского Бога и сказывали про Него, как если бы он был потребен душе росса, привыкшего к собственному пониманию мира, который есть божественная непостижимость. Чужеземцы говорили про Яхве, создавшего людей, и призывали веровать в Него. Но он и матерь его княгиня Ольга не хотели веровать в чужого Бога, переменчивого и жестокого, норовящего держать видимые и невидимые миры в хладном изнурении, полагая, что только изнурение способно подвести человека к Истине. Впрочем, об Истине чужеземцы если и помышляли, то как бы вскользь, признавая лишь за собой право открыть ее. Они говорили, что все, возросшее на земле и влияющее на душу, приподнимающее в ней или уводящее в горестные мытарства, есть зло, лишь разум способен возвысить человека и вывести его из тенет заблуждения. Придя из царства хазарского, они вели себя как хозяева: везли в Итиль немерно лес и пеньку, златорунную рухлядь: Но скоро им мало показалось этого, и они вознамерились управлять душой росса. А когда поняли, что словом, хотя бы и щадящим, утешливым, а они умели быть сладкоречивы, тут ничего не добьешься, прибегли к силе. И тогда не стало мира и в дальних украинах Руси. Случалось, посланцы иудеев приводили из таежных укрепов великомудрых волхвов и жестоко пытали их, требуя одного: чтоб признали верования иудеев и приняли их. Но то и укрепляло в душах россов, что никто из волхвов не отрекся от веры дедичей и, даже ступая в огнь пылающий босыми, посеченными колючей проволокой, ногами, не опускал головы и смотрел в сияющее небо, как если бы видел там возлюбленных Богов и шел встречь им.

О, Святослав сызмала держал это в памяти, и гнев копился в юной груди его, и боль: И матушка-княгиня сказывала ему про то же и берегла сына для грядых битв. И был вышний Свет, сверкающий Свет, и все сущее в нем тянулось к нему, согревалось им, сулящим надежду. Он и теперь, князь вольнолюбивых россов, увидел в пасмурном небе, как бы пребывающем в некой настороженности, сверкающий Свет и потянулся к нему всею своею сердечной сутью и прошептал чуть слышно:

--О, небо, будь справедливо к детям своим и прими их заботу как собственную. Не по злой прихоти, но по жестокой необходимости пришли мы сюда. Не мы стояли в изначале зла, которое лютым, все сущее умертвляющим, дьявольским колесом прокатилось по Руси. Не пристало нам, детям Белого дня, пребывать в унижении и рабской покорности. Рожденные от Днепровской мощи, от его волны отколовшись, мы сделались близки синему Небу душевной твердостью. Нам ли обламывать в себе?!..

Святослав услышал звонкоголосые небесные гудцы и что-то сладостное приподняло его над сущим, и он вознесся высоко-высоко, и уже оттуда наблюдал за происходящим на земле. И оно осозналось им во всей его глубине, и кровь, которую проливали его воины на поле сражения, не была ни к чему не влекущей, а как раз наоборот, к сверкающему Свету, что привиделся ему в тягостно напряженный день. А ведь день еще только возгорался, и сражению дано лишь начало, и далеко до завершения его. Про это и пели гудцы. И он улавливал мелодию их, чуть грустную, а вместе торжествующую, как если бы гудцы знали уже теперь про то, что придет на Русь через лето-другое и окрасит жизнь свободных племен в угодные их душевной потребности цвета.

Святослав не сразу понял, кто же играет на небесных гудцах, но чуть погодя разглядел человека в красном плаще и не без удивления в голосе спросил:

--Это ты?..

Человек в красном плаще не ответил, лишь кивнул головой, еще ниже склонившись над гудцами. Когда же Святослав снова ступил твердой ногой на землю, небесные видения исчезли, и он с легким смущением, странноватом на суровом лице с упрямыми чертами, впрочем, не утрачивающими удивительного, как бы даже неземного изящества, посмотрел на князцев и старейшин, но не заметил в них и малой перемены и понял, что они и не догадываются, где побывал их Господин, и сделался доволен собой в той степени, в какой это доступно человеку, более других понимающему в происходящем.

Россы четко придерживались Святославова ряда. Этот ряд тем и был знатен, что давал возможность каждому воину проявить себя во всей своей доблести. Россы не теснились, но чувствовали плечо друг друга. Выстроившись полукругом, они приготовились к отражению натиска, а кое-где уже вступили в сражение.

Святослав с малой свитой, отведя коней за земляной вал, взятый обручниками, стоял в центре полукруга и внимательно наблюдал за приближающейся конницей исмаильтян. Их было много, так много, что земля, слабая в здешних местах, едва выдерживала их тяжесть; она прогибалась, исходила тяжелым саднящим гулом. По левую руку от Святослава стояли дружины князя дреговичей Мирослава, ощетинившиеся длинными тяжелыми пиками. В лице у Мирослава застыло напряженное ожидание, он что-то говорил воинам, должно быть, что-то важное, чего нельзя было сказать мгновение-другое назад; и те одобрительно кивали головами. По правую руку от Святослава томился в ожидании битвы длинноногий Удал. Он и тут не поменял в себе, выказывая страстное нетерпение. И дружина его пребывала в том же нетерпении, отчего ряды ее мнились не такими прочными, как у дреговичей или у деревлян, точно бы колыхание воздуха, случившееся от великого множества людей, собранных в одном месте, передалось им. Святослав знал, что это впечатление обманчиво, и вятичи, как и все россы, сумеют достойно встретить врага. Впрочем, теперь в войске были не одни россы, но и конные отряды телесцев, алан, степных торков, гилянцев. Невесть когда они пристали к нему, и теперь, претерпевши немалые беды от иудеев, жаждали поскорее вступить в сражение с ними. Но Святослав не торопился пополнить ими боевые ряды россов, сказав, что время их еще не пришло, и оставил их за земляным валом.

И, когда конница исмаильтян ударилась всею мощью о первый ряд Святославов, как раз в том месте, где стоял Мирослав с дружиною, а на вятичей навалились иудейские воины, ведомые самим Песахом, и там скоро все смешалось, и нельзя было понять, кто есть кто и отчего не сдвинутся с места россы, яростно взмахивающие мечами и запамятовавшие про то, что их едва ли не в три раза меньше, чем воинов Хазарии, и отчего последние не разобьются об эту живую стену и не отойдут хотя бы для того, чтобы перестроиться и набрать в запаленную грудь побольше воздуха, которого никому из них не хватало, Святослав лишь слегка стронулся с места, как если бы намеревался втиснуться в воинский ряд. Кое-кто из князцев так и подумал и сорвался с места и побежал к дружинам. Святослав никого не удерживал и со вниманием наблюдал за разгорающейся битвой. Он видел, как слету конники  натыкались на тяжелые, поблескивающие подобно крылу ворона, неподвижно застывшего в воздухе, пики россов и нередко бывали опрокинуты навзничь. Россы, взявшись за мечи, побросали за ненадобностью красные щиты и уже не выглядели окаменело неподвижными, но стремительными и умелыми; и, хотя все чаще иной из них, вдруг покачнувшись, падал под копыта захлебывающихся желтой пеной боевых коней, то и тогда не выпускал из рук меча. В какой-то момент сотня агарян, исхитрясь, оказалась в полукруге, где стоял Святослав, но и тогда он не стронулся с места, лишь вынул из ножен меч и поднял его над головой. И тут же встречь вражьей коннице кинулись обручники Атанаса, и через малое время агаряне были порублены.

Святослав подозвал к себе витязя и сказал ему:

--Не пора поднять тех, кто сгорает от нетерпения за земляным валом?

Он сузил отливающие темной синевою глаза, как если бы солнце мешало ему, хотя на самом-то деле было слабое и как бы даже робеющее при виде той крови, что льется на поле сражения:

--Спустишься к протоке, там вал низок и слаб, я приметил, когда мы сплавлялись по Ахтубе, перемахнешь с конницей через него и потревожишь иудеев с тыла.

--Я возьму с собой сотню обручников, - сказал Атанас.

--Почему же не всех?

--Остальные останутся при тебе, княже. Мало ли что?..

Святослав хотел возразить, но знал, сколь непреклонен бывает Атанас, если задумал что-то, и промолчал.

Атанас с обручниками с помощью багров и туго сплетенных льняных веревок поднялись на вал, а потом спустились с него, и тут же их обступили воины  в лохматых шапках. В их лицах Атанас прочитал неудовольствие. Но, когда те узнали, что им предстоит, спало неудовольствие. Они подвели Атанасу и обручникам коней, дерзко рвущих копытами слабую землю. Россы не часто сиживали в седлах, привыкши полагаться на острогрудые лодьи и на собственные крепкие ноги, исходившие дальние и ближние земли вдоль и поперек, тем не менее Атанас ощутил дрожь нетерпения вороного скакуна, которого подвели под него, и сказал, ласково потрепав его по шее:

--Не спеши. Успеешь еще потешить себя.

Конники, ведомые Атанасом, а он попервости хотел, чтобы и тут соблюдался строгий порядок, как в дружинах князя Руси, но увидев, сколь неуправляемы степные и горные люди, махнул на них рукой, полагая, что на все воля Божья, обошли земляной вал впритык к протоке по узкому перешейку, охраняемому немногочисленной сторожей. Перебив ее, конники проникли на Остров и какое-то время, не встречая никого, однако ж слыша нарастающий шум битвы и ощущая слабое, как бы даже задышливое дрожание земли, ехали молча, минуя черные заболотья. Среди обручников приметен был Радогость, он в широком, туго перетянутом у пояса халате, держался на коне уверенно, деревянное с высокой, глянцевито посверкивающей лукой седло пришлось ему впору. На плече у конюшенного заместо боевого лука гусли, он придерживал их свободной рукой, все же гусли позванивали, а нередко выводили странную мелодию, как если бы она была дана землей-матерью. Так про это понимал не только Радогость, взятый обручниками как знатец здешних мест, остро чувствующий и самое слабое колебание в поющих струнах, а и Атанас, кому пуще чего другого был приятен сумятящий сущее в нем голос битвы. Он вдруг ощутил нечто щемящее и влекущее в дальние дали, осиянные благим светом. И на сердце у него сделалось трепетно и грустно, как еще ни разу не было. И он не сказал бы, что это неприятно поразило его, напротив, он хотел бы, чтобы это продлилось как можно дольше. Но как раз теперь впереди обозначилось крыло вражьего войска, выступив из густого сумрака зависшего над Островом марева дня, и всадники, ехавшие за обручниками, тут же обогнали их и понеслись вперед, ничего не видя, как только пешее вражье войско, почему-то повернутое лицом в другую сторону, точно бы тем самым выказывая пренебрежение к ним, еще недавно покорным воле правителя Хазарии. Конечно же, это было не так, и означало только то, что иудеи имели противником Святослава с дружинами, а вовсе не малую часть его воинской силы, оказавшейся у них в тылу. Однако этого нельзя было объяснить людям, в груди у которых кипела ненависть, и Атанас не стал ничего объяснять, велев обручникам следовать за степной конницей, впрочем, не сильно-то поспешая и не ломая боевого порядка.

                                       22

Что-то происходило в душах людей, в глубинах ли земли-матери. Так мнилось не одному Песаху, а и великому везирю Ахмаду, облаченному в те же дорогие, сверкающие серебряными заплатами и золоченными накладками, одежды, какие он носил и в мирное время, и можно было подумать, что он не делает разницы меж тем и этим временем; то же наблюдалось и рабе Хашмоноем и атабеком Бикчиром-баши и беками, ощутившими в груди болезненно острое смущение, про которое в прежние леты они и не слыхивали, привыкши выходить победителями из любых сражений, хотя бы и пуще свычного напоенных людской кровью. Так что же все-таки происходило?.. Всяк из них силился понять и не мог, и, даже опуская саблю на голову противника и поражая его, не чувствовал удовлетворения, как если бы уже теперь ощутил бесполезность собственной удали, хотя это, наверное, было не совсем так. А ведь сражение только набрало силу и жесткое следование правилу, невесть в какую пору и кем установленному, предполагающему не гибельность на избранном пути, а непременно одоление противника, пусть даже и превосходящего тебя в воинском ремесле, а еще тайную и от самого себя скрываемую злую радость: ведь ты все еще жив и в руках у тебя высшей закалки сабля, которая исправно служит уже многие леты. Что-то подточило недавно еще бьющую живым ключом уверенность в людях, а кое у кого от нее осталась только тень. Нет ее, как нет от прежних лет хранимого чувства, чистого и ясного в своей неколеблемой твердости, а душа как бы подостыла и уж не притянет к победе, но к чему-то горькому и обидному, даже если ныне удастся побить дружины русского кагана, то и тогда вряд ли что-то поменяется в людях: душевная стойкость, однажды надломившись, едва ли вернется на прежние пути свои. Может, потому на сердце томление, противное естеству воина, что и в земле-матери ощущаемо колебание, словно бы и она поменялась и отступилась от своих сынов. Так ли это, нет ли, кто скажет? Смутно на сердце у потомков колена Симонова и полуколена Манасиева еще и потому, что они не чаяли встретить россов у порога своего дома. Иль не сказывали рахдониты на базарных площадях, что уже не подымется Русь, обтесался дух ее об агарянскую саблю, подугас; скучно и худо ныне в селищах ее и градках, а в стольном Киеве тихо и безлюдно, слово иудея ловят на лету редкие прохожие, слабые и безвольные людишки, прежде мнившие себя детьми великого Рода,  но теперь, кажется, и вовсе о нем запамятовавшие. Так говорили рахдониты, да не так вышло. Где-то в дальних укрепах сокрыто от доглядчиков Песаха копили россы силу, а теперь вот пришли в чуждые им земли. Нет, не сказать, чтобы велика была та сила, наверняка воины Хазарии побьют зарвавшихся россов. А все ж неприятно! К тому же мучает беспокойство, в своем ли сердце рожденное иль от земли-матери подоспевшее и невесть про что сказывающее, а только не в утверждение сущего в человеке, скорее, в ослабление. И вступали в сражение со смущением в сердце выходцы из Ура Халдейского, низкорослые, коренастые, с тонкими губами, и шли вперед, и поражали врага, и сами бывали поражены длинным росским мечом иль пробиты остроконечным копьем, и падали наземь с недоумением в темных глазах. То же наблюдалось и в их братьях халдеях, хотя и мало сходных с ними, высокорослых, с длинными узкими лицами и прямыми носами, но с такими же побратавшимися с ночью недоумевающими глазами. То же творилось и с евреями Ханаана, обретшими пристанище в Итильском царстве. А ведь еще вчера все они были довольны собой, утверждали: хотя и созданы люди Богом по образу его и подобию, все же не от него, Всемогущего, зависит, стать ли им истинно совершенными людьми, но от них самих, от личных усилий каждого, понимающего, что помощь Бога есть позорный хлеб, всяк должен надеяться лишь на себя. Тому и следовали и достигали иной раз совершенства, немыслимого в других народах, и были горды тем, и, казалось, весь мир распростерт перед ними и только надо немного поднапрячься, чтобы приобрести его, как торговец на итильском базаре приобретает арабские дирхемы за сущую безделицу.

Чудно еще и то, что и те из черных булгар и пайнилов, ясов и касогов, кто принял сторону иудейского царя, тоже почувствовали непокой на сердце, о котором прежде слыхом не слыхивали, привыкши к ближнему ощущению, рождаемому от уверенности, что все в их жизни предопределено заранее. Они свято верили в благодать синего неба и в глубинную суть черной земли, определив себя как бы стоящими меж этих сущностей, и, принимая исходящее от них, и никогда не меняли в душе своей. Не то теперь: Что-то стронулось и в них, и многие начали думать, что не надо было поспешать на зов властителя Хазарии, а кое-кто, хотя и втайне, как бы даже противно собственному суждению о жизни, размышлял: а не лучше ли, подобно тем родам, что выступили на стороне кагана Руси, подтолкнуться к россам?.. Странно, что это промелькивало у них в сознании в какие-то малые временные дольки, когда рука с саблей зависала в воздухе или когда меч росса опускался на их головы. Все ж и они, хотя и смущаемые непривычными мыслями, были упорны и мало в чем уступали воинам Аллаха и Яхве.

Сражение шло своим чередом, ни в чем не отступая от того, как оно задумывалось с одной стороны Песахом, а с другой Святославом. Агаряне и иудеи, поддерживаемые разноплеменным воинством, продолжали с необычайным упорством наращивать давление на ратников русского кагана. Казалось, еще немного, и те не выдержат и попятятся, и тогда сломается Святославов ряд. Но - время шло, а ряд этот не страгивался с места, был все так же упруго и звончато, подобно струне, натянут, и пространство, изначально установленное между земляным валом и ратниками, сохранялось, как если бы поддерживалось росскими Богами. А в какой-то момент случилось нечто необъяснимое: вдруг сбоку налетела шально и бездумно, как только она одна и умеет, степная конница и посекла немало иудейских голов, но потом была рассеянна. Ладно бы, если бы все на этом и закончилось. Так нет же! Следом за вольницей, кинувшейся на пики иудеев, привыкших драться в пешем строю, вступил в сражение отряд россов, как если бы он возник из ничего или же подобно желтому огненному солнечному шару выметнулся из низко зависшего над землей тумана. Этот отряд не был многочислен, однако ж в нем чувствовалась некая, сравнимая с небесной, сила, истоки которой, как подумал рабе Хашмоной, надо искать в том единении, что приходит к людям, подчинившимся одной страсти и ни о чем, кроме нее, всевластной, не желающим знать. Россы, ведомые русоголовым витязем, врубились в самую гущу иудеев и стали медленно продвигаться вперед, расчищая себе дорогу длинными, черно и угрюмо взблескивающими мечами. В их движении увиделась Хашмоною и всем тем, кто был способен понимать в сущем, в его странной, давящей на сердце неколеблемости, какая-то неземная дерзость. А чуть погодя противно естественному ходу событий в их сознании возникла убежденность, что никому не совладать с нею. И тогда к этой убежденности прибавилась растерянность. Но она была недолгой, заместо ее обледенелости, обжегшей их сердечную суть, проявилась жесткая, беспредельная досада. Она-то, кажется, и помешала иудеям быстро перестроиться и навалиться на немногочисленный отряд россов и раздавить его, не дать уйти. А они-таки прошли сквозь густые цепи сынов Иеговы, потеряв едва ли не половину воинов, и встречены были Святославом.

Это было событие, в сущности мало что значащее в общем ходе сражения, но оно тягостно подействовало на иудейское воинство. Что-то вдруг поменялось в их боевом настрое, многие из них ощутили холодок смерти, как если бы она только что опахнула их своим смердящим дыханием, и, коль скоро еще не подобралась к ним, то лишь потому, что по какой-то никому из них неведомой причине решила не торопиться, точно бы сказав напоследок: <Всему свое время:> Рабе Хашмоной, обладая даром понимания глубинной человеческой сути, почувствовал перемену в сердечном состоянии людей и хотел бы что-то сказать им, укрепляясь в досаде, вызванной неожиданным появлением россов в расположении иудейского войска, но раздумал. <Что толку? - сказал себе. - Если уж прорезалась в душе у иудея смута, то ничем не излечишь ее, только смертью.> А чуть погодя он убежал в мыслях далеко-далеко и видел себя среди тех соплеменников, что придут много позже и едва ли будут что-либо знать о том, как жили их прадеды в царстве Хазарском. А так и станется. Не зря хаберы запретили сочинять что бы то ни было о Хазарии, заранее предрекая ее погибель. Не пришло еще время воссиять иудейскому племени. Но оно непременно придет и уж никто не посмеет выступить против него, властвующего в земных пространствах. Как бы даже наяву Хашмоной увидел то время, и на сердце у него полегчало. В конце концов, каждый народ, обретя понимание своего назначения, а не только человек, живет согреваемый мечтой. А если мечта еще и укреплена течением жизни, то и станет необходима и самому слабому, самому ничтожному.

Хашмоной еще пребывал среди своих воинов, но каким-то особенным, лишь ему, пожалуй, свойственным чутьем угадывал трагический для иудеев исход сражения, и уж ничто не страгивало в душе у него, там сделалось спокойно и надежно, он знал, для достижения высшей цели иудеям еще надо пройти через множество мук и унижений. Ну, что ж! Иль южное дерево, нечаянно взросшее про меж северных собратьев, тут же и обретает стойкость? Да нет:

--Все так, - мысленно говорил Хашмоной. - Лишь пройдя чрез цепь страданий, даже и не пытаясь оборвать ее, люди моего племени обретут необходимую для управления миром стойкость духа.

Кем же он был, Хашмоной, для тех, кто вседневно окружал его? Беспощадным к иноплеменникам и иноверцам воином? Или одним из тех, кто, являясь помощником эксиларха, поддерживал в иудеях святую веру, утаптывая в них душевную слабость? Или кем-то еще, может, таинственным незнакомцем, невесть как завладевшим людскими сердцами и управляющим ими противно их воле? Но что значит их воля по сравнению с его, горделиво смелой, освященной великим Братством?..

Про эту силу знали все и в разных землях относились к ней с одинаковым трепетом, как если бы она была дана свыше. А и вправду, иль не свыше дана, коль скоро и самые посвященные чуть только догадывались об ее истоках? Все про нее не знал никто. И рабе Хашмоной не стал исключением, и он иной раз терялся, если вдруг что-то не ладилось, и он сознавал, отчего не ладилось. Конечно же, оттого, что той, запредельной силе любое человеческое проявление воли казалось слабым и непотребным во времени. И тогда он впадал в смущение, из которого не так-то просто было выйти, точно бы вдруг делался щепкой в речном потоке. Однако ж, в конце концов, и тут одолевал вострепетавшее на сердце и становился привычно со своим пониманием собственной сути спокойным и уверенным человеком. Что бы ни случилось, в какие бы душевные изломы не загребался, та всевластная сила поддерживала именно его, а не кого-то еще в ближнем его окружении. Про это хотя и смутно догадывался и правитель Хазарии, отчего относился к Хашмоною с какой-то им самим не до конца ясной настороженностью. Поднятый к вершинам власти этой силой, но не приближенный к ней, он нередко изнывал от необъяснимой тоски и порою хотел бы что-то тут поменять, но всякий раз наталкивался на противодействие не только со стороны людей, а и в небесных пространствах, там тоже отмечалось некое противостояние его непомерному желанию, а иной раз мнилось, он слышал голос:

--Да, ты первый, но только в царстве своем. Ты властвуешь, пока живо твое царство. Погибнет оно, погибнешь и ты.

Он не хотел бы верить, что когда-то его царства не станет, и все делал для того, чтобы оно существовало как можно дольше. Хотя, конечно же, обладая сильным и холодным умом, не мог не знать, что все в земном мире имеет свой срок, и нет ничего, что способно было бы не затеряться во времени, которое есть хладная беспредельность. Над нею не властны даже небесные духи.

И вот теперь противно тому, во что верил, он встретил россов у стен Итиля, города его почти осуществленной мечты. Да, он хотел бы, чтобы о его царстве говорили как о новой Иудее и не искали более нигде земли обетованной, как только здесь, в устье Великой реки. И о Хазарии говорили так, и не только в ближних весях, а и в дальних, на берегах Рейна и Сены. И там прослышали об иудейском царстве и хотели бы знать о нем побольше и принимать у себя проворных и таровитых гостей Хазарии. И принимали, и захаживали в пределы царства, и гостевали тут, на Итильских базарах, и дивились обилию восточных товаров и хотели бы, используя караванные пути, охраняемые рахдонитами, достичь недвижных стен сумрачного Китая.

Мало кто в последние леты осмеливался перечить воле всемогущего мэлэха, племенам было определено свое место, никому и в голову не приходило поменять тут что-то, как если бы умерло в людях и само воспоминание о прежней вольной жизни. И все бы ладно, да Русь не захотела смириться и часто восставала противу иудейского владычества: то в деревлянах возгорится пламя гнева и смертным огнем обожжет не только посланцев Хазарии, то в вятичах захватят обильные товаром иудейские схроны и перебьют сторожу, то в северянах случится неустройство и падут опаленные огнем сторожевые башни: Уж и сам Песах, а не только его беки, не однажды хаживал на Русь с большим войском, сея смерть в росских родах, не щадя и самого слабого. Но проходило какое-то время, и все повторялось с прежним упорством, и возгоралось на Руси, и не было этому конца. Да, он все время ждал чего-то неладного и, однако ж, не верил, что уже в ближние леты Русь обрушится на Хазарию неожиданно возросшей мощью своих дружин. Казалось, это было невозможно; про то не однажды говорили ему охранители его воли в северных землях, и он верил им, но больше верил своему чувству, а оно подсказывало, что некому ныне противостоять Хазарии. Некому! И вдруг... Да вдруг ли?..

Сражение меж тем продолжалось, теперь уже не являя собой чего-то цельного, разбившись на множество маленьких сражений. И сделано так было не потому, что этого хотели беки. Как раз наоборот, они не желали мельчить свои силы, полагая, что это скорее приведет их к победе, а еще считая, что и россы не стремятся поломать привычный для них строй. И то, что беки не сумели предугадать движение воинской мысли предводителя россов, угнетающе подействовало на них. Это заметил Песах и сделался привычно холоден и насмешливо говорил с беками, и те сумели совладать с растерянностью, посетившей их, и теперь уже стыдились недавней душевной слабости и снова стали умелы и расторопны, и старались поспеть всюду, где возникала в них надобность.

Странно все-таки:Уж зачался полдень, и прежде слабое, даже как бы слегка отсыревшее, неясно только, отчего, иль там, в дальнем поднебесье, сделалось пасмурно и задождило?.. - солнце теперь заметно повеселело и обрызгало мокрыми лучами колеблемую островную землю, а сказать, что наметился перевес в сражении в чью-либо сторону, было нельзя. Все так же яростно сшибались кони и люди и звенели мечи, и посверкивали сабли, и падали наземь породнившиеся со смертью, одни с сожалением в тускнеющих глазах, другие как бы даже со смешанным с легкой грустью удовлетворением: только так с гордо поднятой головой они и хотели бы уйти из этого мира. Песаху, а он подолгу не задерживался на одном месте, часто оказываясь едва ли не в самом пекле яростно убивающих друг друга, помнилось, тех, кто теперь лежит на земле бездыханный или умирающий от многочисленных ран, больше, чем тех, кто еще управляет собственной жизнью, впрочем, уже понимая, что этому управлению приходит конец. Но подобное понимание ни для кого из воинов и с той, и с этой стороны не было в тягость, более того, казалось естественным продолжением тех душевных подвижек, что привели их на поле сражения и столкнули со смертью.

Песах увидел такое понимание и в лице у Бикчира-баши за мгновение-другое до его гибели. Атабек, находившийся рядом с ним, вдруг сказал, что ему тесно на Острове, где нельзя как следует использовать конницу. Зато россы получили то, чего и хотели бы: И это не понравилось Песаху. Получалось, что не он, а Святослав диктовал свою волю, хотя тут было все не так, и атабек должен был знать об этом. С самого начала Песах решил, что здесь, на Большом Острове, он и даст бой кагану Руси, зажав его войско меж земляным валом и конными тысячами агарян.

--Ему не вырваться отсюда, - сказал он тогда. - Лучшего места нам не найти, если мы хотим, чтобы ни один росс не ушел с поля боя.

И тогда никто не возразил ему, напротив, беки с охотой приняли его решение. Отчего же теперь атабек заговорил про другое?.. И он спросил бы об этом, и укорил бы одного из лучших своих полководцев, а то и осудил бы строго, но посмотрел в глаза ему и увидел в них то же самое понимание неизбежности смерти, которая уже никого не пугала, а как бы даже поддерживала столь необходимый для продолжения сражения дух войска, и промолчал. Впрочем, если бы даже он захотел что-то сказать, то наверняка не успел бы: атабек вдруг засуетился и, говоря, что уже полегло много сынов Аллаха, и, кажется, приспело его время взяться за саблю, стронул с места коня и врубился в суматошливую, сделавшуюся к этому времени кроваво-красной, гущу сражающихся. Мгновение-другое ярко-зеленый кафтан атабека мелькал меж человеческих тел, а потом исчез. Песах вздохнул и медленно отъехал от того места. Тогда же он заметил, что в числе его сопровождающих не оказалось рабе Хашмоноя, как не оказалось его и среди сражающихся иудеев. Куда же он подевался? Неужели и его достал длинный росский меч? Да нет, пожалуй, в противном случае, ему давно доложили бы об этом. Значит, ушел?.. Что ж, так и должно было случиться. Песах догадывался, что Хашмоной уйдет, растворится в воздухе, когда почувствует слабость верховной власти. И противно всему, что жило в нем изначально и определяло его земной путь, придавая ему некий смысл, без чего он уже давно утратил бы что-то в душе, может, что-то важное и значительное, Песах подумал, что Хашмоной как раз и стремился к ослаблению его власти, как если бы желал погибели хазарскому царству. А не то отчего бы он постоянно твердил, что ныне совершаемое племенем Иеговы есть лишь первый камень в фундамент дома, который они построят в будущем, замешивая глину не водой, но кровью иудеев. И, чем больше ее прольется, тем прочнее будет фундамент этого дома.

--Истина вырастает из страдания, - говорил рабе Хашмоной. - Только оно способно подвигать людей к совершенству. Рассеянные по миру, унижаемые и презираемые другими народами, мы воспитаем в себе твердость духа и восстанем из небытия. Да не подаст гой истинному иудею в смертный его час кувшин воды!

О, рабе Хашмоной часто говорил про это, как, впрочем, и другие хаберы. И, хотя мало кто следовал за ними в те дни, когда Хазария не знала других забот, кроме охраны караванных троп, по которым притекали восточные товары и оседали, дивно узорчатые, на базарах Итиля, многие с тайным трепетом поглядывали на хаберов и так, и этак прокручивали все, что слышали от них, и не хотели бы верить в мимолетность жизни. Тем не менее на сердце у людей начинало щемить, и то, что вчера еще мнилось не имеющим границ ни в пространстве, ни во времени, сегодня уже не казалось таковым, вдруг да и усматривал некто пока еще маленькую трещину в устоявшейся жизни и смущенно говорил про это соседу, и тот согласно кивал головой и тоже сказывал про свое сомнение.

Как-то враз, без каких-то особенных примет в природе, радующих или огорчающих глаз, исчерпал себя день. Темная ночь, с малым числом звезд на бледно-розовом небе, навалилась на островную, потемневшую от человеческих тел, землю. Зелена трава только и пробивалась меж них, слабая, надломленная, едва колышемая легким понизовиком. И Песах повелел отходить к тому рубежу, что был определен в начале сражения, коль скоро понадобится войску перевести дух. Он знал, что россы не потревожат его ночью. Их кагану противно вероломство. Одно дело, победить в открытом честном бою и совсем другое: Да, да, он знал об этом, как и о том, что россы тоже устали, и потому не держал на сердце опаски, наблюдая за тем, как воины покидали поле сражения и устремлялись к ближним холмам, где уже были разложены и возжены костры.

                                           23

Ночь была темна и знобяща, видать, оттого, что земля тут сырая. Трава на Острове слабая в стебле, едва только прикоснешься к нему, обламывается. Редкие деревца, взросшие здесь, тоже слабые, и на малом ветру колеблются. Стоит россу посмотреть на иное из них, то и обожжет сердце жалость, и он вознамерится помочь деревцу, как если бы это было в его власти, но скоро поймет, что не сможет помочь, и тогда его встревожат мысли о призрачности земного мира, о временности его пребывания под божественными небесами, в любое мгновение готового уступить свое место чему-то другому. Чему же?.. Чудно, однако ж! В отчине росса не посещали подобные мысли, а вот тут встемнили в сознании, и сделалось ему неспокойно, как если бы он был ответственен и за то, что совершается на этой чужой для него земле. Но почему чужой? Иль не сказывал Святослав про Великую реку, в устье которой они вступили в сражение с иудейским царем, что назовут ее в летах грядущих Русскою, ведь и в ней много чего сокрыто родственного душе росса, не знающей предела в своей устремленности к мирам, осиянным Божественной благодатью. И все в войске поверили князю, привыкши принимать его слово, как вещее, прозревающее и в неближнем времени. Не однажды замечали и раньше: как бы тяжек и угнетающ не был воинский труд, после великокняжьего слова приободрялись ратники, возносились в духе и хотя бы на время отступала от них мысль о тяготности избранного ими пути и виделось впереди дивное и сладостное, надобное не только им, отрокам и гридям, а всей Руси. Вот и теперь изнуренные ратным трудом, потерявшие многих соплеменников и уже, кажется, вовсе выбившиеся из сил, непонятно даже, как добрели до костров, разложенных десятскими вдоль высокого земляного вала, стоило им увидеть Святослава, облаченного в сверкающие боевые доспехи, и услышать, как он сказал не таящим легкого волнения чистым и сильным голосом:

--Други мои! Труден путь, выбранный нами, омыт кровью нашей и братьев наших, родовичей. Но и другого нам не дано. Позади Русь, и она, затаив дыхание, следит за тем, как мы движемся к Победе. Да, к Победе. Она теперь нам нужна больше, чем когда бы то ни было. Помните, не за князя идете на смерть, но за домы свои, за жен и детей, за Русь! - и усталость чуть отступила, и на сердце полегчало. И, уже расположившись вокруг костров, ратники заговорили о чем-то еще, не относящемся к сражению, про святое озеро в Ладожье, куда хаживали с родовичами и видели на слабой волне, слегка колышимой верховым ветром, сладким травяным настоем дурманящим голову, дивно украсных русалок с длинными распущенными волосами. И хотела какая-то из них подойти к ним, да не осмелилась: видать, немало претерпела от злых людей. И тогда встречь ей поднялся некий вьюноша и, подойдя, обнял ее. И так, взявшись за руки, они ушли под воду, и уж никто после этого не встречал того вьюношу на земле. Видать, там, на темно-илистом дне, он и живет по сей день. А почему бы и нет? Сказывали лесовики, бродничающие в тех местах, не то изгои, не то изверги, что на дне озера в ясную погоду, когда и малая волна не поколеблет поверхность его, не однажды видели русалочьи домы, и самих русалок, гуляющих посреди замшелых камней, вьюношу того, махал он им рукой, словно бы желал передать что-то: А у другого костра вспоминали праздник Зимавы, во всякую пору ожидаемый вятичами с особенным нетерпением; и про то еще, как в этот день матерь Мокошь вдруг да и покажет свой дивный лик кому ни то, и узрящий станет прозорлив и светел сердцем, и всяк в его роду воспримет это как знак, и возрадуется за ближнего, а чуть погодя от душевного тепла, исходящего от него, и в себе ощутит тихое, ни к чему не влекущее, долго не угасающее просветление. То же и у третьего костра, и у пятого: Ратники, как в купель, окунались в воспоминания об отчине и отчичах. И были те воспоминания добрыми и радостными, и уставшее от смертоубийства сердце тянулось к ним и ослаблялась боль утраты друга ли по прежним походам, сородича ли, павшего от сабельного удара. А уж у десятого костра пристроился Радогость. Сидя с гуслями в руках в окружении дреговичей и северян, он попервости чуть только и прикасался тонкими сильными пальцами к струнам, как бы пробуя их на прочность, но время спустя заиграл громче, а потом и запел. И была его песнь не о прошлом времени, не о том, что грядет, он пел о тех, кто по зову Святослава встал под его боевые стяги и сражался рядом с ним. Грусть была в голосе певца, а вместе гордость за тех, кто думал не о себе, но о Руси, и умирал за нее спокойно, не ропща. Да и что есть смерть воина на поле сражения как не благо, отпущенное Богами?

У ног Радогостя пристроился зеленоглазый Дальбек, он не захотел вернуться в темное и сырое жилище свое и дрался рядом с россами, а теперь, не совладав с усталостью, задремал. И не была дрема ясной, сулящей надежду; он видел родовичей, возвращающихся в отчие места, почему-то вдруг сделавшиеся неузнаваемыми, как если бы за леты, что они не были здесь, те обрели что-то чуждое им. И смущение вдруг окатило, и он не знал, как станет жить в прежней своей отчине, поменявшей собственную суть. Но то и ладно, что дрема оказалась короткой, растаяла, и зеленоглазый хазарин с темными вьющимися волосами увидел рядом с собой Радогостя, дреговичей, услышал песнь, рожденную сердцем старого воина, и облегченно вздохнул. Нет, не может отчая земля отринуть своих сынов, даже тех, кто не защитил ее и отдал на растоптание чужеродцу. Не может: Он еще долго мысленно повторял это слово, точно бы хотел убедиться в своей правоте. В конце концов, так и случилось, и он виновато улыбнулся, глядя на Радогостя, когда тот замолчал, а потом и сам, не понимая, что происходит с ним, однако ж согласно с угасанием мелодии, что-то зашептал на непонятном для россов языке, а потом шопот усилился, и звучание слов, прежде слабое, едва обозначаемое в воздухе, сделалось четким и мелодичным. Когда же шопот перерос в песню, вновь заиграли гусли, как если бы тоже подобно людям были увлечены ею и хотели бы поддержать утратившего отчую землю хазарина и жалели его и верили, что он вновь обретет ее. Странное возникает ощущение в человеке, когда он проникает в глубинную суть чуждых его слуху слов. Ему мнится, что он раздвинулся в себе самом, и душа у него сделалась более объемная и сильная, способная познать самую суть жизни, которая в прежние леты все ускользала, едва коснувшись сердечной его сущности. Кажется, россы, слушая Дальбека, как раз и проникались подобным ощущением. Во всяком случае, так подумал Богомил, присаживаясь у костра, возле которого дреговичи со вниманием слушали песнь хазарина. То и ладно, мысленно сказал волхв, признавая в сказителе душу светлую и добрую, не сломленную невзгодами. О, за те дни, что Богомил провел в чужих землях вместе с воинами Святослава, он повидал многое, растолкавшее в племенах, обрушившее коренную суть их и, может, только теперь твердо осознал, что ожидало бы Русь, если бы не было у нее Святослава, и ужаснулся и возликовал в сердце своем. Еще в те леты, когда возрастал Святослав, вечное синее небо отпустило волхву понимание истинного назначения юного князя. На высоком собрании старейшин Руси, имевшем место в Ладожье, он, как если бы подталкиваемый высшей волей Богов, сказал, что юный князь станет освободителем росских племен от чужеземца.

--Про то мне было видение. Про то же нашептали вековечные дерева, взросшие возле моей пещеры в деревлянском лесу. Рожденные Мокошью, они понимают матерь свою более, чем кто бы то ни было, и влекутся к ней, и возвещают людям об ее воле. И да станет это ведомо каждому россу и да возжется в нем огнь дедичей!

Богомил свято верил в предназначение Святослава и склонял к тому Русь истым словом, рожденным не то в глубине души его, не то отпущенным Небом. Отмечалось в нем нечто яро несходное с тем, что потакаемо людскими нуждами и неуверенно слоняется меж родов, не грея в сердцах. И было так. Приходил Богомил в селище, возле которого в лесном утишье, незнаемое чужеземцем, средь мшистых каменьев приютилось капище, украшенное ликами росских Богов, и созывал туда родовичей и вершил молебствие, таинственно грустное, а вместе торжествующее, влекущее к чему-то ясному и мудрому, очищенному от злого непотребья.. Часто вспоминал времена Буса и Трояна, когда россы крепко держались друг друга, и не было в родах и малой вражды, всяк помнил про отчую землю и берег ее пуще собственного глаза. А еще про то сказывал Богомил, как во времена грозного царя Атиллы россы вместе с его воинами ходили в дальние земли и согреваемы были мужеством сердец своих. Он сказывал о деяниях дедичей, и в родах слушали его и верили ему, и спрашивали, скоро ли придет день освобождения от чужеземца? И он отвечал: <Ждите! День тот близок!> Боги были с ним, и потому, хотя и рыскали агаряне едва ли не по всем градкам и весям Руси, он не был схвачен ими; куда бы не пришел, всюду его встречали хлебом-солью, говорили про свои нужды и про жгучее нетерпение, которое жило в сердцах россов и подталкивало к сопротивлению.

Богомил сидел и слушал песнь хазарина, и мнилось, что он понимает в ней. Впрочем, отчего же мнилось? Наверное, так и было. Иль не он научился распознавать язык зверей и вечнозеленых дерев? А уж чаянья человека пусть даже иного роду-племени умел понять и в прежние леты, когда вьюношей пришел в лесную пещеру, где жил старый волхв, и поведал ему о своем желании познать Истину, которая берет начало в дальнем, едва только зримом с ближнего края синем небе. Волхв спросил:

--А что ты умеешь теперь?..

И сказал вьюноша чуть дрогнувшим голосом:

--Понимать чаянья людей, живущих на земле дедичей, а еще нужды дерев и малого зверя и птицы.

Старый волхв с интересом посмотрел на него:

--Будь по-твоему:

И сказано было: благо от Истины, а Истина от небесного озарения. Вдруг да и познается она тем или иным человеком, и тогда сделается в роду ли, в племени ли прояснено и протянется от сердца к сердцу тропа познания. От старого волхва, от древних Писаний, сохраняемых им, перенял Богомил вроде бы обыкновенную, все ж мало кем в людских родах познанную Истину, что все в сущем едино, и рожденное от земли лишь тогда укрепляется в духе, когда отыщет эту укрепу в небесах.

Сказывал старый волхв:

--Благо в сущем. Только каждый ли из человеков понимает это? Нет, не каждый. А не то отчего бы вдруг меж родами, племенами ли возникает вражда, и тогда на сердце упадает затмение и делается мир людей слаб и уж ни к чему не влечет, только к погибели.

Смолкла песнь хазарина, оборотившись к небу, туда и воспарила, оставив людям тихую, а вместе сладкую грусть. А скоро утишилось и у других костров. И Богомил, привыкши по многу дней и ночей обходиться без сна, неспешно поднялся с земли и пошел к шатру Великого князя, красно и ярко высвечиваемого в ночной темное. А подойдя, долго стоял возле тяжело обвисшего полога. Вдруг промелькнуло что-то в сознании, странное, поразившее нездешними красками, точно бы откуда-то свыше снизошло на него нечто удивительное. Но он не смог уловить этого промелька, зато ощутил влажное тепло, исходящее от него.

Когда Богомил откинул полог шатра, то и удивлен был многолюдью в нем. Он-то полагал, что Великий князь почивает, и заглянул в шатер только для того, чтобы убедиться в своей правоте, а потом пойти дальше к тому месту в устье Ахтубы, где еще днем он приметил чудные узоры на каменьях, запрудивших проточные воды, отчего те вскипали и осыпали берег холодными зеленоватыми искрами. В тех узорах сокрыто было что-то как бы даже не от людского усердия, и ему подумалось, что это оставили свои знаки Боги, которым поклонялись в старых племенах, сошедших с лона земли и теперь пребывающих в той вечности, что не подвластна времени и живет по своим законам. О, Богомил понимал про эту вечность, не однажды возносился к ней духом, живущим в нем, и тогда сознавал себя малой песчинкой, никому в дальнем мире неведомой, зато впитывающей неземную сущность и дыша ею. Коль скоро он оказывался во власти тех законов, то и делался более прежнего спокоен, и собственный земной путь казался ему малой тропинкой в великом множестве других троп, а они, в конце концов, сливались и подобно могучей многоводной реке рассекали небесное пространство. И это было приятно. Стало быть, и ты, смертный, надобен в мире Богов.

Святослав увидел волхва, в нерешительности стоящего перед шелковисто синим пологом, и указал ему на место возле себя, и Богомил, чуть сутулясь, опустился на мягкий ворсистый ковер.

Святослав меж тем говорил светлым и малым князьям и воеводам, пришедшим в великокняжий шатер, слегка растягивая слова, словно бы прислушиваясь к их звучанию, а вместе свычно с его натурой твердо и решительно:

--Что можно сказать уже теперь? Минувший день еще не принес нам одоления. Но мы и не ждали легкой победы. Мы знали, царь иудейский хорошо подготовился к сражению. У него сильные рати, воинов его отличает бесстрашие и дерзость. Но мы россы, за нами Русь. Этого не учел Песах. Мы перемололи почти половину его войска. И это при том, что у нас не было намеренья идти вперед. Мы были щитом. Завтра все переменится, и мы сделаемся разящим мечом. И да помогут нам Боги!

Едва первые лучи солнца коснулись земли, россы, как если бы они поспешали, опасаясь, что им не хватит дня для того, чтобы одолеть вражью силу, которая теперь разбившись на тысячи, ведомые опытными в воинском ремесле беками, уже спускалась с ближних холмов, выстроили Святославов строй и двинулись встречь войску Песаха. Впереди шли обручники Атанаса, они сняли с себя боевые доспехи и теперь были в белых рубахах и с мечом в руках. Своим видом они являли нечто удивительное, не свойственное воинам, нечто от мирной жизни. Они сызмала были обручены со смертью и теперь шли умирать, но умирать не для того, чтобы исчезнуть из людской памяти, а для того, чтобы остаться в ней навеки вечные, сделаться примером для тех, кому жить в грядущих летах. Всяк из них понимал это и не терял веры в высшую справедливость, которая одна управляет мирами. Они шли на смерть как на праздник, и были в их посуровевших лицах некая торжественность и соединенность с земным пространством, точно бы все в сущем ныне обрело для них особенное значение, о чем в недолгой жизни своей они могли только догадываться, и с нетерпением ждали момента, когда это отметится в их сознании.

Обручники первыми вступили в сражение, и, прежде чем кто-то из них падал на землю, пронзенный вражьим копьем или посеченный саблей, он успевал поразить не одного агарянина. И то еще было в смущение противной стороне, что обручники не имели даже щитов. Мнилось, что они не дети росских племен, но дети Земли, точно матерь сущего, еще в стародавние времена обрученная с вечным синим Небом, исторгла их из глубин чрева своего для какой-то высшей цели. И многие сыны Пророка впали в растерянность от одного только вида идущих на смерть россов. И сами принимающие смерть как благодать, дарованную правоверным, они не могли понять, отчего в россах возжегся сей огнь? Иль они тоже черпают из небесного благоволения? Но тогда почему они не на этой стороне, на той?

Обручники сделали то, что и предполагали сделать: они задали ритм продвижению росских дружин, тот самый ритм, без которого сражение и при удачном раскладе могло закончиться, не принеся нужного результата.

Следом за ними вступили в сражение дружины левого крыла. Их вел светлый князь вятичей Удал. А чуть погодя и дружины правого крыла, предводительствуемые дреговическим Мирославом. Оба светлых князя приняли ритм, предложенный обручниками, и не хотели нарушать его, понимая, что это поломало бы жесткое и теперь уже неотвратимое продвижение войска. Они были энергичны и расторопны, старались уловить малейшее колебание, и направляли в людских сердцах, если в них заронялось что-то противное духу Победы. Они и сами иной раз, запамятовав наставление Великого князя, вскидывали над головой меч и оказывались в гуще сражения. Чаще это случалось с Удалом. О, как трудно было князю вятичей сдерживать напор собственных чувств. Дружины, ведомые им, дрались с иудеями, а он помнил, сколь унизительно было состояние его духа, когда те властвовали на земле дедичей, сколь губительно для отчего племени оказалось это жестокое, на крови, властвование. Иль забудешь, как сгоняли чужеземцы жителей росских селищ к капищу и, отобрав молодых и сильных, уводили их в рабство, всех же остальных предавали смерти? О, много таких мест, обагренных кровью сородичей! Потому-то, а не только по свойству характера, часто необузданного и как бы даже противного естественному ходу сражения, которое теперь уже не подчинялось людской воле, а чему-то таинственному и всемогущему, Удал часто оказывался там, где смерть гуляла широко и вольно. Уже не однажды ближние к нему отроки выводили его из-под удара, подставляя свои груди под остроконечные пики, или сбивали сабельный замах старого иудейского воина. Все же Удал не уберегся: у него была рассечена щека, и кровь искряно черной змейкой струилась по лицу, а левое плечо спасу нет как саднило, пробитое вражьим копьем, острое завершье которого все еще оставалось в теле. Но Удал не хотел этого замечать и не опускал меча и поспевал всюду, где только возникала в нем надобность, а порой и без надобности, лишь по зову сердца, не в меру горячего, захлебывающегося от ненависти. Иной раз он оказывался во вражьем кольце, и тогда и ему самому, и отрокам, коим поручено было отводить от светлого князя опасность, приходилось туго. Но Боги оберегали Удала, и красный кафтан его видели то в одном месте, то в другом, и тогда ободрялись россы и усиливали нажим на врага.

В дружинах правой руки, помимо дреговичей и северян, были и деревляне. Мирослав с особым удовлетворением наблюдал за тем, как они умело владели боевыми топорами. Длиннорукие, рослые, точно бы по чьей-то доброй охоте подобранные один к одному, они, случалось, разрубали всадника-агарянина едва ли не пополам. Никто не мог устоять против них, и даже самые отчаянные исмаильтяне старались оттиснуться от них, не встречаться с ними лицом к лицу, но сделать это в той толчее, что царила на поле сражения, было почти невозможно.

Мирослав, в начале сражения ощущавший особенное напряжение в упругом и сильном теле, не мог скрыть волнения, оно отображалось на его смуглом, обильно помеченном боевыми шрамами, лице. Но теперь, когда сражение набрало мощь, и все, чему надо было развернуться, развернулось, да так, как того он и хотел, Мирослав успокоился, напряжение, сковывавшее тело, ослабло.Впрочем, может, это было не совсем так, но князю дреговичей хотелось, чтобы так было, а когда ему чего-то очень хотелось, чаще и вершилось по его желанию. И, когда к нему подъехал на вороном коне Святослав и спросил:

--Ну, что, воевода?.. - то и малейшего волнения не заметил в спокойном и сосредоточенном лице светлого князя дреговичей.

--Все идет, как ты и задумывал, - сказал Мирослав. - Хоть и силен агарянин, а и в нем обламывается.

                                          24

Сражение еще продолжалось, но что-то уже сказало Песаху: дело его проиграно. Кажется, это случилось после того, как был сбит с коня атабек, а вместе с ним погибло пять тысяч воинов. Росские дружинники взяли их в кольцо и не выпустили ни одного. Да, именно тогда правитель Хазарии ощутил пустоту на сердце, точно бы все, что волновало его прежде, теперь исчезло, оставив после себя тусклый, едва различимый след. Он понял, Святослав переиграл его, и, пожалуй, не только на поле сражения, когда нельзя было сказать, отчего россы выстраивали свои рати клином, а то вдруг разбивались на небольшие отряды, и тогда каждый из этих отрядов действовал самостоятельно, тараня войско агарян и иудеев в самых неожиданных местах; Святослав переиграл его в чем-то еще, случившемся много раньше. Когда же? О, если бы он мог ответить! Он, половину своей жизни проведший в битвах, разумеющий в воинском ремесле и самую малость, оказался не готов к встрече с сильным духом противником, который, хотя и уступал в численности воинству Хазарии, был более организован и обрел в сердце ненависть. Впрочем, только ли ненависть? Было что-то еще, укрепляющее мужество росса, о чем он смутно догадывался. Но не дал своей догадке развернуться, ужал ее, как только мог, точно бы опасался чего-то. Странно еще и то, что эта догадка в сущности оставила его равнодушным, ни к чему в нем самом не подтолкнула. <Что ж, пусть будет так! - сказал он мысленно. - Значит, пришло время испить из чаши страдания, о чем так много говорили хаберы. Это они повинны в том, что царство иудеев, столь тщательно и со старанием создаваемое им и его предшественниками, гибнет. Они хотели, чтобы люди мучались, не умели обрести отчины и попрежнему пребывали в рассеянии.>

Песах был не согласен с ними. Но, всевластный над подданными, он сознавал, что бессилен против Братства, которое в свое время подвинуло его к власти, но лишь над теми, кто не был посвящен и мало что понимал в течении жизни. Он и сам, теперь-то Песах сознавал это, оказался заложником чуждой ему идеи. Впрочем, раньше он, кажется, не имел ничего против того, что происходило рядом с ним, а то и в нем самом. И это в то время, когда хаберы во всю раскачивали лодку, в которой он оказался по своей ли воле иль еще по какой-то неведомой никому, а только высшим силам. Раскачивание, попервости мало замечаемое, в конце концов, обрело черты некой необратимости, отвратной его духу, но охотно принимаемой святым Братством. Хаберы хотели чего-то другого, и он не сразу понял это, когда же понял, было поздно что-либо менять в устроении жизни Новой Иудеи. К тому же он полагал, что если бы даже и постарался что-либо поменять, то и не смог бы ничего сделать. Древние были правы, когда говорили, что нельзя построить дом на песке, а только на камне; и если даже некое строение и будет возведено, то через малое время рассыплется, превратится в пыль. Нет, хаберам не надобен дом на песке, они хотели большего.

Получается, он, Песах, нужен был истинным водителям иудейских племен для достижения ближней цели, а когда цель была достигнута, они отошли в сторону и уж оттуда холодно наблюдали за его стремлением укрепить царство хазарское, заранее зная, что потуги его обречены на неудачу. Но он-то не хотел в это верить. И был не прав. Теперь-то он понял, что был не прав. Он прислушивался к шуму битвы, а она все приближалась к шатру, где он сидел с кем-то из своих подданных. Пожалуй, он не сказал бы теперь, кого из них и как кличут. Что-то произошло в нем, в душе, и он никак не мог настроить себя на прежний лад, когда сражение грело сердце. Однажды он вспомнил о Хашмоное и мысленно сказал, что тот теперь далеко, как, впрочем, и все хаберы, проживавшие в Итиле. И, если прежде раздражался, недоумевая, отчего они бросили его, и гневался, то теперь ничто в нем не стронулось, воспоминание было холодное, словно бы уловленное им на стороне.

Везирь вошел в шатер и сказал, что исмаильтяне, несмотря на все свое мужество, едва ли продержатся долго:

--Сила на стороне россов. Им точно бы помогает дьявол.

Песах устало подумал, что день-другой назад Ахмад не осмелился бы заговорить с ним про это, но, кажется, и сей муж поменялся и что-то утратилось в нем.

--Надо держаться, - негромко сказал Песах. - Держаться как можно дольше.

Ахмад с удивлением посмотрел на правителя Хазарии, но ничего не сказал, лишь вздохнул и вышел из шатра.

Как же все переменчиво в земном мире! Седмицу назад Песах и мысли не мог допустить, что все для него и для царства хазарского закончится так трагично. Получается, правы однажды сказавшие: выйдя из пустоты, время спустя уйдем в нее, не оставив по себе и слабого следа?

Что же тогда есть мысль человеческая, как не бледный сколок с малой небесной тучи, нещадно разрываемой ветром? И что будет теперь?.. Он даже поморщился, понимая всю бесцельность вопроса, нечаянно забредшего в голову, как если бы не нашлось ничего другого, о чем, стоя на краю пропасти обеими ногами, нужно было подумать. Но в том-то и дело, что мысль, едва родившись, утрачивала свою изначальность, тускнела и, подобно желтому дождевому потоку, который иной раз прольется на горячие дюны, уходила в песок. Уходила бесследно. И время спустя он уже не мог сказать, о чем она хотела бы поведать ему. Он сделался пуст и ни к чему не привязан, как облачко в бездонном небе, терзаемое злым ветром. Он физически ощущал эту пустоту в себе и едва ли мог сказать теперь, кто он и зачем был послан в мир людей, и чего они ждали от него и чего он ждал от них? А может, его никогда и не было среди них? Но почему же? Что-то ведь еще сохранялось в нем. Что же?.. А хотя бы ноющая тревога о сыне, которому он поручил, когда пришло известие о походе Святослава, сохранять мир и спокойствие во второй столице Хазарии Семендере. Да, только это еще и сохранялось, впрочем, не очень-то расталкивая в душе. Она точно бы одеревенела и уж ни к чему не влекла, разве что к странно тяжелому, угнетающему недоумению. В какой-то момент он обратил внимание на золоченую колесницу с восседающим в ней каганом Хазарии и противно тому, что знал о нем, подумал: а он-то что тут делает, отчего он-то не в Белой Башне?.. Силился что-то вспомнить, и не мог. Через какое-то время он заметил, как в опасной близости появились всадники на маленьких юрких конях, они вознамерились пробиться к нему, но, столкнувшись с бессмертными из охранной сотни, отступили. Песах пришпорил старого боевого коня, кажется, тоже осознавшего, что время его вышло, отчего глаза у него потускнели и в большом, все еще сильном теле ощутилась слабость, и подъехал к золотой коляске и спросил у кагана, почему тот не в Белой Башне? Каган не ответил, а потом показал слабой рукой в ту сторону, где под ударами росских мечей гибли агаряне.

--Я хочу быть с ними, - сказал он, почти с ненавистью глядя на Песаха. - И никто не помешает мне!

--Ты ищешь смерти?

--Я уже давно умер.

И то, что Песах услышал от кагана, в свое время втайне от соплеменников принявшего другую веру, еще больше разожгло в нем тягостное недоумение. Кто мог ожидать, что каган, сделавшийся игрушкой в его руках, вдруг обретет голос и заявит о своем желании? Удивительно еще и то, что каган Хазарии не выглядел теперь слабым и беспомощным стариком, поменялся, в прежде тусклых и невыразительных глазах зажглось что-то. Это неприятно поразило Песаха, он растерялся, все же нашел в себе силы сказать везирю:

--Как бы чего не натворил каган? Проследи за ним!..

Везирь промолчал. Он видел, как отъехала золотая колесница, влекомая тройкой гнедых рысаков, а чуть погодя оказалась среди агарян, в кольце, невесть почему пропущенная россами. И эта неизвестность испугала везиря, теперь-то и он понял, что сражение проиграно, и хмуро посмотрел на царя Хазарии, с напряженным вниманием следящего за тем, что просходило на поле сражения, точно бы выискивая приметы, которые сказали бы, что еще не все потеряно. Но тщетно!.. Все говорило о другом. Ахмад еще долго не сводил глаз с мэлэха, и, кажется, только теперь заметил старческие морщины, густо испешрившие лицо правителя. И ему сделалось тоскливо. Кто же мог подумать, что все так закончится?

Он еще какое-то время наблюдал за тем, как умирали его соплеменники, а потом поглядел в ту сторону, где стоял со своими людьми каган Руси. Ему показалось, что он увидел усмешку в хмуром лице его, и в груди все сжало, стало нечем дышать. О, как он ненавидел Великого князя Руси! Раз пять он посылал лучников, чтобы те сразили предводителя росских дружин. Но тяжелые каленые стрелы оказались бессильны против него.

Больно на сердце! А что впереди? Кто примет его? Он, отрекшийся от веры отцов, вдруг оказался выброшенным на обочину дороги. Ему теперь ни с кем не по пути. Правоверные Параса или Самарканда, откуда пришли его предки, уж точно не примут везиря Хазарии, как не примует его и те, кому он отдал себя в услужение. Он для них так и останется гоем.

Ахмад с неприязнью посмотрел на мэлэха, сидящего в седле, опустив поводья и уже не наблюдающего за полем сражения, как если бы для него все было ясно. Песах сидел, закрыв глаза и весь уйдя в себя, словно бы стремясь уловить растолкавшее в душе у него, но, кажется, уже не способного сделать и этого последнего усилия. Странно все-таки: Еще день-другой назад Ахмад верил в неугасимость звезды правителя. И вот теперь ничего этого в нем не осталось, одна пустота, и он с едва сдерживаемой досадой наблюдал за Песахом и что-то томящее своей неслучайностью накапливалось на сердце.

А на поле сражения тем временем происходило что-то странное. Песах видел сидящего в колеснице кагана и даже слышал его голос, призывающий правоверных прекратить сопротивление.

--Каган Руси примет заблудших посреди белого дня и простит нас, - говорил старец. - И мы уйдем в свои земли и станем жить, полагаясь только на себя. И да будет на то воля Аллаха!

Он воздел руки к небу, и из уст его полились подобно освежающей влаге после жестокой засухи тихозвонные молитвенные слова. И все те, кто слушал его, пали на колени. И было удивительно и страшно смотреть на то, что ныне вершилось на поле сражения, и Ахмад сказал дрогнувшим голосом:

--Я не могу: Все кончено!

--Да, кончено, - согласился Песах и взял в руки поводья, развернул коня и отъехал: Сердечное угнетение в нем не сделалось больше, хотя тяготность недоумения возросла.

 Итиль поразил Песаха мертвенно сонной тишиной на улицах. Он хотел бы спросить, куда подевались жители города, но везирь ехал позади него вместе с бессмертными и спросить было не у кого. Он уже запамятовал, что многих горожан сам отправил встречь Святославу. Но чуть погодя он увидел толпу иудеев, запрудивших узкую улочку, ведущую к воротам Джора, и понял, что люди покидают город. К нему подъехал везирь и сказал хмуро, как бы даже с досадой:

--Надо бы посетить хранилище, оберегаемое горцами Мезендарана, и взять царскую казну, если ее еще не похитили.

Мэлэх не ответил.

Время спустя решив, что медлить нельзя, и, если царь Хазарии не озабочен состоянием своей казны, то кто-то же должен взять на себя эту ношу, везирь с бессмертными свернул в ближайший заулок. Песах остался один, но даже не заметил этого. Он миновал каменный мост и оказался в Белой Башне, тут он слез с седла и по узкой, прогибающейся под ним лестнице поднялся на широкую стену, и уже отсюда увидел везиря и бессмертных, и догадался по досаде, решительно поменявшей в их лицах, что они не нашли казны, и жестко, одними губами, усмехнулся. Бессмертные тоже увидели его и о чем-то горячо заговорили, бросая на правителя недобрые взгляды. Песах понял, что они, скорее всего, сговариваются, чтобы выдать его россам, и тем уберечь свои головы. <Так нет же! Нет!..> - сказал он и посмотрел вниз, туда, где, подступая к стене, громоздились черные остробокие камни. <Ничего у вас не выйдет. Поздно!> Он вытащил из ножен саблю, в свое время подаренную ему царем Иосифом, и погрозил ею кому-то, но, скорее, тем, кто следил за ним с земли. Все эти дни Песах не вытаскивал саблю из ножен, а вот теперь вытащил и горько стало на сердце, ведь грозил-то ею не кагану Руси, своим подданным.

Песах дождался, когда по скрипучим деревянным лестницам бессмертные поднялись на стену и - прыгнул вниз, на камни, перед тем обронив устало: <Правы были древние пророки: воистину новообращенные есть проказа Израиля.> Но последняя его мысль была обращена к хаберам, к святому Братству: <Вы хотели, чтобы наш народ испил из чаши страдания? Он испил: Я тоже прошел через страдание и не обрел твердости духа. Обретут ли другие?..>

                                      25

Ратники, предводительствуемые Удалом, еще продолжали сражаться, когда и не скажешь сразу, кто одолеет, а Святослав каким-то особенным чутьем уловил перемену в настроении иудейских воинов, в них точно бы поослаб прежний дух, и он намеревался предпринять что-то, чтобы окончательно сломить сопротивление противоборствующей силы, но тут на поле сражения появилась золотая колесница, привезшая кагана Хазарии. Агаряне, запамятовав про все, сбились вокруг нее и стали со вниманием слушать его. И то еще удивительно, что россы не чинили им препятствий.

--Что там происходит? - недоумевая, спросил Святослав у кого-то из ближних к нему князцев, а не дождавшись ответа, послал одного из них узнать, что случилось. Впрочем, он уже мог и не делать этого. Увидел, как всадники, подъезжая к кагану Хазарии, бросали к его ногам свои сабли.

--О, Боги, дивны дела ваши! - сказал Святослав и велел подвести к нему боевого коня, а потом легко вскочил в седло и отъехал: Князцы и старейшины последовали за ним. И, о, как же трудна оказалась их поездка по полю сражения, где на каждом шагу попадались убитые или раненые, взывающие о помощи. Страшна коса смерти, и не дай-то Бог, если не отыщется силы, способной вырвать ее из рук завладевшего ею.

Кони осторожно ступали на землю, словно бы боялись потревожить мертвых, и часто всхрапывали, испуганно косили лиловато-синим глазом. Их тревога передалась людям, и те невольно сдерживали восторг, так и рвущийся из груди, потому что сражение выиграно, да еще какое!., ничего подобного они не видывали!.. - а они остались живы, и, если Боги будут милостивы к ним, они вернутся в свои домы с великой славой.

Святослав подъехал к золотой колеснице, когда агаряне, кто остался жив, были оцеплены дреговичами. Мирослав, умеющий сдерживать чувства, теперь лишился этой способности и был не в меру суетлив и что-то говорил воинам, энергично взмахивая руками, отчего и не сразу увидел Святослава, а потом подбежал к нему и, держась рукой за стремя великокняжьего коня, горячо воскликнул:

--Мы одолели их! Одолели!

Святослав спрыгнул с седла, обнял Мирослава, и уж после этого повернулся к кагану Хазарии. Тот теперь стоял возле колесницы, сутулясь, но не утеривая достоинства в смуглом, изборожденном многочисленными морщинами, старческом лице.

--Ну, что, каган, повоевал? - с легкой усмешкой сказал Святослав. Со вниманием оглядел пленных агарян, вяло, как если бы вдруг сомнение нашло на него, хотя этого наверняка не было, а было что-то другое, спросил:

--Что же делать со всеми ими?

Он смотрел на Мирослава с тем напряжением во взгляде, которое предполагает, что тот, к кому он обращается, знает, что делать со всеми ими. Но Мирослав не знал, находясь во власти радостного чувства, да и не думал об этом. К тому времени Удал одолел иудеев и теперь поспешал со своими дружинами к Святославу. А скоро оказался рядом с ним, возбужденный битвой, не понимающий, отчего не все агаряне перебиты?

--Так что же делать со всеми ими? - снова спросил Святослав, теперь уже обращаясь к светлому князю вятичей. И опять на сердце у него зажглось что-то, как если бы там проявилась жалость к кагану Хазарии, впрочем, скорее, даже не так, к старому человеку, нашедшему в себе силы переступить через то, что многие леты укреплялось в душе.

--А что бы он сделал с нами, если бы мы попали в полон?.. - заволновался Удал. - А что он сделал с тридцатью тысячами россов, многие леты назад посетившими этот Остров с богатой добычей?

--Довольно! - сказал Святослав и велел дружинам идти на Итиль, а сам в сопровождении малых князцев и старейшин, а так же кагана Хазарии зашел в брошенный Песахом шатер и долго беседовал с царственным пленником, удивляясь тому, сколь причудлива и жестока судьба одного из представителей известного на Востоке рода Ашинов.

А потом он ехал по главной улице Итиля, и не было в его сердце торжества, разве что удовлетворение от хорошо выполненной работы. Но странно даже не это. Странно, что он не испытывал никаких чувств по отношению к городу, который в прежние леты ненавидел, считая глубоким, не имеющим дна, вместилищем зла, откуда оно потом распространилось по всем ближним и дальним землям. Не миновало и Русь. И там восплакали матери и жены, и сестры, утрачивая в родах искони укреплявшую в них твердость духа и веру в божественную Истину. Теперь ее не углядеть было, этой ненависти, куда-то подевалась, увлеклась в какие-то дали. А может, и не так вовсе, и она лишь растворилась в пространстве, не желая больше расталкивать в душе его. Наверное, так и есть. Горяч Святослав, суров, коль враг не обломался в упорстве своем, но коль скоро пал духом, то и князь россов способен помиловать его. А почему бы и нет? Иль не к тому влекутся в племенах росских, возлюбивших Бога Отца - Стрибога, Бога Сына - Даждьбога и Матерь Судьбы Мокошь? От тех светлых теней, что упадают от Богов на обильно политую кровью дедичей росскую землю, чуть только и смутится душа росса, однако ж быстро воспрянет и прольется из нее тихая, ни к чему не влекущая радость, а вместе сладкая, в себе самой грусть. И они будут долго идти рядом, грусть и радость, не мешая друг другу, ровно сестры.

         Подле Святослава среброголовый Богомил с Радогостем, тут же молодой хазарин, сын старого друга великокняжьего конюшенного Дальбек. Дивно на сердце у молодого хазарина, он чувствует себя так, как если бы сделался победителем в схватке с врагом своим. И он, не умея сдержать этого чувства, все говорил что-то, говорил, обращаясь к Радогостю, хотя тот и не всегда слушал его. Растолканно на сердце у великокняжьего конюшенного, и не только потому, что мало осталось в войске Святослава боевых коней: иные побиты на поле сражения, другие просто были брошены при дороге, но да придет время, и соберем всех, - а еще и потому, что ему неприятно ехать по итильской опустыненной улице, все-то мнится, что вон из того подворья, черно поблескивающего низкими строениями, мрачного, сыростью от него тянет, выйдет бывший его хозяин со служками и подтянется к нему, хмурый, и спросит, кривя длинное лошадиное лицо:

         --Ну, что, раб, побегал, посвоевольничал? Не страшно ответ держать?

         Он любил поговорить, сей муж, находя злые, все в душе остужающие слова, и заглядывал в глаза несчастному, а они в такие поры, еще не утратившие радостного возбуждения от нечаянно выпавшей воли, приглушив привычное свое безразличие, делались суетливы, страх, а вместе надежда, хотя бы и приглушившая прежнее очарование, жили в них.

         --Ну, что, раб, ты готов пострадать? - спрашивал сей муж, чуть отступив от беглеца, недолго еще медлил, как если бы ждал ответа, хотя и понимал, что никакого ответа не дождется, но ему было приятно ощущать свою власть над несчастным, чувствуя, как раб весь напрягается, меняясь в лице.

         --А ведь могло быть по-другому, если бы ты не проявил дикого своеволия.

         Несчастный чаще всего не выдерживал пытки словом: ожидание боли едва ли не страшнее самой боли. Он начинал ругаться или еще как-то выказывать свой страх, и тогда на него набрасывались хозяйские служки и волокли сопоротивляющегося, избиваемого к пыточному столбу, а сам хозяин в это время как бы даже с сожалением говорил:

         --Ну, вот. Ну, вот. Ты сам виноват. Сам: А теперь уж не поменяешь ничего. Придется тебе, брат, пострадать.

         Ох, как любил хозяин изгаляться над подвластными ему людьми. Радогость теперь думал, что тот иной раз сам подталкивал рабов к побегу, чтобы потом, изловив, поиздеваться над ними. Правду сказать, не однажды возникала у россса мысль оборвать свою жизнь, но терпел, как если бы Боги помогали ему в неволе, как если бы удерживали от последнего шага. И да будет свет, рождаемый ими и порой улавливаемый и простым смертным, вечен!

         Богомил какое-то время шел следом за воинскими ратями, но мало-помалу начал отставать, и не потому, что усталость взяла-таки свое, а потому, что он часто остнавливался, вдруг поразившись чему-либо. Он шел не один - рядом с ним были Радогость и молодой хазарин, отпущенные Великим князем, сказавшим: <Походите по городским улицам, посмотрите, что там творится? А я с дружинами пойду к Белой Башне на встречу с иудейским царем. Давно жажду  ее!> Однажды Богомил с сотоварищами оказался близ дивно зеркального ручья, бойко бегущего по узкому, обсаженному деревянными строениями, руслу.Ручей был чист,камушки на дне светились.  И то было несвычно со здешними местами, обильно усеянными мутными грязновато-серыми протоками. Отчего бы в ручье-то вода схожа цветом с небесной синью? Про то и спросил Богомил, склонившись над ручьем и чуть касаясь рукой быстроструйных вод, у молодого хазарина. И сказал тот голосом дрогнувше мягким:

         --Ручей от Божественного провидения черпает силы. Толкуют старики: в свое время в нем хоронили каганов из рода Ашина. Это еще до того, как в наши земли пришли иудеи. Тут много могил сокрытых от злого духа, никому не доступных. А коль скоро сыщется влекомый злым умыслом, то и утратит в сердце своем, сделается худ и слаб, и уж нигде не найдет покоя, не умея совладать со страхом, который поселится в глазах у него. И в руках тоже: потому и черны они сделаются, как если бы были обожжены за то, что с недобрыми намереньями пытались проникнуть в тайну ручья.

         Чудно, однако ж: И Богомил ощутил нечто смутное и тревожащее, исходящее от ручья, сделавшегося последним пристанищем володетелей хазарских земель, и на сердце обозначился непокой, как если бы он уже проник в некую тайну, про которую ему не надо было знать. О, в земном, а пуще того в небесном мире существует множество тайн, сокрытых от человеческого глаза! Волхв  давно знал, что проникновение в них не всегда во благо человеку. Но то и ладно, что в росских племенах, больших и малых, осознали свою соединенность с сущим и черпали из нее благость дарующее. Воистину мал человек и слаб, коль скоро он почему-либо утратил эту соединенность с сущим. В такие поры все становилось для него немило, и дивный лес, взросший близ родного селища, был не в радость, и доброе слово сородича, к нему обращенное, мнилось жестким и холодным, в обиду ему, хотя и малую, сказанным. Почему-то теперь Богомил подумал о воеводе Свенельде. Приходил в некий день и к нему воевода с осуждением молодого князя Руси. И хулил слово его, и деянья его, как если бы не догадывался об истинной их сути. Да нет, в том-то и дело, что догадывался, но не хотел согласиться с тем, что делал Святослав. И сказал тогда Богомил:

         -- Сущее окрест нас, но оно еще и в нас. И, коль скоро затмится в душе, то и уйдет оно из сердца, и сделается человек  пуст и ненадобен даже себе. Берегись этого, воевода!

         Свенельд, кажется, не понял его озабоченности. Или не захотел понять? Горд и в помыслах  устремлен к чему-то сокрытому от сердечных подвижек росских дружин.

         Недолго пребывал Богомил в раздумьях о Свенельде, но и этого было достаточно, чтобы на сердце замутило, защемило. Он едва одолел неладное в себе, как вспомнил, о чем сказывал Мирослав на прошлой седмице, и опять ему сделалось худо. А сказывал светлый князь дреговичей о молодшей дружине, в свое время ходившей под стягами Большого воеводы. Он не взял ее в отчие земли, оставил в  Хазарии, наказав верой и правдой служить иудейскому царю. И те исправно исполняли свою службу, водили гостевые караваны по жгуче горячим пескам и, оберегая их, нередко схлестывались с кочевыми племенами или с воинскими ратями, засланными из светоносного Багдада. Так и жили, оберегая интересы иудейского царя, довольствуясь малым, памятуя лишь о верности Большому воеводе  и дожидаясь, когда скинет он с них опротивевшее ярмо чуждой их духу службы и призовет в отчие земли под свою руку. Не дождались. А тут слух пронесся, что Святослав, великий каган Руси, идет походом на Итиль, а Большим воеводой у него не Свенельд, но светлый князь дреговичей. То и смутило пребывающих на службе у врага Святослава. Не захотели и дальше держать сторону царя иудеев, но и забоялись идти встречь  воинству Святослава, коль скоро он охладел к самому Свенельду. Не вчера сказано: князья вострят меч друг на друга, а у дружинного люда головы летят с плеч. Не долго думая, россы сели в лодьи и отплыли. Невесть какими путями добрались они до Русского моря, в ту пору тихого, нешумливого, пересекли его и, побратавшись с темной ночью, прошли близ Царьграда и много седмиц еще плыли по бурному морю, пока не высадились в Галисии, тут они, изголодавшиеся, измученные без надобного количества пресной воды, но не ослабевшие в духе, пошли на штурм Сантьяго и взяли его на щит. Нашли тут немало добра, и, погрузив его в лодьи, в тот же день отплыли в Бискайский залив. И с тех пор никто не слыхал о них. Куда они подевались? Сгинули иль, отыскав в океане пустынный остров, там и осели?..

         --Так все и случилось, - сказал Мирослав, и в широко распахнутых на мир глазах его  обозначилось что-то сходное с жалостью к сородичам, утратившим связь с отчиной. То и была жалость. Светла душа у князя дреговичей, не однажды наблюдал приметливый волхв: вдруг да встоскуется Мирославу, и он как бы даже поддастся слабости и посмотрит на тебя с грустью, и долго еще не отойдет. За то и любил его Богомил, понимая в душе росса, которая во всякую пору устремлена куда-то, хотя бы и в дали безвестные. И это даже лучше - если в дали безвестные, легче там дышится россу, любящему простор в мыслях.

         --То и худо, что иной раз так раскидает россов, ищущих себя в чужих землях, что и не скажешь сразу, кто и где ныне пребывает, - со вздохом огорчения проговорил Богомил. - А все от неустройства  жизни. Но то и ладно, что поход Святослава, счастливо ныне складывающийся, укрепит в наших племенах, чему подсобляют и деяния управительницы росских земель благоверной Ольги, матери Святослава. И да будет вечен над ее головой свет небесный!

         То и подействовало благотворно на князя дреговичей, и в глазах у него просияло, и отошел он от премудрого волхва, укрепляясь в надежде.

         Меж тем Богомил с сотоварищами подошел к дивно красному строению с маленькими круглыми окнами  в каменных стенах, с островерхой башней, утянувшейся к низкому небу, и остановился, пораженный тем, что из распахнутых настежь дверей слышались чьи-то голоса, слабые, пронзительно тонкие, иной раз заглушаемые громким, больно режущим слух плачем. 

         --Что это?.. - с недоумением спросил Богомил.

         --Молитвенный дом иудеев, - с неприязнью в дрогнувшем голосе отвечал молодой хазарин. - Видать, попрятались в его стенах малосильные. Все, кто способен был идти, уже миновали врата Джора.

         --Вот как? И чего же они стенают? Иль кто обидел их?

         Зашел в храм и при слабом свечном свете разглядел на жертвенном столе  священные сосуды, а подле них большую молитвенную книгу, про которую знал, что ее называют Каббалой, и в ней говорится про то, что Бог, наскучав в одиночестве, решил создать равных себе, чего, в конце концов, и достиг через перерождение душ.Но равными Богу оказались только уверовавшие в иудейского Бога, все ж остальные были причислены к нечистым, неспособным к поиску Истины. Чуть погодя Богомил разглядел в храме детей. Их, сидящих на земляном полу, оказалось так много, что волхв подивился тому, как про меж них могли проходить служители Яхве, а их было трое в одинаково темном одеянии и в черных шапочках, с тем, чтобы поддержать ослабших духом тихим незлобивым словом. Некто с длинным худым лицом подошел к Богомилу и тихо спросил:

         --Вам что-то нужно?

         --Да нет, - сказал Богомил. - Но мне интересно, отчего они все тут столпились? Или им некуда идти?

         --А куда бы они могли пойти? Под росские мечи?

         --Россы не обижают детей, - сурово сказал волхв.

         --Так ли? - не поверил раввин.

         И тут случилось что-то: Земля под ногами вдруг зашевелилась, как если бы кем-то была раскачиваема, а чуть погодя треснул потолок и погасли свечи, и  синагога погрузилась во тьму.

         --О, Боги! - только и сказал Богомил, вдруг оттесненный к стене хлынувшим к распахнутой настежь двери людским потоком. Детский крик и плач, и жалобные стенания усилились, а скоро сделались непереносимы для сердобольного сердца волхва, и он хотел бы закрыть ладонями уши, чтобы не слышать, но сущее в нем, соединенное с пространством синего неба и временем, которое есть начало всему и завершение, не позволили ему поступить так, и он сам, и те, кто был с ним, а также трое служителей иудейского Бога взялись вывести детей из храма. Им было трудно и страшно, теперь уже и потолок кое-где обвалился, к счастью, никто не пострадал, а толстые, из красного кирпича, стены ходили ходуном. Храм рассыпался, точно был построен на песке, когда они вывели из него детей.

         Меж тем рати россов миновали каменный мост и подошли к Белой Башне и стали готовиться к ее штурму, и тут кто-то из дружинников наткнулся на мертвого воина в золоченых доспехах со  строгим и правильным лицом, не омраченным смертной мукой. Что-то в облике старого воина заставило ратников, не мешкая, доложить о нем Великому князю. Святослав не встречался с Песахом, но сразу решил, что это он: Только непонятно было, отчего тело его врага не подняли с темных острогрудых каменьев и не перенесли в Белую Башню? Неясно было, и отчего царь иудеев принял смерть, на его теле  ратники не нашли ни одной разящей раны, которую можно было бы получить в открытом бою. Впрочем, скоро все прояснилось. Прежде наглухо закрытые тяжелые дубовые ворота Белой Башни распахнулись, и оттуда выехали три всадника. Россы в тот же миг окружили их, велели им сойти с коней и подвели, изъяв у них сабли, к Великому князю, пребывающему теперь в нелегком раздумьи, отчего в лице у него обозначилась некая хмурость, про которую знали только в ближнем его окружении и, если вдруг замечали ее, хотя бы и едва обозначенную в строгих чертах лица, то и старались в такие поры быть от него подальше.

         --Вы кто будете? - едва глянув на подведенных к нему иноплеменников, холодно спросил Святослав.

         --Я везирь, - отвечал некто смуглолицый, в синем кафтане, обтянутом панцирной сеткой, и в красных сапогах. - А это мои беки: Мы приветствуем тебя, о всевеликий каган Руси, и отныне подчиняемся только твоей всемогущей воле!

         --А что вам еще остается? - усмехнулся Святослав. Но, может, это была и не усмешка, что-то другое, жесткое и неприемлющее неправды, спросил холодно: - Что случилось с иудейским царем и отчего он, подобно издохшей собаке, валяется посреди каменьев?

         --Так получилось, - охотно отвечал везирь. - Хотели мы, о, Великий, выдать его тебе головой, да он оказался проворнее нас, прыгнул вниз со стены и разбился.

         --Значит, и ты, везирь, много лет прослуживший своему Господину, в конце концов, предал его? А знаешь ли ты, как россы поступают с такими людьми?

         Ахмад побледнел.

         --Вижу, знаешь. Ну, что ж, не нам отходить от обычаев дедичей. Пусть будет так, как начертано в Книге судеб.

         Великий унязь кликнул Атанаса, тот подошел и отвел в сторону везиря, чуть погодя раздался слабый, едва обозначенный в воздухе удушливо слабый вскрик, а потом все стихло.

         --Поднявший руку на своего Господина достоен смерти, - негромко, но так, что его услышали и в задних рядах, сказал Святослав и отъехал, перед тем наказав Мирославу предать земле царя иудеев.

         Святослав недолго пробыл в Белой Башне: все, что там находилось - и белые мраморные колонны, пересекавшие обширный двор, и серебряные ручьи, разбегающиеся в разные стороны и весело урчащие, и пышные виноградники, подступившие к покоям кагана, и низкие, из красного кирпича, молельные Домы, украшенные золотыми и серебряными заплатами, не вызвало в нем и малого интереса. Он медленно, придерживая скакуна, объехал подворье кагана Хазарии, почти не глядя по сторонам, почему-то вспомнилось, как он совсем еще юным ездил с матушкой Ольгой в Царьград, как дивовался не столько на его пригожесть и несходность со всем тем, что видывал прежде, сколько на людские нравы, на жестокое обращение с себе подобными. Однажды, отпросившись у матушки, он оказался с малым числом ратных росских людей на широкой, застеленной ярким цветным камнем улице, шел по ней, пока та не уткнулась в многолюдный и многоголовый невольничий рынок, где властвовала плеть надзирающего за рабами, выставленными на продажу. К удивлению своему, юный князь разглядел среди невольников россов, они были истощены неимоверно и скудно одеты, в тяжелых ножных цепях; стояли, опустив головы, и в глазах у них стыла тоска. Она была так глубока, что вьюноша едва не утонул в ней, а заслышав родную речь, подбежал к ним, заговорил про что-то, кажется, выспрашивал, кто захватил их в полон и пригнал на невольничий рынок. Плененные россы попервости не хотели отвечать, но, видать, в нем открылось им такое упорство, так обжигала страсть, выплеснувшаяся из юного сердца, что они противно всему стали, помедлив, отвечать на его вопросы, сначала нехотя, но с каждым мгновением все более распаляясь. Когда же узнали, что он из великокняжьего росского Дома, то и вовсе сделались свободны в своих реченьях:

         --Замордовал Русь окаянный иудей. Уж и в своих осельях, на дедовой меже не хозяева мы. Того и жди, придет агарянин и накинет петлю на шею. Доколи ж терпеть-то, вьюноша? Пошто князья не соберут рати в един кулак и не ударят по чужеземцу, не изгонят его с отчих земель?

         --Придет срок, изгоним, - звонким голосом отвечал Святослав на горькое сетование плененных россов. - Слово мое твердо!

         Он заставил тогда бывших рядом с ним гридей выкупить попавших в беду соплеменников и был рад принять их на росском гостевом Дворе, обустроенном в гавани Царьграда.

         Дивы дивные, увиденные Святославом в Царьграде, не больно-то ошеломили юного князя, хотя он и поудивлялся немало пышным выездам и приемам кесаря. Его больше заинтересовало другое - сколь четко и выверенно не только во времени и в пространстве, а как бы соединенно с сердечной сущностью людей, проводились воинские учения. Он часто пропадал в тех местах, где проводились  учения, и удивлялся, и радовался, когда замечал в ком-то из ромеев необычайную ловкость в исполнении боевых упражнений. И уже тогда он определил для себя, что переймет надобное для россов. И матушке, управительнице Руси, сказывал про это, и она одобряла его намеренья и говорила, что так и будет, когда придет срок. А срок, видать, уже поджимал: сразу по приезде в Вышгород, а въехали туда ночью, чтобы доглядчики царя Хазарии не усмотрели чего, матушка княгиня отправила юного князя в Ладожье, повелев гридям, коим доверяла, сопровождать его в дальнем пути.

 Стремительно бежит время, и быстроногому оленю не угнаться за ним, и ветру буйному не поспеть за его неугадливой устремленностью. И это благо для того, кто разумеет в нем и способен сущее в себе подчинить ему. Святослав сумел, и, может, потому теперь, пребывая в сердце Итиля - в Белой Башне, почувствовал удовлетворение, когда горячий Удал, обнимая его, сказал с восторгом:

         --Вот мы и побили треклятого змия!

         Он не согласился с ним:

         --У змия две головы, а мы управились только с одной. И потому, отпраздновав тризну по братьям нашим погибшим, мы, не мешкая, пойдем на Семендер.

                                           26

         Кто он был, дервиш с черным лицом и с темными руками, в старом изодранном халате, подпоясанном узким, изъеденным молью кушаком, вдруг оказавшийся посреди тех, кому дозволено было после сражения придти на поле боя, чтобы подобрать раненых и отдать последние почести погибшим? Никто не ведал про это, никто и не приглядывался к нему, а если бы даже захотел узнать про него, то и услышал бы обыкновенный сказ про Божьего человека, милостью Аллаха ниспосланного людям для того, чтобы просветлять в душах и отводить их от прегрешений, подкарауливающих на тропе земной жизни, которая есть лишь малый сколок от жизни небесной, текущей под сенью всемогущего Аллаха. И да не избудется имя его в веках и да воссияет в сердце каждого правоверного! Да, никто бы не узнал в дервише, что-то бормочущем невесть на каком языке, но, скорее, что-то не означенное среди людских племен, но имеющее быть в небесном пространстве, рабе Хашмоноя, который пришел сюда вместе с теми, кто допущен был на поле сражения росским каганом, чтобы отыскать своих близких. Но Хашмоной, уже давно сохранявший в глухом темном узилище, куда был открыт доступ только ему, а еще малому числу хаберов, лохмотья удавленного ими дервиша, не сразу пришел сюда, на островные земли, он какое-то время брел в толпе, которая просочилась чрез врата Джора и имела намеренье дойти до Семендера, куда, как думали беглецы, россы не пойдут.Так попервости считал и сам рабе Хашмоной. Но после долгих раздумий, как-то особенно ясно узрив пред собою лик росского кагана, его упрямый нрав и неуступчивость в деяньях, он понял, что Святослав не успокоится, пока не возьмет Семендер. Он понял это и повернул обратно, разными тайными тропами дошел до Большого Острова и присоединился к тем, кто ходил по полю сражения, выискивая меж погибших брата ли, отца ли, мужа ли: На него никто не обращал внимания, почтительно обходя его, даже россы сторонились блаженного. И то было в удовольствие ему. Одеяние дервиша, удавленного в узилище, пришлось ему впору. Он уж не помнил, за что тот был предан смерти, скорее, за то, что дурными словами сбивал с истинного пути правоверных. Еще и то оказалось на руку Хашмоною, что пришедшие на поле сражения очень скоро обрели свое место. Тюркюты, отъединившись, сносили тела своих погибших  ближе к березовой рощице, невесть каким макаром уцепившейся за сырую болотистую землю, и там складывали их рядок к рядку на заготовленные заранее сухостоины. Телесцы выкапывали могилы, неглубокие, едва по грудь воину, и опускали в них принявших смерть в бою; в каждой могиле по воину, опоясанному мечом, с копьем под мышкой. Могилы закапывали. Барсилы же хоронили своих соплеменников в могилах с подбоем. Они клали рядом с погибшим седло, обшитое костяными пластинами или серебряными бляхами, а так же саблю, чаще в деревянных ножнах, и короткий меч с причудливо вырезанной ручкой. Хазары в изголовье убитого ставили два глиняных сосуда с вином и кашей, не забывали и про туго натянутый лук со стрелами. Россы сносили своих  погибших воинов к черно и яро вздыбленному берегу Великой реки и аккуратно укладывали их в просторные лодьи.

         И. когда все было исполнено, и горящие лодьи спустили на воду, и там, где тюркюты провожали в последний путь своих соплеменников, воспылали сухие дерева, разом, как если бы в едином порыве, зазвучала странная, ни на что не похожая мелодия. В ней все было перемешано: и грусть, и сердечная боль, и тоска по давнему, несбывшемуся, и не понять было, что сталось с людьми, они вроде бы поменялись в самих себе, и уж не сказали бы, отчего совсем недавно с такой яростью сражались с россами. Что они-то, влекомые неведомой им силой, искали в сражении? Теперь они, люди разных племен, стояли бок о бок с россами, страдальчески морщась и понимая в душах своих недавних противников и искренне сочувствуя их горю. Вдруг, да, да, вдруг, как бы даже нечаянно и едва ли зависимо от них самих, они противно тому, чем жили в прежние леты, поняли, что все они на земле - братья. И, когда одна из жещин, темноволосая, в широком платье с бронзовыми застежками и с бронзовыми бусами на длинной загорелой шее, подошла к телесской могиле и, не мешкая, вытащила из ножен серебряно сверкнувший нож и ударила себя в грудь, а потом медленно клонясь, как бы даже со скорбным удивлением в темносерых глазах, упала в могилу, успев обхватить уже мертвыми руками за шею мужа ли, отца ли, люди разных племен растерянно переглянулись, и смущение в их сердцах сделалось еще больше, еще жестче. Но никто не осудил несчастную, понимая про ту святость, которая подвигла ее к этому, в сущности привычному для всех племен действу, ныне соединившему всех их на острове смерти.

         Дервиш с бешено сверкающими глазами, с обезображенно искривленным лицом с удивлением отметил, что тут оказались и иудеи, разыскивающие своих близких, и никто не чинил зла им, да они сами, по всему чувствовалось, не держали опаски на сердце, и скорбно и медленно ходили по полю сражения, изредка останавливались, а то вдруг обожженные горькой болью падали на колени и горячечно шептали молитвенные слова. Дервиш, не боясь  быть узнанным, раза два или три подходил к ним, внимательно вглядывался в почерневшие от горя лица, стараясь понять, что произошло с ними, отчего они, оказавшись во власти россов, по всему видно, не испытывают к ним прежней ненависти? Но он не мог понять этого и злился. Казалось, он что-то утратил в существе своем, способном проникать в чужие души и выводить их из неразумья на ту дорогу, которая определена Святым Братством. Иудеи, бродящие по полю сражения, ныне ничем не отличались от тех, кого они прежде считали чуждыми им не только по духу. Все они, победители и побежденные, живые и мертвые, обрели еще не осознанное ими до конца единство, они точно бы сделались братья и сестры. И это, нечаянное, никем в миру неотмеченное, тягостным грузом легло на черное, уже при жизни как бы даже захолодавшее сердце дервиша; и что-то стронулось в сознании у него, и он сделался как бы сам не свой. А и впрямь он уже многого про себя не помнил и пуще прежнего стал вязаться к людям, не столько подсобляя им, сколько мешая, как если бы в тайне желал, чтобы его гнали прочь. Но ни у кого из страдающих, смущенных случившимся смертоубийством не поднялась на него рука. Однажды он даже оказался возле шатра Великого князя Руси, когда тот беседовал с каганом Хазарии. Он сел у входа, скрестив ноги, и что-то тихо бормотал, глядя окрест вконец обезумевшими глазами, как подумала великокняжья сторожа, отчего и пропустила его к шатру Святослава: се Божий человек, и никто не вправе заступать дорогу ему. Впрочем, не сказать, что сторожа потеряла его из виду, нет, она наблюдала за ним и тогда, как если бы что-то смутило ее. Святослав в те поры сидел рядом со старым каганом Хазарии и вел с ним неторопливую беседу, расспрашивал его о Семендере, о людях, живущих в нем, о том, много ли поприщ до сего града?.. И каган спокойно отвечал на опросные слова, нимало не таясь, довольный уже и тем, что князь россов говорил с ним как с равным. А потом он сказал, что сам-то, коль будет на то воля Великого кагана Руси, пойдет со своими людьми в заяикские степи, а может, еще  дальше, отыщет родовичей, слыхать, где-то там кочуют они ныне, и попросит у них прощения за все, в чем был виноват перед ними, и, может статься, они примут его самого и его людей, и тогда сердце его успокоится.

         --Не о себе думаю, мой путь отмерен уже, но о детях, им лучше жить среди родичей, чем опять идти в услужение чужеземцу.

         --Что ж, пусть будет так, - сказал Святослав, подымаясь с подушек. - Возьмешь с собой воинов, что остались живы. Впереди у тебя долгий и опасный путь.

         Старец тоже поднялся с подушек и низко поклонился Великому князю Руси.

         Дервиш сначала намеревался пойти следом за старым тюркютом, но потом раздумал, смотрел, как вокруг него начали собираться агаряне, кто пеше, а кто и верхами, впрочем, ни у кого из них не было оружия. Святослав согласился отпустить их при условии, что они больше никогда не пойдут на Русь. Странные люди, эти россы! Как же можно отпустить на волю врага, хотя бы и бывшего? Воистину земная природа человека, если она не освящена благим духом, есть зло, ибо ослаблена отсутствием твердости и веры в свою исключительность. О, хаберы уже давно поняли это и ведут свой народ от страдания к страданию с тем, чтобы укрепить его в духе, возвеличить, отсечь слабого. Нелегок этот путь и долог, но не бесконечен. И придет день, когда восторжествует Истина, благостная для избранного и пагубная для гоя. О том и мыслил теперь дервиш, а еще и о том, как ему проникнуть в росские земли, куда святое братство послало его, чтобы обрел себя там хотя бы и в облике воина, несущего смерть иудею.

         Ему повезло. Как раз в это время из Итиля вышла группа подростков, ведомая Богомилом. Оборванные, без куска хлеба, они долгое время прятались по разным укромным местам, а потом оказались в синагоге, откуда их и вывел Богомил, когда закачалась земля под храмом. О, никто из малых сих не забыл, что творилось в городе! Земля точно бы сдвинулась с места и потекла, смешиваясь с темной желтой водой, пробившей деревянное полотно тротуаров, а каналы враз растеклись по улицам, и скоро невозможно стало пройти по ним. Но это не остановило Богомила и старого раввина, не пожелавшего бросить детей. Правду сказать, когда настоятель увидел входящего в синагогу длинноволосого росса с серебряной бородой, он испугался, подумал, что пришла его смерть. И сказал, заступив россу дорогу к алтарю:

         --О, Почтенный, возьми мою жизнь, возьми  злато и серебро, что хранится во храме, но не отбирай жизнь у детей. Есть среди них сироты, никогда не знававшие отца и матери, а есть и те, кто в сутолоке потерял родителей. О, Почтенный, внемли моей мольбе и воздастся тебе от Бога!

         --Ты кто же будешь? Раввин?

         --Да, Почтенный.

         --Мне не нужна твоя жизнь, - с грустью сказал Богомил. - Не я судья тебе, Боги: А детей нужно вывести отсюда, да поскорее. Невесть что творится в городе. Боюсь, шальная вода зальет все улицы.

         С превеликим трудом Богомил дошел с детьми до Большого Острова, уже изрядно подтопленного, поведал Великому князю о том, что хотел бы увести осиротевших детей на Русь, а не то сгинут они. Святослав долго молчал, потом сказал:

         --Добро, Владыка. Дам тебе лодью с воинами. И да будет путь твой легок!

         Дервиш присоединился было к детям, но старый раввин, не отходивший от них ни на шаг, уж очень внимательно стал приглядываться к нему. И это не поглянулось дервишу, и он вынужден был отказаться от своего недавнего намерения.

                                                          27

          А вода все пребывала и пребывала. Россы едва успели сесть в лодьи, как Большой Остров накрыло темнорыжими волнами; они накатывали одна на другую, и не было им чуру, яростные, как бы даже захмелевшие от собственной мощи, они малое время спустя залили все ближнее пространство. Благо еще, что с вечера по наущению Богомила князь россов повелел всем племенным вождям отвести свое воинство за реку, туда, где, высоко взнявшись над равнинностью, протянулась цепь песчаных бурунов, а сразу за ними раскидались тусклые суховейные степи. Святослав стоял в передней лодье и со вниманием наблюдал, как, яростно вздыбливаясь, волны накрывали слабую островную землю, иной раз до его слуха доносился всхлип ли зверя, захлестнутого бешеной водой, стон ли, издаваемый землей - матерью, глухой, ослабленный разыгравшейся стихией. И было князю россов грустно и больно и вспоминался вчерашний разговор с Богомилом, сказывал волхв:

         --От великого согрешения и великие беды. Много зла принесли ближним и дальним племенам правители Хазарии. И все это гнетом тягостным легло на здешнюю землю. Я думаю, не выдержит она и расколется, расступится, и примет в лоно свое град греховный, и не останется следа от жителей его, поднявшихся на унижении себе подобных, хотя бы и людей другого роду-племени, от тех, кто утопал в праздной роскоши, замешанной на крови несчастных. И малой памяти не останется о них. И никто не скажет, было ль такое царство, ныне покоящееся на дне моря, нет ли? Рожденное на песке в песок и уходит.

         --Да нешто это возможно? Иль память ибирательна так же, как и деяния наши? Иль в ней пребывает особенный дух, ведомый только Богам? О, Владыко, тягостно мне! Знаю, нельзя не согласиться с тобой, но сердце противится явленному. Иль так сурово проклятье Богов, что и не перешагнуть через него?

         --Ничто не вершится само по себе. Коль скоро жив в племенах дух истинный, а в человеках не утрачена сосединенность с сущим, то и восхождение их по мирам будет ровным и не тревожащим в сердцах живущих. Греховное в человеках умиротворяется благостью небесной, которая в них же, но только если она не подвержена сатанинскому влиянию. Великий учитель наш, боготворивший солнце и от него сумевший извлечь тепло и радость в их изначальной насыщенности, завещал нам подымать меч лишь во имя добра и справедливости. А коль скоро что-то тут вершилось не так, то и упадала на Русь черная мгла. То и случилось с Хельгой, невесть где сгинувшем. Многие ли ныне помнят о нем?

         --Так, Владыко. Так: - горячо сказал Святослав, но не тогда,а теперь, стоя в лодье и со вниманием оглядывая окрестности. Все попервости было свычно с тем, к чему тянулся зорким глазом, но чуть погодя что-то поменялось в природе, как если бы она обрела более яркие краски. А потом Святослав увидел человека в красном плаще, но теперь уже он не парил в воздухе, как в прежние разы, а спокойно шел по бурлящей воде.

         --Это ты? - почему-то смутившись, спросил Святослав.

         --А что, ты уже начал забывать обо мне?

         И сказал князь россов, слегка растерявшись:

         --Да нет, нет: Что ты!

         --Ну и ладно. Вершится то, что предопределено было судьбой.А что дальше, что станется с тобой, когда твои желания исполнятся? Не иссякнет ли дух твой, не обломается ли о враждебную тебе силу? Отпущенное избранному Богами не поддается даже самому сильному человеческому уму, оно так и пребудет на неближнем расстоянии легким облачком, подобно перекати-полю, гонимому ветром по небесному пространству. Случается, иной из человеков ищет себя в нем и нередко находит. Но надолго ли? Да нет, пожалуй. Время спустя иссякает связующее его с небом, и тогда остужается душа, ослабевает в своем порыве.

         --Что же делать?

         --А ничего. Нерушимо отпущенное судьбой. И да преклоним пред ней колена и возжаждем пития  из нее, хотя бы и горького, омытого страданием. От нее все - и душевная слабость, и великое мужество, и совершенство, дарованное во благо земному, но нередко и небесному миру. Дух твой, княже, возрос на земле, но ныне сделался надобен и в небесных сферах. Про то и помни и не дивись перемене в судьбе своей, когда придет срок.

         Он совсем недолго пробыл рядом с ним, человек в красном плаще, и о многом Святослав не успел спросить у него. И было грустно, что не успел. Но время подталкивало, надо было выводить войско из тех мест, куда пришла большая вода, затопляя уже и городские окрестности. И Святослав одолел в себе легкую смуту. К тому времени старый хазарин, приведенный к нему Радогостем, сказал, что вода эта для омытия великого греха иудейского племени, и не совладать теперь с нею никому, разве что небесным силам, но те уже давно покинули Итиль, предоставив его своей судьбе.

         --Но это и в наказание моему племени, - с болью сердечной сказал старый хазарин,- Не сумевшему возвыситься в духе и легко отдавшему отчую землю чужеземцу. Чую, уже в ближнее время не останется от моего племени и малой памяти. Однажды предавши живущее в себе, возродишься ли вновь?!

         Россы отплыли от Итиля глубоко заполдень, хотя намеревались отчалить при зоревом утре, но уж больно волнующе и тягостно было для них то, что вершилось окрест; происходило какое-то страшное движение неведомой им жизни: вдруг обрушивались высокие городские строения, и не потому, что были захлестываемы водой, а просто так, как бы сходу, невесть кем ожидаемо впереди, уходили под землю, а чуть погодя поспешали за ними и малые деревянные домы, целые улицы деревянных домов, а заместо них,  скапливаясь где-то там, в подземных коридорах, обретя неведомую в прежнее время лютую силу, над темной, глуховато кипящей водной поверхностью вдруг взметывались ослепительно яркие, почти обжигающие людские взоры фонтаны воды. Они подолгу пребывали в воздушном пространстве и как бы высматривали что-то, выискивали, и россы с немалой робостью наблюдали за ними, но никто из них не сдвинулся с места, хотя всяк и шептал мысленно:

         --Свят! Свят!..

         Святослав, как и его ратники, с немалой робостью наблюдал за тем, как погибал город, в свое время бывший богаче Багдада, или Великой Перми, или Кордовы, иль стольного града Руси и тешивший себя тем, что  с ним хотели бы поддерживать связи Каролинги и Аббасиды, и Омеяды, а так же властители Востока, всемогущие императоры династии Тан. Колония рахдонидов, захватив все торговые пути, связующие Итиль с ближними и дальними царствами, накопила огромные богатства и зачастую не знала, как распорядиться ими, отчего в душах у володетелей этого несметного богатства что-то надломилось, они уже не были, как в прежнее время, расторопными и энергичными распорядителями торговых путей, отчего удивительные в своей неповторимости караван - сараи, сложенные из тесаного розового камня, пришли в упадок, а колодцы оказались засыпаны песком. Князь россов знал про это из первых уст. Не однажды захаживали в Ладожье гостевые обозы, сказывали чужеземцы, что начальные люди Итиля не только обирают как липку пришедшие караваны, а и за верблюжьими тропами не следят и, коль скоро кто-то вознамерится пересечь лютую пустыню, то и вершит задуманное на свой страх и риск. Случалось, гости Востока обращались за помощью к царственной вышгородской сиделице, чтоб посодействовала всемудрая княгиня продвижению караванов.

         <Зло наказуемо. Высокомерие тож:> - холодно сказал Святослав, ни к кому не обращаясь, а как бы отвечая на свои мысли.

 Не сразу, не в один день оседлали россы мощную горную реку прозваньем Терек. Вздыбленная, как если бы даже налитая бешеной силой и сумасбродством, от которого шаг до беды, кажется, мало что сознающая в своем естественном продвижении к жизни, хотя и едва только знакомой россам, река высоко вознеслась над ближней равнинностью, укрепленная в иных местах мощными дамбами. С одной стороны ее окружала причудливо искривленная цепь песчаных гряд, то и дело обрушиваемых бешеным суховеем, который подымался где-то в дальних горячих безжизненных степях и добегал до Терека, взбугривая прибрежные его воды, но тут же пропадал бесследно, ослабши, а с другой стороны к реке подступали высокие густые камышовые заросли, через которые едва ли можно было пройти даже человеку с серпом. Изредка на окраинах бурунов, на южном обережье Терека, россы углядывали малые оселья хазаров. Иной раз они причаливали к берегу, коль скоро гребцы выбивались из сил, и без опаски оставляли лодьи и разбредались по жалким жилищам инородцев. Хазары во всякую пору тепло принимали их и метали на стол все, что только у них было, и малости не припрятывая в глубоких подполах. Они почитали россов как своих освободителей и с горечью говорили, что уже теперь хотели бы вернуться в отчие земли, откуда в свое время были изгнаны иудеями, и - огорчались, что не могли этого сделать: по слухам, которые быстрее ветра, выходило, что черные подземные воды уже затопили дорогу меж Мангышлаком и восточной окраиной дельты. Слыхать, и сам Итиль едва ли не весь ушел под землю. Спрашивали, что же им, преданным старшиной, принявшей чужую веру, утратившим в духе своем делать? И россы не знали, что отвечать, хотя и понимали, любое предательство наказуемо и не только людьми, но и Богами.

         Ратников угощали вином и кашей, и то и другое подавалось в сосудах из красной глины. А если вдруг россы оказывались в жилище у старосты оселья, то для них резали барана. Случалось, воинам Руси дарили длинные гибкие сабли в золоченых ножнах, а нередко и серебряные поясные пряжки. Многие молодые хазаряне напрашивали идти вместе с россами на Семендер, но гриди по наущению Великого князя отказывали им, говоря, что время еще не пришло, но, надо думать, придет и призовет их к вершению благого, надобного всему племени дела. Гриди Святослава, подобно своему вождю, умели говорить красно, так что нередко и у бедного хазарина дух захватывало от росского слова.

         Однажды лодьи причалили близ городища, приткнувшегося к старице Терека, обнесенного высокими земляными валами. Россы вышли на берег, дивно заросший темнолистыми деревьями, обвитыми понизу ползучими травами. Сказывали хазаряне, что в этом лесу, в низких местах, где земля усеяна прелым листом да зарослями камыша с серыми метелками, они держат табун резвых горских коней, а коль выпадет надобность у россов,то и могут воспользоваться ими. Надобности такой не было, да только что же делать-то, если при каждом удобном случае Радогость, а то и нетерпеливый Удал, а уж в последние дни и Мирослав все нашептывали Великому князю про тех коней: и как резвы они да поджары в теле, а уж про то, сколь многотерпеливы и выносливы - про то во всех концах света сказы сказывают.

         --Уж так-то сгодятся нам, когда мы пойдем  брать Саркел.

         Упрямо спрашивали:

         --Ведь мы пойдем брать Саркел?

         Святослав как если бы с досадой кивал бритой головой и словно бы даже с неудовольствием топорщил длинный, срыжа, ус, а про себя-то, правду сказать, доволен был, что ратники у него веселы и неугомонны, и всякому заделью найдут зачин.

         --Ну, а если мы пойдем на Саркел, нам не обойтись без конного войска. Не так ли?

         --Пожалуй, - усмехаясь, говорил Святослав.

         В конце концов, так и порешили: посадили на коней часть вятичей во главе с Удалом да дреговичей под началом невозмутимого Мирослава. Он, вновь обретя коней, которых утратил во время сражения за Итиль. ничем не выдал своего восторга, садясь в деревянное, обшитое кожей, хазарское седло; на сердце у него было удивительно легко и свободно, сладостно даже, как если бы что-то постигнул в себе самом, прежде никак не дававшемуся ему.

         Подвели вороного, с красными подпалинами на боках, с белыми бабками, нетерпеливо переминающегося с ноги на ногу, длинногривого скакуна, посверкивающего золоченой сбруей, и к Великому князю  Руси. Святослав принял повод из рук Радогостя и легко забросил себя в седло. Вороной чуть прогнулся, излавчиваясь, чтобы показать свой норов, но остановлен был сильной рукой и закружил на месте, всхрапывая и бешено кося залиловевшим глазом на наездника.

         --Хорош! - с удовольствием сказал Святослав, потрепав воронка по гриве. - Сгодится в ратном деле, а пока поберегите его! - спрыгнул с коня, неожиданно обернулся к Радогостю и спросил: - А помнишь жеребенка, которого я выловил в Ладоге?

--Да, конечно, княже, помню! - воскликнул Радогость.

         --Подрос, наверное. Возмужал:

         --Пожалуй что, - мечтательно сказал Радогость.- Вернусь, возьму его в обучение. Будет служить тебе, княже, как и я, верой и правдой!

         --Добро!

         Теперь попросторнее сделалось в лодьях, но напряги на веслах не убавилось: стремителен Терек и чудно разрывен в своем давлении на лодьи: то кидается на них, как бешеный пес, прямо в лоб, норовя приостановить хотя бы и слабое продвижение, а то вдруг, будто сговорившись с отчаянно дерзким южным ветром, навалится сбоку, и тогда немалого труда стоит весельным  удержать лодью, дабы не кинуло ее на гнилой, пропахший дурнолесьем, положистый берег. Духота висела в воздухе, с которой не могла совладать прохлада, подымающаяся от реки. Это, наверное, еще и потому, что ветер был горячий, обжигал не только ближнее пространство, отчего небо казалось красным и пуще прежнего недоступным, как если бы нижние, ближние к земле владения его оказались захвачены злыми духами - алабастами и джентырнаками. Про них немало сказывали в хазарских осельях, про то, сколь коварны они и жестоки и сколь велика напасть, исходящая от них, коль скоро человек перестанет сторониться ее, то и будет сбит речной волной и унесен в царство зла. Они оборотни, и не каждый знает, как сладить с ними. И верно что: Вдруг посреди речной ряби, прерываемой горячей волновой вздыбленностью, привидится нечто сладостное, томящее душу, как если бы некий сколок с отчины обозначился впереди, да так зримо, ясно, глаз не отвести. И уж ратник склонялся все ниже и ниже к воде, опустив весло, казалось, еще немного, и захлестнет его искряной волной. Но, слава Богам, что он не один, рядом с ним его братья по духу. Они оттягивали его от приманчивой воды, спрашивали с участием:

         --Что с тобой, брат? Никак сомлел от окаянной духоты?

         Но подвигнутый к краю нечистой силой еще долго не хотел согласиться с этим, и все вырывался из рук, что держали его, говорил страстно:

         --Гляньте-ка:гляньте-ка, вон селище по-над быстрой речушкой, несущей воды ко Днепру-батюшке, а с того конца, где улочка искривлена навроде старого дерева, подворье мое, а на подворье Любава, и чего-то все суетится, суетится.

         Ратник долго еще не умел придти в себя, однако ж время то наступало, и он теперь уже со смущением смотрел на боевых товарищей и грустно спрашивал:

         --Что было-то со мною?

         Тяжела речная гребь, ломает и сильного, коль скоро протаскиваешь лодьи встречь горному течению, это как если бы ты подымался в гору с непосильной, за плечами, ношей. Но россы привыкли и к этому. Иль мало пройдено ими путей-дорог? Иль где-то когда-то обломались в себе самих? Нет уж, ничего подобного с ними не случалось. Привыкли уж: чем тягостней продвижение по избранному пути, тем приятнее одоление его. И мыслил всяк из них: высшая степень предательства это предательство самого себя, и если вдруг сотворяется такое, то и теряет человек в душе своей подобно перекати-полю, и уж не за что зацепиться ему. Воистину так. Жалели жалостью великой бедное хазарское племя, но и понимали, что они сами повинны в своем несчастье. Иль можно было отступать от дедовых свычаев, растаптывать в существе своем то трепетно искреннее, что и составляло сердечную сущность их племени? Немало и дивились, отчего те запамятовали про воинственных предков, грозных в своем недоступном величии, ведомых великим Аттилой с одного края земли до другого, про матерь сарматского племени, которая была сродни Днепру-батюшке и вливала в людские сердца от пития чести и славы. Что же произошло с ними?  Отчего они обломались в упорстве своем и сделались легкой добычей чужеземца? Да, суров был сей муж, неуступчив, как если бы его избранность была осиянна свыше, мнил себя равным ветхозаветному Яхве, создавал окрест мир переменчивый и жестокий, изнуряющий людские души, порицал Христа, якобы пришедшего в мир, чтобы помешать людям обрести спасение в иных пространствах; да, суров был чежеземец, однако ж и он оказался смертен, отчего тогда не обрушился на него гнев хазарского племени?

         Святослав, ведомый благостной мыслью матушки Ольги, упорно пытался найти Истину, сокрытую в священных книгах, сохраняющихся в стольном граде во храме Святого Илии. И, кажется, немало преуспел в этом, отыскав в Новом Завете свет неприступный и яркий, открывающий тропу к Истине, и счастлив был, и принял как дар небесный малый, из белого серебра, крест на грудь свою, полученный им в юные леты от владыки соборного храма Киева.

         В свое время матушка сказывала Святославу, что благодарующий Кирилл, придя из Ромейского царства в земли Хазарии, принес веру Христову бедным людям, и была принята она с нежностью и душевным трепетом и долгое время была для них путеводной звездой. И, когда бы не гнет чужеземца, то и сделались бы они гордым и несклоняемым в духе племенем. Но: случилось то, что случилось, и ослабло племя хазарское и утратило в существе своем. Горько!

         Удивительно все-таки: Святослав благоговейно относился к кресту, что висел у него на груди, принимая то великое таинство, имя которому Иисус Христос. Ему было по сердцу, что эта вера не запрещала людям вкушать от древа жизни, а напротив, обещала каждому, непогрязшему во грехах, сокровенную манну, что она отвергала месть хотя бы и самому лютому врагу и приветствовала прощение и большому грешнику, если он обретал в себе способность к покаянию за содеянное во зло ближнему своему. Вместе с тем он оставался вождем россов и сурово наказывал тех, кто преступал им дорогу. Он обращался к росским Богам в самые трудные для себя мгновения жизни, и они во всякую пору готовы были помочь ему, как если бы признавали его равным себе.

         Город, раскинувшийся широко и вольно на берегу Терека, про который Святослав знал, что он был построен в давние времена парасскими мастерами, присланными владыкой правоверных Хосроем Ануширваном, встретил россов поднятыми через глубокий ров мостами и всеми восемью глухо настороженными, едва взблескивающими в вечернем умирающем сумерке башнями, укрепленными на высоких, выложенных из красного кирпича, стенах.

         Город молчал, не то затаившись в себе, не то  догадываясь, что россы еще не подошли к нему на полет стрелы. Впрочем, Святослав не поспешал, велел укрыть лодьи в ближней камышовой заводи, а коней отвести в степь и пустить на попас, после чего весело сказал ближним к нему гридям:

         --Утро вечера мудренее. Подождем!        

                                                     28

         Посреди ночи в городе началось что-то странное. Нет, не то, чтобы люди, так и не сомкнувши глаз, все высыпали из домов и теперь бесцельно и неприкаянно, ни к чему в душе не подталкиваемо, ни к какому благому делу, разве что к отчаянию, хотя и тихому, издали мало приметному, но себя-то не обманешь, на сердце все так и сжимает, бродили по улицам, нет, этого, кажется, не наблюдалось, а если и встречались бредущие невесть куда, так и в прежнее время их было немало в городе, еще не обретших своего угла, может статься, лишь третьеводни покинувших родное оселье. То, что многими воспринялось как нечто странное, скорее даже, пугающе странное вроде бы не имело отношения к самому городу, сплошь заставленному деревянными строениями и палатками, в которых жили люди победнее, чаще те, кто в свое время принял Христово учение и теперь не желал отказаться от него, даже если и был за это жестоко преследуем, но к чему-то  другому, пожалуй, к душевной сущности человека, вдруг обломавшейся в себе самой и утратившей всякие связи с жизнью, которая протекала рядом с человеком, но уже не влекла его к себе, не помогала обернуться ликом своим к свету. Да и света вроде бы уже и не было. Круглые, иной раз в полстены, окна деревянных домов были закрыты наглухо, а в полотнянных палатках и в прежнее время не возжигали огня, разве что для приготовления скудной пищи иной раз варганили аргальный костерок под матерчатой крышей.

Горожане знали, что россы уже стоят под городом, и не уйдут отсюда, пока не достигнут своей цели. А что они непременно достигнут ее и возьмут город, чего бы это им ни стоило, не сомневался никто, в том числе и сын Песаха, молодой и стройный вьюноша, которому волею судьбы выпало начальствовать над Семендером в ту пору, когда ему угрожала погибель. Но он не хотел бы думать об этом, и молодой ум его, не утративший легкости и необыкновенного проворства, все выискивал что-то, могущее помочь ему, и странно, зачастую находил то, что искал. Иной раз ему казалось, что россы не сумеют подняться на высоченные городские стены и будут сброшены вниз, в водяной ров, там глубоко и хватит места для всех, а то вдруг мнилось, что он сумеет вывести конное войско из городских ворот и нападет на россов как раз тогда, когда они не ждут этого, и разобьет их. Он отомстит за отца, бывшего великим воином и принявшего смерть в бою. Да, он так думал, хотя никто не говорил ему об этом, никто не говорил, как погиб его отец, быть может, жалея его, но, может статься, еще по какой-либо причине. Впрочем, он ни о чем ни у кого не спрашивал, как если бы некто, стоящий над ним, оберегал его от излишнего страдания. Впрочем, молодой человек был настойчив и не отпускал от себя беков, которым он поручил оборону города, и все спрашивал у них, что еще надо сделать, чтобы выстоять в борьбе с каганом Руси. И те попервости вроде бы принимали его озабоченность и старательно отвечали, но время спустя они начали сторониться его, перешептываться у него за спиной, а нередко бросали на молодого человека недоуменные, а то и злые взгляды. В эту, последнюю ночь возле него не осталось ни одного бека,  только сторожа, составленная из людей его племени и уже решившая для себя, что она не покинет Господина и умрет вместе с ним. Никто из них, несмотря на свою молодость, не верил в то, что они одолеют россов. Уж если те сумели победить самого Песаха, у которого было войско, в прежние леты наводившее страх на ближние и дальние племена и не проигравшее ни одного сражения, то уж с защитниками Семендера, а многие из них лишь в эти дни впервые взяли в руки сабли и поднялись на городские стены, совладают непременно. Какое-то время все они пребывали во Дворце, в покоях сына мэлэха, но потом вышли на улицу, точно бы им сделалось душно под невысокой деревянной кровлей. Они проходили мимо домов в тусклом свете ущербной луны лилово красных и недоумевали, отчего в окнах не зажжены свечи, однажды постучались к кому-то, и сын Песаха спросил у хозяина:

--Отчего вы сидите в темноте?

И тот промолчал, с досадой оглядел молодых людей, а потом ушел в глубину комнаты.

Сын Песаха с близкими ему людьми еще какое-то время ходил по городским улицам, четко улавливая нечто исходящее, может статься, не от городских строений, а от чего-то иного, могущего быть в воздухе, тяжело и угрюмовато окутавшем Семендер, а потом поднялся на городские стены, долго вглядывался в бледно-желтую темноту, разрываемую кострами, усыпавшими ближнее и дальнее обережье Терека. Их было так много горящих искряно и как-то даже домовито, что молодые иудеи ощутили в груди щемящую тоску. Впрочем, она беспокоила их и раньше, только они умели упрятать ее и не выказать соседу, но теперь они, кажется, обо всем запамятовали и полностью отдались ей, окаянной девке, невесть в какую пору оказавшейся среди них и непонятно, чего ждущей, может статься, их скорой погибели. Они с тоской смотрели на сидящих возле костров россов и видели в них только суровость и упорство, и все то, чему нельзя отыскать названия, как нельзя и укрыться от этого. Они воспринимали их уже не как живых людей, но как нечто жестокое и всекарающее, уже и теперь зависшее над городом. И, когда прозвенела стрела, сверкнув розовым опушьем, и сбила одного из них  с ног, они так и восприняли ее, как нечто выметнувшееся не из ближнего  пригорода, а откуда-то свыше, может, и с небес.

Стрела попала в самое сердце сына Песаха, и молодые люди вместо того, чтобы снять убитого со стены, бросились врассыпную, как если бы нечистый гнался за ними, и еще не один, и не два человека не удержались на гребне стены и полетели вниз на каменистую землю. А юный Песах еще какое-то время жил, но, может, не так, и жил не он сам, а дух, уходящий от него; и был тот дух осязаемо кроток и подсказывал ему о чем-то неближнем и сладостном, ожидающем его впереди, коль скоро он сумеет отказаться от дольней жизни и воспарить к той, горней, сиятельной и благодетельной, про которую при своей жизни он не хотел ничего знать, полагая ее пустой и излишней, то-есть такой, какой ее видел его отец и раввины, искавшие пути к собственному совершенству лишь в ближнем для себя пространстве. При жизни он всегда боялся показаться слабым и нерешительным, отчего чаще всего противно своему разумению вынужден был сурово и дерзко проявлять свою власть. Он как бы жил в двойном измерении, одно из которых было навязано и постоянно сопровождало его при жизни, отчего даже из ближнего к нему окружения люди не то, чтобы сторонились его, но старались держаться подальше, считая его своевольным и упрямым вьюношей. Но было и другое измерение, определяемое его сердечной сущностью, про нее  никто не знал, только он, и, оставаясь один, он превращался в доброго и славного, чрезвычайно впечатлительного вьюношу и мог подолгу бродить по старым улочкам, говорить с людьми, даже если они были низкого звания, и улыбаться, и радоваться, и смеяться, увлекшись неожиданной шуткой собеседника. Но теперь, пребывая между жизнью и смертью, он вдруг совершенно забыл про недавние свои страхи и сделался что-то мягкое и сердечное и с тихой радостью наблюдал за белыми тенями, которые окружили его и манили куда-то. И он охотно потянулся за ними, согревающими душу его. Господи, хорошо-то как!    

Он был уже мертв, когда к нему подошел длиннобородый дервиш и склонился над ним, как если бы желая убедиться в своей правоте. Когда же убедился, выпрямил спину и сказал с легкой усмешкой:

--Так-то лучше! А то Бог знает что мог натворить, следуя своим сумасшедшим порывам.

На стене никого не было: защитники города после того, как россы отступили и занялись приготовлением к ночлегу, спустились вниз, и теперь пребывали в сторожевых щелях, и рабе Хашмоной, а это был он, лишь на прошлой седмице прибывший в Семендер, выбросил лук со стрелами за городскую стену и пронзительно завизжал:

--Убили! Убили вьюношу из царского роду. На помощь! На помощь!..

Из щелей повылазили люди, хмурые, недовольные тем, что их оторвали от дремы, в которой они пребывали, хотя и не сладостной, однако ж уводящей в тот мир, что был им близок и дорог, а теперь еще казался недосягаемыым. Они с досадой посматривали на сумасшедшего дервиша, прыгающего вокруг них и все еще выкрикивающего что-то неприятно резкое и холодящее на сердце, и почти равнодушно - на убитого вьюношу, на лице которого застыло скорбное умиротворение. Пожалуй, только это невесть отчего явившееся умиротворение слегка удивляло их, а кое-кого и смущало. Впрочем, смущение однажды-таки сделалось большим и придавило в дремотном существе их, это когда кто-то из них сказал, что россы не могли бы подстрелить царственного вьюношу: уж очень густая тьма навалилась на город, и в двух шагах ничего не видать, и это несмотря на то, что желтый свет от ущербной луны  упадает на землю.

--И я о том же: И я о том же: - неожиданно четко сказал дервиш, прекратив свой сумасшедший танец. - Это не россы убили его. Я так думаю, что не россы, но те, кто живет в палатках и поклоняется Христу. Видел их тут у стены, едва только ночь легла на землю. Крутились чего-то: Видать, высматривали. Надо бы пойти к ним и учинить спрос.

И он так много и так долго говорил об этом, что у людей не осталось и малого сомнения, а поскольку дрема их была оборвана и уже вряд ли обогреет в душе, то они и заговорили про то, что и впрямь надо бы пойти к христопоклонникам и поспрошать с них строго. И прошло совсем немного времени, как вся сторожа, запамятовав про то, что не мешало бы спустить со стены принявшего смерть сына хазарского царя, поспешили на южную окраину города, где жили христиане. О, как же переменчива душа человеческая!  Малое время спустя в людях не осталось ничего из прежде сохранявшегося на сердце и навеянного ночной дремой, лютость одна и была в них, и они теперь уже мало чем отличались от сумасшедшего дервиша, который кричал, что надо перебить всех поклонников Христа, потому что они сродни злым духам, питаемы ими и направляемы ими.

--Смерть! Смерть! Смерть!.. - кричал и вовсе обезумевший дервиш.

И свершилось то, что и должно было свершиться: пролилась кровь, и была она так пьяняща, так сладостно горька, что даже  тот, кто только вчера взял в руки саблю, упивался ею и радовался тому, что нет в его сердце  жалости, а только ненависть к неверным и гоям. И да не ослабнет она и в грядущие дни его! О, если бы  утративший в душе своей мог понимать исходящее от земли-матери и дарующее и слабому ростку нечто от солнечного света! Но нет, коль скоро что-то подобное и случится, все ж не согреет остывшую душу, она так и станет пребывать в жестком утеснении, пока Господь не призовет его к суду вышнему.

Рабе Хашмоной был чрезвычайно доволен тем, что происходило в городе. Собственно, он для этого и поспешал в Семендер, для того, чтобы исполнить то, что было ему поручено святыми братьями. А сказано ими было, что род Песаха должен прекратить свое существование на земле, а Семендер исчезнуть с лица земли вместе со всеми теми, кто жил в нем, не делая различия меж иудеями и агарянами. Так надо!.. Благость не даруется свыше, но приходит к истинному иудею лишь через страдание.

Едва только сторожа и все те, кто присоединился к ним, расправились с христианами, не милуя ни старца, ни малое дитя, как возгорелось в разных концах деревянного города. Огонь, подгоняемый шальным, невесть откуда налетевшим ветром, распространялся стремительно, и вот уж не было никакой возможности бороться с ним. Впрочем, никто и не старался укротить его, как если бы так было предначертано небом. Люди и не пытались что-либо вытащить  из горящих домов, высыпали на улицы, стояли каменноликие и уж ни о чем не думали и ни к чему не стремились, само отчаяние в них не было обжигающе горячим, а каким-то странно холодным, остужающим в душах. Они смотрели на горящие домы и ждали конца света, о чем на всех углах кричал сумасшедший дервиш. Никто не знал, в какую пору он появился на городских улицах, и всяк, хотя бы и невольно, думал, что он, скорее, отпущен был с небес, возможно, и не с тех, божественных, а с ближних, управляемых сатаной. Но даже и догадываясь про это, никто не осмеливался поднять на него руку, как если бы ему помогали джентернаки. А они-таки помогали ему. Кто-то видел, как дервиш парил над улицей, взмахивая худыми длинными руками и блестя алыми угольками бешеных глаз, и от тех угольков возгоралось все в новых и новых местах. Но даже и узривший сатанинскую суть дервиша не осмелился ничего сказать против него, разве что на сердце у него сделалось еще больнее и горше. А что же сам рабе Хашмоной? Он был доволен собой, стирая с лица земли то, что зрилось ему противным разуму. Он и в прежние леты не однажды удивлялся союзу меж иудеями и агарянами и не верил, что ему суждена долгая жизнь. Он знал, что еще во времена Пророка случилось в Медине первое кровавое столкновение между правоверными и иудеями. Знал он и про то, что экзарх Парасской общины иудеев Мар Зутра был повешен Хосроем Ануширваном. И теперь, оказываясь среди правоверных, он кричал, что во всем виноваты иудеи, и он сам слышал, как раввины подстрекали простой люд жечь мечети, словно бы те были исчадием ада, и призывал агарян убивать иудеев. И, когда в конце концов сбитые с толку правоверные взялись за мечи и пошли убивать иудеев и жечь их домы, он испытал неимоверную радость, точно бы все, что ныне происходило, было во благо не только ему одному. <Вот и хорошо! - блестя сумасшедшими глазами, восклицал он. - Вам только и не хватало испить из чаши  страдания.> Будучи человеком рассудочным и холодным, понимающим про интересы святого братства, он совершенно спокойно наблюдал за тем, как гибли его соплеменники. Впрочем, однажды что-то стронулось в его сердце, это когда он увидел, как молодая мать, держа на руках ребенка, не дожидаясь, когда чужие руки подтолкнут ее к огню, сама шагнула за порог горящего дома. Он успел увидеть ее глаза, в них был не только страх, но  еще что-то обращенное к нему, как если бы она все в нем понимала и знала, кто он есть на самом деле и отчего он желал гибели своему племени. Ему стало страшно и на какое-то время он сделался вялым и слабым и ни к чему не способным, стоял и смотрел на объятый пламенем дом и мысленно видел ту женщину и хотел бы объяснить ей, отчего он поступил так, а не иначе. <Я не мог иначе, - говорил он с тоской, вдруг навалившейся на него. - Вы все должны погибнуть, чтобы в силе и славе восстать в грядущие леты.> Впрочем, душевная слабость, которая посетила его, держалась в нем недолго, ушла вместе с женщиной, рожденной в его ощущениях, а та ушла, так ничего не и не сказав ему, точно бы даже не обратив внимания на его стремление что-то объяснить ей. <Ну, что ж, - едва ли не с облегчением пробормотал он. - Тем хуже для нее:>

Дервиш пребывал в неистовстве, пьянящем в существе его, едва ли не всю ночь, а потом, крадучись, пробрался на южную окраину города, куда смертный огонь не дотянулся еще, впрочем, кое-где уже возгоралось, осыпая землю тяжелыми белыми угольями, вывел с подворья с прошлого вечера оседланного коня и выехал за городские ворота, теперь уже распахнутые настежь. Издали он видел, какое колобродье вершилось в стане россов, и зло усмехнулся: <Ну, теперь уж недолго топтать землю осталось и тебе, каган Руси. Святое братство давно вынесло приговор. Уже известны и те, кто приведет его в исполнение. И да сверщится по замысленному в назначенный срок!>

Впереди у рабе Хашмоноя был долгий путь, и он знал, что ему придется нелегко, но он верил в себя и надеялся, что достигнет Руси прежде, чем туда придет войско Святослава. Свенельд уже был предупрежден, и он надеялся, что тот примет его и приставит к делу, может статься, на долгие леты. Кто скажет, как все сложится впереди? Смутен духом Свенельд, и у рабе Хашмоноя нет особой веры к нему, но опять же какой резон бывшему великокняжьему воеводе в открытую идти против него. Разве что упрячет гостя в узилище, да там и сгноит? Все может статься. Но странно, эта мысль не удивила,  лишь слегка позабавила. Рабе Хашмоной, так ему самому помнилось, сделался нечто другое, отличное от того, что представлял из себя прежде, он как бы расширился в самом себе, соединив в мутной и не всегда им самим ясно определяемой душе, как если бы она иной раз обращалась во что-то невидимое и смутное, все, что было с ним, и чего не было и обреталось где-то в пространстве, хотя и не в дальнем, осиянном божественной благодатью, а населенном ближними духами, про которых он не однажды слышал от агарян, но в которых не хотел бы верить, а теперь почему-то поверил, а поверив, решил, что и сам недалеко ушел от них, у него, пожалуй, немало общего с ними, зло сеющими и тоже во имя какой-то для них самих высокой цели. А разве не высокая цель преследовалась им, когда он бегал по горящему городу и призывал все беды на жителей его? Отчего же тогда та женщина с ребенком на руках смотрела него так, точно бы он был пустое место, и вовсе не от него зависело, быть ли живу ее сыну, нет ли? Как если бы над всеми ими стоял еще кто-то, всевеликий и всемогущий, уже давно определивший в их судьбе? <Да нет же, нет, я не хочу, чтобы так это все выглядело, да оно так и не выглядело, потому что никто в ту пору не мог стать на мое место, даже и небожитель, окажись он в ту пору в Семендере. Но тогда почему так смутно у меня на сердце и пусто, как если бы я ничего не сделал для святого братства, а все, что произошло в Семендере, произошло не потому, что причиною этому стал я, но кто-то другой; я и теперь чувствую, что он рядом со мной, но я почему-то не могу увидеть его. Почему?> У себя ли он спрашивал или еще у кого-то, он и сам не знал, как не знал, что глаза у него теперь сделались красными, точно бы выталкивающими из себя смертный огонь. В конце концов, он не выдержал палящего обжига в глазах и направил коня в бурные, искрящиеся волны Терека, полагая, что там сумеет утишить обжегшую его боль. Но конь не подчинился ему, и он вынужден был сойти с него и пеше спуститься к низкому урезу горной реки, и почувствовал неимоверное облегчение, когда холодные волны сбили его с ног и понесли по течению, точно малое деревце, сорванное с берега нечаянно налетевшим ветром. <Вот-вот, точно малое деревце,> - успел подумать он и огорченно вздохнул. Но огорчение это было как бы неправдашнее, точно бы и не принадлежащее ему, почему он очень скоро запамятовал о нем, как, впрочем, и все то, чему сделался причиною.                  

                             29    

         Святослав так и не вошел с войском в Семендер, в котором происходило что-то противное человеческому духу. Там, кажется, вершилось страшное, ничему не подчиненное, и малому рассудку, смертоубийство. Противное естественному ходу событий, оно сделалось отталкивающе неприятно и болезненно отражалось даже на тех людях, кто не принимал в нем участия, а наблюдал за ним со стороны, не в силах помешать вершению зла, имеющего неземные корни. Он смотрел, как пламя пожирало деревянный город, подобно огромному огненному змею, и смущение, не обычное, от какого-либо удивления рожденное, угрюмоватое легло на сердце. И нельзя было управиться с ним. Если бы он мог помочь тем людям, которые оставались в городе и были теперь убиваемы из них же самих исходящим злом, то, может, оно и уступило бы место чему-либо другому. Но он не имел такой возможности, прежде всего, потому, что мосты через ров не были перекинуты, они так и висели в воздухе, пока их не облило пламя, принесенное шальным ветром. К тому ж и ворота были открыты, когда пламя уже охватило все городские строения.

         Святослав простоял с войском у Семендера день, а когда пожар стал утихать и менее слышны сделались крики и стоны тех, кто убивал и был убиваем, он велел загребным подогнать лодьи к берегу, а когда ратники заняли в них всяк свое место, приказал им отчалить: Сам же со светлыми князьями Мирославом и Удалом пошел в степь, в малый распадок, легший посреди нее, чуть только прикрытый жесткой травой, а местами и бронзовелоголый. Там утаивался табунок коней, приведенный россами. Великому князю подвели скакуна, и он, не мешкая, вскочил в седло и отъехал. Он не хотел бы теперь ни о чем думать, но мысли не отпускали. И смущение, легшее на сердце, тягостное, не проходило, как бы даже укреплялось. А тут еще князья светлые изливали на чистые души легшее и все спрашивали, что произошло с жителями Семендера, отчего они утратили связь с сущим и сделались не люди - звери: Они спрашивали, точно бы он знал ответ, но он не знал его, однако ж не хотел бы говорить про это, и все поспешал, поспешал, погоняя и без того резво бегущего по ровной голой степи коня. Так продолжалось до тех пор, пока они не въехали в густой темнолистый лес, где и вынуждены были сойти с коней. Какое-то время они пеше пробирались узкими лесными тропами. Когда же, вконец истомленные, выбрались на поляну, нечаянно открывшуюся взору, то и опустились на влажную, пахнущую тяжелой прелью, землю и долго сидели, прислушиваясь к себе, как если бы там могло открыться нечто способное облегчить сердечное томление. Впрочем, так скоро и случилось, а случилось это, когда Радогость взял в руки гусли и запел: Он пел об отчине, которая дожидается всех их, возвращающихся из чужих земель, о благодатном небе над родным селищем, о Руси. И были слова его вроде бы обыкновенные, сказывали о сердечной сути его, однако ж и то удивительно, что эта суть сделалась как бы общей для всех них, понятной каждому ратнику, хотя всяк из них, слушая песнь сказителя, видел что-то свое. Вот и Святослав тоже: Стояла ныне перед  глазами  Малуша, и смотрела на него, протянув к нему руки, словно бы хотела защитить его от кого-то, затаившего зло на Русь. В ней, в душе у нее, жила не только любовь к нему, ныне ясно и как бы даже зримо ощущаемая им, а еще и страх за него. И он хотел бы сказать ей, что все, или почти все, уже кончено и ей не надо бояться за него. Теперь он не один со своим войском, с ним вся Русь, вырванная из неволи, воспрявшая в духе и снова поверившая в свое высокое назначение. С ним и Боги Руси, они и прежде-то не покидали его и влекли в неведомые ему дали и жаждали того же, чего жаждал и он для отчей земли. Рядом с ним и благо сулящий Бог его матери. И да будет сиять во веки веков имя Его!

         Радогость пел о воинах, которые сложили свои головы на поле сражения, оставаясь до конца верными Руси-матушки, и теперь вошли в царствие небесное - в дивные долины, осиянные божественным светом, и ныне смотрят на них с высоты и дивуются на них и радуются вместе с ними. И да будет память о них жить все те леты, пока жива будет матерь - земля отчая!

         Благовестующе в стане россов, в каждом из воинов вдруг ощутилась легкая, чуть только и притомляющая сердце грусть, она пришла заместо того смущения, которое придавливало в людях и было заслано с другого края, где никто из них не бывал ни разу, холодом и смертью грозящего сущему. Да, они все сделались свидетелями ярого, сатанинского неразумья людских племен, возомнивших себя вправе судить и казнить каждого, хотя бы и ни в чем не повинного,  только потому, что когда-то сей раб Божий оказался на их пути. Но что есть путь человеков, как не случайно, безотносительно к чему бы то ни было, хотя бы и к руке судьбы, управляемой Божьим разумением, избранное действо? И ему ли быть устремленну к Истине? Нет, Истина способна открыть нечто только в тиши и благодати, которые иной раз посещают людские жилища, чтобы отметиться в них святыми знаками. И теперь едва не каждый из россов думал о родном оселье, и воображалось ему, что по приходе в отчие места он, наверное, многое не узнает, родовичи, сказывали младые отроки, прибывшие на прошлой седмице, что на Руси теперь спокойно и домовито и уж не встретишь иудея иль агарянина с кнутом, всяк живет своим разумением в подчинении Ольгиным Уставам. Те Уставы, принятые в росских родах, подсобляют им устанавливать надобный для мирной и свободной жизни порядок. Случалось, иной из россов вдруг обращал внимание на здешнее небо и со вниманием вглядывался в него, и мнилось ему, что и небо тут другое, как бы даже не так высоко и глубинно, как в отчих краях, а не только что земля иль даже река эта, по которой теперь скатываются лодьи с их товарищами. Да, да, тут все другое, однако ж и здесь вдруг отметится нечто способное обжечь сердце и подвинуть к чему-то сокрытому в душе , отчего там сделается как бы помягче и посветлее, а может статься, и попросторней, и тогда узрится в давних летах утерянное, и скажет  росс тихо и притайно, скорее, для себя только:

         --Дивен мир и открыт сердцу хотя бы и чужеземца, и он нет-нет да и увидит в нем сколок с души своей, и подивуется, разглядывая сколок, и возликует в существе своем, как если бы коснулся руками отчей земли.

         Что-то светлое и умное, единящее с ближним и дальним миром коснется его, и сделается он дивно пространен и глубок в помыслах. И он удивится этому преображению и захочет понять, что же произошло с ним, и отчего он как бы другой вовсе, так не похож на себя прежнего, что становится страшно. Но не сумеет понять, наверное, потому и не сумеет, что страх в нем быстро испарится, как если бы состоял из чистого воздуха, даже малого следа не останется от странного душевного состояния, в котором он пребывал мгновение-другое назад. Но то и хорошо, что и через многие леты так и не запятуется вдруг растолкавшее в существе его и часто будет напоминать о себе. Говорили древние: многогранность мира от многогранности души, которая, несмотря на свою малость в небесном пространстве, обладает свойством удивительным и ясным, способным вознести человека столь высоко, что ему невольно делается страшно. Воистину от Божьего соизволения и помыслы наши земные и устремления, а значит, есть в нас и нечто такое, что принадлежит не только нам и управляемо вышними силами, о коих мы мало что знаем, а потому и стараемся не думать о них, и тем самым принижаем благо дарующее небесному миру в существе своем. Святослав более, чем кто-либо из его окружения, исключая, пожалуй, Богомила, ощущал свою соединенность с небесным миром, он прозревал и в нем, хотя это прозрение не выводило его на предметную обозначаемость видений, они были вне времени и вне земного пространства, и потому никак не отмечались в нем, малые, искряно белые лучи на темном фоне, они то возгорались ярко, привнося в его сердце страсть и ни с чем не сходное вдохновение, которое подталкивало к действию, как это случилось с ним в начале похода на Итиль. Коль скоро не случилось бы этого, то он мог бы отложить выступление войска, как отписывала ему управительница росских земель, советуя не поспешать с походом на заклятого врага Руси, но ждать подходящего момента для выступления, когда все в небесном и земном мире сойдется. А он не стал ждать, поверил тем знакам, что явились ему и сказали о необходимости выступления именно теперь, и не днем позже. Святослав каким-то особенным чувством, про которое знал лишь Богомил, понимал про себя не только как про человека, рожденного на земле и окормляемого ее духом, а как про существо, близкое по сути своей истинной небесным пространствам, соединенное с ними некими узами, про которые он смутно догадывался.

         Святослав проследил за тем, как мимо него сплавились последние лодьи с воинами, а потом сел на коня и стронул его с места. Атанас ни на шаг не отставал от своего господина, иной раз нависая над ним подобно темному непроницаемому облаку, если вдруг ему казалось, что Великому князю что-то угрожает, и Святослав, хотя и выказывал легкую досаду, не мешал витязю вершить свое дело так, как тот умел и как хотел бы исполнять его.

         В войске поспешали, и потому нередко прихватывали даже у ночи, хотя чаще ехали чернотропьем; должно быть, потому и поспешали, что с каждым днем сокращалось расстояние до отчины. И все бы ничего, если бы скоро не оборвалось и чернотропье, и ратники вынуждены были пересесть с коней в лодьи. Долго решали, что делать с горными скакунами, полюбившимися россам, они ни в какую не хотели расставаться с ними, однако ж и придумать что-то другое не могли и оставили лошадей в ближнем, средь бурунов сокрытом хазарском осельи. Все ж это не могло повлиять на настроение россов; дивное, как бы ниспосланное с неба, чувство единения с сущим не оставляло их, и они смотрели на мир легко и радостно, принимая и самое малое в нем, едва приметное взгляду воина. Так продолжалось до тех пор, пока они не оказались в тех местах, где еще недавно был город, жители которого властвовали над многими племенами, обитавшими и далеко от него. Но теперь город исчез, опустился на дно моря, и, коль скоро повнимательней смотреть на воду, то и можно было увидеть городские строения, еще не разрушенные волной. Смятенно сделалось на сердце у россов, и сказал Святослав грустно:

         --Плата за грехи велика есть!

         Не стало и Большого Острова, где россы дали сражение иудейскому царю, как не стало и малого хазарского оселья, где жил старый друг Радогостя. И молодой хазарин, бывший при нем, впал в отчаяние, не зная, куда пойти. И тогда сказал каган Руси:

         --Беру тебя в свою дружину. И да будет имя твое Ратмир!

         И обнял молодого хазарина и подвел его к Мирославу и сказал весело:

         --Встречай нового отрока, воевода, и выдай ему меч росский, и щит красный, и кольчужку серебряную!

 Приняла Великая река Святославовы лодьи, и встречной высокой волной окатила, как если бы испытала силу россов: не ослабла ль в походе, не притупилась ли? И вынуждена была признать: нет,не притупилась, не ослабла, и благости в себе не утратила и любви и уважения к сущему тоже: И то ладно. Иль можно сохранить в себе душу своего племени, если вдруг оборвется связь с сущим? Теперь уже и самый легкоумный в войске знал, нет, нельзя. Не то ли случилось с хазарами, почему они утратили в себе и уж не обретут?.. Отринувший свычаи дедичей иль восстанет снова? Не теплом тела, но теплом души жив человек.

         Никто не мерил, сколько поприщ прошли по Великой реке, а только когда оказались на самом крутом изгибе ее, где она сближается с Танаисом, то и причалили к берегу, на котором встретили их буртасы, кочевья которых раскиданы по илистым распадкам. Буртасы  помогли россам, и вот уж их лодьи заскользили по водам Танаиса, а чуть погодя приткнулись к песчаному мысу, откуда открывался вид на Саркел, крепость, огороженную высокими каменными стенами. Ставлена крепость была иудеями еще во времена благоверных киевских князей Аскольда и Дира. Против них и ставлена, чтобы держать в постоянном напряжении грады и селища Руси. Так, может статься, и захирела бы Русь-матушка, отрезанная от Ромейского царства и других державных земель, когда бы не обладали те князья высоким, сквозь леты прозревающим разумом. Они не позволили чужеземцу стронуть в душе у росса, ослабить дух его. Сами не однажды подступали с дружинами к той крепости, и, коль была бы на то воля Богов, то и взяли бы ее штурмом. Но, видать, тогда не приспело еще время. Отпущенное свыше не определяемо земными помыслами, но провидением Божьим. И, если уж отпущено было пройти Руси чрез боль и унижение, то и свершилось по сему, зато и укрепило ее и возвеличило меж другими царствами.

         Россы, укрыв лодьи в широкой пойме, густо заросшей тальниковыми зарослями, поднялись на песчаные террасы, тут и встречены были конными ватагами бродников. Слух в степи быстрее ветра, потому и понаехали из самых дальних поселий, прослышав о продвижении войска Святослава, сыны вольного Поля, принявшие учение Христа из рук святого Кирилла, они не только были славными воинами, а и верными своему слову, и Святослав с уважением относился к ним, и со вниманием выслушал их, и не отказал им в их желании пойти с россами на Саркел.

         --Да будет так! - сказал Великий князь Руси и разбил войско на три крыла и повелел им взять крепость в клещи. Там теперь, по словам бродников, сидели пайнилы, из тех, кто в свое время принял иудейскую веру, сами же иудеи, а вместе с ними и агаряне уже давно покинули Саркел.

         Войско миновало широкую луговину, покрытую высокими сочными травами, после чего углубилось в густо заросший осинником и ольхой темнокоричневый лес, изредка обходило глазастые пятна таежных озер, близ которых были раскиданы поселья бродников. Ближе к вечеру войско подошло к крепости. Святослав со светлыми князьями и воеводами, не мешкая, объехал Саркел, мало обращая внимания на тех, кто стоял теперь на стенах и кто с обычным, ничем не прикрытым интересом, а кто и с ненавистью в прищуренных глазах наблюдал за победителем иудейского царя, и остался доволен расположением войска, сказал с удовлетворением в голосе:

         --Теперь уж отсюда никого не выпустим. Город закрыт!

         Седмицу простояли россы под Саркелом. Святослав отказался от приступа, не желая терять людей. К тому же он знал, сколь нетерпеливы пайнилы, тем более что они держали в крепости коней, которых надо было чем-то кормить. А как сказывали бродники,  кормить-то их в крепости было нечем. А что может быть страшнее для степных людей, как не бескормица, способная в считанные дни оставить их безлошадными? И случилось так, как и предполагал Святослав. В начале второй седмицы распахнулись ворота крепости и оттуда выехало с десяток пайнилов во главе с канг-ёром, храбрейшим из храбрейших, они вели себя спокойно, зная про благородство князя россов. И прокричал храбрейший звонко и горделиво, что готов драться с тем, кто равен ему по силе духа. Авось да найдется таковой? Святослав усмехнулся и уж готов был отъехать, не обращая внимания на вызов канг-ёра, но россы вдруг тоже возгорелись, а пуще всех воспылал гневом Атанас, умоляюще говорил Святославу:

         --Дозволь, княже, поучить маловера?..

         Святослав долго не соглашался, но Атанас был упрям и, в конце концов, противно своему естеству, однако  в полном согласии с настроением притомившегося от безделья войска, он дал согласие, и Атанас натянул на плечи кафтан с нашитыми на него железными бляхами и ступил ногой в круглое сарматское стремя. Рослый конь под ним слегка прогнулся, но тут же и совладал с тяжестью ноши и загарцевал на месте. А скоро и поскакал встречь канг-ёру. Схватка не была долгой; обломались копья о панцирную сетку, и воины взялись за мечи. Ловчее оказался могучий росс и рассек своего противника едва ли не до седла, и - победно вскинул вверх руки.

         В тот момент, когда началась схватка двух храбрецов, из крепостных ворот на резвых еще конях выехали тысячи пайнильских воинов и поскакали встречь россам. Святослав предполагал, что все так и произойдет, и заранее построил росский ряд, как это всегда делал, и теперь встретил пайнилов копьями наперевес и сбил их с пылу, смял и следом за ними, враз растерявшими воинскую удаль, ворвался в крепость. И, в сущности почти не встречая сопротивления: пайнилы не привыкли драться в тесноте узких улиц, к тому же они только что потеряли вождя, и увидели в этом недобрый для себя знак, и теперь не помышляли об успешном завершении сражения, - россы овладели крепостью. Потом был суд над оставшимися в живых пайнилами. Святослав не захотел испортить праздник суровым наказаньем хотя и повинных пред Русью, и отпустил их с миром, наказав приходить в росские города с добрыми намереньями, не с мечом. В тот же день крепости вернули прежнее ее имя, и стала она прозываться, как во времена дедичей, Белою Вежей.

         И была велика радость, что свершилось столь долго вынашиваемое в сердце росского человека, и сделался он свободен, как во времена отчичей, и земля родимая, которая начинается отсюда, от Белой Вежи, теперь не истаптываема вражьими воинами, и она как бы вновь обрела себя и воссияла  в лучах полуденного солнца, вдруг растолкавшего серый сумрак и возгоревшего ярко и домовито, как бы радуясь за своих детей.

         Святослав вместе со светлыми князьями и старейшинами, сам того не чая, оказался в центре людского круга, и всяк смотрел на него с надеждой, словно бы ждал от него чего-то: И вокликнул нетерпеливый Удал:

         --Княже! Прежде, чем мы подымем заздравные чаши во имя великой победы нашей, мы хотели бы услышать от тебя слово вещее, достойное Руси - матери и сынов ее.

         Про то же говорил и князь дреговичей Мирослав, и другие мужи росские, и была просьба их поддержана воинским кругом, и Святослав не мог отказать им и сказал про то, что у него на сердце, а там было спокойно и уже ни к чему не влекуще в пространстве, как если бы он достиг всего, чего в силах был достигнуть человек, он сказал:

         --Много дней и ночей, теряя в сражениях братьев по духу, родичей, провели мы в этом походе, но никто не дрогнул, мы были едины в своих помыслах и свершениях, и это помогло нам выстоять и, в конце концов, одолеть сильного противника, мнившего про себя, что он равен Богам. И за то слава россам, живым и мертвым! Слава тем, кто уже не посетит наш пир, но останется в сердцах наших и в сердцах тех, кто придет после нас на отчие земли и возрадуется, оглядев их все разом, осиянные Божьей благодатью! Слава всем вам, узрившим лик Победы! Слава Руси - матери! И да будет путь ее в грядущее чист и светел. Я верую в народ росский! Верую истово и горячо! И да будет стоять он неколебимо про меж других народов, памятуя про деяния прадедов!                    

                                                                     -----------------

Ким Балков