Повесть-сказ

Солнышко Господне вон как садится-играт... В зорьку разливатся. Гляди.

Хошь - рядом гляди, садись.

Я уж ёво не пропускаю.

Гляжу...

Мы ведь сё с Иваном Исавым, два старика самы долги-высоки, раньше на брёвнах вместе сидели. Два вдовца... Тута сё. Окыл мазанки. Как солнышку-то спадать. И кажда зорька - у нас на глазах. Роботу стариковску всю домашню, какую-никакую, сполним и - не пропускам.

Ну - он год скоро как в земле, Иван. Не видит. Там солнышка - нету... Как, чай, ёму тама жалко, в тёмным в гробу в своем, в земле: вон оно льётся-клонится, над бурьяном-то - пожар быдто краснай, а - уж не видит оттудова Иван-от. Не посидит... Я мол, тесно там. Да чай жёско. Спине-то...

И мы с нём - самы высоки-долги-двухметровы - по всей округе, считай, на свете два токо эдаки уцелели. Изо всех высоких, знашь. При этим режиме. Стары крестьяны два. Щас уж порода-то другая пошла: чудная да мелка... И карахтеры - тожа: незнай какея...

Чай, ище в мальчонках глупых - дружились мы с нём, с Иваном! Жуков маиских сё в сумерках сбивали-прыгали. С горы зимой в однем буке катались-падали! Ище в мальчонках глупых... Ну, и сидим, бывало, стары старика два, самы долги. Помалкывам. До темна - до звёздочков...

Он ведь, Иван Исав, лишнего не городил. Рази токо думку свою тожа думат-сидит. Да так... чово обмолвится. Вспомнит маненько...

Зорька-то над бурьяном как пылат-горит - молчим, бывало.

А ведь которы меня за жизню замучили - языками своеми! Ей-пра. Пристанут сё, как репьи, пёс знат с чем - то с однем, а то с другем. Пристают - а сами и не верют!.. Сумлеваются. Сколь годов нам не верют, что дом-от наш, большой лунёвскай, пятистеннай-шатровай - сам запылал да сам дотла сгорел: до головяшков чорных, до угольев, знашь. Вон - на тем месте, где бурьян-от вырос-ростёт... За спиными сё, бывало, шопчут:

- Это ведь Овдокея Лунёва - дом свой сама сожгла!

Вот эдак сё на маманьку нашу, на покойницу, царство ей небесно, кивают.

Ну, щас - не так. А в ранешно время конторски-то - в глаза тыкали:

- Уж какая ваша маманька Овдокея хи-и-итра была! Такех хитрых-то - и на свете сроду нету. Под землю, люди-то бают, на семь сажон видала! Маманька-то ваша. Чай она - из Чибирёвых взятая: у-у-у!.. Сожгла.

- Да каку таку фарью оне, люди, знали? - в сердцах-то сё в конторе изругаюсь, грешник. - Лучше нас самех, Лунёвых, что ль, знали? Что жа мы-то до сего время - не знам?!.

- Ну! - бают, квитанцию пишут. - Эт уж вы, Лунёвы, таитесь: знамо дело - скрытны!..

А есть - молчком, знашь, отворачиваются. Партейны - странни-приежжи. И сроду не знам - чье. В Лунёве-то живут. Галчины затылки.

На праздники свое щас трибунку дощату сколотют, тряпицей красной кругом её обмотают, на живу нитку помост себе сладют - и на нёво лезут все друг за дружкой, по ранжиру. Бород у них уж нету никакех - ни клином, ни заступом. А токо рылы скоблёны-бабьи - как у плясунов. У скоморохов-плясунов. Вместо бороды-то - сё быдто пятка гола наружу торчит. И стрижены, знашь, не под кружалу-не под горшок, а космёнки у всех до самой до макушки ножницыми обскубаны. Затылки-то - галчины: топырются! У безбожников.

Костюмы на всех кряду - чорны-дорогея... А спины - сё уж одно корытом: как у бесов.

Ну и вот: гляну я середь ихого праздника, середь демон-страдции ихой остановлюсь - ну-у, полезли наверх, пузаны. На краснай свой насест, галчины затылки.

- Да-а... - в сторону-то сё подумыю. - Вон ведь как иссушила вас заботушка - о судьбах-то людскех! Совсем уж вы исстрадались. И от печали-кручины за весь народ-от сами себя ширше стали, радетели...

Он, каждай начальник присланай, урод, что ль, какой от выучки ихой делатся? Без глаз, без ушей, знашь. Чистай пенёк. А кто ёму дело калякать зачнёт, из лунёвских-то из старых, он сей же час с открытыми глазами стоймя-сидьмя от важности - тут жа засыпат. Глаза токо стеклянны по круглому сделат, их для блезиру как следоват установит-наведёт, чтоб уж не захлопнулись ба, - и спит из прынципу: не слушат! А просыпатся - токо если другой начальник какой к нёму подбегёт, с бумажонкой-документом сбоку подскочит. Уж токо для нёво чуток проснётся. Подпишет. Каракульку - другую. Ручкой маненько наваракат - да опять спит как статуй.

- На нет изроботались, народны вы слуги! - думыю. - Щёки-то ваши - треснуть хотят, и из-за спины их всем - видать.

Ну - молчу, конечно. Плюну - да дальше молчу-иду.

Уж натворили тут делов, помещики-то новы. Что в революцию творили, что щас творят, разъязвило бы в корень всю иху бесову породу. И с четырнадцатого году - с войны самой, знашь, - токо сё народ с трибунков жалеют во всю глотку лужёну. Знамо дело - ораторы: орут - уж не перестают... Залезут куды повыше - и жалеют, знашь, трудово крестьянство!

Пожалел - волк кобылу. Оставил хвост да гриву...

Галчины затылки - оне галчины затылки и есть. Чай, уж сроду примета такая раньше была: как токо галка, птица глупа сама, - жадна-чёрна-никудышна, - перед домом твоем сядет да разорётся, уж беду всёму этому дому бедовать - и не миновать! Да... Такая она, верна примета, была и есть.

А дом-от наш сё людям спокою не давал - ты думашь, просто так? А вот оно - не больно просто. И оно - не так. Изо всех ведь домов - дом-от здесь был! Низ - дубовай шёл на три венца. А верх - сосновай. Брёвны-ти - семивершковы! Вот эдаки вот... Чай, тятенька Иван само-лично ставил: уж не скупилси. И лес во дворе вылёживалси два года кряду: чтоб их, брёвны, в срубе - не свело ба...

По первости, как от дедыньки отделялси, он ведь тут мазанку токо вот эту, саманну-длинну, сложил. Тяп-ляп, скорея. И токо маманькин брат старшай, Миканор Иваныч Чибирёв, больше всех ёму подмогал. Дяденька Миканор. И землянэя, с соломой, кирпичи ворочить - он, бывало, с утра идёт. И сырэя набивать - по двору их раскладывать-сушить - он. И стенки по уровню выводить - сё дяденька Чибирёв.

Уж пособлял - Миканор Иваныч-то. Много возилси!.. Ну-у - он какой умнай был. Лишнего - тоже не калякал. А понимал токо всё - наскрозь. И кого-кого, а ёво, Миканор Иваныча, на кривой-то кобыле, бывало, не больно объедешь. Взгляд-от - какой сильнай-твёрдай был... Он ведь где и не глядит, а - видит. И словцо уж если своё молвит - эх, как ёво все слушались! Чай, бают, сам Миканор Иваныч Чибирёв считат!.. То-то и оно.

Вот, мы в мазанке сё, тут, и росли. Дети-отроки. Как во времянке, знашь. Покудова тятенькин лес вылёживалси-лежал.

И ввечеру плотники у нас четверть самогону, с солёным салом - с луквицей, как раз выпивали. Дом-от пятистеннай ставили. Топорами день машут без обеду-без роздыху, а смеркнется - уж с самогонкой в мазанке ужинают. При карасиновой лампе. Метут всё кряду - и пироги горячи с гуськом, и пироги с вязигой, и пшонник ли печёнай, кашу ли молошну, с коровьим маслом. И дальше салом закусывают - степенно сидят-калякают. Покудова всю четверть, знашь, не оприходывают. А там и спят по сеновалу как убиты, сыты-сытёхоньки: топорами-то намахаются...

Ну - утром, на зорьке, уж токо по две стопочки им наливали. Мужикам. Да маманька Овдокея бараньи щи горячи-жирны, с капустой кислой, сё затемно варила в ведерном чугуне. И, прям огленны, на стол им выставляла, и мясо горяче-жирно в отдельным блюде кусками им с верхом клала. Уж в перву очередь их, всю артель, кормили.

А мы - что? Дети-отроки, знашь. Свово часу дожидались - как позовут. Под ногами-то не больно крутились. И рази что стружки-щепки за всеми день деньской мели-убирали. Да бегом подносили - чово полегше. То квасу ковш, то утиральник - а то струмент какой... Кому стамеску, кому зубило - кому коловорот, знашь, а кому - шершебель, рубанок ли. Дети-отроки...

А что? Не уважь-ка ты - плотников-то. Попробовай... Оне тебе настроют. Уж оне тебе такую избу срубют-сромодят - век ты их не забудешь... С ума свово сойдёшь, в новым-то в дому. Так в нём наживёсси - свету вольного не взвидишь. Спятишь! Ей-пра.

И за ними, за всей артелью, ты ведь - не углядишь. А и углядишь - сё одно не поймёшь, где оне как нады делают, а где в отмеску, назло-нарошно, топорами узоруют. И не поймёшь - и не уследишь.

Я уж - нашто до осьмидесяти шости годов дожил, а и то - не больно ище всё знаю... Да. Уж никто, окромя них самих, их таинов всех - не распознат. И не выведат - сроду. Оне с чужэми - молчат. Артельно правило ихо такое строго сроду было: про таины свое с чужэми людями - молчать токо шибче до самой гробовой доски! Закон уж такой плотницкай, с исстари заведёнай. Оне ёво в могилку ведь свою потом уносют. А там, в могилке, не больно разболтасси. И запрету уж там нет никакого, а - не больно: не раскалякасси... Да!

Бывало, возьмут, да в оконны коробки, а то ище и в двернэя, брусьи-то прибьют-поставют - комелем вверх, вершиной вниз! Кверх ногами приладют - в отмеску, знашь. Ну, и стёклы уж весь век зимой мокры стоят. Плачут окны ручьями, заливаются. И дух в избе - тижёлай, мокрай. И блесень-гниль - по всем уж стенам идёт, понизу расползатся. Блесень-гниль...

Видала, что ль - в которой избе тряпки свиты-мокры, на подоконнике разложены-свешены, верёвкими до полу висят? И с них вода - в банки-черпачки-горшечки - капат-стучит? А хозявы сё - дивятся токо:

- Ба-а-а! Как у нас окны-ти плачут - спасу нету. И незнай какея слезливы что-то!

И ты думашь, оне, окны, без причины плачут-грустят? А это, чай, плотники наозоровали! Ты им не больно поклонилси - вот и кланийси теперь всю жизню горшкам своем да черпачкам. Выливай их в вёдро по одному - да под окошко опять кланийси-ставь. Да мокриц по всем углам веником гоняй-смахывай... Вот, каждай раз и поминай, как плотников-то не уважил!

И дверь у них - уж всю зиму запотела-мокра, как больная-хвора, стоит-обливатся. Летом-то высохнет - да сё и треснет, знашь, вдоль волокна-то. А и не треснет - щас её от тепла сикось-накось ведёт. Ломат-коробит, кособочит-крючит. Её и не захлопнешь. Вот и пляши вкруг неё с фуганком своем, поворачивайси-успевай. С петель сымай - да подстругывай. Где подстругывай - а где латки прибивай. Ровняй горбатого - без дела не сиди! Она опять зимой намокнет, как лихоманка, - да раздастся. А хошь, и нову ставь - сё одно её сведёт. Ну и занимайси уж всю жизню токо окными да дверями: роботай! Не скучай.

А то - хуже подсуропют. Если токо хозявы их за дёшево больно наняли, да впроголодь, не вволю, кормют, и если токо зря поторапливыют-придираются - оне ведь, плотники-то, и не перечут! Не связываются. А щас же махоньку дырку в бревне молчком и выдолбют. Выдолбют, знашь, долотом - и тут жа, из-под твоех глаз, покудова ты к ним придирасси-стоишь, бузырёк какой-никакой подобранай, бутылочку ли какую, туды и ввёрнут. Вставют, знашь, бузырёк-от. Горлышком-то - на улицу. Да, може, ище и не один!.. Ты и не дощупысси сроду, где он, в какем пазу, в пакле, а може и под стрехой, втиснутай. Глазком-то наружу. А уж спокою в этим дому - не дождёсси. Ветерок токо дунет - и щас же гул по всей избе стоит несусветнай: стены свистят-гудят, знашь. Как бесова свадьба!

А уж позёмка взовъётся-закрутится, да если пурга верхом полетит, ну - и святых выноси. В такем дому токо глухой уснёт. Она от гула-свиста, изба-то, вся стоном стонет, и ходуном от стону свово - ходит. Вот ведь как!

Ты её через год, таку свою избу нову, бегом за пыл-цены отдашь: токо ба сбагрить! Купит, конечно, кто не знат: купит-слупит... Странняй кто-небудь. Из Татарского Шмалаку - иль из Мордовского Шмалаку. А там уж, скорей-скорей, опять эту избу кому-никому, хоть за бесценок - да вотрёт. Да опять в Морд-Шмалак галопом, со всем своем мордовским добром, на рыдване и ускачет, знашь. Ноги, радёхонькай, назад, в свой Шмалак, скорей унесёт. И уж там у себя, в Шмалаке, сидит, да в спокое токо крестится, мордвин-от. Не опамятоватся некак.

Уж не один год вздрагыват, чай, - хошь мордвин, хошь татарин...

И кто, теперя, не знат, то на нечисту силу тут жа - сваливат:

- Заколдована изба!

- Знамо, заколдована.

Старух, бывало, к себе навёдут - отчитывать. И был ба батюшка-поп - тот сразу ба раскусил. А оне, старушонки слепеньки-хроменьки, что? За кусок ситчику-сатину, знай - стараются-молются: о храмине, от злых духов стужаемой. А тут нечиста сила-то - и капли ведь не виновата. А - скупость: плотникам не угодили.

А не угодили, поскупердяйничили да поленились, - мяса плохого, с жилами, купили може иль жёску им постилку на ночь кинули, - вот и поминайте их, плотников-то своех, всю жизню потом: минуты их не забывайте! Да. Вот оно что и выходило: дорого - да мило, дёшево - да гнило...

А в нашим дому - и окошки сухея стояли: лёд на них капли не намерзал. И - тихо. Уж нашто Миканор Иваныч приходил, сам глядел и битай час все стенки снизу доверху обстукывал. А и он тятеньке сказал:

- Хорошо, Ванюшк. Молодец.

Эт уж значит, самогонка тятенькина - крепка-чиста была! Да щи жирны - вдосталь. Всем, знашь, им угодили! Всей артели. Вот оне и роботали. Плотники.

И в одно-едино лето вон какея хоромы нам до конька всемером отмахали! После Радованицы подрядились, а уж к Воздвиженью-то наличники достругывали-дохаживали: наличники - карнизы. Ище до снегу первого... Токо, знашь, змеи по лесу в норы ушли, на зиму обмерли - а мы уж в дому в новым печку затопили: до холодов! Успели. Да... Ну, та змея, котора не стерпела да человека летом тяпнула-куснула, эту злую саму змею - земля ведь не принимат. Она, если проштрафилась - змея, то уж так, поверх, под кустом где-нигде совьётся, скукожится, кой-как притулится. Да и валятся, знашь, бездомна - всей роднёй брошена... Ну и в зиму замёрзнет, конечно.

А вот - не кусай: зла людям - николи не делай!..

Земля, она в себя зло брать - не любит. Она ведь - чиста, земля... Чай, вон, Ленин, антихристово племя, - так, поверх, под стеклянкой вытянутай, сколь уж годов стынет-лежит? Земля ёво в себя не принимат. Знать уж накусалси!.. Народ-от русскай сё пиял да жалил! По всей Россее, знашь, изводил! Сколь кровушки нашей попил, душегуб... Ну, и стынет теперя, в пинжачке-то - в галтусе, не упокоеннай. Такая ёму казня вышла: не упокоеннай-не отпетай на виду у всех, наряднай, поверх земли - валятся-стынет. И токо где - чугуннай, дорогу всем рукой указыват-не устаёт. Чтоб не заблудились ба. Один правду настоящу он, чугуннай лоб, знат, куды шагать всем безголовым нады.

Э-э-э! Зря ведь и старатся. Чай, люди-то сё одно потихоньку сроду знают: уж в ком добра нету - в том и правды не быват!..

А про что я, бишь, завёл? Я - вон про што завёл: про тятенькин дом я ведь сказываю...

Чай нас потом - пять семей в нём вместе жило! Старики-родетели наши: Иван Иваныч, значит, с Овдокей Ивановной - с маманькой. Хозявы... Да у нас, у четверых сыновьёв, по своей семье уж было.

Вот меня Василий окрестили - это я второй сын был: Василь Иваныч. Да.

А самай старшай у нас был - Иван: Иван Иваныч тожа, как тятенька наш...

А за мной - опять, третий-то, Иван народилси. Токо уж не Иван мы ёво звали, а - Вашка.

И младшенькай самай - Тимофей: Томка, знашь! И уж нашто все Лунёвы сроду, из веку в век, рослы, под потолок, - прямэя-рослы-не суглобы, да ищё, знашь, красивы мы считались!.. А вот уж Томка - он ведь изо всех нас, братовьёв, красавец был!

Ну и балвыли ёво - тоже хорошо. Томыньку. Что маманька Овдокея балвыла - младшенькай: он уж макушкой притолоку подпират, а сё - маненькай самай! - что чужэя люди. Все Томку-то нашего больно любили: весёлай-лёгкай...

Эт ведь - не то что: хороша дочка Аннушка - хвалют мать да баушка. А так уж и со стороны считалось... Чай, мы - не бахвалы аль бахари-пустомели какея: из нашего роду сё в гренадёры ведь, из лунёвского, мужиков-то забирали. У Исавых - парней в гусары брали, те - тоже двухметровы-красивы. А наших - сё в гренадёры. По росту, по красоте... Ну - ясноглазы, смелы, и людям в глаза все Лунёвы - прямо сроду мы глядим! Киснуть-то - не приучались... Да ищё - рост, знашь!

Эт - не в бахвальбу, а в рассужденье: Бог уж так нам дал, и так нам - устроил.

Нас ведь, Лунёвых, из-за этого и женили - рано! Исавых парней - да нас. Гулять-то - и не давали. Кабы с кругу не сбились... Щас усы показались - ну и скорей-скорея, бегом да тычьма: оженют. Пока не сбалвылись, не успели.

А женили - как? От, усы маненько пробились - щас тятенька синий гартуз хорошай надёват и по сёлу идёт: туды, где девка по норову пришлась-показалась. Да потом дома сыну-то баит, гартуз сымат:

- Эх, Вашк! Не годяща - девка-то твоя! Совсем никудышна. Чело-то у ихой печки - больно бело! Бело - не закопчёно. Ты её ведь зря выбрал! Обшибси ты с девкой-то маненько. Приглядывай другую! Не благо-словлям.

Девка хошь какая - она ведь дом-от как поведёт? Как матерью её заправлено: в точность! А чело больно бело - эт уж чистюни, что мать - что дочь: лишняй разок печку оне обе - не топют, а всухомятку терпют-давются. И лучше - куски сухея сглонут, студёной водой на ходу запьют. Не топют-не готовют, чтоба уж нигде не закоптело ба, а - чисто всё стояло ба.

- С такой жоной - голоднай ты, Вашк, век-то насидисси!.. Сызнова, Вашк, ищи! Не благо-словлям.

Ну и забраковыват, девку-то. И Вашкину девку - токо четвёрту, Шуроньку, в дом-от ввели. А то - некак: то, знашь, чело больно бело - а то уж больно чёрно что-то: нюряха девка! Думали, и не оженим.

А как в дому чисто - и чело маненько токо закопчёно, уж значит - и готовит много, без устатку, инда подбеливать не успеват, и по дому - хорошо убиратся: старатся, знашь. Девка-то.

И вот, нас по челу печному всех троех честно женили и - по невестиным глазам: чтоб - светленьки-радостны были. Как фиялочки. Иль, може, как незабудки что ль какея... Эт уж сызмалу мы знали: всем такой наказ делалси и в роду исстари держалси: чёрнай глаз да карий глаз - минуй Лунёвых-нас!..

А вот Томка один токо - по баловству, с наскоку, оженилси. Нютонька - она ведь и кареглаза была!.. А что? Томка Нютоньке-то своей - шопнул-сыбразил. И Нютоньку глупу в девках потихоньку, под сыренью-черёмухой, в сумерках и научил:

- Как завидишь, тятька к вам вдоль улицы в синем гартузе шагат - лучинку бегом зажигай, чело-то - подкопти маненько...

Втихомолку подговорил, знашь. И вот Нютонька - смиренна-покладиста, как плетышёк, и середь бела дня тихохонько по земле-то - как по лёду склизкому, шажочкими ступат, да мечту, пёс знат какую, сё в голове - мечтат!.. Ну и на тихим-то своем ходу - грезит-лыбится. А тут - сразу проворна оказалась! И прытка - и расторопна. Укараулила!.. Подкоптила, знашь, успела и - как нады: не больше - и не меньше. Вот тятенька-то на кари глаза - уж ладно! - рукой махнул: больно чело-то печное подходяще!

- Оне, - баит, - у неё, глаза, врастопырку всё жа: круглы-не узеньки... И быдто с прозеленью, что ль? Как желтоваты. Навроде орехов леснэх всё жа... Э-э - не чорны, не приторны, и то - ладно.

Гартуз-от снял, повесил на гвоздок, да и:

- Ладно. Пойдёт! - баит. - За третий сорт сгодится. Благо-словлям! Живите.

Ну, и Томка наш, весёлай да уж больно красивай, последняй, знашь, женилси. И её, Нютоньку свою, совой токо, без имя, звал:

- Сова-сова, где моя сова?..

Ба-а, хорошо ищё - тятенька строгай был! А то совсем ба - и жонатай! - сбалвылси ба, Томка-то. И на сову свою, на детишков, не оглянулси ба, не успел... Нютонька сама - пока очкнётся, да пока проморгатся-сыбразит - эт где ба она ёво удержала? Пра, сбалвылси ба! Уж больно девкам да бабёнкам всем кряду казалси.

А оне, крали, голову - у-у-у: быстро заморочут!.. Мы ведь - знам: как оно быват. Знам - не проболтамси.

И вот уж он жонатай был, у самого - двое детишков уж друг за дружкой народилось, а маманька-то Овдокея сё ёму кокурки сдобны из печки, знашь, тайком в карманы совала да канфетки из-под подушки своей: привыкла... А то - яблочки-ранетки. Он - мужик: стеснятся. Возьмёт, да всем нашим детям, без разбору, скорей рассуёт. Свое-то - чово? Груднэя. Кокурки-то дёсными - не угрызут-не умнут. Ну, и рассуёт, знашь, нашим... А маманька - опять:

- На-ка тебе, Томынька, покудова никто не видит, а то что-то ты вроде как похудал! - баит. - С тела-то спал быдто!

Диви ба - худой какой, немощнай был...

- Ты, - баит, - не ухватистай, тебе чай и за столом-то не достаётся!

Так ей сё мерещилось. Уж пуще всех любила - Томыньку нашего. А меня - меньше всех: второй.

И был я - не любимай её самай сын.

А что? Меня ведь тятенька больно хвалил. Что терпеливай я уродилси. С пелёнков - не зёвластай. Ну, она родила-поглядела, чай, - да и рукой махнула: ба, нетрог ёво отец сам любит - он, Васятка махонькай, и без моей любве вон уж как хорошо с рожденья свово обходится! Пускай - нетрог.

Да ищё, знашь, тятенька мне гармошку хромову настоящу в парнишках купил-привёз!

Сказал:

- Лучшай кусок ты себе, Васятк, сроду не цапашь. А пчёла, оса ли тяпнет-жальнёт - молчком до слёз терпишь, не боисси. И мёд качать сильней всех подмогал - вот с мёду тебе гармошка. Вот ты и играй!

Так при всех за столом - сказал.

И с Вашкой мы в парнях на ней сё играли. На хромовой...

Ну, уж и не любила она нас, маманька Овдокея - что меня, что Надёнку мою, что наших детей. Боялась, бывало, нам лишнего-то передать. Мудровала сё. Караулила, знашь, кабы отец нам чово не посулил - лишнего да больно хорошего... Следила.

А ведь отцовска-то любовь, она что? Отцовска любовь - дорогая, да пустая. А куды шея повернёт, по шее всё в дому и выходит-делатся... Царство ей небесно, конечно, маманьке нашей Овдокее, и со святыми - упокой. Пускай уж наши с Надёнкой обиды ей Господь на тем свете - не поминат-не засчитыват, и все их до единой - пускай простит. И тятеньке нашему - царство небесно тоже. Да. И со святыми - упокой.

А Надёнка моя у тятеньки была зато - завсегда сама лучша ёво сноха! Понятлива да на ногу скора. Тонка-звонка и - подбориста... Да. Что уродилась - то уж уродилась: да.

В девках-то ходила, коса-то по спине - чуть не до полу, тижёла-тижеленна, инда голову ей оттягыват-тянет. Как литая-латунна - коса... Чай, два гребешка она после свадьбы носила! И один гребень - косы тижёлы-замотаны никак на затылке не держал: падал, знашь... Уж уродилась.

И вот она, Надёнка, тятеньке больше всех снох казалась! Глазки-то - приветны. Да ище церковны книжки по праздникам сидит-читат: хорошего роду. Надёнка... Она читат - а все дети лунёвски вкруг неё допоздна сидят-стоят: слушыют. Про святых мучениц, бывало. Про память болярыни Феодосьи и княгини Овдокеи, сестры ея. Уморённых гладом за веру во Христа... Сами уж в рубашонках холщовых стоят, глаза трут - а спать-то сё не ложатся. Младенчики - и то окыл неё, бывало, грудются. Ище глупеньки-неразумны - а тожа: с ней. Как правдышны - слушыют...

Читат им, бывало, да гребень сё поправлят: то один - а то другой. Надёнка-то. Косы-то - тижёлы...

Ну - одно: обидчива больно! Беда... Маненько не так на неё глянул - тут жа подбородок-от задрожит. И - раз: в сторону сё уйдёт, Надёнка. В сторону утвернётся-уйдёт - да перживат-моргат. Слёз своех некак не казала... А там уж опять - смеётся: отходчива. И уж злом сроду не помянет - и на маманьку Овдокею не пожаловатся сроду: сердца-то - ни на кого не держала... Вот, тятька её в обиду и не давал! Жалел.

Он ведь всем нам, тятенька, ище когда наказывал:

- Из пошонцовского роду умного - девков-то берите! А дурочков - другем парням оставьте. Пускай оне с дурами всю жизню и разбираются, и воду в ступе - пускай оне с ними напару зря толкут: спорют да дёрутся, да друг на дружку дуются. Пускай другея с дурами всю жизню тягаются - а не вы!

Я и послушалси, знашь. И в Эриванском его величества гренадёрским полку после свадьбы - служил. Надёнка-то молоденька сё в снохах ждала. Письмы ночью писала - да на почтву их утром носила-бегала: как жа!

И вот, тятенька наш Иван Иваныч на торговлю с возом, в Балаков ай в Вольск, не Ивана, старшего отправлял. Не меня, второго. И не Вашку нашего. А сё - Томку. Больно Томка удачливай-лёгкай, раз-два - и расторгуется. И сё - с барышом хорошим домой, весёлай, возвернётся!.. Удачливай.

Вот, знашь, всю зиму мы, сыновья, в мазанке кожи квасим, выделывам, да шлеи-уздечки режем-шьём, кнуты осьмигранны цыганыским узором крепки-тугея плетём - в мазанке, знашь. В ней уж не жили, а два чана сразу под кожи поставили - с крышкими тугеми... А март маненько проклюнулси - знай воз нагружам. Ну и Томка щас собралси - подпоясалси, на Миколу помолилси - у тятеньки благословилси, баул подхватил и - за вожжи: шорнай товар, зерно ли на базар через Шиковку повёз. В гору-то идёт - шапка набекрень, да на лошадей токо посвистыват, знашь, вожжями-то поигрыват. А под гору - уж на сани вспрыгнул: едет - на эфеси-ножки-свеси - ищё веселей!..

А как токо возвернулси - всем детям сразу узол на сундук кидат. А в узлу - кому пряник, кому орех грецкай, кому глиняна свистулька: разбирайте!

- Заяц из лесу прислал - передать вам наказывал! Прям на дорогу с гостинцыми и выскочил - в кустах сё караулил-сидел, давно уж дожидалси!

Ну и все подарки были - от зайца из лесу, у детей у наших. Вот как их заяц лесной любил-не забывал.

И вот вёсной, перед страстной неделей - тут уж вся шорна робота прекращатся. Котлы, знашь, снохи на лето моют! И в мазанке окошки настежь - растворяют. И уж так до холодов мазанка распахнута всё лето стоит: проведриватся наскрозь. В ней уж токо грибы, ягоды да яблыки, дули резаны на зиму сушут. Ну и пёкут потом великим-то постом - постны пироги с грибами. А то - постны-сладки: с сушёной крупнигой-землянигой, с яблоками ли. Да мёдом свежим их, пироги яблошны горячи, сверху поливают, знашь...

Ну. Отпостились, на пасху отхристосовались, красну горку с роднёй со всей отгуляли - уж солнышко землю парит. И тут нанимали батраков - душ пять. Из Красной поляны сё. Пахать-сеять-боронить, а там, после сенокосу, и жаткой жать, молотить. И уж тятенька с землёй, когда сеять нады, сроду - не прогадывал!

А как не прогадывал и как нам наказывал? Зёрнышко-то живое кидать в землю холодну - не больно торопилси. Мало ли что - солнце сверху жгёт! А нам каждому так калякал:

- Вот ты - не сей! А сначала портки свое - сыми. Да голым местом на поле и сядь-посиди. И если токо замёрзла твоя гола задница - вот оно и зёрнышко каждо в земле так жа в точность захолодат-зазябнет. Ты поверху, середь бела дня, под солнышком продрог, и ты вскочишь - согресси. А оно тама, в потёмках, не согрется ведь некак! Не согрется - не вскочит, и портки оно, зёрнышко, - ведь не натянет!

Зёрнышко сё жалел...

И которы, бывало, давно отсеются - а тятенька сё оттягыват:

- Погодите. Рано. Рано!

Ну и глядишь - раз: заморозки по всходам-то ударили. Да ищё, да опять, да сызнова! Вот тебе и отсеялись...

А другея, бывало, наспроть - на Лунёво поле глядят-поглядывают:

- Эх! Иван Иваныч-то - что-то не сеит! Ну, и мы тогда погодим.

Уж не обшибалси... Вот мы с хорошим урожаем сроду и были!

И мы, сыновья, с батраками на Лунёвым поле вместе до седьмого поту роботам-упирамси заодно-заедино, и рубахи на нас от соли, от жару сгорают - удинаково. Встаём так жа - затемно, до свету. И едим - без различки, за однем столом...

А уж к осени - батракам полнай расчёт. Да нова одёжа - поверх расчёту: подарок, знашь, лунёвскай завсегдашняй. В старых-то портках батраков - не отпускали... Да канфетков по узолку сё им маманька-то, бывало, от себя сунет: батраковым детям - с поклоном. Да батраковой жоне каждой - головной платок наряднай завсегда из сундука один клала:

- От Овдокеи Лунёвой, скажи. Овдокей Ивановна, скажи, с поклоном принять просила. За хорошу мужню роботу.

Ну, и батракам расчёт - нам всем отдых коротенькай. А Томку - опять собирам: пошеницей-ячменём, просом ли, овсом ли торговать: чово больше уродилось.

По-первости, по молодости, с нём, с Томкой, то Иван ездил, то Вашка, а то - я. А там уж он и стал говорить:

- Ладно-ка! Я и сам, один, хорошо управлюсь - лишни руки по хозяйству пускай остаются. Торговать - не поле пахать! Уж чай как-небудь товар-от сам растолкаю!

Ну и разок в одиночку съездил - больно большую выручку привёз. Второй съездил - маненько помене, ну - тожа: годится. А там уж и пошло:

- Я - один!

Мы: что такое - один? Чай, вдвоём-то да втроём - веселей- сподрушней вроде как! А дальше - ну и ладно:

- Съездий, Томк!.. Мы старай навоз по огороду зато раскидам. Он вон как перепрел! А там - може, и сараи к зиме вычистим, да их подправим-ухетам. Да на мельницу на старым мерине съездим... И двух лошадей, може, ище подкуём-успем, которы отдыхают: холки-то у них натёрты больно. Валяй, Томк!

Так сё рассуждам. Вот он и приладилси...

И раз, по осени по поздней, воз у нёво - смешаннай был: пошеница да товар шорнай, которай с вёсны осталси, - уехал наш Томка, да и нет ёво. То, знашь, за пять дён сё управлялси. А там - за восемь. Дальше - больше: десять дён что-то уж торгует... А тут - неделя прошла, вторая минула, третья наступила: нету Томки нашего! Что такое?

Жона ёво Нютонька слезами плачет - ночью тихохонько до свету всхлибыват-убиватся. А днём-то уж и сама себе не рада - и сама себя не соберёт. А токо из угла в угол тычится да глаза круглы-жёлты с окон уж и не сводит: пра, сова. И то горшок разобёт-уронит - всё уж у ней опричь рук делатся, - а то иголку сё потерят. Ну, снохи вчетвером по полу на коленках и ползыют-ищут: кабы детей иголкой не сбедить. И уж Нютоньку никто мы не попрекам, не ругамси - жалем, знашь. Совсем она хвора сделалась - хвора-бледна-невесёла. Ну и молчком - жалем все. Нютоньку.

А маманька наша - с ума свово сошла: ажно на большую дорогу ходит сё, выглядыват! Шагат шагами - быдто роботу роботат, да по часу цельному тама на ветру и стоит-не мёрзнет! Руки на груде сложит. У околицы, прямая как верста, стоит! Томынька-то - не едет что ль?

Надёнка, да Дарья Иванова, да Шуронька Вашкина по хозяйству возются-крутются, им тужить больно неколи. Надёнка - баню топит, в ней с щёлоком всё кряду стират, бельё по верёвкам вешат-сушит, чугунным утюгом гладит на пять семей, уж не разгибатся. Ну, и другея без дела не сидят.

Дарья с виду-то - больно строга-сурова, в точность как сама маманька Овдокея наша, и - стряпуха сроду наилучша: у печки хмель запариват, опару выхаживат, с пирогами да с квашнёй топчется, да посуду сё по три раза на дню в тазу за всеми моет-полощет, ложкими стучит. Чай, обедников-то в дому сколь! Детей однех у нас у всех - уж целай выводок был, и две зыбки в дому - завсегда качались. Качались-не пустовали...

Горчицу к пирогам мяснэм она, Дарья, как токо заведёт крепку-злую! Эх: до слёз инда прошибат - горчица.

А Дарья мужикам, на хвалу-то, бывало и скажет:

- Токо не говорите, что хороша горчица - вся в стряпуху!

Так, бывало, на хвалу строжится - уж не улыбнётся...

Хлебы-то - какея высоки-лёгки пёкла! Вот эдаки вот... Сё - на капустным листу. На противни-то их сажать не любила. Хлебы. Баит:

- Нижня корка - на железе не дышит.

На листы большэя капустны их в печку сажала...

Ну, Шуронька Вашкина - та у нас ведь простенька была. Из мачехиной семьи большой взятая... Шустра-простенька, в вёснушках, знашь, как яичко сорочино. Вот она потолки в зиму сама-одна белит, полы хлещет горячей водой, косырём их добела скоблит да половики все трясёт. Любила больно - полы ба чисты везде были...И наперёд - сроду не высовыватся: прячется, бывало, стеснятся. Токо слушатся всех да всем кряду скорей бегом угождат. Бегат-успеват. Уж всякому словцу рада. Простенька, знашь, - полусиротка...

Вашка-то её инда оставливал! Сердилси-останавливал:

- И что ты теперь себя - не жалешь, и меры своей ты - не понимашь? Эх, Шура - ты моя Шура: сядь-вздохни! Дела-то - в лес что ль убёгут?

Тут жа - послушатся-сядет. Да и вскочит. Опять за тряпку хвататся. Как с мачехой-то росла - уж и не остановится: моет - да трёт скорея...

А Нютонька - она трёх коров утром-вечером доит, горшки в погреб носит. И то масло на пахталке пахтат, у окошечка сидит, лопасти-то - шлёп да шлёп, а то вместе с маманькой прядут. Прядут-шьют - всех обшивают-обвязывают. Раньше-то...

А тут уж оне всё молоко токо в корчаги льют - квасют! И сметану ложкой не сымают, и творог не откидывают: неколи. Тоскуют. Пахталка, знашь, того гляди рассохнется... И уж перво дело у них стало - Томку ждать.

Ну: в зиму-то капусту нады ба рубить - бочки двадцативедерны закладывать, в погреб на верёвках спускать. Пора! С груздями-то уж давно управились-насолили, бочонки составили. И яблоки мочёны - уж тама: кадки-то - в два ряда стоят. Теперь капустна токо очередь осталась!

- Тяпки вам - точить что ль? Корыто деревянно - нести, ай погодить? - мы с Вашкой-то спрашивать устали.

А уж вся робота бабья у маманьки с Нютонькой разладилась:

- Да завтри, наверно... Ище успем! - бают-тоскуют.

Нету, знашь, Томки!

Ладно. Ищё неделя минула. Надёнка с Шуронькой уж вдвоём, без них, взялись: в дому на зиму все окошки перемыли, закрыли-законопатили. А мазанка сё так и стоит нарасхлебянь, без вторэх рам - руки не доходют: маманька с Нютонькой с хозяйства сбились. И в зиму детям портки-косоворотки тёплы - не шьют, бумазейку никакую на ярманке - не покупают. И варежки-носки к холодам - не вяжут. А шерсть - так в мешке вся в углу готова-перещипана зря лежит, и токо веретёны голы из неё торчат.

В вечеру-то, бывало, в эту пору бабы отужинали-убрались - и щас же в горницу в передню всю пряжу напрядену нёсут. Да две-три нитки в одну, покрепше, тростят - на носки толсты. Инда веретёны в блюдцах скачут-гудят! Клубки-то сё под ноги прыгыют - как котяты: и не перешагнёшь - не переступишь. Через горницу-то, бывало, не перейдёшь...

Тростят - при лампе, да песню вёдут. Вот эту сё:

Сронила колечко. Со правой руке.

Забилось сердечко. Об милом дружке.

Уж эту - Дарья сама токо запевала: любила больно - эту. Голос-от - какой сильнай-вольнай у ней был! И ладом до ночи глыбокой оне тихонько поют, клубки мотают, бабёнки все... А тут - и не песен, и не басен, знашь. У них ище и сучить нечего: не напряли! Не то что тростить... Кручинются токо маманька с Нютонькой - да ждут, не перестают.

Ну: тучки снеговэя нагнало низки - так и нету Томки! Тятенька хмурай, сам как туча снеговая-тижёла, вместе с нами скотину кормит да поит - сё молчком. Ёму уж со всех сторон шопчут, кто из Балакова-то приежжят:

- Гулят - ваш Томынька-то! Мы тама ёво ведь пьяного с канпанией плохой видали!..

Молва-то на воздусьях, знашь, сама летит и середь всех людей - ходуном ходит: Томка у Лунёвых больно уж загулял...

А тятенька маманьке не сказыват, и нам - тожа не больно. От людей токо, знашь, отмахыватся-успеват:

- Ладно-ка. Гулят - погулят, а устанет - перестанет! - сердитай, знашь.

Ну и мы поманеньку от чужэх людей кой-чово слышим. А дома - тожа: молчим. Кабы бабёнки не узнали. Переполоху-то сколь наделам!

И вот, по суху на рыдване Томка уехал - а уж земля окрепла, и белы мухи щас полетят: нету Томки!

Ну и раз, перед обедом самым, Надёнка через огород бежит-запыхалась, инда платок сбилси. И гребешки свое по огороду растеряла - косы-то за ней самой инда не поспевают, как токо она бежит-запыхалась:

- Томка едет - ей-пра, Томка!

А баня на задах - вот она от бани ёво перва и увидала. Ну и летит:

- Томынька ведь по большой дороге подъежжят!

Эх, все снохи-дети по своем углам сей же час разбежались, за перегородки спрятались: чово щас будет! Страшно всем, знашь. Дети - уж и не дышут! Гостинцев-то - и то не ждут, и зайца свово - близко не поминают: прижались. Каке тут гостинцы...

Ну. Тятенька в большой горнице щас за стол как следоват сел. И маманька, было, с нём! А он:

- Уйди, Овдокея.

И брови - шишкими свёл.

Все и затихли. А из-за перегородков - слушыют. Токо мы - Иван, Вашка да я - по дому вольно ходим: видим, знашь.

Ну. Вороты заскрипели. Дверь хлопнула сенная да избяная - взошёл Томка. Разуватся-раздёватся, шапку сымат. На иконы помолилси:

- Здорово, тятьк.

- Здравствай коль не шутишь... Садись.

Виду тятенька никакого, знашь, не показыват. Токо Вашке кивнул:

- С лошадями, Вашк, управси-ступай...

Садится Томка за стол, лоб от шапки трёт.

- Ну? Расторговалси? - тятенька-то баит.

- ...Да хорошо, тятьк, расторговалси! Прям - больно хорошо.

- Пошеница почём пошла?

- С пошеницей - встать не дали. Сё по два мешка брали! Уж думал - с руками оторвут. Я и цену не сбавлял, а как ты наказывал - столь просил. Сразу расхватали!

- Ладно. Уздечки - как?

- Уздечки, тятьк, похуже. Пять дён с ними стоял, и оне ище маненько оставались. Думал, назад остатки, може, увёзу.

- А шлеи-то - продал что ль?

- А шлеи, тятьк, - совсем не шли! Торгуются токо балаковски - да пальцыми щупыют-мнут. Не йдут шлеи - и всё тута! Как заколдованы, скажи. А на осьмой уж день их все, подчистую, оптом мужик скупил! И - с кнутами... Из Чернавки мужик приезжал, из магазину свово. Да ищё просил. Баит: "Я ба и уздечков-то не полдюжины, а все ба забрал!". На вёсну с нём сговорились - он, може, и сам за товаром к нам суды подъедет. Так мужик-то чернавскай посулилси!

- А што жа чернавски - ай уж сами-то не шорничают?

- Баит, со своеми шорниками в цене он больно разошёлси! Ну и разругались оне там как раз, в Чернавке, на наше щасье.

- Помирются! - тятька-то баит. - Там шорники сроду хороши... Ладно. Выкладывай, сколь привёз.

Томка - мнётся-трётся:

- ...Тятьк! Да что-то деньги - разошлись как-то. Туды - да суды. ...Да вот, ищё - пояс я ведь себе купил! - душегрейку-то задират-показыват.

- А куды же оне разошлись? - тятенька-то, спокойнай вроде сидит, спрашиват. - С ногами, что ль, сделались? Пошли куды - да хозяв не спросились? Да дорогу, что ль, назад забыли - ай как?

А Томка - и глаза не подымат, сердешнай:

- Да, тятьк!.. За постоялай двор я платил!.. Овёс уж кончилси - я ёво прикупал... На харчи, тятьк - тожа: поиздержалси маненько... Сё щи с мясом брал... Да вот - пояс себе купил!

- За постоялай двор - знамо: дело правильно. Харчи даром - не дают... А остальнэя-то деньги где?

- Эхх!.. Да оно ведь как, тятьк? С мужиком-то чернавским - мы ведь выпили-обмыли! Разок - да другой... Да ищё - пару разов... А уж потом, как мужик-то уехал... Похмелились маненько, знашь. Ну и... Туды да суды... Да вот - пояс купил!

- Ладно... И чово жа ты в дом теперя от возу цельного привёз?

Молчит Томка.

-...Ну - сколь уж есть, выкладывай: не стесняйси, - тятенька и рукой махнул.

- Да, как-то, тятьк... Истратились что-то уж больно скоро! Деньги-то. Как вода, знашь. Скрозь пальцы прям. Туды да суды... Да ищё - пояс вот!.. Туды да суды. Да пояс.

- Вставай! - тятька-то баит. - Айда.

Вот выходит он сам - и Томка за нём, как невольник, знашь: голову до полу свесил - следом шагат. Эх, маманька да снохи сей же час - по окнам:

- А ба! А ба! Он ведь Томку что-то в мазанку ведёт!

Шалёнки все щас накинули - во двор гурьбой тожа выскочили. А позадь них - дети из дверей, как горох из стручков. А уж позадь детей - мы, братовья, знашь, подошли-стоим. Раздевкой все. И снежок реденькай падат - мы ёво и не чуем: за Томку нашего перживам.

А тятенька - и не оглядыватся. Токо слышим: щеколда-то - звяк-бряк! Тятька за Томкой дверь изнутре тама, в мазанке, запер. А Нютонька не стерпела, - жона! - да к окошку, к мазанке, сбоку подбёгла. Рамы-то вторэя не вставлены - ну и всем слыхать-видать.

- Мамань! - ба-а-а, Нютонька-то под окошком инда сомлела вся. - Страх-от какой: тятька-то - плётку ведь нову со стенки снял... Двухвоску!

А тут уж слышим - как Томка-то взвоет:

- Да ты что, тятьк?! Чай, мне больно!

И вот токо плётка-двухвоска, знашь, свистит-ходит - ходит-свистит. И Томка то в однем углу взвоет, а то в другем. Скачет, знашь. А тятька - приговариват:

- ...Я тттебе дддам - туда-суды-пояс. Я тттебе дддам - туды-суды-пояс.

Эх! Снохи-то все - в слёзы. А подходить боятся: издаля тонё-о-охонько плачут:

- Тя-а-тьк!.. Нам Томку жалко!.. Не бей, тятьк!.. Тятенька, прости ёво Христа ради!..

Ну: и робятки - разревелись за матерями, все как есть:

- Дедынька, любименькай! Не нады... - плачут-утираются.

А там - сё:

- Вот тебе - туды! Вот тебе - суды!.. И вот тебе - пояс!

Токо маманька Овдокея, правды, молчит. Прямая, как верста, спереди всех сделалась! Руки-то на груде скрестила. И лицо у ней тёмно стало - как земля. Лицо - земля-землёй, а - молчит: одна токо за Томку не просит.

И снохи - уж в голос со двора-то голосят. Плачут в голос - заходются:

- Тятьк! Не бей - пожалей ёво!.. Тятенька, миленькай - он чай больше так не будет!.. Хватит! Тятьк!..

Томка - все углы белёны обтёр, душегрейкой-то своей. По мазанке бегат-закрыватся, да на бегу подскакыват-винится:

- Тятьк! Прости, что ль!.. Тятьк! Чай, уж я сказал - не буду!.. Прости Христа ради!..

А там сё, в мазанке-то, без жалёв:

- Вот тттебе - туды-суды-пояс! Вот тебе - туды-суды-пояс!

И уж он, Томка, на коленки перед тятенькой там упал-повергси - на пол грянулси:

- ...Срроду больше так николи не сделыю!!!

И вот токо тут тятенька ищё раз двухвоской уж по полу жахнул и - ладно: щеколда - звяк-бряк...

Выходит тятька. Нахмурилси на всех - страшнай, да маманьке-то - про снох:

- Эт что на стол не собирают, во дворе прохлаждаются? Май-месяц, что ль? Вы ёво с дороги кормить-то думаете-нет? - да и ушёл на омшанник.

Баит:

-...Погляжу, как пчёлы укрыты. Пенька три, вроде, стары больно. Може, к весне новы их, пеньки, ладить нады. Без меня обедайте. Погляжу.

Да и пошёл со двора-то - в лес, на Лунёву гору.

А детям всем мимоходом пригрозилси всё жа:

- А вы живите, а зря-то - не делайте. Вот оно - как зря-то делать.

Ну, Томка с той поры шолковай уж стал. Один-то ездить - зарёкси. Уж больше - не рысковал. То меня просит:

- Поехали, Васятк! Съездим, что ль?

- Чай, ты как один любил - торговать-то! А я ведь вон дратву готовлю - варом наладилси натирать. Валенки всем кряду потолще подшивать собралси. Их ведь - двадцать пять пар: маненьких детских - да большэх сколь...

- Може, вернёмси - вдвоём подошьём? - уж уговариват, знашь.

- Чово жа - запрягай, Томк! Приберусь токо, пойду. А то уж я шилы-ножи да стары голенищи в мазанке разложил... Поедем!

Ну и едем, знашь.

А то - Вашку просит:

- Вашк! Айда-ка со мной! Я что-то один и не хочу...

Ну и Вашка - смотришь, хочет-не хочет - собиратся.

- Томке на базаре подмогу, - баит. - Он на себя и не надеется что-то... Ты уж, Васятк, мое лубки в Становским-то пруду сам, что ль, обдери? Я ведь их ище когда мочить-то заложил. Лыко-то кабы не почернело. А то в баню мочалки уж пожоще нады. Лукошки новеньки, приеду - сам сплёту: бабёнкам я обещалси-посулил. Оне со старыми по лесу ходить-то и не хотят. Боятся больно, кабы грибы не обиделись - в старых-то лукошках лежать! Сплёту - уж приеду.

Ну и я:

- Ладно, Вашк. Завтри с Иваном Исавым вместе сходим. Да вместе обдерём. Он ведь тожа лубки мочить клал. Ежжяйте а вы, не тужите...

И токо Ивана нашего, знашь, не просил. Иван - старшай, и уж вместо тятеньки много делов дома, по хозяйству, вёл, да по лесу. Чай, вся скотина в сарае - завсегда на Иване в перву очередь была. Три коровы - да лошади четыре, да мерин, да коз пуховых сё пять-шесть, да ярков-баранов десяток цельнай бегат... Сколь токо сена одного Иван вилами за день перетутушкат - навильник-то за навильником. А мы уж так - подменям, бывало. Как Иван - в лес, мы и подменям скорей: подхватывам...

Вот ведь оно как! А ищё ба маненько, разок да другой, ну - и не удержалси-ба, Томка-то. И понесло бы ёво - по кривой путе. И незнай ба, до какех пор он догулялси ба на базарах, лебедик: може - и до пыдзабору. Вот, бабёнки непутны и подбирали ба ёво из лужов-то, вылавливали ба нарасхват, да к себе ба тащили, скорей-скорея, покудова он ни тяти-ни мамы не помнит, знашь. Оне ведь, непутны, уж себя потеряли. И сами приголубют-обогреют - и сами ище любому мужичку рюмку поставют-нальют. Свово винца нальют - токо ба он с ними, с негодящими, сидел ба да пил: не горды...

Вот ведь как Томка-то у нас - чуток не сбалвылси!.. Тятька-то - не дал наш.

И уж Томку с того часу никто сроду не попрекнул - ни в глаза, ни за глаза: мол, все роботали - а ты что жа один, лебедик, воз общай-то прогулял да прокутил? Жалели уж - попрекать-то... Ну, токо с той самой поры все Лунёвы, чуть что, про эдаких-то - сразу говорят. Как токо слышут - кто проштрафилси, а сам мнётся да трётся, да и не вывернется, не оправдатся некак - сразу уж все Лунёвы в один голос смеются. Руками машут. Бают:

- Э-э-э! Это ведь - Туды-Суды-Пояс!..

И вот, не запылал ба наш дом в одночасье со всем добром - може, так ба на семьи-то мы и не разбились. Не разбились ба - не разделились незнай до кой поры, и своей семьёй - не пожили ба. Ну - нещасье всех развело. Их, нещасьев-то, уж сколь друг за дружкой гужом пошло! Как царь весь народ-от свой взял да бросил. Кинул-отрёкси... Да как на красных да белых распад середь людей сделалси.

И как было? Вот красны-чужэя в какое село взойдут - и ну по дворам мужиков в отряды свое мести, лошадей-коней середь бела дня отымать, из сараев под ружьём к себе гнать. А там белы всходют - мужиков по избам записывают: айда-ка в бой, ты нам годисси... Что те в русских стреляют - что эти русских бьют!

Все как есть наши мужики самостоятельны, оне в Лунёве друг в дружку стрелять - разделяться на красных-белых - не хотели. И сразу, как чужэя всходют, - лесом-лесом, да горой, да Сухем долом семь вёрст отмахают - в городки. Видала, чай, - два валуна-то высоки там лежат? Как две горы - над ельником-то висят. И кажда гора - цельного камню, знашь, единого из ельника выступат: городки! Вот. А под ними - лазы ведь глыбоки. Пещеры тёмны - без конца-без краю. Которы старики бают - ажно к Царёву кургану оне вёдут! Пещеры. И в Волгу, в берег, из-под камней тама выходют...

Ну, в наше время никто уж под землёй туды, к Волге, больно-то не стремилси. А вот как в Иргизски монастыри самы тайны, подземны, ходы-то из-под городков вёдут - эт уж все потихоньку в Лунёве сроду знают. Все ходы тама, знашь, с коих пор исхожены - и все повороты...

Вот Пошонцовы братовья, Надёнкины деды два, туды сё ходили - по пещерам да к Иргизу. И уж тама, в монастырях-то в подземных, молились, бывало. Запоминали - ученье-то исконно русско. А уж возвернутся - передают. Да тайком всем толкуют: крамола римска, ерманска-венецианска, давно ведь портит Афон-от поманеньку: кой-где - проникат всё жа! А от Афону - уж через Польшу-Малороссию - и нас сё прохватыват, крамола-то иха: берегитесь! Оттудова - ослабленье веры с какех уж пор идёт, и дальше - больше токо оно будет. А как веры сильной и здесь уж, на Волге, не останется и как истинны молельщики за весь род людской токо последни здесь перемрут - то конец уж всему свету и наступит! Да.

Вот оне вёрнутся, деды Пошонцовы два, - и сказывают всем лунёвским: в точность как святые пра-отцы наши сроду сами себя хранили - вот эдак вот обычай чистай русскай соблюдать нам в монастырях-то велели и эдак жа себя для Бога чисто сохранять. Чисто - да неукоснённо... Вот люди-то, бывало, и стараются - по строгому правилу живут.

Как, знашь, Романовы-немцы на русском престоле сели, и как русски токо цари все кончились, вот истинно русску веру нашу настоящу Алексей Михалыч - немец-царь - под землю и загнал. Русской ведь веры - Иргизски-то монастыри сроду! Веками уж службы под землёй служили, по неиспорченному, знашь, чину - отцовскому-прежнему...

Из них, из Романовых, один токо Филарет, покудова живой был, русской веры держалси всё жа: другея-то уж - видимость токо такую делали. А Михаил-то, сын-от, - сё вроде крепилси, знашь. Крепилси-крепилси - а под конец и сбалвалси: немецка кровь в нём пересилила. Чай, однех токо голштинцев сколь в Россею созвал - торговать-богатеть! Русских-то как прижимал-теснил - а их больно любил... И Алексея свово он, Михаил, уж по немецкому, по своему, сё подучивал. Да. А дальше-то - и пошло: нерусско всё правленье вверху, над Россеей-матушкой всей, пошло...

И такую моду оне в Россее ввели и всё время её, моду эту, при себе держали - Романовы: пускай навозно - зато привозно!.. Народ-от русскай сё им снизу и кивал: ладно да ладно - токо от нас отстаньте. А сам навозным-то-привозным-то - брезговал сроду, знашь, народ-от. И себя тайком - от навозного-то-привозного - уж сроду хранил! Хранил-берёг.

И нову веру оне, Романовы, через Никона сделали - онемеченну маненько: под римскай манер да под венецианску крамолу. Ну - не до конца всё жа: чай и в новой-то вере умны русски батюшки кой-чово из старой веры тайком сберегли всё жа. Сохранили-сберегли... Да.

Романовски предки, оне ведь, двое братовьёв, из Прусской земли - в Россею-то матушку к нам заявились! Оттудова вышли... И на русских скорея оженились - а прусско-то своё николи уж не забывали! Вот, оне и правили - Россею нашу сё под Пруссию силком подгоняли. И немцы-то Романовы, знашь, сверху на троне сели - а русску веру прежню всю под землю загнали. И под городками оно ведь, Лунёво, ище от Никона скрывалось! Когда Никон русску веру всю казнил - Романовым сё угождал.

Антихрист-то ёво, Никона, обуял - да и велел ёму всех за веру отцовску жечь-пытать да убивать. Чтоб уж весь ба народ западны крамолы принимать наперёд ба - училси. И их без остановки - наперегонки ба принимал. И чтоб каждай русскай изменник - русского ба каждого неизменника - убил! Так антихрист-то ёму, Никону, велел-нашаптывал...

Чай, всё ведь это уж было - ище Никон русских на русских натравлял, чтоб русски-то русских везде били!

Вот, по всей Волге люди под землю и уходили! Земля, знашь, сроду от брато-убивства нас и спасала... От брато-убивства - да от измены, знашь. По Северу, по Сибири - там леса дремучи русских-то от измены спасали-скрывали. А нас, вдоль Волги, - земля. Земля прятала. И все наши пра-прадеды как ведь сроду баяли? Живи, пока Москва не видит: Москва увидит - жить не даст!..

Ну, и красны в Лунёво нагрянули - щас все мужики в те пещеры, лесом-лесом - да под городки и скрылись: чтоба, знашь, зла меж собой не делать, ёво не множить ба. А белы на околице завиднелись - мы уж опять узлы похватали, да огородами, да горой, да под землёй и пропали: нету мужиков-то никого.

Красны, знашь, - смутьяны-безбожники? Нам с ними делать нечего. С ними - грех: антихристово племя... А белы-то - уж без царя всякого. У них уж немецкого царя - и то не осталось: он, Николай-то Второй, на русскай трон рукой махнул да антихристу на милость и сдалси. И за кого, за каку-таку белу власть, оне, белы, воюют - мы ведь её, эту власть, не знам. А кто у них заместо царя - оне и сами ище не понимают: може и немец какой опять на трон от них вскочит - ай може кто ищё хуже. Так, впустую, воюют - пёс знат, за кого...

А антихрист - он сильно ведь опять добивалси! Вот чтоб на красны да белы мы ба тут, православны, в Лунёве, тожа разбились ба - ну и сами себя поубивали ба скорея насмерть, своеми руками, один - другого. Он так добивалси-хотел... Всё Лунёво - оно поперёк ёму, антихристу, сроду шло! Ну и тут, знамо дело, решили: не разбиваться!

И Миканор Иваныч всем на сходке велел:

- Разбивку середь русских людей, в точность как наши пра-отцы тута сроду не допускали, её - не делать! Грех. Грех смертнай и народу - последня погибель. Мир, - баял, - стоит до рати. А рать - до мира. Вот, до мира пускай городки нас прячут. Не в первай раз.

Ну, люди-то - все тожа: сразу раскусили. Чай, не дураки.

- Э-э-э! Дело знакомо! - сразу раскусили. - Эт ведь, как при Никоне, опять хотят, чтоб мы друг дружку ба - били! Старо дело-то - в которай раз затёвают! Антихристово.

- Ну уж - нет! - сказали. - Сызнова под землю пора.

- Правильно! - сказали. - А дальше - там развиднется.

И тятенька дома за ужином эдак же нам строго всем наказал:

- Погибать будем, а русску кровь - ничью не прольём! Грех. И в заводе у нас этого не было и - не будет!

И уходило нас в городки, в пещеры, гляди-ка, до тыщи ажно мужиков: ище, знашь, из другех сёл прибегали кой-которы и от вербовки всякой, белой-красной, - скрывались...

Бабёнки сё еду нам таскали. Семь вёрст, знашь, лесом в ночь украдкой бёгут, да - в гору, да - в гору! Днём идти - власти чужэя, красны-белы, увидют-выследют. И нам - Ивану, Вашке, мне да Томке, - узлы-то Надёнка с Шуронькой на плечах носили.

Дарья, знашь, третьим робёночком тижёла была. А Нютонька - она чово? Боялась больно. Как токо ветка под ногой треснет-хряснет, да как выпь лешему гукнет-бухнет разок-другой - ну: и Нютонька наша тут жа, на месте, со страху помират-стоит, крестится - и на землю сидеть садится. С ней ведь в лесу в тёмным - намучисси отхаживать. Отхаживать-подымать... Вот, Надёнка с Шуронькой, бывало, боятся-не боятся, а вдвоём токо ночью с узлами и бёгут, в деревьях прячутся. Проворны обе да скоры. И в лаз середь ночи сё - крикнут:

- К Лунёвым мы пришли! Васятк! Вашк! Просыпайтесь...

Ну. На костерке крупы в ведре, бывало, сварим да вместе под деревом, под дубом, похлебам скорей. Им, бабёнкам, до свету в Лунёво вернуться нады - хлебают, торопются-турятся... Там ведь и родничок из-под камней бил-звенел - как слёзка, чистай, знашь. Маненькай костерок токо чуть-чуть жгли - чтоб дыму-свету большого в лесу не было ба.

Вот и спасались. Уж смерто-убивства на душу - слава Господу: не взяли. Как пра-пра-деды наши сроду не брали, и мы - так жа. Да...

А там, как время подошло, чье-небудь бабёнки опять прибегут да в лаз и кричат:

- Айдате, мужики, домой по одному - отряды-то ускакали. Уж в другем месте оне. Окыл Сызрану - русски-то русских бьют! Токо упал-намочены в конторе сидят-остались: опохмеляются!..

Ну, народ-от и появлятся потихоньку, во дворах своех. Робяткам ище по солоцкому корешку дорогой-то выкопам:

- Заяц вам прислал. И с поклоном от нёво отдать наказывал. Держите!

Оне, робятки, и ходют все по Лунёву - корешки свежи посасывают: он сладенькай, солоцкай-то корень... А мы роботу сразу бегом роботам. Скорей-скорея. Руками да горбом. Безлошадны уж все стали. Были, знашь, гужи ремённы - а и мочальны не понадобились... И по земле большой уж разор идёт по всей. Разор-нужда. Как царь-то от Россеи взял да отрёкси. Ну, он - чово? Романов: нерусскай-ненадёжнай. Отрёкси, знамо дело...

С нашего села пьяницы ведь одне, самы негодящи, в красны подались: все токо - Тор, да Ёр, да Перетыка... Лунёво - оно богато сроду было: самостоятельно-зажитошно. Роботали все, знашь. А бездельников-то, тех - четверо токо, пьяниц-горлапанов, и набралось! Да с ними - Клавка ещё Косая, девка порчена-гуляща, косынкой красной убвязалась: начальник у них сделалась - блудница.

А ведь - на смеху сё с девчонков была. У ней уж титьки из пазухи лезут, а она, бывало, в лапту ище, как маненька, играт да с собаками по лужайке кувыркатся... Народ-от весь на неё дивилси - что за девка чудная ростёт? Ей ба дома с пяльцыми сидеть - к приданому цветки-узоры шить-вышивать. А она во взлягашки с маненькими, с ватагой, по улице босиком бегат-скачет, да ночью, как шишига, скрозь пальцы в кустах свистит-ходит.

И про того дурака, которай на ней оженится - так сё люди-то калякали:

- Знать уж, - калякали, - кто-то на банный угол молится - не перестаёт!

Сё головами люди-то качали:

- Ну-у, у Косых - беду девка-то клочет...

И вот городки - никто ведь, ни единай человек, властям чужэм, белым-красным, - так и не выдал!.. Чай, и Клавка Косая с девчонков, поди-кось, знала - про городки-то. И сама их с ватагой, поди-кось, облазила сто разов. А вот - не открылась, новым хозявам-то своем самарским красным. Беспутна-гуляща - а и та: не проболталась... И все пьяницы наши приежжим - дорогу не показали, и совесть свою - не до конца пропили!

На тем свете, чай, Бог много грехов с ихих душ за одно токо за это - снял, поди-ка. Снял - простил. Да... А мы ведь и по месяцу, бывало, в пещерах сидим, покудова бесово сутолпище всё поверху не улягется. Там - сухо: песок... Сидели.

Вот, начальники красны в Самаре наше всё Лунёво за это и не любили. Вербовка середь нас не ладится-не получатся, знашь! И что такое - некак оне нас меж собой не стравют! Не стравют-не столкнут... Оне уж потом и лютовали. Лютовали. Отыгрывались, знашь... Галчины затылки.

И красны все в Лунёво присланы были - незнай откудова: странни каке-то. Городскея, что ль? Своех-то - кот наплакал: не набралось. И приежжи токо всю партейну власть вместе с Клавкой Косой и повели. Им из Самары сё депеши слали и оттудова учили, как всех мужиков, хозяв хороших-справных, изводить - и, раз так, до смерти уж всех кряду разорять. Без жалёв, знашь! И чтоб духу нашего тут, по Волге, уж не оставалось ба! Хатаевич-жидовин в Самаре над Волгой сел - и лютовал, приказывал оттудова день и ночь: русского духу больно не терпел. И у галчиных затылков начальник он повсеместнай - был. Повсеместнай-заглавнай.

Вот - запомни! Сколь живая будешь - столь и помни. Николи уж не забывай: Хатаевич - фамилья... Да. А оне - Клавка да конторски - всё сполняли, как он им из Самары велел, и ёму, жидовину - служили: роботали, знашь. Уж старались: дёваться некуды, как иха горка-то вышла...

И поле, наше сроду, в колхоз отобрали. Сеялки-плуги-бороны - всё свезли. И пасеку разворотили-разломали - соты инда с рамами в контору-то упёрли... Там и пчёл-то ведь мало оставалось: рои разлетелись, кто куды. Одичали, знашь. Догляду хорошего давно не было - одичали.

А про лес наш - и не калякаю! Вон, гляди, какой клин-от шёл сосновай, на сколь вёрст - там кончалси. И уж по леву руку, по просеке, Радищевскай лес начиналси. А по праву руку - Воронцова-Дашкова лес... Ну, наш лес - он на паях ведь был: на три хозяина. Крестьянскай. По-первости - на два, а там уж и Миканор Иваныч в пай взошёл. Да... Сколь годов этот лес-то мы берегли. По Волге сплавлять да продавать - не больно торопились, пайщики: пускай ростёт! Ище рано!.. Добереглись.

И вот, нова власть хлеб у нас из анбара каменного выгребла - до шелухи, до мучной пыли, знашь. И мы как в Лунёве все думали-считали? Чай, и оне - люди всё жа: не звери! Уж сколь-небудь-то на семьи - ай уж в анбарах не оставют? Ну, не половину, може - треть. А не треть - хоть четверть, что ль! Нет. Солдат из Самары приказом нагнали - как саранчи: видимо-невидимо. Лари с гречкой да пошоном где токо по сеням-чуланам в избах-в домах стояли, большея-маненьки - их до дна, все как есть, и то опорожнили. Упал-намочены... Да в зиму, знашь!..

И хорошо ище - закопаны были семь пудов пошеницы! А где? Тятенька-то наладилси пошеничку закопать про чорнай самай день в сарае сенном. Уж всем ясней ясного было: дешевизна - перед дороговизной, а дороговизна - перед бедой! Запас чини!.. И он собиралси - в сарае. А маманька-то Овдокея - нет: пересилила. Пальцем ткнула.

- Здеся, - баит, - яму копай! На самым на виду.

Да под воротыми прям - место-то указала! На тропе - под стопой! Как во двор шагнёшь - тута.

Тятенька удивилси больно, знашь. А потом её и послушал, маманьку Овдокею.

Ну и что ты думашь? Изымать-то как опять, в которай уж раз, пришли - первым делом весь сенной сарай штыками своеми истыкали. Где штык легко сам в землю пошёл - щас там оне копают, бёгут.

И вот, все пять семей наши во дворе стоят. И с груднэми на руках - все снохи-то стоят. Маманька Овдокея теперь про робяток-то и спрашиват:

- А их чем в зиму кормить? Всё ведь вы уж заграбастали! Пустэя мы! Ай нам помирать? Ай уж на вас и креста нету?

- Креста на нас - нету! - старшай-то, стрижена губа, инда огрызнулси: окрысилси, знашь. - Не надейси!.. Нет ёво на нас - и не будет!

Маманька и замолчала: оне и не христианы пришли, а незнай уж кто... И по подловке лазиют, и в тороне на карачках ползыют, и в огороде землю - тыкают. И уж видать их сразу: чай, оне по самарской-то депеше - воробья в поле замотают.

Ну, излазили всё вдоль да поперёк, а - не уходют. Мнутся-трутся. И старшай-то, знашь, стрижена губа - скоблёна борода, баит:

- Погодите! Не может того быть, чтоб в такем крепким хозяйстве зерно ба от властей не спрятали ба. Ищите лучше!

И к детишкам сё к нашим подойдёт - да рядом на корточки и подсаживатся:

- Где пошеничку тятька ваш спрятал? Кто нам скажет - тот молодец умнай! Тому револьверт подержать вот этот вот дам! Ну-ка, кто первай?

У взрослых, у большэх, и сердце, знашь сё оборвётся.

Ну, робятки - все уж научены:

- Не знам ничово! - утвечают. - Не наше дело.

А Вашкин Вахорка, маненькай-пятилетняй, в сторонке стоит да пищалкой пищит. Играт, знашь. Старшай-то, губа стрижена, щас же - к нёму:

- Эх! Как ты хорошо на пищалке играшь! Вот ты, наверно, всех лучше и знашь, где зерно-то. Скажи-ка мне скорея! Где оно?

А Вахорка - ёму:

- У Жучки под хвостом! - баит. Да и дальше играт-пищит.

Мы все, как есть, обмерли-обомлели. Шуронька-то - мать, стоит - не дышит. Сама белёхонька - инда вёснушки все подчернели. Не дышит-не шелохнется.

А старшай, гололицай, рукой махат-досадыват: незнай чово робёнок городит! Да опять:

- Ты мне по правде скажи! - пищалку-то у нёво из роту выдёргыват. - На-ка тебе за это револьверт, подержи маненько!

А Вахорка - не больно: сызнова - за пищалку свою. Уж мы все в роду, и дети наши, так с пелёнков учёны: чужого в руки - николи не брать. И ище пра-дедушка Фанасий наш с печки, бывало, старенькай говорил:

- Со слезами будут уговаривать, плакать будут - давать: <Чай уж возьми добра нашего задарма!> А ты плачь - да не бери! Плачь - да не бери! ...Свяжисси - не рад будешь.

Ну, Вахорка на револьверт чужой, знашь, и не глядит. Сызнова пищит-играт.

- Да ты, наверно, глупай. Голова-то у тебя - не роботат! - уж нарошно Вахорку нашего приежжий-то злит-раздразниват. - Не помнишь, где зерно!

А он:

-...У Жучки под хвостом! - баит, да опять отворачиватся-пищит.

Ну, тот с досады-то и плюнул:

- Айдате! Дома у них нет ничово - эт уж где-небудь в другем месте спрятано. Ну - мы выследим, сё одно отымем! А за укрывательство - судом расстрелям! - баит.

Да и провалились всем гамузом - со двора-то с нашего.

Мы, не живы-не мёртвы, вороты скорей затворили:

-...Вахорк! Да зачем жа ты им открылси? А если ба оне догадались-дозеврились?

Собака, знашь, наша - Жучка на тем месте закопаным у ворот и сидела. Вот Вахорка-то и твердил. Утямилси: у Жучки под хвостом... Чай, потом уж - смеялись. После время.

И оставили нам на пять семей одну-разъедину токо коровёнку - как на один, посчитали, дом. А и на ту уж корму-то нету - всё сено отняли. В сарае - былки единой, и той не найдёшь. Не найдёшь-не подцепишь. И ползимы мы кой-как перебились: корову - под нож. Да пошеничку выкапывали, с лебедой мешали-тёрли - с древесной корой. Ну что там её, пошеницы, - сто двенадцать килограмм по нынешнему, на эдаку ораву! Да мужики-то - больно рослы, знашь, здоровы. Нас ведь - и не накормишь...

Вот, золотишко всё бабье когда из дому и разлетелось - Дарья в Сызран ездила. На одне чье-небудь серёжки - кусок сала привезёт. А на колечко какое чьё обручально - буханку хлеба выменят.

Вот, кто-то ёво щас, поди-кось, носит - золотишко-то лунёвско. Каке-то бабы чужэя - на пальцы да в уши надёвают, чай. Перед зеркалом-то стоят...

А у Надёнки осталси - один токо перстенёк оловяннай-простенькай. Которай я ей ище в парнишках, не больно взрослай, на ярманке купил, с синеньким-то глазком... Оловяннай-копеешнай - никому уж не нужнай. Ёво один, оловяннай-то, не проешь... Он токо - осталси. Да.

И хорошо - маманька Овдокея, словечка никому не сказала, а сама узолки маненьки с просом, по фунту - по два, втихомолку рассовала-успела! То в стары валенки, то в сапоги рваны, которы в мазанке лежат, то в карманы-в польты, то в подкладки какея. Их и набралось, маненьких-то узолков потом, пуда три некак!.. Глядишь, бывало - в дому шаром покати! А маманька - сё одно: кажному просяной каши ложки по две и положит!

...Помирать-то мы, Лунёвы, уж потом - позжее стали. Ну - эту зиму, чуть живэя, а кой-как - иззимовали...

И вот ведь - чудо-то было! Как галчины затылки в Самаре уж в полну свою силу взошли - зачили по всёму, знашь, Лунёву собаки при полной луне на снегу воем выть! По всем дворам кряду. Ночь воют - день воют. Другой день, да третий... Без перерыву! И люди знать-не знали - а уж собаки по дворам всё загодя и учуяли. Как раз - вперёд за две недели!

И день - воют, и ночь - воют. Волосы дыбом, знашь, встают! Маманька наша Овдокея тогда тятеньке и сказала - в большом-то дому, помню:

- Ну - будет дело, Иван... Ночной собачий вой - к покойнику. А дневной собачий вой - уж на вечнай покой...

Миканор Иваныч, брат её, придёт - и вот оне втроём до свету сё калякают, потихоньку в потёмках сидят. Карасину уж не было - лампу-то не вздували... И собаки токо по всёму Лунёву из краю в край завывают - спасу никакого нет, да луна полна во все окны поверх занавесков бьёт-слепит. Светит, по глазам-то бьёт, знашь... А оне, старики, - так и сидят: сё калякают... И наша Жучка со двора тогда вот пропала что-то - смерть что ль где свою нашла? Пропала что-то. Да...

И раз маманька Овдокея с утра и говорит:

- На могилки нынче все пойдём на наши. Надёвайте всё, что есть, наилучше потепле - мороз. Давайте сходим - и со всеми детями. Давайте-давайте... А то на родетельску субботу на могилках наших не были - грех! Все нынче пойдём - и всех покойников с робяткими всеми попроведам. Помолимси.

А тятенька в зиму прихворнул маненько. Ну, глядим - и он с печки слазит:

- Нады! - баит. - Давно уж не были. Не хорошо.

Ладно. Всех нас маманька переполошила-сгрудила, за вороты вывела - сама пол-улицы не прошла, да схватилась:

- Э-э! Ступайте-ка одне потихоньку - я дверь, кажись, кой-как притворила: ладом не заперла! Дом-от выстудим...

Шуронька теперь кинулась:

- Чай, я поскорей сбегыю! Щас же хорошень затворю!

А она, маманька, ище ногой-то - топнула-рассердилась:

- Сказала - ступайте! Догоню.

И всё село наскрозь мы прошли, и от тихого ходу с детями перемёрзли. Что такое - её сё нету, и нету, и опять нету. Ну, на взгорке, уж на могилки заходить, стоим-ждём, где буквы как раз - <Мы были как вы - вы будете как мы>. В воротах, считай. И тятенька с нами, бледнай-хворай, ждёт. Глядим - бежит маманька. Да что-то шибко больно. Турится. И - сердита.

Надёнка-то глянула:

- Мамань! Ты что какая чорна как уголь? Плохо что ль с сердцем тебе - ай что? Ты уж не бегла ба так... - жалет её, знашь, да на руках Саню грудного в удеялке держит-качат.

А маманька скрозь нас скрозь всех прошла молчком и - дальше. Шагу, знашь, не сбавила. И токо через спину всем нам баит-шагат:

- Что встали-застыли, как мёртвы? Айдате.

Нютонька-то домой просится:

- Давайте-ка вернёмси! А то я и шаль накрывную тёплу дома забыла. Холодно как! Мы уж и так щёки изморозили! Дети-то захворают - домой все хотят! Да собачищи больно страшно воют - тоску-то наводют. Я уж и могилков-то боюсь!

А маманька Овдокея вперёд всех, прямая, знай шагат. Да и ругатся-сердится:

- Айдате, раз пошли! А то путе нам уж - не будет.

Ну - мы, мужики, токо, знай, молчим. Пустое-то не городим. И Дарья, помню, крепко-крепко молчит!.. Ну и все - за маманькой, с детями, инда не поспевам: бежит маманька уж далёко - меж крестов. А тут слышим - что такое? От избы от крайней, в ней Фёдор-пастух ище жил:

- Пожар! Пожар! Вон как горит кто-то! Страшнай какой - пожар-от! До небу!

Кричат, знашь, на околице, во дворах промеж собой.

И Надёнка оглядыватся, отстаёт. Да Иван не йдёт некак что-то. Васеньку большенького на руках держит - так в воротах и стоит.

А там уж - по улице-то по всей:

- Пожар! - кричат.

- Эх, вроде - рядом с нами дым сильнай... - Иван-от нам из ворот рукой махат. - Тятьк! Погляди-кось...

Ну, тут уж и Надёнка-то - в крик:

- Батюшки-светы! Мы, никак, горим...

И тятенька с тропы пригляделси:

- Стой, Овдокея! - баит. - Стой.

Мы и побегли с Иваном к дому - какея тут могилки! Детей с рук на снег поставили - побегли. И Вашка с Томкой за нами топыют-бёгут.

Ну - оно беги-не беги: дом-от - на другем конце... Подбегли - народ стоит, со всех сторон, знашь. Толпой. И тихо-о-о - все обмерли быдто, стоят. Огонь токо гудит - в небо весь летит, вверх бъётся-рвётся.

День морознай, с ветерком - а он, дом-от наш, как свечка, горит-полыхат. И треск, знашь, сильнай... Пламя-то всё - столбом вверх летит-гудит... Куды там - к нёму, к дому, и не подойдёшь. Не подойдёшь-не подступисси... Жаром лицо щас жа схватыват: глаза не терпют - как жгёт.

Томка, правды, сё в горячках-то кидалси. Вынести, что ль, чово хотел-норовил? Уж люди всемером держали, да Иван с Вашкой - Томку нашего. И то что сладили. Сгорел ба! Живой не вышел ба...

А бабёнки прибегли с маманькой-то Овдокеей - там и потолок упал-рухнул. Стропилы уж рассыпались-завалились. Вот тебе и дом...

И Нютонька теперь в голос плачет-причитат:

- Да что вы все стоите как мёртвы?! Ведры, ведры-ти в мазанке - что чай вы их не взяли, не залили?

А рази ёво ведрыми, такой пожар, после время зальёшь? Дом-от, со всех сторон быдто, занялси.

И Шуронька - больно плакала. Дарья с Надёнкой её, Шуроньку, уж под руки увели - к забору: как токо она убивалась! В чужэм-то дому, знашь, в мачехиным досыта нажилась - уж убивалась...

Я вот что-то и не помню - тятенька-то когда подошёл-встал? Сколь вспоминаю, а - не помню. Вот, как он подошёл да перед пожаром-то как встал-стоял?.. И как маманька Овдокея вперёд всех вышла, как щас вижу: руки-то перед огнём на груде скрестила - не сморгнула, знашь! А про тятеньку - отшибло быдто: и не помню что-то. Незнай...

И хорошо ище - ветер от мазанки как раз был: у мазанки и крыша тесова не подпалилась. Уцелела...

Ну: сели мы в мазанке этой на лавки - Миканор Иваныч на пожар-то подошёл.

- Айдате все к нам, - баит, - ночевать.

Тятенька - инда восковой, застыл: не слышит. Вой собачий токо один слушат - как ёво не касатся. И дети на холодной печке молчат-сидят, прижались.

А маманька Овдокея - и не плачет, знашь.

- Щас, Миканор, пойдём! - баит. - Токо сперва уж давайте решим: кому где жить теперя. Отец. Давай решай.

Тятенька от окошка-то и не повернулси: зови-не зови.

Мы с Иваном, знашь, переглядывамси - старши.

- ...Жребий нады кидать! - баим. - Жребий.

И Миканор Иваныч, маманькин-то брат родной, сказал:

- Жребий, знамо.

Ну, и стали жребий из спичков тянуть. Большая спичка - мазанка. Поменьше - анбар каменнай холоднай на задах. Третья спичка - баня. А четвёрта - сторожка маненька, на омшаннике котора, в лесу.

Иван первай тянул - им, Ивановой семье, и выпало: в сторожку с Дарьей, в лес, идти. Я, второй, из маманькиной-то руки тяну-потяну - да большую, лучше всех, и вытянул: мазанку, знашь! Тут оно - и печка большая, и ухожена она - мазанка... Вашке с Шуронькой - баня на задах досталась. А Томке да Нютоньке - уж анбар каменнай-холоднай.

- Эх!!! - маманька-то теперь вскочила. - Не так! А нады - вот как. Мы, старики, - в мазанке. А с собой - Томку, как младшего, оставлям. Жребий уж теперь - не считатся!

А Миканор-то Иваныч как глянул на неё, на сёстру-то свою, из-под бровей, знашь. Да пальцем ей, помню, и погрозил:

- Овдокея-а-а!.. Не мудруй.

Да и осёк её, маманьку нашу:

- Не мудруй.

Она и присела. А то - больно ей не хотелось. Чтоб мазанка-то нам с Надёнкой отошла.

Она, знашь, маманька - к тятеньке было опять:

- Отец, да ты что теперь молчишь - не скажешь, как добро-то нам после пожару делить? Так что ль - ай не так?

А тятенька - токо:

-...Всяко добро - прах.

Так от окошка-то сказал:

- Всяко добро - прах.

И не повернулси...

Тут уж Надёнка, правды, баит:

- Чай, с нами, мамань, с тятенькой живите! Сё одно она ваша, мазанка. В ней - вы хозявы. Куды вам - в анбар что ль? Куды вам - в баню, куды - в сторожку? Тама чай и не прилажено. А покудова все по своем местам обустроются, да печку в анбаре покудова сладют - уж в мазанке вместе с детями нетрог все тута, в тепле, и живут гуртом.

Ну - и успокоила всех маненько, знашь. Миканор Иваныч Надёнке-то и сказал тогда:

- Вот. Правильно.

И Томка наш сказал:

- Жребий - он есть: жребий.

И Вашка:

- Ладно, - баит. - Проживём. А там - чай выстроимси как-небудь!

И уж Иван - тожа: после всех под конец сказал:

- Так - так так. Перетакывать - не будем.

Тятенька один - молчал токо...

И на другой день, под собачий-то вой кромешнай, разделили мы всё старьё, которо в мазанке сроду складывали-кидали, - польты выношенны, шапки облезлы, подстилки стары, половики страшны да удеялки, которы свалялись. Да столы-стульи-табуретки сломаны в углу свалены были - их поделили. Ну и носили старьё-то каждай к себе - Иван, Вашка да Томка. Носили по снегу - сё мимо пустого места. Мимо углей чорных да мимо золы... Мимо головяшков, знашь...

Я уж им - и не подмогал. Скорей печь обгорелу во дворе разбирать стал. Томке на кирпичи. Лом взял - да кладку зачил разбивать. Больно страшна да чорна она, печь-то наша, перед глазами, прям под небом, одна стоит... Страшна-чорна... Из старых ведь наших кирпичей - печку-то в анбаре в Томкиным все вместе клали!

И уж сроду на тем месте на горелом - не сажали. Инда ноги, знашь, не йдут - вскапывать ёво, место избяное. Вскапывать, сажать... Да. Так - бурьян один тама поднялси-стоит. Бурьян вырос, понизу переплёлси весь - как войлок. Как войлок, сбилси - как колтун...

И вот мы, Лунёвы, - уж не зажитошны, а бедней бедных сразу мы сделались, и уж голей гороху оказались: беднота!

...Самы бедны изо всех сразу и стали.

А собаки, знашь, сё воют, как с ума по дворам-то посходили! Воют - инда надсаживаются... Ну и раз, под утром, по всему по Лунёву к собачьему-то вою уж людской - человечий прибавилси. Да всё и перекрыл. Инда восемь отрядов из Самары перед утром, до свету, на нас и наслали!

Никто ведь и не слыхал. Какея тут городки?.. Спали. А уж оцеплено Лунёво-то было...

По всем хорошим домам с винтовкими, с четырёх концов, потемну оне шли! Двести шоснадцать мужиков в Харитонову балку по списку отвели - тут жа. До свету их и расстреляли. Ище не больно развиднелось - расстреляли. Из домов сонных поднимали, руки сразу - на верёвку, на узол. В исподнем на мороз взашей вытолкали. Босиком... Как кулацкай элемент. Бумагу такую самарску бегом в балке им зачитали.

Да. Уж в городки-то - некто не ушёл... Спали все, знашь.

И Исавых семерых мужиков, у которых в гусары сё парней-то брали, под пули поставили-уложили... Вот токо ровня мой Иван Исав из них один живой и осталси. А что? На охоту ушёл - да из лесу припозднилси, на хуторе ночевал. А день-то опять зря проходил-устал - ногу больно натёр. Да опять к леснику возвернулси. Пустой домой сё не шёл-не хотел - а нога-то на хуторе и разболелась...

И Миканор Иваныча нашего, Чибирёва, тама ведь расстреляли - со всеми. Бают - первого. Клавка-то Косая глянула токо на нёво, убитого, - да сразу и ушла. Другех уж смертей ждать не стала. Да в конторе над столом и повесилась. Чай, оне, начальство, скрывали сё - вроде как от приступа сердешного её хоронили. И памятник ей высокай со звездой железной поставили. И она у них до сей поры считатся - герой ихняй. А уборщица-то конторска сё одно уж видала. И как из петли её сымали, подтирала под ней... Да.

А в Миканор Иваныча, бают, в мёртвого - и то сверху сё начальник самарскай без перерыву из револьверту свово стрелял. Покудова барабан не опорожнилси, не опросталси весь. И уж барабан-от, сказывают, пустой, а он сё над Миканор Иванычем на курок-то - жмёт да жмёт: уж и не соображат... Боялись оне тама, бают, кабы он слово людям не сказал, Миканор Иваныч. Боялись что-то больно...

Вот - не сказал.

Знать, уж без толку было...

Токо, бают, глядел. Напрямки вверх, связаннай, глядел... И мёртвай-то - прямо глядел... И Клавка тут сразу - повёрнулась-ушла. От мёртвого. Эт уж за её спиной - в остальных из винтовков сё стреляли, да ище по одному прикладами добивали...

Которы про Клавку бают, из домов-то крайних потихоньку видали: качалась вроде - в контору-то из балки одна шла. В фуфайке да в шале через поле шла - за сердце, бают, держалась. Уж на стрельбу-то - не оборачивалась... Да на красной тряпке и повесилась-удавилась. Какой-то краснай сатин, что ль, у них там, в конторе, лежал? Вот, вроде, у матерьи какой-то она край длиннай оторвала - да верёвку-то себе красну на горло и свила. Так люди-то бают...

А их похоронить - и то из балки не отдали. Родным - не отдали. Так оне до сей поры гуртом зарыты, без гробов - в земле одной, вместе и лежат. И глаза им, знашь, не закрыли... В земле. Двести шоснадцать - мужиков. И глаза у них - открыты...

И нам ба, Лунёвым, там - всем мужикам лежать! В балке. Да. В Харитоновой. Лежать ба. Если б дом-от не сгорел... А оне, видишь, - по хорошим домам с винтовкими шли...

Ну: и полсела тут жа на подводы посажали, токо-токо развиднелось... С детями, стариками, с бабёнкими. У кого дома получше были... А брать - вот что с собой в руках унесёшь: больше не полагатся.

В Сибирь да в киргизы на смерть повезли, там на снег голай кинули - в глуши в самой, где жилья живого на сто вёрст, бают, нету... Вот и живи с детями на снегу, как хошь, по волчьему...

Иван-то Исав на другой день из лесу пришёл, а тут уж - никакой родни. И ни семьи - ни жоны. Этих - расстреляли, тех - в киргизы угнали-увезли. Оне тама все и перемёрли. Матрёна-то ёво - она ведь слабенька-светленька была. Мало, наверно, и мучилась. Светленька-слабенька. Как синичка...

Вот он, Иван, тогда из лесу пришёл - да сразу и скрылси. И то что уехал! Скрывалси да скиталси потом сколь годов. Иван Исав. Без угла - без пачпорту. То к грузчикам где прибъётся, то нужники чистить подрядится. Скрывалси...

А оттудова ведь никто, считай, не возвернулси. Из киргизов. Перемёрли подчистую все почти что... И вот от чово мы ищё спаслись... Пожаром, знашь, опять спаслись...

А не пошеница если ба зарыта, не семь ба пудов - мы ба и перву зиму не пережили! Так-то, знашь, с голоду двоех девчоночков своех уж во вторую зиму токо похоронили-зарыли. Нине - третий доходил. А Зиночке - года не было. И вот Зиночка-то была - беленька в кудерках, да как кукла - пригоженька больно. И в гробике-то лежала махонька - как игрушешна-фарфорова.

Гробик со двора выносим - март как раз холоднай был. Марток - надёвай трое порток... А Дуняша четырёхлетня голодна за гробиком-то бежит да ручонку сё тянет:

- Зачем вы её, как Ниночку нашу, в яму закопать хотите? Чай, оставьте её мне!.. Отдайте лучше мне - я с ней играть буду. А то у меня кукла уж стара-чумаза. Не уносите!.. - просит.

Просит, да за полы дёргат - то Надёнку, а то меня:

- Не нады - не зарывайте. Мне играть оставьте... Я её, Зиночку, беречь буду. Я не запачкыю!..

А Вахорка Вашкин к лету уж в бане-то помер - про Жучку-то говорил, на пищалке играл... Вот, все младенчики наши, Лунёвы, под однем крестом большим вместе и лежат. Томкины - Лушенька семилетня, Коля-мальчик, года три ёму некак было. Ивановы дети все, уж большеньки - Павел, да Ваня, да Васенька. И Вашкины трое: Яшенька - да Вахорка с Марусенькой. Тама все...

А Дуняша у нас - она уж тяжельше всех помирала, и под саму осень. Во вторую голодовку. Это - когда маманька от голоду померла. И Вашку да тятеньку - их уж без гробов когда похоронили. Сил ни у кого не было - гробы-то делать... Так, знашь, махонька осталась, Дуняша. Рост у ней задержалси-остановилси: недокормыш! Токо живот раздулси, а личико - старенько, морщинисто стало. И вот так жа, как за гробиком она ручонку сё тянула да Зиночку оставить ей просила играть, точь-в-точь вот эдак же вот руку-то к нам и тянет. Кто мимо взрослай идёт, сам от голоду падат, - а она с лавки рукой-то сё:

- Ай уж корочки-то - и то мне нету?

Да опять, рукой-то сё - качат-тянется:

- ...Чай уж корочку одну где-небудь - найдите мне!.. Одной-то корочки маненькой - ай уж не найдёте?

Корочку просила... Мальчик маненькай, Паня наш, помирал - молчал. В потолок токо глядел-молчал. Как взрослай... А она - просила. Дуняша... Вот, и оне там - под большэм крестом...

Тятенька тожа - тижало отходил: ноги у нёво как брёвны от водянки сделались. Он и не ложилси - и день сидел, и ночь сидел... А мерещилось ёму - быдто гречневой кашей пахнет.

- Вон, - баит, - как из конторы ихой кашей-то тянет. Это ведь оне гречку нашу варют - едят тама. Котору из ларя увозили... Нашу гречку едят...

Так одно и то же говорил-сидел.

Вот. Дом-от строил для всех - рази думал, что и гроба деревянного ёму - уж не сколотют? Да...

А Томка - позжее отошёл. В лесу. Липову кору грыз, на снегу лежал... В садах во всех уж объедены деревьи были - белы стояли как скелеты. Сады. Без коры в Лунёве стояли - деревьи все... Вот, в лес уполз. Томка-то наш. На снегу помер, уж на себя не похожай... Как ёму кокурки-то маманькины снились, чай. Голодному... Которы она ёму в карманы сё совала. Кокурки да ранетки маманькины...

И, помню - тихо вот больно было. Какея тут куры-петухи - кошек-то, собак давно всех переели... Тихо... Токо, весной уж, песок под ногами - вот ведь как громко скрипит! Как в чей двор по дорожке-то заходишь... Двери - нараспашку везде, окны - нараспашку. К шабрам-то в горницу ступил, а тама Сашина подружка, девочка на столе положена - лежит. Покойница маненька. Одна, незнай сколь время, в дому лежит... И мать что ль ей руки-то на груде сложила - ай кто? Взрослых-то, по дому видать, давно уж тама нет. Один сквозняк пустой над ней, девчоночкой, ходит. Да... Ветер-сквозняк... Ставенка плохая скрипит, качатся... Давно уж, видать, девчоночка-то - одна. И день лежит, и ночь - одна в дому на столе лежит...

Могилы тогда общи были, открыты - их и не зарывали: копать да зарывать, знашь, - некому... А так уж - клали да клали, покойников. Землёй прикидывали чуток.

Иван у нас в мазанке помер - один в лесу, в сторожке, помирать боялси: к нам пришёл. Дарью после детей уж похоронил - да с могилков к нам и пришёл. Как старай старик стал... И не калякал, а так - на лавку сразу лёг. Сё лежал... И Шуроньку нашу - я туда уложил: в могилу общу.

Надёнка-то баит:

- Шуроньку что-то давно не видать. Сходил ба, Василий, через огород-от - я уж до бани к ним сама не дойду: голова больно кружится...

И сидит, знашь, Шуронька на полу, в пальте в Вашкиным в старым. Чорно пальто Вашкино надела - зябла, видать. Кожа да кости... Сидит в предбаннике - одна уж осталась. А руки - в тазу с водой, тряпку держут. Мыть, что ль, полы хотела-собралась? Незнай... Согнута застыла. Простенька-то. Полусиротка... Так её на могилки и нёс, через всё Лунёво, как робёнка - сидьмя. Солнышко, народу нету. Ноги-то уж мое отекли. Нёсу...

И опять - вот ведь как песок-от под стопой скрипит-хрустит! На всё Лунёво пустое - скрип громкай больно какой-то... Могила большая открыта - как ров, без малого полнёхонька. А ведь Ивана клали - на дно почти-что. Во весь рост Иван-от наш лёг... И сидьмя-набок, в пальте в Вашкиным в чёрным, её и положил, Шуроньку. Вот те и простенька... Землёй маненько притрусил... Да отдыхал там, стоял сё.

Надёнка-то потом с кровати спрашиват:

- Ты что жа как долго через огород-от шёл? Я уж думала - ты не вернёсси.

- Шуроньку, - баю, - хоронил...

И то что Надёнка-то послала! А то - незнай, сколь ба время она сидела - над тазом-то. С могилков пришёл - обезножил ведь я. Ноги-то - набрякли больно. Отнялись...

И обезноженнай я уж был, помирал-сидел, когда чуваш-то приехал, в окошко стукнул. Надёнка под одеялом с детями лежит: с Саней маненьким - да с Сашенькой нашей. Двое токо, детей наших, осталось - оне уж не встают, не плачут. Помирам все - он и всходит...

А это ведь тятенька сколь уж годов назад чувашу-то картошки семенной четыре мешка давал. Больно чуваш-то просил - сорт наш хорошай себе посадить хотел. Тятенька и поубещалси:

- Чово жа! Заедешь - дам.

И прям бедно, бедно одетай - чуваш-то за картошкой подъехал! Да трахомнай... На телеге-то плохонькой к нам, к дому, подъехал, а тятенька ёму и сказал:

- Ладно! - баит. - Ты уж, Василь Василич, деньги-то - себе оставь-спрячь: не нады... Так вези - да сажай. Потом картошкой, може, когда вернёшь-привезёшь. И с маненького урожаю ты - не отдавай. Шибко-то не торопись. А уж дождёсси, как больно много её, картошки, уродится - тогда, може, и вернёшь-привезёшь. Ежжяй а ты с Богом!

Чуваш-то, радёхонькай, и уехал. И мы уж думать про нёво давно забыли. А тут - видишь как? - урожай больно большой на картошку в чувашах и случилси! Вот он нам её и привёз вёсной - воз цельнай, рогожей накрытай. От зимы она у нёво, знашь, осталась. Он и вспомнил, чуваш... А картофелины - все с ладонь, долги-розовы: как поросяты, знашь.

И чуваш-то в мазанке на лавку сел - да и сидит. Он молчит - и мы молчим: кто такой сидит-пришёл? И не знам... Спросить - силы-голосу у нас уж нету... А он глядит токо - да глаза токо трахомны трёт. Глаза-то больнэя - мокнут знашь... Ну, посидел, разгляделси - сам ведро молчком нашёл, да и стал картошку в мазанку заносить... На тёрке нам её, сырую, тёр - давал. И детям, и Надёнке. И мне - поднёс... А там уж, под вечер, и варёной маненько дал. Плиту затопил - да в чугунке сварил...

И в ночь-то не уехал, а сидел сё - картошку на семена в вёдры кромсал-резал. Глаза-то больнэя трёт - да режет-сидит... И до утра на половике окыл двери поспал маненько - другем половиком укрылси. А развиднелось - пошёл лопату искать.

Вот, чуваш нам полвоза её и посадил! Уж не вскапывал - а так: лопатой ковырнёт - да воткнёт. Засеил!

Я мол, и то что тятенька денег-то с нёво тогда не взял...

- Уж с большого урожаю, - сказал, - може когда вернёшь...

Да. ...А он ведь, чуваш-то, Василий - тожа, ищё ведь разок приежжял! Недели через две, что ль? Мы уж тут выправились маненько, с картошки... Мешок крахмалу завёз, мешок яблоков сушёных, да сала в тряпице солёного, ище зимнего, фунтов пять некак. Вот эдакой - кусок-от... Ну - что-то торопилси больно: уехал сразу - и не покалякал. И не присел что-то. Торопилси... И вот с чово мы поднялись. Кисель яблошнай из крахмала варили да похлёбку сальцем заправляли, растягывали. Силы-то и появились маненько. И ноги мое, знашь, прошли...

И из Ивановой да Вашкиной семьи - никого уж не осталось. А после Томки покойного - Коля токо один, их середняй, кой-как уцелел. Вылитай, знашь, Томка махонькай - точь-в-точь... Нютонька уж в одиночку ёво в анбаре берегла. Она уж ёво, последнего, к свому телу прижатого держала. Шалью примотала - и не выпускала: тепло берегла. Чтоб тепло, знашь, зря не уходило ба - на нёво токо дышала, и в сторону дохнуть - боялась... Глаза-то жёлты с нёво уж не сводила - грела... Не в себе маненько - Нютонька-то была: глаза-то - зверины да страшны уж стали... А тут мы с Надёнкой им киселя-картошки и принесли: дошли до анбара вдвоём кой-как - друг за дружку держались...

И так она ёво, Колю, - сберегла: дышала... Ну - на Курской дуге он в войну, раскрасавец, лёг. Смертию храбрых, знашь. А ведь - Томка и Томка был! Вылитай. В школе училси - больно хорошо. Старалси больно...

Нютонька-то, после похоронки Колиной, как токо получила - да вниз лицом в анбаре и приткнулась: вроде - уснула... Не встала. Уж не проснулась. Я мол, она чай и не захотела - голову-то подымать, глаза свое открывать. Оно уж - и не для чего, их открывать...

И изо всего роду лунёвского - вот: мы токо живэя остались! Я с Надёнкой - да наши двое: Саня старшай - да Сашенька маненька... И у Сани нашего детей так и не было: на неродихе женилси, да старше себя взял, да с финской-то хворай-раненай пришёл, не пожил... Лунёвых-то, считай, на свете уж и нет. Да.

Уж и фамильи такой - Лунёвы - нашей, считай, что нету...

И вот - одне мы токо чудом уцелели!.. Я мол, може - то, что зимой из нас меньше тепла, что ль, уходило? Еды нам, наверно, меньше надо было, что ль? Мазанка-то - потепле всех была... Мы и протянули! Вот - жребий.

Да чуваш-то, Василь Василич, как раз подоспел. Вспомнил всё жа - подоспел. А маненько пораньше, осенью если ба он её, картошку, нам повёз - он ба ведь и не доехал. Не доехал ба - не довёз. Ище кой-какой народ осенью живой оставалси-бродил - по дороге с возу всё расхватали ба! Дикай уж с голоду - народ-от по дорогам-по улицам тогда бродил... Чай и лошадёнку-то - на ходу ба искусали. Искусали-изрезали ба... А тут уж - тихо. Тихо-пусто кругом было. Мало кто по домам-то чуть живой сидел-лежал...

Ну, в колхоз нас, Лунёвых, сё одно: так уж и не брали. Доверья нам не полагалось.

И мы, при этой власти, до самой войны кой-как перебивались, без хозяйства всякого. А токо бересклет в лесу втроём до войны драли - я, да Нютонька, да Надёнка. Втроём вот на гору-то ходили... Драли - за копейки-задарма в заготконтору сдавали: хлебца-соли маненько покупали... И ели - картошку, да что лес даст... Уж нам дороги до самой войны не было. Лунёвым.

- Эксплататоры, - бают, - вы. Мы вам как роботу дадим? Чай нас уволют!..

И Валя, сама последня уж, мать родилась твоя - в мазанке да в нищете. Чай, сколь слёз маненька-то пролила - сидит утром на печке, в школу не йдёт. Платье плохое, старенько больно. Ей и стыдно... Саша, уж большая, в старым платье учится - не стеснятся! А Валя-то маненька - а не йдёт. Кой-как её сымем да отправим силком. Плакала... Вот и все тебе Лунёвы. Изо всего дому - изо всех семей...

Эх! Ведь Машутка Чибирёва, Миканор Иваныча дочка, ищё в киргизах выжила! Марья Миканоровна. Она из ссылки вернулась - в Кряже, в Куйбышевом, жила. В Лунёве-то не стала - сердце у ней жить в Лунёве уж не терпело-болело. Вспоминать болело... Я чай к ней заежжял! Попроведал: как жа!

Вот она и рассказывала. Баит, мое дети отца трезвого - не видали. Больно её Григорий-то пил. И умнай, и красивай, уж детей пятеро было, а он - токо пил без просыпу. И вот, он пьянай на санях во весь хлыст лежит, и не чует, знашь, куды их с детями на погибель в киргизы вёзут. Токо уж в вагоны скотски их стали в холодны загонять - тогда токо очкнулси маненько...

И попали оне в Средню Азию, на снег, на ветер, на морозы - в самы казакстански степи, больно суровы. Она, степь безлюдна-киргизска, немеряна - простору для смерти вон сколь много. Вот с Волги как эшелоны шли - туды сё ссыльных-то под конвоем ссаживали да толпой-гурьбой пешком и гнали, в степь саму далёку-глыбоку, где людей нету...

Морозы-ветры тама - как в Сибири, а кругом - ни дерева, ни куста. Заслону-защиты уж ни откудова нет... Машутка баит, норы в земле в мёрзлой кажда семья сама себе рыла, камнями выцарапывала, ножами долбила. И от ветру в ямку мостилась. А вместо крыши - тулуп настеленай свой был. Ёво снегом заметёт, тулуп, - вот в норе под тулупом и зимовали. А пелёнки из-под младенчиков на себе сушили. Марья-то баит, вкруг тела свово их, мокры, навьёшь - да телом и сушишь, в норе-то в мёрзлой лежишь...

Аннушка, старша иха, шостнадцатилетня, дорогой померла - сё кашлила, в вагоне в скотском... А Григорий в пургу в перву там сразу замёрз - вышел да нору свою в пурге, в снегу потом не нашёл.

А уж остальнэх детей Марья сама, одна, друг за дружкой там, в киргизах - в Казакстане, хоронила. И Марья говорит: как степь после зимы оттаяла, дало им начальство багры да рукавицы - всем семерым, кто в этим месте перезимовал-уцелел. Зимой-то ведь все - от ветру, от пурги в лощинки забивались, кто заплутал. Ну и замерзали в низинках-то по всей степе, в разных местах: сотни да тыщи. Кто нору свою, как Григорий, в снегу не нашарил-потерял... По степе по всей замерзали... Вот, чтоб под солнышком от них зараза не пошла ба, вытаскывать их, мёртвых-то, из воды талой заставили. Баграми к берегу притягывать - да в глину по весне зарывать. И Марья баит:

- Подтянем кого багром - глядим всемером, грудимси: <Ба-а, это никак - Парасковья, девка краснополянска, за лунёвского токо-токо просватана была, за Фёдора Игумнова, краснодеревщика... Она! А это ведь - Николушка, валяльщик, окыл моста жил, которай дорого стеснялси за роботу брать... А этот мужик широкай - Кондратий-мельник, вроде что ль? Кондратий! Токо летось камни-то на мельнице менял, новы ставил, ворочил-надрывалси... А это - мальчонка ведь Кондратов. Сё коз-то ихих пас на Лунёвой горе, да сё книжки-то под орешиной сидел-читал... Читат-читат - а козы-то и разбёгутся, он их до ночи и не соберёт!.. Мёртвенькай, замёрз...>

Вот так сё каждого и узнают, стоят с баграми. Ну - и Григорья так жа нашли.

И там, в азиятску глину, зарыла Марья всех своех детей. Всех там, в глине, и оставила... Уж потом к сестре Григорьевой в Кряж приехала. Ну, та и приняла её, слепую.

- Вот, Васятк! - мне баит, у окошка седая в Кряже сидит. - Проплакала я в киргизах свое глаза. Мне их все слёзной солью там выело. Токо щёлочка в них одна светла осталась. Вот по этой щёлочке я и приехала. Щёлочку навёду - и двигаюсь...

Да, ищё ведь чово Машутка-то сё баяла?

- Молись, - баит, - Василий, за свою маманьку Овдокею уж день и ночь! Не маманька ба ваша Овдокея - и тебя ба, Васятк, на свете не было ба. И из ваших детей - уж не один живой-то ба не осталси. Токо ба дом несожжённай стоял - для чужэх людей. С домом-то - незнай, уцелели ба что ль... Мало-вероятно.

А я, мол:

- Да рази, если она сожгла - что жа она нам-то не сказала, ни единому сыну? Уж пред смертным своем часом - ай не созналась ба?

- А - она и не скажет! - Машутка-то не верит нам тожа. - Карахтер-то какой! Эт уж Овдокея так себе раз наказала - и на всю жизню зареклась: для всех лучше - не говорить! Так уж всё сполнила.

Она, маманька Овдокея, больно по всем тосковала первы дни - в мазанке-то. И рядом все, знашь, да не на её глазах: идти нады. Ну и распоряжаться всеми привыкла сама - а тут уж нет: всяк по своему живёт, и уж не больно кто её спрашиват.

- Мамань, садись-садись... - что у Вашки в бане попервости бают, что у Томыньки в анбаре, а у всех - свое дела-печали. Её уж и не больно понимают, маманьку нашу... Она сё и вернётся от них, вся чорна...

Я мол, она больше с тоски, чем с голоду, чай, и померла. Так, чорна, на тот свет отправилась - не отошла, после пожару-то... Ище до Дуняшиной смерти. Да... Это вот слева от большого креста лунёвского, где младеньчики лежат, дети-отроки, её - могилка-то. Маманьки Овдокеи нашей! Там - крест поменьше...

А справа - тятенькин. А там уж - Надёнкин. И моё тут место осталось, узенько уж совсем, - рядом, под дубком...

Ну - нам что не помирать? Нам - легко! Это царям да богатым - им как ведь трудно-тижало: вон сколь всего оставить нады! Всякого добра! Как чай им трудно - с добром-то всем своем расставаться! Мно-о-о-го награбастали... Оне - уж сильно мучиются, конечно. А нам - что? Нам и хорошо. Легко!.. На лавку лёг - да помер.

И вот мы, два старика двухметровы, я - да Иван Исав, сё на брёвны сядем под вечер, да вот эдак жа - и глядим с нём: зорька-то - как играт. Дом-от уж - сколь годов не загораживат, вот она над бурьяном и полыхат-горит. Полыхат - горит...

На зорьку, знашь, глядим - да всё молчком кряду вспоминам-сидим. Какея все живэя были. И преже я самокрутку с солдатов курил. В солдатах я ведь - сбалвалси маненько. При тятеньке-то - боялси всё жа, а тама - опять на брёвнах сидел-курил: бес меня сё эдак путал. А Надёнка-то мне и сказала:

- Не бросишь курить - помру, к мому гробу прощаться - не подходи.

И вот седьмой год - не курю, как Надёнку-то, баушку твою, на тот свет проводил... А то - табашник ведь я был!

Ну - курить бросил, поначалу - ище так сяк. А эт уж потом она мне мерещиться стала. Надёнка. Солнышко как токо угаснет - щас она на тем месте и стоит.

В сумерках сё стоит, со всеми детями, знашь, которы под большэм-то крестом лежат. Так оне вкруг неё, маненьки, грудются все... Стоит - да гребень сё, быдто, поправлят. То один, а то другой. Вроде - вот-вот сронит-потерят. Косы-то - тижёлы...

В холщовых рубахах все что-то - и она, и робятки все лунёвски... Над бурьяном-то все и стоят... Робятки маненьки в сумерках - как свечки, знашь, восковэя... Вон их сколь...

Ждут, быдто.

Ну - пропадают. И робятки, и она. Да.

Я уж звал. Уговаривал:

- Надёнк... Чай постой маненько...

Пропадат.

А мы, в другем вечеру, стары валенки с Иваном щас наденем, чтоб ноги от росы не зябли-не ломили ба, опять сидим... Солнышко закатыватся - смотрим.

Вот, и ты народилась - и то что дом сгорел!.. На жизню тожа глядишь... На жизню нашу глядишь-видишь...

Раз народилась - гляди.

Вера Галактионова