Роман

Книга первая

Глава 1

В 1636 году в базовом остроге Красноярска, где служил Семен Дежнев, состоялись окружные торги, и на этих торгах выявилось доселе неслыханное диво: шкурка соболя обвораживала высокой остью, темно-пепельным окрасом. Невидаль всех взбудоражила. Голова острога лично намеревался отметить удачливого в пушном промысле охотника, да неотложные дела отозвали на выезд.

Меняла, неизвестный и несговорчивый, непомерно, как казалось, завышал цену на соболевые пластины. Диковинный мех своей необычностью не отпускал бывалого покупателя. Служилым людям приходилось выменивать его даже с убытком для казны - на порох, свинец да и сверх того давать штуку аглицкого сукна.

На торгах, как обычно, затевалась потеха, чаще всего это были любимые народом кулачные бои. Заядлые кулачники, испробовав удачу, крепились телом и духом. А в этот раз после затейливых кулачек разбитной хозяин диковинного меха крепко потузил енисейских бойцов, удивив собравшихся казаков. Но не менее он обескуражил и торговый люд, выставив напоказ небьющиеся оконца - прозрачные листы, словно тонкий лед.

Семен Дежнев не устоял от соблазна - пригласил к себе молодцеватого гостя. Тот явился не один, а с востроглазым безусым мужиком. В избу вошли, пригибая головы, чтобы не задеть окосячку. Свыкнувшись с полумраком и перекрестившись, гость назвался Данилой Пермяковым. Он без приглашения присел на лавку, давая понять, что в этих краях он человек известный и знает себе цену. И шапку ни перед кем ломать не собирается, даже перед казенным человеком. Соратник присел рядом.

Дежнев не замышлял вести торг с Данилой Пермяковым по прозвищу Пермяк, ни соболями ни зрячими оконцами. Служилого интересовало совсем другое: с каких мест гость? Выспросил, кому охотники платят и сколько в государственную казну, где берут дивной красоты пластины соболей.

Скупой на слова Данила не стал рассказывать в подробностях, где и как ведет добычу соболишек, в каких складках гор достает листы-оконца. Однако счел нужным подтвердить государственному человеку (хотя видел - невысокому по чину), что он, Пермяк, государеву указу не перечит и что он испромышлялся для укрепы вольности православных людишек. Нуждишка, дескать, заставила искать фарт для своей выгоды, чтобы обороняться от хана Хаеры, который не по чину взимает ясак в округе в свою выгоду, неимоверно притесняет иноверцев и их князьцов. А он, Данила, обосновавшись со своими православными людьми на реке Кан, не потакает хану, обороняется, а иногда и перехватывает ясак в свою пользу.

- Варначишь?! - сделал вывод Дежнев.

- А то! - без всякого смущения согласился Данила Пермяков.

- То-то и оно, царское сырье, испромышлялись... - поднял голос казак, не зная, как обратить внимание Пермяка на то, что он находится не в простой избе. - А тот кто? Что за пришелец? - кивнул Дежнев, как будто только что увидел человека.

- Да Соколик, толмач. Если на каком другом лепетать - способен дюже, - разобъяснил Пермяк.

Дежнев, как видно, потерял всякий интерес к толмачу и спросил:

- Хан крепко держит мир в узде? Сколько верховых под ним?

- Когда как, - помедлив ответил Данила. - Лазутчики досаждают... Тенью обкладывают, стрелы макают в смертельную пакость и пуляют с расстояния.

Тем временем подали гороховую кашу и вяленого ленка. Хозяин пригласил садиться за стол. Данила поднялся с лавки, перекрестился широко. Соколик остался сидеть на прежнем месте.

- А тебе особое приглашение? Ждешь? - не сразу одолел Дежнев цепкий глаз Соколика. - Ты чейный будешь? - спросил казак, когда встал с лавки Соколик и вымахнул под подбородок Дежневу. Толмач и в плече оказался ни сколько не слабее казака, а, пожалуй, даже пошире.

Дежнев был разодет службисто, с шашкой на боку, и вся его осанка внушала уважение к хозяину избы. И в то же время настораживало: отчего бы служилый без всякой на то видимости взял да и позвал к себе за стол людишек, пусть даже с отменным товаром?.. Евлампий Соколик привык проникать в суть мыслей человека. Еще дед ему частенько говаривал: <Зри в корень, внучок>. Ведь как иной раз бывало? В гостеприимстве не откажут, особливо иноземцы, а домой без шапки возвернешься, едва ноги унесешь. Хотя в этой избе ничего не настораживает, а под образами расслабляет. И все же Соколик бдит, не мешает нигде глаза иметь, и на затылке тож.

Соколика смутило то, что он оставил ложку на постоялом дворе, где остановился Данила со своими ватажниками, теперь он выцеливал свободную ложку на столе, а заодно неёмким оглядом изучал застольный народ. Людей было немного, все разнаряжены в воинские доспехи, словно готовы в любое время вступить с неприятелем в рукопашную.

От Дежнева не укрылись помыслы Соколика, и он с другого края стола продвинул ему ложку под руку. А Соколик про себя отметил: <Ничего себе у хозяина ручища - весло, морскую воду грести...> И Данила обратил внимание на ладонь казака, как бы сравнивая со своей. Заметив это, Дежнев ласковым взором посмотрел на Данилу, а спросил Соколика-толмача:

- Славно бьет твой насельник - Силантия сшиб! Не помню такого... Что на это скажешь?

- Слава от Бога, а слабость от неприятеля... Потешая народ, почитай государя нашего...

<Мудро сказано, - подумал Дежнев. - И Данилу возвысил, и не унизил бойцов>.

- Оставайся, продолжим потешные кулачки, - предложил Дежнев Соколику.

- Потехе час - делу время, - отговорился Соколик.

- Ишь чо-о сказанул. Пустая бочка - звону много, а толку мало, - принял вызов Дежнев.

- Бубен бубнит, а в пляс задоривает, - не согласился Соколик, выжидая, что последует от хозяина.

- Ты, мил человек, - облизав аппетитную ложку и отложив ее на край стола, сказал Данила Дежневу, - если прознать что решил - не наводи тень на ясный день.

Дежнев призадумался: <С этими людьми - откровенность за откровенность. Надо прояснить, что творится на белом свете и ведома ли Даниле великая река Лена>. Дежнев был наслышан о светлом загадочном озере, но именно наслышан. Никто толком не мог поведать путь до этих отдаленных земель, ибо те, с кем ему приходилось встречаться, - не имели опыта преодоления сотен верст через топи, леса, горы. Только с чужих слов он имел представление о землях, лежащих далеко на восток.

- Бывал я на великой реке, - с твердой задумчивостью сообщил Данила Пермяк.

Дежнев от неожиданности не стерпел - позвал через служилого Михайло Стадухина. Тот вошел в избу.

- Подь сюда, посмотри, кого я привел.

Стадухин, опершись на столешницу, подался через стол навстречу Даниле. Затем, перекинув шашку через лавку из лиственничной плахи, сам высвободился из-за стола и, скорым шагом обогнув стол, подсел к Даниле со словами удивления:

- На великой реке, говоришь, был? Поведай. - Он заинтересованно разглядывал Данилу.

- Был на Лене, - еще раз подтвердил Данила. - Говорю при здравом уме. Угодна и просторна она, и людишек по ней с разных земель имеется много - кочевых и сидячих. И соболей предостаточно. Но мало чужеземцев, желающих платить ясак в государеву казну, хану или князьцу поместному. И стрелы у тех людишек каленые, и ноги холеные - сладу с ними нет. Мы умом - они числом.

Размышляя над сказанным, Семен Дежнев не торопил Данилу, давал себе время для обдумки. Незаметно даже подживлял любопытство Данилы.

- С какими снаряжениями очутился ты, Данила, при енисейских землях, коль великая река не отпускала? - вклинивался нетерпеливый Стадухин. - Не тяни, сказывай. А ты, Семен, смекай.

- На Кане у меня осталась жена с малыми детьми в зимовье. Мы с ханом ладили, ладим до сих пор. Он меня не обирает, а я его людишек щажу - поокрест не выщелкиваю. Бывает разве - коней отбиваю, так у него этому добру счету нет. С великой реки вернулся сильно потрепанным, но затесь оставил. С малой силой нечего туда соваться по реке, а сухостью - тем более: болота и <камень> труднодоступный. На рукопашную чужеземец не идет, а скрадом ему равных нет. Разве только Ермилка Соколик - горазд!

- Васька, ты слыхал, - не усидел Стадухин, - сказку про белого бычка? Не прибудет - не убудет. Иди, Бугор, послушай.

Из затемненного угла, видать, с нар, поднялся казак, подошел к столу и сел с краю. Заспанный, с всклокоченными волосами, натопыренными усами, он вперил в Данилу светлый взгляд.

- Ну так ты об чем, громила-Данила? Жабу-хана побьем да домой пойдем!

- Даст Бог день - даст и пищу, - ответил Данила.

При столь благоприятном для Данилы разговоре Соколик, как заметил Дежнев, не проявил себя ничем, разве только глазастее стал.

А Данила Пермяк постепенно втянулся в воспоминания о своей молодости и поведал о пребывании на Лене-реке, где он в ее верховьях - у подножья вихрастых скалистых гор заложил верфь для постройки коча. Данила особо остановился на том, что нигде не встречал столь пригодного леса для возведения кочей, хотя много прошел земель. Он с сожалением рассказал также, что не заложил коч особой конструкции (несмотря на уговоры Соколика), который бы смог выстоять во льдах. Поскольку у Данилы не было намерения спуститься по реке в холодное северное море, он наскоро построил карбас и небольшой коч и снялся с Верхотурья в паводок вместе со своими людьми, чтобы не упустить весеннюю воду.

- Не стану рассказывать, - помрачнел Данила, и шрамы с вывертом взбугрились, открывая крутизну лба. - Скажу одно: нелегкая доля. При впадении речки Киренги, только мы карбасом приткнулись к острову и наш маломерок коч бросил якорь, как ниоткуда напали на нас иноземцы. До того мы не раз славно справлялись с набегами, а тут уготована была западня. Неожиданная отмель от изголовья острова заступила путь к фарватеру реки. Мы даже не успели повесить на рее нашего проводника из местных, как иноземцы одолели нас - потрепали крепко. Сожгли карбас и коч. С малым числом в пять ватажников на вертлявых лодках-долбленках, которые настоял взять Соколик, друг мой разлюбезный, в пристяжку к карбасу и кочу, едва ушмыгнули под покровом ночи через реку на большую землю. Из пятерых трое немочные были. Нас с Соколиком Бог миловал, не считая вислую мою руку от попадания в нее стрелы. В скитаниях один из наших не выжил. Мы вчетвером, окрепши, выбрались на верхоленье, разжились соболишками и своими затесями вернулись на Кан.

Данила, намереваясь встать из-за стола, не преминул отозваться об острожке на Енисее, о его хорошем укреплении, о служилых и всех добрых людях, честно исполняющих долг перед государем.

- А мы засиделись тута, отняли у людей время на укрепу власти: - И уже было поднялся Данила, как хозяин стола осадил гостя вопросом.

- Не помышляешь, Данила, возвернуться на фартовые места?

- На великую реку что ли? - переспросил Данила и посмотрел на Соколика, как будто в нем таился ответ в столь непростом деле. И не сразу ответил, собравшись с мыслями: - Тешил себя - погулять в низовьях великой реки до самого холодного моря. Сказывают: потехи и фарту не счесть: Да и присовокупить землиц с несметными богатствами государю российскому.

- Ну дак в чем же дело? - сразу откликнулся Семен Дежнев.

- А ни в чем, - так же скоро, в несвойственной Даниле манере, последовал ответ, как бы ставя хозяина застолья в неловкое положение.

И теперь сам Данила ощутил неловкость от ненароком оброненного слова. Он не хотел, чтобы о нем сложилось мнение, как о человеке неуживчивом, не умеющем вести деловой разговор с людьми.

Дежнев, крайне заинтересованный дальними землицами на Лене, покивал крупной головой, подбадривая Данилу.

- Всему свое время, - обнадеживающе заявил Данила. - Когда я вернулся на Кан с великой реки, немедля принялся сколачивать ватагу. Для похода нужен особый отбор: кто способен гнуться под тяжестью, но не ломаться. Вместе с тем поставил на Кане крепостицу. Верст на пятнадцать оттеснил хана с реки - на пашенные места. Там хан Хаера теперь заложил свою вотчину - Хаёрино. Мы с ним поначалу сошлись полюбовно владеть малой землицей. Но и теперь по закрайку наших угодий схлестываются людишки меж собою за взъем ясака с тофов, тунгусов и прочих насиженных иноземцев. Я не вмешиваюсь. Побитым некуда деться - идут ко мне. Закалившись в междоусобицах, эти людишки - что ватажники, что промышленные - клад неоценимый. Казна в этих местах <не гуляла>, и они рады приклонить голову к царю, чтобы их не обирали и не чинили разор под корень.

Семен Дежнев слушал гостя, а сам на ус наматывал сказанное. Уже и по второй кружке испили казенного терпкого чая, скинув с перламутровых пуговичек петельки и обнажив крепкие, в испарине, шеи. Расслабились гости за столом, как у себя дома. А хозяин опять подкидывает вопросец, словно невзначай:

- А где же ты, Данила, удалой молодец, раздобыл небывалой красоты соболей с пепельной остью? Пошто не сказываешь?

- А ты пошто не спрашиваешь? Ты, служилый, у Соколика выспроси:

- Он что у тебя - толмач меж родного языка? Без него и пиво не сварится?

- Так оно и есть, - откликается толмач.

Откинувшись к стенке, довольный Данила воззрился на Дежнева.

- Ну а ты чего, Соколик ясный, скажешь? - развернулся широким плечом Дежнев.

Соколик степенно спрятал усмешку, услышав ожидаемый вопрос. А ответ уже был готов, оттого и с легкостью выдан.

- Бог весть, что в котоме есть, а ведомо тому, кто несет котому.

- Н-да! - хмыкнул служилый. Было видно: навел Соколик на размышления казака. - Как не гнись, а поясницу не поцелуешь. <Крепкий, видать, орешек, этот Соколик, - в который раз подумал Дежнев, - неплохо бы приручить птицу охочую:> - А затем с веселостью в голосе сказал:

- Гости дорогие, не надоели ли вам хозяева? - и, разливая чай в пиалы, как бы вспомнил: - Так сколько у хана наездников, Данила Пермяк?

- А кто их считал? - уклончиво ответил Данила. - Бывает, высыпет на луговину туча темная - поди сосчитай. А в лесах одного за пятерых примешь: Хан рек держится. В тайгу суется только за ясаком. И то сказать - принудил, чтобы ему несли: да еще в ноги кланялись, будто он с нашим царем делится добычей. Я хорошо знаю: от Енисейска до Лены, а стало быть, и дальше, до самого края земли русской, царь наш, батюшка, не есть владыка земель, - рассуждал, не торопясь, Данила Пермяк.

За столом кто был - натужно молчали, сообразуя со своими познаниями услышанное.

- Пошто нехристя не воюете? Государев указ разве не про нас писан? - окреп голосом Дежнев, встал из-за стола - чуть ли не под матицу головой.

Поднялся и Данила, застя собой неяркий свет от оконца. Он не намного, но все же был дюжее, чем хозяин избы. На Даниле ладно сидел длиннополый шабур с сатиновой опояской, из-под которой поблескивал набалдашник турецкого ножа. Дежнев смотрелся выгоднее: подтянут широким ремнем из бычьей дубленой кожи, строго и угрожающе прильнула к боку шашка. Мундир на петлицах хоть и стеснял крепкое тело служилого, в то же время придавал внешнему виду значимость: против такого молодца выстоять будет непросто.

Данилу все это не смутило, скорее ободрило:

- Вона какие молодцы погулять являются на беду нехристям и сброду всякому. Побегать бы можно, приструнить укрывателя ясака, да на ногу ослабел, - пожаловался Данила. - Шальная стрела в кость угодила. Сколько прошло, а хоть деревяшку подставляй. На чужой-то ноге какое раздолье в наших местах? Не пень - так колода.

Дежнев засмеялся и сразу выдал себя: куда и девалась служивая стать? Родным, мужицким обдало, словно изголодавшегося человека, когда из печи вынимают хлебы.

- По всем приметам, Данила, сын Пермякова, не скажешь, чтобы ты обезножел. - И расхохотался, рассмешив и сидящих за столом. - У нас на кулачных боях никто доселе не держал удара Силантия по прозвищу Жаба, - напомнил Дежнев вчерашнюю схватку кулачников. - А ты, Данила Пермяк, сдюжил да и послал нашего носом пахать.

Данила наслышан был о кулачнике: и что прозвали его так за кривые ноги и выпученные глаза, и что при росте выше среднего в корпусе, одинаково - и вдоль, и поперек, имел в жилах такую силушку, что по спору корову на баню поднимал.

При закладе на спор, конечно, никто не ставил на неизвестного Данилу, и только подзуживали, чтобы не сдрейфил боец с Кана, предвкушая, как Жаба одним ударом вгонит соперника по колено в землю. А уж с <копыльев> снесет точно, и к ворожее ходить не надо.

А случилось все иначе. То ли Силантий расслабился, глядя на противника, то ли еще по какой причине не выложился, похоже, в полную силу, и Данила сдюжил удар Жабы, разве только очумело помотал головой и тут же, изловчившись, ударил соперника. И, скорее всего, от неожиданности, а не от резкого кулака Данилы Жаба сник, коснувшись рукой земли. И тут же <отрезвел>, но было поздно - уговор <до первого касания>.

После этого поединка Дежнев и пригласил к себе доселе неизвестного ему немолодого, но молодцеватого, как показалось, искусного бойца Данилу Пермяка. А узнав его лучше, не устоял - пригласил на государеву службу в отряд, в тайне храня пока намерение пойти с ним походом на реку Лену.

Польщенный приглашением, Данила открылся Дежневу, как уже своему человеку.

- Ты на меня, Семен, шибко не рассчитывай. У тебя морская душа, а я к холодному морю не свычен, да и годы мои не те - быть запертым в ледяных торосах. А что касается наземных баталий - помогу.

- Спасибо на добром слове, Данила, - оценил Дежнев основательность в характере собеседника.

И разговор пошел по-другому, как между людьми равными и испытавшими многие житейские передряги.

- Верстать отряд надо бы из промышленных людей, - словно утверждал свое мнение Данила Пермяк.

И, рассуждая, Данила доказывал свою правоту наглядными примерами. Стрельцы, по его наблюдению, растворились в северных городах, осели в разных гарнизонах. Казаки, по мнению Данилы, более подходили для покорения неведомых землиц, но и они зачастую приноравливались к промысловому люду, торговали, промышляли соболя.

Семен Дежнев не соглашался с выводами Данилы. Стрельцы ему казались более способными на подвиги. И он просил Данилу поподробнее объяснить.

- Ну рассуди, Семен, кому охота из-под теплого одеяла на кочке обитать?

- Перед служилыми прежде всего задача - проведать новые земли, привести в подданство российское местное население, обложить его данью, - разобъяснял служилый Семен Дежнев дремучему, как ему казалось, Даниле Пермякову. - Сраму не оберешься с твоих насельников:

- А ты, Семен, Иванов сын, в начале завоюй чужеземца, а опосля установи порядок - согласно царскому повелению. Если ты думаешь, что хан Хаера прибежит к тебе полюбовно с ясаком, - крепко заблуждаешься. Хан должен чувствовать твою силу, Семен Дежнев.

Данила Пермяк горел желанием встать со своими людишками под высокую царскую руку и привести к тому же тех немирных иноземцев, которые чинили набеги на насельников, приютившихся своим хозяйством к землеродным местам. В потаенных мыслях он лелеял заветную мечту: принудить богатеньких и неспокойных иноземцев платить ясак царю русскому, не обделяя и себя за усердие пополнять государеву казну. Руки чесались побить хана, оттеснить его подале от реки Кан и хозяйствовать на всю округу, не делить ни с кем власти.

Прощаясь с Семеном Дежневым, Данила поблагодарил за уважительное гостеприимство, не преминув пригласить казака на Кан, сожалел, что не мог повидаться с атаманом Красноярского острога из-за его отсутствия. С подручным атамана Данила когда-то был знаком накоротке, но не хотел возобновлять общение, имея к нему личную неприязнь.

Постоялый двор кишел народишком по случаю окончания осеннего промысла на белку, всевозможного грызуна и прочую живность, не имеющую особой ценности для государевой казны. Особняком был лишь мех выдры за его прочность. Но он уступал по нарядности соболю, чернобурой лисе.

За земляным валом, на подходе к укрепе, у саженных стен скученно стояли чумы, балаганы, под однорядной кошмой жались наскоро прибывшие на торг людишки. Снизки беличьих разномастных шкурок, пришпиленных где попало, висели при входе в жилье.

Товар, предназначенный к обмену, выставлялся как можно нагляднее на бойком месте. За кондовыми стенами из вертикальных стволов отборного леса в приземистых бараках, искусно рубленных из лиственничных остроганных бревен (возможно, название <острог> и произошло от этого слова), размещались казаки, стрельцы.

Здесь, на торгах, была возможность расстараться, а также заядлых людишек прибрать к себе в ватагу. Речь не идет о купле или обмене человека, это не то, что бабу-ясырку сторговать: срядился - и забирай. Предприимчивый от природы бродяга, промышляющий в разных землицах, по убеждению ратников, мог один справиться с тремя иноверцами. Такого молодца-удальца притертый глаз отличал. Бесконечно выносливого русского землепроходца, не останавливающегося ни перед какими преградами, выдавала необоримая внутренняя сила: стоило только перекинуться словом - и бывалый сразу угадывал бывалого. И не надо бить себя в грудь - хвалиться своими подвигами. Такой немногословен и шапку ломать не станет, хотя и попал в нуждишку, но, скорее всего, не по ротозейству своему, а вследствие характера русского человека: последнюю рубаху снимет ради товарища. Он, становясь бойцом ватаги, себя не навязывает в предводители.

Данила с Соколиком на выходе из казачьей избы перекинулись словом между собой и направились по обоюдному желанию на торги.

Близко от крыльца, перед конюшнями у коновязи, стояли под седлами потные лошади. Через распахнутые двустворчатые двери конюшен виднелись ясли для сена, кормушки под овес. <Стойла пустуют, - отметил Соколик, - атаман в отъезде с доброй сотней казаков>.

- Не на Кан ли государевы люди путь держат? Нам бы, Данила, не мешало бы у своих ворот атамана встретить с поклоном.

- Делать ему на Кане неча. Хаёра-хан смирно сидит. Еще успеем поясницу на изгиб испробовать. Он, скорее всего, в Мангазею с дарами государевыми направление держит. Так или не так? Мне Супонька докладывал нонче: <У казаков задумка - обосноваться в устье Кана, поставить крепостицу для острастки>. Сказывают - пролазят парусники и под чужими флагами. Ищут морской проход, огибая сушу>.

Соколик не перечил догадкам Данилы, наоборот, углублял их, обратил внимание друга, как Дежнев пристально выспрашивал, что за сила гуляет в округе. Данила лишь покивал в знак согласия. Так, за разговорами (если бы их послушать со стороны - обо всем и ни о чем), прошли каморки конюхов. На деревянных шпильках, вогнанных в паз стены, висели для проветривания потники под седла. Щекотал ноздри едкий конский запах. На лавках под стенкой стояли седла с низкой задней головкой.

Одна из конюшен не пустовала. В ней стояли заузданные кони, подузниками они были прикреплены к ясельному ободу, что ограничивало движение головой, драчуны-жеребцы разгорожены между собой легкими пряслами из жердей. А чтобы не пытались встать на дыбки, их стреножили.

Соколик, глядючи, возмутился.

- Что это удумал казак - брать на измор дюжего жеребца? Ему бы так - положили бабу под бок, Господи, прости, а <инструмент> приковали к ноге:

- Ну, ты скажешь, Соколик, - рассмеялся Данила, - тебя послушать:

- А чо, в самом деле, доведут жеребца, загонят в стойле в мыло, какая у него явится прыть в деле?! Мы так своих наособицу держим. Спокойствие до поры до времени хоть кому не вредит. Раз жар хороший, то и тяга отменная.

<Добрый конь бодрит наездника>, - был убежден и Данила Пермяк. Всякий при удобном случае не упустит возможность поглазеть на коня, определить наездника: <По Сеньке ли колпак?> Оба кановца намеревались в первую очередь направиться на толкучку, да по дороге Данила заметил на выезде к поскотине, что объезжают лошадей, и переменил направление - решил повернуть на сенной торг, в сторону скачек.

Не доходя до заветного места, Данила вдруг увидел: выломившись с круга, горячий жеребец, весь как есть в ударе, пытался скинуть седока. Не подоспей он - так бы и случилось. Данила кинулся навстречу, изловчившись ухватил за уздцы и осадил разгоряченного жеребца на задние ноги. Толпа взвыла от восторга.

- Держи повод! Конь должен чувствовать твой характер.

Соколик не преминул попрекнуть незадачливого мужика.

- Ты пошто так-то, как на углях, сидишь. Не по тебе конь - так давай обменяю, сговоримся.

Соколик хорошо помнил время, когда Данила любил потешить народ. Бывало, из табуна выведут жеребца: не токмо объезжать его - подойти к нему страшно. Данила подождет - не сыщется ли кто рискнуть. Если и найдется такой ухарь, но конь сбросит его на посмешище всему народу, Данила не подаст и вида, что так тому и быть. Выждет, пока накалится толпа нетерпением.

- Ну, кто смелый?

Все устремляются взорами на Пермяка.

- Ну что же, летает хорошо, а сесть не умеет: - сноровисто достает жеребца Данила. В мыло вгонит непокорного да напоследок еще ухватит за уши - заставит кланяться. И ротозеев сводит с ума.

Соколик разделял убеждения Данилы. Из всей живности на свете Данила больше всего ценил хорошего коня, почитал разумное существо. <Конь, - доказывал он, - все как есть понимает, только сказать не может:> Действительно, кто-кто, а Данила всю жизнь в седле. Он своего саврасого нигде и никогда без внимания не оставляет. Но и конь хозяину платит тем же: ни разу не подвел в бою с иноземцами, в гульбищах выручал и в скачках на большой спор выигрывал. Данила в ударе мог проиграть табун, последние штаны, заложить зимовье, но Савраску и шашку никогда, ни за какие блага не уступит, не променяет. Об этом сейчас и не шла речь. Соколик видел, как накалились глаза Данилы при виде утихомиренного им жеребца. И было направился сговаривать хозяина на обмен. Хорошо понимая торг, он знал - не обойдется без придачи. Неплохие кони у Данилы в обозе. Все зависит от того, в чем нуждается хозяин лошади и кто он на самом деле. Хватит ли расторопности у Соколика прознать нужду?

За стенами острога торговля делилась надвое. Одна часть - под самыми стенами - вбирала в себя <мелкий> товар. Людишки, пришедшие из разных мест окрест Красноярска, давали волю своей душе - меняли товар на товар, в долю шло все: от иголки до седёлки, от снасти на рыбную ловлю и охоту до поделок любого ремесла. Дело не только в обмене баш на баш, а что в придачу дашь:

Другая часть торгов размещалась подальше от крепостных стен, в прогонистой от леса долине. По ней шла набитая копытом дорога в две полосы. И по краям этой дороги - обозы с сеном, возы с кадушками. У коновязей вздрючивались разномастные кони. Здесь оба закрайка долины кишели народом, особенно когда после отчаянных торгов сюда перемещалась торговая потеха из Красноярска.

Пуще всего тешили народ конные бега. Удалецкий праздник - он же и проказник. Иной хозяин прикатит на торг на тройке с бубенцами, с отсеянными калачами, а с торга уйдет с котомкой за плечами.

Данила с Соколиком все еще толкались на малом торге. Пока Данила смотрел зубы приглянувшегося жеребца, Соколик сбегал на берег к своим сотоварищам из Кана, разузнал кое-что о хозяине коня. Взяв под уздцы Савраску и подхватив суму с соболями, появился на торгах как раз в тот момент, когда Данила разговаривал с Дежневым и молодым, заметным казаком. От них и узнали, что атаман вернулся в крепостицу с малым числом служилых и что ему уже обсказали о чудных соболевых пластинах с темно-пепельной подпушью и с серебристой, сверкающей остью. Пластины с высокой головкой охотники окрестных мест не добывали и не знают, где и как их брать.

Данила не возражал на обмен своего товара на зелье, свинец и соль из казны.

Дежнев как будто только сейчас увидел коня, которого держал Соколик под уздцы.

- Как тебе нравится, Павел? - кивнул Дежнев то ли на коня, то ли на хозяина, а Даниле ответил: - Зелье и свинец в ведении атамана, а вот насчет соли - сговоримся. Пока я твой товар покажу атаману-воеводе, пусть посмотрит. А вы с казаком Павлом Кокоулиным - у него и беговая лошадь есть - схлестнитесь на бегах:

- А что казать мой товар? - воспротивился Данила. - Назови торг и ступай с Богом.

- Зелье и свинец под царским указом, - напомнил Дежнев. - У тебя что, Данила, сын Романа Пермякова, уши заложило?

- Бражка без хмелю не варится. И с сытой лошади тень тоща: Ступай к воеводе, да помни:

- Щетину в кудри не завьешь, - посмеялся Семен Дежнев.

- Иди, показывай, - передав из рук в руки пластину соболя, отпустил Данила Дежнева. И когда тот скрылся за воротами крепостицы, обернулся к Павлу Кокоулину: - Так по какой части промышляешь, казак, на толкучке?

Рослый и широкий в плече казак, при полном параде, в лихо заломленной шапке из щипаной выдры, смотрелся картинно. Усатое его лицо было светло, глаза смотрели остро, с нахальной ехидцей.

- Промышляю, спрашиваешь? - уточнил казак с издевкой. - Разве тебе не ведома государева служба?

Выжидая, Данила засмотрелся на человека, о котором доселе и слыхом не слыхал. А теперь возвеличен Семеном Дежневым.

- Не о том речь, что старый сподобен на печь, - возвысился голосом казак. - О торгах речь, и суму с плеч.

- Своя печаль чужой радости дороже, - ответствовал Данила Пермяков. И только намеревался перехватить повод своего Савраски, как казак предложил:

- Сбегаем? Я на своем Воронке на хвосте приведу твоего <пенька>: На спор?! И в придачу - соболька, - как о решенном заявил казак.

Даниле не понравилась выходка казака. Заела и обида за своего коня. И Савраске, как видно, передалась тревога хозяина - ударил копытом, замотал сердито головой.

- Будет тебе! - осадил Соколик коня.

- Посмотреть бы надо твою клячу, стоит ли связываться: Начали гладко, не кончить бы гадко, - заметил Данила.

Казака тоже заело. Народишку около них поприбавилось.

- Мой Воронок в долине, у коновязи, - сказал Павел. - Пошли смотреть. Все равно туда путь.

На подходе к месту, где обычно проходили бега, было немало коней, прихваченных к коновязи обочь беговой полосы. И все равно из всех выделялся один. К нему и подошли Данила, Соколик с Савраской и Павел.

Уловив дух своего хозяина, казака Павла, жеребец тут же подал голос, что и умилило Данилу. Он попристальнее присмотрелся к жеребцу и понял: Воронок опередит в бегах Савраску. <Проиграю я на столь малом забеге, - подумал он. - Савраска только разогреется, а долгоногий Воронок выпрыгнет вперед>.

- На что мне эта каланча? - с брюзгой в голосе оценил коня Данила Пермяк. - Гоп не говори пока не перескачешь:

- Верно, - поддержал казак.

- Опять же - у нас в цене лошадь пролазная, дюжая, не шибко заметная. А куда такая махина? В тальниках не укрыться, да и с вьюком ее мотать будет. Скрадом на татарву ходить - в самый раз как мой саврасый.

Служилый не обиделся на чистосердечное высказывание Данилы. А жеребец его понравился казаку, он давно хотел такого.

- Ну что ж, Данила, сын Пермякова Романа, чему быть - того не миновать. Одна сваха чужую сторону нахваливает, а сама дома сидит. Обойдешь моего вороного - забирай. Самому не сгодится - на махан татарам отдашь:

- Цыган меняет, чтобы придачу иметь, - встрял Соколик, до сей поры как бы безучастный.

- Сказывай, - сразу отозвался Павел Кокоулин, - пищаль мастера Прокопова ставлю.

- Хорошая вещь, - оценил Соколик, - а у нас нуждишка - расстараться солью. - И воззрился на казака, да так, что тому и неловко отказать.

А Соколик знал, что делал: ему надо было, чтобы кони бежали с притороченными к каждому седлу тремя пудами соли. Кто победит, обойдет соперника - того и конь вместе с амуницией и солью.

- По рукам, - вспыхнул казак, пока не передумал Данила. Ударились. Уж потом смекнул о своей промашке: <Зачем согласился скакать с вьюком?>.

Как раз к тому времени подошел Семен Дежнев с безусым, но уже в годах человеком. По гусиному перу за ухом Соколик сразу понял - писарь! Тот, не мешкая, зачитал бумагу: <Пластину диковинного соболя подвести под царский указ и взять в уплату подати. А также поощрить охотника за прилежность и радение о государственной казне. Одарить фартового Данилу Пермякова, сына Романа, мерой зелья и литым свинцом для пищалей. Указ. Острог Красноярска. 1636 лета>.

- При отъезде из острога заберешь снаряжение, - подсказал Дежнев Соколику. - Ну, а вы здесь об чем вели уговор, на чем ударились? - спросил Семен Павла, вникая в обстановку. - Если уж зуд приспел сбегать, не хлюздить!

- Шут с ним! - ударил Соколик шапкой о землю. И жеребец, вскинув голову, чуть не вырвал у него из рук повод.

- А тебя кто просит встревать?! - еще не зная уговора, попытался осадить Соколика Дежнев, а когда узнал, в чем дело, - попенял толмачу: - Ты с кем думал? Кто тебя просил устанавливать заклад при бегах?

Соколик тоже взъерошился.

- Дело полюбовное - сговор. Если кишка тонка - отступные гони: коня или три пуда соли. Одно из двух.

- Раз так пошло, Семен Дежнев, ты не закляпывай рот моему связчику. Ты сам встрял в наш договор непрошено, - поддержал Данила Соколика. Он намеревался помочь толмачу расстроить забег, а оказалось - только подбросил поленья в костер. Уступи - сраму не оберешься, ни один век будут помнить хлюзду.

- Не будь грамотен, будь памятен! - подогрел еще схватку Соколик.

Павел Кокоулин велел приспособить за седлом свою долю - три пуда соли в двойных из рядна отбеленных мешках наперевес. А про себя сокрушался: <Высунула нечистая сила Соколика-толмача. - Он уже видел у себя в стойле саврасого жеребца, столь ему приглянувшегося. - Не зря под рукой держит толмача Данила, да и самого хозяина, по всему видно, Бог не обидел ни силушкой в жилушках, ни умом. Теперь бабушка надвое сказала: вороного супротив саврасого:>

- Ну что, Пашка, птичка-невеличка клюнула в темечко?! - очнул Дежнев своего приятеля, явно намекая на толмача. - Попались жучки в боярские ручки, - продолжал язвить казак, намекая на его боярское происхождение. - Не отчаивайся, Паша, коня мы тебе добудем - и при потехе будем:

- Без потехи не бывает бега, - подзуживали мужики со всех сторон.

- Сказывай, Евлампий, что имеешь в виду, - тихо спросил Данила. - Если выговорить не один круг бежать - тогда, считай, мы на коне.

- И так сказ прост: каждому жеребцу три пуда соли на хвост! Я уже попросил нашего менялу привезти соли.

- Тебя кто просил вклиниваться? - Опять Дежнев попытался сбить с толку Соколика.

- А ты, Семен Иванович, снова встрял. Это как считать?!

Теперь Соколика тревожила тучность Данилы.

- Да не сумлевайся, - заверял Данила, - конь своего седока чувствует, понимает, что от него хочет хозяин. А хозяин знает повадки своего коня, так что накажи меняле, чтобы соль мелкую загрузил, чтобы комков не было: попадет под мосол:

- Я уже подсказал бересту подложить на круп, чтобы не сдерживала соль движения в холке.

- Так-то так, - согласился Данила.

Но Соколика не проведешь. Может быть, первый раз в жизни, сколько знает Данилу, он себя так подавленно вел, хотя стороннему глазу совсем не было приметно, как старый землепроходец и лихой ушкуйник озабочен - нельзя лишаться такого доброго коня.

Приникнув к густой гриве своего боевого друга, Данила Пермяк вроде бы вязал потяг, а сам вспоминал, сколько раз Савраска выносил его, раненного басурманской стрелой, спасал от беды и светлым днем, и темной ночью. Бывало, очнувшись у себя в зимовье за много верст от дома, Данила никак не мог сообразить, каким образом Савраска нашел дорогу.

Конь понимал, стоял смирно, чуть поводя ушами, и в знак преданности тяжело вздыхал опавшими боками.

- О, Господи милостивый, - осенил себя крестным знамением Данила и, как наяву, увидел то время, события и не мог сдержаться - припал к коню теснее, не пытаясь скрыть от Савраски скупую слезу.

От Павла Кокоулина не укрылось преждевременное расставание Данилы со своим другом, но он не подал вида. Он и сам пребывал в невеселом настроении. Воронок ни разу ни на каких скачках его не подвел. Хотя на вид - непролазный конь, но это только так кажется - из-за его длинных и тонких ног. И под вьюком ходок, правда, под малым, но зато проворен в схватке с иноземцами, равного ему в отряде нет. Павел на Воронке не одну сотню верст помесил грязь. В последнем походе из Тобольска в Енисейский острог пришел, можно сказать, с Божьей помощью.

Никак Павел не мог себе объяснить, что за причина столь тягостного состояния души перед заядлым и потешным делом. Чтобы как-то отогнать смутные мысли, Павел нарочито весело спросил Данилу:

- Не спотыкается-то твой?

- Слава Богу. Того же и твоему желаю.

Казалось бы, все готово, надо начинать заезды. Народ уже вволю надивился на лошадей у коновязи, определяя каждый для себя - на кого ставить. Но все равно перед выводом скакуна лучше всего вблизи поглядеть на него, когда он в спокойном состоянии. А то ведь на выгоне возбужденная животина кажет себя чрезмерно, особливо горячий конь. Просит он повода - отдай, мол, и взовьется в небо. А на самом деле: прыснет с места - а резвые ноженьки и подкосились. Куда девалась прыть?

Битые наездники да и мужики-ротозеи ревностно ощупывали глазами коней, нацельно прикидывали, на кого и сколько ставить. И нередко облюбованный конь, на которого ставили последние харчишки, давал сбой, приходил <на хвосте>, пускал по миру. Бега - что картежная игра - полонит человека. Втянулся - обзавелся азартом, не отпустит. Или оберет до последней нитки, или на коне будешь - придача на воз не вместится.

Долина окрест словно наводнилась людишками - и пешими, и конными. С малого торга перекочевали все сюда, на сенной базар, на потеху. Вот и колокол известил. Из коренных створчатых ворот острога выехал в сопровождении казаков сам хозяин Красноярской крепости - воевода Яков Хрипунов. Под ним играл серый в яблоках жеребец, шел мелким забористым ступом, стремясь сорваться на полную резвость. Наездник молодцевато сидел в низком татарском седле и явно поощрял своего коня до определенной черты, но когда он ее переходил, скрытным усилием мощной руки заставлял жеребца унять настырность. Жеребец наклонял шею до предела в изгибе, словно раскланиваясь.

Радостно было смотреть на выезд решительных казаков в доспехах, под седлами которых находились кони из отборного десятка, и в то же время боязно.

Данила на саврасом подъехал к краю забега, спешился, обождал, пока казаки заняли свое место на зрелище - расступились перед своим начальником, чтобы не заслонять беговую полосу. Данила под уздцы со своим Савраской подошел к начальнику острога. Яков Хрипунов уже встал навстречу Даниле.

- Коли Бог по нас, то никто на нас. Давненько не виделись. Дивился я на фарт твой, Данила Пермяк, сын Романа, - касаясь сивым усом заросшей щеки Данилы, приветствовал воевода гостя.

- Все от Бога. Умная голова разбирает Божьи дела! - с легким поклоном ответствовал Данила.

- Сказывай, Данила, про фарт свой, о намерении промысловом говори - царскую казну столбить.

- Скоро сказать, да не скоро достать. Бегал я на землицы дальние, бегал, да обезножел от резвости.

- Наслышан: По старой памяти - что по грамоте: О том кукушка и кукует, что своего гнезда нет.

- Без корня и полынь не растет, - поддержал Данила. - От того и застолбил на реке Кан: сторожевую крепостицу поставил.

- Наслышан. Под хана встал:

- Как посмотреть. Людишки чужеземные скоры на стрелу и секиру и числом наваливаются - малой нашей силой не совладать. Людишек разных бы на корм ставить, а нечем жаловать за труды наемные немалые. Предпочитаю людишек резвых, за свою корысть бегающих, не щадя живота своего. В этом польза и отечеству нашему - прибавить землицы и ясак казне. А где набраться зелья и свинца?

- Ан мне, Данила, еще не поведал о диковинных соболях:

- На великой реке Лене, у синего озера, я уже сказывал Семену Дежневу, так там всякой всячины богатой не счесть.

- Верстал добровольцев?

- Не склонен к порыву, Яков.

- Способные, молодые нонче нужны. Возьми Павла, а вот и он - легок на помине. Кокоулин чем не казак? Бедовый, Заварза:

Казак вел под уздцы Воронка, направляясь на край забега. Данила подумал: <Не знает воевода об их сшибке на бега, да увидит. А вот свое пожелание высказать стóит>.

- Сподручнее верстать отряд из гулящих людишек. Сгодится Дежнев Семен.

- Не скажи. Дежнев - морская душа, а тебе нужен конник: Обдумай, Данила Пермяк. А что ты под вьюком держишь своего коня? И Павел на своем куда-то собрался, - вглядываясь, недоумевал начальник острога. Зная повадки Данилы, не мог избавиться от мысли привлечь гулящих людишек в казаки. <Надо с оглядкой все делать, ни в посадское тягло, ни в башню сторожевую они мало годны. Пекутся не о государственной, а о своей выгоде>.

От житейских мыслей начальника острога отвлек колокол, донесший свой голос с другого края беговой дороги. И в пыльном облаке показались два всадника. Привстав на стремени, воевода, кажется, сразу забыл о Даниле, только и сказал:

- Будешь в укрепе - заходи, Данила, на огонек, обговорим после бегов:

Данила и сам спешил, чтобы у заезда не заставлять себя ждать. По сему и не ответил на приглашение ни да, ни нет.

Первый и второй заезды на длинную дистанцию были из молодых резвых жеребцов. Они выкладывались с первых рывков на полную силу. Молодежь в седлах сразу жаждала захватить дорожку. Смотреть было и радостно, и прискорбно - хороший бегун срывался.

На третьем забеге возникли конники, не сразу можно было понять, как они попали на скачки. Вороного жеребца вскоре признали и ходока на нем, большого потешника. Еще ни одному коню в округе не удавалось обскакать этого казака. Но у всех присутствующих на скачках был особый интерес к саврасому жеребцу, который тоже шел под вьюком, как и вороной. Узнали, наконец, и второго седока, и долина взревела восторгом: на вчерашнем кулачном бою он, Данила, побил всем известного кулачника Жабу. Пригнув голову к крутой шее коня, тучный наездник не принуждал его к бегу, как будто Савраска и так знал, что от него хочет хозяин.

Зато казак отдав повод Воронку, пошевеливал того плеткой. И было видно, как начинает мотать вьюк на тонких длинных ногах вороного. И как ни хотел конь выложиться на полный мах ног, ему это сделать не удавалось - мешал вьюк.

А Савраска, казалось, только-только разогрелся и шел упорно, не выдыхаясь, даже набирая ход, и уже достал Воронка. И тут казак не устоял от соблазна, совершил непоправимую ошибку: обернувшись, пришпорил своего Воронка. Тот дернулся резко, вьюк качнулся из стороны в сторону, мотнул коня, сбил настроенный мах жеребца. Сбившись с ноги, Воронок засеменил. В этот момент саврасый выдвинулся на голову вперед.

Соколик не удержался - подкинул шапку. Добрая половина собравшихся ликовала. Соколик изначально рассчитывал и надеялся на то, что вьюк не даст Воронку свободного хода, сместит его с беговой дорожки. Приземистый же Савраска, привыкший ходить под тяжестью на большие расстояния, своей выносливостью мог одолеть любого соперника. При сговоре на скачки Данила обговаривал вопрос об увеличении расстояния забега до двух кругов, на что казак категорически не согласился. И как Савраска ни старался, не намного он обошел Воронка - всего лишь на полкорпуса. А это дорогого стоит для Данилы Пермяка. Он  не скрывал своего расположения к коню.

Павел Кокоулин медленно подвел своего Воронка к Даниле - победителю забега, передал ему повод. И вдруг  неизвестно откуда у Павла в руках появляется пищаль работы известного мастера, и нежданно-негаданно он передает столь дорогую вещь на глазах у всех - Соколику:

- Бери, толмач!

Соколик вопросительно посмотрел на Данилу Пермяка.

- Разве только баш на баш, - и Данила перекинул повод Воронка с рук на руки казаку Павлу со словами: - Пошто нам каланча?!

Павел Кокоулин тут же снял со своего коня вьюк соли и попросил Данилу принять его как придачу к состоявшейся сделке:

При заходе солнца легкий морозец серебрил ближний лес. Поскрипывали скрутки на оглоблях волокуш, доносилось цоканье копыт запряженных в легкие санки коней. Мужики дожевывали остатки калача, замиряя возбуждение от прошедших скачек.

И вот уже Данила со своими ватажниками стал налаживаться в обратную дорогу на Кан, как видит: атаман с сопровождением едет в сторону крепостицы, а значит, их не минует. Подъезжает.

- Не зайдешь, Данила, напоследок? Доведется ли еще свидеться?!

- На все воля Божья, Яков.

- Гонялся я за тобой. Да всему свое время.

Никто, пожалуй, здесь не знал, что когда-то Данила с Яковом были казенными людьми и служили в одном отряде под рукой государевой. И как все - чинили сбор ясака, присоединяли отвоеванные землицы под начало государя российского. Данила если и не правой рукой Якова Хрипунова был, то уж приближенным по службе - точно. И случилось так, что Данила воспротивился отдавать часть ясака в казну и пустил ее на нужды казаков, закупая провизию и оснастку для отряда, чтобы отправиться в поход на Лену-реку.

Яков же ратовал за то, чтобы ясак в государеву казну вернуть полностью, а в походе <встреч солнца> добыть и на пропитание, и на одежонку, и на воинскую справу и еще лошадей. А ясак уж - само собой - полной мерой. Тут и разошлись сотоварищи не только в мыслях, но и в делах.

Данила с небольшим числом казаков ударился на великую реку, а Яков воевал с ханом, но, не одолев его, обосновал острог на Енисее. Брал в землицах ясак для государевой казны. А Данила Пермяк не платил никому от своей выгоды. И сколько ни пытался атаман Яков Хрипунов достать разгулявшегося ушкуйника, ему это ни разу не удалось. Правда, был случай, когда Яков застал Данилу в верховьях Енисея, но если бы не крепкая рука Данилы и его вспомощь, лежать бы Якову Хрипунову - искателю серебряных и железных руд - в сырой землице от стрел тувинских лучников.

Данила Пермяк тогда промышлял набегами, его буйный дух отчаянного бойца поражал местных князьцов. Они сбивались в значительные ватаги, чтобы заарканить Пермяка. Но он всегда уходил, словно проваливался сквозь землю, притом с богатой добычей - мягкой рухлядью. И ни разу не пополнял государеву казну. Отряд его слыл лихим, а Данила несговорчивым. Того, кто отказывался платить ему ясак - побивал. Полным отрядом Данила не ходил, а пускал во все концы своих людишек небольшими ватажками. Для устрашения богатеньких чужеземцев строго с них спрашивал, как и с нерадивых насельников или с мошенников, укрывающих для себя добычу на черный день. Прознав об этом, Данила Пермяк устраивал таким людишкам дыбки, оставляя их на съедение комарам. Таким образом, за два года Данила сумел сверстать из беглых служилых и прочих бесшабашных мужиков крепкий отряд, способный идти в поход на дальние землицы. Отряд свой числом около двухсот до поры до времени рассеивал по лесам и рекам. Он бы мог принудить атамана не гоняться за ним, но царев указ не позволял такого своеволия над государевыми людьми. Да и Яков Хрипунов не шибко досаждал Даниле, остерегаясь навлечь на себя его немилость, особливо после того, как тувинские лучники уничтожили его малый отряд, а самого Якова на каменном утесе над Енисеем приторочили на медленную неизбежную смерть.

Данила сразу узнал о случившемся, поскольку по всей округе у него были глаза и уши, да не только от своих, но и местных охотников, которых он облагал посильной данью. Возможно, потому он и был почитаем, что всегда появлялся в нужное время!

И в тот раз Данила Пермяк должен был хребтами, ближним путиком с верховьев Енисея попасть на Кан, там его ждали легкие лодки-долбленки, и на них добраться с добычей до своего зимовья. Но, прознав про беду Якова Хрипунова, решил с малым числом своих людишек спуститься на плоту по Енисею до каменного утеса.

- Так и есть! - Еще издали зоркий глаз Данилы увидел злосчастного пленника, но прошел, не останавливаясь у каменного утеса, так как знал: тувинские лучники из засады оберегают свою жертву до тех пор, пока горные орлы не выклюют ему очи.

Обогнув утес, Данила причалил плот к берегу и стал варить уху из пойманных тайменей под верхним порогом Енисея. Как только сумерки начали сгущаться и деревья слитно припали к воде, Данила одного сподвижника оставил на плоту, а втроем они подобрались к скале, отвесно падающей в реку. И под покровом темноты только Соколику известной обуженной тропинкой они поднялись на утес с материковой стороны. Яков Хрипунов был еще жив, но невменяем. Соколик высвободил воеводу. Данила взял <трофей> на спину и снес его к реке. Пробовали его отпаивать насыщенной ухой из тайменя, но куда уж тут - крайне изнуренный, он плохо соображал, где он и что с ним.

- Впору бы камень на шею да в воду, - советовал Гришка Понуров, - чтобы не гонялся бесперечь за нашими, а, Данила?

- Худ мой Устин, да лучше с ним: - ответил тогда Данила.

Перед рассветом, как только осветлел край неба и вода блекло пошла от закрайка плота, Данила приказал отчалить. Воевода, кажется, стал приходить в себя, изучая обстановку.

К полудню Данила распорядился пристать к берегу и строго наказал Гришке:

- Плыви до тех пор, пока не покажется крепостица. Она скоро будет - через два поворота реки. Как только подплывешь к ней, ссадишь воеводу, перехлестнешь реку и через лес - на Кан. А у нас своя дорога:

Яков Хрипунов признал все же Данилу, но виду не подал.

С тех пор прошли несчитанные лета, а вот свиделись: и только теперь. <Вряд ли воевода, - думал Данила, - помнит то время>. Да и ему не было ни заделья, ни нужды вспоминать. Мало ли что в жизни было-перебыло да быльем поросло.

Приглашение воеводы Данила воспринял как полюбовное дело, не обязывающее ни к чему. Разве только понудить Данилу соболишками в царскую казну. Так он теперь и не супротив из-под руки государевой нести на сторону меховую рухлядь. Оно как было, так и есть - сбывает соболишек торговому и промышленному люду за хорошую цену. Если Данила припас сорок соболей с великой реки для воеводы, так это - малая толика, исключительно для того, чтобы заусило искателя серебра и железных руд двинуть на завоевание дальних-предальних землиц, где в свое время гулял исправно Данила Пермяк. И бит был тоже изрядно, едва ноги унес.

Старые грехи и обиды, как считал Данила, - не лучшие помощники в сговоре.

На высоком крыльце воеводской избы Данилу встретил подвижный усатый казак с шашкой на боку и сразу же препроводил его в покои. Воевода Яков Хрипунов был без регалий: в просторной косоворотке, застегнутой в два ряда на мелкие точеные пуговички-хрусталики, - такой прием говорил прежде всего о том, что официальной встречи не будет.

Гордо посаженная голова воеводы - верный признак лидерства, водительства. Сивая борода делилась надвое пробором от подбородка, как и волосы с густой проседью, смазанные льняным маслом.

Поздоровавшись с Данилой, воевода отпустил казачка, пригласил сесть за стол. Данила сразу прильнул глазами к деревянным с <выкрутасами> столбам-подпоркам диковинной работы, вспомнил, что где-то он уже видел руку мастера. Неспешно осмотрел огнестрельное и холодное оружие, висящее на стене. Перевел взгляд на массивный стол, за которым сидел. Да, был он здесь когда-то, пиво, мед пил за этим приметным столом, славил хозяина Юрия Сулешова.

Видя заинтересованность гостя, воевода не упустил случая сказать:

- Основатель острога - Юрий Сулешов. Начинал его в 1618 году. Добрую память о себе оставил воевода и в закладке острога, и в закладке Красноярского стойбища.

Воевода подшагнул к оконцу и подозвал Данилу.

- Смотри:

На берегу синей реки хорошо виден палисад, окруженный частоколом из бревен с тремя башнями.

- Слава Богу! - продолжал Яков. - За первыми землепроходцами пришли холмогорцы, пинежцы, боярский сын Албычев, сотник Рукин, они продолжили дело Сулешова. Потом уже и мы, устюжане, подхватили - начали проведывать якутские земли и путь к великой реке Лене. Это уже 1630 год. Тебе, Данила Романович, рассказывать не надо: Собираюсь послать в те земли и Парфена Ходырева, и Василия Бугра, и Михаила Стадухина с Дежневым и Кокоулиным. Ты и сам человек бедовый, бывал, по слухам, на Лене, был удачливее в поиске землиц вплоть до самого синего озера-моря. О том говорят и твои меха, принесенные Дежневым в царскую казну, таких здесь не видывали: Я в свое время не сумел тебя приручить, но знал, что все равно сам придешь. И много чего числится за тобой: Хоть и раздоились мы дальними землицами, но и твоя доля в том есть. Так не посрами Пермяка Романа, отца своего. Проси у Бога нашего вразумления да пристегивай себя к делу славному, государеву.

- Твоими устами, Яков Храпунов, да мед пить. Прими в знак замирения снизку - сорок соболишек. - И велел позвать Соколика с подарком.

Соколик с порога, трижды осенив себя крестным знамением, с поклоном, не торопясь, выложил на стол принесенную меховую рухлядь.

Воевода без промедления оценил пластины и дивился без всякого приличия высокой головке соболя. Велел преподнести ковш Даниле со словами: <За дружелюбную встречу!> Тогда уж и перешли за другой стол, накрытый яствами.

- Только разве по случаю истины подниму, - взял Данила из рук воеводы резной ковш.

Когда опружили по хлебальной чашке пельменей из оленьего мяса на осетровом бульоне, помаленьку, с оговорками на несовершенность своих характеров в отдельных случаях проведывания дальних непокорных иноземцев, втянулись в разговор сполна.

Данила с прямотой знающего человека иной раз возражал Якову Хрипунову, тем более что за столом, кроме них двоих, никого не было. Соколика с обмолвкой выставили за дверь, а человек воеводы появлялся, когда в нем была надобность.

- Верстать добровольцев из местных - глаза держи на затылке.

- Согласен, Данила, зато в ратном деле свычны, умеют ладить с приказными начальниками.

- Все радение зависит от жалованья, хлеба, соли и пороха. Брать на казачью службу надо людей, которые бы из пищалей стрелять были горазды.

Воевода не мог на сей счет возразить Даниле и потому, опершись на стол локтем, задумался. В глубоко посаженных глазах под сросшимися бровями нельзя было угадать, какую думу он намеревается поведать гостю.

Яков Хрипунов был не только опытным стратегом. Он вникал во все дела, связанные с вооружением служилых. Хорошо знал оружие, следил за подготовкой новобранцев, ведь стрелять из пищалей и из тяжелых, заряжаемых с дула фитильных ружей было непросто. Порох и свинец выдавались как жалование, а нередко служилый приобретал их к пищалям за свои кровные. Оттого и спрос на казака был высоким. Казаки должны были себя обеспечить провиантом, саблями и пистолями. Такое оружие весьма дорого стоило, вот они и приобретали в основном луки, копья, ножи, топоры, а из защитного вооружения - куяки, шлемы-шишаки.

Данила не жаловался, а делился наболевшим:

- Моим людям приходится снаряжаться в походы за свой счет, зелье добывать у торговых и промышленных людишек. Оттого, бывает, у несговорчивых - <выпрашивают>.

Слово <выпрашивают>, зная ушкуйничьи дела Данилы, позабавило Якова Хрипунова.

- Хорошо, Данила, с конским заводом и об амуниции сговоримся, - перевел воевода свой взгляд на мягкую рухлядь, пожалованную гостем.

- Ты, если хочешь подсластить мне, воевода, чтобы я верстал отряд, помоги порохом и свинцом - одари. А коней и другой прелести: платья, седел, обувки я и сам тебе могу дать немерено.

- А сколько у тебя, Данила Пермяк, людишек?

- А кто их считал? - уклонился от ответа Данила. И отдулся от выпитой чашки чаю.

- Если, как сказывают, и вправду хана Хаеру теснишь, значит, не на бобах:

- Слава Богу. Должимся у торговых людей провиантишком, чтобы хан опять же под государевой рукой млел, ясак тебе, Яков, нес, - принуждаю хана. Скажи, исправно он казну пополняет? Если сбои плодит из-за нерасторопности твоих людишек и оказалась недоплата, моей вины тут нет. Я хану не даю обирать моих ватажников, только и всего: Большая нужда у нас в плотницком железном инструменте для мастеров по дереву, - после короткой паузы пояснил Данила. - У хана и у наземных людишек нет возможности расстараться ни скобой, ни гвоздем.

Теперь воевода воззрился на Данилу, словно тот из печной трубы явился за стол.

- На что тебе, Данила, железные инструменты? Сказывай! По какому делу замышляешь? - Воевода вымахнул из-за стола и стал таким строгим перед Данилой, как бывало когда-то. Привстал и Данила, отгребая ногой из-под себя лавку из лиственничной комлистой плахи.

- Если ты думаешь, я собираюсь строить карбас и посуху грести:

- Тогда зачем железная справа - на железный гроб? - настоятельно спросил воевода. - Тебя и так будут помнить.

- Не твоего, Яков, ума дело. В наше время сбросят и в деревянном в могилу, поклянутся хранить память, а на другой же день забудут.

- Не хочешь - не сказывай, Данила Пермяк, - обмяк голосом воевода. - Но мой тебе сказ и государев наказ: обид насильно не чинить, никакого дурна не творить и к иноземцам напрасно не приметываться. Ступай, Данила: Велю отпустить лабазнику из амбаров острога, - сколько поднимешь, хлеба, пороха, свинца, а также пищалей двадцать штук: Прими, Данила! - Воевода снял с оружейной стены шашку, вынул ее из дорогих ножен и, держа обеими руками сверкающее лезвие, преподнес Даниле со словами: 

- Служи верой и правдой государю российскому!

Данила не ожидал такого поступка, но с достойным уважением принял подарок от Якова Хрипунова.

- Коль случится промыслить о прибыльных землицах, - заверял Данила, - обскажу все точно. А что касается положенного ясака с иноземных людишек, не надо сомневаться - стану пополнять казну государеву.

- А хватит ли, Данила Пермяк, силушки в жилушках столбить Кан?

Подобный поворот не врасплох застал Данилу, но был нежелателен - ни к чему распространяться: Он и сейчас противился малейшему намеку, как ему казалось, попасть в зависимость к красноярскому воеводе. Данила с давних-предавних пор имел скрытное желание самому стать вровень с воеводами, оттого и бегал в дальние заветные земли. Он уже оттеснил хана, но это только начало. Впоследствии он наметил убрать хана за пределы своего владения, сохранив ясачные поступления в казну. Придет время - принудит он хана признать Данилу головой Канского острога. Приберет под себя и богатенькие землицы вплоть до Лены, и саму реку, да и светлое озеро-море, куда он добирался с большими трудами. И оставил там свои затеси, только ему одному они и ведомы - самый близкий путь на верхоленье. И станет он, Данила Пермяк, сын Романа Пермякова, вровень с воеводами Мангазеи, Тобольска, Енисейска. И подведет под царскую руку невиданные богатствами земли. И не только мягкой рухлядью пополнит казну, но и серебром, железом и другой всякой всячиной. От нахлынувших мыслей замешкался Данила с ответом воеводе об имеющихся силах отвоевать Кан.

- Неуклюж, да дюж, не отесан кряж, да навес держит: - ушел от прямого ответа Данила.

- Охоч ты, однако, Данила, тень наводить на плетень, - смешком поддержал лукавство собеседника Яков и еще раз заинтересованно спросил: - А не замышляешь вновь сбегать на Лену-реку?

- Не по годам мне нонче, своя нуждишка - Кан столбить. А там видно будет, сверстаю отряд: Подвернется молодец-удалец, охочий до подвига, - пошлю его на великую реку. Объясачной прибыли в казну прибудет, не сумлевайся. Мы с тобой одной веры - православной.

Из казенных хором Данила вышел, слегка обвороженный хмелем. Расторопный Соколик уже во всю распоряжался обозом, людишки суетились со сборами в дорогу.

Распаренный медовухой и чаем, а больше всего - складными разговорами, Данила, держа в руке турецкую шашку, подозвал Соколика.

- Подворачивай-ка к казенному амбару. Бери припасов столько, сколько дадут, - распорядился он, - сколько примет обоз - санный и вьючный. Оружие заморское, - протянул он шашку Соколику, - прибереги. - Сам направился с крыльца. - Пойду-ка я помолюсь.

Половицы гнусаво простонали под крепкой тяжестью Данилы. На высокое крыльцо больше никто не вышел. Вслед ему смотрел из узкого оконца воевода.

Данила остановился перед входом в храм Божий, поднял глаза полюбоваться колокольней, искусно топором срубленной, которую венчал золотой крест. Трижды перекрестился, вошел. В полумраке слабо мерцали восковые свечи у образов. Служба уже закончилась, но в храме еще оставались немногие молящиеся.

Данила подошел к образу Спасителя и, встав на колени, долго и прилежно молился. Когда поднялся, увидел перед собой одного из служителей - иеромонаха Никиту Свешникова. Не упустил Данила такого момента - попросил благословения, а получив его, обратился с давно назревшей просьбой:

- Отец Никита, потреба у меня и моих соратников есть: некому нас, недостойных рабов Божиих, наставлять на путь истинный, отпускать грехи многие, оберегать нас на жизненном пути. Живем мы, слыхал, думаю, на реке Кан, и среди нас и в округе разные племена и народности. И им надо узнать Бога истинного, Спасителя нашего и православную веру. Крещение вразумит их, смягчит души. Церкви у нас пока нет, но все в Божиих руках. Будь у нас в отряде наставником и другом.

Видно было: по душе пришлись отцу Никите слова Данилы.

- Доброе дело замыслили, Богу угодное. Пришел Иисус Христос на землю, чтобы дать надежду для спасения каждому - русский он или якут, тунгус или эвенк. Моя бы воля - поехал бы на Кан. Однако без разрешения и благословения не волен. Доложить положено о твоей просьбе в Тобольск. Но посмотреть можно и собраться недолго.

- Добро, - обрадовался Данила.

И оба заспешили по своим делам, чтобы встретиться у обоза.

Глава 2

Вернувшись из Красноярского острога, Данила сразу велел топить баню. Трое суток в пути с тяжелыми возами и вьюками не столько сказались на людях, сколько, пожалуй, на лошадях. Не полной мерой задавали им овес, берегли на случай похода. Но к сену ставили, сколько им надо было. Погонщики ели два раза в сутки: один раз - рано утром, перед тем, как запрягать, второй - когда обоз располагался на ночевку.

Для отдыха выбирали подходящий лес - кедровую балку, где сухостоины поядренее. Валили хлысты, распускали, закладывали одну, другую нудью для пожога на ночь. Разводили костры и готовили шулем-дичатину с ржаными галушками.

По дороге, в местах ночевки, встречали обоз со стрельцами-охотниками, посланными Данилой загодя для промысла. Охотники добывали мясо сохатого, оленя, нередко и медведя заваливали. Пополняли ими базы и амбары на стойбищах, а также снабжали острожек на Кане.

Удел Соколика - быть добытчиком. Он ведал и съестными запасами, и мягкой рухлядью в хозяйстве Данилы. И всегда, где бы ни был Данила, он оказывался рядом.

После ночевки, кормления лошадей воз-другой от сена освобождался, и тогда раскладывали поклажу на освободившуюся волокушу с других возов. И пешие могли подсаживаться на воз, если позволяла дорога. Зато при подъеме на гору подпрягались к оглобле и в паре с лошадью тащили воз. Где встречались снежные заметы - торили дорогу, уминали снег до седьмого поту. Тогда и Данила делил поклажу со своим конем: нес вьюк в гору, буровя снег выше колена, выкачивая пот.

После трудов праведных банька была - в самый раз. Пока Соколик управлялся с обозом, мужики прибирали в амбар все, что привезли с торга, ставили лошадей, задавали им корм. Данила с отцом Никитой Свешниковым, похрустывая катанками по метенному ерниковыми метлами двору, обходил свои владения. Крепостицу окружал частокол из бревен с двумя караульными башенками у ворот. Одни ворота смотрели на реку, другие - в сторону пологих гор. Получался небольшой острожек. В нем стояли две жилые избы, одна, с двумя выходами с торцов, вытянулась вдоль частокола, другая, поменьше, с крыльцом. Рядом был амбар и распочатый сруб на вкопанных в землю коротких столбах, тоже, как видно, под амбар для хранения пушнины, о чем говорили приготовленные вешала.

Конюшни располагались наособицу, ближе к воротам, занимали место под стенами заплота. А за конюшнями высились аккуратно сметанные зароды сена. Как обратил внимание отец Никита, запаса сена не на один отряд казаков хватит.

Перед входом в стойла - коновязи, их жерди на столбиках заласканы мордами лошадей. От коновязи - широкое место для конников и обозов с санями и телегами на случай гостей.

Данила Пермяк теперь никуда не спешил, он был дома. Они с гостем подошли к небольшой избе с маленькими, как бойницы, оконцами. Бревенчатые стены и плоская крыша создавали впечатление крепостной башни без шатра.

разумению. - Данила посмотрел в глаза иеромонаху. - Из Красноярского острога наезда не было. От воеводы - ни приказчика, ни взломщика. А тех, кто всполошился поживиться у нас, - побиваем!.. Да и прибираем к рукам землицы в ясак. Оттого и числюсь вне закона. Так было до поры до времени, - поправился Данила. - Теперь воевода Яков Хрипунов признал меня, не обделил ни честью, ни зельем, ни свинцом и к службе под царскую руку призвал. Супротив ничего не имею. - Данила поразмыслил сколько-то, потом опять заговорил: - Дал слово воеводе класть ясак в казну. Со временем и хана приручу. Но о хане Хаёре сказ впереди, - и как-то сразу потускнел голосом Данила и отемнел лицом, таким священнослужитель ни разу не видел его с момента встречи. - Придется и своих ушкуйников на путь праведный наставлять, - и уже другими глазами Данила посмотрел на отца Никиту. - Хоть и не в полной мере, да принужу моих ватажников, осевших окрест, отделять меру рухляди царю нашему, батюшке.

И опять обождал с разговорами, но так как отец Никита прилежно высматривал избу, Данила то ли спросил, то ли утвердил:

- Для молельного обихода как раз изба. И быть тебе в своем приделе хозяином и радетелем в крепостице Канской. И наставлять нас, сирых, на путь праведный. - И широко перекрестился. - А когда, отец Никита, примешь решение, то браться надо и за топор, и за пищаль. У нас в отряде все до единого, чтоб ты знал, и верстальщики, и метальщики стрел и копий, и верховые налетчики, окромя баб - трех стряпух и дочери моей разлюбезной Марфы. И та норовит на скаку снести голову басурману. Да и стряпухи касарь под подушкой держат, - рассмеялся Данила. - А старшая моя, Устинья, в пределах хана. Все никак не соберусь наведаться: - потаенно досказал Данила Пермяков. - Ты не молчи, Никита:

- Подходят мне и изба, и порядки твои в острожке, Данила Пермяков, сын Романа. Каково сукно - таковы и обрезки.

- Вот и славно, - похвалил Данила за сметку и за скупость слов. - Пиво пьют - поговаривают, а огород городят - поколачивают: Что-то поясницу сводит - укачало седло, - пожаловался Данила в предвкушении бани, он уже настраивался на березовый веничек.

Соколик после переделанных домашних дел направился сказать, что банька готова, и просить Данилу уважить мужиков: поспеть на первый везучий пар. Только он одолел ступеньку крыльца, как навстречу ему - младшая дочь Данилы.

- Тятя, ожидаючи, задремал - жалко будить.

- Жальче пар упустить, - с досадой воззрился Соколик на Марфу.

Та не выдержала цепкого взгляда Соколика.

- Однакось, пойду потревожу, - оробело сказала Марфа. - А может, сам испросишь? - уступая Соколику половицу крыльца, попросила Марфа.

Соколик обстучал ногу об ногу, сбил с катанок снег, селименки от объеди и скоро вошел.

В просторной горнице на лежаке, под козьей дохой, похрапывая спал Данила.

- От солнца бегать - свету не видать! - погромче сказал Соколик.

Данила открыл глаз.

- Тебе чо?

- На сусле пиво не узнаешь, - быстро ответил Соколик, чтобы Данила не выдал отговорку от баньки.

- Веники запарил? - устало произнес Данила.

- А то!

- Тогда скажись отцу Никите, пусть идет: Я тут же буду. Пусть рукавицы и шапку не забудет, - в спину Соколику охрипло крикнул Данила.

Подмываемая водой банька стояла на прибрежных камнях, что придавало ей таинственность и наглядность. Стены из вековой лиственницы в метр толщиной внушали надежность, а исходящий от баньки дух манил поскорее попасть в ее нутро.

Данила, пропуская гостя вперед, вошел, плотно закрыв за собой дверь. Стены баньки были некопотно закопчены, маленькое оконце-щель в проеме бревна надежно прикрывалось деревянным кляпом. Через открытую дверь в парную поблескивала заласканная березовыми вениками каменка. Над ней возвышался из колотых плах полок, отполированный задницами. Колоды для мытья и кадушка под воду были перевернуты верх дном в ожидании своего часа. Когда он наступал, в кадушку наливали воду, из каменки деревянной лопатой доставали пыхающие искрой камни и вместе с лопатой опускали в воду. Дыша паркими брызгами, камни еще долго ворчали на дне кадушки.

В парную из предбанника по устеленному лапником пихты полу заходили враз по пять-шесть человек, умещались на полке - млели. Обождав сугрев, брались за шапки и рукавицы, присев у подножья полка. Как только каменка, охнув, отозвалась жгучим вздохом, ощупав ступеньку ногой, все кидались на полок и молотили себя вениками. Стоял такой шум, как в лиственном лесу в ветреную погоду. После второго подкида на каменку (обычно это делал Соколик, изловчившись, деревянной четвертьведерной ложкой) дюжие мужики, ополоумев от исхода пара, сломя голову бросались в реку, зимой - в прорубь и бултыхались малиновыми телами, отводили душу охладой. И снова - на полок, на второй пар.

В это время другая партия парильщиков доставляла ушат с квасом на ржаных квасниках и диком меду. Третий, четвертый заход: а там <одёнки> пара доставались тому, кто еще не достиг настоящего скуса веника.

Данила, как обычно, шел <на первяк>, когда еще банька не выстоялась и каменка бесилась яростью свечения. Двое мужиков с вениками, в поддевках и рукавицах, в шапках, присев за дверью, ждали, пока их позовет Данила. И тогда начинали молотить его почем зря вениками. Иначе Данилу Пермяка было не пронять. По другому не брал его пар. Исхвостав не одну пару веников, мужики обкатывали Данилу на улице из бадеек ледяной водой, накидывали ему на плечи собачью доху на подкладе, и он босыми ногами шел по снегу в избу. Здесь надевал чуни из волчьего меха и отходил квасом.

Отец Никита оказался тоже не из слабых парильщиков, выдюжил, хоть и недолго, Даниловый пар. Больше никто из мужиков не рисковал.

Отряд Стадухина на реке Кан появился нежданно-негаданно. В досыл добежал и Семен Дежнев с тремя верховыми казаками. Теперь казаков в отряде стало четверть сотни.

Павла Кокоулина Данила отличил средь других по его Воронку. В казенной амуниции воины походили один на другого, как зажженные свечи, разнящиеся лишь силой свечения - одна ярче другой горела.

Принял отряд Данила без особой радости, но с почтением.

Павла Кокоулина приветил как человека своего, уже хорошо знакомого по бегам в Красноярском остроге. Да и Семена Дежнева обласкал за умное, сказанное на торгах слово перед воеводой о дивных соболиных пластинах.

Михайло Стадухин настораживал Данилу: тот совал нос в дела острожка, выспрашивал, сколько у Данилы сена и хватит ли его отряду на распутицу. А не спросил - кто ему это сено приготовил. О себе же помалкивает: как долго пробудет на реке. Не высказывает намерение отряда на дальнейшую свою участь. Хана Хаеру, по всей видимости, тревожить вовсе не собирается, видать, ладят они с воеводой.

А вот по всему видно: Стадухин надумал принудить насельников, промысловых и пашенных людей класть ясак в государеву казну. И по той причине отряд его, как чиряк, ему, Даниле, на непотребном месте.

Только когда Стадухин послал людишек готовить лес и строить кочи, Данила уразумел задумку сотника. Соколик оказался случайным свидетелем спора между Стадухиным и Кокоулиным. Дежнев не склонялся ни в ту, ни в другую сторону. Как рассказывал Даниле Соколик, Стадухин доказывал Павлу, что на великую реку Лену надо поспешать водой - морем. Павел Кокоулин противился, убеждал Стадухина идти по суху, проведывать землицы, лежащие на пути к Лене. Дежнев в это время прикидывал, во что обойдется то и другое, помалкивал. И все же склонялся с коня пересесть на коч.

Стадухин не сговорился с Павлом Кокоулиным, который предлагал не торопиться, подновить походную справу, доверстать отряд и затем уж пойти на Ангару, а через нее поперек - и на Лену. Стадухин считал сноровистее попасть на Лену большой водой. Он был наслышан о другом пути: через Кан в Енисей, а далее морем до Лены. Не послушал он и Данилу Пермяка. В разговор Данила больше не вступал после того, как Михайло осадил его, назвав наземным заводилой.

Михайло Стадухин власть свою в отряде никому уступать не собирался, правда, и не было таких шустрых служилых. Несмотря на разногласия он все же отрядил самых толковых казаков в верховья Кана добывать лес и строить кочи.

Стадухин был по характеру своему нетерпелив, не учтив к мнению своих сподвижников, особенно если речь шла об открытии дальних землиц. Раньше других надо было ему поспеть, застолбить под свою руку иноземцев и не упустить ясак. Размышляя об этом, Данила не спешил открывать познания, свои затески, которыми он уходил на Лену-реку, и только намекнул о них Стадухину: если Михайло отчаится посуху добывать неведомые землицы, можно для отряда отбить татарских лошадей у хана Хаёры.

Этим Данила Пермяк хотел поубавить прыти у хана. А если хан взъерепенится, пустит свою конницу супротив казаков, Данила со своими ушкуйниками поможет Стадухину одолеть хана, и тогда сбудется заветная мечта Пермякова. Одному, как понимал Данила, с ханом ему не справиться. Стадухин было клюнул на приманку Данилы, но потом раздумал: зачем связываться с ханом, если ему идти водой.

- У тебя, Данила, займу лошадок - малую толику для хозяйских сборов.

- Не все ли равно - вошел в избу да руки погрел, - на просьбу Стадухина высказался Данила. - Хорош кус, да далек ус:

Стадухин встрепенулся.

- Как тебя понимать, Данила Пермяков? Хана стережешь?!

- А зачем у тебя тесак сбоку болтается? Не горлом же брать! Сделайся только овцою, а волки готовы.

Данила не хотел ссоры с государевыми людьми, но и своего не упускал. Ни перед кем на изгиб поясницу не пробовал. Стадухин, умудренный опытом, сразу понял: Пермяка нахрапом не возьмешь, за так ничего не выпросишь.

После того как Данила разжился припасами, зельем, свинцом, а также двадцатью пищалями - подарок воеводы, он взбодрился, намереваясь организовать отряд из молодых наемников, обучить их стрельбе из пищалей, лошадей добыть под себя у хана, и тогда только свистни - набегут его верные ватажники. И можно идти на хана да и расспросить его, куда девал сына Данилы и почто без благословения родительского взял и увел дочь. А баба Данилы не убеги с младшей дочерью Марфой в лес, как сказывала Лукерья, мать Фомы Пермякова, с которым Данила ходил в поход, не уберегли бы и это малое дитя.

Спасла девочку Лукерья, когда, прячась от татарских воинов, видела, как бабу Данилы один татарин подхватил в седло, а малышку не заметил. Вот тут и схватила Лукерья девочку и увела в соседнюю деревню, спрятала у надежных людей. А теперь Лукерья - стряпуха в острожке.

Подлый поступок хана разрушил семейный очаг Данилы, боль за близких ему людей не утихала ни на минуту, надрывая сердце. Ведь перед походом Данила взял слово с хана, чтобы он не трогал Пермяковых и семьи ватажников. А он, Данила, за это положит в ясак хана добрых соболей. И со спокойной совестью Данила и другие его ватажники оставили семьи под надзор своих служилых, кто не смог по разным причинам участвовать в походе. А дел для мужских рук хватало - пахать, делать покосы, ухаживать за скотом, лошадьми.

Вернулся из похода Данила побитый и растрепанный, без своих верных ватажников, но не совсем гол как сокол: под ним резвился хороший конь, сума полна была дивных соболей. Но вот беда - в избе он своих домочадцев не застал. Лукерья привела ему младшенькую и поведала о том, что случилось.

Данила к хану не пошел, бесполезно, хан признает только силу. Первым делом порыскал на своем саврасом по лесам, по долам, навестил своих дружков-ушкуйников, до сих пор промышляющих набегами на иные землицы и не упускающих случая поживиться чужими трудами. Подкрепился во мнении, что эти люди нуждаются в крепкой руке и руководстве.

И снова Данила вскоре собрал под свою руку разрозненные ватажки беглых казаков и насельников, промышляющих хозяйством, охотой.

С ханом Данила не вступал в перебранку, был уверен - время еще не настало, но придет: А пока нечего поднимать брызги выше головы, если брод по колено. Данила даже как бы замирился с судьбой. При встрече с ханом вел себя по-добрососедски, не напоминая о разоре своего дома. Тем более что хан, сказывают, приходится ему зятем, правда, таких жен у хана, как его Устинья, не одна. <Прости, Господи, нехристя да убереги дочь>, - не раз молился Данила.

Завидя скачущих к острожку конных с угора, Марфа бежала к отцу со всех ног:

- Тятя! Ты нехристя не пущай на двор: - А он только гладил по голове девочку и скрежетал зубами. <Всякий дом потолком крыт>, - успокаивал себя.

Хан Хаёра видел, что Данила обживается на Кане, а обещанных соболишек так и не помышляет отдавать в ясак. То ли по наущению хана, то ли конь Данилы прельстил татар, - его увели от реки с луговины, а подростка-соглядатая скинули в речку. Шустрый мальчишка выскребся и, знамо дело, - к хозяину. Данила сдержал себя, не побежал следом за конем, выждал темной ночи. И тогда со своими людишками повыщелкал обидчиков, привел коня в родное стойло. Хан сразу уразумел, чьих рук дело. И не пошел на Кан наказать охальника - замирился. Да еще урезонил своих - не трогать Данилу Пермяка.

Свой отряд ушкуйников Пермяк держал разрозненно по лесам и рекам до самых синих Саянских гор. Люди его проникали в дальние, неведомые землицы и несли посильную дань своему хозяину на обустройство зимовий и острожка на Кане-реке. В государеву казну Данила Пермяк ясак не платил. Он брал в отряд не только беглых казаков, но и торговый, насельный, промышленный люд, ограждая их от всяческих обид. Хан, прознавший о далеко зашедшем своеволии Данилы, отчаялся пресечь вредную замашку. И у воеводы ничего не выходило, чтобы поставить на место Данилу - бывшего беглого казака.

Ушкуйники Данилы не вступали в открытый бой с татарами, а высыпали, словно из-под земли, где их вовсе не ждали, и, применяя разные уловки, побивали неприятеля. И пока те приходили в себя, налетчики будто сквозь землю проваливались. Отыскать их было невозможно. А влетев в селения, татарские всадники убеждались: люди мирно трудятся, каждый занимается своим делом, ничем себя не выдавая. Хан подсчитывал потери и сдерживал себя. А если в азарте и случалось, что не мог остановить своих конников, потом самому же было хуже - собирать головы единоверцев по лесам.

Данила Пермяк одного хотел, утвердившись на Кане: если самому не сбегать на Лену, то послать вместо себя надежного человека, еще обзавестись пищалями и потом окончательно разобраться с ханом - и по семейным делам, и по государевым, чтобы он не отделывался подачками в казну, а платил ясак полной мерой, как положено.

Стадухин с Кокоулиным наседали на Данилу по поводу поставки подходящего леса на постройку кочей.

- Да нет у нас хорошего леса на кочи, тайга не годится. Посыльные на Кан разве только на растопку добудут лес.

- Отдай тогда своего Соколика, он мастер шить кочи, - попросил Стадухин Данилу.

- Да рази я его держу, - с поддельной готовностью согласился Данила, - привязал его цепью?

Стадухин разыскал Соколика на бабьей половине избы - вязал сети из конского хвоста.

- Собирайся, Соколик, - командно выкрикнул от порога Стадухин, - побежишь в верховья Кана! Данила Пермяк сказал:

Соколик встал со скамейки, опустил в половицу глазищи.

- Мне Данила не говорил.

- Скажет! - развернулся к порогу Стадухин. И к Даниле. Тот набивал зельем пищаль и, не отрываясь от дела, встретил Стадухина.

- Есть мне когда с вами разбираться: кто кому что сказал. Пусть сидит подле баб, вонь нюхает: Раз такой шалопаистый.

Данила, еще в молодости промышляя в Саянах, подобрал подростка Ермолку, то ли Ермолайку. Уж потом стал окликать его Евлашкой для удобства выговора. Так и стал парень Евлашкой. Очаровала Данилу его способность доставать ястребиные яйца и выводить у себя на зимовьюшке из-под наседки рябеньких курочек - ястребков.

Евлашка горячо утверждал, что его курочка с хищным клювом и когтистыми лапами произошла от соколика. Возможно, так оно и было. Но Данила верил и не верил Евлашке, хоть и виду не подавал - уж больно красиво сказывал. И однажды Евлашка до того заврался, что Данила не выдержал, обозвал его вруном. Ястребиный заступник юркнул под лежак и достал цепких, глазастых птенцов-соколят.

Наседка выпорхнула из-под лежака, топорщась пером. Из серенькой неказистой соколиной мамы выросла в грозную защитницу вечных своих врагов. Она отчаянно кидалась на незнакомых людей и как бы защищала и Евлашку, а он, умиляясь, рассказывал:

- Когда соколиная мама была ястребиной мамой, я случайно под нее подложил кукушоное яичко. А когда мать вывела птенцов, выкинула из гнезда кукушонка. А в другой раз она не успела, так соколята и склевали кукушонка.

Данила начинал верить дотошному Евлашке, присматриваясь к охотнику.

- Теперь ты - Евлашка Соколик, вот ты кто! Беру тебя с собой.

- Бери, буду бегать за зверем.

- Это что, по-собачьи?

- Пошто? По чернотропью скрадывать! А кукушонка раздербанили ястребята, не признали за своего. Откуда они знают? Никак не могу догадаться.

Не мог успокоиться и Данила. А вот то, что соколы в третьем поколении узнают хозяина и работают на него с полной отдачей, Соколик знал и доказывал бывалым охотникам. Если бы не угорели в зимовьюшке птицы прошлой зимой, он показал бы с ними охоту. И все же Данилу Пермяка тогда Соколик покорил <золотым копытцем>.

Никто во всей округе, даже на Саянах, не обращал внимания на маленькую дикую овцу - кабаргу. Поговаривали, будто кто-то охотился на нее из-за острых, как шильца, рожек, но этому не верили. Охотники презирали животину - ни мяса, ни шкуры. Не наскребешь и на треух из пары <овечек>. А если кто из охотников рискнет гоняться за <овцой>, без ног придет и с пустыми руками. Соколик обозвал кабаргу безрогим животным. Действительно, нет у нее рогов - ни больших, ни маленьких. Зато есть клыки в виде стамески, которыми она соскребает с валежины съедобный мох.

Соколик открыл в <овечке> золотую жилу. Однажды, добыв кабарожку, унюхал в ней мускусную железу. С тех пор пошел спрос на нее у промышленного и торгового люда - отбоя нет. За наперсток сладковония - три наперстка золота или топор - вещь ценная, нередко и корову на топор меняли и то по большому знакомству.

Не так просто, мягко говоря, добыть на крытых малодоступных склонах кабаргу. А Соколик брал <козульку>, скорее всего, она сама ему в руки давалась. Сначала Евлашка выслеживает кабарожку, а терпения у него хватает. В морозные дни, когда скалы обледенеют, Соколик на тропе кабарожьей поставит чучело волка, а сам спустится вниз с мешком, станет насупротив. И как только кабарожка подойдет к чучелу, - прыг и как на коньках-копытцах скатится прямо в подставленный Соколиком проворно мешок.

Соколик и по чернотропью берет кабаргу, никто ни разу не взял, а он берет. Правда, за <овечкой> походить надо, но если кабарга попала Соколику на глаза - его будет. И узреть ее непросто: разнообразная окраска шкурки - под цвет обитания. Пятнистость от темных крапин до белых или бело-желтых делает зверька незаметным. И <овца> знает об этом и не выдает себя до последнего, в трех шагах пройдешь - не увидишь. Но не Соколик. Крапинки или брюковки рассыпаны или в кучку собраны под замшелыми валежинами - вот кабарожка. Евлампий тоже горячку пороть не станет. На этот счет у него длинное, осиновое, легкое удилище с петлей на конце, сработанной из сухожилия ноги изюбра, не только кабарожку - козла удержит. Но фокус весь в том, чтобы суметь на безрогую <овечку> петельку надеть, накинуть так, чтобы в какую бы сторону ни дернулся зверек, петелька затянулась.

Однажды Евлашка упрекнул Данилу, когда тот неделю гонялся за изюбрем, вернее, за мягкими рогами его - пантами, и ни с чем возвратился в избушку.

- Чего как угорелый бегаешь за зверем? Собак запалил без продыху, обезножели по камням. Ума нет и не жди. Снегу нет и следу нет, - из темноты, с полатей подал голос Евлашка.

Данила сидел на чурбачке около остывающей каменки. Услышав мальчишку, не знал, что ответить. <Как со старшими разговариваешь, сопляк?> - хотел было вздрючить его, но вместо этого вырвалось:

- Знаем сами, что кривы сани.

Камни уже отдали тепло, а Данила все не ложился.

- Евлашка, не спишь? - спросил в темноту.

- Нет, дядя Данила, не сплю.

- О чем думаешь?

- Не было снегу, не было и следу.

- Чего заладил? Дурью маешься.

- Маюсь, дядя Данила. По мне так <пасть> надо ставить.

Данила не хотел показать свою неосведомленность в охоте и поэтому промолчал.

Евлашка выждал, только слышно было, как под ним на печи зашелестела сухая осока.

- Выкопаем яму на тропе, в узком месте между деревьями, землю унесем, яму накроем старыми ветками, устелим листьями и - наш зверь!

- Ну и что? На битой дороге трава не растет, а ты захотел:

- Зачем зверю видеть? Он норке своей верит, а запах от нас через день -  другой выветрится, - настаивает Евлашка.

- Надо попробовать твою уловку, - не сразу согласился Данила. Но рассудительность Соколика запала в голову.

На третью ночь в <пасть> угодил зверь, а потом и каждая ночь была с добычей. За неделю и мясо добыли, и крови из рогов достаточно навыкачали. Алтайцы с незапамятных времен знали толк в изюбриной крови, а лучшей мясной муки, чем из изюбрятины, и не бывает - любой охотник скажет.

Данила тогда в Саянах промышлял зверя, а также добывал лес в верховьях реки Кан на строительство коча. Задуманное он осуществил - построил коч. Да, как видно, без должного опыта не удалась ему затея пройти через Кан в Енисей-реку и выйти к морю, а далее - в неведомые землицы. На порогах Кана коч растрепало, поэтому Данила оставил задумку. Обосновался на реке, хотя и подпал в зависимость от местного хана, платя ему ясак. Но, собрав отряд, оставил жену с детьми и ушел в неведомые края испытать судьбу.

Все это время неотступно с ним был толмач Евлашка Ермолаев Соколик. Служил ему и верой, и правдой. И мужик с головой: выдумщик во всех делах - и житейских, и ратных.

Много лет тому назад, когда Данила тешил себя надеждой морем попасть на великую реку, в верховье Кана он заложил коч с мастером корабельных дел Савелием Поповым. Тогда еще подросток, Соколик был подручным у мастера, можно сказать, на побегушках. Но в деле оказался любопытным и въедливым, даже в спор вступал с мастером, советовал, какое дерево брать на поделку коча, карбаса, лодки. Для коча подходящего леса, по мнению Соколика, не оказалось. Но кто с ним тогда считался?!

Мастер в добром расположении духа говаривал:

- Где пахарь плачет, там жнива скачет.

- Не земля хлеб родит, а небо, - скоро отзывался Соколик.

И любо Даниле слышать и видеть, как не по годам толмач сноровку выказывает. А когда на водопаде по Кану раздергало карбас и коч по бревнышку разметало по реке, Савелий Попов с досады и конфуза отбыл в свой острог в Мангазею.

И вот пришло время - сговорил Соколик Данилу сработать коч, который будет непотопляемым. Выдумщик Соколик доказал Даниле, что надо варить клей из рыбьих пузырей, а из бычьей выделанной кожи выкраивать и обклеивать днище и борта коча. Основной упор Соколик делал, конечно, на поисках необходимого леса. По его убеждению, хорошей древесины, пригодной для постройки коча, здесь нет, и потому <клееный> коч - выход из положения.

Соколик развивал свою мысль перед Данилой, наглядно показывая, как заготовки на коч вываривать в еловой смоле, чтобы плаха не брала в себя воду. Для этого он предлагал: в лиственничные корыта, наполненные смолой, укладывать доски и обводья, поделки варить <теплым> камнем. И горячие эти поделки пускать на корпус коча, огибая корпус в форме яйца. Необычный коч, по догадке Соколика, не будет разбиваться на порогах, уцелеет над натиском льдов в холодном море.

Соколик испробовал такой игрушечный кочик на реке во время ледохода. Его затерло во льдах, но не раздавило. Как только льдины смыкались и надавливали на кочик, он <вылуплялся> на поверхность и оказывался невредимым.

Данила верил Соколику и в то же время сомневался: <Откуда человек берет смекалку?> Не замечал Данила увлечения Евлашки плотницким делом. Правда, за что Соколик ни брался, все у него получалось.

- Ладно, Евлашка, будь по-твоему, склей плоскодонку для реки, да смотри, чтобы никто не прознал, а то сраму не оберемся. И я, старый дурак, поддался.

Соколик недели на три исчез из острожка. А когда появился перед Данилой, тот его не сразу признал: у мужика один нос и остался. Зато рот - до ушей.

- Ну и что? - сказал Данила, глядя на своего друга. - Не учась, и лаптя не сплетешь.

- Не игла шьет, а руки.

Зная повадки толмача комбинировать мысли, Данила подзадорил.

- Сокол с лету хватает, а ворона и сидячего не поймает.

- Не гонкой волка бьют, уловкой. На этот раз обошлось, как надо:

Данила сразу понял, что имеет в виду Соколик.

- Если так, - ободрился Данила Пермяков, - если соберемся на великую реку, пригодится твоя наука. А пока - где в берегу колода, там и окунь:

- Ясное дело: одной пчеле Бог с роду открыл науку: - дал понять Евлашка Соколик, что он знает, о чем говорит Данила Пермяк.

Посудина Соколика, по всему было видно, достигла необходимой прочности, не брало воду дерево, при любой погоде не трескались, не ломались клееные кожи - всегда были <живыми>. Из кож Соколик выкраивал основу, устилал на рыбьем клею в несколько рядов и днище, и борта коча. Корчи и строевой лес он выбирал с особой тщательностью и дотошностью. Данила другой раз не выдержит:

- Ну что ты все нюхаешь, нюхаешь: Кашу, что ли, варить?!

- Варить кашу с маслом! - огрызнется Соколик, и варит поделки из облюбованного дерева в еловой смоле, в березовом дегте и на горячую гнет колотые пластины из лиственницы - каркас коча.

Спустить бы уже на воду корабль, а Соколик все еще <телится>. По образцу старого мастера коч уже давно готов - стоит на лесах утицей. Перед тем как спустить его на реку, Соколик еще выдумал: на обшивку по борту добавить из лиственничных пластин обводья. Склеенные пластинки из сыромятной бычьей кожи, снятой с хребта животного, способнее всего защитят коч, если по борту будут давить льдины. Обод из пластин Соколик решил посадить на деревянные гвозди из крученой березы в руку толщиной и тоже - на клей. И еще, казалось бы, совсем ни к чему с внешней стороны по борту опускать вниз лиственничные моренные столбы, с верхнего конца заделанные скрутками из изюбриного сухожилия. Такие отбойники не дают раздавить льдам коч, его просто выдавливает на поверхность. Но при полой воде отбойники поднимают на борт, чтобы не мешали движению коча.

- Ну мастер, ну Евлашка! Сам бы ел, да не моя чашка, - заглядываясь на корабль, не мог удержаться от похвалы Данила Пермяк.

Данила выждал время, чтобы река вздулась паводком. Двухметровой толщины лед коробило, крутило, он не вмещался в русло, его гнало шумно и с большой скоростью.

Со стапелей кочи спускали по намыленным покатам, а сходни присыпали песком для устойчивости ног. У причала Соколик настаивал, чтобы Данила остался на берегу.

- Ты с кем, голова твоя непутевая, удумал такое?

Возможно, первый раз в жизни Соколик жестко перечил Даниле.

- А кто будет к берегу нас чалить? - выставлял доводы Евлашка. - Человек должен быть с головой! Да силенку иметь - конь ему в помощь. - Последние слова Соколика рассчитаны были на самолюбие Данилы: - Только Данила Пермяк способен:

Ватажники согласно закивали головами.

Первым на свой коч взошел Соколик и с ним еще трое напросившихся мужиков. На второй коч, сделанный еще по старым выкройкам мастера без клея и кож, изъявили желание пять человек. И как только причальные канаты натянуло течением и они зазвенели от натуги, Данила велел рубить чалки. Осатанелое течение подхватило один за другим кочи и стремительно понесло их от берега. Данила на своем Савраске поспевал берегом.

Перед первым водопадом гребцы попытались приблизить коч к берегу, но стало ясно, что ледяной плен не отпустит, ничто не в силах его одолеть. Данила спешился, услышал треск то ли гребного, то ли кормового весла. Коч, раскручивая, кинуло на водопад. Он вскинулся над кувыркающимися льдинами и исчез.

Данила вскочил на коня и поскакал в обход, через гору. В прижиме реку сдавливали отвесные скалы с обеих берегов. Обогнув водопад, Данила выехал с другой стороны за порогом, но не увидел кочей. Река ярилась пенными высокими бурунами, набирая разбег на преодоление еще более могучих порогов.

Скалистые горы еще сильнее сдвигались и, казалось, вот-вот столкнутся оголенными лбами, образуя щель, и в эту щель река с ревом проваливалась. Лед, завихряясь, бился о заступивший дорогу камень. Ледяное крошево, нагромождаясь на камень, с шумом сваливалось в месиво и в изгибе реки кидалось на противоположный, голый, как щепка, утес.

Данила, приподнявшись в седле, смотрел на утес и не мог сообразить, что произошло с кочами. Кроме бурного течения за порогом, он ничего не мог разглядеть. Данила повернул коня в распадок горы - в объезд мощного водопада. Когда он въехал на гору, за порогом увидел в сверкающих льдах похожий на выброшенную рыбину коч, насунутый на берег, а на нем фигурки людей.

Другого коча не было видно. Данила спустился к заводи. Его встретил Соколик, он был обескуражен, и, как показалось Даниле, - горд одновременно.

- Разнесло коч о камень, растрепало на порогах, и река его сглотнула вместе с людьми, - глядя на половодье, перекрестившись, сказал Соколик. И, обернувшись к Даниле, досказал: - Наш коч било и кидало, и захлестывало:

Только теперь Данила понял, почему Соколик оставил его на берегу. Человек не в силах был справиться с рекой. Никакой чалки с коча подать на берег было невозможно. Данила жалел, что мастер не послушал Евлашку Соколика и не сработал посудину на клею - не позволила гордыня. И он теперь стал смотреть на своего Евлашку как на мастера.

Данила только вида не показывал, что он заинтересован в коче, а мысль подтачивала: <А хорошо бы иметь коч непотопляемый. Не собираюсь плыть в холодное море, а кто знает, как будет на Лене или на светлом озере-море, доведись снова там побывать:> А потому он и подобрал годных на постройку коча людей, конечно, с учетом мнения Соколика. С азартом Соколик взялся тогда за дело. Способных к рыбалке местных насельников заставил ловить рыбу, из рыбьих пузырей стал варить клей. Охотников по зверю разослал по лесам добывать сохатых. Местных же людишек, у кого были шкуры старых быков, попросил снести ему. Выделывать лосиные и бычьи кожи, дубить их особым способом Соколик привлек мастеров под своим надзором. Они выделывали кожи, которым цены не было: и воду не брали, и не трескались на морозе, и крепость - не сравнить ни с какими другими.

- Ну ты мастер, Евлашка, - не находит Данила аргументов для опровержения новшеств. Не отрывая глаз от корабля, многозначительно добавляет: - Ну, Евлашка, сам бы ел, да не моя чашка!

А сейчас Данила смурнел, глядя на Соколика, на коч, затертый во льдах.

- Надо испытать <корыто>: затянуть во-он на ту горушку, - показал Данила на мысок над рекой, - да бросить его оттуда на валуны. Посмотрим, что с ним станет.

- Давай! - с готовностью отозвался Соколик, намеренно не реагируя на обидное прозвище его красавца-коча.

Отправили мужика за конной тягой, канатами, пешнями, лопатами. Оставшиеся на реке рубили лес, готовили покат. На горушке устанавливали ворот.

Конная тяга - дюжина добрых коней подвезла и просмоленные пеньковые канаты, и деревянные лопаты. Впрягли коч и потянули: вначале по льду, затем по берегу с мелкой галькой, подкидывая лопатами крошку льда под коч для лучшего скольжения. Но когда подтянули его к крутому подъему на горушку, движение застопорилось. Кони не могли на одном дыхании взять подъем. Как ни старались выровнять натяг канатов - не получилось. Кони срывали с ног подковы и юзом сходили к подножью горушки.

Возможно, Данила пожалел о том, что затеял возню с <корытом>, но ватажники уже вошли в раж.

- Да не может быть такого, чтобы мы, да этот <пупок> не перехлестнули!

- Не трудно сделать, да трудно задумать, - остановил ватажников Соколик. И велел снять с коча блок подъема якорей и переставить на хребет горушке, через блоки перекинуть канаты, и с другой стороны горушки подпрячь конную тягу.

Кажется, удалось. Когда коч полез на крутяк горы, пришлось лошадям добавить <березового овса>. И кони, натягивая до предела жилы, податливо тянули коч. Соколик не забывал подбрасывать из логушка в натяжные блоки нутряное свиное сало. И как только коч уместился на гребешке горушки, его поймали на расчалки и застопорили. И кораблик, словно птица, взлетел и завис над рекой - красоты необыкновенной! Стоять бы ему там века вечные!

- Ну что, други мои разлюбезные, испыток не убыток. Проверим-ка силушку-милушку нашего коча! Чем он отзовется при ударе грозном? Годится ли нам в связчики?

Ватага замерла, когда Данила Пермяк велел рубить растяжки. Соколик отвернулся, нахлобучив шапку на глаза.

Грохот по камню очнул Соколика. Эхо ударилось об утес и раскатом отошло в проран реки. Оно достало водопад и, сливаясь с ним, увяло в дальнем распадке горы.

Коч, накренившись на мелководье, смотрелся убитой птицей.

- Не может того быть?! - выкрикнул Данила и скорым шагом спустился с горушки, подошел к кочу.

Через день вода в реке заметно опала. Разрядило лед. Теперь он не громоздился с шумом на берега, а ошметками <сала> плыл, безголосо шепелявя, и оседал на отмелях. На шиверах проглянули, отсвечивая на солнце, головы валунов. Но все еще не сдавался и ревел могучий водопад. И только когда ветер, мотаясь по прорану, поворачивал с низовья реки, водопад осипло глох.

Данила бродом обошел коч, не чувствуя ледяной воды. Явных трещин в корпусе он не обнаружил. Правда, бортовая обшивка выше киля треснула вдоль бруса в нескольких местах, скололась и плаха - отошла от основного корпуса коча, обнажив трещину. Данила тут же поднялся на коч. Больше всего удивился тому, что в трюме не было воды. Клееные кожи не только удержали остов корабля при ударе, не позволив ему развалиться, но и преградили доступ воды в корпус из трещин обшивки. Данила осматривал <внутренности> коча, как будто собирался его покупать и плыть на нем за тридевять земель.

За бортом коча Данилу Пермякова ожидали ватажники. И по тому, как он поднялся из трюма на борт, окинул взглядом реку, ватажники поняли: что-то хозяин задумал. Сошел он на берег торопно, будто кто-то его мог схватить, и сразу - к Соколику, обнял его, расцеловал. Низко поклонился мастерам по дереву - ватажникам своим. И тут же велел запалить и сжечь коч, чтобы и головешки не оставалось. А Соколику строго наказал, чтобы и думать не смел впредь строить подобные кочи на клею без его на то спроса. И всем мастеровым наказал:

- Кто проговорится, как строить такой коч, тому своими руками вырежу язык под корень и закажу родне намыленную веревку.

- Зачем нужна нам посудина неудавшаяся? - согласился Соколик. - Чем строить да смолить - лучше хрен по стенке становить.

- Не рубить же подлецу голову, кто языком как помелом: Две березки согнули да за ноги пристегнули: - развеселились ватажники.

Данила ценил в Соколике не только догадливость в строительных или охотничьих делах, но и пуще всего - понимание с полуслова.

Как мог выдумать такое, хоть и государственный человек этот Михайло Стадухин, чтобы вот так - взял Данила да отдал ему Соколика. Потому и сказал сотнику, что никого на привязи не держит и если тот пойдет - пусть идет. Вот и выходило, что не запретил и не разрешил Соколику переметнуться к Стадухину, а у того не было охоты выказывать свою власть.

Вопрос этот для Данилы был непростым. Размышляя над ним, он сам себя спрашивал: <А если бы Павел Кокоулин попросил у меня Соколика идти на Лену? Как бы я поступил?> Однозначного ответа у него не сложилось. <Допустим, - рассуждал он, - один пойдет на кочах рекой, другой - наземным путем. Я бы поддержал того, кто рискнет затесками, но при условии, что он будет своим человеком. Стадухин, видно по всему, склонен рекой достигать Лены>. Этот путь Даниле неведом, разве что по слухам. А вот затесками он добрался до самого верховья реки, но удержаться там не смог. И с тех пор мечта одолеть великую реку до самого моря с большой ватагой, по своим затесям, конечно, с Божьей помощью, и одарить казну, как обещал воеводе, жила в нем постоянно. А одновременно поискать тех, кто истребил его друзей-ватажников. Одно только препятствие и было - время неумолимо бежало вперед, истощая физические силы, не тот уж на ногу. Хотя не собирается на покой, и душой по-прежнему крылат, и отряд его пополняется, да и силушки пока хватает - скачки, кулачные бои. И все чаще посещает мысль: <А как было бы славно приручить Кокоулина, <привязать> казачка, а потом отпустить его с ватагой по затесям:> На Стадухина мало надежды взять его <на привязь>, никакой привязью не удержишь и Семена Дежнева - морская душа, как выразился Яков Хрипунов, а человек основательный, но держится от Данилы на расстоянии, не проявляет интереса ни к затесям, ни к его дочери Марфе. А вот Павел по прозвищу Заварза люб ему своей расторопностью.

Даниле нравилось и то, как Павел ухаживал за своим Воронком, купая его в реке. И всегда это было неспешным, тщательным делом. Сначала казак отхаживал своего коня мочалкой со спины до поджарого подбрюшья, потом споласкивал с шеи, с боков, проходил и по тонким, жилистым ногам. Поводив его по берегу, отводил в стойло. Украдкой поддевал шапкой овса из общего ларя, ссыпал в кормушку, Воронок хрустел, а Павел обтрясал изнанку шапки, надевал ее на сбитый на одно ухо чуб. Поплевав на суконку, выкроенную из накидки под седло, наводил <зайчика> на сапогах и, довольный, направлялся в сторожку.

В приоткрытую дверь Павла окликнул Данила Пермяк. Павел повернул к крыльцу. Хозяин вышел и, присаживаясь на половицу крыльца, похлопал ладонью рядом с собой, приглашая сесть. Казак сделал вид, будто торопится, но все же уважит старика. Сел, выжидая, что скажет Данила.

- Ты думаешь, Паша, я не вижу, куда ты метишь? И Стадухин твой себе на уме - выходит, соперники?

- Да ну, Данила, какие соперники? - покраснел Павел. - Бредни все это.

- А то я не вижу: Да и Марфуша моя в смятении, сводите с ума девку. Ты погоди, Паша, не перебивай.

- Да я и ничего не говорю. Какие мы женихи?!

- Правда что, - ослаб голосом Данила. - Стадухин-то чего думает - раз и в квас! - рассмеялся Данила. - У нас так не делают: Ты, Паша, вот что: не бери в голову - девку смущать.

- Кто ее смущает, Данила Романыч? - было поднялся с крыльца Павел, но Данила положил ему на плечо тяжелую, как камень, руку, осадил.

- Я тебя не удерживаю, но знай: кто от солнца убегает, тот и озябает: Ты, Пашка, смотри в корень, - заговорил Данила, как будто до этого и вовсе ни о чем не шел разговор. - Если отчаешься одолеть путь посуху до реки, которая берет начало с гор великого светлого озера и режет землю до самого холодного моря, открою тебе тайну поделки коча. Если же не сговоришься со своими людишками и Стадухин пойдет вразрез с твоими намерениями, дам тебе и ратников. На великой реке у меня насельник есть - Фома Пермяков, мой сродственник, правит делами ушкуйными. Он как бы вне закона - варнак, отчаюга, но человек надежный в товариществе. И при хорошей голове. Мы с ним варначили много лет, - открылся вдруг Данила и посмотрел в глаза Павлу - понимает ли он, о чем идет речь. Павел только присунулся к Даниле, глазами осветлел. - Ты, Павел, не ходи по Кану - угодишь на Енисей, откуда пришел. Кан уведет тебя куда не надо. Канский порог и шивера издолбят ваши посудины. Пойдешь тёсом - придешь на строптивую Ангару-реку. Не соблазняйся и по ней плыть - она опять обманет, приведет туда же, на Енисей. Когда мы были там, соблазнились: поплыли по ней до падуна. На пороге разломило наш коч. Мы снова возвернулись на затесь. Ты переступи Ангару и на другом берегу ищи мою затесь. Я тебе опосля скажу, где искать мой тёс. И моим тёсом одолевай расстояние с Божьей помощью. Тес приведет тебя на Лену. Это будет верхоленье. Дальше тес поведет <встреч солнца> и размножится на затески. По ним в тех местах и золото, и серебро, и небьющиеся оконца, и соболя немеряно. Но и моря по той реке достичь можно. Но не малым числом людишек. Если сунешься по реке без провожатого - в слепую протоку попадешь. С малым числом на карбасе поплывешь - иноверцы скопом одолеют, и вся твоя рать сгинет, так и не достав берега. В верхоленье осмотрись. Потом разыщи, опять же через Фому Пермякова, толмача Погудку, он человек старика Кельдыма. Погудка и приведет тебя берегом к великой реке до деревеньки Качуг. Там стойбище, тешут карбасные лодки. На них бичевой поднимешься под самое сердце светлого озера. Далее увидишь: и затески, и берег оборвутся. Здесь, в Бирюльке, наша укрепа. Река как бы иссякнет, полезет по камню-валуннику в горы. И здесь, на крутых склонах и на каменистых буграх и будет нужный тебе для коча лес.

Евлашка, мой Соколик, которого я пошлю с тобой, знает, как строить надежный коч. В Бирюльке - плотницкий ряж, на нем и будете тесать судно. На таком коче ты можешь, не боясь, идти по любой воде в холодном море. По реке Лене плоскодонные карбасы и плашкоты с бойницами нужны. На этих посудинах достигнешь моря, но по морю они плыть непригодны, море их раздавит, как ореховую скорлупку. Перед тем как выйти в море, пересядешь на коч, если, конечно, иноземцы не пожгут ваши карбасы на реке. Отбиваться из пищалей придется, значит, запас зелья и свинца надо иметь. На реке много чего добыть можно: и серебра, и золота, и соболишек до сорока сороков. И на море ходить незачем. По берегам реки иноземца много, и лучники у них хорошие, и ушкуйники промышляют по реке почем зря. До острова Керенск - по вотчине Фомы Пермякова вы можете погулять всласть по рекам и речкам и собрать богатый ясак. Потом направишься по нашему тесу, а часть отряда с добычей отошлешь в Пермяково на Кан. Все землицы, лежащие вплоть до Лены-реки, подведешь под царскую власть. Присланную тобой мягкую рухлядь определю, как положено, в казну. Выдам каждому пай, то бишь той семье он пойдет, в которой глава находится в твоем походе. А с Фомой Пермяковым мы уговорились, когда я уходил с Лены на Кан, что я вернусь. Так уж вышло: крепко подстреленный инородцами, как видишь, не сдержал слова.

Чем тебя, казачок Павел Кокоулин, привязать здесь, на нашей реке, не знаю, - с явным томлением произнес Данила Пермяк, уступая намерению казака сняться с крыльца.

Но Павел как будто раздумал уходить, заинтересовался сказанным.

- Послушал бы, как ты дорогу торил на Лену.

Данила понял настроение казака, ведь сам завел разговор о непростом, вернее, отчаянном деле. <Сбиваю человека на поступок, не столь благовидный: если прознают его товарищи по отряду, неизвестно, как еще отнесутся>.

- Ну что ж, - вслух сказал Данила, - если припала охота, послушай. Пошли в избу, коли другого заделья нет. - Поднялся с крыльца Данила, за ним встал и Павел.

В избе было сумрачно. Из тусклых оконцев слабо проникал свет. Павел постоял у порога, пока привыкли глаза. Пахло свежим хлебом, на массивном столе под рушником бугрились булки. Павел невольно шумно потянул носом воздух.

- Садись! - выдвинув из-под стола край тяжелой лавки, предложил Данила.

Павел сел спиной к столу.

- Ты чего, как на смотринах, - рассмеялся Данила и налил молока из кринки в деревянную кружку из березового пенька.

Перекрестив и поцеловав ковригу, он разломил ее на куски и сложил перед Павлом горкой.

- Пробуй, казак, Марфа стряпала. У нас ведь как? Накормят, напоят, а потом уж и спрос творят:

Павел хотя и был сыт, но отнекиваться не стал. Глазом стрельнул по избе и сразу отметил: душа хозяйки видна - прибрано, весь скарб при месте.

- Всяк родится, да не всяк в люди годится: - присаживаясь к столу, нараспев протянул Данила. 

<К чему бы?> - подумал Павел. 

- Не стану рассказывать, - продолжал Данила, выжидая, пока насытится хлебом Павел, - как нас одолели на реке у острова Керенск иноземцы: С великой реки мы возвращались на Кан с богатыми вьюками. И кони под нами были хорошие. По каменной наброске мелких речушек они износили копыта и обезножели. Приходилось делить поклажу и на свои плечи брать. Сдерживал нас в пути поиск пропитания. Бросить дорогую добычу не позволял азарт. Да еще дал слово Фоме Пермякову доставить его долю матери - бабе Лукерье. В одно ненастное утро мы шли берегом небольшой речушки, вдруг увидели: маячат лошади. Припали к густому лесу, разглядели: на пойме пасется табун. Я сразу приметил саврасого жеребца. И нет никаких сил отвести глаза от дивного коня. Уж подумал: <Не наваждение ли? Нет!> И со мной два моих товарища оторвать глаз не могут. Смекаем, как отбить этих коней. Ринулись, да угодили на табунчик, не знавший еще узды - одичалый. Все же заарканили пару. Я своего саврасого не упустил. - Данила даже поерзал на лавке. - Ну так вот: подмяли под себя дикошарую скотину. Под вьюки не даются: набросишь вьюк - в дыбки встают. Скажу тебе, Паша, напали на нас иноверцы. Или уж мы на них? Стоило пальнуть из пистоля - что тут было?! Растрепали кони наши вьюки по всему белу свету. Подо мной только и остался конь с вьюком. Одна беда не ходит. Верстой ближе - пятаком дешевле. Каждый куст примет ночевать. Приспела пора выпасть снегу. Бескормица истощила запасы. Насельники, ушкуйники подстерегают в укромных местах, вытряхивают котомки. В одной из схваток мы потеряли товарища. Остались впятером - три коня и нас двое. Не стану говорить, как зимовку коротали, закопавшись с балаганом в землю. Дров было - сколько надо. Мы съели одного коня, а наши лошади обглодали тальники по берегу речки, на которой мы обосновались. С наступлением хорошей погоды мы все больше шли скрадом, не выдавая себя. На одной переправе в половодье нас застала неудача. Нам бы надо уйти в лес, переждать, а мы в надежде на окрепших коней пустились через реку вброд. Меня с вьюком вынес через реку мой Савраска, а дружка в середине реки достала стрела.

- Сколько я стрел за дорогу извлек из своего тела: - в задумчивости произнес Данила, как бы вспоминая, сколько их было, - а вот одна достала и угодила под самое колено. Уж и не так далеко от Кана, - с тяжелым вздохом, как о самом больном, сказал Данила. - На что теперь гожусь? А ведь дал слово Фоме быть на Лене. Добрался домой, а здесь ни жены, ни детей. Только и остался со мной мой верный конь: Смирно я сидел в избе до тех пор, пока не отошел от дороги, Лукерья все травами отпаивала. Она-то и привела мою Марфушу, вот радость была несказанная. Тогда я и жить захотел: Ударимся, Пашка, а?! - вдруг предложил Данила и предстал перед Павлом Кокоулиным во весь рост.

- Да ты что, Бог с тобой, Данила Пермяков, сын Романа, - оторопел Павел. - В своем ли уме, дедушка?!

- Схлюздил, значит?! - опечалился Данила. - Уважь, Паша? Охота перед смертью праздника. Здесь в округе на сто верст никто меня не побивал. А ты смотри - какой молодец!

Павел Кокоулин встал из-за стола и тоже вымахал под матицу. Стояли они рост в рост: один сутуловатый, другой, как штык, прямой и радостный.

- А если собью тебя, Данила Пермяк, отдашь свою Марфу за меня? - шуткой хотел отбиться Павел.

- Эко куда хватил! Ты и на скачках хвалился: А из рогожи не сделаешь сыромятной кожи.

Пашку Кокоулина заело: А Даниле того и надо, чтобы покрепче привязать к дому казака. Да и показать народу, что есть и будет Данила Пермяк на Кане. И пусть посмотрит хан, Данила и его пригласит на праздник.

- А если я тебя побью, Павел, сказывай, что ты насупротив моей дочери ставишь? - Данила осекся и задумался: <Не отнимать же опять у казака шашку да коня?>

- Есть у меня заветное, - наконец сказал Данила, - только между нами сговор.

Павел Кокоулин - весь внимание.

- Говори, Данила Пермяк! - нетерпеливо попросил он.

- Скажу. Со временем хотел бы побить хана Хаеру и выведать, куда он девал моего сына Дмитрия. Если не побоишься бусурмана:

Данила хорошо знал: от такого предложения ни один казак на свете не способен отказаться.

- Ну что ж, Данила Пермяк, видит Бог, - осенил себя крестом Павел Кокоулин, - уговор дороже всего.

Кан катил неспешную волну в спокойных отлогих берегах. Заливные пойменные луга искрились радугой крупных рос, вдали, в синей с позолотой дымке, маячили темные леса приканья, а у самой закромки, вдоль истыканного копытами берега, по брюхо в воде затаились лошади, пока еще не поднялся из травы жгучий гнус. Лошадей было так много, что, казалось, они вышли по всему руслу и не знают, надо ли им на берег. Любопытные жеребята жались под морды кобыл, осмелев, оступались на глубину и, взбрыкнув задними ногами, затихали у раздутых материнских ноздрей. Табуны, если приглядеться с берега, разваливались на гурты: карие на холке с вороным отливом, гнедые, серые с пегим включением. И у каждой группы, всхрапывая от нетерпения, косил взглядом свой предводитель-жеребец, его отличали бойцовская посадка головы, задорный храп и редкий взрыв-ржание - призыв к соседу, но важак не давал ему волю - длинный, размашистый хвост как бы говорил: не стоит в мирное время зачинать ссору, и предавался успокаивающей прохладной речной влаге. А на берегу уже запалили костры, взвизгнув заходно, притих кабанчик - запахло паленой щетиной. Мечутся по берегу с подоткнутыми за пояс длинными юбками бабы с ушатами, столешницами.

С восходом солнца выкатили из чулана летней избы метровый на срезе чурбан-комель от пятисотлетнего кедра. И на нем восседал Данила с тщательно расчесанной, окладистой, белой, как черемуха в цвету, бородой и короткими, стриженными под горшок, волосами. Открытый высокий лоб в рваных рубцах, ополовиненное ухо скрывали седые волосы. Смятое переносье не делало безобразным лицо, скорее наоборот: смотрелось мудрым и нестарым. К тому же не по годам у него были крепкие, с льдистым оттенком, зубы. А светлые, с колодезной глубины глаза внушали неподдельное уважение и даже иной раз страх.

Вот уже на берег высыпали служилые - стадухинские казаки. Кто-то из хватких пареньков подскакал к Даниле Пермякову на взмыленном коне и, осадив его на полном скаку, соскочил с седла, припав к Даниле с докладом. Это один из ранее посланных Данилой конников с оповещением своих ратников о празднике. Данила выслушал вестового, согласно кивнув головой, устремил взгляд за избы на тес со стороны Хаёрино. Да отвлекли Данилу появившиеся из-за Кана и повыскакивавшие на берег дальние его насельники, которых он к этому часу и не ожидал увидеть.

Спешившись, резвые мужики ставили на берегу легкие шалашики, чтобы в любую минуту сняться с места, поджидая карбасную переправу. Нетерпеливая молодежь скидывала с коней седла, оставляя соседу для переправы, а с себя - амуницию и верхнюю одежду. Держа все это над головой, они вскакивали на коней и пускали их через реку вплавь.

Данила всматривался: чьи это люди уже на берегу, а потом снова смотрел в сторону Хаёрино - оттуда уже клубилась пыль, вскоре из нее вынырнула коляска. За ней катили верховые на присядистых крепконогих стригунках.

Данила намеревался привстать с чурбака, получше разглядеть, да осадил себя: <Кто едет - мимо не проедет>. Он с нетерпением ждал свою старшую дочь Устинью, увезенную ханом во время его похода на Лену.

Данила опять посмотрел на Кан. С верховья реки плыли карбасные лодки, набитые людьми. Два легких, проворных стружка, похожих на иглы, причаливали к берегу, горшками виднелись головы. Но вот стружок шаркнул днищем о мелководье, в тот же момент правильщик с шестом опустил ногу в набежавшую волну и вместе с посудиной прихлынул на берег. С шестом на берегу, Данила четко это видел, стоял его друг Иван Перфильев с казаками.

А казаны во всю уже дымили соблазнительным варевом из свеженины. Жаркое из мяса диких коз отпыхивалось в чугунках, отставленных от большого огня. На вертелах шпокала горячим жиром изюбрятина. В загнетах, в разогретой до текучести золе, томились замурованные в глину неощипанные гуси, а также разделанные на скорую руку и обваленные в крупной соли таймени.

Прибывшие гости с подростками подходили к деду Даниле. Коснувшись усом взъерошенной головы подростка, Данила хвалил родителя за скорый приезд. А к тем, кто на своих двоих сумел поспешить, Данила вставал навстречу и кланялся.

- Ну, молодец, ну, пострел - поспел... - поддержал старика Данила.

- А что мне - тешить нуждишку, - хорохорился годок прошлому еще веку. - Как узнал - сорока весть на хвосте принесла, что ты, Данька, скликаешь нас, так подумал: пока запрягаю, дак скорее добегу... Бродни-то, глянь, - износу не будет. Что им валяться за так в сундуке? Как напялил на ноги, как поперли, как понесли они меня... Вот и я тут, Данила Романыч.

- Вижу! Гривастый, кованый, износу тебе нет, брат князьца Сахая.

- На солонину пьется, на хлеб сжется... Кого нынче собираешься ударить? Не вижу по тебе сходника, - повертел лысой, как у орла, головенкой старик.

- Не туда смотришь, Сахайка, смотри туда, - потыкал перстом Данила в сторону дюжего молодца в государевых доспехах. - Гляди в оба!

- Ну, да, ён по Сеньке шапка. Ты чо, Данила, охренел, или как? - ощерился гость изъеденным зубом. - Ну ты не дрейфь, если что, - я тут... мне-то все одно, не думаю ложиться в землю.

Тем временем солнце облупленным яичком повисло над рекой. И отдаленные табуны, содрогнувшись крупом, зашевелились, взбулькивая ногами, вода в реке помутнела. Кони, выбираясь на траву, стряхивали сонливость.

Ранние гости отсаживались от огня, костры бледнели, снося дым к воде. Река притягивала и отрывочные голоса людей, хорошо несла звук на плесо.

Казалось, все было готово к поединку. Молодежь кучковалась в праздничной одежде, девки в разноцветных платках украдкой подглядывали из-под руки на парней.

Казаки - государевы люди стояли отдельно, расположившись подковой к открытой реке. Кони их, стреноженные концами пеньковой веревки, паслись тут же неподалеку, оттягивая на себя гнус, под присмотром дневального казака с нечесаным чубом и в мягких сапогах. По одежде хорошо угадывались и торговые людишки, и насельники из близлежащих деревенек. Последние отличались не только одеждой, но и своей хваткой, редкой скупостью на слова. Угадывалось, что они при ножах и скрытых под одежкой пистолях. И по тому, с каким они почтением относились к Даниле Пермяку, можно было судить, что эти молодцеватые конники - не случайные здесь люди.

Государевы служаки - бравые молодые казаки, на зависть местным парням и на загляденье девкам сверкали начищенными пуговицами и своей кавалерийской выправкой. Кто постарше годами, у тех усматривалась степенность воина, повидавшего немало в походах.

Местные насельники как ни старались скрыть затаенную ревность к пришлым казакам, это им не удавалось. При удобном случае они набивались на кулачный поединок.

Но, как видно, время еще не приспело, полюбовно отходили на круг - биться в городки. Здесь проявлялась и сноровка, и удаль, ценилась не столько сила удара, сколько меткость - выбить за круг городки. Каких только фигур ни выставляли в черту круга! И солдатиков, и пушку цареву, и бабу с коромыслом, и частокол осадный: Пожалуй, в этой игре преимущество было за деревенскими. Тут уж не до форсу: в нательных рубахах, закатав по локоть рукава, бились с увлечением:

Казаки постарше все еще у костра степенно посиживают, но и от них не укрывается все то, что происходит вокруг, - поглядывают. И не перестают обсуждать: откуда здесь, в пойме реки Кан, взялась черная земля? Полмира исколесили - от Великого Устюга - и нигде не встретили такой. И раздолье какое: пшеничные поля с ядреным колосом, заливные луга с бушующими травами. И тайга на равнине полна живности, а речки на редкость полнились ленком и тайменем. Многие казаки склонялись проведать канскую землицу и вдоль и поперек и в тайне души своей не прочь были со временем и осесть навсегда, присмотрев местечко.

Возможно, после разговора Павла Кокоулина с Данилой Пермяком образовавшаяся трещина между казаками углубилась. Стадухин торопил отряд к походу, ждал только, когда будут кочи, запасался съестными припасами, корабельной снастью, выторговывал железо, не раз бегал в Красноярский острог за провиантом. Павел Кокоулин скорее наоборот - не торопил события, оттягивал поход не столь убедительными доводами. Павел в открытую не перечил Стадухину, даже подталкивал:

- Надо бы, Михайло, поспешать на пороги - упустим воду, снова зимовать заставит погода:

- Добро такать, а лучше помогать: - не мог сдержать себя Стадухин, видя вялость десятника в последнее время.

А однажды, перед тем как завязаться кулачному поединку, Михайло Стадухин увидел, как Павел нес с реки ведро воды, помогая Марфе, дочери Данилы. Стадухин его встретил на обратном пути от избы Данилы, остановил.

- Отойдем да поглядим, хорошо ли мы сидим? - глядя на довольного Павла, осадил его Стадухин. Кокоулин опешил на мгновенье, но не растерялся, сказанное сотником понял как очередной наскок, чтобы заставить его, Павла, остерегаться Стадухина, не творить самовольства:

Стадухин хорошо знал характер десятника: если Павел <закусил удила>, вряд ли кто с ним совладает. Было уж не раз, когда Кокоулин <выпрягался> в непослушании и добивался своего - Заварза, и все тут. Но и Стадухин не лыком шит, не позволит в отряде брожения. И как бы желая еще покрепче осадить казака, дать понять, кто в отряде хозяин, сказал:

- В схватке и свалка. Кистенями постукивают - головы трещат.

Павел Заварза с ответом в долгу не остался.

- Куда дерево подрублено, туда и валится.

Чем бы разговор кончился - неизвестно, не позови тогда Данила Стадухина к себе в избу. Как только Стадухин переступил порог, сразу увидел за столом казака Евсея Горюнова. Аппетитно пахло тюрей с квасом. Евсей, разморясь, сидел на лавке с отстегнутой шашкой. Стадухин, перекрестившись, после приглашения присел рядом с Евсеем, еще не сообразив, зачем здесь этот казак.

- Так вот, Михайло Стадухин, - первым начал разговор Данила. - Евсей просит руки нашей стряпухи Феклы и собирается ставить зимовье повыше острожка. Я так согласен обженить твоих людишек из отряда, пущай пускают корень для укрепы власти и сбора ясака и податей в государеву казну. Что ты на это скажешь, Михайло Стадухин?

- А то и скажу, - скоро ответил Стадухин. - Ты, Данила Пермяков, предназначен помогать верстать отряд, а не распылять. Мало ли что кому вздумается? Я сам возьму да и скажу: отдай, Данила, за меня свою дочь Марфу. Что ты на это скажешь? А что воевода Хрипунов, <царь наш великий>, ответил бы своим рабам недостойным? Где же тут ответ наш на заботу о нас, призванных проведать новые землицы? Как ответишь, Данила Пермяк?

- Я бы сказал: я не против пособлять верстать отряд, но и сам буду подводить неведомые землицы с их народишком под высокую руку государя Михаила Федоровича. Но если ты, Михайло Стадухин, просишь отдать мою дочь в жены, я и тебе скажу, как Пашке Кокоулину: побьешь меня в кулачном бою - бери мою разлюбезную Марфу. Отец Никита повенчает:

- Во-на ты куда клонишь, бра-атец! - зло похохатывая, тянул слова Стадухин. И как бы пытался замять начатый разговор: - Куда нам баба в отряде, не половики ткать, поди-ка, собрались.

- Правда, правда, - поддакнул Данила, - баб с ребятишками, ясное дело, незачем с собой таскать - обуза в ратном деле. За мужа завалюсь - никого не боюсь, - посмеялся Данила. - Но и то учитывай: семейный казак проворнее радеет о государевых делах и настырнее ведет себя в походах, приобщая воинственного иноземца к дани, не забывая и себя. Ему есть для кого стремиться и свою долю с ясака не упустить.

- А если казак, скажем, в долгу как в шелку? Тот же Евсейка Горюнов - посчитай: пять рублей годового жалованья за ним, лошадь и справа к лошади - еще сорок рублей. Куда деньжища скачут? Я не беру прибавку - полушубок черненый, сапоги-вытяжки, шашка, что при нем: Хлеба и овса тридцать пудов, соли пуд с восьмушкой - и все под поручительство казака Семена Дежнева и мое на паях. Это куда девать? Может, ты, Данила, оплатишь издержки казне? Тогда и привечай казака.

Тяжелое молчание зависло в избе.

- Подумать стоит, - не спеша сказал Данила.

А Стадухина удивил ответ. В последние дни его не отпускала думка: <Если и дальше пойдет так дело, останусь без отряда. Не случайно же канский наместник собирает людишек на потеху - и пашенных, и торговых, и промышленных, и кто только ни понаехал. Он что, старый, из ума выжил - потехи заводить? Или на то воля Божья? Неспроста: Старый конь копытом бьет да гнездо вьет:>

Данила Пермяк поднялся с чурбака, когда коляска со стороны хаёринского теса подкатила и захрясла в густой пыли. Пока кони всхрапывали от зуда в ноздрях и пыль припадала, ложилась бусо на траву, на обводья колес молодцевато, но неспеша, спустился с подножки коляски разбитной хан Хаёра в цветном дорогом халате под наборным ремнем, с пояса справа и слева свисали мангазейские кривые ножи.

Хан Хаёра, откинув полу халата, склонился в поклоне, приложил руку к сердцу, тем приветствуя Данилу. Пермяк смотрел поверх головы хана и, казалось, не видел гостя. Ясно было, что он ожидал другой встречи. Поискал глазами Евлашку-толмача и, увидев его уже около себя, успокоился. Тут же Евлашка стал передавать слова хана, потаенно улыбаясь. Когда Данила вник в сказанное, - ободрился. Хан Хаёра поздравлял Данилу Пермяка с внуком, по той славной причине Устинья не смогла приехать к отцу и велела кланяться. А Данила, со своей стороны, обращаясь к толмачу для передачи, сказал: <После Масленицы - Великий пост, а за страстною неделей - Пасха:> Поймет ли хан, о чем толкует Данила, его мало интересовало.

Данила Пермяков не выказал должного почтения гостю, когда к его ногам люди хана уложили подарки: искрящуюся на солнце медвежью доху хорошей выделки, татарское седло работы мастера Кабирки, которое бы Данила узнал из сотни других седел, но и на нем он лишь на пару секунд задержал взгляд. Дослушав толмача, отвернулся к Стадухину, которого хан одаривал искусно сделанным тофами луком со стрелами. На Павла Кокоулина хан и не поглядел, будто казака, окруженного вниманием соратников, вовсе не было на празднике.

Последним на реке появился струг. И Данила узнал Семена Дежнева со товарищи. Они вскоре причалили к берегу. Казак Дежнев скорым шагом подошел к Даниле, поздоровался. И сразу же отвел в сторонку Михайла Стадухина. О чем они говорили - неизвестно.

Павел Кокоулин еще какое-то время побыл среди казаков, в тесном кружке своих товарищей горячо обсуждая предстоящий поединок, затем отделился от них и с хорошей выправкой зашагал в сторону Данилы Пермяка.

Люди, окружающие хозяина, были одеты в просторные шаровары навыпуск, в длинные рубахи без опояски и в шабуры на одну руку. С правого плеча свисал пустой рукав - признак того, что перед вами боец-кулачник. Таких бойцов около Данилы было вдосталь. Двое молодых гордо прохаживались в красных рубахах без верхней одежды, а рукава на правых руках были закатаны у каждого по локоть, что означало: эта пара молодых бойцов готова открыть праздник.

Павел подошел к Даниле Пермякову, в пояс, не торопясь, поклонился.

- С миром тебя, добрый человек! - негромко сказал Павел, но чтобы его услышали.

Данила Пермяк зорко, неспешно оглядел немалое число людишек, как бы убедившись, что и насельники, и приглашенные - никто не забыт, все в сборе. Склонился к Павлу, а тот, распрямив широкую спину, показал свою стать. В это самое время на крыльцо молельной теперь избы вышел отец Никита в подряснике, с крестом в руке. И со всей округи потянулись к нему люди, лишь хан Хаёра со своими воинами остался вдалеке.

Когда наступила тишина, отец Никита начал задушевным голосом.

- Люди для того и рождаются на свет, чтобы прославлять Бога и его учение - источник воды живой, неиссякаемый, текущий в жизнь вечную. Прочтем же вместе спасительную молитву, которую передал людям сам Господь.

<Отче наш:> - нестройными, вялыми голосами повели за священнослужителем молитву, и когда иеромонах поднял голос, она стала выправляться, крепнуть, поднимаясь ввысь к своему Создателю.

Отец Никита осенил крестом всех своих прихожан и обратился к ним:

- Други мои, чады Божии, не укачало ли вас в седлах, не спотыкаются ли под вами резвые кони, не отягощают ли вас думы о теплом семейном очаге? Взгляните вокруг себя - какие девицы! И воля вольная за окоем перехлестнула: Не пора ли чехлить саблю острую и пищаль боевую на стенку приспосабливать?

После этих слов отец Никита смотрит, смотрит проникновенно в глаза каждому по очереди, а видит всех сразу.

Стадухин не может отделаться от мысли: <Неужели поп Никита Свешников держит линию Данилы Пермяка в отношении Пашки Кокоулина - обженить его? Ополовинят ведь казачий отряд>. А казаки напрягаются, желая понять, чего от них хочет батюшка.

Отец Никита ясным взором обвел служилых, как бы настраивая их на то, что хочет поведать самое сокровенное. Набрав побольше воздуха, произнес:

- Вижу, воины Христовы, не спотыкаются ваши резвые кони, не гнет вас ратная верная служба. За труды ваши и подвиги воздастся вам сторицею. Ступайте с Богом на дела государевы. Не мечом, а словом и крещением больше плените иноверцев, чтобы они исполняли обряды святой православной церкви нашей. По промыслу Божиему просвещайте заблудших, приобщайте их ко кресту животворящему. Укрепу духа ищите в слове Божием. А силушку свою в жилушках верстайте на игрищах утешных, на боях кулачных распотешных.

Людишки от молельной избы спешили на берег Кана, где должны состояться кулачные бои. За острожком, на широкой поляне, уже во всю мочь пылила дорога, нетерпеливые подростки-конники соревновались в верховой езде.

Данила знал о том, что Павел выхаживал своего Воронка. После того как Дежнев ушел в верховья Кана добывать кочи, Павел неотступно <объезжал> своего коня на выселках. Под покровом ночи исчезал из виду насельников и возвращался не один, с казаками да с неплохой добычей. Но об этом только догадывались: варначит Пашка. Бывало, исчезал из отряда и на неделю. Тогда Стадухин бил тревогу, спрашивал Данилу Пермяка: не заказывал ли тот Павлу ушкуйных дел. А у Пермяка готовый ответ: <От мертвых пчел, ась, меду захотел?> Тогда Стадухин показывал свою власть:

- Пашке Заварзе меру овса скосить!

- Было бы в мешке - будет и в квашне, - отходил от Стадухина Кокоулин.

Павел встретил Данилу Пермяка словами:

- Может, сбегаем, Данила Романович?

Предложил Павел такое не потому, что не хотел выйти на кулачный бой. Не лежала у него душа сходиться с Данилой на кулачках, он и так, без всякого спора, готов помочь расквитаться с ханом, и хан-то Хаёра - не тот уж, что был его отец - владелец земли от края до края. Этот Хаёра уже платит ясак, пусть не полной мерой. И что бы ни говорили, а Хаёра имеет еще силу, творит свою власть над слабыми народишками - тунгусами, тофами, облагая их ясаком. А что касается скачек, то Павел наверняка знал: его Воронок обойдет Савраску, теперь Соколику - хитроумному толмачу не удастся его перехитрить.

Но главный вопрос, который беспокоил Павла Кокоулина, в другом: отдаст ли за него Данила свою дочь Марфу. Он знал, что Стадухин и другие казаки не прочь просить ее руки. <В последнее время, - признавался себе Павел, - потерял покой. Думал, пройдет - нет, не проходит>. Редкий день утерпит, чтобы не повидать Марфу. Хоть издали, да посмотрит, проводит взглядом, как Марфа идет под коромыслом от реки, как изгибается ее ладный стан. И уж раз подвернулся случай - сам Данила Пермяк ставит условия, - Павел не упустит попытать счастья.

Глядя в глаза бравому казаку, Данила произнес твердо и решительно:

- Уговор дороже всего! Помни, Павел: - и распустил цветастый кушак. Стряхнув пустой рукав, вскинул жилистую, похожую на увесистую колотушку руку.

Берег Кана замер. От реки шел старик - брат князьца Сахая. Он принес три разноцветных камешка, каждый - величиной с кедровый орех, предназначались они для определения первого удара. На вытянутой ладони он протянул их хану Хаёре.

Обычно на кулачном сходе было правило: кто вызывает на бой, тот и уступает первый удар. Но бывает и по-другому: договариваются стороны о ведении боя. Коснулся, скажем, рукой земли - проиграл схватку. Если упал навзничь - само собой, сдаешься. В случае уговора хлестаться до красных соплей бойцы будут биться до тех пор, пока один из них не поднимет руку.

Лежачего не бьют - закон из века в век, сызмальства приучают. Если кто в пылу драки ударил лежачего, тому несдобровать - ни от своих, ни от чужих: будут поминать недобрым словом в десятом колене. Пятно ляжет даже на правнуков.

В драке стенка на стенку иной ушлый парнишка возьмет да и упадет перед соперником, чтобы меньше тумаков досталось. Этот номер не пройдет. После драки ему влепят - выправят бойцовский характер. Может, оттого и стойкость, сноровка сибиряков крепкая: как от горшка - так и боец.

У татар борьба - за опояску, у русских - кулачки. У татар догоняшки - у русских - лапта, городки, бабки. Ничто так не закаляет смелости, выносливости, как потасовки.

Данила Пермяков, сколько помнит себя, - живет ратными трудами. Еще дед Алексей за неудачный удар на кулачках не кормил внука, чтобы кровь отхлынула от брюха к голове. А когда голова соображала, как надо стоять и выстаивать в бою, понуждал набивать утробу добротной едой, говаривая: <В здоровом теле - крепкий дух. Сытость не портит человека. Пресыщения бойся - изводит характер. Данила, переносье не подставляй, - настаивал дед, - чем след в жизни будешь брать?..> Не уберег Данила переносицу, не исполнил наказ. Ребра от работы, Данила и сам теперь знал, крепнут, а вот затылок в бою оберегай - ни столько свой, сколько товарища. Сам погибай, а товарища выручай.

Данила помнит тот день, когда он вернулся в Мангазею из похода на Верхний Енисей. Жена его не узнала, а мать, всплеснув руками, только и сказала: <Пошто же ты стоишь очумело, Меланья, или ополоумела от счастья? Твой Данила!..>

Тем временем Павел Кокоулин отнял от пояса шашку острую, передал Стадухину. Сбросил с кляпушек петельки с накидки из лосиной кожи, а затем и накидку, не суетясь, снял с плеча. Остался в холщевой нательной застиранной рубахе. Стряхнул с крутого плеча как бы припавшую томность и тогда выкинул ладони, показывая ненароком: смотрите - ни кистеня, ни биты свинцовой нет.

Теперь Хаёра взял с ладони брата Сахая один камешек, отвернувшись от бойцов на восток, спрятал его, зажав в ладонь. Обернулся к Павлу Кокоулину, подставил ему обе сжатые ладони на выбор. Павел, не раздумывая, дотронулся до правой руки Хаёры. Хан разжал кулак. На его ладони тускло сверкнул коричневый в синюю крапинку камешек.

- Эн! - зафиксировал Хаёра. Он второй окатыш взял с ладони брата князьца Сахая и опять спрятал камешек и, обернувшись, теперь обе руки, сжатые в кулаки, подал Даниле Пермякову.

Данила коснулся руки Хаёры, и тот разжал кулак.

- Пусто-о! - отозвалось тяжелым вздохом в толпе. На второй ладони Хаеры лежал речной окатышек.

Павел заметно встрепенулся, как будто его кто шилом в ягодицу ткнул.

- Оксе! - затвердил хан Хаёра. Взял с ладони старика крепкий камешек и забросил его в реку. Камешек чуть слышно булькнул, и все кругом стихло, даже, как показалось Павлу, шивера за излучиной реки перестали <курлыкать>. Только на другом берегу Кана, в прижиме протоки, вставая на дыбки, вели затяжной бой за власть над гуртом кобыл два игреневых жеребца.

Данила Пермяков старался выказать свою молодецкую удаль, но все же было видно: годы берут свое. Возможно, еще и оттого пришлый казак выиграл право нанесения первого удара. И происшедшее болью отозвалось в верных Даниле насельниках. Опытные бойцы и азартные ротозеи не понимали, для чего Данила Пермяков, их прославленный боец и мудрый человек, затеял потеху с казаком. Какая в том нужда - тешить людишек без явной на то выгоды-причины?

- Неужто подкачает Данила Пермяк, - сокрушались старики, - того быть не может!

Два бойца друг супротив друга: один - седой утес, другой - кедр могутный. В одно мгновение стихли голоса, затаился острожек, оглохла река - заплески на пологом берегу перестали точить песок.

Павел Кокоулин ударил противника, да так шибко, что показалось - сейчас <утес> осыплется или рухнет к подножию. Но Данила, содрогнувшись, устоял.

Вдруг ахнул берег, огласился гуком острожек, снялись с заостренной изгороди любопытные вороны.

- Коли казак, так и с Дону: Славно, казачок! - пружиня, восстанавливая равновесие, одобрил Данила.

Глаза Данилы прояснились радостью. Он сгоряча не почувствовал ушиба в плечо, теперь от него ноющим звоном опустилась боль через шею в руку. Чтобы не выказать слабость, Данила попытался сжать кулак, как это он делал много раз, но кисть заклинило в том самом месте, из которого он когда-то вынул наконечник стрелы. Кровь торкнулась Даниле в висок. Он понял: сейчас или никогда. Подобрал, подмел как бы по сусекам всю оставшуюся силушку-милушку, сжал пальцы в кулак, изловчившись, ударил Павла в грудь. Казак, вздрогнул всем телом от удара, как кедр под колотом при шишкобое, колючей дрожью звякнуло в суставах, в спине, боль прошла под коленками. Как и у соперника - результат былых сражений:

В узком месте на перевале их отряд попал в засаду, увесистый булыжник угодил Павлу между лопатками и чуть было не высадил из седла. Слава Богу, лошадь вынесла. Так и теперь: на какое-то мгновение зашторила глаза непроглядная пелена, он потерял устойчивость - коснулся рукой земли. Это и решило поединок. Уговор был - до первого касания земли.

- Хэт ты, ну и оглобля у тебя, Данила Романович! - выпрямившись, рассмеялся Павел и напомнил Даниле: - Сбегать бы Вороному с Саврасым:

Последние слова Павла утонули в восторженном реве насельников. А когда утих первый запал восторга и конники выводили лошадей на проминаж, Данила коснулся локтем Павла:

- Гля, какие глазищи у Хаёры на твоего Воронка.

Хан Хаёра и взаправду не мог наглядеться на жеребца и тут же предложил меновую Павлу Кокоулину - пару своих добрых коней под седлами.

Павел рассмеялся:

- Что это, хан, торговаться вздумал? - и велел толмачу Соколику пересказать.

Перевод Соколика был не дословным: если вороного обгонит татарский конь, пусть тогда хан забирает жеребца. Если же казацкий жеребец обскачет, хан отдаст свою пару под седлами казаку, хотя о седлах Павел и не заикался. Толмач знал, что говорит. Хорошее татарское седло стоит дороже другого коня.

Люди хана тут же привели резвую кобылку. Вороной жеребец потянул норкой, завсхрапывал, забил копытом, пытаясь вырвать повод.

Со всех сторон пошли суды-пересуды: <Еще чего доброго обскачет казака: эта веретешка-крутешка>.

Соколик, любуясь кобылкой, подшагнул к Павлу и вполголоса сказал:

- Эта холера приведет на хвосте жеребца. Не соглашайся, казак, - у кобылки течка.

- Казак! Седлать! - вдохновился хан и велел пересказать толмачу, что он согласен на ставку казака.

- Не принято у нас, у русских, - подал голос толмач, - в воскресный день пускать в бега жеребца с кобылой.

Хан воспротивился:

- Какое мне дело, что принято у русских: Кобыла - конь, а не корова! - съязвил Хаёра, и по его губам растеклась усмешка.

- Хоть у кого спроси, хоть у Данилы Пермяка: кобыла - конь или нет? <Курица не птица, баба не человек>, - напомнил толмач Хаёре.

- О чем лепечете? - поинтересовался Павел Кокоулин, видя раздосадованного хана.

Откуда-то подвернулся подле хана старик с седенькой, в три волосинки бородкой клинышком, в зипунишке суконном и в ермолке на лысой голове. Хан его спросил:

- Как перевел Соколик-толмач: кобыла - конь или нет у русских?

Видя, как подводят резвого жеребчика вместо кобылки, толмач понял: сработала задумка. А Хаёра опять недоволен:

- Справедливо же - баш на баш. Кто победил, тот и забирает побежденного коня. Или ставку дополнить - годовалого бычка? Или ставить деньгу:

Соколик перевел слова хана, видно, на свой лад. Спросил Павла:

- Сколько ставить на забег деньгами?

- Сколько хочет хан? - сразу откликнулся Кокоулин.

- Что это ты, Хаёра, сын великого отца, - перевел толмач, - так быстро меняешь свое слово? Ставил пару с седлами, съехал на бычков никому не нужных.

Не привыкший, чтобы ему перечили, Хаёра переменился в лице, оно стало непроницаемым, жестким. И чтобы смягчить обстановку, толмач рассудил:

- Конечно, жеребец казака - невиданный конь, сидеть на таком - царю-батюшке. Тут уж ничего не скажешь: или отступиться от придачи, или слово держать.

И опять последние слова толмача больно хлестнули хана.

Зевак в это время вокруг сделки собралось немало. Тогда хан Хаёра велел спросить казака:

- Кто будет на скачках сидеть в седлах?

<Как кто? Чьи кони!> - хотел было сказать толмач, но вовремя спохватился, он всего-навсего толмач и не его дело решать за других. И в то же время Соколик подумал: <После кулачного боя казак захочет как будто бы уважить Хаёру, чтобы и самому не садиться в седло>.

Для Соколика было ясно, к чему хан спросил о седоках. Если хан не был в седле, то и жеребчик под ним не знает его повадки, а на скачках важное дело - согласованность. Соколик, кстати, вспомнил: видел он Гришку Пермякова, стряпухиного сынка (отец его остался на великой реке). Гришка тот купал Воронка, объезжал и все вертелся около Павла. Соколик еще подумал: <Хороший будет наездник - сошлись характером с бедовым жеребцом>.

Прежде чем передать ответ хану, толмач напомнил Павлу о Гришке Пермякове. И в то же время обдумывал, как повыгоднее обосновать сделку с ханом. Соколик бойко передал хану вопрос Павла Кокоулина о том, кого он желает посадить вместо себя на своего скакунка.

- Муса! - подозвал хан юношу.

Казак только сейчас понял, что затевает толмач, но решил не мешать Соколику, а лишь спросил:

- Что на баш ставим?

Соколик помедлил с ответом казаку, а хану <пособолезновал>:

- У казака, пожалуй, и не найдется столь славного наездника, - а сам одновременно скосил глаз на вертевшегося подле Павла Гришку.

Хан Хаёра будто бы вспомнил в нужную минуту:

- Ты, толмач Соколик, кажется, нуждался в казане?

- То когда было, - скромно ответил толмач. Было, действительно, давно, когда с паузка торговали железом и в Пермякове не смогли собрать денег на медный, сверкающий как золотой, котел.

- Считай, толмач, казан твой!

- Спасибо, хан Хаёра! А это что там за пострел? - как будто сейчас только увидел толмач Гришку Пермякова. Иди-ка сюда!

Гришка, в истрепанной рубашонке, с пучком выгоревших на солнце волос, вышел из толпы и приблизился к толмачу, опустив голову.

- Поскачешь на Воронке, - сказал Гришке Соколик. Да смотри у меня, не раззявь:

- Спрошусь у казака. Сбегаю к Даниле Пермяку и буду тут, - откликнулся Гришка радостно.

- Стриги, - разрешил Соколик, - одна нога там - другая здесь: Ну вот, хан Хаёра, как у нас говорят: русский родился в рубашке, а ты, татарин, в рогожке. Вот и сговорились.

После кулачных боев бились и казаки, и насельники. Семен Дежнев выставил ушат браги для замирения соперников. Молодежь играла на три захода в лапту на широкой поляне, подальше от воды, за острожком. А ближе к лесу, вдоль берега Кана, сгорал от нетерпения собравшийся люд, когда Павел с ханом учинят главный забег. Казаки гоняли своих коней без седел и потников.

В самом острожке бились в городки от юношей до дедов, никто не мог устоять, так азартна была эта игра. Подростки играли в бабки, сотня битков оценивалась в полкопейки.

Казаки Стадухина выносили на воздух столы, стряпухи закручивали пироги с мясом и рыбой, приносили в туесах из погребов охлажденный квас.

И вот со стороны хана выехал на легком жеребчике Муса. Он сидел ловко на поджаром ухоженном коне в изысканном, дорогом, без потника седельце. Конь изящной походью прошел по краю толпы зевак. Как только Муса остановился напротив хана, он резко <приковал> коня и склонил свою голову, достав колено. Хан вскинул руку, и Муса круто развернул жеребчика и замер.

Пермяковцы, знающие толк в конях, не удержались от восторга - хлынули враз голосом: <Ух ты-ы>.

Но тут же со стороны Данилы Пермяка на хорошо известном бедовом Воронке, почти невесомо, едва касаясь седла, ехал Гришка, родник Данилы. Вначале толпа замерла, как перед бурей в ясную погоду. Людишки не поверили своим глазам - Гришка ли?! Но парнишка подъехал как надо и в аккурат развернул жеребца по ходу и застопорил его на месте. Конь будто того и ждал. Скручивая мышцами, попрядал ушами - весь в ожидании. Толпа обомлела, от неожиданности кинули шапки. Покатилось по Кану: <Ура-а!..> И в это время призывно тинькнул колокольчик. И кони понеслись по кругу, оставляя за собой густую, тяжелую пыль.

Первым к Хаёре и Павлу Кокоулину пришел Воронок.

За воротами острожка, у реки, татары, распалив костры, навешивали казан. Выбегав у насельников коня, валили его с ног, подставляли под голову полено и быстро перерезали горло, кровь собирали в туес. Варили махан. Вынув из казана куски с кровинкой и рассевшись вокруг костра, - ели.

Соколик невдалеке посматривал, когда татары наедятся, чтобы забрать обещанный ханом казан. Предстояло его еще кипятить на три воды, драить песком до блеска, чтобы очистить от варева.

В это время и подошел к занятым едой людям отец Никита. Он нес, прижимая к груди, икону с изображением Спаса на дубовой толстой пластине. Прежде чем присесть к дымокуру, он трижды перекрестился, ему освободили место рядом с ханом Хаёрой. Только отец Никита присел и дал знать толмачу, чтобы тот подошел, как хан попросил иеромонаха показать ему икону. В тот момент, когда отец Никита протянул икону хану, стрела звонко ударила в лик Спаса. Не будь на ее пути иконы, она бы пронзила грудь хана. Тут же его <арапники> приволокли с реки лучника.

Им оказался Кельджойка - человек тофа Терника - соперника хана Хаеры. Соколик знал тофоларца и спросил на его языке, за что он хотел убить хана. <На то не была моя воля убивать хана, - отвечал Кельджойка. - Мне приказал тайон Терник>. Пока Соколик общался с тофоларцем, татары, пригнув вершины берез, ждали распоряжения хана, когда привязывать их к ногам тофа.

Отец Никита попросил толмача объяснить хану, что тоф не виноват в содеянном, он выполнял волю своего хозяина. В таком случае не лучше ли хану разобраться с его хозяином? И это будет справедливо. Если бы хан приказал своему человеку убить тайона, в этом случае нес бы ответственность хан, а не его человек. Как только толмач закончил перевод, татары пришли в сильное возбуждение.

- Так повелевает русский Аллах? - спросил хан.

- Иисус Христос - Бог всех народов, живущих на земле, - велел перевести отец Никита хану.

Толмач засомневался, что хан поверит этому. И перевел по-своему:

- Справедливо велит поступить русский Бог.

Хаёра подал знак своим воинам, а те, в свою очередь, отпустили согнутые березы, и они со свистом выпрямились.

Отец Никита воззрился на толмача. Соколик же на его немой вопрос ответил:

- Хан Хаёра послушал тебя, отец Никита, и велит отпустить тофа на все четыре стороны.

Но, как видно, Соколик поторопился с переводом. Хан Хаера подтолкнул тофа к священнику - путь забирает его к себе. Толмач перевел слова для тофа:

- Теперь ты, тоф, проваливай отседова:

- Нет, - сказал тоф, - я не могу вернуться. Теперь мой хозяин русский Бог. Он спас меня.

- Хорошо, - сразу же после перевода отозвался отец Никита. - Буду крестить этого человека.

Он подвел тофа к реке. Все видели, как трижды иеромонах окунул язычника в реку с головой, перекрестил, надел на него крестик на тонкой веревочке.

- Теперь твое имя Терентий, - осеняя крестом тофа перед ликом Спасителя, произнес отец Никита.

Ни один праздник не обходился без ватажных кулачных боев под названием <стенка на стенку>. Данила Пермяк считал, что лучшей закалки характера, чем потасовка, не бывает. Скакать, орудовать копьем и шашкой, брать водную преграду, стрелять из лука, мотаться по лесам в седле - удел старших подростков; лапта, городки, бабки - забава для всех: и руку набивает, и глаз острит. А вот <стенка на стенку> закаляет любого: вырабатывает волю, стойкость к победе. Оттого Данила ведет с особым вниманием отбор бойцов. Первоначально ставит их одного против другого, соизмеряя возраст, силу и смекалку. Это не то, что игра в лапту, где каждая <матка> угадывает себе бойца. В кулачном же бою право сотника завоевывается. Перед боем Данила еще раз обходит строй, проверяет наличие синяков и шишек, добытых еще неизвестно где. Когда <войско> готово к бою, старый воин спрашивает:

- Есть ли силушка в жилушках? Не застоялись ли ретивые кони?!

- Есть силушка, дедушка Данила! Не подкачаем! - дружно отвечают подростки. И на месте устоять не могут - кулаки чешутся.

Присмирели только тогда, когда подошел отец Никита.

- Славные воины! - сказал он ребятам. - Бог по силе крест налагает. А кто не может, так Бог поможет: Камень за пазухой не держать, за спину не вставать! Бить-побивать - честно воевать: Бог видит, кто кого нечестно обидит:

И вот команда Данилы, ватаги схлестнулись. Только и слышно - вздохи да охи:

- Славные ребята! Наша берет!.. - подзадоривает Данила. - Котька, не раззявь, а то галка в рот залетит: Нет, выправился парнишка, способный: - отмечает Данила. А вот Степку придержал неприметно: - Охолонись, сопли красные высеклись.

- Да где? На, смотри, дедушка:

Степка за атамана в первой сотне стенки. Подает пример: с двоими за раз схлестнулся: Тимошка слабоват, машет кулаками впустую. Данила ему на ушко:

- Тимошка, глаза-то открой!.. Ах ты, у Проньки маленько сноровки недостает, а так славно орудует кулаком.

Данила отменных бойцов берет на заметку. Вычисляет, когда боец годится в ватагу.

Вот и засверкали то у одного, то у другого красные сопли, но никого не заставишь покинуть поле боя. Еще азартнее хлещутся. Без победы игры не бывает. Кто-то споткнулся - и куча мала!

- Ша! - подает команду Данила Пермяк. Но не сразу удается схватку унять. Стенки уже переметнулись через улицу.

- Стоп! Молодцы! <Суши весла!..> - команда в полный голос. И словно ушат холодной воды на голову. Кучкуются бойцы вокруг дедушки Данилы. Ждут, что он скажет, кого похвалит. А кому сколько и от кого досталось - выяснять не принято. Каждый знает про себя, и не надо доказывать - в следующей схватке сноровистей будет.

- Все бились славно! - говорит дедушка Данила. - Да, с такими отчаюгами - плечо к плечу - ни татарва, ни басурман нам нипочем. Ну-ка все на речку! Да за стол!

Ватага шумною гурьбой - наперегонки к реке, сбрасывая на бегу одежку. То и смотри - выплеснут воду из берегов. Хорошо остужает разгоряченных мальчишек Кан, поплескались, поныряли - и на берег.

За столом каждому есть место, во главе - Данила. Доволен подростками, борода курчавится, а глаза под насупленными бровями зоркие, веселые. Отец Никита начинает творить молитву. Все за ним повторяют. И голос Данилы, густой и ласковый, - слышнее всех. Хорошо и радостно от этого на душе. Как только отец Никита закончил, <воины> сели на лавки, стали возить ложками, не теряя очередности, из хлебальных чашек редьку с квасом вприкуску с калачом. Тетка Фекла, стряпуха, знай, подливает квас из охлажденного лагунка.

Ели вдоволь. Кто <отстрелялся> - отложил ложку, ждет.

- Ну что, мужики, кто хорошо ест, тот проворно работает, но без песни ни одно доброе дело не обходится, - сказал Данила Пермяк. - Запевай, отец Никита!

<Как во сине море ветер мачту клонит:> - песня настроилась, взметнулась, окрепла, набирая высоту. Вольно и широко понеслась по стремительному Кану, оглашая берега юными голосами - молодой мощью сибирских насельников.

Глава 3

Старик Супонька Федотов на праздник явился с большим опозданием. Фамилия досталась ему от отца Федота, а вот откуда взялось имя - никто вразумительно сказать не может. Если от слова <супонь>, так он никаким местом не похож на веревку, которой затягивают хомут на лошади. Если кличка, так тем более: клички давали меткие, хлесткие, как прильнет к человеку, так до десятого колена и живут сородичи с ней, уж никто и не помнит их фамилию.

Отец и сын Федотовы на Кан пришли из Великого Устюга, варначили, побивали ватагой татар. И здесь, на Кане, отец был сражен татарской стрелой, лучником еще отца хана Хаёры.

Младшего же Федотова, Супоньку, подобрала на берегу реки ясырка Харита. Супонька после сражения так и не смог окончательно поправиться: иссох, выветрился, стал почти невесомым. Казалось, подуй покрепче - и унесет его ветром, не знаю куда. И вот что любопытно: только на первый взгляд так покажется. А на самом деле Супонька, как столетняя трава, крепко держится за землю скорыми жилистыми ногами. Да если поглядеть на него в бане, так он весь сплетен скрученными крепкими жилами от шеи до пят.

С тех пор как Супоньку вышибло из седла, его больше никто не видел на коне верхом. А сколько старику лет от роду, спроси, Супонька и сам не скажет, знает, что на Пасху родился - вот и все. Да и мало кто ведает, разве только Соколик, чем промышляет старик - вечный наушник Данилы Пермяка.

Супонька всегда словно на крыльях летает, никто его не видел больше дня в острожке. Сказывали коники, что встретили Супоньку поутру верст за сорок, а он уже тут как тут - в полдник на месте. Если кому спонадобится вдруг по важному делу поговорить с Супонькой, а не знают, где его взять, идут к Даниле, перекинулись с ним словцом, глядь, а старик уже здесь.

То, что Супонька безотказный, любому готов помочь, только попроси, все знают. Скажем, укусила змея или человек свихнул спину - распрямиться не может, - тут уж к Даниле бегом за Супонькой. Было и такое: вскочил чиряк у человека и шеей крутнуть не дает. Стоило Супоньке поплевать на чиряк - и не вспомнит страдалец, где была-то эта напасть.

Как-то девчушку из-за Кана переправили, сказывали, что с испугу речь потеряла. Супонька подержал свою сухонькую руку на голове девочки - и все.

- Ну вот, - сказал он при всем честном народе, - а вы говорите - дара слов у ребенка нет. Скажи-ка нам, как ты добралась сюда? - И девочка без запинки рассказала.

Насельники, где стояли, там и упали ниц. Супонька и поднял их с земли.

На сей раз задержала дорога Супоньку из хаёринского стойбища. Супонька снял с батожка узелок, а батожок приставил к башенке, юркнул в ворота острожка и к бабке Феодоре:

- Ну как мой Кольча?

- Да никак! - не удивилась бабка Феодора наскоку Супоньки. И поправила на голове платочек, как видно, шла в молельную избу.

По чьим-то соображениям бабка Феодора была со своим внуком Колькой сродни Супоньке. И как ни торопилась по своим делам, сочла нужным рассказать о кулачном бое подростков. И схватилась нахваливать драчунов.

- Хвостались, хвостались, чесали, чесали кулаки: Николашку твоего без пуговичек оставили. Кровь из евоной хари раза два высекали, - загордилась бабка Феодора. - Боялась, обезносят: Ну, а про Данилу-бойца и сказать неча - убил казака: А ты пошто легок на помине? Где ошалопаивался?..

- Цыц! Разнудилась. Скажи Коляшке - пусть поймает меня.

- Где ему, ветер в поле имать: Сам-то забежишь похлебать? Или улетучишься?

- Квасу, если что, попью.

Супонька тут же сел на землю перед Феодорой. От головки чирка отмотал с ноги онучу. Достал по копейке три медных кругляшка и сунул в руку Феодоре. И спохватился - наскоро прибрал ногу и побежал к избе Данилы Пермяка.

Данила будто только и ждал Супоньку. Выдворил всех из избы. Подождал, пока гость сотворит скорую молитву перед иконой, а стряпуха поставит на стол на доске пирог с рыбой и чумашик ядреного кваса, а затем и стряпуху поторопил к порогу. Но та все еще мешкала с шаньгами к столу.

Супонька после молитвы раскланялся, воробушком взлетел на лавку, сел за стол, но к пирогу не притронулся, только зычно схлебнул из чумашка квасу. Как видно, настоянный на ржаных квасниках напиток шибанул крепко в нос. Супонька еще жаднее припал к чумашку. Данила рассмеялся.

- Ну, сказывай, летучая мышь, где бывал, что видал?

- На язык пошлины нет. Говорить - не устать, было бы что сказать: - и <прикусил> язык.

- Собака-молчун - не слуга во дворе, - как бы пресек Данила непотребный разговор.

- Вымолвить хочется, да язык не ворочается, - отрезал Супонька.

Данила было взъерошился на старика:

- Знать сороку по языку: - да осекся.

Данила выждал, хотя мог бы и поторопить своего верного дружка. <С чем же пожаловал Супонька? Видно, с нехорошей вестью, тянет душу>.

- Без языка и колокол нем, - подталкивает Данила Супоньку к разговору по существу, не зная, как сбить его настрой.

- Сколько не мудри, а воли Божьей не перемудрить, - наконец решается сказать Супонька. И еще припал к чумашку. Глядя просветленными детскими глазами на Данилу, расслабленно выговорил:

- Я с печалью, а Бог с милостью. Схоронили твоего внука, Данила Пермяков, Романа сын. Вот оно как:

- То есть как? - переспросил Данила у старика. - Сказывай, кто посмел: 

- Вот так!.. - перекрестился Супонька. - Пока Хаёра был на празднике, дочь твоя окончательно слегла. То ли от отчаяния, то ли от ненависти к хану наложила на себя руки твоя Устинья. Я предугадывал такой исход и был неподалеку на всякий случай. Но внука не застал, а дочь твою, Данила, с Божьей помощью явил, можно сказать, с того света: Господь простит Устинью, она не в своем уме была, - тяжело повздыхал Супонька, отвернувшись и припив кваса.

- Так ли это? Не завираешься?! - посерел лицом Данила.

- Как видим, так и бредим. - Старик снялся с лавки.

- Погоди, - остановил его Данила, закрывая собой отход из-за стола. - Если воевать татарина, скликать надо наших людишек:

- Твой, Данила, намек мне невдомек, - поспешил Супонька унять прыть Пермяка. - Коротки твои речи, и слушать неча. Татарина надо воевать, когда тот к эвенам за ясаком отправится. В расположении его шатров в деревне Хаёрино останется отрядишка-<сорвиголова>, тут мы и одолеем хана. У меня свой человек у эвенков. Когда татарин будет готов к набегу на стойбище, я предупрежу эвенкского князьца. И тогда охотники разбегутся по лесам отстреливать татарву из-за коряжин. Побегают татары, побегают за ясаком - и с пустыми руками, побитыми вернутся к себе. А я тут как тут, навожу твоих ватажников. И мы мирно, тихо берем дань:

- Так-то оно так, - согласился Данила. Попускать хану?

- Не надо. Как только татарин в лес, а мы к нему на <хвост> - калым за Устинью! В полон берем вотчину хана и не пускаем его обратно в шатры. Выщелкиваем наособицу: Говорят, ты, Данила, раздобыл и зелья, и свинца у воеводы, и пищалей вдосталь.

- Кто говорит? - удивился Данила осведомленности Супоньки. <Не было его в Красноярске, да и в острожке Пермяково его не видели>.

- Как кто? Сорока на хвосте принесла.

- Узнаю - выщипаю хвост! Перья!..

- Кто хочет много знать, тому надо мало спать, - складно ответил Супонька и возгордился.

Стали выяснять, сколько их людишек, ватажников в местах хана обитает. Подсчитали - не больше дюжины, столько же за Каном промышляет. С этими людьми нечего соваться к хану Хаёре - только травить зверя. Пересчитали и ватажников Данилы, что в верховьях Кана. Крепкие мужики-ушкуйники правят там свои законы. Но и с теми людьми не одолеть хана, если он вернется к набегу целым и невредимым от князьца эвенов.

- Вот ты и спроворь, Супонька, чтобы тунгусы ополовинили татар. - И в этих словах одновременно слышались и совет, и просьба, и приказ.

Сухонький Супонька потрепетал ручонками, как крылышками. Если бы не была закрыта дверь - упорхнул бы в небо. На лавку с ножками забрался и встрепенулся, как петушок с насеста, возвысил голос.

- Казачков пристягнуть надобно:

- Осядь! - миролюбиво попросил Данила.

И когда Супонька невесомо опустился с лавки и принялся за квас, Данила как бы открыл тайну:

- Воевода божился помочь: - и выждал, что на это скажет Супонька.

- Кто без дела божится, на того нельзя положиться. Я уже тебе сказывал, Данила, и поведаю вновь, - вскинул седенькой головкой старик. - Хаёра-то с воеводой заодно. Дай Бог подать, не дай Бог просить: - и посмотрел на Данилу светлыми, детскими глазами. - Хан ублажает твоего воеводу. Хочет под себя взять реку, а за это златые горы сулит воеводе. И тебя, Данила, и всех нас под ханскую руку прибрать замыслил, - распетушился Супонька. - И то правда - с тебя-то какой прок, ясак в казну не кладешь:

<Верно говорит>, - Данила в раздумье опустился рядом с Супонькой на лавку. Но все же точил его червь - подмять во что бы то ни стало хана. А Супоньке ответил:

- Не может быть: Ничего не перепутал, старче? Мы же с ханом как бы на одной реке:

Встав на колени к восходящему солнцу, Данила Пермяков помолился да так и остался в глубокой задумчивости. Его лицо выражало такую сосредоточенность и смятение, что страшно становилось от этой борьбы человека с самим собой. Возможно, в этот момент он осознавал свое безрассудство ввязаться в неравные, жестокие бои, но отступиться не мог - слишком глубоки были нанесенные Хаёрой душевные раны, и прошедшие годы их не сгладили.

Только появление Евлашки Соколика прервало тяжелые раздумья. Взгляд Данилы остановился на кисете, свисавшем с пояса толмача. Его камусовая кожа была особой выделки, и сшит он затейливо - лосиной жилой. Такой кисет не вбирал в себя сырость. Данила знал, что в оттопыренном кармашке кисета лежали кремень и кресало.

На Соколике ладно сидела просторная, без поддевки, накидка, тоже из лосиной кожи, но уже грубо выделанной. На ногах толмача камусы, сработанные умелой рукой, смотрелись как невесомые, под коленями они были перехвачены кожаной тесьмой, что и препятствовало проникновению сырости в подследники из гагачьего пера.

- Ты куда вырядился? Никак сватать? - запоздало остановил Соколика Данила. А толмач того и ждал.

- Да так, ничо:

- Вижу. Сказывай!

- Сказываю. Когда собираешься побивать Хаёру? До или опосля?.. Имею в виду скорую свадьбу Марфы, твоей дочери.

Данила выпрямил спину, зорким взглядом разгадывая мысли Соколика: <Никогда он прежде не говорил о Марфе>.

- А ты что на это скажешь?

- Да так спросил: По мне так казачков пристегнуть да и в поход айда. Чего тянуть? Упустишь время:

- Кто услужен, тот и нужен, - не дал досказать Соколику Данила.

- Супонька моего мнения, - для большего веса к своим словам приторочил старика Соколик.

- Не сговаривались?!

- Сошлись кой о чем помолчать, - не сразу ответил Евлашка и примолк, давая Даниле время для осмысления начатого разговора.

- Доброе молчание - чем не ответ? Долго не говорит - ум копит, а вымолвит - слушать нечего, - как бы к себе примерил Данила сказанное.

- Долго думал да хорошо соврал, - подбадривал Соколик Данилу. - Складно баешь, да дело не знаешь. Проведать хана можно - и ватажники, и казачки на крыле.

- Отец Никита силы велит копить, - мягко возразил Данила.

- Перед попом устоишь, а перед Богом не устоишь. Бога не обманешь, хоть и пораньше нашего встанешь.

- Согласен, - сдается Данила. - Чего Бог не даст, того никто не возьмет: Сколько сабель в Верхнем Кане? - строго спросил Данила Соколика. И просветленный взгляд из-под нависших бровей ожгнул толмача.

- Сколько есть - все наши, Данила Романович, - возрадовался Соколик, что снова видит своего атамана прежним. - Все наши, - затвердил Соколик. Зная требования Пермяка к точности информации, продолжал: - Егор Томилин не в счет, - снял картуз и перекрестился Соколик. - Зато младший Томилин - Гошка займет его место в строю - варнак.

- Так Гошка недавно под стол пешком ходил, - усомнился Данила. - Ну да ладно. Прибежит Супонька - зайдите!

- Ну я пойду, договорился с отцом Никитой порыбалить у порога, где камень-<наморщенный лоб>.

- Коль будешь на Кане, прознай, что творится на верфях в верховьях реки, - выкрикнул в спину Соколика Данила.

На берег отец Никита пришел с небольшой задержкой. Соколик держал лодку на плаву, и как только увидел монаха, из корчажки вытряхнул в чумашик с водой наживку. Ельцы, взбаламутившись неволей, звонко захлестали вертлявыми хвостами в край берестяной посудины.

- Ты, брат, не сетуй, - повинился отец Никита. - Едва червяков нашел.

- Да чо там. Наживка на крупную вот, - охлопал чумашик Соколик, - клев бы не пропустить! Ступай на корму, - придерживая стружок от раскачки, велел он. - Котел-то поставь в нос корабля, никто его у тебя не отнимет, разве таймень: - настраивался Соколик на рыбацкую утеху.

Отец Никита, подобрав полы шабура, вместился в корму стружка, и Соколик вывел его на стремнину реки.

Монах, вглядываясь в залепленный черемухой берег, сказал:

- А у меня была Марфа, спрашивала, не знаешь ли ты чего о сестре.

- Как не знать: Татарин глаз с нее не спускает. Я тоже пекусь об Устинье, - признался Соколик. - Вон, Пашка-казачок, счастливчик, Марфу пасет: Капля камень точит. Я как-то заикнулся перед Данилой о старшей сестре, а он мне: <Куда ты с ней? С Устиньей!> На Лену-реку убегу.

- А нас куда девать? Ты об этом задумывался? Татарин в отместку - выжжет: Не сошлись мыслями с Данилой, может, первый раз по крупному. Рассудком признаю: прав Данила, а сердцем не нахожу опоры в его словах.

Стружок по плесу шел иглою, стремительно скользил к порогу. Не заходя под перекат, Соколик направил стружок к берегу и ловко причалил на изломе воды у камня, немало удивив своим мастерством отца Никиту.

- Ну и вот, - сказал Соколик, пристально глядя на воду. - Бог в помощь!

- Кто любит Бога, добра получит много, - настраивая удочку, ответил монах Соколику. Нанизав на крючья живого ельца и опустив под перекат на глубину удочки, он приговаривал: - Ловись рыбка большая:

Соколик спросил монаха, как бы продолжая начатый разговор:

- Скажи, отец Никита, если не повенчаны, то кто они? - Занозой сидела у него мысль об обездоленности несватанной Устиньи.

- Что с татарина взять, что спросить?

Соколик другого ответа и не ждал. <Не скажет же отец Никита - покарать бы хана!> - подумал он. Оттого и пригорюнился, смотрел до рези в глазах на мельтешивший водяными бликами перекат. Никто не знает его тайны-задумки выкрасть Устинью, кроме только Данилы. Так его и нечего считать, у них между собой нет утайки ни по какому поводу. Еще до похода на Лену был сговор между ними - по возвращении домой свадьбу играть.

Пока отец Никита собирался с мыслями, как пообстоятельнее ответить Соколику на его столь серьезный вопрос, вдруг сильно подернуло, и чуть было он не упустил из рук удилище.

- Боже праведный: - всколыхнул лодку отец Никита. Высоко подтянув голенища сапог и перекинув одну, другою ногу через борт, он смело вступил в реку. Длинные полы его шабура всплыли.

- Отец Никита, унесет вода! Экой же ты немощный. <Парус> не распускай - смоет на глубину: - подавал голос из лодки Соколик. - Сорвется с крючка таймень - расскажет в омуте, чем мы приваживаем рыбин.

Побултыхавшись в воде, захлестывающей выше колен, отец Никита, изловчившись, крюком подсек рыбину и стал возвращаться к берегу. А за собой, как на поводу тащил мордастого тайменя. Тот отчаянно буровил изогнутым хвостом воду, оставляя за собой дорожку словно из мыльной пены.

Соколик с удовольствием смотрел на заядлого рыбака, не помышляя о подмоге. По себе знал: главный соблазн в рыбалке - вынуть рыбку. Видно было, как у отца Никиты вытаращились светлые глаза, заострился хрящеватый тонкий нос с широкими открылками, выказывая решительную натуру.

- Да поможет нам Господь не упустить улов.

На плетеной тетиве и при помощи крюка монах выволок на илистый берег добычу. Рыбина, хватив воздуха, завзбрыкивала, завсплясывала. Соколик не смог усидеть в лодке: с шестом в руках кинулся на подмогу и успокоил тайменя. Развеселым голосом выкрикнул:

- Шел бы ты, отец Никита, в сотники! Нам фартовые нужны.

- Не зубоскаль! - посмеялся и монах. - Ставь воду да свежуй улов.

- Сыми грех с меня, отец Никита! А по правде сказать - водяную живность я не считаю загубленной душой.

- Прости и ты мне мои грехи, Соколик:

- Бог простит.

Принимая и раскидывая на борт стружка мокрую одежду отца Никиты, Соколик чинно взирал на него. Затем стал отдраивать изнутри песком и мочалкой из травы кашный котел, сполоснув, зачерпнул речную воду и понес от берега. На душе у него было тепло и спокойно.

Подойдя к отцу Никите, увидел, что тот готовил дрова на разжигу.

- Не пора ли, отец Никита, Хаёру выпроваживать с реки? А?

- Что Богу угодно, то и пригодно, - отозвался иеромонах.

Соколик настропалил костер, приставил на таганок воду. Разделал на травке тайменя, голову и хвост определил в уху, середку оставил для дома.

Вода закипела. Соколик, изловчившись, опустил в котел голову тайменя с ярко-оранжевым срезом, она едва вместилась в посудину. Хвост пришлось отложить. Соколик скинул ложкой пену, достал соль из кожаного кисета и бросил в котелок. Подождал. Как только глаза у рыбины побелели, он отставил котелок поближе к краю - на угли. Выпрямившись, вдруг спросил:

- Если Бог сотворил землю и все живущее на земле, тогда кто породил дьявола?

- Бог с тобой: Дьявол от дьявола и есть, - отозвался от лодки монах, напяливая еще волглые сапоги.

Прознав о затесях от Кана до Лены, Стадухин заколебался - каким идти путем? Сухопутью на Ангару, а через нее перебравшись - Братской степью достичь верховья Лены. Или реками - Каном, Енисеем, Ангарой до Братской степи, пересечь ее и выйти опять же в верховье Лены-реки.

По рассказам старожилов, гулящий человек Пенда добрался реками до степи и через нее попал на Великую реку. Обратным путем Пенда вернулся степью на Ангару, спустился до Енисея и сплавился до Туруханского зимовья. Сколько Стадухин ни пытался найти среди насельников и ватажников человека, ходившего с Пендой на Лену, так и не нашел. Однако все же облюбовал второй - речной - путь на челнах и плоскодонках.

Планы Стадухина не совпадали с задумками Кокоулина, склонявшегося посуху достичь реки. Этот вопрос частенько обсуждали казаки. Семен Дежнев был среди немногих, кто не спешил высказать свое мнение. Если раньше он придерживался морского пути, то теперь выжидал, кто кого пересилит в споре. Если даже у Стадухина был перевес в аргументах, немалое значение для Дежнева имело то, чью сторону примет Данила Пермяк. <Затеси же его, Данилы, и ему следует распорядиться тесом, - думал Дежнев. - Вряд ли сам Данила пойдет в провожатые отряда. Вот заполучить Соколика - куда как полезно. Но старый ворон вряд ли выпустит Евлампия из своего гнезда>.

Данила же никак себя не проявлял в отношении столь важного предприятия, будто его это не касалось. На самом же деле все было не так просто. Если смотреть со стороны - каждый жил сам по себе, своей жизнью, а  вместе с тем делали общее дело. Но не все получалось: со сбором ясака, формированием отряда для похода, не было успехов и в строительстве кочей.

Данила, выжидая, когда окончательно Стадухин примет решение о пути следования своего отряда, смог в то же время крепко пристегнуть Павла Кокоулина к своему острожку Пермяково и получить его поддержку в далеко идущих намерениях в отношении татарина. К тому же в результате сговора перед кулачным боем Павел был обязан жениться на его дочери Марфе. Но Данила не торопил события. А теперь надо было посмотреть, чем дело кончится между казачками, а точнее - Стадухиным и Кокоулиным.

Скорый на расправу Стадухин не заставил долго ждать развязки. Влетел в жилье казаков и зычным голосом потребовал внимания, что весьма редко случалось между казаками, разве только по важному делу. После сытного ужина из мясного кандёра с перловой крупой у себя в казацкой избе старшие, раскинувшись на нарах, смотрели на молодежь, как та в проходе между нарами лихо резалась <в капусту>. Как только казаки успокоились и приготовились слушать сотника, в дверях появился Кокоулин и, еще не ориентируясь в обстановке, неожиданно для всех объявил, что он женится на дочери Данилы Пермяка Марфе. Казаки дружно подняли Павла на ура! Пожалуй, только Стадухин, поставив одну ногу на лавку и, резко повернув голову, уставился на Павла, а спросил всех:

- Что, казаки, поход на великую реку отменяется? Так что ли?! Когда сплошь да рядом, кобыла становится задом:

Зная заварзу Кокоулина и вспыльчивый характер Стадухина, нетрудно было предугадать, чем дело обернется. И как бы без ясных намерений между казаками встал Семен Дежнев.

- Я не думаю, что поход отменяется или откладывается. Справим свадебку, как полагается: и по коням! - И растопил лед.

- Знаем и без попа, что воскресный день свят: - дружно подхватили казаки. - Выкатывай, Пашка, пиво! Уйдем всем двором хором, а дом подопрем колом.

- Славное дело задерживать не станем. Сбегаем за кочами, к берегу причалим, свадебку сыграем и отчалим, - закруглил сход Семен Дежнев.

Было видно: Стадухин не утешился исходом принятого решения.

- Ну а ты, Павел, остаешься под Марфиной юбкой?! - подначивал Стадухин, зная характер Павла.

- Рот не ворота - клином не запрешь, - встрял опять Дежнев.

- Будя вам, - подхватили казаки и тут же выбрали сватов во главе с Семеном Дежневым, сыном Ивана.

Данила Пермяков казачий посыл встретил с радушием.

- Дорогие гости, принуждаю балясы рядиться - прошаю на лавки садиться.

Семейка Дежнев как вошел в избу, повязанный через плечо рушником, расшитым петухами, так и остался стоять под матицей. Хозяину ясно, с чем пожаловали служилые. А невеста, едва прикрыв волосы косынкой, выскочила за порог.

- Из избы православные сору не метут. Сор метут да в печь кладут. Оттого и разладу нет. Скоро сказывается, да не скоро сватается, - приятным голосом, нараспев, начал сватовство Дежнев.

Казаки, еще не присев по лавкам, ждали, что скажет в ответ Данила Пермяков. Как ответит на слова свата? Данила медленно оглядел с ног до головы Семена, вроде как не признал, а заодно и добрых молодцев на выстойке подержал.

- Купец-то молодец, - с почтением поклонился казакам хозяин. - Товар без запроса - коль не было бы спроса. Красно поле пшеном, а беседа умом. Седайте к столу, гости мои, от приветливых слов язык не отсохнет.

- Бойся Вышнего, не говори лишнего! - наперебой заговорили казаки, рассаживаясь по лавкам.

- А к слову сказать, мужики, - как бы на обыденность перешел Данила, - выдать девку не порок - от того ли будет прок: Ушел я на реку, а хан увел старшую дочь Устинью, а с нею и сына моего малолетнего. На кого Марфу оставит казак? Казаку удержу нет, да и не надо:

- Так отчего же, Данила Пермяк, умолчал? - зашебутились казаки. - Или мы не православные - потакать басурману?

Дежнев не ожидал такого поворота. Намек Данилы был куда уж как ясен.

- Языком болтай, а рукам воли не давай. Дело начато - проймем и татарина побьем! - сказал Дежнев на всякий случай и с усмешкой отошел от заводного дела.

- Языком - как хошь, а руками не ворошь: - заподдакивали казачки свату. - А ты, Данила, сын Романа, сговор начисто спрямляй! Да бадейку выставляй! Было б знамо наперед - суха ложка рот дерет!

- Наш обычай хочешь знать? Сваты должны выставлять!.. - из-за печки подал голос вездесущий Соколик. Откуда только взялся человек? Никак, сквозь стену прошел. Присмотревшись в полумраке, стали звать его к пустому столу:

- Ну иди, садись рядком, - позвал сват.

- Иди, иди, - разрешил и Данила, - без тебя нигде не обойдется, - мягко попенял он.

- Хлеб за брюхом не ходит. Боль лекаря ищет, - вышел на свет в хорошем расположении духа Евлашка, обошел Дежнева и сел с другого конца лавки - напротив.

Тем временем Данила выставил на стол пузатый лагун пива, поставил каждому гостю ладную кружку из березового пенька. Казаки оживились и еще больше вдохновились сватовством, разворачиваясь к столу.

- И подкова красит коня! - Что скажешь, толмач? А?

- Дома ешь, что хочешь, а в гостях, что велят: - отозвался Соколик и взялся разливать по кружкам хмельное пенистое пиво.

- Так, говоришь, хлеб за брюхом не ходит? - после выпитой первой подхватили казаки. А вот мы пришли! И шли бы и дале, только бы дали:

- Хорошую речь хорошо и слушать, - поправил рушник на плече сват, давая понять, зачем тут в избе Данилы казаки.

Не так-то просто отвлечь казака от душистого пива. Казалось, дело со сватовством уже решенное. Теперь главная затея - оттеснить подалее хана, чтобы не вонял в округе. А казаки спроворят быстро - хоть сегодня же, была бы на то Божья воля и согласие сотника.

После третьей выпитой кружки разбитной казак Губанов не утерпел - вывернулся из-за стола, дрягнул плясовую. Пошел чистить голенища!

- Семейка, ты пошто так-то, раз наше дело - сватай Марфу смело! Их, ти-а!! Наш жених что золото - вперемешку смолото: Если будем знать-молчать, так и дело не скончать!

Не усидел за столом и тихоня, на вид смурноватый казак Бузянов:

- Звать, Данила, к топору, побивать нам татарву, миром будем пировать - сладко пиво распивать.

А Поярков, увлекшись, сбился с ноги - и под руку Даниле, застопорился:

- Ну, дак, сказывай, свет-Данила, когда правим свадьбу?!

- Ласковое слово и кость ломает. Как сказано: сходим на Хаёру и столы накроем.

- Так тому и быть, - подхватили казаки: Спеть охота! Зачинай, Семейка.

Семен Дежнев набрал поболе воздуха и сильным, ладным голосом затянул:

- <Не вейтеся, черные кудри:>

- <На моей буйной головушке:>, - подхватили дружно казаки. Подбавил в песню пылу и Данила. Песня, окрепнув, вздымала душу на высокий гребень житейского половодья, брала в полон и не отпускала, настраивала на единую волю жить и биться насмерть. Соколик, увлекшись, так и остался с поднятой до краев наполненной кружкой и, не расплескав ни капли, поднимал песню на такую высоту, где, казалось, и птицы замирали в бесстрашном полете.

На другой день в острожке только и говорили о свадьбе. Казаки хлопотали возле своих коней. Данила был весь в делах, но без суеты, а главное - разослал своих гонцов по лесам и рекам для оповещения ватажников. Соколика же никто в крепостице не видел, но казаки могли легко догадаться, если бы заглянули в стойло: его Серко с ночи еще стоял под седлом и хрупал двойную меру овса.

Павел Кокоулин прохаживался по берегу реки в смутной надежде встретить у причала Марфу, если она прибежит по воду. Он придумывал слова, какие ей скажет при встрече, и надеялся, что хоть немного она побудет с ним. За такими мечтаниями он и не услышал, как без единого взбулька стружок причалил к сходням, будто гребец в масло макал весло.

Когда из стружка поднялся человек, им оказался Евлашка Соколик. А Павел почувствовал себя так, словно Евлашка застал казака на своей грядке. Резанули Павла слова толмача: <Нечего хлебать, так дай хоть ложку полизать:>

<Вот что делает девка>, - упрекнул себя Паша, собираясь <отчалить> с пристани, только не знал как.

- Не молот кует железо, кует кузнец, - вывернул опять словечко Евлашка уже из-за спины Павла.

- Не за шило платят - за правила, - нашелся казак. И, подшагнув к Соколику, выжидал, что еще скажет неутомимый конокрад.

- Ратнику полтина, десятнику рупь, - вынув из стружка сверток, передал его Павлу, напомнил: - Твоя доля, Паша, хорошие собольи пластины - на шубу. Калым за Марфу. Данила возьмет:

- С какой стати?

- Присядь, Паша, - потянул Соколик казака на сходню.

Присели на отпотевшую лиственничную плаху около паркой воды. В смеркавшемся вечеру уже не разобрать было лица казака. <О чем он думает, как настроен? - размышлял Соколик. - Ну да ладно:>

- Табун, который мы отбили, Павел, тофы приняли. Это задаток, - охлопал сверток Соколик. - Расчет будет завтра, твои казачки получат сполна свою долю. А у меня к тебе разговор.

- Говори, - поторопил Павел.

- Надо бы хана навестить, проведать Устинью:

- Выкрадем! - оживился казак. - Сбегаем! Держись берега, и рыба будет.

- В том-то и дело! На Хаёру пойдем.

- Побивали татарву и побьем!

- Вот я и говорю, Паша, если что со мной произойдет, не оставляй у хана Устинью.

- Да ни хрена с тобой не будет. На стрелу не нарывайся! Возьмешь мои латы:

- Ты их, Паша, держи при себе, ты нам дороже всего, Паша.

- С чего ты взял?

- Данила просил оберегать тебя в бою.

- Иди ты, Соколик, на лабаз: - вспылил Пашка, вставая со сходни.

- Знаю! - осадил казака Соколик.

- Ну вот и иди, и иди: Дураку по пояс, а умный сух пройдет: Вот сколько я тебя, Соколик, знаю, а понять никак не могу. Ты какой-то разный, себе на уме. Шибко мудреный человек, откуда? Если верить - Устинья твоя суженая, так выходит, мы с тобой свояки, а друг про дружку слыхом не слыхивали. Ну я казак, у меня одна доля: в Великом Устюге вскочил на коня - в Пермяково сошел на время, как бы <переобуться>, да, видать, сердце надорвал, не знаю, как и в седло поднимусь.

- У тебя-то что за надрыв, - понял намек Соколик, - протянул руку - и радости полна запазуха. У меня по-другому: уж сколько годов гудит струна и не может никак ни настроиться, ни оборваться. Если не торопишься, поведаю о судьбе-кручинушке. С тех пор как Данила Пермяков меня подобрал, мы с его Устиньей были неразлучны. А перед походом на Лену состоялась помолвка, и Данила дал согласие: по возвращении - свадьба. Своего отца, можно сказать, я и не помню, только по рассказам матери и имею о нем представление. Он задолго до Красноярского острожка пришел на Енисей, был промышленно-торговым человеком. И вот однажды тунгусы налетели на наше поселение и разграбили паузок на реке. Отец со товарищи пали в сражении. Зимовье наше сожгли, женщин забрали в ясырки, и меня вместе с матерью. Увели нас в стойбище, поместили в жилище из жердей, сработанное на конус. Оленьи тунгусы живут летом в чумах, покрытых берестой или кожами. Несмотря на гнус, они ходят в одной набедренной повязке из кожи и украшают тело разноцветной татуировкой. Посмотри, - поднял рубаху Соколик. На груди толмача Павел увидел два изюбра в схватке. Он даже поплевал на палец, попробовал стереть. Соколик рассмеялся: - Разве только скребком! Зимой тунгусы носят одежду из шкур, с нагрудниками, с которых свисают конские хвосты. Тунгусы - неустрашимые воины. Военная доблесть - наиболее ценное их качество. Они сызмальства обучаются метко стрелять и увертываются от стрел - большое надо иметь мастерство. Сколько попортили мне кожу тунгусята, сколько я стрел вынул! - опять поднял рубаху Соколик.

- Да ладно тебе, верю, - придержал Павел руку Соколика, - чего расхвалился? Все равно отемнели уже.

- Я к тому рассказываю, Паша: рубиться мечом тунгусы не шибко свычные, а вот куяками: поучиться у них стоит. Или выдерживать осаду в своем стойбище. Большие мастера тунгусы брать крепостицы, на то у них есть специальные крюки для растаскивания бревенчатых построек. Богатство соседей побуждает тунгуса к нападению, а движет этим жадность непомерная. Особенно ценится скот.

Тунгусы не знают ни полотна, ни шерсти, но умеют делать веревки крученые из кожи оленя. Они шьют из бересты большие, ходкие лодки и легкие на вынос. Моя мать снискала защиту у тунгусского князьца, потому что умела из шерсти вязать одежду, носки, веревки и даже поддевки под шишаки и нарукавники. Как-то у тунгусов гостил князец тофов. Ему понравилось рукоделие матери, и он за четыре фунта соли выменял мою мать вместе со мной. Я уже был подростком, подавал надежду в военном деле, и тунгус не хотел отдавать меня. Когда князьцы договаривались об обмене, я все понимал: тунгусским владел лучше, чем родным, русским. Мать ни за что не хотела уходить без меня. Как только она сказала тофу, что лишь я знаю секрет, как плести веревки из конского волоса, намерения его переменились - не захотел оставлять меня тунгусу. Так мы вместе с матерью и оказались в верховьях Енисея.

Тофы - прирожденные рыбаки и охотники. Но, как я вскоре понял, в воинском деле они уступали тунгусам. Шерсти и шкур у них было вдосталь, и мать денно и нощно пряла и вязала. А я, не покладая рук, строил плоскодонки и челноки для тофского воинства.

И вот с верхнего Кана набежал на тофоларов брат Хаёры хан Кибирка. Ночью тихо, по воде, подобрались к стойбищу. Огонь быстро его охватил, ведь стрелы татарские были с огненной начинкой, а чумы крыты берестой. Спастись удалось немногим. Мать погибла в пожарище, я был на верфи в тот момент и попал в плен. Меня оставил при себе хан, прознав, что я толмачу. Мог уже разговаривать на трех языках, предстояло освоить и татарский. За каждый промах или неточность хан творил спрос жестокий. Как ты разумеешь, Павел, приходилось держать ухо востро, иной раз исход переговоров и от меня зависел. Было однажды: к хану Кибирке пожаловали гости из соседнего улуса (татары от случая к случаю вели войну с этими тунгусами). На сей раз они сговаривались вместе идти на Мангазею, захватить русских аманатов. Не мог же я допустить такое! И мне удалось настроить тунгусов так, что сговор не состоялся. Они ушли, недовольные ханом, а тот не мог понять, что же произошло. Он спрашивал меня, правильно ли я толмачил. Одна незначительная оплошность могла погубить меня в миг. Я научился вызнавать характер хозяина и толмачить, преследуя свою цель, да, видно, переусердствовал, татарин поймал меня на слове. Не помогла отговорка, что я еще плохо знаю татарский. И это окончательно погубило меня - жизнь висела, как говорится, на волоске. Оставалось одно - бежать. Уйти из татарского остожья непросто. Вокруг в три кольца сторожевые засады. Смириться и ждать скорой погибели или милости хана было тоже неразумно. При мне был нож, трут и кресало. Огонь добыть или найти пропитание в тайге - пара пустяков. Но до нее надо еще добраться. В тот же поздний вечер, спрятав под сермяк топор, я вызвался помочь задать корм лошадям. Выбрав момент - вскочил на коня и: держи ветер в поле. Никто не ожидал от меня такой прыти. Доскакав до места, где оборвалась дорога, снялся с лошади и развернул ее в обратный путь, понужнув как следует, потому что знал: татарин не отступится - будет искать не столько меня, сколько коня. А мне он был ни к чему - по следу найдут. Путь я держал в верховья Кана - места мне были знакомы. Вскоре я услышал: тунгусы напали на хана Кибирку, побили его, забрали добро, скот и много аманатов. Я же в верховьях Кана срубил зимовьюшку, там меня и застал Данила Пермяк. Около него и прижился. И ходил на великую реку. А мягкой рухляди там не счесть: Многое чего было, рассказывать не стану, и Данила тебе говаривал... Наша оплошность, когда плыли по Лене, была прискорбной. Не проведав реку, мы с малым числом пошли наугад, и местный провожатый, кормовой наш, коч и плашкоут завел в слепую протоку. Побили нас иноземцы, а посудины сожгли. Мы едва с малой толикой своих людишек унесли с реки ноги. Теперь бы я переспорил Данилу: плашкоут-карбас надо было строить с бойницами. И глядеть, и глядеть неусыпно на воду и берега, продвигаясь по реке. И отражать наскоки иноземцев пищалями из бойниц - куда как ловко. Если доведется тебе бывать на Лене и проведывать землицы, будешь знать, как судьба может комлем лечь: - посмеялся Соколик.

- Умеючи и ведьму бьют наотмашь. - Спихивая огарки сучьев от костра в воду, Павел намеревался попросить Соколика выведать у Марфы, не выйдет ли она к нему на берег. Соколик предугадал желание казака и нараспев, опережая вопрос, произнес:

- Как не мастись, а на небо не влезешь, Паша. - И беззаботно добавил: - Всему свое время.

<Вот вшивый толмач! Все про баню: - оценил Павел сметку Соколика и еще раз убедился: - Не такой уж Евлашка простачок, как может показаться:>

А Соколик все подначивал:

- Вот вскружила девка голову! Иди и падай в ноги Даниле. Да приданое не забудь, - напомнил толмач.

Подначка Евлашки уже не казалась Павлу такой обидной, скорее ввергала в необъяснимую растерянность, хотелось поговорить по душам, попросить совета у Соколика, как подступиться к Даниле с подарком. Но свой порыв казак сдержал: <Еще чего доброго подумает Евлашка, что заискиваю перед ним>.

- Ну ладно, своячок, утро вечера мудренее, - отошел Павел, подобрав сверток.

И все же тревога за Марфу не отпускала, она постоянно ему грезилась, что побуждало к действию.

На закате дня к сходням на реке причалил челночок, из него вышли трое. И по тому, как они шли берегом, поднимались к воротам острожка, можно было догадаться - с нехорошей вестью прибыли.

Навстречу мужикам вышел сотник Стадухин и узнал среди них бывшего казака Ивана Кислого, знакомого еще по Енисейскому острогу.

- Ты откель? - не поздоровавшись, спросил Стадухин. - Вроде бы в беглых пребываешь:

- Враки, - осадил Иван сотника. - Твой десятник Роман Васильев прибрал нас строить кочи. А до того мы были аманатами у князьца карагазов в Верхнем Енисее, да сбегли от него, перебравшись на Кан. Кочи построили, вызвались в провожатые до Пермяково, но упустили воду, посадили посудины на камень. Перекаты оголились, и снять кочи по малой воде никаких сил нет. Твои казачки и мастеровые не знают, что делать. За все время не было плотного дождя. Окончательно обсохли кочи: О чем мы и уведомить тебя хотели.

- Ступайте в гостевую избу, поешьте, - распорядился Стадухин, а казакам велел идти на сход.

Собрались служилые быстро, вести уже гуляли по острожку.

- Корову надвое разрубили: зад доили, а перед во щах варили, - завел сказ Стадухин, как только казаки сгрудились и присмирели. - По всей видимости, остались мы без флота, - твердо заявил сотник. - Кому-то выгодно, скажем, жениху Кокоулину. А отряду никак нельзя оставаться на зимовку неподготовленным - ни сена, ни мучки:

- Михайло! Ты Пашку не трогай, не вали с больной головы: Кто знал, что река подведет, не отпустит кочи? - возразил сотнику Андрей Иванов Горелый. - Одно остается - подначить насельников воевать.

Возник спор: одни намерены были сухопутью идти в поход на Лену, другие настаивали осесть в острожке, набегами на ближайших инородцев брать ясак и ждать воду. Отряд раздвоился, правда, радела за зимовку в острожке меньшая его часть. Но боеспособность всего отряда была под угрозой. Стадухин осознавал свое положение и не хотел допустить раскола в отряде.

Казаки, как говорится, скребли в затылках. Как выйти из создавшегося положения? Если обобрать насельников фуражом, значит, обречь их, да и промысловых и торговых людишек на падеж скота. Разор будет по всей округе. Опять же и казаку остаться без конной тяги никак нельзя. Вот и гадай, учись у курочки: шаркай лапками да подбирай.

Семен Дежнев предложил позвать на сход Данилу Пермяка. Казаки его поддержали.

- Послушаем, что предскажет старый ворон!

Хозяин острожка на сход пришел с небольшой задержкой, при полных доспехах, с молодецкой выправкой. На крутом плече - суконная разлетайка, перехваченная широким ремнем из бычьей кожи, с пояса свисали и дорогой нож, и сшитый тунгусской мастерицей кисет с зельем и кресалом, что свидетельствовало о готовности к ратным делам.

Казаки с почтением расступились, сделав проход Даниле к сотнику, настроились слушать опытного воина. Данила подшагнул на круг, широко перекрестился на восток, степенно склонил непокрытую седую голову на север, затем на запад, на юг и, расправив могучие плечи, так остался, будто за тем и пришел - показать себя.

Михайло Стадухин, с трудом уняв неприязнь к казакам-неслухам, рассудительно обсказал, на чем не сошлись служилые в столь затруднительной обстановке, лишившись кочей для похода.

Данила не удивился и не проявил интереса к дальнейшей судьбе отряда. Тогда сотник прямо спросил:

- Что думаешь обо всем этом, Данила Пермяков, сын Романа?

Данила, с лукавинкой в глазах, охотно начал:

- Каков строитель, такова и обитель.

- Из печеного яйца в острожке высидят они живого цыпленка: - не сдержался Стадухин. И навлек на себя неудовольствие казаков. Не принято на сходе обрывать говорившего. Но Стадухин уже остановиться не мог: - Затеяли свадьбу: По какому такому умыслу?!

- Как тебя понимать, сотник Михайло Стадухин, - не поднимая голоса, спросил Данила. - Если немощный - признайся. Так передай свой отряд мне, под мою надежную руку, - и, выжидаючи, зорко посмотрел на Стадухина.

Сотник оторопел. Такого поворота он не ожидал. Казаки притихли в недоумении и враз завелись безудержно смехом. Кто-то выкрикнул:

- И впрямь, Данила по яйцам пройдет - ни одного не раздавит.

Загоготал в голос и Михайло Стадухин.

- Ну, молодец, Данила, ну уважил! Ты договаривай, договаривай, <воевода> на Кане:

После некоторой разрядки Данила постарался вывести сход казаков из тупика.

- Так кто, казачки-молодчики, затеял свадьбу? - строго спросил Данила. - Кто сватов заслал?! А? По сему и быть празднику!

Над головами казаков полетели шапки. Уже когда Данила только собирался на сход, знал, что не упустит свое, только бы подвернулся подходящий случай. Он не выказывал свою власть как хозяин острожка, держался как советник. И с этих позиций напомнил Стадухину:

- Две ляжки в пристяжке, а сам в кореню - с него спрос: Не подсказал я вовремя: Кан-река с норовом, упустишь воду - накажешь себя, - опечалено признался Данила. - Сколько я промышляю в округе, а ни разу не довелось видеть столь малой воды на реке. И будь сейчас у причала кочи, все равно не одолели бы нижний порог Кана.

Данила в задумчивости подождал, каков будет ответ казаков. Сказать им было нечего, что угнетало служилых, привыкших рисковать - отчаянные головы. Каждый искал выход, но не скоропалительное решение требовалось, а серьезное, толковое.

И вдруг неожиданно для всех Данила предложил:

- Даю я вам, казаки, флот - плоскодонный карбас и четыре дощаника. Но боюсь - они не поднимут всю ватагу казаков, придется кому-то остаться на берегу. И все-таки большую часть отряда с аммуницией и провиантом плоскодонки потянут. Решайте!

Первым из казаков подал голос Семен Дежнев:

- Что-то мы не увидели твоего флота, Данила Романович. На другой реке разве!

- Пошто на другой-то реке? - спрятал усмешку в бороду Данила. - В слепой протоке Кана таится. На плаву! Готов отчалить в любое время. А то, что небольшая часть воинства останется на берегу, так не беда. Как только Бог даст в верхнем Кане воду, паводок вздымет ваши кочи, снимет их с камня, и они прибудут в Пермяково. Больше им некуда деться. Тут их и поймают казачки. А настигнуть основной отряд Михайлы Стадухина - дело немудреное.

Повертели, покрутили казаки план хозяина острожка, но ничего разумнее не придумали. Объявили сборы. Без лишних слов казаки оценили и широту, и щедрость Данилы, хорошо зная, каких затрат стоит флот на реке и как он необходим в хозяйстве.

- Неча ждать у моря погоды. Без работы и долото крошится! Пусть Пашка Кокоулин посидит на берегу, подождет воду - тогда и догонит ватагу. А поначалу побьем хана, отнимем у него Устинью, как и обещали Даниле Пермяку, - подытожил Семен Дежнев.

Даниле того и надо было. Он выжидал удобного случая, и вот он подвернулся. Все складывалось по его задумке. <Кажется, и казак не на шутку привязался к моей дочери>, - подумал Данила.

Позавчера Данила конопатил на берегу свою лодку, и ему хорошо были видны сходни. Павел неслышной кошачьей походкой подошел к подмостьям - напугал тем самым Марфу. Она вскочила на плаху одернула до пят юбку, а казак заступил ей путь на берег. Данила хотел окликнуть Павла, но услышал его страстный призыв:

- Придешь на выселки?

- Нет, не смогу. Что люди подумают?

Данила видел, как дочь спрыгнула в воду и, будоража ее, выбежала на берег. Подхватив ведра с водой, засеменила домой. Данила усмехнулся - скорее своему прошлому, чем настоящему. У него было все проще, а возможно, и сложнее. Со своей ватагой еще задолго до прихода на Кан он ходил на князьца эвенков. И однажды среди многих аманатов, взятых в плен, оказалась дочь торгового человека Никиты Ворыпаева, Арина. Глянул на нее - и потерял голову. Что с ним происходило, с двадцатилетним казаком! Привел девку к себе в зимовье да с тех пор и не отпускал от себя. Застолбил зимовье на Кане, ватажничал. Родила она ему трех детей. Если бы хан сдержал свое слово и не разорил семью Данилы, был бы он самым счастливым человеком.

А теперь надежда на Марфу и Павла. Если даст Бог наследника, то дети и внуки Данилы будут в безопасности, защищены, как подобает в родовой обители.

Данила был готов к выступлению на хана Хаёру. Жеребец его, Савраска, стоял подле крыльца под седлом с притороченной пищалью и с походной сумой за легким татарским седлом.

Пошел слух у казаков, что выступление отряда будто бы задерживается из-за Евлашки Соколика. В последнее время никто его не видел в острожке. Где человек мотается - никому неизвестно. Кто-то видел загнанную лошадь Соколика рано утром у избы Данилы. Да и Супонька прибегал и не обопнулся у бабкиного крыльца - прямо к Даниле на порог. К чему такая спешка? Да мало ли дел у Данилы Пермяка, ушкуйника. Никому в острожке не придет в голову дознаваться, нет у людей привычки такой - интересоваться не своими делами. Спроси кого о Даниле или усомнись в чем-то - получишь ответ: <Да что ты, голубчик, Бог с тобой, как тебе придет такое на ум - спрашивать?..>

Вот уже у коновязи сгрудилась добрая дюжина казаков; не ускользнуло от их глаз, что один конник на взмыленном сивом коне появился внезапно у крыльца Данилы, кинув поводья, тут же исчез за дверью, словно ветром его сдуло. Кто-то сказал: <Соколик прискакал>.

Вскоре вышли казаки, Данила, а за ним и молодцеватый Соколик. Пока Данила спускался с крыльца - неторопко, с оглядкой, прибежала бабка Лукерья и, пристроившись к Даниле, на ходу обсказывала: <Отца Никиты нигде нет. Никто не знает, где он со вчерашнего дня. Видели: увел его на заре неизвестно куда удалец старый Супонька>. Выслушав <донесение> Лукерьи, Данила отмахнулся от нее, как от надоедливой мухи, направляясь к своему коню.

Из ворот острожка конный отряд выходил строем попарно. Впереди на сером поджаром жеребце, при полной боевой амуниции хорошо смотрелся сотник Стадухин, вслед за ним в паре - десятник Павел Кокоулин и Семен Дежнев. И так, не меняя строй, наездники потянулись по набитой дороге в сторону владения хана Хаёры.

Ватажники же обступили Данилу полувеером, под правой рукой - Соколик, под левой, на чалом мерине - закадычный друг Данилы Егор, отец Гераськи Анкудинова, который года два тому назад упорол с Енисейска на коче в холодное море. Егор Анкудинов, живя в своем зимовье в Верхнем Кане, никак не хотел отстать от отряда, ибо Устинья была его крестницей.

Спаренный отряд казаков и насельников Данилы Пермяка представлял внушительную силу для хана Хаёры. И не только для него - для князьца тунгусов Сахая, но не по этому случаю: Тунгус был крепок своими многочисленными воинами-лучниками, беспощадными в бою, к тому же до него не добраться через заболоченные леса. Данила не враждовал с тунгусами, они исправно приносили ему ясак, хоть и малой толикой. Однако Данила не драл три шкуры с князьца, замирялся с ним. Хаёра, напротив, вымогал у него ясак обложной данью. Данила понимал: Хаёре надо было делиться с красноярским воеводой. Хан не однажды пытался урезать ясак, принадлежащий Даниле, но не тут-то было: Ватажники не давали спуску Хаёре, побивали его людишек, в аманаты не брали - <выщелкивали>, не вступая в открытый бой.

Со временем хан отступился от Верхнего Кана. Зато непомерно стал обирать тунгусов. Когда-то Хаёра пытался сговорить тунгусов объединиться и оттеснить с низовьев Кана красноярского воеводу, да, как видно, толмач Соколик расстроил сговор, пуще того - посеял вражду между татарином и тунгусом. Зверя травят не собаками, выездом.

Дорога настраивала Стадухина на размышления. Сотник не мог до конца понять старика: то видел в нем хитрого и коварного ушкуйника, то бескорыстного и открытого человека. Не каждому под силу отдать упрятанный флот, лишиться такой ценности в хозяйстве и в ратной жизни. А любовь отца к своим детям? Выдать за казака дочь свою, предвидя все тяготы такого бытия: Все последние события подталкивали по-другому оценивать старика. Наслышан Стадухин и о его молодости: будто Пермяк - выходец из столичной знати при дворе, но почему-то откололся, не нашел и с воеводами общего языка. Насколько слухи были верны - Стадухин и не пытался разобраться. Да и местные власти забыли об исчезнувшем Даниле, ведь разнеслась тогда весть: погиб, дескать, где-то сотник. А тот ли, нет - никому не было дела до этого. А сейчас-то и подавно много воды утекло.

- Михайло, как ты думаешь Хаёру в острог брать? - услышал сотник голос Павла Кокоулина, повернул голову к говорящему, пристально и тягуче вглядываясь в него. Но ответа десятник не получил. Какое-то время ехали молча.

- Пашка, у твоего коня ступ, вроде как он и вовсе не кован: - не оборачивая головы, заметил Стадухин. Десятник промолчал. - Чего насупился? - задело сотника. - Поди, родственницу едем вызволять: Не было разговору со стариком?

- Солодовня сгорела, а пиво пьем, - усмехнулся Павел.

- Что ты имеешь в виду, Паша?

- Нашу нерадость и топоры не секут. Остались без флота - так Данила Пермяк выручил. Ты же, сотник, договор с ним учинял: Дружбу помни:

- Ну ты, Пашка, счастливчик - рыжий черемшинчик, - рассмеялся Стадухин.

- Михайло, песню! - выкрикнул кто-то из казаков. - Заработанный ломоть слаще краденого каравая: Что в бою взято, то свято.

- Зачинай, Кухаренков! - оживились казачки.

И только бы завести <Ехали казаки из дому на поле:>, как сзади послышался звонкий голос:

- Ватажники пылят! Кажется, Данила метелит:

Сотник придержал коня, но не дал ему с ноги сойти, подождал, пока примкнут насельники. Данила обошел отряд, сравнялся со Стадухиным.

- Все на свете к лучшему, что ни делается, - сказал Данила.

- Не узнав горя, не узнаешь и радости.

- Так-то оно так. Худое видели, хорошее увидим.

- Прибытки возьму с собой. На Енисее отдам воеводе. А ты что хотел?

- Как тебе сподручнее, сотник.

- Может быть, тебе оставить для передачи в Красный Яр?

- А когда я туда попаду: Нескоро! Лучше тебе с собой взять. И опять же - у воеводы попросить на дорогу: И поболе у татарина взять мягкой рухляди. У тунгусов нахапал ее - пруд пруди. Воевода будет доволен тобой, Михайло.

- Да ну! Захромал! - крикнул на коня сотник, хотя конь шел как надо. И это действо не укрылось от Данилы. - Пожалуй, ты прав. Так и сделаю, как ты говоришь. Погляди-ка, Данила, кто спускается извилистой дорогой с горы? Не твои ли люди?!

Придержали коней. Семерка седоков и впереди пеший вышли из леса на еланку.

- Да это же Супонька с отцом Никитой. И сам Хаёра пожаловал:

Перед Данилой Супонька остановился.

- Молитва места не ищет: Славные людишки, рады видеть вас и все войско государственное казачье. Господи, помилуй! - не грех говорить и не тяжело носить. Хан Хаёра решил принять православную веру. Обряд совершит отец Никита на реке Кан, на том месте, где наш Господь прикрыл его от вражьей стрелы. Вот мы и поспешаем. Разворачивайте своих коньков, воины славные, да и поспешайте за нами в крепостицу Пермяково.

Глава 4

Вернувшись с хаёринской дороги, Стадухин зашел к Даниле в избу. За столом, кроме хозяина, сидели старик Супонька и Павел Кокоулин. Разговор, как показалось Стадухину, шел о нем.

Данила не встал навстречу сотнику, а предложил садиться. Супонька с Павлом не выказывали себя никак, но Стадухин заметил: Супонька недовольно встряхнул бороденкой, и сотник стоя выложил цель своего прихода.

- Хан перечит мне, говорит, что у него нет ни фуража, ни сена, ни овса, он не заготавливает впрок. Табуны его копытят траву, едят прут: Придется тебе, Данила Романович, из своих запасов уважить казачков.

Данила неторопно развернулся на лавке навстречу Стадухину, а посмотрел на Супоньку.

- Я и не ждал от Хаёры другого, - и вперился в сотника взглядом из-под нависших бровей.

Стадухин словно размяк от столь явной неопределенности, опустился на лавку, ожидая, что еще скажет хозяин.

Данила рассчитывал, что сотник принудит Хаёру раскошелиться или, в конце концов, отнимет у него все необходимое для отряда.

- Ну, дак, как будем жить-быть? - Стадухин поторопил вопросом Данилу.

- Кому как любо - пусть так и живет. Если русскому царю нашему нужны кони, - бери. А кормов у меня нет: Есть фураж для своих ездовых, так запас невелик - разве что до весны.

- То есть?! - поднялся с лавки Стадухин. - Как тебя понимать, Данила Романович?

- А как хочешь, так и суди мои слова. Если отдам заготовки, оставлю своих на бескормицу в крепостице.

Стадухин призадумался. Он знал, что Кокоулин рыскал по Кану и притокам, искал, где бы раздобыть зарод-другой сена! И выходило: где сена клок, а где и вилы в бок.

Грамота государя действовала только на излишки. У кого они были - те людишки не перечили цареву соглядатаю. Утаивали или нет - кто знает. Но на сходе всячески поддерживали царский указ. Да и кровно были заинтересованы в защите от набегов иноверцев. Однако как ни судили-рядили, а такой отряд казаков прокормить были не в силах.

- Выходит, не сговорились! - очерствелым голосом сказал Стадухин и поднялся из-за стола.

- Мы и не сговаривались, - не удерживая сотника, ответил Данила.

- Супонька, слетай-ка, оповести Соколика, пусть откроет амбар, а ты, сотник, посмотри, сколько взять овса. Ступайте, - неожиданно распорядился Пермяк.

В тот же день под вечер Данила ненароком увидел Павла у коновязи, подошел.

- Далеконько собрался? - И, не дожидаясь ответа, как бы посоветовал: - Гонцов бы, Паша, послать, проведать, что творится по затесям и за ними подальше, насколько возможно, скажем, до <Камня>, где обитают иноземцы. Надо узнать, чем можно поживиться, чтобы за один летний поход достичь реки Лены. А за <Камень> не ходите, туда силушка большая нужна. Если зима застанет в летнем платье, надо быть во всеоружии - запастись продовольствием и походными юртами, как у хана Хаёры, ловко с ними передвигаться на такие расстояния. Приходи со Стадухиным на заходе солнца к Афоньке Соломатину, что обосновался за крепостицей, - все мирно обговорим, повечеряем.

Стадухин сразу встретил Павла вопросом:

- Куда это ты, добрый молодец, навострился, не на вечерку ли?

- Данила Романович приглашает нас обоих поговорить в избе у Афанасия Соломатина.

- Буду, - сразу согласился сотник. - На слуху Соломатин.

- Изба у него - на подходе к Пермяково, настоящая крепостица, сам посмотришь.

Афанасий встретил высоких гостей у крыльца.

- Проходите, милые люди, Данила Пермяк уже у меня, ждет вас.

Стадухин сразу отметил:

- Крепко живешь, Афанасий, хоромы завел.

- За нуждой в люди не бегаем, своей хватает.

Вошли в избу, сразу пахнуло нагретым камнем и томленой похлебкой. За длинным столом уже сидел Данила. Казаки подсели к нему.

- Посмотрели - негусто у тебя, Данила, с овсом в амбарах, - начал Михайло.

- А я что говорил? Искать надо выход. Может, татарина потрясти?

- Да пробовали, видно, не заготавливает он фураж. А вот если насельников по Кану обязать?

- Обирать всех подряд негоже, - выставил довод Кокоулин.

- А если ближайших иноземцев? Они силу признают, - предложил снова сотник, - уговорами их не проймешь, калачом не ублажишь:

- Мягкую рухлядь еще подскрести можно. А вот с кормами у них глухо. Каждый держит для себя вязанку, другую. Отберешь - оголодишь. А тебе не кажется, Михайло, действуя силой, мы подтолкнем всех едино к сопротивлению нам. Надо вносить раздор в их ряды разными действиями, а в первую очередь - под свою власть брать влиятельных иноземцев, разумно потакать им в свою пользу, чтобы они, вожаки, собирали подать в казну. Они лучше нас знают, с кого и сколько можно взять. И пусть первый удар недовольных возьмут на себя.

- А тем самым мы не ослабим царскую власть? - усомнился Стадухин.

- Ослабим на какое-то время, - согласился Павел, - своего щадить будут, но недоимок избежим. А со временем на нашей стороне окажется большинство иноземцев, и тогда потечет в царскую казну прибыль.

- Надвое бабушка сказала, - посмеялся Михайло. - Зачем напрягаться, если малой толикой обойдешься? Ты, разлюбезный Павел, не меняла - изготовитель утвари. Наше дело привлечь под царскую руку иноземца мечом и копьем, а уж затем всякие торги зачинать. А на это туземец падок. Что на что менять, чтобы время не терять.

Вот уж и совсем стемнело. При свете жировки лица собеседников выражали озабоченность и решимость действовать в угоду фартового дела и ратного подвига. И ни у кого не было сомнения в правоте общего дела, но и горячку пороть не хотелось: научены горьким опытом в походе до Енисейска. Обговорили еще раз о положении отряда на Кане, но со сроками, когда выступать в поход, не определились.

Хозяйка избы тем временем быстро поставила на стол разную снедь. Повечеряли. Стадухин, сославшись на боли в бедре после ранения, поднялся, чтобы идти в крепостицу. Его остановил Афанасий:

- Куда же ты в темень? Что, у нас места мало для дорогого гостя? Скажи, где ляжешь:

- Мне бы на сеновал.

- Слово гостя - закон.

Поднялся было и Павел, когда хозяин и Михайло вышли, да Данила его придержал, хотелось ему еще повспоминать:

- Я в свое время побегал со своей ватагой по лесам, по долам, по рекам, добрался аж до князьца якутов. Была и удача: с каким только богатством не имел дело! Было всяко. На Лене шли мы на паузке по воде, там-то нас при бойницах было не достать, но и на берег высунуться не давали якуты. А сколько можно раскидывать по берегу провиант? Мы убиваем, а они прибывают. Их лучники на лету в муху попадут. Сколько можно, столько и продержались на воде, но от нашей ватаги пшик остался, а народ был - все как один на подбор, ушкуйники.

При этих словах голос Данилы окреп, а Павел подумал: <Играет кровь у старого волка>.

- Сколько живу, столько и печалюсь. Нет ни в сердце, ни в уме покоя. А что там, за лесами, за горами творится? И где конец света? Может быть, и вовсе нет ему конца - и теребит, и теребит душу. Что ты на это скажешь? Большая польза для нашей Руси царю-батюшке землицы новые приращивать: Как тут устоять и утерпеть, чтобы не ввязаться в ратное, столь полезное дело? Мечта ведь - она сильнее страсти жить. На это ты можешь мне не отвечать. Я бы и сейчас с тобой пошел в поход, - вдруг проявил готовность Пермяк. - Но возьмешь ли? Вот в чем загвоздка.

- Ты и здесь при деле, - живо отговорился Павел. - Наместником будешь на Кане: - как бы сгладил поспешный отказ Даниле.

- Так-то оно так. Годы уже не те. А ты, Павел, возьми Евлашку Соколика. Бывалый, нужный человек: толмач и мастер на все руки. Он сызмальства был со мной в походах. Я его способности понял, когда Евлашка был еще вот таким, - вскинул руку Данила вровень с подоконником. - Павел, я тебе обещал поведать, как морские кочи строить. Скажу. Надо брать бычьи кожи из старой скотины, а клеить их рыбьим клеем. Соколик хорошо освоил эту работу. Он и клей варить из рыбьих пузырей мастак. И способен карбаса легкие с бойницами делать. Да что я взялся перечислять? Он и лазутчик отменный, и охотник. А главное достоинство Соколика - надежный, он ни в каких делах не подкачает, не подведет. Одним словом, ручаюсь за него.

- Ну и славно, - согласился Павел. - Если на зимовку осядем, не поможешь, Данила, пополнить отряд смельчаками?

Данила помедлил с ответом.

- Почему молчишь, Данила Пермяков?

- Пошто нет? В хорошие руки грех не дать.

Проговорили Данила и Павел аж до первых петухов. Но окончательное решение о зимовке отряда оставили до разговора со Стадухиным.

Поутру, когда Михайло вошел в избу, Данила сразу встретил его вопросом:

- Что ты скажешь, сотник, если в случае зимовки я возьму на себя часть запасов хлеба и соли, но сено и овес не могу. Это дело отряда. К тому же рыба и мясо под боком, снасти есть, только не ленись.

- Принимаю, Данила Романович.

- Отряд-то я вам пополню, а как насчет деньжонок новобранцам?

- Мы еще перед казачками в долгу. Покажет поход.

- Имей в виду, Михайло, наши парни не свычны воинскую службу блюсти. Каждый по себе, а вместе доведется - ватага. Любого опрокинут туземца, заберут корысть - и по избам: пахать, сеять, ребятишек клепать:

- Обучим ратному делу - и в строю стоять, и пули лить, и из пищали палить, - оживился Павел.

- Но не за так же! - гнул свое Данила.

Павел не показал улыбку, но голосом оттенил:

- Волка ноги кормят.

- Ну да, - догадался Данила, о чем речь. - Порох за зря палить жалко. Если настроитесь зимовать, можно побегать по округе, приструнить людишек Хаёры, чтобы знали, что наши ватажники подались в отряд. А заодно - обзавестись необходимым для похода дальнего. И сами посмотрите, кого взять, кто на что сгодится в отряде. Кто и сам отойдет, если служба окажется не по плечу, но таких вряд ли сыщем.

Все как будто бы обсудили, обговорили, но когда уже выходили казаки из избы, направляясь в крепостицу, Павел, чуть задержавшись возле Данилы, пообещал:

- Поговорю со Стадухиным, чтобы он выделил тебе из своего запаса полдюжины пищалей.

- В неоплаченном долгу буду перед тобой, Павел. Храни тебя Господь.

Казак совсем не ожидал такой реакции Данилы, но промолчал. На том и расстались.

Прежде всего Данила в деталях рассказал о договоренностях с казаками своему другу Соколику, ибо твердо знал: лучше него никто не справится со столь непростой задумкой.

Евлампий раздумывал, о чем пойдет речь с высокими людьми, каковыми являются Стадухин и Кокоулин. Бесспорно, в глубине души ему льстило, что и он в этой жизни нужный человек, но выказать себя радостью не хотел. Он знал себе цену в житейских делах, а здесь чувствовал - предстоит нечто более значимое и высокое. Соколик ценил доверие Данилы, считай, отца своего, и всякий раз радовался, когда Данила держал совет с ним, как с равным. Но дистанцию держал, а потому лишних вопросов не задавал, раз просит его о чем-то Данила Пермяк, значит, так и надо делать.

К своим тридцати с небольшим Евлампий наработал характер самостоятельный, чему, естественно, способствовали жизненные обстоятельства, а прежде всего - воля Божия. И главная его черта - не впадать в уныние, что считалось у православных большим грехом. Это помогало Соколику выходить из безвыходных, казалось, ситуаций, быть стойким в сражениях, верным и надежным в дружбе, мудрым в житейских делах. Многое взял он от Данилы, но и прибавил - жажду к познанию, открытию нового, неведомого. Оттого, возможно, в свое время <не понял> намека Данилы выдать за него свою дочь Устинью. И сделал все так тонко, что Данила и не заподозрил его в отказе жениться. Да и, собственно, Устинья не пылала к Евлампию чувствами (хотя ее никто об этом и не спрашивал). И не потому, что Соколик был нехорош собой, такого молодца поискать надо - лицом приятен, чернобров да и статью хоть куда, умом и силой Бог не обидел. В глаза глянешь - утонешь в желтизне осенней, глубина - жуть берет, что девки, что парни не в состоянии выдержать его взгляд. Разве только Данила: схлестнутся глаза в глаза, а потом Данила скажет: <Ну брат, от твоих зенок в дождливую непогодь огонь разводить>.

Очнулся Соколик от тяжелого, низкого голоса.

- Евлампий, ты тут?

Быстро сообразив, кто по ту сторону балагана, отозвался:

- Здесь я!

Казаки вошли, откинув дерюжку. Свет в балагане пробивался сверху, от развилки жердей и падал на подстилку из пожухлой травы. Дымокур, как видно, давно погас, и легкое облачко гнуса зудело над остывшим дымоходом. В балагане было прохладно, пахло сырым тальником и мокрицей.

Кокоулин сразу сел у кавалерийского седла, облокотившись на руку, подал голос Стадухину:

- Садись, где стоишь.

Соколик устроился рядом, подогнув под себя ноги по-татарски.

- Сказывают, ты большой мастер по дереву, - начал Михайло. - Нас интересуют кочи.

И пока Соколик собирался с ответом, Павел высказал недоумение:

- Пошто так: мастер ты плотницких дел и не сродни боевому кочету? Пошто Соколик-то?

- Раз народ сказывает - зря не скажет, - притаенно сказал толмач.

- Чистая правда! - взбодрился Стадухин, по всему видно: ответ Соколика ему понравился: - Ну а в отряд вступать задумки не было?

- Человек предполагает, а Бог располагает, - не замедлил с ответом Евлампий.

<Стоит присмотреться к этому Соколику, - подумал Стадухин, - не зря люди его расхваливают - каждый на свой лад. Не похож он на говорунов: наговорят сто верст до небес и все лесом>.

- В походах бывал на великую реку? - как бы усомнившись, спросил Стадухин.

- Толмачил, - односложно ответил Евлашка и добавил с достоинством: - При Даниле, сыне Романа Пермяка.

- Сколько знаешь говоров? - спросил Стадухин.

- На трех могу.

- Павел, ты слыхал?! - вскинулся с подстилки Михайло. - Слыхал?!

- Не глухой, - с поощрением отозвался десятник.

- Вот и смотри на него! На каких лопочешь?

- Как бы тебе сказать, - вскинул голову Соколик и с легким замешательством ответил: - Если татарский с якутским можно посчитать за один, они схожи, то еще остаются тунгусский и тофоларский. Ну, еще слабо - бурятский.

- Где тебя угораздило познать такую беду? - скорее, себя спросил Стадухин.

Соколик промолчал, не откликнулся на бессмысленный вопрос. <Раз говорю, дескать, знаю, что говорю>.

Михайло принялся ради куража <проверять> знания Соколика, хотя знал татарский с пятого на десятое.

С наигранной легкостью он спросил Соколика:

- По какой линии - матери или отца освоил татарский язык?

- Ни от отца, ни от матери. Жить приходилось с татарами и другими басурманами, был толмачом у князьков.

- Знаешь, что бывает с неугодными толмачами?

- Правят сокола не бичом и битой, - выдал Соколик, - ворон крыкает, сокол вытягивает, прогибает долу:

Стадухин поднял густые брови на морщинистом лбу.

- Позумент*, однако, ты, Соколик, и глазей** отменный у Данилы Пермяка. - Стадухин прыснул и, не удержавшись, зашелся громким, раскатистым смехом. И вдруг неожиданно спросил: - Как ты считаешь? Нужен толмач в отряде? Ты же знаешь - мы собираемся в глубокие пределы земель иноземных. Никак не минуешь ни тунгусов, ни татар, ни бурятов, ни якутов и прочих иноземцев, пока достигнешь Лены-реки. С одними надо договариваться, других крепко вразумлять. Без хорошего толмача под рукой не обойтись.

Михайло вымахнул на ноги, выправился во весь рост, сказав:

- Ядрена маха, беру тебя, Соколик, в отряд. Приставлю к Пашке, он у меня по части замирительных сношений с иноземцем. Так как говоришь? Не правят толмача? - опять засмеялся Стадухин. Ты помнишь, Пашка, был у меня наемный толмач, - умерив себя, продолжил сотник: - Татарский прикормыш, и этот толмач вывел наш отряд на засаду иноземца Гидяя. Едва отбились, потеряв много своих казаков в прижиме горного перевала. Тот толмач, будучи рядом со мной в бою, хотел садануть мне нож под лопатку, да обмишурился.

После этого случая Стадухин взял за правило - не брать в свой отряд человека со стороны. С Соколиком - другое дело. Он доверял Павлу Кокоулину, с которым не одну версту прошел, а тот убежден: не может такой человек, как Данила Пермяк, подвести, рекомендовав своего друга. Да и каждый в вотчине знал и уважал Соколика.

Особых сражений на Кане не было, и Соколик в округе вел дела своими тайными лазами. Стычки с чужеземцами, конечно, случались, но его люди всякий раз уходили с ладной добычей и главное - целыми, без ран.

Отношения Данилы со Стадухиным налаживались, особенно после <смотрин> Соколика. Хозяин крепостицы стал привечать сотника, делиться с ним, чем только мог.

В это утро, как обычно, выгнали скот на выпас к реке. На небольшом расстоянии от изб, выше переправы на реке, обсыхал карбас. На берегу в строгом порядке раскинулся лагерь отряда Стадухина. Рядами легли сборные чумы, заимствованные у тофов. Осиновые жерди, хорошо просушенные и с продолбленными отверстиями на концах, легко собирались в остов чума. Выделанные из лосиной кожи и сшитые по размеру чума накидки с отверстием для дыма быстро набрасывались на остов. А уж затем в морозные ночи чумы обвешивались кошмой. Невесомыми козьими шкурами устилался пол, закидывался кошмой или шкурой дверной проем. Посредине жилища разводилось огнище, потому в нем было приятно находиться. Если имелась возможность, добывали камень, обкладывали им кострище. Он долго сохранял тепло, можно было спать спокойно, невзирая на трескучий мороз. Для кострища рубили дрова по размеру, чаще всего - березовые, кедровые, они <не стреляли> при горении.

В лагере лабазники, не сомкнув глаз, охраняли провиант, задавали корм лошадям, блюли кострище у начальства отряда. Одним словом, бдительность - по всей строгости походного времени. От каждого служилого требовались внимание и преданность делу. Казаки и на ночлеге были начеку. Порой не снимали верхней одежды, под головой - седло, с одного бока - пищаль, с другого - нож. В сборном чуме размещалось от трех до десяти человек.

Главная работа - уход за конем, конечно, и амуниция должна быть в порядке. Всеми делами отряда управлял сотник с его подручным десятником.

Данила Пермяк не торопился близко сойтись с отрядом казаков. Он как бы и не вмешивался в их воинские дела. На Кане он считал себя хозяином. Если говорить по существу, задача у казаков и насельников - помогать друг другу в любую пору безотказно. Одна была загвоздка - хан Хаёра, хотя он и не лез на рожон. На людях этой вражды было не видно, но она зудела, как нелопнувший нарыв. Данила не мог простить татарину его подлых поступков в отношении семьи. И разоренное гнездо на Кане Данила стал возрождать снова, обзавелся своими людьми - ушкуйниками, насельниками, мастеровыми. Ясак он не платил, а сам его собирал со своими ватажниками по всему Верхнему Кану. Если посмотреть на все это как бы со стороны, то можно было сделать вывод: человек остепенился после неудачной вылазки на Лену: строит, пашет, торгует. Но на самом деле это была хорошо продуманная стратегия.

Данила в своей крепостице не держал много людей - только тех, кто нужен был для хозяйства и защиты от нападения. В основном в его ватаге были ушкуйники, живущие со своими семьями на Верхнем Кане и его притоках. Они понимали необходимость привечать иноземцев, чтобы подвести их под крепкую руку русского царя. Жесткая дисциплина позволяла собрать ватагу моментально. Набеги делали в основном по ночам, забирали что надо, и уходили только им одним известными тропами, растворяясь в тайге. Нередко наносили урон и хану Хаёре.

Однажды хан заподозрил в содеянном Данилу и со своими людьми наведался тут же в его крепостицу. Был встречен с миром заспанными сторожами. Сам Данила вышел к воротам в шубном халате через одно плечо, спросил через Соколика, что встревожило хана, и, не дожидаясь ответа, дал разрешение открыть створку малых ворот. Когда хан, опешивши, вошел, Данила сразу пригласил гостя на чай, но тот промолчал. Все вокруг было спокойно, ничто не говорило о чрезвычайных событиях этой ночи. Конечно, если бы люди хана заглянули в стойло и увидели взмокших лошадей, сразу же поняли бы, чем занимался только что Пермяк.

Сбитый с толку, хан отказался от чая, сославшись на срочные дела. <В таком случае, - перевел Соколик слова Данилы, - нет нужды задерживать дорогого гостя, а по русскому обычаю желаю хану на дорогу - ни дна, ни покрышки>. И уже за воротами, когда хан намеревался вскочить в седло, Данила придержал с нарочитой осторожностью Хаёру:

- Скажи, мил человек, какая нужда тебя так наскоро загнала ко мне? И чаем не погрелся! - Не дождавшись ответа, с болью в голосе спросил: - Как моя Устинья чувствует себя под рукой великого соседа? Растолмач, брат Соколик, этому ироду, - тихо попросил Данила.

Соколик стал переводить, изучая острым взглядом вооруженных людей на загнанных татарских лошадях. Хан взялся за луку седла, но, как видно, нашел нужным ответить Даниле:

- Похоже, тунгусы ищут войны! Спалили улус, выбили моих людей на Курышке.

Скрежетнув зубами, хан мотыльком взлетел на своего коня и, не сказав больше ни слова, пустил его в сторону Хаёрино.

- Пошли спать, Соколик! - сказал Данила и велел охране захлестнуть ворота крепостицы.

На этот раз, когда прибыл отряд казаков Стадухина, Данила, встретившись с сотником, сразу предложил места для размещения в казацкой избе в своей крепостице, коновязи для лошадей, конюшни.

Для Стадухина до конца неясно было отношение Данилы к походу, хотя действия его вроде благожелательны. <Не выпроваживает ли он нас? И в то же время затевает свадьбу, собирается женить казака на своей дочери, - рассуждал он. - На что надеяться? Слухи это или нет: подбивает казаков воевать с Хаёрой!> Стадухин и сам не прочь побиться с ханом, заодно и утвердиться среди казаков-соратников. Зачем он здесь, на Кане? На этот счет не давали добро воеводы - ни енисейкий, ни красноярский. Оставалось одно: как следует, не спеша, все разузнать и обдумать, прежде чем принять окончательное решение о сроках выступления отряда.

Улучив момент, когда Данила возвращался с курьи*, где он резал прутья для плетения корчажки, Михайло спросил его о здоровье. Старик хмыкнул в ответ, дескать, говори, да не заговаривайся. И только Стадухин намеревался показать характер, как Данила неожиданно взял инициативу:

- Был у тебя Ивашка Копылов, сотник?

Стадухин сразу осекся. Ему явно не хотелось посвящать Данилу в свои дела, а потому предпринял попытку увести разговор в другое русло:

- Хочу давно тебя спросить: что скажешь насчет Ангары, синеглазой реки? В 1624 году с низовьев Ангары промышленный человек Пенда проник на Лену и с хорошим <уловом> мягкой рухляди вернулся в Енисейский острог. Что знаешь об этом?

- Слыхал, но точно не знаю. А вот еще троица - Дубенский, Кольцов и Тюменцов и более трехсот казаков с ними прошли все пороги Енисея, дошли до речки Качи и на ее берегу основали Красноярский острог, но дальше не пошли. Уже через год острог был готов нести службу. И еще один наш десятник, Васька Бугор, - добавил Данила, - пробрался до Лены и по Ангаре доплыл с хорошей добычей до Енисейского острога.

Данила понял: больше сведений у Стадухина никаких нет.

Из Красноярского острога скорый гонец Ивашка Копылов неожиданно появился в Пермяково и сразу - к Стадухину. С сотником он был знаком еще по Мангазее, потом и по Енисейскому острогу, где Ивашка служил стремянным у воеводы Ждана Кондратьева и слыл человеком бывалым и хватким.

Когда Ивашке довелось помогать уже Красноярскому воеводе Хрипунову отыскивать серебряную руду, тогда воевода и переманил его к себе и был весьма доволен способностью Ивашки выведывать тайные тайности, мало кому доступные.

Копылов не стал распространяться в отряде, зачем он тут, увел к реке Стадухина, там и выспросил: отчего, мол, Михайло, столь известный сотник, промышляя на реке Кан, не кладет в казну ясак мягкой рухлядью и не подает знака воеводе о проведывании новых земель.

Стадухин не признавался в своей нерасторопности, а в подробностях обсказал, как они готовились к походу по воде на Лену, строили кочи.

- Наконец, снялись с якорей, шли плесом, как вдруг река обмелела, пороги ощетинились камнем. Кочи наши наскочили на шивера и до сих пор не могут сняться с валунника. Обезвоженная река остановила нас.

Ивашка слушал сотника с нарочитой неудовлетворенностью, вставляя иной раз колкие словечки.

- Пашка Кокоулин Заварза, чинит раскол в отряде, - признался сотник, - а Данила Пермяк не дает мне собирать ясак с насельников, промышленно-торговых людишек в Верхнем Кане. У него здесь все схвачено.

- А ниже по реке от его острожка, при впадении Курышки?..

- Ат-ты! Там вотчина хана Хаёры. Тот под рукой красноярского воеводы пребывает. Вот и весь сказ. Одно остается, - доказывал Стадухин, - подождать подкрепление и силой принудить и хана, и Данилу исправно платить дань в государеву казну: А также, - заключил сотник, воеводе напомни о задержке жалования казакам: за прошлый год - соли 1³/₄ пуда, 5¹/₈ четверти ржи, 4 четверти овса и за три года денежного довольствия - по пяти рублей за каждый год.

В ответ наушник Ивашка упрекнул Михайлу в бездействии:

- Славный казак не справляется с наказом воеводы! - с нахальной не по чину въедливостью прямо в бороду сотнику изрек Ивашка: - Золото не в золото, не побывав под молотом. - Видя, как его слова коробят Михайлу, смягчил: - Добро! - и рассмеялся.

Стадухин долго молчал, соображая, как отделаться от Ивашки Копылова. Потом произнес:

- Накопим воды и соберемся на Лену: Пошли-ка теперь, похлебаешь с дороги, что Бог послал, - и положил на плечо Ивашке увесистую руку. Тот легонько, с поклоном, снял ее.

- Съестное при себе держу, - кивнул Ивашка в сторону реки. Стадухин увидел струг, а в нем человека.

- Не гоже, чтобы меня видел Данила Пермяк.

- У Данилы повсюду глаза, - согласился Стадухин. - Ушкуйники: Они не ради любопытства освежуют залетного, а корысти ради, не упустят незваного гостя.

- Вдругорядь, стало быть, Михайло Стадухин, за стол усадишь. Правда, едой силы не вымотаешь: Ремесло пить, есть не просит, а само кормит.

- В таком разе беги, Иваха, да сказывай воеводе: если отыщется человек, ходивший с Пендой на великую реку, пусть встретит отряд при впадении Кана в Енисей.

Просьба Стадухина была неслучайной: еще в 1619 году в Енисейском остроге служилыми был допрошен пленный князец эвенков Илтик, который знал ход с Енисея на Лену у светлого озера-моря.

Глава 5

И вот Стадухин объявил сборы. Все, что было припасено загодя и чем поделился Пермяк, казаки, разоблачившись от воинских доспехов, доставляли на берег. Катали бочки, несли мешки, тюки. Особо сотник глядел за зельем, пищалями и прочей воинской амуницией. Загружали карбас фуражом и провиантом. Данила с присущей ему настороженностью дотошно следил, чтобы каждому продукту было свое место. Повышенное внимание - к соли, он и кормчему наказывал смотреть в оба, не подмочить ее, а то сама себя растворит и вытечет. Не приведи Господь!

Когда загрузили флот, на берегу все еще оставалась поклажа. Завели по сходням на карбас лошадей и в карманы посудины ссыпали фураж. И опять ненамного убавилось с берега. Зашел, было, спор - что оставить, а что взять. А спорить-то нечего: от иголки до подковы - нет ничего лишнего.

Из-под руки Данилы вывернулся Евлашка Соколик, как всегда - в нужный момент и предложил Стадухину из трех своих стругов два. Стадухин с особым вниманием посмотрел на толмача.

- А ты с чем останешься? - спросил Соколика. - Примыкай к отряду со своим флотом, - да так сказал, будто сговор об этом давно состоялся.

Соколик склонил голову, то ли в знак признательности сотнику (еще никто из насельников не удостаивался чести быть приглашенным в отряд казаков), то ли в знак согласия послужить казацкому воинству. Необоснованный отход, ясное дело, грозил неприятностью.

- Принимаю покорно и с великой радостью твое приглашение, Михайло Стадухин, как великую честь: Да не нахожу в славной твоей ватаге воина, которого можно было бы променять на Евлашку несмышленого и оставить взамен на берегу.

Стадухину и возразить нечем. Кто хотел остаться - сгрудились подле Пашки Кокоулина. Стадухин, строго глядя на казаков, хмыкнул и поднял голос, чтобы его слышали:

- Сверху пушисто, снизу остро: - только и сказал сотник, не закончив фразы, на просторную речь толмача. И отвел в сторону Данилу. Прежде чем заговорить - посмотрел на казаков, которые кучкой в семь-восемь человек направились к сходням прощаться со своими соратниками, поднявшими весла к отплытию.

- Скажи, Данила Романович, если можешь открыться, долго ли намерен держать подле себя Пашку Заварзу?

Данила Пермяков не спешил с ответом. И Стадухин не сдержался, спросил:

- Может, есть задумка своим тесом хлынуть на Лену-реку?

- Скажу тебе, Михайло, не как великую потаенность, - опустил голос Данила, - а как житейскую необходимость. Упустил ты время. И не столько здесь твоя вина, сколько река подвела. По всем приметам казачкам не надо бы срываться в эту пору из острожка: шуга догонит вас если не в низовье Кана, так в низовье Тунгуски. И вашей коннице придется месить снега берегом. И от реки не оторвешься: по ней хоть и редкие, но должны быть зимовья. У насельников разживетесь сеном скудным. Если дотянете до подножного корма, будете с конной тягой. Ваши лошади не способны добывать подножный корм, глодать прутья тальника. Насельники тамошних мест, как мне сказывал Супонька, запасают сена только для коров и придомных лошадей. Вы можете обзавестись пролазной лошадью, а вот насчет всего другого, в том числе и ясака, - не ведаю и не знаю. Я тебя не принуждал к походу. Если бы не надеялся на реку, а готовил сани летом, тогда можно было бы продержаться до подножного корма. Если даже предположить, что в осенний паводок твои кочи снимутся с шиверов, все равно времени не будет - вмерзнут. И при всей расторопности не достигнут Верхней Тунгуски. И столь малой ратью нечего и мечтать ни водой, ни посуху достичь Лены.

Стадухин не ожидал от хозяина крепостицы столь откровенного и полного ответа. Все больше Пермяк раскрывался перед ним как человек государственный, радеющий и за общие интересы, и за простых русских людей.

Тем временем отец Никита отслужил напутственный молебен. Казаки уже стали рубить чалки. Всего одна сходенка соединяла карбас с берегом.

- Ступай, Михайло Стадухин, даст Бог - свидимся. Если нет - не поминай лихом.

- Спаси Господи тебя, Данила Романович, - Стадухин обнял его, они расцеловались.

Как-то непривычно сразу стало - опустел острожек Пермяково после шумных вчерашних сборов. Но это только на первый взгляд. О чем втайне мечтал Пермяк - сбывалось, хоть и с большими потугами. Договорились с ханом Хаёрой, что он уступает Даниле две деревеньки и свою вотчину по речке Курыш. Хан оттеснялся дальше, на пойменные места: Ликовал Соколик: за незначительный выкуп хан уступил Даниле его дочь Устинью. Павел Кокоулин занял со своими казачками Хаёрино.

На следующую ночь он прискакал на своем длинноногом Воронке к Даниле, и до утра они провели у светильника. Не один самовар с заваркой из березовой чаги усидели. И только за час до рассвета Пашка ускакал на своем жеребце. Данила еще не ложился, когда на пороге появились Соколик, Супонька, а часом позже и отец Никита.

Расселись за столом. Ночная сова Лукерья подавала шаньги из отсевной муки со сметаной и отвар из налимьей печени внатруску с полевым луком. Супонька макал шаньгой в отвар и, кажется, не слушал, о чем печалился Данила. Пожалуй, только Соколик проявлял нетерпение, чуть заметное для Данилы. И тот не преминул сказать:

- Не егозись, Евлашка. Я Марфу определил приглядеть за старшей дочерью.

Соколик, сконфузившись, опустил голову и невпопад макал шаньгой то в сметану, то в отвар и бесперечь тянулся к туеску-перестарку с квасом.

- Так что ты, отец Никита, скажешь по поводу Хаёры?.. - как бы напомнил Данила.

Отец Никита отодвинул от себя по столу деревянную кружку, промокнул рукавом губы.

- Воистину, хан Хаёра принял наше православие, в этом сомнения нет. Господь надоумил басурмана. Теперь он тебе и друг, и брат по вере нашей: - Отец Никита осенил себя крестным знамением. Вынул из-за пазухи тряпицу, развернул ее аккуратно, выложил на стол деньги. - Это Хаёра пожертвовал на часовню.

Супонька при словах отца Никиты встрепенулся.

- Сказываю вам, - обнес он неторопным взглядом светлых глаз присутствующих и остановился на Даниле, - по всем слухам, басурманы недовольны решением Хаёры принять нашу веру во Христе: Имеется намерение у его сородичей покарать хана:

- Вот в этом все и дело, - встал из-за стола Данила и, поставив ногу в мягком опойковом сапоге на лавку, склонился в сторону Супоньки. - Не выжить нам от наскоков татар, если хлынут с низовья Кана. Павлу с малой ратью без укрепы стен не продержаться, пока на подмогу придем. Да и людишки вскорости разбредутся на осенний промысел. Некому будет укротить иноземца: Вот ты, Соколик, зачем отдавал всего себя затее дойти до края земли? - И вперил свои бедовые глазищи в Соколика.

Евлашка не отвел егозливые глаза, словно захмелел с бражной отравы.

- Поменял я, старче, путь святости на дорогу святительства. На руках моих больная:

- Сходи на улку, отряхни земельку и тогдысь в светелку ступай, - не выслушав до конца, остановил Данила Соколика. А тот, как бы приняв вызов, напомнил Даниле:

- Ты же знал и потакал принудить хана. А об чем раньше шла речь - забыл, Данила Романович, дак хоть теперь не упусти время, исправляй. Верстай отряд из молодежи, принуди зятя-казачка обучать людишек ратному делу, коней пуще всего отбивать надо, пока татары не пришли в себя. Я определю Устинью под неусыпное око Марфы и твое, Данила Романович, и отбуду хоть завтра ушкуйников скликать, а Супонька пусть набегом, не жалея ног своих, облетит соколом ясным стойбища тунгусов и прочих иноземцев.

- Что Богу не угодно, то и не сильно, - снялся с лавки Супонька и подошел к отцу Никите под благословение.

- Господь благословит. Друг про друга, а Бог обо всех. С Богом пойдешь - до блага дойдешь:

Супонька от отца Никиты мимоходом приник к Даниле.

- Грозную тучу Бог пронесет.

- Оставит Бог - покинут и добрые люди, - ответствовал Данила Супоньке, приобняв друга. - Береженого Бог бережет: - Данила коснулся облысевшей, как у орла степного, головы Супоньки. - Беги, друже, да не забывай сказывать о сыне моем Дмитрии:

Данила Пермяк должен бы остепениться, поубавить страсти житейские, как говорят о реке - войти в свои берега. Да не тут-то было, словно дрожжей влили в кровь. В острожке и во всей округе не помнят такой бурной деятельности Данилы с тех пор, как он объявился на реке Кан. Казалось, теперь сбылась его заветная мечта: и хана оттеснили с реки, и дочери при нем, и младшую вот-вот выдаст за казака, приглянувшегося ему. И Соколик воспрял духом - наконец заполучил Устинью. И слава Богу, хозяйство полнится - ждать бы-пождать внуков, да укрепу корня своего блюсти на радость потомкам. Так нет, Данила нутром чувствует: не ко времени на печь взбираться - сына любимого нет под рукой, опоры отцовской. <Кому продолжить начатое дело освоения землиц под свое раздолье жития-бытия? Дочери - считай, отрезанный ломоть. Павел свое хозяйство, свою вотчину заведет, Марфа - хорошая пристяжка в семейной жизни. И Соколик, по всему видно, гнездо свое вить собирается. И совьет. У этого ничего из клюва не выпадет, из когтей тоже не урвать его добычу. И это хорошо, - рассуждает Данила, - в общей связке русских людей - надежная укрепа друг для друга. А разобщенность сулит погибелью>.

Не потому ли Данила всем нашел заделье: рыскать по округе, скликать подпасынков. Он считал, что ребятня - самый податливый народ в обучении ратному делу и обережению своей вотчины. Не потому ли хозяин острожка прирезал пашни, насколько хватило семейного зерна. Зачистил покосы. На изломе горы заложили в острожке погреба. Добавил к тому же лабаз под мясную муку, да мало ли чего по хозяйству еще: Казалось, мелочи, а из них все складывается для жизни.

Лукерья и та диву дается: когда хозяин спит? Как ни посмотрит - все на ногах, от хозяйства не отступается. А тут моду взял: Евлашка Соколик нагнал в острожек ребятни с окрестных селений и лошадей <наимал> в пойме реки бессчетно. И все подростки на елани с лошадьми, луками и ножами, как саранча, день-деньской мотаются. А старый Данила с ними. Другой раз Лукерья исти никак не дозовется: А это еще что?! Оглашенные, что постарше, вздумали палить из пищалей по посудинам на реке, и старик Пермяк потакает. Нет бы унять старика хромого - дружка своего Супоньку, так пристегнул его к разбойному делу, тот козликом взбрыкивает по берегу с костылем, наущает молодежь, как стрелять из орудий. Сама Лукерья - уши в ладошки и, не довозив вальком лапотину, убежала с реки, не помнит, откуда и прыть взялась: Ополоумел народ, взбудоражился острожек. Гостевая изба кишит людом, три стряпухи не успевают самовар приставлять да пироги выставлять. На ночь только и запирали ворота.

Последнее время Соколик не вставал из седла - мотался по лесам и селениям. Не принято было скликать ватажников-ушкуйников в толпу. Каждый жил вроде бы сам по себе, а вместе - ватажное сообщество, боевая единица. Существовал неписаный закон: по первому зову, какие бы ни были дела у каждого, оставлял их и прибывал в назначенное место, имея при себе необходимое оружие, зачастую такое, которого не было у служилых государевых людей. Где они его добывали - тайна за семью печатями, известная разве только Даниле Пермяку.

Ушкуйники - особые люди, варнаки и законники. Свои правила они не предают, сохраняют. И дисциплина, и данное слово у них в почете.

Данила Пермяк не отвергал людишек - ни торговых, ни мастеровых, ни промышленных, ни попутчиков, ни гостей. Все они охотно шли под Данилову руку, уверенные в твердой защите от какой бы то ни было беды.

И Данила хорошо понимал, что и благополучие острожка на Кане не в малой степени зависит от этих людей-насельников. А они, как пчелы, несли своему хозяину щедрый взяток нектара. И острожек процветал: далеко за его пределами ширились на заливных лугах сенокосы, на южных склонах пологих гор устойчиво поднимались пашни. Удавались озимая рожь и яровые овсы, в чем была особая нужда. Само собой - рыба, дичь - к столу в каждом дворе. Данила придерживался правила: посильный ясак мягкой рухлядью обязан вносить каждый насельник, а земля, вода, воздух - от Бога и никакой данью не облагаются, они не могут быть в торгах.

Тунгусских, тофоларских и прочих князьцов Данила относил к иноземцам. Кто не платил в государеву казну, тех считал неприятелем, такого же мнения придерживались и его люди. Когда иноземцы сжигали русские поселения и брали людей в аманаты, ватажники давали отпор. В мирное же время вовсю шла торговля: меняли украшения, железную посуду, ножи, топоры и многое другое на мягкую рухлядь. И нередко, сдружившись с иноземцем, ватажники покупали приглянувшуюся девку, крестили ее и брали в жены. И отец Никита при этом был незаменимым посредником. Своим чистосердечием ему удавалось многих иноплеменников обратить в православие.

На столе мягко светилась водосвятная чаша, горела, потрескивая, свеча. Отец Никита, облаченный в длиннополый шабур, вскидывая крест, громко басил:

- Господу помо-о-лимся:

Прихожане плохо знали порядок службы, но с прилежанием разноголосно подхватывали за отцом Никитой слова молитвы. С усердием просили:

- Господи, Боже наш! Огради мирское стадо от власти диавола: от губительных болезней, от всякой зависти и искушения:

- Благослови, Господи, - не торопясь, отец Никита погружал в чашу золотой крест, благословляя присутствующих, вскидывал над головами кропило - и целебные брызги сыпались во все стороны, они были желанны.

Соколик стоял посреди избы и никак не мог избавиться от навязчивых мыслей. Люди уже вышли из молельной избы, когда к нему подошел отец Никита.

- Ну, добрый молодец, чем растревожена твоя душа?

Соколик как бы очнулся.

- Однако, поем да побегу. Государь наш живет нами:

- А как бы ты хотел? - не понял Соколика иеромонах. - Не было бы государя - не было бы и излишков.

- И воеводе дай, всем дай, только одному попу подай - мужик и крепится из последних сил. Но он же не дурак - остаться голым, - поднял глаза Соколик на отца Никиту. - Тогда и царь слетит с престола. Чем он будет жить, если оберет мужика до нитки? Мужик и ограничивает, не снимает все с себя - бережет власть, иначе развал государства. Кто строго взымает, тот нужду познает.

- Государь-воевода бдит порядок в землях своих, укрепу блюдет, а вера наша сращивает в единое племя народ, насколько возможно. А что тебя беспокоит, сокол ясный? - Отец Никита распаковал опояску с шабура, собираясь, как видно, угостить Соколика кашей со шкварками.

Соколик придержал отца Никиту.

- Я не кладу в ясак полной мерой, не одариваю чинов, не тешу душу свою корыстью. Каждый в меру своей сообразительности укрывает подать на свои нужды, не ведая, что тем самым укрепляет власть. И это дает свободу. И я не творю непосильного спроса с иноземца, не вынуждаю его уходить в другие земли, а вживаю в свою вотчину. А вы, батюшка, раскрепощаете его душу, вера обнадеживает человека на лучшую долю. Оттого никто в семье не лишен своего места - ни мал, ни стар. Мал дает надежду, что растет работник, а старик гордится, что на все годится. Приумножил хозяйство отца своего - и подал пример своим детям, а те то же самое сделают. Отсюда почет и уважение. А старый - значит, умудренный.

Соколик вышел из избы хоть и с облегченной душой, но в глубоком раздумье. В нем росло непонимание окружающего мира и своей жизни. И отец Никита не знал или не договаривал чего-то важного. Евлампий постоял на крыльце, поглядел - народ трудится, занят своими насущными делами и, как показалось Соколику, совсем не думает, как надо жить, а просто живет и работает. <А что вносит в эту жизнь Данила Пермяк? - рассуждал Соколик. - По его уразумению строится крепостица, а стало быть, и все бытие людей зависит от хозяина. Значит, Пермяк потребен воеводе, воевода же - царю-батюшке. Так и выстраивается мир по велению Бога нашего Иисуса Христа>.

Скрепочка в душе Соколика вдруг отжалась, дала ход свежей крови по жилам. Он легко сошел со ступенек крыльца и скорым, присущим, пожалуй, только ему мягким шагом, пошел на перекат, где оставил стреноженного коня. Но его на месте не оказалось. Соколик по следу нашел его на пути в свои пределы. И вспомнил своего наезженного жеребца: где бы его ни оставил, он знал, казалось, задумку своего хозяина и не подводил. <Вот ведь как мыслю, - осек себя Соколик, - что-то я стал краснобаем>, - посмеялся над собой Евлампий, расстреноживая жеребца. Поднялся в седло и до переката Ясные Гусли отдохнувший конь донес его быстро. Соколик спешился, приторочил к ноге жеребца повод, пустил на илистый спад реки, где пробивалась манящая зелень дикого овсеца.

Река, накатывая волну на песчаную отмель, устало возвращалась обратно, лаская серебристый песок. Соколик вглядывался в притихшие шивера по течению реки, угадывая по нечеткому замутневшему следу на отмели, когда переправился наездник.

И вдруг Соколику привиделась давняя встреча с Устиньей, он понял, что именно здесь, у этого переката она произошла. И вот он уже видит в излучине реки, поросшей тальником, дремавшего коня: Очнувшись, Соколик и с расстояния определил: загнанная под седлом лошадь. Она еще не одыбала с тех пор, как ее оставила здесь Устинья.

Соколик хотел прибрать коня, скорее от жалости к животному, но тут же отступился: <Бока наест - пристанет к табуну. Кто бы здесь мог быть, кроме Устиньи? Вроде, нечего ей делать тут, однако ее это конь>.

Соколик было совсем рассолодел, снял с трудом сапоги: за последние сутки он не разувался да и, можно сказать, не вынимал ног из стремян - кого сам оповестил о сборе, кому наказал передать просьбу Данилы. И осталось оповестить торговых насельников новой деревеньки на этом берегу Кана.

<И что за блажь лезет мне в голову в эту-то пору?> - пытается стряхнуть с себя наваждение Соколик. Он хорошо помнил слова деда Супоньки: <Не бери в голову, Евлашка, бабенку, недосягаемую пока:> Все эти годы он так и делал - отстранял из головы Устинью.

У этого переката тогда вышла к коню своему Устинья, легкая и озорная. И в первый раз в своей жизни Евлашка притронулся к ее руке. И это случайное прикосновение осталось в сердце на всю жизнь. И сейчас Соколик пытался, насколько мог, унять волнение. Но как это сделать? Он пытался разобраться, что происходит с человеком, что в нем творится: дай только себе слабину подпасть под неведомое чувство - ты уже не тот, кем когда-то был. Соколик, глядя на перекат, пытается вспомнить, как ушел Ивашка Копылов - государственный преступник и его заклятый враг - из вотчины Пермяка, чтобы <свернуть> в сторону от Устиньи, его нареченной невесты. Соколик даже встал, обул сапоги. Осадил себя: <К чему я гоню!> - и снова поторопил коня.

Глава 6

На перекрестке звериных троп Соколик на миг призадумался: метнуться ли ему в сторону зимовья Василия Пояркова или держаться волока, тогда придется покружить, только к завтрашнему полднику подвернешь к воротам Пояркова. Бежать скорой поярковской тропой через перевал - втрое ближе. А если бурелом забил пролаз на перешейке горы, тогда поворачивай на исходную позицию:

Осенняя заря недолго держится над утомленным за день лесом. Уже податливо она съедалась зубастыми перистыми облаками. Тушились и теплые прядки света, откуда-то проникающие на замшелые валежины. Бело-серые лишайники светились сами собой. Высвистывали, страдаючи, пичуги.

<Наверное, все было так и сто, и двести лет тому назад, - размышлял Соколик. И не трогал с места коня. А тот не проявлял прыти: стоял смирно, как бы в раздумье, и только прял ушами. И Соколик почувствовал щемящую тревогу: с чего бы? Видимой причины не было. Но чутье редко его подводило. Однажды угодил в изюбриную пасть - яму, из-за того что принудил лошадь идти вперед.

<Так и будем стоять - любоваться? - укорил коня Соколик. - Солнце вот-вот скроется, но, слава Господу, придет снова день на нашу землю, каждый корешок обласкается благодатным дождем, и двинутся земные соки к свету, неудержимо потянутся в рост былинки, травинки, заполняя землю всем-всем - и травой, и лесом. А где лес и вода, там и живность, а, стало быть, без разумного существа и смысла нет в живой природе:> - разобъяснял Соколик своему коню, а больше себе самому.

Еще раз взглянув на запад, повернул на скорую тропу.

В последнее время Соколик, все чаще вглядываясь в окружающий мир, старался познать суть вещей, острее воспринимал происходящие события. Искал ответы на вопросы, которые, казалось бы, не имели никакого отношения к его личной жизни. Раньше он не думал - откуда, скажем, взялась трава? Растет из земли и растет. Главное - какой будет сенокос: Теперь же размышлял о том, что из земли и сладость, и горечь, и запахи чудные, и приходил к выводу, что урожай не столько от земли зависит, сколько от солнца. Благость идет от неба. Да и человек не сам по себе, как неприкаянный. <Господь ведет его, наш Иисус Христос>, - как ребенок, радовался своему открытию Соколик.

Подбираясь к вихрастому, со снежными суметами, перевалу, Соколик торопил жеребца, но тот только потрясал гривастой шеей, как бы стряхивая усталость, и не добавлял хода.

Последняя лесистая кромка затяжной горы осталась позади. Тропа засновала в проплешинах зыбкого стланика. На подступах к зеркальному леднику между обледенелыми <сундуками> камней конь неожиданно резко остановился, едва удержавшись на круче.

- Да ты чо-о! Ну, милай! Чуть-чуть на покат - успевай только переставлять ноги. Конь всхрапнул, но не сдвинулся с места. Соколик свесил под морду лошади голову и увидел жердь, перегородившую ход. <Не должно быть. Откуда взялась?> Соколик за топор - и с коня. Только хотел перерубить - как над ним возвысился голос.

- Не трудись, Евлашка!

Соколик поднял голову. На камне, в двух саженях, стоял с пищалью наизготовку человек.

Соколик узнал: Ивашка Копылов, гонец из Красноярска.

- Каким ветром занесло тебя сюда? - выкрикнул Соколик.

- Скажу, ясный Сокол. Я тебя пасу уж сколько: Хотел полюбовно сговорить показать затесь на великую реку, да усомнился.

- Хэт, ты! - задержал топор Соколик. - Так чем вызван спрос именно здесь? Откуда тебе было знать, какой дорогой я поеду?

- Проще простого. С гольца я видел, как ты отъехал от реки окружной - иначе тебе бы не поспеть к зимовью засветло. В другом месте нам не сговориться.

- Здесь ближе к небу, - смеясь, поторопил к развязке Соколик.

- Если полюбовно: Я знаю, Евлашка, с Лены-реки вернулось вас трое. Данила Пермяк не в счет.

- Почему ты решил, что я у тебя буду на поводу? Как блудный пес:

- А куда ты денешься? Скажешь, кто третий был и вернулся с реки?

- И тогда ты меня пристрелишь, - рассмеялся Соколик.

- Пришлось бы, - согласился Ивашка, держа на прицеле Соколика. - Ну посуди, Евлампий, мне надо опередить Пашку-казака. Стадухин увязнет на Тунгуске - не скоро найдет дорогу на Лену. Пашка Заварза при поддержке Пермяка одолеет поход. Но тебе от этого легче не станет. Хотя вы теперь, можно считать, и родственники. Нет теперь причины и отказываться Хаёре повенчать его с Устиньей: Принял нашу веру.

Соколик при этих словах только крепче сжал топор, но голосом не выдал себя.

- Послушай, Ивашка, не валяй дурака! А то ты не знаешь, каких затрат потребует поход на Лену. Ко всему же ты гол как сокол, бишь как и я:

- Не скажи, сокол мой! - заикнулся и заглох Ивашка. Поразмыслив, тут же поднял голос: - Помнишь: серебряная казна воеводы по дороге к царю пропала? Я ее прибрал. Я же обобрал и енисейского атамана. Красноярскому воеводе служу в свою пользу. Так что мы бы с тобой могли сверстать отряд, взять, сколько понадобится, и людишек, и зелья, и свинца. На великой реке мы бы обжили свою вотчину и никого не пускали туда. Со временем прельстим государя нашего, чтобы он обратил на нас внимание. Есть верный человек, признаюсь - я под его высокой рукой. Францбеков. Слыхал такого? У нас все получится.

- Ну, так, чего ты, Ивашка, с такими бравыми людьми и кипучими мыслями кукуешь на камне? Слазь! Сядем рядком, да поговорим ладком.

- Дай слово, что не будешь фордыбачиться, а то я не знаю, Евлашка, твои повадки:

- Ну тогда как же ты, страстный воин Ивашка Копылов, собираешься вести со мной дела? В клетке меня возить по затесям? - посмеялся Соколик, переступив с ноги на ногу.

- Слово скажи клятвенное - и по рукам: А когда я стану воеводой, ты, Соколик, знай - сотником будешь при мне.

- Слово тебе дать не в моих силах, Ивашка, - как бы сожалеючи, ответил Соколик. И с тобой ступать на Лену-реку мне заказано. А с тем, кто пришел с реки со мной, мы связаны порукой. При всем моем дурацком положении могу одно обещать: наша несуразная встреча останется между нами. И за твою необдуманную выходку мстить не стану.

- Теперь я не могу отпустить тебя, ясный сокол, на все четыре стороны, - спохватился Ивашка. - Проговорился я в надежде на наш сговор. Теперь я - царский преступник: в твоих глазах.

- Тогда один выход - стрелять, - подсказал Соколик и опустил топор на ногу коню. Жеребец взвился, а Соколик нырнул за камень в стланики. Следом грохнул выстрел. Соколик увидел, как его конь вздыбился и упал навзничь.

- Евлампий, ты чего вынюхиваешь? - вырвался из-за спины голос и жарким дыханием ударил в ухо Соколику.

Евлампий вскинулся наизготовку. Поярков захохотал.

- Пуганая ворона и куста боится. Лезь! - толкнул он створу ворот. - Едва меня застал. Моя с выводком - по ручью улепетала смородину брать. Только и успела коров подоить. Старшие сено мечут, - закидывая ворота, рассказывал Поярков.

Две лайки-медвежатницы, черно-белые, словно горушки в приталинах, ткнулись холодными носами в руку Соколика, но, признав своего, вихляя закрученными мохнатыми хвостами, ушли к амбару. Положив на лапы сухие морды и натопырив стрельчатые уши, они следили раскосыми глазами за гостем.

- Ну вот, - сказал Поярков, - опять обманула Дамка - яловая, - сказал так, будто Соколик за щенятами явился. - Собралась в гон, - оправдывался Поярков, - но как прознала заламывать берлогу, дала отбой. Ты, Евлампий, не смыслишь в собачьем деле? Откуда они знают, что у хозяина на уме? - переведя взгляд с Соколика на лайку, спросил Поярков и с сожалением добавил: - Который год не брюхатит:

- А я почем знаю? - сбив перед крыльцом с сапог землю, поднял на Пояркова потухшие глаза Соколик.

- Тебя кто переехал? - скинув со своего лица наигранность, строго спросил хозяин зимовья.

- Никто!..

- А то я не вижу! С топором в руке: Где твой конь? Чо набычился, молчишь?

- Если видишь - об чем говорить? - откинул топор Соколик и опустился на половицу крыльца.

- Мои сказывали: видели человека, уходящего от реки в горы, еще днесь. В седле проскакал. В лицо разглядеть не успели, но он при оружии: Под носом у меня шарится. На иноземца не похож - оборотень: Никто другой.

- То-то и оно, - неопределенно поддакнул Соколик.

- Так ты чо растелешился? - спохватился Поярков. - Иди в избу. Сотворю пожевать.

- Заходить не буду, обопнусь, да побегу. Мне еще к Захарше-мельнику надо быть, к Андрею Тихому и к насельникам, так что разве на обратном пути забегу.

- Дак тогда сказывай, зачем тут. Кого видел?

- Ивашку Копылова помнишь?

- Как не помнить! - насторожился Поярков. - Давненько не был в наших краях. Теперь уж не помню кто говорил: видели его на реке: Как сон в руку. Сегодня маячил во сне, - присел к Соколику на ступеньку Поярков. - Кто бы мог знать, что ему здесь у нас приглянулось? - Поярков снял с рукава рубахи соломинку, пожевал. - Тогда еще до реки, то бишь, до похода, - уточнил Поярков, - Ивашка опередил Бутуза с серебряной казной. Казну и сопровождал именно Ивашка, она исчезла в пределах Енисея. Получилось, что охрана вся до одного с камнем на шее, а Ивашка невредим. И до сих пор рыскает. Я еще тогда подумал: Сказал Даниле, тот отмахнулся: <Не может быть, чтобы государственный человек сам себя ограбил:>

- Выходит, может.

- Что ему надо от тебя? - воззрился на Соколика Поярков.

- Ищет, кто бы его спроводил на великую реку.

- Дознавался?

- Было: Но теперь ему здесь делать нечего. Переправится через Кан и уйдет своими затесками на Енисей. Но ты, Василий, имей в виду - Ивашка открылся мне. Я теперь знаю, и ты знаешь: Копылов преступник царев, а хозяин у него Францбеков.

Поярков при этой вести едва усидел на ступеньке. Не придержи его Соколик - побежал бы седлать коня. Поярков знал Францбекова - доводилось встречаться.

- Погоди, Василий, Ивашка Копылов не оставит затеи подкараулить меня, чего бы это ему ни стоило.

- А мы его! - не дал досказать Соколику Поярков.

- Дело нехитрое на нашей реке. Тут ему хода нет. Он постарается нанять убийцу. Ивашку надо взять на Енисее живым. Только он ведает, где припрятана серебряная казна. И не только там серебро, но и золото, и мягкая рухлядь. Ивашка нам нужен живьем, - как просьбу высказал Соколик.

- Не надумал заходить? - уточнил Поярков.

- В другой раз, Василий. Данила Пермяк просил сказать, что верстает полк из подростков - детей наших, - вставая с крыльца, передал наказ Данилы Соколик. И поинтересовался: - Никак и Арсюшка-курощуп подрос? - вспомнил младшего из братьев, разбитного мальца.

- А то и Федор, Иван, Константин, Силантий, Федот, Афанасий - как грузди. Все один к одному, - не без гордости перечислил сынов Поярков. - Девка не в счет. И опять заряжена моя Улитка. Она, как твоя пищаль, холостых выстрелов не бывает. Так, говоришь, - Данила Романыч собрался верстать полк? Давно бы надо. Татарва одыбает - попрет, да и тунгусы не усидят, забалуют. Нонче неохотно кладут в ясак. Как только казаки за порог - ножи точить:

- У тебя, Василий, сколько воинов?

- Нá тебе! Ну, Евлашка: ты пошто такой-то застенчивый?

- Я хотел спросить: сколько определишь в крепостицу? - поправился Соколик.

- Так хоть всех забирай! Хорошему делу пошто не потакать? Посиди, - охлопал половицу Поярков.

Сбегал в куть, вернулся с туеском, опустился рядом с Соколиком.

- Держи! - сунул в руки ему туесок.

Соколик взял, клюнул носом.

- Попью!

- Пей, сколько душа примет: Чо надумал - лететь куда-то: баба явит - пирогов нагнет: Ребятишек посмотришь. Пойду баню затоплю, - заерзал на половице хозяин зимовья.

- Не надо, - придержал Пояркова Соколик.

- Постой-ка! - воззрился на Евлампия хозяин зимовья. - Ты пошто так-то пешедралом? Возьми моего жеребца, неплохой конь.

- Неплохой. А самому?

- А куда мне лететь? Пара других на выстойке, и в табуне нонче каждому отпрыску по жеребчику держу, так что убыток переживу. Забирай!

Поярков скорым шагом бросился на конюшню, а Соколик смотрел ему вслед. <Как не шустрит, а штаны обвисли. Поди, посмотреть со стороны - и я не лучше>, - <утешил> себя Соколик.

Жеребец Пояркова, буланой масти, слыл в округе добрым конем, хозяин чтил его за выносливость и преданность, как и полагается ушкуйнику. Почуя чужой запах ездока, жеребец завсхрапывал, норовясь подняться в дыбки.

- Будя, будя козлить! - властно громыхнул голосом Василий. И жеребец, усомнившийся было в полюбовной уступке хозяина, присмирел, а перед воротами <выстрелил> задними ногами и ушел в набегающий ельник. Поярков вернулся к крыльцу, поднял топор Соколика, попробовал на палец лезвие, посожалел, что не снарядил товарища как полагается. Однако вспомнил, что еще вчера к седлу своего жеребца приторочил пистоль с зельем и свинцом, собравшись на выезд. Успокоился. Пока вёдро, поспешил метать сено, размышляя дорогой о затее Пермяка верстать из подростков полк. <Так и должно быть по-хозяйски, - рассуждал Василий Поярков. - Так где взять лучших воинов, как не из своих сынов? Нет крепче защитников дома своего, как из ватажников и насельников, испромышлявших землицы иноземцев>.

Поярков шел скорым шагом на луг, где метали позднее сено старшие сыновья. И все поглядывал на небо: <Рано лег снег нынче на вершины>.

- Бог в помощь! - отец залюбовался сынами и сработанным ими зародом.

Оставалось сделать гребешок. Такие видные стога умел ставить еще его отец, Василий Демьянович. Стога Поярковых, сколько бы ни стояли, не промокали, не поддавались ветру, хранили в себе свежесть луговины не один год. Только лишь темнели на солнце со лба, а вскроешь зарод - и не угадаешь, каким летом скошено сено. Главное - не упустить скошенину под слякоть: Василий тщательно утаптывал в вершину зарода сено, причесывал легкими осиновыми грабельками стог, подбивая вилами его основу. А ребят он отпустил на реку утолить жажду разгоряченного тела.

На подворье в зимовье Пояркова был заведен порядок: по солнцу и петуху! Знали, когда, в какое время вершить работу, управляться со всеми делами. Хозяин двора нередко говаривал: <Каждому овощу свое время>. Поспел гриб, созрела ягода - успевай запасаться. Сенокос пришел - занимай время у других суток, вовремя не убрал - сгноил, оголодил живность свою. Хлеба оставил в поле - сам клади зубы на полку: Если созрел орех - с плеча колот не снимай, кто только может через валежину перелезать - все в лесу, а мал еще - и мать пересаживает. Рыбалка, с неводом ходить - между делом. Отец подсказывает, как и что делать, но каждый от горшка должен соображать, что ему под силу робить, и не ждать особого приглашения. А все вместе большую работу проворачивают. И исподволь готовятся по первому снегу заходить в тайгу на промысел.

Не сказать, что все это - непосильная работа бесперечь. Если делу время, то и потехе час выкраивают. Лапта и городки - само собой разумеется. А вот скачки на коне, стрельба из лука, скрадом брать иноземца, биться в схватке деревянными мечами, усидеть в седле или вышибить из седла тупым копьем - игра самая отчаянная. Здесь нужны и воля, и сноровка, и выносливость.

Отец нередко спрашивал за нерадивость с бичом в руках. Сек и коня-неслуха. И всегда был прав.

Вернувшись с покоса, только Поярков успел кинуть руки на коленки, у ворот - сыновья гурьбой с речки. Мать с младшими подобрались с ягодами. Ребятня на одре с сеном головенками крутят, довольны: Тут же их ссадили, занесли ягоду, прибрали под навес одёр, лошадей отвели в стойло.

Дети подошли к отцу, склонились в поклоне. Старший Федор справился:

- Тятенька, как твое здоровье? Какая нужда в нас?

- Слава Богу, сыны! Не истощилась наша укрепа. Не выклевал ворон очи наши ясные. Ешьте кашу, жалейте мать нашу. Из-за стола - да в седла:

Статная, слегка располневшая Улита, за ее юбкой - Глашка, подошли к хозяину зимовья, жена склонила голову в поклоне. Поярков коснулся усом лба жены. Поднял на вытянутых руках девочку, подержал ее.

- Тятя, - сказала малышка, - у меня будет еще братик!

- Твои б слова, мамина помощница, да Богу в уши, - и поставил дочку подле ноги.

Улитка всегда радовалась, когда носила в себе очередного ребенка, особенно будущую помощницу. По признанию Пояркова, он был против того, чтобы ясырок брать в жены, считал: русскому воинству важно крепить землицы насельниками православными. А корень должен произрастать от русской бабы. Когда же он увидел Улиту у князьца Сахая, она ему приглянулась, выторговал ее, как он себя уверял, на время. Но когда статная ясырка прилипла к его душе, оправдывался перед товарищами: <А где этих русских баб набраться?> После того как Улитка приняла крещение, Василий повенчался с ней. Баба оказалась куда с добром во всех смыслах: и хозяйка, и мать, и телом вышла, несмотря на то, что глаза раскосые. <И сынов рожает складных да ладных, шустрых да бедовых, - подсмеивался Поярков, - невелика косина - выправим, займем да доймем!>

Широка песня, ни убудет, ни прибудет:

- Федор, где ты? - позвал отец.

- Тут я, тятенька.

- Готовь жеребчика Арсюшке.

- И жеребчик тут. И мешки с песком вот, - охлопал два мешка по половине наперевес.

Жеребчика, по четвертому году, саврасой масти под низким татарским седлом, сделанным на заказ для Арсюшки, подвели к отцу на длинном потяге. Василий окинул взглядом сыновей, остановился на Арсюшке, что означало - надо подойти к отцу, и в миг Арсюшка был уже рядом. Поярков, перебирая потяг, приблизил к себе жеребчика, резко подтянул от седла подпругу, от неожиданности конь хэкнул и ошалело выкатил глаза. До вчерашнего дня он еще не был под седлом и ночь провел в стойле оседланным.

- Федор, кидай в седло! - подал команду отец.

Федор, изловчившись, без натуги закинул два мешка песку - пуда четыре. Жеребчик всхрапнул, присел на задние ноги, но и Василий стравил - ослабил потяг. Заузданный жеребчик прошел на задних ногах сколько-то, но воображаемого седока не сбросил, пошел кругом на потяге, описал скорым бегом один круг, другой:

- Обойдется - тогда в руки дается, - полуобернувшись, сказал младшему сыну отец. И стал поторапливать жеребчика. Скоро с его губ полетела во все стороны слюна. В паху появилась пена.

- Ну, ну, милок, - подергивая сильной рукой потяг, Поярков не стремился унять стригунка.

Арсюшка сам выбирал себе из табуна жеребчика, опытным глазом сразу увидел - шустрый, к тому же мастью и статью - вылитый Савраска самого Данилы Пермяка. Отец одобрил выбор сына, поддержали и братья.

Наконец жеребчик унялся, с маха перешел на рысь. Еще сколько-то посеменил стройными, крепкими ногами, но уж не рвал из рук потяг, а когда укоротил шаг и скосил глаз на <верхового>, стало ясно: признал седока, начал ходить покорно, стряхивая усталость.

- Ну и дурачок ты, милок! - уговаривал Поярков жеребчика, подбираясь к седлу.

Саврасый мелкой дрожью исходил от шеи до хвоста, пытаясь достать наездника крепкими, острыми зубами, таращил глазищи.

Поярков, снимая мешки с песком, позвал:

- Арсюшка, где ты, сын?

- Да вот я, тятя, под твоей рукой:

Братья уже распахнули створы ворот и ждали, пока отец закинет в седло наездника.

У ушкуйников на Кане было заведено: объезжать коня должен тот, кому будет он принадлежать, то есть будущий его хозяин. Считалось в этом случае: если сойдутся характерами, станут неразлучными друзьями, единомышленниками в бою, что не последнее дело в жизни ватажника, потому и забота о коне особая.

Только отец снял мешки с песком с жеребчика, Арсюшка, коснувшись ногой колена отца, уже очутился в седле.

- Дай волю, сынка, сердцу! - выкрикнул отец, освобождая узду от потяга.

И только видели наездника за створами ворот: Братья тут же выбежали на луг. Стригунок, закусив удила, мотался по елани, рубашка на Арсюшке трепетала на ветру, а сам он словно прилип к седлу!

Наконец саврасый пришел в себя: выпрямил колесо шеи, вскинул голову и пошел ровным шагом - сдался на милость хозяина. И только прежде чем войти в ворота - заартачился, подобрал ноги и, было, прыснул в дыбки, но наездник будто ждал этого момента, - подражая отцу, выкрикнул: <Ну, милай!..> И хотя сорвал голос, изошел на писк - саврасый склонил голову. Мальчик - живчиком из седла, и уже перед отцом.

- Годится! - одобрил Василий.

И это высшая похвала наезднику, как награда за смелость.

Тем временем сыновья на своих конях, в боевых доспехах выстроились перед крыльцом зимовья. На каждом - яловые из опойка легкие сапоги, из грубого сукна - разлетайка под широким ремнем, с которого свисает сабелька, за поясом - нож работы мангазейских мастеров. За плечами - карагазский лук и колчан со стрелами.

По посадке седоков (слегка привстали на стременах) можно было судить о готовности в любую минуту выполнить клич отца. Смотреть на ребят - не насмотреться.

Отец передал повод саврасого Арсюшке, затем по порядку - доспехи, обмундирование: саблю, лук со стрелами, нож, сапоги, шаровары и напоследок - кожаный пояс - символ ватажника. Арсюшка припал перед отцом на колено, держа перед собой сабельку, заплакал.

- Будя, будя! - до шепота снизил голос отец.

- От чувствия, тятя! - окрепшим голосом ответил Арсюшка, поднимаясь с колен.

- Мать, погляди-ка, какой бравый!

Улитка на голос мужа вышла из сеней на крыльцо с близнецами на руках. И не узнала своего разлюбезного сына. Он стоял, облаченный в воинские доспехи, держа в поводу саврасого жеребца.

- Ты ли, мой курощуп?

- Цыц! - осадил жену Поярков. - Отныне и навсегда Арсений, сын Василия Пояркова:

Кто знал, что в этот момент мать Арсюшки затвердила на вечные времена за сыном своим даровитым, воином-ушкуйником, кличку Курощуп, а впоследствии название рода Курощуповых.

Стол был накрыт в горнице по-праздничному. Пирог из отсевной муки расположился на столе, начинка его - из тайменя с луком. А на первое - суп-лапша на строганом мясе дикого оленя. Хлебальные чашки во всю уже дымились соблазнительным аппетитным паром. Сыновья рассаживались за стол, каждый на свое место. Старший Федор - по правую руку подле отца. Улитка слева, готовая в любую минуту откликнуться - мигом подняться и принести, что надо. А дальше - по возрасту, на последнем месте - <горшки>. Замыкала застолье дочка Агашка присматривающая за малышами. Они лупают глазенками на братьев. Ложку еще никто не взял.

Мать подала на рушнике ковригу хлеба величиной с доброе колесо. Отец перекрестившись, принял его, поцеловал, затем, взяв ковригу торцом на грудь, острым ножом, не торопясь, отпластывал ломти, а мать, перекрестив их, раскладывала перед каждым, сидящим за столом. После этого встали, прочитали молитву <Отче наш>. Усевшись, отец первым взялся за ложку, и все приготовились <возить> из хлебальных чашек, подставляя кусочек под ложку, чтобы не делать на столе <дороги>. Чесать языком было не принято, ложкой не частили - соблюдалась очередность. Только и слышно устойчивое посапывание да изредка сладкое причмокивание. За столом, как и в поле, - дружная работа. Скидки никому нет. К пирогу - хлебный квас. Каждому Улита отрезает кусок пирога, квас разливает по деревянным кружкам. Не жадничай, проси добавки:

Встали из-за стола - ша! Никто не посмеет таскать куски. Промялся - жди следующего стола. У матери один ответ:

- За столом всем до сыта исти! Кто не ко времени попросит хлеба - отказ. Если с кусками таскаться, так никакого хлеба не хватит.

Отец встает из-за стола, встают и дети, перекрестившись.

- Бог напитал - никто не видал, - говорит отец.

- А кто видел, тот не обидел, - ответил старший из сыновей.

- Ну дак молодцы! Хлеба ни куска - везде тоска, а хлеба край - и под елью рай.

- В приказ даю, дети мои! Седлайте коней, да в добрый путь! Под руку радетеля нашего Данилы Романовича Пермяка.

Улитка тихо, почти с мольбой, попросила мужа:

- Сам-то бы побыл, а? И Арсюшка: мал еще:

Поярков никогда от Улитки подобных слов не слышал, потому и воззрился испытующе на свою бабу. Печаль в ее смоляных глазах застала врасплох ушкуйника, он даже не нашелся, что возразить.

- Учись доброму, так худое на ум не пойдет, - только и сказал.

Василий обошел жену, все еще стоявшую в нерешительности. На крыльце он постоял, привыкая к яркому солнечному свету. Сыновья проворно, без толчеи седлали коней.

В загоне, отгороженном тыном от ограды зимовья, ошалевшие стригунки-первогодки, оттого что их впервые лишили свободы, вскидывали ножками, носились по загону с тревожным ржанием, прося матерей прийти на выручку. Кобылы тут же откликались, готовые навалиться грудью на изгородь.

Поярков еще вчера намеревался таврить жеребят - приплод от Данилиного жеребца, да вот Соколик настроил на поход. Бросались в глаза стоявшие в дальнем углу навеса поднятые оглобли саней, перехваченные чересседельниками. Этой осенью Поярков собирался навесить розвальни - возить сено. Считай, полдюжины рабочих лошадей прибавилось, да еще столько выездных. <Пожалуй, пара-другая отбракуется при скором набеге на иноземца. Про запас иметь - запас мешку не порча, - рассуждал хозяин зимовья. - Вот бы и крышу на сеновале заменить не мешало бы, с позапрошлого лета дранье под гнетом: - подсовывали глаза работу. - Рук не хватило, - оправдывал себя Поярков. - Груднички подрастут - и тогда не хватит>, - улыбнулся про себя Поярков, ловя глазами Арсюшку.

Тот со своим жеребчиком не мог сладить - пристегнуть подпругу. Как только подбрюшник пошел на потяг, жеребчик - на задние ноги норовил присесть, а передними - достать <истязателя>. Поярков, было, дернулся с крыльца, но осадил себя. И залюбовался, как искусно Арсюшка увертывался от острых копыт, не помышляя потакать коню. Каждый раз, как только жеребчик опускал переднюю ногу, Арсюшка тут же изловчался, подтягивал подбрюшник и захлестывал следующую дырку на пряжке. <Дерзает сын, молодец!> - узнавал в сыне отец свою хватку.

Старший Федор кажется медлительнее остальных сыновей, но это только с виду. Его конь уже под седлом и вьюком у коновязи. Копытом бьет - просит воли: А Федор по-хозяйски обходит двор, у возка приостанавливается - не забыли ли чего? <Основательный мужик - Федор, - радуется Поярков. - Он и в походе на иноземца показал себя сноровистым>.

Мать уже мечется между сыновьями с поклажей, каждому заглядывая в глаза - надольше запомнят ее. У возка притихла, надежно прикрывает сеном мясную муку в кожаных торбах - сырость не проникнет. Стряпню в корзинах ставит, чтобы была в дороге под рукой. А сама не сводит глаз с младшего, но так, чтобы никто не заметил, - отец на крыльце.

Наконец Арсюшка справился со своим конем. К набедренному поясу пристегнул сабельку, заломил шапку из рыси, правда, не по сезону, но зато смотрится - боец.

Федор - к крыльцу, отец - с крыльца навстречу. Обоз головой в ворота нацелен. Верховые каждый своего коня под уздцы держат.

- На моих дрожжах, сыны, ваше тесто взошло, - негромко перед строем сказал отец, но так, чтобы каждый слышал его. - Время приспело. Ступайте с Богом! А я вас настигну.

И тяжелые ворота распахнулись на две створы. Живая толчея обоза вздрогнула, качнулся одер, под седоками затолкли нетерпеливыми копытами кони - запросили повода.

Улитка, прислонившись спиной к заплоту, стояла с малышней.

- Ну чо?! - когда не стало слышно перестука колес, очнул Улитку Поярков.

Судьбинушка бабы - не смей рассуждать, пока не спросит муж. И это на пользу всему, так считают жены ушкуйников и не только они: В доме должен быть один хозяин.

Улитка несказанно была рада уже тем, что хозяин уважил ее: пусть ненадолго, но дал себе отсрочку. Она усадила малышей на ярко-зеленую траву под окошком и заметалась по осиротевшему враз двору, отяжелевшая, но все еще проворная. Поярков засмотрелся: баба в самом соку, ей еще рожать и рожать воинов и работников, укрепу своего корня. А Василий Поярков не подкачает, как и его сыновья, - приумножат начатое дедами их и отцами дело присоединения новых земель к Российскому государству.

За этими благостными мыслями Пояркова застал настойчивый стук в только что запертые ворота. Собаки, спроваженные в амбарчик, чтобы не вертелись под ногами во время сборов к отъезду, подали голос.

- Кого Бог послал? - выкрикнул хозяин, откидывая засов на калитке.

Перед Поярковым вырос бородатый сосед Свирид Скалкин, обряженный в доспехи.

- Никак воевать Сахая, моего тестя, собрался? - поздоровавшись с гостем за руку и втянув его за калитку вовнутрь двора, приветствовал Поярков Свирида. А за Свиридом вслед в калитку - его пегий жеребец.

- Сыля, озверел? Куда лезешь? - отмахнулся от лошади Свирид.

- Да пусть! Я бы его и за стол усадил - твоего Пегашку, - умилился Поярков. Он втайне завидовал Свириду. Ватажники все наперечет знали Пегашку. Куда Свирид, туда и Пегашка, хоть на узде, хоть распряженный. Свирид никогда своего Пегашку не чалил на потяг. Конь не знал ни пута, ни стреноженных ног. Ушкуйники-ватажники зубоскалили:

- Скажи, Свирид, чем ты прельстил коня?

- Небось, ясырку посулил евоной масти.

- Эко диво! - отшучивался Свирид. - И сам тому не рад, что грамоте горазд:

Поярков сказал Улитке, чтобы ставила самовар, а сам из чулана вынес на вытянутых руках туес, подал гостю.

- Отхлебни, сколько способен принять.

- И голодную смерть готов за друга взвалить на себя, - взял туес Свирид и, нашарив рот в бороде, припал к туесу. Бражно запахло медовухой. Чем выше вздымалось дно туеса, тем радостнее ходил челноком кадык на заросшем горле Свирида. - Славная штука! - отстранившись от туеса, оценил гость напиток. - По мне, так книжники срамную смуту в душу православного народа вселяют - вываривать славное питье на самогон.

- Где много грамотных, там мало сытых: - поддакнул хозяин гостю.

- Вот, я, - раздумывал Свирид, - мне не раз приходило в голову: еще какой народ бы смог, как наш, осесть на непролазных местах? Ты об этом не думал? Да еще привести под царскую руку иноземца, исправно вести и свое хозяйство. Пусть даже в свою пользу чиним ясак, но приструниваем купчишек, не даем волю подъячим для их же пользы. Без наших крепостиц иноземцу бы давно свертели головы: Где ты видел, чтобы другой какой народ сравнился с нашим обихаживать землю, терпеть непосильные лишения?

- Нигде! - согласился Поярков. Господь сотворил нас уразумлять нехристей: Еще попьешь?

Свирид не заставил себя просить, откинул на бедро саблю да развилкой поставил ноги, будто его Поярков пригласил не медовухи выпить, а схлестнуться на кулачках. Туес он осилил до донышка, не взбулькнув. Затем крякнул победно, еще раз похвалил напиток.

- Знать, дак прискакал бы загодя. - Обирая хрупкие капли с усов, спросил: - Не сказывал Соколик, о чем задумал Данила Пермяк, верстаючи наших сынов?

- Не было спроса, - Поярков дал понять гостю: не принято словами сорить.

- Ну да, - спохватился Свирид, - давно пора пристегнуть молодежь к нашему святому делу. Мои, так бедовые:

- Знаю, знаю, хорошие ушкуйничата!

Свирид вдохновился:

- Редкая похвала из уст Василия Пояркова сорвется.

- Слыхал, где теперь весла макает Стадухин с казачками? А Пашка-зятек с горсткой служилых в Хаёрино подался? Тоже не укрепа от татар. Они не отступят, если даже Хаёра подпал под руку Данилы:

- Да кто его знает: Данила-знаток не раскроет роток.

- Не раскроет! Ну, дак я побежал, - спохватился Свирид Скалкин. - Своих я молодцов примкнул к твоей ватаге, а сам сделал загогулинку с дороги к твоему зимовью. Отец мой велел кланяться тебе, Василий.

- Спаси Бог! Как он?

- А как? Да никак! Я ему: сидел бы ты, тятя, на печи. А он: <Пошто сидеть?> Увязался с внуками:

- Ишь, чо! - хлестнул ладонью себя по коленке Поярков. - Ему сколько? Степану Степановичу? Я помню безусым себя, а отец твой уже был белый как лунь:

- Так и залубенел - перестал стареть. Говорит матери нашей: <Сиди на печи>. Она, мол, выработалась. Скольких она принесла? - Свирид стал считать своих братьев, но пальцев на руке не хватило. - А ведь мамка наша вполовину младше тяти. Ни одной девки не выродила на своем веку, сказывают - быть войне.

- Всегда так, испокон веку - бабы перед войной рожают парней, - поддержал Поярков соседа-ватажника.

- Заговорился я, Василий, прости Господи. Как опружу туесок - охота чесать языком. Ты-то как?

- Отхлыну из зимовья с восходом - через перевал, в пойме ручья перед крепостицей встречу вас.

- Ну, ну, пострел - везде поспел.

Поярков рад бы за компанию со Свиридом отъехать, но поджидал вот-вот с солонцов деда Якима, дальнего родственника. Матерый ходок на прибрание землиц! Можно сказать, в седле и состарился, так бобылем и остался, осел около Василия Пояркова. Доживая свой век, помогал управляться по хозяйству. Страсть бойца и охотника не смирили ни годы, ни раны, сколько мог - промышлял в тайге. Было время - Данила Пермяк звал к себе Якима, да тот коротко отперся от приглашения: <Не гожусь я в нахлебники>. И дед Яким долгое время не появлялся в крепостице. Но когда прознал про кулачные бои, затеваемые Пермяком, не устоял - принялся седлать своего Мухортку с отвислой губой, трещиноватыми тусклыми копытами.

- Возьми любого коня, дед Яким, - предложил как-то Поярков, - хошь из стойла, хошь из табуна, какой поглянется.

- На что мне любой? Мне люб старый товарищ.

Вернулся Яким из крепостицы Пермяка и, насмотревшись на Данилу-кулачника, полез в холодный до зубной ломоты ручей - закалять себя.

- Ну что ты выдумал, дедушка, - всполошилась Улитка.

- А не што! - зыркнул Яким на бабу, да так, что та прикусила язык. А бедовой ребятне, собрав в кукиш беззубый рот и почти достав подбородком нос, пояснял:

- Я еще успею с Пермяком схлестнуться: Считай, он мне одногодок, разве весен десятка на два опоздал, так чо об этом вспоминать?

Поярковы знали: если бы не тунгусские топорики да не татарские стрелы, дед бы еще не отставал от ватажников. Сколько раз в бою Яким прикрывал собой Данилу Пермяка! Болят старые раны, но дед Яким не дает себе поблажки - не залеживается на печи. И теперь нет-нет да и схватится с молодежью на своем подворье в набеги играть. Никто еще его из седла не вышиб.

Поярков, дождавшись деда Якима, а с ним десятилетнего парнишку Котьку, сына соседского насельника Ивана Петрова, увязавшегося в тайгу за дедом, наказал им никому ворота зазря не отпирать.

- Если залетный татарин обложит зимовье, - наставлял хозяин, - пищали на полатях, зелье и свинец на месте. Тем временем Улитка или Котька пусть скачут в крепостицу. Кобылка в стойле под седлом на ноги дюжая, характером податливая. А как вывести кобылку потайной дорожкой из зимовья - ты, дед Яким, знаешь.

Поярков, одолев <заковыристый> перевал горной тропой, наткнулся на коня Соколика, застреленного Ивашкой. Снял седло, высвободил пищаль и дорожную суму. Все это нацепил на сутулую сучковатую лиственницу, оставил на обратный путь. <А конским мясом пусть попользуется зверь для привады>, - подумал он. И поторопил коня, чтобы встретить своих ватажников на подъезде к крепостице. Все получилось, как задумал: только спустился к ручью, тут и конница навстречу. Пристав к своим, Поярков возглавил отряд. Всадники быстро одолели светлоговорливый ручей. Дальше дорога обрывалась у старицы, спрятавшись в заболотном черничнике. На подкрашенных густой зеленью плотных мхах перестук колес смягчился, потом совсем утих, слышен был только всхлип копыта в мокрети да посвист бича, от чего напрягались спины дюжих лошадей. У ушкуйников не принято судачить в седле. А когда надо - и на копыта своему коню напяливают мягкие <сапожки> из дубленой бычьей кожи, чтобы не будить противника.

Кони торопко вытягивали из болотины возки и выносили всадников ко взгорью, веселому дымчато-золоченому сосняку. А затем опять проваливались в глубокий распадок - в объятия густого черного ельника. Необоримое желание встретиться, а также показать свою хватку вселяло чувство радости у наездников. И невольно с достоинством ватажнички выправили ход по старшинству всадников. Федор Поярков на своем прогонистом жеребчике оказался впереди трехрядного хода. За ним - все другие наездники. А видавшие виды воины-отцы двигались за отрядом вдоль дороги. Легкая пыль, набитая копытом, окутывала возки.

Как только отряд приблизился к реке и обозначилась впереди крепостица, Поярков-старший пустил своего жеребца с боку строя и зычно подал команду:

- Песню, песню, воины! Дети мои!

И сильный голос взвился над рекой:

- Нас побить, побить хотели,

Резать собирались.

А мы сами и нажали:

- Отомстить старались, - подхватили молодые всадники.

Глава 7

Феодосий Мещеряков осел на Кане, можно сказать, случайно. Он подряжался на волок, тянул лямку с реки на реку - переправлял посудины из Енисейска на Кан чужим следом. Когда обжился, освоил и свою дорожку, и волок. Сошелся и с людьми настырными, крепкими, знающими себе цену, но непоседливыми. Феодосий обладал уже ценными сведениями: в каком месте, в какое время года и какими силами можно одолеть перешеек между реками. Он постарался убрать конкурента и при надежной поддержке Пермяка стал владеть волоком Енисей - Кан. Обзавелся стóящими людишками на той и другой реке - насельниками, имеющими лошадей для извоза. От этого зависела и расторопность подрядчика.

Дело шло прибыльно, если купец того стоил. Но когда неразумный купец пытался уйти от сговора, излишне выгадать, то и товар свой не находил, и даже с посудиной. Случалось, и самого не отыскивали. Прельстив пришельца ценой за провод флота по волоку, вгоняли в тупик: ни вперед, ни назад, казалось, все - дороги нет. Полученный по сговору задаток устраивал проводников, но на полпути вдруг находилась причина, чтобы расторгнуть сговор. В лучшем случае запрашивали такую дополнительную цену, что купец вынужден был соглашаться на нее - не бросать же товар, сулящий большую выгоду. Но если купец не сдавался, ничего хорошего из этого не получалось. Наемники растворялись неизвестно куда, а затем темной ночью нападали на купца, зная, где лежит добыча, забирали ее и уходили бесследно. Если купец не смирялся, то его уводили с собой в аманаты. Здесь уж мог спасти его хороший выкуп, если богатые родственники, конечно, находились. Так что тому, кто гнался разбогатеть - пройти по воде и не замочить ноги, частенько приходилось рубаху выжимать:

Феодосий Мещеряков сдружился с ушкуйниками Данилы Пермяка, прижился в тех краях. Кан ему пришелся по душе. Стал пахать, сеять. Намеревался вступить в ватагу Данилы. Но после того, как он побывал в Мангазее у родственников да привез оттуда прехорошенькую русскую девушку лет семнадцати, перестал помышлять о ватаге. Не то чтобы разочаровался, ему и так было хорошо. А Данила поддержал: <Ты, Феодосий, и так на своем месте. В твоем пригляде волок - распоряжайся!>

К Феодосию и подвернул Соколик на поярковском жеребце. У хозяина было всего четыре сына, считался малодетным. Уже и два младших по возрасту годились для сборов.

Феодосий сразу отметил: <Не Соколика этот славный конь:> - встревожился.

- Хитрее татарина нет волка, - впуская Соколика в ворота и предугадывая, что могло случиться с гостем в пути, продолжил свое иносказание:

- Волк заберется в хлев и, пока не вырежет всех до одной овцы, - не отступится.

- Напраслину гонишь Феодосий, - подбирая повод, остановил хозяина Соколик.

- А чо? В самом деле! Тунгусу куда до татарина - малые дети, но при набеге злее их нет. Зато татарин как обсядет зимовье, не скоро стронется: Ножи точить примется. Дарья, видишь кто к нам? - остановил свою жену Феодосий. - Ставь щи в печь!

Феодосий, принимая повод от Соколика, предложил:

- Разуйся, Евлампий, пусть ноги свежего воздуха хлебнут: Ноги держи в опрятности, голову проветривай.

- Я к тебе, Феодосий, ненадолго.

- У нас спокон веку так, - не дал досказать Феодосий гостю, - накормят, напоят, а потом и спрос чинят, а своего человека и спать уложат, - с хитрым прищуром светлых глаз уставился крепкий в плече Феодосий на Соколика. И вся его осанка говорила: не держи за пазухой доброе намерение.

Соколик за столом рассиживаться не собирался, отвлеченно спросил хозяина:

- Ивашка Копылов не пробегал?

- Пробегал.

- Ну и что? - Соколик сделал безразличную складку на губе, поджидая, куда повернет Феодосий.

- Ивашка Копылов просил наших мужиков осадить Данилу в Пермяково. Будто, и татары ему помогут, и воевода не против: Данила у него - как бельмо на глазу. А нам, свободным людям, - мировую и вольную обещал. Я бы Ивашку за ухо, как кутенка, оттрепал годов двадцать тому назад за такие мысли. А тут думаю - неспроста этот прохвост ко мне льнет. Прикинул: сколько наших в верхнем Кане, лошадных: Виду не подаю, что знаю Ивашку как облупленного. Спрашиваю его: <Сколько у тебя в седлах на Пермяково набегут?> Вижу - он заерзал на скамейке. Вот сидел он у печи, как этот пень от меня, - протянул руку, показывая расстояние. - Откинул с бедра Ивашка сабельку, подался корпусом ко мне, в глазах метляки: <Не в людях дело, - говорит, - деньги, зелье, пищали, кони, одним словом, у нас у самих этого добра:> - Стало быть, нашими руками жар загребает.

- Ясно, Феодосий!

- Наших-то тебе ли не ведать, Сокол наш ясный? Никакая прельстишка не увлечет идти супротив Данилы. Все одно, как любит сказать старик Супонька: <Против нашего Пермяка воевать - что против ветра мочиться>, - посмеялся Феодосий, показывая себя человеком знающим.

- Я бы хотел, чтобы наши мужики усвоили всю подлость Ивашки. Он ведь, Феодосий, хитрый, знающий, умный и при больших деньжонках, к тому же этот человек служит Францбекову, конечно, при своей выгоде. Он с пищалью не пойдет на ушкуйников, сначала выведает, кто из наших и где поставил зимовья, и попробует сговорить. Если не удастся словом, тогда словчит с татарами за компанию: вышелушит зимовья поодиночке. Ему это надо, а не красноярскому воеводе. Он задумал убрать Данилу Пермяка, закрепиться на Кане, собрать отряд и ватагу и двинуться тесом Данилы на Лену-реку.

- Но не сидеть же в крепостице, губы расквашивая, и ждать Ивашку.

Задели, видно, Феодосия слова Соколика, он не по годам быстро снялся с места и вплотную приступил к толмачу.

- Погоди, Феодосий! - с особой заботливостью в голосе осадил Соколик пожилого табунщика. - Надо, стало быть, кордоны свои держать в боевом порядке, а сообщения постоянно посылать Пермяку со своими людишками. Зорко смотреть за Ивашкой и ханом, отслеживать их передвижения. Ивашку же брать надо на подходе к крепостице, это дело под силу старикам - опытным ушкуйникам. Выследить и тайно взять. Силенок у наших людей сейчас маловато против татар и Ивашки. Молодежь еще слабовата, хотя настрой у нее хороший, отцовский. В своих угодьях неприятелю нельзя давать покоя - выщелкивать потихоньку. И когда старик Супонька в нужный момент определит сход ватажников, всем от мала до велика быть надлежит в крепостице Пермяково.

Не принято на Кане вдаваться в подробности. Раз надо, так надо. И щи хлебали без разговоров, с одним лишь исключением - о видах на урожай кедрового ореха.

Для каждого насельника, промышляющего охотой, рыбной ловлей, возделывающего пашню, этот вопрос был жизненно важным. Будет орех - будет грызун, будет грызун - пойдет добыча соболишек. Сбегутся добытчики. Значит, ожидай торги в крепостице Пермяково. Ушкуйники повсеместно соберут <урожай> в ясак Пермяку. Мягкая рухлядь всегда в цене. А это скажется на благополучии острожка. И нынче, если Данила собирает молодую поросль к себе под крыло, потребуются расходы.

Феодосий с Соколиком и без лишних слов понимали друг друга. Как сесть Соколику в седло, Феодосий напомнил:

- Завтра сыны возвернутся из-под Саян и незамедлительно отправятся в острожек. А что касается Ивашки Копылова, если не дастся живым, что тогда с ним делать? Не взыщи:

- Ты, Мещеряков Феодосий, отужел на ухо?

- Пошто! Хорошо слышу. Живьем так живьем - хлопот больше.

Феодосий хорошо знал Ивашку и воспринял задание Соколика как должное. Подобные мысли об этом прохвосте мутили и его голову. Потому Феодосий, отпуская ясного Сокола, не <закудыкивал> дорогу. Только и спросил: <Когда ждать?> Это означало: как только: так сразу в мешке доставлю Ивашку.

Выехав из небольшой лагуны, расположенной перед порогом на реке под сердцем Саянских гор, Соколик бросил взгляд на постройку Феодосия: бойничка со стороны задних ворот на реку, довольно большая территория обнесена частоколом. <Раньше его не было>, - подумал Соколик.

Насельники творят обычно городьбу из жердей, в лучшем случае - из колотых плах. Ушкуйники - другое дело: что не зимовье - крепостица. Их ограда высотой до трех аршин. Запросто не попадешь: <Ушкуйнику есть от кого запираться, - улыбнулся Соколик, - не только на ночь брать на закид ворота, но и днем приглядывать за округой - не скачет ли незваный гость>. Соколик располагал сведениями, что Мещеряков - человек Данилы Пермяка, а Ивашку Феодосий знает еще с тех пор, как тот ходил на Саяны с воеводой Енисейска искать серебро. Их дороги где-то сходились, где-то расходились.

Соколика отвлекло от мысли об Ивашке появление островерхих крыш там, где река выполаживалась в неширокую пойму при впадении в Кан речки Осол. И деревня в полдюжины изб звалась Осолом. В речке водилось много рыбы. Пойма ее - с хорошим травостоем. Прилегающие Саяны постепенно опускались, и на солнечной стороне вызревали хлеба - ржи и пшеницы. Здесь, в малодоступных местах, и осели по Осолу и Кану насельники. Их привлекла не только хлебородная земля, были в округе и леса, богатые зверем, дичью. Насельники, за исключением немощных стариков, все - охотники-промысловики. Кучковались по принципу землячества, родственных отношений, а также принадлежности к вере. Деревеньки подрастали и приростали не по дням, а по часам, что было видно по свежим срубам изб.

Земля принадлежала всем и каждому, в полноводных реках ловили рыбу, где и сколько захочешь. Все это считалось Божьим благом, как есть хлеб, пить воду и дышать воздухом. Пастбища были общественными. Бери - кто сколько осилит. Выгон для скота огораживали сообща. И лишь ближние покосы делили по едокам.

Бедных в деревнях не было, богатых тоже. Разнились зажиточностью. У кого больше сынов, кто имел возможность нанимать работников, тот и жил зажиточно. Тому почет и уважение. Он и двор прирезал, и избу ставил сыну.

Соколик в Осоле подвернул к избе Ивана Кулагина в окружении собак. Тут же высыпала ребятня, как семя из маковой коробочки. Мужики, опустив топоры, гадали, кого Бог послал.

Большая здесь редкость - свежий человек. Но если замаячили в ночи фигуры или дым показался на сторожевых высотках, бабы сразу своих молокососов - в подпол, а сами - за ухваты и к окну. Старики - с печи да за вилы. Охотники с пищалями, луками, топорами и баграми - до своего укрепления. Земляной вал с накатником бревен у ворот обрывался. При надобности тут же мужики мастерили из приготовленных деревянных лаг затвор для ворот, и самые сильные становились на защиту своей деревни.

Иван Кулагин издали узнал коня под всадником - поярковский, а затем и седока, расторопно раздергал прясла, поджидая гостя.

Старший сын Кулагина принял повод от коня Соколика. Пока отец с гостем здоровались, касаясь усом друг друга, мужики на скорую руку запалили костер, хозяйки засуетились у котлов, под ножом взвизгнул кабанчик, но Соколик попытался остановить всю эту суету, сославшись на спешку.

Но куда там: Чтобы так просто выпустить гостя за ворота?! Иван и слушать не хотел, давая заяву мужикам пожарче топить баню, запаривать веники да выкатывать квас.

Когда наступил момент и Соколик заикнулся о просьбе Пермяка, деревня притаилась, а потом разразилась горячим ликованием, узнав о предстоящих сборах.

Иван Кулагин чуть ли не внес гостя на крыльцо своей избы, не дав ему отбояриться. Когда уж вошли в уютную светелку со шкурами и огнестрельным оружием на стенах, Соколик спросил:

- Был Ивашка Копылов проездом?

- Был! - насторожился Иван. - Одиношно. На галечник ушел, мои проследили, но вида не подали. По-моему, на Енисей подался. А что у тебя к нему, Соколик? - Иван умолк, ожидая ответа.

А Соколик молчал, взвешивая слова Кулагина. Тогда Иван, выводя разговор, внес дельное предложение:

- У меня в Енисейске кореш Федул, крещенный татарин, пошлю к нему человека, пусть прознает мыслишки Копылова.

- Ну а сам смотри позорче. Мне Ивашка нужен живым.

- А то!.. Куда тебе его доставить, если на случай:

- Придержи где-нибудь, а мне дай знать.

- Так и лучше, - согласился Иван. И не стал задерживать боле у себя помощника Пермяка, почуя напряженность момента.

Провожали Соколика всей деревней. Каждый норовил всучить гостинец. Но гость пристойно отказывался.

- И места-то на спине доброй лошади не осталось: Разве только возьму еще кедрового масла чумашик, - с игривостью распростер широко руки Соколик: И вскочил в седло по-молодецки на утеху молодежи.

Соколик быстро отмахал версты от Осола на Уму, все еще находясь в приятном расположении духа от искренней встречи жителей деревни. И вот уже Кан, хотел было переправиться через него к крепостице Пермяково, но вспомнил о поселенцах на гремучем ручье Ума, тут же повернул коня от берега и только ему известным путем-дорожкой направился на Уму.

Ручей, звенящий по светлому каменному ходу, в летнее, сухое время был неприметным, говаривали: сорока перебредет - хвоста не замочит. Зато весной или когда зарядят дожди - на Уму лучше не суйся. Кажется, вода со всех гор в округе упала в ручей, и он превращался в бешеного скакуна, распустившего белесые гривы. Ума тогда неслась с неудержимой скоростью по проложенному в веках руслу прямо к пойме Кана. И это была уже речка. Но вдруг она словно проваливалась под землю, утопала в наносной болотине берега. Для дичи и рыбы те места - настоящее раздолье.

Прослышав про это, люди шли в верховья Умы и <гнездились>, казалось, не в столь радостной округе, зато здесь им было спокойно и вольготно.

<Почему Феодосий Мещеряков не остался в свое время на Уме, - подумал Соколик, - а обосновался у волока под порогом, где <камень> режет путь на Осол? Однако оставил под своим надзором местные поселения как запасной ход к реке: Прозорливый человек>.

Как-то Феодосий после встречи с Хаёрой забежал в Пермяково сказать Соколику о своих наблюдениях: <Хоть и попал хан под Данилу, но не совсем, татарин хитрее волка:> Этим сравнением и нынче он намекал Соколику о намерениях Хаёры. Соколик многое знал, в том числе и то, что как только татары прознали о выдвижении казаков на Тунгуску, принялись ножи точить, стрелы налаживать, ждать, когда последний кордон уйдет из крепостицы во главе с Павлом Заварзой. Однако вида не показывал, ему важно было учитывать и настроение ушкуйников.

<К потешным дням не привыкать!> - подбодрил Соколик своего коня, и тот шел, как надо. Но вот началась молодая поросль и зажала лаз. Конь настойчиво стал искать проход, отдаляясь от ручья. И Соколик понял: конь в этих местах не бывал, а потому засветло на Уму он не поспеет. Придется заночевать.

Присмотрев луговинку, Соколик натянул повод.

- Стоп! - Спешился, снял с седла поклажу. Пустил коня на траву, как он это часто делал со своим конем. Но уловив намерения Ярого (как нарек Соколик поярковского жеребца), сказал:

- Давай-ка, милый, приторочим тебя.

Он достал из сумета потяг, облюбовал березку, чтобы привязать коня, стреножил его. Принялся готовить для ночевки дрова, время от времени прислушиваясь к лесу. И только четко улавливал суметное урчание ручья. Настропалил костерок, зажигать не стал, котелок в руку - и скорым шагом за водой.

Лес вскоре отемнел, и звон ручья то обострялся, то замирал, будто Соколик отходил от ручья, а когда звук усиливался - слушал и внюхивался: что он ему несет? Но не обнаружив ничего подозрительного, вернулся, а коня не увидел на месте. Седло, топор, поклажа лежали тут же, где оставил: Соколик замер, навострив ухо, постоял неподвижно. И вдруг конь всхрапнул, невидимый в чащобе. Соколик сунул топор за ремень - и на звук. Врезался в релку и увидел Ярого, стоящего подле дерева.

- Ну вот, чего прятаться?!

Соколик знал: если ушкуйник не засветил костерок, конь приучен поскорее прятаться.

- Молодец, Ярый - похвалил Соколик коня и вывел его на островок пожухлой травы. Запалил костер. Вскоре вода в котелке закипела, он заварил чай из баданового листа. Развалил спинку слабоприсоленного ленка, но прежде, чем начать трапезу, полкалача пшеничного скормил коню. И тогда уж разулся, раскинул на ветку портянки, принялся ужинать. Ел, не торопясь, с аппетитом, запивая душистым чаем.

Это время года особенно нравилось Соколику, когда нет гнуса, терпкой остуды и хорошо <читается> тайга. А главное - долгую ночь никто не торопит, покой будит сердце думать об Устинье, вечной беспокойной любви. Сколько раз Соколик приходил к выводу: жизнь его могла бы иметь другую основу, не будь в мире таких сердечных людей, как Данила Пермяк и Супонька. И дал их ему Сам Господь Иисус Христос, ведь над всем в мире - покров Всевышнего, и благим промыслом Божиим управляется человек, ищущий спасения в вечной жизни. Сколько пришлось перетерпеть: И вот только в зрелые годы стал проникать в слова матери, не раз нашептываемые в глубоком детстве: <Человек ближе к Богу, когда он в беде. И это благо: Запомни, сынок, и молись>. И не единожды видел Соколик, как смягчается человек, переживший несчастья - утрату близких, боевых товарищей или собственную хворь, ранения. <Господи, будь милостив ко мне, грешному, - молился Соколик. - Научи Своим словом, очисти Своим действием>.

Перед ним возник лик ушедшего в мир иной друга сердечного Гаврилы Михайлова. Многих он потерял и сейчас не хотел предаваться подобным воспоминаниям, а они все приходили и приходили. Подумал: <Помянуть надо их в храме Божием, зажечь свечи>.

И все же сон сморил Соколика, он задремал, но и сквозь дрему слышал хруп лошади: Открыл глаза, когда уже заалел восток и ручей Ума поблескивал сквозь просветы леса. Конь стоял неподалеку и, видимо, тоже в дреме ничем себя не проявлял. <Ничего, брат, мы с тобой утешились, - вскинулся Соколик. Обул сапоги, сыпанул в подвесок зерна для коня и пристегнул его к узде. Отыскал в почти остывшем костре загнетку, раздул огонек и навесил котелок со вчерашней заваркой из бадана.

Соколик спустился к речке умыть лицо. Красота-то какая! Поклонился Богу, воде и небу. Почувствовал запах заваренного бадана, настоявшегося за ночь. Вода освежила лицо, руки. Вернулся к костерку. Похрумкивая корочкой и прихлебывая горячий чай, про себя приговаривал: <Будет день - будет пища. Батюшка покров, натопи нашу хату без дров>. Сорвал пучок поникшей травы, оттер с котелка нагар от костра, кинул его в понягу; хлеб завернул степенно в рушник, все прибрал и глянул на коня - поить его пора. Повел Ярого к речке.

- Да ты чего напролом идешь? Воды хватит нам в этом направлении, - осаживая коня, посмеивался Соколик. Он радовался доброму утру и своему новому норовистому другу. И тут неожиданно возникла мысль: <А что запросить может за коня Василий Поярков? Взамен любого приведу ему из табуна. - И одернул себя: - Вот те на: Человек выручил, а другой уже рад прикарманить>.

Соколик вскочил с камня в седло, и конь пошел через речку. Споткнувшись в камнях, он осекся, припал на переднюю ногу, едва достав мордой противоположного берега. Вскинулся, попытался выровняться, но ткнулся мордой в ивняк. Соколик спрыгнул с коня. <Так и есть>, - защемило сердце наездника, - нога копытом смотрела навыворот. Конь мелко дрожал, ошарашено поводя глазами. <Правда что: не зная броду - не суйся в воду>.

Соколик уже на сломе дня добрался до зимовья Фрола Чудинова, ушкуйника, приютившегося здесь со своими дружками. А Чудинов - прозвище, прилипло к нему давно, уж никто и не помнит его фамилии. И все его дети, появлявшиеся на свет один за другим, стали зваться чудинятами. Вся ребятня была похожа на отца, как две капли воды. И чудили, подражая отцу во всем. Даже со спины узнать можно было: вот Чудинов идет, только какой из них - сразу и не скажешь: старший или средний. Чудинов - и все.

Скажем, подошел Чудинов к берегу - мужики бревна выкатывают, сразу же стяжки еловые опустили, смотрят насмешливо на него.

- Ну что, Чудинов, головушку повесил? - обступают они своего Чудинова.

А тот рубаху в руках держит и штаны до коленок закатаны, и телом мужик - хоть лепи с него <семикрылого>.

- Ну что, мужики?! - взывает он крепким голосом.

- Ты в ответе, умная голова, потешная судьба, - заколготили плотогоны.

- А чо! Кто на бревне верхом проплывет сажень, тому медовуха и орешков жмень:

Те, кто помоложе, тут же вскинулись на бревна. Оседлали одно - крутнулось - и под себя <наездника>. Не утерпели и старшие по возрасту, штаны скинули - и на бревна верхом. Пока ноги дно хватают, они слушаются, как только на глубь - крутятся. Кто только не пробовал плыть - не выходит заплыв.

- Ну, ты, Чудинов, умная голова, а сам-то можешь?

Чудинов похохатывает:

- Я-то? Так я на бревне и реку перемахну.

Мужиков заело.

- Давай! Не нашим умом.

- Бревен на баньку дадите. Не за так же:

Старший по сплаву - тут же с встречным предложением:

- Свернешься с бревна - жбан медовухи ставишь, а, мужики?!

- Божиим судом:

Забрел Чудинов в реку, отстегнул от плота бревно.

- Затеши нос сутунку, - советуют с берега, - да весло двухстороннее возьми для быстрой езды.

- А чо, и взаправду хороший подсказ, - берет Чудинов распашное двухстороннее весло. Вывел бревно, нацелил затесанной вершинкой в реку. Пока мастился на бревно, подошли и другие людишки на потеху, затаив дыхание, ждали, что дальше будет, чем дело кончится.

Чудинов сильной рукой гребанул - и пошел метать веслом, как ветряная мельница при сильном ветре, и потянулся за бревном бусый свет взбаломученной воды.

На другом берегу обрадовано закричали:

- Господа воля - наша доля! Что там на бревне реку взять! Чудиновы в берестяном котелке чай варят: Потому и фамилия у них такая.

Фрол был мужиком крепким, нужным человеком в этом месте для Данилы Пермяка.

Фрол при встрече узнал коня Пояркова, пришедшего на трех ногах, но ни о чем Соколика не спросил.

- Радуйся, Евлампий, пусть ноги вздохнут, - предложил Фрол, когда гость вошел в ограду. - А пока поставлю щи на стол: Тунгусы нынче злые в набеге, но им ку-у-да до татар - дети малые.

Соколик сразу определил - неспокойно у Фрола. Передал просьбу Пермяка. Фрол выслушал, ничем себя не проявляя к сказанному Соколиком. Склонившись, посмотрел ногу коня.

- В стойле наложу колотку, кость, может, и срастется. Крепкий он: Татарам не по зубам. Возьми, Евлампий, мою кобылку. А мы чо стоим до сих пор у забора?

Соколик бросил взгляд на постройку Фрола, сразу приметил и кованые петли на воротах.

- А ты как бы хотел? Кованые петли надежнее.

- Вижу, - согласился Соколик, - по уму крепостица.

- Еще бы. Усилили после того, как оттеснили тунгуса. И нору прорыл Данька от зимовья к крепостице.

- Знамо. У Василия Пояркова и под амбары ход, все со смыслом - и от стрелы в башенку сигать.

- Правильно. Поярков при скале живет, на реке.

- Ну а ты чем не так? Обнес двор кондовым заплотом, - улыбнулся Соколик, - да забуровил землю - не пущать конницу. Окопаешься рвом - неприступным будешь.

- Ишь чо! Обсказал! - направил Фрол медвежьи глазки на Соколика, буровя его - не шутит ли?

А сам Фрол-то уже поставил из вековой лиственницы скрад, обнес его канавой, которая обросла травой и мелким ивняком. Если сунется туда наездник, конь поломает ноги, наскочив на каменные надолбы канавы.

Изба Фрола была объемная - из кондовых бревен и врыта в землю не меньше, чем наполовину, небольшие оконца жались к навесу верхней кромки сруба. Накатная крыша также состояла из колотых лиственниц. Эта причуда казалась забавой, но только на первый взгляд. Зимовье ни разу не горело. Огневые стрелы не могли зажечь крышу - не хватало тепла для поджога. И стены выдерживали, только немного коптились, пока сгорала поджига.

Фрол с Соколиком вошли в полумрак избы. Хозяин выставил чугун со щами, подкинул в камелек березовых дровишек, они тут же вспыхнули и осветили просторный стол, скамьи и стены, убранные медвежьими шкурами.

- Ты никак один нонче? Где твои молодцы? - присаживаясь за стол, спросил Соколик.

- Баба с <оглушками> упалила на ягодники. Старшие сыны в лесу кулемки ставят.

Фрол нарезал хлеб, положил на стол ложки, разлил по мискам щи. Оба поднялись.

- Очи всех на Тя, Господи, уповают, - начал молитву хозяин, - и Ты даеши им пищу во благовремении, отверзаеши Ты щедрую руку Твою и исполняеши всякое животно благоволения.

Перекрестясь, Фрол и Соколик опустились на лавку и стали хлебать горячие щи.

Камелек весело кидал свои блики на стены с оружием, на дверь в горницу, на полати.

- Ну дак ты как? Побежишь? Или утре на моей кобыленке?

- Время-то еще есть, - ответил Соколик Фролу. Что ты сам скажешь на весть от Данилы?

Фрол неторопко поднялся из-за стола, отнес чугунок с остатком варева к камельку, добавил дров и, вернувшись, все еще молчал, будто забыл о госте.

- Как-то забегал Феодосий Мещеряков, - как бы ни с того, ни с сего начал Фрол. - Сказывают: Хаёра подпал под Данилу. Что ты, Соколик, на это скажешь?

- А что сказать? Ты не хуже меня татар знаешь. Не приходит воскресенье в среду.

- Двойной год только пред страшным судом будет. Мальцы мои чуть что - так и побегут к Пермяку. Сказывай от меня ему дюжое слово, Евлампий.

- Н-да! - поднялся и Соколик. Не складна письмом, а складна вымыслом. Фрол, Ивашка Копылов не пробегал?

- Нет!

- Если будет - шабалки ему: И живьем - в Пермяково.

Фрол покивал головой.

Кобылка, которую подвел к Соколику Фрол, была молоденькая, егозливая - плохо стояла на месте. Соколик дал ей понюхать свою шапку.

- Ну что ты, милая: Не силою дерутся - умением. Ты ведь, Фрол, строгановского пошиба с примесью суздальского.

- Поддать да и выиграть - вот тот и мастер.

- Стрелка, говоришь? Хорошее имя. - И тут же шапку на голову и по-молодецки в седло.

- Да не держи ты ее, - выкрикнул у ворот Фрол, - вали!

И Соколик отдал лошади повод.

Путь его лежал на Сухую реку, и он резко повернул от Кана. Здесь с давних времен жили насельники, занимаясь дворовым хозяйством, охотой на копытного зверя, пушным промыслом и землей. Засевали клин-другой на таежном речном берегу Сухой, прозванной так, как видно, за маловодье после паводков. В широкой пойме реки в середине валунчиков серебрился кудельный завиток воды. На речке встречались и ямы, и тонкие кочевырги. Были и старицы на изломе горы по ту сторону расщелин. И туда народ ходил только на промысел, поскольку в тех местах можно было схлестнуться с постоянно кочующими тофами.

Сухая речка обрастала куренями своих жильцов. Некоторые из них занимались выработкой кож. Как-то Соколик залюбовался изделиями Терентия, старого мужика с Сухой речки, прибывшего на торги на Кан. О его выделанных кожах говорили: <Хоть в ухо продерни - не зацепит переносье>. Соколик наощупь чувствовал хорошую выделку из бычков изюбря - шкурку не хотелось выпускать из рук. Соколик сам мог выделывать кожу, но такого результата не добивался. Еще в те времена Соколик спросил приезжего Терентия, не выпуская из рук товар:

- Как живется на Сухой?

- Мешкотно, - одним словом ответил Терентий. Пустые разговоры не принято заводить.

Соколик хорошо знал отца Терентия, ходил с ними на Лену. Терентий сыну наказал куститься в этих местах. Соколик также хорошо помнил Сухую тех лет - три двора. А теперь уже сорок с лишним. Мужики в складчину живут: ставят дома, городят выпасы, только, пожалуй, конь, квашня да баба у каждого свои, а так обществом ладят жизнь. Кто посмекалистее, посноровистее да петуха будит, у того и щи с мясом. На Данилиных дрожжах тесто взошло.

Когда пролаз пошел лесом, Соколик вдруг спохватился, и весьма вовремя - кобылка норовила обогнуть пойму реки, поворачивая к своему дому. Давненько здесь не бывал, потому и прямой дороги не осталось в памяти. Соколик посмотрел на небо: из-за мохнатых ветвей - вздернутые, словно лоскутки, голубые проталины, и от этого в лесу стоял затемненный волок. Он стал более внимателен к дороге, не полагаясь на чужую лошадь. Привыкшая к таежным тропам, она не пугалась неожиданно подвернувшегося зверька или вскинувшегося над ее головой глухаря. Только всхрапнет да напружинит шею, но не добавит ходу, не пойдет заступом, чувствует, кто на ней сидит.

Соколику вроде бы и ни к чему, а вспомнил свою юность, как они с Данилой приезжали на Сухую речку к отцу Терентия Ослябе - сватать его старшую дочь (уж и имя ее забыл) за своего друга Степку Шаталина. Ослябя тогда встретил Данилу Пермяка, как доброго гостя.

- Да ты чо, Данила, полонить меня собираешься? Не слезаешь с жеребчика: - завелся Ослябя. - Или испугался подмены? У меня неплохие кони, татар топчут, - сыпал он ничего не значащими словами, чтобы разговорить гостя. И не дал ему передыху - повел к столу.

- Ну, дак, ты чо, брат, рули за стол, - от двери подтолкнул хозяин Соколика. - И тут же: - Данила Романович! Вот весь мой двор кожаный стелится, - заводился Ослябя, выставляя туесы с медовухой. Сыны его сидели за приставным столом, старшей дочери с ними не было.

- Дак где же дочь твоя старшая? - напомнил Данила после выпитого пенька медовухи.

В горницу вошла разнаряженная девка, губы сердечком, зубы жемчужной подковкой сияют: про глаза и говорить - не скажешь, не глаза, а звезды небесные:

Соколик даже повод натянул, как бы притормаживая видение.

- Ну, дак, ты чо? - сказал Данила Шаталину.

И тот, как из стремени, и: дрягнул плясовую и пошел, да так забористо выковыривал ногами, что и теперь Соколик видел, как наяву. Может, оттого и стал Шаталин Степан знатным женихом, но вот судьба - не возвернулся к своей жене с великой реки.

На Сухую речку Соколик выехал глубоким вечером и не сразу понял, куда попал. Коренной берег запечатывали отвесные скалы, оставляя узкую прорезь для воды, а дальше речка выполаживалась, открывалась перед впадением в широкую, безлесую елань. Довольно объемистая заливная лагуна была незнакома Соколику, и он засомневался, где располагались насельники - вверх по речке или вниз. Чтобы не плутать по берегу, в таких случаях он всегда просил помощи у Господа устроиться на ночлег под открытым небом.

Соколик спустился с лошади, мягким берегом под лесом пошел вверх, присматривая место на ночлег.

<Есть что-то в Терентии привлекательное, - воспоминания все еще не покидали Соколика. - Не дорого, что красного золота, а дорого, что доброго мастерства>.

Кобылка за его спиной всхрапнула, натягивая повод. Соколик кинул взгляд в сторонку и увидел огниво, подвернул. Костер был недавно заглушен, а сбоку около валежины лежала охапка дров. По срезу Соколик понял: заготавливали их свои люди. Карагазы не рубят дрова, пережигают хлысты. <Ну вот и свадьба>, - взялся снимать вьюк Соколик. Кобыла встряхнулась, обнюхивая пристально нового хозяина. Он стреножил кобылку, распалил небольшой костерок, навесил на рогульку котелок с водой. Лошадь окончательно уверовала в хозяина, хрупала сенцо, держа направление к берегу.

В котелке закипела вода, Соколик бросил небольшую горсть мясной муки и отставил с огня котелок. Вкусно запахло. Соколик отпластал от ковриги добрую горбушку и подсел к огоньку. Вдруг уловил какой-то звук от речки, перестал жевать, подставил ухо, но больше ничего не услышал. <Похоже, всплеск не от рыбьего хвоста>. Вскинул взгляд на топор. Хорошо был слышен хруп лошади, звуки от переката воды, но кто переходил речку - загадка. Если чужой человек, ему сейчас нет особой нужды спустить тетеву лука. Соколик не стал гадать, отставил котелок, взял топор, встал за коряжистый пень в нескольких шагах от костерка. Было тихо, спокойно, как у себя на Рыбьей косе в верховьях Кана. Соколик подошел к увядшему огоньку и по котелку определил: он простоял за пнем столько, сколько надо человеку времени подойти к костру. Подогревать похлебку не стал, изжевал корку, запивая из котелка. Услышал голос от пня, за которым только что стоял.

- Вижу - не басурман. Пошто тут учинился?

- Иной стреляет редко, да попадает метко, - откликнулся тут же Соколик.

- На одного стрельца по десятку загонщиков:

- Сыта - вода!

К костру подошел парень лет под двадцать в куцей одежке, в мокроступах, с луком за спиной и секирой за поясом.

- Чейный будешь? - спросил Соколик.

- Тутошный, с Сухой. А ты никак Евлампий Соколик?

Удивление и неподдельную радость услышал Соколик.

- Играл бы игрок в бараний рог! Чем промышляешь? Чай будешь? - постучал легонько Соколик о котелок.

- Ендова, - рассмеялся паренек.

- Скажем, не сосуд для хмельного, пробуй, - подставил котелок Соколик.

Парень легонько опустился к огню.

- Ты у меня в гостях, Соколик, я на мельнице тут: Увидел свет - и сюда.

- Плохо ходишь! - поглядел Соколик в глаза пареньку. - Как тебя зовут-то?

- Сбулькнул-то раз с оступа.

- Ладно, ладно.

- Мы все тут Мокрушинские, деревня ниже по реке. Чо, не дотянул? А меня Михашкой кличут.

- Вот и славно, Михаил, добудем рассвет - да и побежим к твоему порогу.

- А то бы и теперь пошли: Курево зальем. А съестное у меня для хорошего человека: пенять не станешь.

- Ну что ж, твоя вина - к водяному сесть в приказ.

Соколик скоро собрался, и они двинулись. Михаил шел впереди норовисто, за ним след в след - Соколик, ведя в поводу кобылку, она его не натягивала, оттого и шаг ее был стремителен.

Подойдя к насыпи, Михаил остановился, полуобернувшись, сказал:

- Побудь тут, я перекрою шлюз. И ты по этому перекату пройдешь на другой берег. Михаил ушел в темноту, а Соколик, оглаживая норку кобыле, ждал. Вскоре послышался голос Михаила:

- Ступай бродом, неторопко, ногой чувствуй проход:

Соколик знал нижний предел скоса камня, нащупывая ногой дно. Вода словно остановилась, потухла под каменной стенкой, скрыв противоположный берег. Кобылка, фыркая норкой, шла хорошо. Соколик подумал: <Ребятня научила, как себя вести, а скорее всего, она чувствует мою власть над ней и пытается понять, что от нее ждет хозяин>. На берегу его ждал Михаил.

- Если бы на локоть взял влево, сошел бы в омут. И вправду говорят: <Соколик ночью видит>.

- Вижу, - посмеялся Евлампий. - Возьми вьюк, - снял он с лошади седло, - я кобылку стреножу.

- Не стоит, Соколик, - возразил Михаил, - в стойло поставь свою хворобу. У меня по берегу и сторожки на зверя, словчат твою лошадь.

- Кого промышляешь, славный охотник?

- С рассветом видно будет: - тихо ответил молодой хозяин мельницы, ведя Соколика по жердевому настилу.

Опочивальня мельника, сделанная из рубленых бревен, была тесной, в ней умещались стол, две лавки под стенкой. На верхнем ярусе, под потолком, справа и слева две смотровые щели.

Михаил вызвался быть стремянным: отвел кобылку в стойло, вернулся с чугунком, захваченным рогульками. Сразу же запахло рыбой, свежим ленком - определил Соколик, но ничего не сказал на это. Вынул из рундука овес, опустил на скамейку шапку, только собрался отсыпать в нее зерно и снести кобыле, как Михаил его остановил:

- Твоя кобылка уже хрумкает, птаха-то с Умы. Добрая тварь будет, по всему видать. Недавно на стрельбищах с умскими парнями хорошо себя показала. Зерном я запасся, хватило бы, да вот Ивашка, государев сподвижник, бывал тут, натузил два вьюка себе.

- Погоди, погоди, о чем ты?

- Ни о чем, - понизил голос Михаил и умолк.

Соколик не ожидал таких новостей. <Значит, - подумал он, - сын-прокудник пойдет в верховья Кана этой дорогой на Енисей>.

- Давно был гость? - спросил Соколик. - Он что, в паре с кем-то, раз два вьюка зерна взял?

- Семгунька с ём! - просто сказал Михаил и словно отрезал ненужный разговор. Было заведено: если не спрашивают, не лезь с языком.

- Семгунька: Не тот ли карагаз, что с Енисея?

- Тот! Енисейское плечо здесь близко - по лазу Феодосия Мещерякова.

- Ну и чего Ивашка у тебя был, чем промышляет человек? - как бы не для дела спросил Соколик Михаила.

- На Сухую к нам в деревню Ивашка не забегал и тятю нашего не видел, а тятенька вчера был, немного не застал Ивашку, выспрашивал меня потом обстоятельно о нем: Семгунька с Ивашкой здесь, считай, не к добру.

- М-да, - помедлил с вопросом Соколик, вылавливая рыбью голову из чугуна. Потом спросил: - Ты, Михайла, не заметил за Ивашкой, куда он вострился идти, раз миновал Сухую речку? Речь заводил о чем-либо?

- Нет, а лик у него был не по себе - хмурной, а так полонить никого не хотел. Зерно прихватил, и они побежали к хребту. Я за ними. С вьюком он повернул у падунка и пошел прорезью на Енисей, так мне показалось. И я вернулся.

- А чего ты за ними полетел? - как бы осудил Соколик Михаила.

- У перешейка под осень у нас по закрайку горы <пасти> насторожены:

- Н-да: - Не торопясь, Соколик разделывал голову рыбины, о чем-то задумался.

Михаил уже подлил в светильник жиру, приостыла уха, а Соколик все еще управлялся с головой ленка, словно не хотел с нею расставаться. Наконец, взглянув в глаза Михаилу, твердо сказал:

- Ивашка - хмырь-человек. Убил подо мной лошадь. Если бы мы сразу побежали за ним, достали бы?

Михаил от такого поворота в разговоре, казалось, оторопел, но, собравшись с мыслями, высказал сомнение:

- Полонить Ивашку Копылова у нас на юру, куда его увел карагаз, будет несподручно.

- Знаю, но возражу. Ивашка ослабит себя в урезе Енисея. В его доме можно взять.

- Если так - утречком и пойдем за ним, - сразу же откликнулся Михаил.

- Только вот не знаем, куда они повернут. Если к Семгуньке в горы, там мы его скоро не добудем, - засомневался Соколик, - придется ждать его здесь. Теперь ты, Михаил, знаешь: он нам с тобой нужен живым. Пусть раненым, но живым.

- Сиречь, - согласился Михаил, прибирая кости со стола в корзинку.

- Собаки нонче в деревне на кукане. Скоро за зверем идти, мужики держат живность, нагуливают.

- А как с урожаем в нонешний год на Сухой?

Михаил не сразу дал ответ, обдумывая:

- Где как. На южаках неплохой, на лугах зерно было молочком - утренники <поджарили>: Молоть есть чего.

- Невесту не присмотрел? - вдруг спросил Соколик, глядя на дюжего парня.

- Тятеньку спросил бы:

Соколик засмеялся.

- Прилягу-ка я, однако, - привалился на скамью Соколик.

Михаил задул жировку и лег на другую лавку. Ему не давали покоя думы об Ивашке. Щемило сердце побывать вместе с Соколиком на деле, Михаил уважал его, тянулся к нему душой.

Зычный голос разбудил Михаила.

- Жгуча крапива родится, да во щах уварится! - в притвор двери сказал Соколик.

Михаил мигом со скамьи, схватил котелок - и бежать к речке, но Соколик его придержал.

- Скажи, Михаил, где твои снасти стоят?

- Я тебя провожу!

- Не надо, вдругорядь.

Вышли из сторожевой. Мельница стояла, прижавшись к каменной запруде. Плотина была устлана ивовыми матрацами, устелено и дно, куда падала вода. И крылья отработанной воды попадали в ловко овалованный плитняком и забученный камнем приямок.

- Славная мельница, - рассудил Соколик, - камень для помола что надо.

- Ладная, - подтвердил и Михаил, отметив про себя, что Соколик хорошо разбирается в хозяйстве.

- Тятенька с мужиками устанавливали помольные камни, много дней на это ушло.

Соколик положил руку на плечо Михаила, и тот понял:

- Так во-он сыпучка, - показал Михаил на молодняк из сосенок, обойдешь его берегом, к воде прижмись, огляд при себе держи. Будет небольшой лесок, а потом и переход через речку. Ты через нее не двигай, разверни влево и беги в деревню не дорогой, а лесом, быстрее будешь.

- Будь здоров! - снял Соколик руку с плеча Михаила. Парень почувствовал, будто камень свалился, и неловкость прошла.

Соколик, как указал Михаил, подвернул к речке, снялся с лошади, разуздал ее. Кобылка жадно припала к воде, а Соколик, осматривая округу, все думал об Ивашке Копылове. Не ожидал он, что этот полунник побежит через заимку на Сухую речку и тем более с Семгунькой, дошлым, но нехитрым в отличие от своих сородичей.

Евлампий знал о нем с давних пор, когда, будучи подростком, был в аманатах толмачом у царька карагазов. Привечали Семгуньку и царьки, и тайши, и тойоны, он всем был нужен как вестник. Через него узнавали новости, общались, царьки договаривались о времени и месте встречи, улаживали мелкие недоразумения между своими. Одним словом, человек он был нужный. Хорошо ориентируясь по рекам и таежным весям Енисея, Кана и Нижней Тунгуски, он мог появляться нежданно-негаданно, и его принимали как человека заслуженного и уважаемого.

Соколик вспомнил, как карагаз привел его, мальчишку, вместе с голопузыми карагазятами в старое стойбище в горах к неизвестным ему людям. Это было еще в верховьях Енисея. И вот однажды Семгунька провел их внутрь пещеры через узкий проход в скале. Увидели: в стенах вырублены лежаки, на каменной плите - медная посуда, сковороды, ковши, кружки, огрызки ножей, наконечники стрел, серебряные подносы, золотые подставки и многое другое. Но самое интересное для мальцов, - отверстие, уходящее через камень в небо, которое высвечивалось в копейку над головами.

Соколик проявил неосторожность и взял в руки тяжелую подставку с орнаментом из рыб и бегущих оленей, как видно, отлитую из золота. Карагаз быстро велел положить ее на место и всем выйти из пещеры. Потом они долго стояли у входа с поднятыми к небу руками, повторяя заклинания за карагазом. Замаскировав камнями вход в пещеру, карагаз предупредил, что предки смилостивились над ними, но они сюда больше не придут и не потревожат их покой. Это означало, что говорить об увиденном никому нельзя.

Соколик, собственно, и не вспоминал об этой встрече, а вот теперь вдруг возникла догадка: Ивашке нужен карагаз и как проводник, и как деловой человек. <А вот поделился ли он с Ивашкой, - подумал Соколик, - показал ли ему пещеру на Енисее?> И снова зазвучало в голове: <Мы никогда сюда не придем:> Может быть, тайна пещеры так и осталась не раскрытой?

Евлампий хорошо понимал малочисленный, но боевой народец карагазов, ни при каких условиях не соединяющийся с другими инородцами. Показательным было то, что они не торговали своими женщинами. Среди них он не встречал грамотных людей. Их князец - смелый и умный воин, живет по закону предков, определяет путь развития своего племени согласно вековым традициям. И никто не имеет права, ни простой человек, ни господин, нарушить эти законы. Нарушил - смерть! Главная <печать>, скрепляющая все дела рода - слово. А почитаемое дело - военная удаль. Из всех местных племен, пожалуй, карагаз самый искусный, выносливый и стойкий воин. Он не сдается, предпочитая смерть.

Соколик пытался понять, что происходит между карагазом и Ивашкой, чем последний мог прельстить на свою сторону Семгуньку. Деньги вряд ли имеют отношение к сговорчивости. Насильственная утеха? Тоже не в характере этого человечишки. Остается единственное: просьба. Маловероятно, чтобы карагаз отказал в просьбе, особенно русскому государственному человеку.

Вот эта мысль и зацепила Соколика. У русских, как он понимал, деньги, слава - двигатель поступков. <Не все, конечно, запечники, - одернул себя Соколик, - но Ивашка - дело другое:> Деньги, грамоты царские играли не последнюю роль в жизни человека, стоящего при власти. А уж Ивашку с этой стороны Соколик раскусил давно, с ним надо глаз держать востро: <Мужик лишь пиво заварил, а уж черт с ведром:>

Сухая выполаживалась, спускаясь по расщелинам горы в пойму Кана. Хотя до него еще было немало верст, но встречающиеся покосы говорили о близком жилье. На взгорке Соколик увидел прибранную пашню, поднятая зябь красиво играла свежими светляками пластов на солнце. Здесь, на взгорье, речка как бы из глубины шла на подъем, образуя заводь. На ее берегах кверху дном лежали лодки, а в наносный берег были воткнуты колья для просушки невода.

Соколику стало радостно, когда он въехал в загон с обозначенными местами для выпаса коров. Невдалеке виднелись табунчики стригунков. Отсюда шла и набитая копытами дорога - к лесу, в горы, на мельницу и через речку, ниже по течению - к Шурахе Заломову. У того на ключе Безымянном не было ни пашни, ни рогатой живности. Зато полный двор ребятни да табун хороших коней.

Шураха промышлял набегами на инородцев, выбирал время - как обычно, осенью, когда начиналась охота в тайге. Всем хозяйством правила Евдокия, дюжая, сноровистая, даже готовила ребятню к набегам на карагазские стойбища в горах. Шураха хвалил свою бабу за удачу. Сам занимался лошадьми. И отбивал их у татар, торговал ими на Енисее, состязался на гонках и вообще вел вольную жизнь. Но главным для себя и своих ватажников делом считал верную службу Даниле Пермяку, чтобы землицы иноверцев подводить под царскую руку государя.

Ушкуйников от насельников Соколик отличал сразу, лишь глянув на их зимовье. Ушкуйник живет <взаперти>: к нему ни с какого бока не подойдешь, не подступишься незамеченным. Что ни зимовье - крепостица с потайными воротами и лазами. Бывает, иноземец выследит ушкуйника, а тот уйдет в ворота - и след простыл. Обложит зимовье, да не тут-то было: Изо всех мест летят огненные стрелы, сожгут зимовье, но ни хозяина, ни пищалей или другой ценной утвари не найдут. В недоумении порыскают по усадьбе и уйдут восвояси, иной раз не досчитавшись своих сородичей. А то и вовсе при отступлении попадут под прицельный огонь и уже готовы платить в ясак, только бы не видеть разора своего стойбища.

Что касается насельника, его видно по одежке - однорядка из материи, сотканной из овечьей шерсти, а также по нечесаным волосам и заскорузлым ладоням. У насельника и городьба вокруг дома из жердей, в три прясла таловым распаренным прутом перехвачена. Загон да курятник из тына к избе приторочен. И закид на двери разве что от кошки. Да и сама избенка сложена по-черному, без трубы. Зато живности при усадьбе и на заимках не счесть. И ребятни - от подола до плеча матери - как блох на хорошем хвосте.

Деревня в дюжину изб. И стариков на завалинке у каждой избы увидишь. В трудовой день, конечно, искать никого не надо: все - и старые, и малые - при деле, заняты. В воскресный день высыпят на улицу парни, девки - их намного меньше, - а малышей и не сосчитать. В престольный же праздник или в какой другой церковный вся деревня за околицей, диву даешься: откуда столько народищу. Тут же разворачиваются бега на лошадях, бои край на край. К вечеру, когда солнце зайдет за горизонт, - из избы в избу. Мужики в начищенных сапогах, расшитых рубахах, женщины - в цветастых платках и яркой одежде, сотворенной своими руками. И все это разноцветье широкое движется от ограды к ограде. Старики, пропустив <пенек> скорой медовухи, зачинают песню, кто помоложе - пляски. И нет в деревне зрителей, все участники. Только парни покрепче и выделенные специально мужики - на страже, доглядывают за иноземцем, чтобы не словчил. Народец твердо знал - оберегать себя надо всем миром. И как только чуть показался дымок на лабазах - сразу гульбище к топору!

Течет река Сухая, камушки зернистые перебирая своей светлой студеной водой. Течет и людская река улицей. Всеми правит песня. Слава Богу! Все ладком да рядком! У каждой хозяйки есть что поставить на стол, и многое зависит от умения и старания. Она учитывает любой вкус, а потому выставляет и жареное, и вареное, и квашеное. На столах - холодец мясной и рыбный, жаркое из дичи изюбра, обязательно пироги, особым спросом пользуются со свежим тайменем с верхних ручьев. И мало ли чего еще припасено? Вяленые и томленые рыбьи спинки, скатанное в рулончик мясо кабарожки и оленя: Орех и ягода угощением не считались, стояли в сторонке на столешнице. Если кто и попробует, то для того, чтобы сравнить со своими таежными запасами.

У кого изба не вмещает развеселый народ, столы - в улицу. Принял кружечку медовухи, и словно парку подкинул на каменку - пляс пошел задорнее. Видно, что люди живут привольно. Если кто и споткнулся, упасть не дадут. Боже упаси оставить человека за порогом! Если уж кто мечом или вражеской стрелой сражен, семья его - под опекой деревенского прихода, с мала до велика живут общиной. Без куска хлеба никто не остается.

Соколика приняли в деревне с великими почестями. Заботливые руки накормили, напоили, уложили отдохнуть с дороги. С Терентием, хозяином Сухой речки и отцом Михаила-мельника, встретились поутру.

Соколик сразу приступил к делу:

- Пошли в дальние деревеньки, Терентий, вестовых, чтобы сказали о сборе подростков в Пермяково, и о своих, деревенских не забудь.

- Исправно исполним наказ Пермяка. Деревня у нас, как видишь, прокормкая, и сынов много дюжих.

- Вижу. Когда я тут был в последний раз, зимовий до дюжины недоставало, теперь уже за сорок:

Терентий посоветовал Соколику взять у него крепкого жеребца под седло, а шуструю его кобылку ребятня обиходит для поездки на сборы.

- Понятна твоя грамота, - посмеялся Соколик над сноровкой Терентия. - Раз того хочет насельник - быть тому.

Под седлом у ворот уже стоял красивый жеребец. Прежде чем отдать коню повод, Соколик еще раз напомнил об Ивашке Копылове. Терентий недовольно покивал, дескать, мы же дома и науку крепко знаем.

Глава 8

Народу в крепостице Пермяково было видимо-невидимо. Казалось, от тяжести лошадей проваливается земля. Каждый ватажник за честь свою считал поставить на службу Пермяку своих сынов, подчас, оголяя свою семейную укрепу. Тем самым он осознавал и свое кровное участие в защите от иноверцев. Много здесь было и детей насельников. Прослышав о казацком отходе с Кана, каждый оценил важность момента и немедля откликнулся на призыв Данилы.

Безлошадные промышленные, торговые и оседлые люди, те, у кого в хозяйстве не было лишних лошадей, с верховья Кана и его притоков спустились по воде на быстрых и юрких челноках и легких берестянках, захватив с собой что было под рукой из съестных припасов. Кто мог держать в руках оружие - у каждого оно было: нож, стрелы и лук. Так и езда верхом. Другой еще с пенька или с заплота кидался в седло, а из лука складно уже садил на полном скаку - сбивал <горшки>.

На подходе к крепостице раскинулись привольные заливные луга, отороченные плотными, порыжевшими зародами черемушника до самого края берега. А по кромке низины, откуда начинался рыжий кочкарник с чахлым березнячком, по переломившейся белесой осоке угадывался проезд. Здесь шла обозная, задавленная колесами и избитая копытом коня расхлябистая дорога. Она тесно прижималась к скале, опущенной с поднебесья к воде. Синеватые кедрачи тянулись над берегом Кана, одолевая склон.

Заостренные бревна неприступных стен крепостицы с башнями и постройками вызывали восторг у всего мужского населения округи. Принимали ватажников Данила Пермяк, стоя на крыльце избы в боевых доспехах, и ступенькой ниже - отец Никита с иконой Спаса и золотым крестом на подряснике.

Поярков подождал своей очереди. Спешившись, подошел к крыльцу и осенил себя крестным знамением. Данила тем временем спустился со ступеньки, обнял своего друга, а затем кивнул в сторону отряда конников.

- Мои сыны! - сразу обозначил Поярков.

- Хорошие ребята. Разместим их, а ты, Василий, ступай в мою избу. Н-да! А сколько годков этому жегунку?

- Спроси его сам, он считать горазд!

- Эка невидаль! Ну-тко, грамотей, - подозвал к себе Арсюшку старый воин, - сказывай, сколько годов всем вам?

- Сколько всем нам - столько и дедушке.

Данила положил руку на голову мальца.

- Наука от отца, это так: Грамота не мешает, если не пером пишут - умом. Ну, а ты что на это скажешь?

Арсюшка уперся взглядом в лицо Данилы.

- В добрую голову - сто рук. Где сухо - тут брюхом, а где мокро - на колени:

- Ин-чо?! - восхитился неожиданным ответом Данила. - Как мизгирь, из себя нитку тянет: Ну молодчина! - обернулся Пермяк к Пояркову. - Ну орелик у тебя!

Сграбастав по-медвежьи старого ушкуйника, Данила долго не разжимал свои <клешни>. Пока Поярков отвешивал поклоны, целовал крест, Данила привечал его сынов и радовался, глядючи на крепких, мурластых пареньков, которые, оторопев, жались под морды объезженных ушкуйниками коней.

- Так, сколько тебе, молодец, нонче будет годов от рождения? - видно, заинтересовал Данилу старший сынок Пояркова.

- От Христовой Пасхи семнадцатое лето строгаю, дедушка Данила, сын Романа, а зовусь батюшкой моим Агафоном:

- А ты: какой добрый, я тебя вот такусеньким знаю, - показал рукой Данила.

Агафон перечислил братьев своих, на младшем остановился, назвав его курощупом Арсюшкой.

- А ты? Отчего же курощуп?

- Да, так. Матушке в хозяйстве помощник.

- Ну, а ко мне тогда, в крепостицу, какая нуждишка привела курощупа?

- Басурмана побивать, дедушка Данила.

- Похвально! - после некоторого раздумья произнес Данила Пермяк. - Ясный ум спорые дела творит.

- Соколик!

- Здесь я, - из толпы подал голос Евлашка.

- С почестью принимай молодое воинство.

Коновязь в крепостице к потемкам заполнили до отказа. Приезжие говорили вполголоса. Нахрапистые жеребчики затевали драки. Соколик разводил на выстойку после скорого перегона коней. Прибывшую молодежь размещал в казацкие казармы. Пожилых ушкуйников определял в гостевую избу, самых почетных просил пройти в избу к Даниле Пермяку.

Привезенную отрядами снедь отправлял к стряпухам, там она уже прибиралась на лабазы, ледники, в подвалы. Тем временем ушкуйники приютились в Даниловой избе, внесли еще два стола из-под навеса. Насельники, промышленные и торговые людишки в гостевой избе отца Никиты ладились вечерять. Прочий люд разместился по избам острожка, а кому любо приволье на берегу Кана - ставили чумаки и балаганы.

Ворота крепостицы этой ночью, можно сказать, не запирались на закид, разве только на башенках усилили дозорных да на подходе к крепостице со всех сторон конники Соколика блюли округу. После того как со стороны Хаёрино прискакал на своем длинноногом Воронке Пашка Кокоулин, а со стороны тунгусов и карагазов прошмыгнул старик Супонька, в избе хозяина им сразу нашлось место подле отца Никиты и Соколика.

Стряпухи только успевали подавать кашу с мясом и пирог к ядреному квасу. Мужики любили поесть вволю, тем более с дороги. Хорошо, когда за столом все свои и по вере, и по духу - русские люди.

- С Богом хоть за море, а без Бога ни до порога, - подал голос из-за стола Иннокентий Чубаров по прозвищу Волк, редкий гость в крепостице. И по возрасту, и по делам своим, пожалуй, самый древний в этих краях насельник.

Сказывали: еще за три века до Ермака прадед Волка Ерёма пробрался сюда в Сибирь, на Каменный ручей, и здесь, в скалах, как каменный снегирь, свил гнездо - народил сынов, укрепился, как надо. И не раз воскрешал свою вотчину после набегов иноземца. Славился удачливым охотником и хлеборобом: в пойме ручья сеял пшеницу и косил для своих нужд сено. Волк пригодился и Даниле: он хорошо знал каменную округу и Кана и Енисея. Своего старшего сына Кешку отпустил с Данилой Пермяком на великую реку. Но уж так вышло: Кешка не вернулся на Кан, сгинул в бою на Лене. Но старик Иннокентий проникся к Даниле уважением и встречал его на Кане уже после того, как Пермяк вернулся с неудачного похода, и рад был ему помочь, чем мог. И сам хорошо осознавал: надо идти рука об руку с ушкуйником Данилой, отступиться от него просто нельзя. Умный он человек, а, как говорится, лучше с умным потерять, чем с дураком найти. Теперь и сынов своих, и внуков, как и другие насельники, приобщил к Даниле.

- Так я о чем, други мои, хочу спросить, - вывернулся из-за стола старый Волк в рубахе-косоворотке и в мягкой поддевке из кожи косули. Лицо его было до глаз заросшее белой щетиной, но глаза светились, правда, как у волка, сторожившего добычу. - Грамотка от государя Михаила Федоровича, сказывают, имеется? И в ней черным по белому сказано: простить недоимцев. А?! Данила Пермяк, так это или нет?!

Застолье поутихло. Ушкуйники уставились на Волка, потом перевели глаза на Пермяка.

Данила беззвучно скривил в усмешке губы, затем негромко спросил:

- Разве гонец от царя незамеченным здесь был? - Выждав немного, досказал: - Прибегал в острожек наш скорый гонец Ивашка Копылов. Этот, что ли, незамеченным был?

Ушкуйники наперебой заговорили.

- Был на реке Ивашка! Прохвост:

- Да тогда откуда несется грамотка? Мой народ отслеживает хоть красноярского бегунка, хоть енисейского. Была бы надобная грамотка, вы бы, мужики, знали о ней в первый посыл. Так я говорю, Василий Поярков? А что касается Ивашки, то он - государственный преступник. Пусть скажет Евлампий Соколик.

- Пусть говорит, - откликнулись гости.

- Вы, братья мои, хорошо прослеживайте человека, кто к нам прибежит, но пытать, с чем бежит гонец, не ваше дело. Все вы хорошо знаете: если Данила Пермяк недоволен посыльным, то он и обратно не скоро вернется туда, откуда прибежал. А то и вовсе заплутает, ведь в наших нехоженых местах какая невидаль, если сгинул человек. Даже целый отряд может исчезнуть в непроходимых топях. И никто не найдет, если того не пожелаете вы, люди Данилы Пермяка.

Наконец голос возвысил Иван Кулагин:

- Дак, чем собрался, Данила, сын Романа, татар гнать с реки нашей? Зря мутить воду не станешь.

- Не стану! - поднялся над столом Данила и оглядел застолье из-под нависших сивых бровей, будто только что всех увидел. Но вдруг взгляд его стал лукавым и добрым и как бы говорил: <Зачем они тут, если до сих пор не зачинают песню?> Его сразу поняли. - Спеть охота! Что еще может быть дружнее песни? - так и сказал Данила.

- Где Поярков?! У него глотка, что те у изюбра при гоне.

- <Свеча догорает, и жизнь не мила:> - высоким сильным голосом начал песню Поярков.

- <Ах, славная, добрая мама, - подхватили все сидящие за столом.

Канские удальцы пели и плясали, тешили душу словом. Кто не сдюжил до рассвета, падали в закутке на пол и пускали <пузыри>.

Утро на дворе было осеннее, свежее и даже яростное при восходе солнца. Построенные конники правили смотр-парад. Отцы и деды подростков во главе с Данилой стропалились его смотреть. Конников готовил к выступлению десятник Павел Кокоулин. Лазутчиков, копьеметателей и лучников наставлял Евлампий Соколик. Скрытые наушники были за Супонькой, но около него никого не было, он стоял наособь, оперевшись на батожок.

Данила уже был в центре крыльца, на ступеньку ниже справа и слева - его соратники. Каждый взирал в сторону ворот, оттуда и должна хлынуть объединенная ватага.

Первым в воротах появился Павел Кокоулин, за ним - неровными рядами самые юные наездники, за ними - средние, замыкали полк старшенькие, безусые еще пареньки, но уже ловко управлявшие конем при отменной сбруе и амуниции наездников.

Старики-ушкуйники преобразились, приняли осанку.

- Ах ты прокуда, - смахнул непрошенную слезу дед Ермил. - Мои-то как, а?! Словно выпузырились, помирать не жалко.

Пока казак отдавал старикам рапорт, стригунки под малолетками от нетерпения сломали строй - не захотели стоять смирно. И довольный Данила велел Павлу: спешиться и взять под уздцы шалопаистых коней!

Вслед за юными казачками в воротах - Соколик со своей дружиной. Ребята в черных крылатках из сукна, с луками за спиной и ножами за поясом. Как такового конного строя особо не получалось, да и по возрасту наездники не делились, как у казака Пашки, скорее всего, они напоминали ватагу перед налетом: вот сейчас протиснется в ворота и разлетится конница по всему острожку. Но это только первое впечатление. Ватажка как бы еще теснее сгрудилась пред крыльцом, и кони встали как вкопанные, а мальчишки в седлах замерли - только и ждут: сняться с седла - и на крыло.

Соколик спрыгнул со своего Савраски, неторопко, но живо направился к крыльцу. Поднялся на первую ступеньку и внушительно сказал:

- В полку сотня отчаянных налетчиков - недозрелых голов, столько же лихих коней по четвертому году. Это отряды: Василия Пояркова - полдюжины бедовых мальчишек; Якима Солонца - дюжина, палец в рот не клади, один перестарок; Ерофея Павлова, погорельца, - семь сынов на скаку в крепостицу ополовинили под себя татарский табун, пристяжных привели; Максима Косова - четыре сорванца; Грини Воропаева - тринадцать ртов; Семена Ухова - пять, как пять пальцев на руке, какой ни укуси - больно:

Соколик назвал поименно всех, кто прислал или сам сопроводил в крепостицу своих детей на подготовку к ратному делу.

При обсуждении показательных скачек отцы заспорили: одни настаивали на том, чтобы посмотреть, чему их научили старшие, что умеют сотворять подростки-конники, другие отговаривали: <Поглядим, как в седле сидят, путь проскачут куренями>. И сошлись на втором, посмотрели своих и чужих - всех. И стали собираться в обратную дорогу: дома дел невпроворот, и так отполовинили силушку в хозяйстве, ну да это не в счет - была бы голова, прирастет и борода. Выговорили у Данилы отпустить старших ребят на сезонный промысел. Знамо дело, день кормит год. Виды на урожай рухляди неплохой, пропустить никак нельзя. Здесь нет разлада в сговоре. А вот что касается предложения отца Никиты собрать ребятишек для обучения грамоте, старики встретили в штыки: <На что она им? Попу и подъячему нужна, а нам и Божьего слова хватает. Когда читать? Не колем, так складаем:> Поддерживает их и Данила.

Но отцу Никите все одно - неймется:

- Не всем же стрелять, пахать и метать: Плохо разве вместо крестика свою фамилию на деловой бумаге поставить прописными буквами? Или письмо брату отослать?

- Разве только так, - зачесали в затылках мужики, - заманчиво! Что ты на это скажешь, Данила Романович?

- Не вижу худого в грамоте. Пусть тогда отец Никита займется, чтобы и счет знали до ста, и имена различали на бумагах да грамоты и указы умели скреплять: - вдохновился Данила Пермяк.

Вчерашняя досада Данилы на Супоньку незаметно прошла, даже на его стариковское ворчание: <Побегай с мое:> Шаркая по только что вымытому крыльцу, старик налаживался, как видно, бежать в сторону бабки Лукерьи. Однако Данила вовремя остановил его. Неотступная тревога Данилы передалась и старику. Липкая сумеречь застила притихший берег Кана, и еще какое-то время посередке плеса держался просвет. Трепетная маята надсаживала сердце.

Данила, понизив голос, спросил:

- Прознал о сыне? Не может того быть, чтобы вот так пропал человек! - Данила осекся и не знал, что еще сказать и зачем остановил Супоньку.

- Ты бы, Данила, мальца-стригунца востроглазенького, что в седле качался, кажись, Пояркова Василия меньшой, мне отдал.

- На что он тебе? Я ему не отец.

- Спору нет, - встрепенулся Супонька, - все они твои дети и дети детей:

- Но ты же знаешь, - притушил голос Данила, - с насельником договоришься, с ушкуйником - подумаешь, каждый в своей вотчине государь и все под Богом враз. Каждый сам по себе не выживет, оттого и крепкое братство - мы порукой связаны. У меня власть, оттого и власть, что я подвластен: У насельника присмотри себе ученика, скажи Соколику - выговорит у родителя мальца, только облюбуй.

- Не надо мне другого, Данила, не каприз мой это, в моем деле редкая душа способна:

- Не знаю, чем он тебя обольстил. Когда успел выглядеть-то? Сколько резвой ребятни? Охолонь:

Соколик говорил Даниле, было такое и не раз за чаем: <У Васьки Пояркова младший Арсюшка, крестник твой - курощуп, кур с яичком определяет на глаз. Подходит к нему курица с яичком, Арсюшка велит ей в шесток ступать, холостая - к петуху. Да и петух-драчун никого не пропустит, а Арсюшке на колени голову кладет: И вовсе невидаль: выйдет за ворота зимовья, позовет гусей с болота - и идут они домой гуськом, как на веревочке. Мать не нахвалится помощником. И отец в младшем души не чает: не хуже старших сыновей из лука пуляет и смекалистый не по годам>.

- Не знаю, что и сказать, Супонька, - выдохнул Данила, будто непосильную скинул ношу. Данила знал, что если Супоньке встремяшится какая-то мысль, не отступится, пока не добьется своего. И, было, уже хотел сказать: забирай мальца, да вовремя сдержался. И от Супоньки не ускользнуло это.

- Без отцовского благословения никак нельзя, Данька, - тем самым окончательно Супонька сразил Пермяка.

- Ладно, стриги, пока крылья не сложил, утром забеги.

Дел у родителей, сопровождавших детей в крепостицу, было невпроворот - свидеться с земляками, произвести обмен, чем Бог послал и в чем нуждишка приспела, разузнать новости, оживить родственные чувства и укрепить веру православную.

- Ну, как договорились, Данила, с Богом, - выговаривали ратники, что означало: верши судьбами детей их, учи прилежности к ратному делу и не забудь отпустить <вояк> на промысел по первопутку.

А Данилу сверлила вчерашняя просьба Супоньки. Как только приспело время Пояркову тронуться и он взялся за вожжи, Данила решил подойти к нему. Тот давал последние наставления сыновьям, стоявшим лесенкой. Арсюшка слушал отца, выкатив на него внимательные, темной сливы, глаза. Данила, было, укоротил шаг, но Поярковы расступились перед ним, а глава семейства, привстав с возка, выкрикнул, словно только что повстречал хозяина крепостицы:

- Данила Романыч! Будь по-нашему, не против породниться?

- Мы и так из одного дупла, - засмеялся Пермяк, - и так сродники!

- Нет, брат, давай не отлынивай!

- Тогда говори, с какой стороны ждать сватов.

- Как с какой? - удивился Василий Поярков. - У тебя что, Марфа яловая? Или Устинья обезродела?

- Вон ты об чем: загадывать!

- А как бы ты хотел, милейший мой друже, Данила Романович?

- На хороший каравай - рот не разевай:

- А чем не жених?! - оторвал от земли отец Арсюшку. У того звонко сбрякал кривой нож о наборный ремень. - А?!

- Ничего не имею против. Смелый воин, надежный друг, брат и зять желанный.

- Слыхал Арсений? - обрадованно выкрикнул Поярков. - Что ты на это скажешь?

- Твоя воля, тятенька, - прикрыв глаза мохнатыми ресницами, тихо, но так, чтобы его слышали, ответил Арсюшка-курощуп.

- Дело за Марфой, - развеселился Данила Пермяк. - Будь лишь мед - мух много нальнет.

- Правда что, сделайся только овцою, а волки готовы: - подхватил Поярков. - Ну, ступайте с Богом, - отпустил отец сыновей. - Ты что-то хотел сказать, Данила Романович? - Василий подошел к голове коня, привернул вожжу к оглобле. - Так говори.

- Не знаю, Василий, с чего начать.

- Ну не с похода же на великую реку, - пытливо посмотрел Поярков на друга своего. - Если ты насчет того, что не додал сынов, так еще не пришла ночь и зелье не подмокло. Не тяни, сказывай!

- Арсюшку твоего хочу определить на выучку Супоньке. Как ты на это смотришь?

Такого поворота в разговоре Поярков не ожидал, он только воззрился на Пермяка, и никакие слова не подвертывались.

Старика Супоньку уважала округа, любили его люди, но побаивались. Даже ушкуйники перед тем, как затеять поход на иноземца, нередко спрашивали старика, с какой стороны сподручнее подойти. Супонька был вездесущ.

Все это ставило Пояркова в тупик. И не найдя серьезного ответа, сказал бодренько:

- Мамкин сынок. - Поярков имел в виду: большей печали не нанести Улите, как отнять у нее на все время Арсюшку-курощупа.

- А ты что? Больше не хозяин в избе? - с ходу осадил Данила Пермяк Пояркова.

- Пошто?.. - упал голосом Поярков, друг и соратник Данилы. - Пошто?! - повторил он. - И отец мой Василий, и дед Демьян, и прадед Арсений, насколько я знаю от своих родичей, всегда были крепкими хозяевами своей избы, своего очага, своего рода. Откуда у тебя, Данила Романович, вкралось подозрение? Коли для России, царя нашего, для дела востребован - Поярковы не постоят, выбирай любого из сынов или их всех враз бери вместе со мной.

- Спасибо, брат, - обнял Пояркова Данила. - Придет время - вскинемся в стремена все до одного, а теперь просьба - Арсюшку определить к старику Супоньке.

Поярков, перехватив попутчика в казарму, попросил найти Арсюшку. Мальчик тут же явился.

- Благослови тебя Господь. - Поярков подтолкнул сына к Даниле. Снял с головки оглобли скрутку вожжи, молодецки присел на возок и понужнул коня.

Пристяжной верховой жеребец дернул ременный повод и, разминая застоявшиеся ноги, стал нахаживать рысь, держась берегом, в сторону верховья Кана.

Глава 9

В Пермяково ни днем, ни ночью не затихала работа, заметно прибавилось и торговых и мастеровых людей.

Оставшиеся в острожке казаки строили из леса, заготовленного еще позапрошлой зимой, конные дворы, гостевые избы. Штабеля таяли на глазах.

Время от времени прибегал старик Супонька, и тогда Данила Пермяк уединялся с ним в избе за чаем из березового гриба, принесенного гостем. Когда бывал на месте Павел Кокоулин, зазывал и его на тайную встречу. Выставлял на стол котелок каши на меду и разливал черный, как деготь, чай. Первому Данила давал слово Супоньке. Тот неспешно обсказывал настроение иноземных князьцов - тунгусских, карагазских, перечислял, скольких ему удалось подбить против татар. Потом останавливался на хаёринском житье, опускал голос, уточняя число воинов у Хаёры, где и чем занимаются татары, чем промышляют, сколько хану положили в ясак мягкой рухляди. Не забывал Супонька и о настроении охотников, о видах на урожай соболишек, черных лис, горностая, белки. Все подмечал и анализировал старик, чтобы правильно оценить обстановку.

Данила с особым вниманием выслушивал Супоньку, когда речь шла о движении инородцев в сторону Кана и Тунгуски, о числе воинов князьца Сахая. И спрашивал Супоньку: <Нельзя ли переместить ясак князьца в сторону Пермяково?> Супонька кряхтел и вздыхал, будто на него навьючивали непосильную ношу. Когда уж терпение Данилы иссякало и играть в молчанку не оставалось сил, Супонька твердо вступал:

- Всяк ума копит: Не ножа бойся - языка. Хан крепко в узде своих людей держит, сказывал Сахай. А я ему: бойся Вышнего, не говори лишнего, надейся на Пермяка Данилу.

- Ну, это ты, Супонька, не к делу говоришь, - попрекнул старика Данила.

- Так скажи сам, в какое дребезжание вводишь татар, оно ведь как, - покрутил головенкой Супонька, и, не обнаружив, кого надо, опять обратился к Даниле: - Инородец смиряется, пока силу не чувствует в своей мошонке, - сидит: Соколика нет тут, он бы обсек, Данила, твою нахрапистость на меня. Кто твоих ушкуйников уберег? Под рукой Данилы Пермяка народец наш шибко обирать себя не дает, и в поймах малых речек нет у татарина возможности под себя людишек брать. Я и смотрю за татарами. Ты и сам, Данила, побиваешь ее скрадом. И хана привечаешь. А сколько так еще может продолжаться?

- Ну ладно, Супонька, - осознал сказанное Данила Пермяк, идя на сближение с позицией гостя. - Пригляд за татарином нужен всегда, - и, словно позабыв о сказанном, стал перечислять, что еще не сделано в острожке, заговорил о необходимости бойкой торговли и заготовок прокорма, мяса, рыбы, шкур для одеяльцев, шуб.

Данила просил Супоньку заводить торгашей и мастеров оружейного дела в свой строжек, чтобы были торги не хуже енисейских.

- А ты, Павел, - наставлял Данила казака, - принимай пополнение из молодых насельников и не скупись темной ночью наводить вылазки на татарские гнезда.

Свадьбу Павла Кокоулина и Марфы играли в Пермяково не наспех, а как и полагается в русском селении - с размахом. Отец Никита венчал молодых. И пили, и плясали, и дрались на три кучи. Радостно было глядеть на счастливую младшую дочь и славного воина - зятя. Данила еще никогда в жизни не чувствовал себя таким счастливым.

На следующий же день Данила с просветленными глазами настойчиво, неторопливо, не упуская мелочей, отдавал распоряжения, связанные с походом на Лену. Даже уже сейчас определял тех, кто должен вернуться с реки с прибылью для своей крепостицы. Теперь и Павла считал на <своей печке ступенькой>. С теплотой наблюдал, как десятник управляется с ребятней ватажников. Значит, есть на кого оставить крепостицу.

Зять его радовал, но иной раз ставил в тупик - Заварза все же: Обирал иноверцев непомерно, несмотря на наказы воевод. Но Данила ловил себя на мысли, что и он в молодые годы был таким же отчаюгой. Его душа просила раздолья и подвига. Люди, стоящие над ним, не понимали его силы и пробовали ломать его, Данилу. И чтобы совладать с ним, шли на уловки и хитрости. И тогда Данила Пермяк снимал с себя <узду>, пускался на волю вольную. Тогда-то и встретил девицу, которая хорошо его понимала, полюбила и не хотела смирять своего <железного> Пермяка, наоборот, подливала масла в огонь. Мужики-ушкуйники рады были видеть своего важака боевым, не знавшим поражений.

Еще на Енисее сотник Пермяков высказал в сердцах недоверие приближенному к воеводе Ефиму Жилкину за его чрезмерную любовь к начальству и неуважение к простым казачкам. Служилый взъерошился, дошло до воеводы Хрипунова. Данила и ему сказал все, что думал о нем и его действиях: задолжал, мол, за многие месяцы жалованье казакам, вел трудные поиски серебряных руд вместо походов для разведывания новых ясачных землиц.

И вот тогда Данила ушел из крепости, и его стали считать ушкуйником. Проведя годы с воеводами и чиновниками, он ощутил несправедливость по отношению к простым людям, а ведь в первую очередь от них зависело благополучие всех, именно от того, как живет народ, какой у него достаток, чем держится за жизнь.

Православное мироощущение позволяло Даниле увидеть в каждом человеке глубину, где есть все: и темное, и светлое, и все же больше Божественного, доброго. Это вечный колодец, из которого черпать, черпать и не вычерпать. То же верно и для самого человека - открывать в себе лучшее, поддерживать и радоваться своему восхождению, и другим людям освещать путь своей честностью, трудолюбием и заботой о ближнем. И благо идет от веры.

А что получается, когда истощенному человеку кидают кусок для выживания, уже отобрав последнюю коровенку? Приходится в оба смотреть, как бы не обокрали или не пустили <петуха> обидчикам. Властным людям и невдомек, что их жизненная карусель развалится, потому что все жестче и жестче им приходится себя вести. Выход - в создании военной дружины, чтобы принуждать. Из века в век - испытанный прием. Однако смута все равно растет. И когда людям становится ясно, что им нечего терять, смельчаки поднимаются на открытую борьбу, увлекая других обездоленных. Казалось бы, так и надо: Но вот беда-то какая: со своим же братом приходится сражаться и не за свой интерес.

Придя к таким выводам и обсудив их со своими ближайшими соратниками, Данила соответственно и действовал - прежде всего, поддерживал стремление каждого человека укрепить себя, семью, поступать по совести. Тогда и повинность общественная будет по силам. Объединяя единоплеменников, Данила вселял надежду на лучшую жизнь.

А кто спотыкался - Данила не давал упасть, ставил на ноги, был по-отечески участлив в налаживании дел. Но если и тогда человек не держал слово или пытался прожить за счет других, Данила спрашивал строго, выполняя заветы всего сообщества. И ватажники одобряли.

Глубокой осенью 1636 года, когда уже в основном заканчивались учения молодых ватажников под приглядом Павла Кокоулина, Данила Пермяк собрал совет из своих сотоварищей.

В избе ярко горел камелек, бросая отсвет на образ Спаса Нерукотворного в красном углу. Изба была прибрана по-праздничному, выскоблены стены, столы заставлены квасом в березовых кружках-<пеньках>, а лагунки стояли под стенкой у входа.

Приезжие шли на совет с разговорами об охотничьих делах. Неторопливо поднимались на крыльцо, снимали шабуры, оставаясь в поддевках, при оружии, входили в избу, крестились с поклоном на образа.

Принимая каждого у порога, Евлампий Соколик, нарядно одетый, с почтением приглашал к столу. Немешкотно рассаживались. Данилы пока в избе не было.

Василий Поярков в опрятной суконной накидке, с пистолем и кривым турецким ножом за поясом, выглядел подтянутым, помолодевшим. Мужики сразу же отметили:

- Ты, никак, Васька, перед отъездом побывал в руках своей Улитки. Вишь, шапка волос на голове твоей изрядно истощилась. Не облысело ли еще <нижнее темечко>? - засмеялись ватажники.

- Из своей крепости-то? Не достать! - загудел Василий Поярков.

- Василий! Говорят, тебя видели на Верхнем Енисее, пошто ты так-то? Там был?

- Еще не привык держать ответ, когда <кудель прядут> за окнами. - Поярков пытался отыскать того, кто спросил, оказалось - Соколик, тогда подверстал другие слова: - Нонче-то где молоднячок лютует? На выкидном дне?

- Удобное место. Не все же скотине бока наедать:

- Улитка-то в зимовье? - не унимается Соколик.

- Карасей чистит! А мальцы басурмана неволят: Так и живем, из-под лодки медовуху пьем, - разглядывая застолье, пружинится Поярков, ожидая еще подначек.

- Ты чо, пошто так-то распустил язык, Васька? - привстал из-за стола ватажник с Верхотурья Ермил Тарасов, годков, пожалуй, на пять-шесть покуражливее Пояркова.

- Верно, верно, дорогой Ермил, - зашебутились в избе гости, - схлынь с Пояркова спесь. Трудовым потом, хорошей пистолью и с Божией помощью за эти лета нажили мы добрый достаток. И ладили добре всем миром. Сторонних людей не наймовали.

- Сами в поле высыпали, - поддакивали воины и охотники.

Ермил спохватился.

- Не совру: кто особо лень распустил, отужел умом: Деньгу в погреб прибирал, а еще пуще - пластины соболишек на медовуху изводил, теперь таких нечего привечать.

- Твоя правда, Ермил.

- А вот сейчас нет важнее дела, - продолжил Ермил, - чем из сынов наших старших заступников царя нашего пестовать.

Соколик взглянул в узкое оконце.

- Кажись, Данила идет.

По скрипу половиц крыльца Соколик понял, что Данила не один. Он проворно засветил огнище, зажег свечи, изба враз озарилась.

Переступив порог, Данила склонился в поклоне. Вслед за ним вошли старик Супонька, отец Никита, десятник Кокоулин, сели во главе стола, кроме хозяина. Стоя перед соратниками, Данила тяжело помолчал, и наблюдательные могли видеть: невысказанная тоска застыла в его светлых глазах. Но он заставил себя встрепенуться.

- Изнурен я, други мои, долгим ожиданием сего дня. Прежде доложу о дошедшей до нас хорошей вести из Московии. Батюшка государь наш, Михаил Федорович, учредил в стольном граде Сибирский приказ. Вот он и будет править всей Сибирью на благо Российского государства. Простору-то вон сколько, конца и края нет. И детям, и внукам нашим придется завершать дедами и прадедами начатое дело: присоединения землиц. И для нас это радостно: власть, надеюсь, теперь поможет успокоить междоусобные распри, закрепит порядок: Так пожелаем доброго здравия нашему царю!

- Слава государю! - воодушевились ватажники.

- А теперь, как видим, Господь так распорядился: мы собрались здесь, чтобы напутствовать детей наших в дальнюю дорогу на покорение земель и приплода мягкой рухляди в государство. И наши дела на Кане пойдут лучше.

Умолкнув, Данила посмотрел на всех собравшихся ватажников и увидел каждого.

- Павел Васильевич! - обратился он к десятнику. - Тебе одноручного ломтя от ковриги отвалить или в обе руки?

- В обе, отец! - ответил сильным голосом, не раздумывая, Павел.

Ватажники затаились в ожидании. А Данила вынес ковригу хлеба сеяного, приложил к своей груди и ножом снял с нее тонкий-претонкий пласт. И только в обе руки можно было его принять.

- Отведай, - подался вперед Данила, а Павел подхватил хлеб двумя руками.

И тут же под рукой казака очутился Соколик, причитая:

- Футы-нуты каравай, кого хочешь - выбирай. Знать надо, казачок: прежде думают, а потом и говорят.

Ватажники зашумели, но Данила поднял руку.

- Баляс не будет, други, не то нынче время. Перво-наперво определим, как собираемся жить. Есть задумка - детей наших отдать в казачки к Павлу Кокоулину. Вон они какие у нас прыткие и ловкие! Потому как пришел час стропалить седла на великую реку, - рассудительным голосом высказал главную мысль Данила Пермяк. И убедившись, что люди прониклись сказанным, опустился на свое место, ожидая ответных слов.

Ватажники не торопились. Все как бы ждали, кто первый начнет, хотя было что сказать и не раз в последнее время обдумывали и обговаривали между собой предстоящую перемену в жизни.

Данила понимал своих ушкуйников, ничем не торопил. Так было и у казаков, когда они собирались для принятия важных решений.

Наконец похыкал в кулак Поярков, давая знать, что созрела мысль и он готов свое мнение пустить по кругу. Данила взглянул на него, согласно кивнул. Притушив голос и кинув взгляд на десятника, сидевшего по правую руку Пермяка, Василий начал говорить:

- Мы в свое время испромышлялись на реке Лене. Нас вел туда на новые богатые земли дух молодости, чтобы, не приведи Господь, кто-то опередил нас. И кто как не мы мог прибавить землицы нашему государю? Боевая сила звала нас на борьбу с инородцем для укрепы власти на реке. Долго мы готовились к тому походу, выведывая путь и определяя подходящую пору. А вот теперь приспело время держать ответ за слово, которое мы дали нашим сотоварищам, оставшимся навечно на великой реке: Так я говорю, боевые друзья?

- Было все это, - дружно откликнулись ватажники.

- Раз так, давайте обсудим наши возможности и примем общее решение, - поднял голос Данила, коснувшись крепкого ножа на поясе.

Мягкие вечерние световые волны осторожно набегали в оконца избы, а отдельные свечи уже догорали. И это невольно создавало какой-то особый, сердечный настрой. Он не мог возникнуть вдруг под влиянием момента, а взращивался постепенно из долгой, нелегкой жизни на реке. Для каждого здесь сидящего было свято все то, что скреплено дружбой и кровью в боях и походах, в житейских жестких испытаниях. Обидчивая память не трепала душу, недоразумения и обиды казались теперь мелкими и ничтожными, уходили из сердец, потому что жизнь их освящала высокая цель. Она-то и скрепляла вольных людей до невероятной выносливости, предельного отчаяния в ее достижении. И тогда все преодолевалось: и непролазные болота, и страшные в своих завихренях пороги, и бесконечная бескормица. А мошка и лютый зверь таежный не считались помехой. И все потому, что вместе, что каждый готов сложить голову за друга своего и каждый в ответе перед Богом и перед людьми за себя и товарища.

- Феодосий Мещеряков, скажи ты, а мы послушаем - предложил Данила.

Феодосий побарабанил по столешнице своими цепкими пальцами, вскинул лохматую голову:

- Не топор тешет, а плотник. Не силою дерутся, а больше умением: У меня, так, к слову сказать, на добрый полк заготовки запасены: и сапоги, и шубы, и зелье, и свинец, все передано Евлампию Соколику. Каков будет спрос - таков и ответ. Швецу гривна, закройщику рупь! - Феодосий скосил глаза хитровато на Пермяка.

И не случайно Данила спросил его вперед других, он знал хорошо этого дюжего, умного и скрытного человека, укрепившегося на Канском волоке. Уже сам факт говорил о многом - немало желающих здесь зацепиться он убрал со своего пути. И Феодосий не скрыл, не спрятал истину - выложил, как есть. Однако ватажники сочли умолчанием, что Феодосий увернулся назвать сыновей своих - кого именно направит в отряд.

Данила спрятал усмешку, глядя истомно на хозяина волока, спросил как бы о постороннем:

- А из каких людишек думаешь верстать отряд на захват землиц под царскую руку? И скольким числом конных?

- Из одного дерева и икона, и лопата, - отозвался Мещеряков.

- Эн-то как! - подал голос годок Пояркова, Евдоким Заломов, матерый ушкуйник, на удивление другим сделавший потайные ворота в своем зимовье. Ватажники знают и уважают его за то, что он сух из воды выйдет, и в огне не горит, и сыны у него скорые на руку и честны перед товариществом. - Если на то дело выходит, я со своими сынами вплоть до средничка Гошки в отряд пойду! Ну, дак ты, Данила, меня и сынов моих бедовых знаешь, в тягость не будем.

- Добрый портной с запасом шьет. Спасибо, Евдоким, сын Кузьмы Заломова. Жердочка тонка, да козочка прытка.

- Фасон дороже приклада. Портной за фасон берет, - вклинился дед Супонька.

- Клин тесать - мастерство казать, - опустил голос Данила в ответ Заломову, а заодно и Супоньке. - А ты о чем задумался, Павел?

И сразу ватажники посмотрели в сторону десятника. Со многими он уже сошелся в ушкуйных делах. <Расторопный, - говорили между собой, - и опыт есть>.

- Вижу, подмога от вас будет добрая и воины вы закаленные, - выходя из своих раздумий, начал Павел. - Но воевать одно, а походом править в неведомых землях - другое. Нам надо не только выжить, вернуться, но и добиться своего, ради чего мы здесь и решаем. Все должно быть под одним началом. Вот такие думы.

Ватажники одобрительно покивали, но каждый призадумался: <Как все это будет? И чем обернется? Данила-то - свой человек:>

- Гладко и шито, и крыто, - подал голос Иван Кулагин и, привстав с лавки, чтобы получше разглядеть деда Супоньку, мельтешившего между Данилой и Павлом, баском пропел: - Ведь как бывает: и собаку съел, да только хвостом подавился. Куда тебя, сват Заломов, заносит? Тогда и я побегу на Лену-реку. У меня не меньше сноровки полонить иноверца, скажи всему свету нашему, Супонька.

- Твоя правда, Иван, - отреагировал Супонька, - но тот господин, кто не один.

- Досыта не накормил, а с голоду не уморил, - засмеялись старики. - Кто слово выпустил, так и крюком его не втащишь.

- Други мои, великая река просторна, и людей на ней кочевых множество, - начал чуть осипшим голосом Данила. - И люднее той реки нет. И соболя много, и лучше он, чем тутошний, - ость высокая. И живности, и золота, и всякой всячины не счесть. Дела всем хватит. Оттого мы с вами и решаем отпустить наших казачков без всякой горячки, пристегнув к ним и промышленных, и работных людишек, сидящих на Кане. Павел Кокоулин со своим отрядом в два сорока лошадей с подручным Соколиком и отцом Никитой достигнут Лены нашим тесом, построят кочи и пойдут по реке аж до самого холодного моря. И чтобы дойти до реки, мы на шестьдесят подвод набиваем волокуши и поняги, отправляем в них оружие, строительный инструмент для кочей, посуду, украшения для иноверцев, словом, все необходимое. В походе и обозначится: кто захочет из наших людей идти к морю с Павлом - пусть идет. А вот Дмитрий Поярков, сын Василия, обязан вернуться на Кан с ясаком и со своими бравыми парнями-ватажниками. И никак не меньше их должно быть, чем две дюжины. Дорога научит жить-быть:

Мужики заерзали на лавках, боевая жилка всколыхнула их, захотелось с ватажкой поскакать на резвом коньке, как бывало, пристегнув вместе со скарбом иноверца. Каждый при этом мог блеснуть упорством, находчивостью в безбрежной тайге.

Умение таиться и закладывать основу своего хозяйства - разводить лошадей, коров, охотиться полностью брали человека в полон, увлекали. И многие годы в отрядах и самостоятельно от Тобольска до Мангазеи, Енисейска и Ленска люди искали неясачные земли, добирались до самых глухих уголков. Нередко возникали столкновения между ними за обладание новыми землями, вплоть до вооруженного соперничества. В 1638 году решено было создать самостоятельное Ленское воеводство, чтобы, в частности, предотвратить такие столкновения.

Сидя среди ватажников, Иван Кулагин по прозвищу Кулага затаил недовольство, но пришел момент и решился высказаться:

- Почему, Данила, не верстаешь стариков в гульбишку на великую реку, если сам рассолодел? Так я тут при чем?

- Не при чем. Ты, Иван, разве еще не набегался? - засмеялся Данила. - Так ступай, закрепи после жгучей борьбы землю от Урала-камня до Великого льдистого океана!

- А что? - вскинулся над столом Кулага. - И хозяйничаем ватажкой, и к тому же смыли Хаёру на тунгусскую реку. Тебе, Данила, к этим словам трудно что-либо добавить?!

- Нетрудно. Вспомни, как мы с тобой болонь сосновой коры ели. И ничего. От пресной еды и бары не хворают.

- С тобой разговориться, что меду напиться.

- Пророк Наум наставит на ум, - подхватил кто-то из ватажников. - Ни меченого, ни сеченого, ни вареного, ни толченого: Зачем нам такой сдался? Нам все: и повар, и ямщик, и с баклажкой, и наотмашь с шашкой. - Соколик увидел, кто говорит, - Юсупка, скромно сидевший до сей поры: - Сколько ни говорить, а с разговору сытым не быть.

И тут Соколик словно дал команду:

- Утром и отчалит отрядишко!

Ватажники враз всколыхнулись:

- Тогдысь сходим на улку, отряхнем земельку и в светелку к Даниле - вечерять.

Из-за стола вставали дружно, почти все враз, как бывало перед ватагой на иноземца. Кружки квасные были опрокинуты вверх дном, что означало: разладу между ватажниками нет и не предвидится. Все обговорено: каких людишек и сколько из них молодых будут брать.

За время осени шло обучение старших отпрысков ушкуйников. Все мужское население Кана жило предстоящими переменами, что вселяло радость и воодушевление. Молодежь искренно рвалась в отряд, показывая свою сноровку на учениях. А когда случались вылазки на непокорных иноземцев, молодые бойцы проявляли бесстрашие и настоящую удаль. И Павел Кокоулин был доволен новым пополнением казачков. Старшие, умудренные опытом ушкуйники, понимали, на какие испытания обрекают они сынов, подбадривали, но и жестко внушали: <Без отваги нечего и в бой соваться, но нужно и умение не сложить голову зазря, и этому можно научиться: вовремя увернуться от летящей стрелы, даже ухватить ее на лету, как умеют некоторые тунгусы и карагазы>.

Молодежь с Кана скоро обжилась, обвыкла, старалась перенять опыт казаков в боевом строю, а в личном общении со служилыми уже ощущалась тяга друг к другу, заинтересованность.

Казаки, конечно, знали себе цену, но и молодые ушкуйники не роняли достоинства, проявляли находчивость, сметку, поскольку хорошо знали таежную жизнь. А уважение к старшим передавалось из поколения в поколение. Особое почтение - отцу Никите. Батюшка частенько беседовал с ними о подвижнической жизни соловецких чудотворцев Изосимы и Савватия, о Сергии Радонежском, о строящемся на Енисее около устья Нижней Тунгуски туруханском Троицком монастыре. Пытливо расспрашивали молодые воины о монашеской жизни, стараясь понять, почему люди бегут от мирской жизни. И однажды отец Никита удивился и порадовался, когда услышал от молодого ушкуйника такое изречение: <Мы живем счастливо, хотя у нас нет ничего, и мы будем рады добывать победу для себя, своих родителей, великого государя, чтобы земли наши русские легли привольно и широко>.

Русский терпелив до зачина. Вся история нашего государства и выстраивается из зачинов. Скажем, <гулящий> человек Пенда пробрался Братской степью на Ангару, переступил реку и угодил в верховья Лены. Поднабрал мягкой рухляди, сколько мог поднять и унести, и опять на Ангару степью прошел, и по Ангаре вернулся в туруханское зимовье на Енисее с десятой частью от своего отряда, зато окрыленный ощущениями похода.

Старик Супонька слыхал еще в молодые годы, что на Лене-реке живут большие люди и сеют рожь. Могли принести к канским землям эти вести разные люди и даже непосредственные участники событий: соратники пятидесятника Григория Семенова, который со своим отрядом отправился на Лену летом 1622 года из Тобольска. Или люди мангазейского казака Баженки Кокоулина, старшего брата Павла. Они отыскали дорогу на Лену через Вилюйский хребет в 1626 году. А за ним и Максим Перфильев с сорока казаками уже из Енисейского острога двинул по Ангаре и достиг Шаманского порога. И на реке Илим, что впадает в Ангару, поставил зимовье.

По его следу отправился и Василий Бугор, не устоявший от соблазна побывать на великой реке. Он также добрался до Шаманского порога, но дальше по Ангаре не пошел, а пробился по Илиму до устья Идирмы и встал перед волоком. И потому встал, что перед ним оказался непроходимый дикий <камень>. Но все-таки Бугор преодолел горы и очутился на реке Муке. А оттуда уже недалеко от речки Куты, и она вынесла лодки Василия на Лену, славную в свете и величественную.

Два года никто не слышал о Бугре, догадки разные ходили. Поговаривали, что, скорее всего, Бугор освоил новый край в устье Куты и вверх по Лене вплоть до Киренги при впадении ее в Лену. И на самом деле все эти необъятные ленские земли он держал в своих руках.

Вторым эшелоном за первопроходцами шли в ленские земли предприимчивые промышленные и торговые люди. Таковы были братья Хабаровы, Никифор и Ерофей. Они успешно занимались организацией хлебопашества, хлебной торговли, открыли артели, разведывали недра. И в 1633 году поставили первую солеварню на реке Кут. Хабаровы стали очень состоятельными людьми, <оптовщиками>. Но обстоятельства жизни вынудили Ерофея двинуться дальше на Восток - в Приамурье. И там его интересы и деятельность были разносторонними и успешными, что помогло окончательно закрепить за Россией обширные территории.

К полудню Данила с Супонькой обошли слободку крепостицы скорым шагом и только у избы отца Никиты задержались. Мухорчатый жеребец его стоял под седлом, а вьюка на крупе коня не было. Только Данила засобирался зайти в избу, как из двери показался иеромонах с плоским мешком в руке. Данила сразу заметил его сосредоточенность в движении. Он и одет был необычно - в длиннополый шабур. Теперь он не был похож ни на служителя церкви, ни на казака, а скорее на насельника.

- Ты что, отец Никита, никак на покос собрался?

- Не то ищешь, Данила Романович. И птица, высидев да выкормив птенца, его летать учит.

- Так оно и есть. Дал Бог нашему сидню ноги. Русский Бог велик. Русским Богом да русским царем святорусская земля стоит.

- Земля русская вся под Богом.

- Истинно так! - Отец Никита распахнул однорядку, обозначил на груди своей крест. Это он всегда делал с великим усердием и смыслом. А с полосы ремня сверкнул длинный нож в оправе, за поясом в окладе припоясан пистоль и кожаный кисет с начинкой зелья.

- Другое дело, отец Никита! А в суме у тебя, как я уразумею, икона Иисуса Христа?

- Без Него ничего в жизни нельзя сделать доброго, ни для Отечества земного, ни для Отечества небесного. В нашей избе молельной есть чудотворный образ Пресвятой Богородицы - Донская икона Божией Матери. Молитесь ей, заступнице нашей, без устали, чтобы она дала силы с радостью претерпеть все скорби наши. Ее образ святый находился на Куликовом поле и в походной церкви во время осады Москвы крымскими татарами. Мое же самое большое желание, чтобы храм был воздвигнут на месте избы. И Евлампий Соколик возгорел тем желанием, и многие насельники.

- Тому и быть, - затрепетал Супонька, постучав батажком о половичку крыльца, засеменил к обозу, уже стоявшему на выезде из острожка.

Данила не колыхнулся, а смотрел на отца Никиту с потаенной душевной теплотой. Отцу Никите было это непривычно, даже тягостно в какой-то момент, но вдруг радостное сомнение прихлынуло: <Что от него хочет воин и насельник Данила Пермяков?> И только бы сказать прощальное слово, как принято среди товарищей перед расставанием, но оно не вылилось почему-то, защемило в горле: Потому Данила торопливо, как бы смущаясь за неловкость, обнял отца Никиту и крепко расцеловал. И иеромонах сразу отозвался на душевный порыв Данилы. Все стало ясно: сказано - серебро, не сказано - золото. Отец Никита осенил хозяина острога крестом, трижды расцеловал и, не сказав ни слова, пошел к своему коню приторочивать вьюк.

В крепостице отец Никита чувствовал себя при деле, к нему тянулись насельники - православные люди, казаки. И он нес им Слово Божие, привычно справляя службы, а вот на исповеди иной раз испытывал затруднения, ведь были среди ушкуйников и такие, кто не считал исполнение заповедей Божиих обязательными. И приходилось находить путь к душе каждого. Он посещал избы своих прихожан по Кану, одобряя, благословляя их, неся духовное утешение болящим. И насельники видели: и скорби, и радости их отец Никита чувствовал точно свои, был прост, бесхитростен.

Молодой иеромонах видел, что открываются новые возможности для продвижения православной веры среди объясачных племен. Он шел к ним, старался познать их быт, нравы, подружиться. Тогда легче было говорить им о Христе, о Царстве Божием и вечной жизни. По вечерам у камелька отец Никита расспрашивал Соколика о верованиях, обрядах малых народов, вникал в их особенности и знал: ему предстоят большие труды, ибо сначала надо учить, а потом крестить. И на этом пути будут и холод, и голод, и неудачи, но он уже был готов идти хоть на край света ради великой идеи, охватившей все его существо, ради постижения той истинной любви, которая обнимает всех людей и делает их ближними. <Только не остави мене, Боже, без Твоей опеки>, - молился отец Никита.

Жизнь на Кане, с ее потаенными течениями, все больше открывалась для отца Никиты. И попал он сюда, как считал, по промыслу Божиему, плохо представляя, что его ждет. Но он встал на свою стезю послушания и шел по ней с неистощимым смирением. И иеромонах все больше и больше вникал, чем же живут эти столь разные люди, о чем думают и как можно облегчить их существование и направить на путь истины.

Самыми загадочными для него были ушкуйники, особый народ, признающий Бога и царя. Живут они по своим законам и понятиям, подчас несовместимым с официальными. Чаще всего это беглые казаки, ушедшие от хозяина. Отца Никиту удивляла их огромная сила воли, а скрепляло ее слово, данное не по любому случаю. Верности своему слову учили с детства.

Малыми группками, а чаще один на один с судьбой, проникали они первыми в глубь неведомых землиц и оседали в непроходимых, казалось, тупиковых местах, налаживая отношения с местными тайонами и князьками: где нажимом, где уговорами. А закрепившись, брали ясак или, вернее сказать, обирали всех, кто попадал под руку, вплоть до золотарей-одиночек, купчишек и прочего фартового люда. Пожалуй, только казаков - государственных людей остерегались, старались водить дружбу, сговариваясь о совместных действиях по захвату землиц.

А жили они привольно, зажиточно. И казаки-первопроходцы их уважали, а местные царьки еще и побаивались.

Конечно, отцу Никите казаки были своими, привычными. И ему по душе было их стремление к свободе действий, к подвигу. Воинские успехи - вот их настоящий путь. И ни раны, ни потеря соратников в бою, ни пятирублевое годовое жалование, и еще с немалой задержкой, не могли их заставить свернуть с этого пути. Их было немного, и вот такие малочисленные отряды, действующие по своему уразумению, шли и шли <встречь солнца> и закрепляли огромные пространства за Российским государством, причем с ничтожными материальными средствами и с невосполнимыми людскими потерями.

И неотъемлемое звено вселенского движения на восток - насельники, промышленные и торговые люди. Они шли вторым эшелоном, но их расчетливость, упорство помогали выживать всем на новых местах. <Пусть, скажем, промышленник, - рассуждал отец Никита. - Больше всего он желает найти "золотую жилу" через дело и обогатиться. Или торговец ищет рынок сбыть свой товар, да повыгодней. Но если все это по справедливости, по заповедям Божиим, тогда все удается. Благое дело возвышает их, окружает уважением и не дает скатываться до стяжательства, особенно в отношении инородцев>. И многие из них были единомышленниками казаков, однодельцами, помогали своим бескорыстием людям, выделяли им значительные средства для новых походов.

Но больше всего отец Никита тянулся душой к насельникам, самым трудолюбивым и терпеливым, которые составляли большую часть его паствы. Они умели удачно выбрать место для своего жилища, потому что эти знания передавались от отца к сыну на протяжении веков. А канские угодья - благодатны: плодородная земля, рыбные реки и озера, таежный зверь. Веди хозяйство вольно, живи в достатке, расти детей:

И отец Никита видел: всех этих людей с непростой судьбой скреплял Данила Пермяк, человек волевой и толковый. Они вверили ему свои жизни, семьи, видя чистоту помыслов во всех его действиях. Иной раз иеромонаха смущала жесткость, расчетливость Данилы, особенно когда предстояли дела большие, государственные, но проходило время, и он понимал - иначе было нельзя. И многие его поступки становились понятнее, когда отец Никита узнал о трагической судьбе жены и детей. Несмотря на это Данила не оставлял надежду крепко закрепиться на Кане, на века, разыскать сына. И в поход не смог пойти, потому что за ним - семьи насельников.

Отец Никита надеялся, что после крещения хана Хаёры жизнь на Кане пойдет по другому руслу - хан как бы уступил эти земли Пермяку, но мир был еще хрупким. Родичи хана ни в чем не хотели уступать Даниле и скрытно копили силушку. Хозяин Пермяково знал о намерениях хана, но вида не показывал. Его ватажники потихоньку побивали людишек хана, уводили коней, в ответ и те делали набеги на деревеньки канские, зная, что нет на это жесткого запрета от хана. Да и племена тофов и тунгусов все выясняли между собой отношения луками и стрелами. Настоящего замирения не получалось. Пользуясь этим, объясачные племена платили в казну неохотно, с нажимом со стороны <начальства>, а были и те, кто по-прежнему жил сам по себе, своим стойбищем и воинством.

Отец Никита, подходя к обозу и держа коня на поводу, увидел снующего между волокушами вездесущего Супоньку. Старик совал свой нос чуть ли не в каждый возок: как уложены соль, мука, копченка, мешки с рожью и прочие припасы.

- Митрий, ты пошто в бурдюк мясную муку не заложил, а? - услышал отец Никита звонкий голос Супоньки, улыбнулся. - И передок на волокуше не заслонил, как надо. Рази не знамо - растертое мясо не любит сырость?

- А куда она денется, дедушка? Не в море же идем!

- Хет ты, глянь на воина-горюху. Представь: стоишь на перекрестке дорог, и вдруг наскок, и твой стригунок даст волю ногам своим. Где будешь искать свой возок? Все истреплет.

- Правда что, - соображает Поярков-младший. - Зверя травят не собаками - выездом: То-то и оно. - Супонька, услышав в этих словах интонацию старшего Пояркова, одобрительно кивнул.

- Верстай, верстай волокуши!

И старик уже перекинулся на Тараску, сына Ивана.

- Ты чо, браток, каким узлом тебя отец учил вязать головки подсанок? Затянет возом - резать узел придется. Чо дальше делать будем?

Тараска тут вспомнил, как вязать, а Супонька зацепил глазами парнишку Кулагина, красивого, рослого. Тот с восторгом озирал казаков.

- Стружишь гладко, и стружки кудрявы. А пошто раззявился?

- На то и пасть дана, чтобы зевать, - нашел отговорку Филимон Терехин в подмогну Кулагину-младшему.

Подошли и другие парни, они еще не видели дедушку таким расхохленным.

- Кабы кто послушал худого пастуха, так бы весь скот выдох, - приосанившись, дед Супонька радостно смотрит на молодых ватажников.

И всем хорошо. Хорошо и все!

- Доброе молчание лучше худого ворчания, - пытается возобновить разговор отпрыск Евдокима Заломова, проворный парень, ранний выхлесток в мужика.

- Не стать говорить, так и Бог не услышит. Язык везде достанет, - переметнулся Супонька на Заломова-младшего. - Кажи-ка свой возок, милок разлюбезный.

- А чо? Смотри, дедушка Супонька, учись, как надо вьючить, пока я молодой:

Старик тут же подошел освидетельствовать волокушу Степки Заломова. Посовал руки, сразу определил: хорошо, настил на волокуше из тесаных жердей, заделанных в перекладину волокуши, и возок стал повыше. Поставлены бочонки с солью, солониной, сверху фураж, а по нему - лук, стрелы, огниво, укрепленные хорошими ремнями. <Все по делу>, - и старик побежал дальше вдоль возков.

Теперь Супоньке надо было убедиться, что и кони ватажников подкованы не хуже казацких. Всю прошедшую ночь не затухал горн и не утихал звон металла в кузнице насельника Ляпунова и двух его сыновей. Казаки-то, ясное дело, сами умели ковать и лошадей, и навесы, и мало ли что по хозяйству. И они сразу обратили внимание, что у ватажников нет железных стремян и даже удила обкручены берестяной пленкой, а потому вся поклажа на спине коня обтекает круп, не пузырится и не виснет ниже положенного.

Супонька слышал, как казаки подсмеивались над молодыми ушкуйниками: дескать, страх вперед их на свете появился.

- Не боязнь губит человека, а то, что натощак и не выговоришь: Что бряцать цепями - зверя пужать: - не растерялся Алешка Гнеушев.

- А мы рази на охоту стропалимся?

Данила шел от заезжей избы в воинском облачении, в парадной одежде, держа выправку. Все собравшиеся воины-ватажники как по команде повернулись к нему, сделали строй и замерли в ожидании. Хозяин крепостицы остановился, снял папаху, легкий ветерок с реки колыхнул волосы.

- Идете на великое дело, сыны мои, угодное Господу нашему, - начал Данила. - Не охладевайте сердцем и помните о славных делах отцов ваших. <Кто сеет скупо, тот скупо и пожнет>, как заповедовал нам Иисус Христос. И потому последнюю краюшку хлеба раздели с другом и конем. Вскармливай конька своего горсткой овсеца из шапки, и тогда отзовется его преданность в дальней дороге: С Богом, дети мои! - И вскинул саблю Данила Пермяк.

- Не подкачаем, отец Данила! - отозвались ватажники.

Старый воин повернул голову к отцу Никите, стоящему невдалеке с иконой Донской Божией Матери.

- Преподай теперь благословение всем воинам нашим.

И отец Никита совершил молитву о призывании помощи Духа Святого на всякое доброе дело, прочитал псалом 90-й. Затем каждый воин подходил к священнику под благословение.

- Песню, песню, дети мои, - сильным голосом содрогнул ватагу Данила Пермяк.

- Своя земля и в горсти мила: - послышался голос младшего Пояркова, Федора.

И уже за воротами крепостицы звонко разлились голоса казаков:

Данила стоял на перекладине у ворот, стоял долго, пока не ушли последние кони и не слышно стало голосов. Разошлись провожатые, затихла крепостица.

От реки, где причалила лодка, к крепостице шел человек. Данила не сразу узнал его, присмотрелся, когда тот подошел ближе. <Да это же Илья Оладьев самолично!> Не ждал своего давнего товарища, служившего в Красноярске. Донесения его регулярно поступали от посыльных. <Что-то случилось, раз Илья явился сам. Может, проститься с крестником?> - подумал Данила.

- Так ты опоздал, дружище! - встретил он гостя. Но еще догонишь при нужде, бери коня:

- Дети, дети, да куда же мне вас дети? Бог создал Адама, а черт - татарина.

- А что, добрый человек, не видал ли ты Хаёру?

- Где два оленя прошли, там тунгусу большая дорога.

- Так-то если. Пошли в избу, - пригласил Данила Оладьева.

Гостя угощали за столом вяленым таймешком, выставили из печи утренней выпечки хлеб. Данила подживил комелек и подал еще на стол изюбрятину в глубокой сковороде, налил в кружку крепкого чая. Когда Илья справился с едой, выпил чай, подсел к комельку. Данила воззрился на него, ожидая вестей.

- Супонька - наушник головы Красноярского острога. - Илья посмотрел на хозяина.

Данила сидел на своем чурбачке, оставаясь безучастным. Не принято было много рассказывать - что да как: Другое дело, если от общения зависела жизнь человека, тогда обсуждали, как найти выход. И в таком случае уж договаривались и действовали вплоть до смертушки. Но случай с Супонькой был особый, старик не вносил какую-либо опасность в крепостицу, однако ее хозяину полагалось знать все о ее людях, тем более тех, кто был близок и считался сотоварищем.

- Н-да! Супонька - шпион, - после некоторого молчания как бы между прочим сказал Данила Пермяк.

- Я тоже с трудом поверил. Может, ты, Данила, знал? Да запряг старика в свои сани.

- Не было, Илья: Но мелькало в душе. Да что теперь об этом. Мне и нашему делу он служит как надо.

- Я тебе, Данила, говорю на глум, а ты бери на ум!

- Петь хорошо вместе, а говорить порознь.

- Язык - стяг, дружину водит, царствами ворочает: Что я к тебе прибежал-то? Не старика хоронить. Ивашка Копылов с Хаёрой, как псы, клацают на нашу крепостицу. Мой пособник с другой стороны донес: дескать, как ушли казаки с ватажниками, зашебутились татары, и Ивашка тут как тут. Затевают что-то:

Данила оживился и не дал досказать.

- А красноярский голова знает? Лучше - слава Богу, нежели дай Бог!

- Дай Бог - хорошо, а слава Богу лучше, - подживил Илья Оладьев. Кривы дрова, да прямо горят: Ивашка с Хаёрой друг друга чешут, а оба свербят.

- Прознай, Илюша, про затею Ивашки. О чем думает и чего хочет воевода-красноярец? От Хаёры мы словчим, а вот Ивашка: Я как-то не подумал. Есть за ним грешок, да заспан.

- Скажу, Данила. Пока не знаю, на чем сходится воевода с Копыловым и с ханом, - у них нет раздору, но и любви нет. Воевода к тебе тешил надежду - на собольи пластины, да, видно, приостыл: Не говоря уж об ясаке.

Данила, кажется, отвлекся от разговора, смотрел на догорающий огонь, молчал. Вдруг спросил Оладьева:

- Ты с кем сговаривался прийти сюда?

- Меня Феодосий Мещеряков на канском волоке встретил и проводил до реки.

- Ну и славно! А теперь Коляшка проводит на конях до волока. Лодку оставь: Да хорошенько прознай в отношении воеводы и о намерениях Ивашки с Хаёрой. Я пошлю к тебе своего человека от Феодосия, ты его знаешь - Артемку Зарубина.

- Как не знать.

- Через него и передашь о всех заботах.

- Годится, Данила. Я уж и в обратный путь побегу.

Данила спешно встал от камелька, в приоткрытую дверь велел позвать Коляшку.

В тот же вечер потемну забежал в избу Данилы Супонька, когда тот лежал на широкой лавке.

- Ты откель, Супонька, взялся? - осадил Данила старика. - Не торопись, поговорим, что-то не то с тобой. Мне когда еще седло твое показывали, на котором ты был в бою, я удивился, но упустил за делами спросить тебя. А я сразу узнал, чьей оно работы, чьего двора сбруя. Ты ведь, Супонька, как красное солнышко в ненастье, - появишься и нет тебя. Мой соглядатель видел не раз тебя в Красноярском остроге. Зачем ты бегал туда? А мне не сказывал!

- Для твоей же пользы, Данила, - не стал запираться Супонька. - Не выпытывай меня, пока я служу тебе.

- Вот-те раз! Не в бровь, а в глаз! - хлопнул себя по коленке Пермяк. - У меня не должно быть двурушников.

- Погоди! - остановил Супонька приказным голосом Данилу, чем еще больше удивил хозяина. - О двурушничестве ведешь речь: Если ты забыл, кто такой Данила Пермяк, так спроси Супоньку - Артемия Беспалова, он тебе скажет, больше никто, разве только еще Хрипунов, но ему ни к чему про Ваську Пермякова, сотника, знать. Голове Красноярска Данила Пермяк нужнее.

Данила опустил голову то ли от сказанного Супонькой, то ли оттого, что он мог так оплошать с ним, принятым на Кан своим родным человечком. И ведь заслужил уважение здесь своим радением. А с другой стороны, Даниле вкрадывалась мысль: <Кто же по сути все же Супонька?> Но он гнал ее, вспоминая только моменты неподдельного служения ему, хозяину крепостицы. И становилось теплее на душе. Действительно, Супонька умный, незаменимый человек на реке Кан, известный далеко за ее пределами.

И тут зацепила догадка Данилу, когда он услышал свое настоящее имя. <Не дело ли рук Супоньки - хранить его, ушкуйника? Да, как видно, не настало еще время открыться. И Хаёра при силе, как и тогда, по возвращении отряда с Лены. Правда что, с умыслом Супонька подставил плечо. А вот теперь открылся, - отпрыск князей Беспаловых. Тот и господин, кто все может сделать один>.

- Дай, Боже, все самому уметь, да не все самому делать, - только и сказал Данила Пермяк Супоньке Беспалову.

В то давнее время на всю округу по Енисею и Тоболу прошумела история, загадочная и необъяснимая. Первый воевода в Мангазее Григорий Кокорев решил нарушить строгий запрет на морской ход в Мангазею. Он склонял к тому Табанку Куяпина, мезенца, но тот отказался провести кочи в большое море. Воевода не успокоился: нашел отчаянного Мотьку Кириллова. Вместе они прошли на коче на другую сторону Мангазейского моря, но не сумели достичь большого океанского пролива. Люди поговаривали, что Кокорев с неизвестной целью лично для себя разведывал прямой водный путь между Обью и Енисеем. Якобы воевода захотел пропустить в Сибирь из-за моря немцев, которые давно зарились на земли к востоку от Енисейска.

Почуяв недоброе, Кокорев запер мангазейские городские ворота. Когда прибыл новый воевода Андрей Голицын, Кокорев не пустил его в крепость и даже начал палить из крепостных пушек. Его объявили изменником и пошли на приступ. Лазутчики Голицына вызнали, что Кокорев, сидя в осаде, пирует с приближенными, среди которых и тот самый Мотька. За столом Кокорев похвалялся: <Вас жалует царь Григорий Иванович!>

Увезли в Москву Григория Кокорева в кандалах под конвоем.

Ни самозванство, ни смута, ни угрозы иноземцев с большого моря не могли остановить могучего, стремительного движения русского человека на Восток. В Сибири все больше и больше появлялось зимовий, крепостиц, острогов. Отчаянный народишко говорил: <Нам ведь палец в рот не клади! Закон должен быть рожден в народе, примерен к жизни и опосля уже согласован с властью. Тогда он и будет люб и правен>.

Глава 10

Отряд Павла Кокоулина с тяжелыми возами продвигался затесями Данилы Пермяка не очень сноровисто. Но все-таки Соколик обдуманно выбирал проход в заросшей тайге. Одно дело - верховые конники под вьюками, другое - с волокушами: надо было тянуть их по камням и болотинам изо дня в день, одолевая версту за верстой на пределе сил. Иной раз приходилось груз брать на свои плечи, чтобы вытащить волокуши. Случалось, и коня теряли, особенно мастеровые и торговцы маялись отчаянно, но не хотели поступиться хотя бы частью своей утвари.

Пожалуй, веселее всех выглядели в отряде молодые ушкуйники, которые находились прежде всего под началом Соколика. Они не только шустро преодолевали пролазы, но и успевали обозреть округу, подстрелить оленя, сахатого, разведать в речках рыбу, одним словом, жили своей привычной жизнью. Все шло в отряде и складно, и ладно.

И вот однажды, когда сумерки разбавили свет, пахнуло елкой, травами и когда отряд гуртовался на ночевку, Соколик учуял, принюхиваясь, запах мясного варева. Павел с настороженностью наблюдал за ним. Тут же появился перед своими командирами Дмитрий Поярков, ловко спрыгнул с коня.

- Ну, Митрий, что скажешь? - повернулся Павел к пареньку.

- Дядя Евлампий, - подшагнул Поярков к Соколику, - на озере иноземец стоит, с <медвежьими> харями.

- Сколько их и кто они? - спросил Кокоулин Митьку.

- Дюжины две взрослых с луками и копьями, на голых брюхах щитки-заслонки, закуржавевшие красками. С ними голопузая ребятня и бабы, с полдюжины их.

- Хорошо высмотрели?

- Рыба в озере есть - на вешалах вялится, на кольях головы сохатых - три штуки. Слов не дослышались, не узнали, что за иноземцы. И так близко подошли, собаки вскинулись, но узнали, что мы не звери, улеглись у шалашей.

- Что будем делать, Соколик? - спросил десятник.

- Никто не затевает большой хоровод на ночь. И не ходит с мешком за подарками, - как бы себе сказал Евлампий Соколик и посмотрел на застоявшегося Дмитрия Пояркова: - Сторожи ухом, Митька, - дал наказ.

- На воле тихо, не горят зазывистые огни: Дядя Евлампий:

- Не строить безобидную забаву, подождем утра. Иноземец знает нашу поступь. Утром явится с миром. Но если отойдет, то скучкуется со своими, к худу дело пойдет, на переправе добывать нас станет.

- Мы, дядя Евлампий, могем их потемну вышелушить и в аманаты взять. Скажи, десятник Павел Кокоулин.

- Погоди, Митька. - Десятник окрикнул казака Перфильева. Тот мышиной рысью, рассекая бледный свет, подошел.

- Дозор поставь, Перфильев! - распорядился Кокоулин. - Ну и ты, Митька, на подходе оставь по казачку из своих, глазастых, со стороны озерца. Да скажи: пусть отец Никита найдет нас.

После ужина ночные всполохи костров, огнисто оттесняя темноту ночи, жалили деревья нежным отблеском искр. Где-то ухал филин - просил шубу. Сова-стрекач мягко, бесшумно выискивала мышь. Кони с хрупом и легким фырканьем съедали последние крошки фуража. Ватажники разместились кто где: на волокушах, кошме, у костра на колодине, отходили ко сну после трудного дня. В балаганчике у Кокоулина собралась троица.

- Как их принимать-то будем, если с миром придут? - спрашивал десятник Соколика и отца Никиту.

- Смотря кто придет, - ушел от прямого ответа Соколик.

Отец Никита сразу выдал:

- Если с миром, то по-Божески. Как иначе?

- Не иначе как под нашу власть иноземца будем брать, ясак обеспечить казне. Что еще?

- Ты, Паша, знаешь татарских царьков-ханов, их силой, властью берут. А местные тунгусы другой народ, у них главные - тайоны. Если ты представляешь их в парчевых, опушенных бобрами шубах и в соболиных шапках, то это не так. Тайоны тунгусов ничем не отличаются от своих сородичей, носят потертые кухлянки. Тунгусы - отменные воины, умные, выносливые. Они без договора не уступят свои земли и не признают власть над ними. Придут они к нам без церемоний, рассядутся на полу или на земле и закурят свои трубки.

Так оно и вышло. С восходом солнца подбежал к Соколику Поярков.

- Дядя Евлампий, иноземец идет к нам.

- Сколькими душами? - спокойно спросил Соколик.

- Двое в вывернутых шубах и трое с луками и пиками над головами.

- Тем временем и мы будем.

Соколик нашел десятника, сообщил весть и посоветовал ему облачиться в казацкую парадную форму.

- Хорошо, Соколик, - тут же согласился Павел. - Зови и отца Никиту.

Тунгусский тайон явился в отряд в сопровождении воинов и сразу обратился к Кокоулину. Соколик перевел:

- Зовут тунгуса Сангин, он был бы рад узнать, с каким намерением пожаловали белые люди на его землю.

После того как Соколик умолк, старшие из воинов, в рысьих шапках с мечами на поясе, сели на землю, закурили трубки, остальные остались стоять. Все тунгусы устремили свои мужественные взоры на Кокоулина.

- Мы идем на великую реку Лену, - сказал десятник, - и просим вашей помощи.

Соколик перевел, и сразу напряжение с лиц гостей ушло.

- Я Сангин, - с доброжелательностью начал тунгус, - потомственный хозяин заулусской тайги, степей, рек и озер, а единый наш вождь - Крылась. Хочу спросить белого хозяина, в чем его нужда.

Соколик, не спеша, толмачил, глядя на тайона с куцей сивой бороденкой.

- Скажи им, господам хорошим, - настроил себя Павел, - ни лошадей, ни оленей нам пока не надо, а вот соболишек, лис, горностаев придется отдавать нашему русскому государю. Это называется ясаком, то есть одна десятая часть всей добытой ими пушнины.

Подумав, Сангин согласно покивал головой, а Павел продолжал:

- В нашем обозе есть торговые люди, можно устроить обмен с вами - вещь на вещь. Что вам надо? Есть у нас котлы железные, топоры, ножи, веревки, всякие побрякушки, многое чего: Все по сговору.

Тайон оживился, стал перечислять, что его интересует.

- Значит, торг состоится, - заключил Соколик. - Отец Никита, я вижу, что ты хочешь слово сказать.

С крестом на груди священнослужитель подошел поближе к тунгусам, сидящим полукругом, и негромким голосом к ним обратился.

- Я знаю, вы поклоняетесь многим богам, горам и водам. Но есть истинный Бог. И мы молимся Тому небесному Богу, Которому молится и русский великий государь.

- А как зовут вашего Бога? - спросил Сангин.

- Его имя Иисус Христос. Он приходил на землю и жил среди людей. Он творил чудеса и учил, как нужно людям жить, чтобы после смерти взойти на небо. Своим ученикам Он велел идти ко всем народам - учить и крестить их. И они силою Иисуса Христа изгоняли бесов, исцеляли больных и воскрешали мертвых.

- А теперь есть такие люди?

- Есть. Вот у нас в Сибири живет чудотворец Симеон Верхотурский. Его почитают все православные люди.

- Я никогда этого не слыхал, наши шаманы так не говорят, как вы, и мне стало тревожно от таких слов.

- Это оттого, что мои слова проникают в сердце, они несут правду о Боге. А вас шаманы обманывают, они служат диаволу, самому страшному обманщику. Мы же, служители церкви, говорим, как написано в Слове Божием.

- Тогда пусть единый Господь Бог просветит нас, и мы будем ему служить.

- Чтобы стать верующим в Иисуса Христа, надо многое знать, и прежде всего десять заповедей Господних и как молиться. Я готов вас обучить и покрестить.

- А зачем креститься? - вновь вступил в диалог Сангин.

- Так Бог велел, - задушевно ответил Соколик и тем самым закруглил обсуждение.

Тунгусы не возразили.

- Раз Бог велел, значит, так надо.

Соколик пригласил всех собеседников к костру, где уже кипел чай. Гостей первым делом угостили копченым мясом. Увидев соль, тунгусы сразу стали брать щепотку и кидать себе на язык, сладко причмокивая и прикрывая от удовольствия глаза. Один воин, что помоложе, взял кусочек сахара, кинул в рот, но скривился, едва сглотнул. Русские засмеялись, показали, как надо пить чай с сахаром вприкуску. Но тунгусы не проявили желания последовать примеру.

А тем временем Павел расспрашивал Сангина о делах в их крае, узнал немало полезного для себя: о том, что земля тунгусская, завоеванная предками, за перевалом пойдет к светлой реке Ангаре, а по ходу справа будет Бурятия. Ее "владыка" Царинжан бдит свои угодья, и тунгусы не заходят в их земли.

- Так договорились наши праотцы, - обстоятельно рассказывал Сангин. - В наших пределах всего хватает: и мяса, и рыбы, и мха, и разных трав. Наш народ - воин и труженик. Мы живем в мире с соседями и хотели бы и дальше так жить. Но бывают времена, когда нарушают мирную жизнь, и тогда мы побиваем их безжалостно.

Пока шла беседа, к костру подошли тунгусские воины с озера, за которыми был послан гонец от Сангина. На вьючных оленях они привезли в подарок соболевые пластины, шкурки лис, копченую рыбу и преподнесли все это Павлу Кокоулину. При этом Сангин обещал передать своему повелителю Крыласю о наказе русского царя по поводу десятины.

- И если будет воля народа нашего, - заключил тайон, - будем креститься.

- Радостно слышать слова Сангина, - сказал отец Никита. - Передай великому воину тунгусов: пусть он не препятствует своему народу принять крещение и православную веру. - Священнослужитель размашисто перекрестился. - Для вашей же пользы и блага.

Соколик все точно перевел, и тунгусы закивали головами. На том и закончили. Все поднялись со своих мест.

- Стоп! - скомандовал Кокоулин. - Мотька, отвесь три фунта соли тайону в подарок, - выкрикнул десятник.

- Ты чо, Паша?! - из-под руки вывернулся котловой казак. - Пусть Митрия сынок отвалит от торговых запасов: Инородишки не едят соль, а нам она сладше, чем мед, Паша!

- Тогдысь пусть и соль, и котел кашный несут размером на пять людишек.

Тут же котел и три фунта соли принесли ватажники, подали начальнику. Павел торжественно принял котел, подержал над головой на вытянутых руках и с веселой усмешкой передал отцу Никите. Тот поставил его перед собой, перекрестил и вернул Кокоулину. И только теперь десятник преподнес его Сангину.

- Всегда будем рады видеть вас в добром здравии, - произнес Павел. - Евлампий, - повернулся он к Соколику, - проводи гостей, - и тихо добавил: - Да узнай, где у них главное стойбище, а также зимовья на пути к Лене.

- Ты чо, Пашка, зимовать на броду собрался? - спросил казак Еремеев, когда гости уже двинулись по направлению к озеру.

- А пошто нет! - вглядываясь куда-то, ответил Павел. И пояснил: - Неплохо бы дело вышло, если привлечь людишек тунгусских и их землицы под руководство государя нашего Михаила Федоровича.

- А то! - поглядывая на рослого и крепкого вожака, с охотой подтвердил казак. - В ночь и займемся: возьмем в аманаты и двинем в их ставку.

- Рано. Не на этот раз. Вызнать надо. Данила Пермяк предупреждал: тунгусы, что дети, шибко доверчивый народ, но тунгус-воин до смерти лют. К нему надо по-доброму. Ты, Еремеев, про запас ум держи. Вспомни, когда мы брали татар, за нами стояли крепостицы, а тут: за деревом долго не простоишь. Сколько у них людишек воинских? Про все прознать надобно, прежде чем действовать: Что ты на это скажешь, отец Никита?

Батюшка, хотя и был занят своими мыслями, слышал, о чем идет речь, и, не спеша, обдумывал, как ответить Павлу.

- Здесь нет нужды бряцать оружием. Держись мира и сотвори любовь. Иноплеменники, принявшие нашу веру, открывают свои сердца для познания русской жизни. Они ищут для себя защиты и облегчения от всех невзгод. И мы не должны их подвести.

- Ну а я чо говорю? - обернулся к Еремееву Кокоулин.

На подходе к перевалу, глядя на зубцы гористых скал, отец Никита сказал:

- Дети мои, Господь не оставит нас. Мы делаем благое дело. Разумейте языцы, с нами Бог!

Одолевая перевал, снова приходилось брать вьюки с волокуш на свои плечи, выводить с великим мастерством на подъем лошадей.

Наконец вышли на затесь с другой стороны скалистой, заоблачной горы. Объявили привал. Ели мясную кашу с квашеной черемшой. Оказавшись рядом с Федотом Алексеевым, сыном Попова по прозвищу Холмогорец, отец Никита спросил его:

- Слышал, что ты приказчик купца Василия Усова. А надо ли тебе столько железа и другой торговой утвари?

Федот задержал ложку над котелком, ответил:

- Накопление добра радостно тому, кто не подвержен злу.

- Не всякое приобретение, сделанное нами на земле, может остаться нашей неотъемлемой собственностью, - тихо, глядя в глаза Федота, сказал отец Никита. - Если накопил человек богатства земные, жестокая смерть отнимет их. А вот кто употребил земную жизнь на стяжание спасения, тот возьмет с собой спасение свое в вечность:

Рядом сидящие казаки притихли, обдумывая, о чем бы еще спросить отца Никиту, чтобы он продолжил непростой разговор, но десятник дал команду, и воины поднялись.

Отряд пробирался сквозь изрядно заросшую затесь. Менялись головные кони под вьюками, волокушники тянулись в хвосте отряда. Ничто не предвещало худого.

И вдруг нежданно-негаданно из-за горного хребта на небо полезли темные тучи. Пробросило снегом, запуржило. Началась метель. Наконец командир подал команду: <Стоп!> Свычные к погодным передрягам казаки и ватажники сгуртовались в снежной каше. Поставили коней и завернулись в меховые одеяльца, не пытаясь добыть огня, стали пережидать непогоду.

Соколик нашел волокушу отца Никиты, закинутую войлоком, тот, спрятавшись в козью шубу, дремал. Сделав несколько шагов, наткнулся на собак, лежавших на привязи, носы они прикрыли хвостами. Узнав хозяина, лайки радостно поворчали. Соколик бросил им по куску мяса, но сука даже не дотронулась до еды, прижалась к его ноге.

- Ну вот и побудем, - Соколик, забравшись под козырек накидки, тут же заснул.

Услышав голоса людей, он понял, что хорошо поспал. По затишью угадал, что метель улеглась. Вставать не хотелось. Он не стал тешить себя ленью, откинул накидку и встал.

- Сколько снега! Отец Никита, ты живой?

- Не по грехам нашим Господь к нам милостив, - высунулся из-под накидки отец Никита. - Можно сказать, я с малолетства так сладко не спал.

- Что в людях живет, то и нас не минует. Разомни, отец Никита, ноги, подходи. Чай поставлю да посмотрю, что творится у нас в полку.

Намело, насыпало, где были овраги, там снежные бугры оказались. Соколик, пробираясь в <голову> ватажки, видел своих коней, копытивших на выдувах мочальную траву.

Жеребец Павла Кокоулина, неприспособленный есть прутья, ежился, дрожал, лез к хозяину мордой, шумно дыша обледенелой норкой.

- Ах ты, моя <птица> немеркнущая! - холил Павел своего коня.

Казаки подначивали командира:

- Вот, ты, Пашка, пропустил время неосознанно. Соколик сказывал: обменяй коня на татарского:

Десятник, глядя на своего изнуренного коня, не знал, что сказать.

- Молчишь, десятник, - наячивался казак Ермилка Хвощов, скорый на выдумки. - А вот и Соколик! Что скажешь, Евлампий, солнышко садится, а в мошне не шевелится:

- Молвишь - не воротишь, а плюнешь - не поднимешь: Как у вас, Ермилка, на Мезени? А у нас с вами, кажется, волокуш да и людей не видать. И где Поярковы?

Ватажники обежали отряд, поузнавали кто где есть, <хвоста> отряда не обнаружили. Не было Поярковых и волокушников вместе с волокушами, а также двух ездовых и подсобника - торгового парня.

Буровя ногами снег, подошел отец Никита. Вглядываясь в обратную дорогу, попросил командира подождать Поярковцев.

- Не вижу младшего, - повертел головой десятник, - рысью шапку не вижу.

- Ну, дак, еще до снежной круговерти - недоставало, когда переходили ручей. Вспоминаю: - подтвердил Соколик.

- Ставьте коней, - распорядился Павел и придержал Соколика. - Не скажешь, куда могли сгинуть парни?

Соколик намеревался было отойти к обозу, но осадил шаг.

- Не ведаю, Павел Васильевич. Столбите ночлег, а я принужусь вернуться, поглядеть, что творится за нами по тесу.

Округа тонула в ослепительно белом пространстве снега. Небо высветилось голубизной. И трудно было понять, откуда взялась снежная лавина. Соколик видел: собаки, зевая, опускали хвосты, да и кони, всхрапывая, мотали головами, будто отгоняли гнус - верная примета на перемену погоды. Но чтобы так скоро и бурно, - Соколик не предполагал. Проторенный отрядом след напрочь сровняло снегом, и только по невидимому набою копыт конь угадывал дорогу. Соколик размышлял: <Скажем, с человеком или с конем случилось несчастье, ватажник знает: надо послать гонца с порукой к командиру>. Посматривая на заход солнца, он хотел успеть пересечь степушку и хотя бы добежать до впадины лесного островка. Но коня он не торопил. Жеребец настойчиво греб мягкий снег, а седок высматривал, не увидит ли своих отчаюг.

Вскоре степушка приверсталась оголенным ерником, и пролаз обозначился сломленным придавленным кустом и травой-перестаркой. Сиреневые тени на снегу почернели. По угорью, под самым небом, лежала неостывшая наледь.

Показалась неполная луна. Соколик остановил потного, в куржаке, коня и вслушался, потягивая носом воздух, пытаясь распознать, что творится в округе. По времени, казалось, некуда деваться ватажникам. <Что задумала молодежь?> Парни не таились от него. В отряде для всех один закон - без команды не выходить на вылазки.

Ночь тянулась бесконечно. И Соколик никак не мог додумать, где искать пропавших. Он остановил коня, вслушиваясь и внюхиваясь в сырой холодный воздух, но не находил зацепки. Вдруг конь всхрапнул и попятился. Соколик привычным рывком насторожился с пищалью, но, увидев перед мордой коня лежащего человека, тут же скинулся из седла, склонился над ним.

- Степашка?!

- Евлампий Соколик, - выдохнул тот в лицо Соколику. - Ты прости, не спроворили за отрядом. На нас напали. Мы бились, как могли: Сними грех, прогневил я тятеньку своего. Облегчи душу, Соколик, попрощаемся: Ватажникам нашим - Божьей милости: - Последние слова Степашка <зажевал>, закрыл заиндевевшие глаза.

- И ты меня прости, Степашка Заломов сын Евдокима, - скоро попросил Соколик, блюдя старинный ушкуйный обычай. - Без призору не оставлю.

Соколик подхватил паренька, закинул его за седло на круп лошади, прихватил потягом, вскочил в седло. Развернул коня и поторопил его настичь свой отряд.

В полночь омутневший свет луны падал на снег. Соколик отступил на обочину, чтобы чуть передохнуть. Он видел, что конь его утомился: <Отдышки просишь?> Соколик вынул из подсумка увесистую лепешку и стал скармливать ее кусочками, оберегая шапкой падение крошек.

Хруп лошади и дух печеного хлеба пьянил Соколика. В лунном свете хорошо было видно: жеребец острил ушами.

- Ешь, ешь, сынка! - поторапливал Соколик. - Ну вот и ладно, и складно, - отстранил коня от шапки, стряхнул в ладонь мелкие крошки, кинул себе в рот. - Умение - половина спасения, - скорее себе сказал бывалый воин.

Ночное ярило скрылось и тут же опять выпросталось из пелен набежавших тучек, а вскоре совсем ушло за окоем мрачного неба. Над головой шумели мокушки сосен. Хотя у их подножья не было шума от ветра и слух улавливал ночную жизнь тайги, все равно одолевало беспокойство.

Соколик не мог снять у жеребца натугу с ног, если спешится, снег не даст идти своим ходом, оставалось одно - подбадривать коня. А думы были только о ватажниках, попавших в аманаты к бурятам. Едва уловимо пахнуло дымком, вскоре послышался лай собак, конь, напрягаясь, добавил ход.

Увидев подъехавшего Соколика, воины сразу же оживились, сидя у костра. Тут же подошел отец Никита, принял Степашку. Павел подождал, пока Евлампий прибирал коня под войлочную накидку, подсаживался к костру. Соколику сразу передали кружку мясного навара с сухариком.

В ватажке не принято торопить с разговорами, и люди терпеливо ждали вестей.

- Человек предполагает, а Бог располагает.

- Верно, отец Никита. Глядишь вдоль, а жизнь поперек. Волокушников наших отсек иноземец. Где они теперь, Павел Васильевич, сказать невозможно.

- Беда не по лесу ходит, а по людям, Соколик. - Десятник поднялся от костра: - Ну что ж, казаки?! Не убить бобра - не нажить добра, говорят старики: Идем на разворот - искать наших воинов!

Казаки запереглядывались. Парфен Полозов погрел широкие ладони над огнем, первым ответил:

- Нам ли дорогу не молоть и подсад лесной не ломать? Так и не обеднеем, а иноземца удоволим острой шашкой, не иначе.

- Дак не обеднеем! - откликнулись казаки.

- Экие мы ломовитые! - как бы оспорил Соколик казаков. - Искать в горах человека, что иголку в стоге сена в эту пору. Не так ли? Ватажники!

- Тогды на выход!

- Погоди, Павел, - придержал Соколик десятника. - Незваный бурят не лучше татарина. Гоняться в тайге что за бурятом, что за татарином - дело немудреное. - Соколик зябко перебрал лопатками. Надо порыскать. Есть в пригорной степи недалеко от нашего теса стойбища. Здесь и достать, и принудить нехристя вернуть наших парней.

- Вкус пищи знает тот, кто ест, - обрадовался верному предложению Соколика Павел. - Пока мы тут балясы разводим, искать будет некого.

Помолчали, глядя друг на друга.

- Вспыльчивость - никогда не познает истину, - тихо ответил Соколик.

- Ну так что ты советуешь, Евлампий?

- Волокушников и мастеровых оставим на месте. А легких наездников - на поиск.

- Однако ты прав, Соколик, - послышались голоса казаков.

- Ну что ж, мужики! Так тому и быть. Готовься к выходу, - подал команду десятник.

Соколик с отцом Никитой подошли к волокуше, где лежал Степашка.

- Пока в теле дыхание, до той поры пребывает в нем и жизнь.

- Отец Никита, говори яснее.

- На волокуше его везти нельзя. Растреплет раны.

- Спустишься к речке, разобьешь стоянку, останешься, отец Никита, а мы побежим искать.

Батюшка не возразил. Ватажники никогда не оставляют в чужих руках своих воинов. Он кивнул Соколику, хорошо понимая его.

Соколик приник ухом к безжизненным губам Степашки, лежащего на оленьих шкурах и прикрытого войлоком.

- Слава Богу! Трогай, отец Никита.

Соколик вскочил на своего коня, объехал отряд и подверстался к десятнику. Казаки и ватажники, облегчив вьюки, запасшись зельем, стояли на выход.

- Павел Васильевич, замени своего коня, - выкрикнул Соколик. - Укачало жеребца.

Десятник с сожалением спешился.

- Твои, как мыши, ползучие, ничего им не помеха. Гнеушев, веди мухорчатого.

Павел Кокоулин кивнул. Нравилось десятнику: быстро и в коротких словах толмач умел оценить обстановку, принять решение, к тому же выслушать чужое мнение и согласиться, если оно стоящее.

Казаки были уже готовы двинуться в путь, но Павел подал голос, глядя на ватажников:

- Налаживать боевую справу! Будя выставляться, - осадил он Перфильку по прозвищу Сорока, который, шебутясь, уже сидел на Пегашке, бедовом жеребчике, и от нетерпения подергивал повод.

- Ты пошто без лат? - подступил Соколик к Перфильке, и пищаль приторочена не с того боку.

Перфилька вздыбился на коне.

- Я левша, дядя Евлампий. С этой руки люблю пулять.

- С <тёщиной>, - посмеялся Соколик. - Ну, ну, рази так!.. А латы нацепи! Береженого Бог бережет.

- Я шею коню прикрыл.

- Вижу. Без коня остаться - ровно рыбе на яру валяться.

Сын ушкуйника - можно сказать, подросток, и рос вместе со своим конем. Значит, знают характер друг друга. На охоте и в играх ватажных другой раз, кажется, наездник со своим конем сговорились и действуют наверняка. У ватажников нет привычки <тянуть> ногу. Есть закон, по которому живут и действуют. Бесприкословно подчиняются старшему. Защищают своего товарища в бою. И щадят коня. Оттого и в подсумке каждый конник держит неприкосновенный запас: меру отборного зерна - коню и пригоршню мясной муки - для себя.

Ушкуйник никогда перед боем не снимает с коня вьючок, а казачки на вылазках облегчают ноги коня, снимают суму. Кони при этом понимают, на что хозяин решается. Хорошо известно среди ватажников, что жеребец Соколика, которого пристрелил Ивашка Копылов, в бою с иноземцем рвал зубами, как волк, неприятеля, бил копытами и скоро уносил Соколика от врага.

Но важна еще в бою удача и предприимчивость. <Умей дерзко пробиваться вперед, полагаясь на себя и товарища>, - говаривал молодежи на сборах Павел Кокоулин.

Вчерашний снег взрывался под копытами лошадей. И дюжина конников втянулась по нему в лесной массив, уходя от затеси. Впереди ехал Соколик, а замыкал ход Кокоулин на жеребце, не привычном для него. Ступ коня был крепким, но мелким. Павел подумал: <Зря я согласился с Соколиком заменить своего буланого>. Но чувствуя хваткость и сосредоточенность коня, понемногу успокаивался. И его одолевали мысли о Марфе. Сейчас бы он, пожалуй, иначе распрощался со своей молодой женой. Несмотря на пристальные взгляды казаков, обнял бы ее, как полагается, расцеловал. Скоро ли даст Бог свидеться?

День разгорался, ослепительная, искрящаяся белизна снега жгла глаза. Редкие перелески и ковыльная степь не давали отдыха. Снег утопил и следы зверей, зверюшек, природа стала как бы неживой.

Казаки двигались, не понужая коней, и время от времени меняясь местами по ходу. Соколик не опускал головы, все смотрел, принюхивался, прислушивался.

На подходе к небольшому спуску казаки встрепенулись: в заснеженной ложбинке увидели дюжины две диких коз. Они шли по ветру одна за другой, и едва были видны рога и уши крупных особей. Соколик остановил коня и взялся за пищаль. Ушкуйники тут же примкнули к Соколику и натянули луки. Козы, не меняя направления, приближались к ним ровным ходом.

Как только идущий впереди козел-вожак хватил дух охотников на расстоянии выстрела, Соколик кивнул, и стрелы в тот же миг ударили по стаду. Выстрел снял ведущего, стадо заметалось, взбивая снег пружинистыми скачками.

Казаки с удовольствием свежевали добычу. В это время кони обкусывали побеги молодых прутьев тальника. Охотники разделали тушки, прибрали мясо в подсумки, собрались в кружок, резали и ели печень, почки, присаливая.

- Ну вот и разговелись. Теперь, мужики, пойдем по следу стада, так ведь? - предложил Соколик.

К полудню отряд втянулся в пригорный лес. Вскоре казаки уловили запах и повернули коней, откуда доносило жильем.

Через час хода воины увидели стойбище. Соколик сразу определил - бурятское. В загоне перед юртами ходили лошади. Снег вокруг утепленных юрт был не тронут. Из крыш тянул дымок. Соколика зацепило - у коновязи сани с глухим верхом, значит, в пути непростые люди, видать, пережидают снежную осаду и не спешат на выезд.

- Семка, - тихо позвал Соколик ватажника. Парень спрыгнул с седла и - под стремя толмача. - Видно по объеди - кони сыты. Ты давай с Филькой Даниловым отпусти на волю из загона лошадок, а тех, что у коновязи, приведи сюда. Если не удастся, обрежьте поводья и затаитесь: А мы будем разом.

- Я, пожалуй, зайду с другого края стойбища, - сказал десятник, стоявший рядом с Соколиком. - Бурятов надо взять в <скобу>. Как ты считаешь, Соколик?

- Хорошо бы так! Крупный иноземец в юрте и не ведает, что мы под носом. Я с двумя казаками войду к ним: А ты, Паша, побудь за стенами. И как чуть - войдешь с казаками, как царский угодник.

Соколик с ватажниками подошли к юрте и встали наизготовку у кожаной двери с наклоном внутрь. Семка с Филькой тут же скоро раздергали звено жердей, отвязали ездовых коней и направили их к лесу. Соколик же с казаками, прикрыв глаза, чтобы не так резало, постояли у двери, резко распахнули ее и вошли. Буряты, разместившись на кошме, спали. Сидевший у камелька со светильником дремал и очень удивился незваным гостям. Сразу появились казаки - разоружили бурят. Один воин было схватился за нож, но Соколик не дал ему и встать. Буряты, скрестив под себя ноги, остались сидеть.

Вошел Павел Кокоулин, увидел, что все сделано, как надо. Аманаты сидели со связанными руками под стенками юрты. Вглядываясь в их суровые лица, Павел пытался их расспросить, кто они и куда держат путь. Бурятский язык Соколик знал плохо: в детстве при татарском князьце приходилось присутствовать на встречах с бурятскими послами. И теперь он кое-как догадывался, о чем шла речь.

Павел сразу обратил внимание на отороченные бобровым мехом шубы инородцев, их высокие рысьи шапки. Один бурят особенно выделялся богатой одеждой, и десятник принял его за старшего - тайши. Вслушиваясь в его речь, Соколик из отдельных понятых им слов домысливал суть объяснений бурята: они ехали на свадьбу, да попали в снежный сумет. Свои соображения передал Павлу.

- Разузнай, Евлампий, к кому ехали, далеко ли? Спроси, что знают о наших, у кого они в плену.

Соколик, как мог, выкладывался, даже пытался изобразить казаков, взятых в аманаты. Буряты запереглядывались, заговорили возбужденно. Наконец тайши, как выяснилось, по имени Царинжан ответил:

- Мы об этом ничего не знаем.

Соколик тогда выяснил, что младший брат Царинжана - хозяин левобережного пристенья Ангары и предгорья Саян. И без его разрешения никто не может вторгаться в эти пределы. Их земли граничат с тунгусскими.

- У нас с ними мир, - разобъяснял Царинжан. - Они кочуют по рекам, степям и лесам, не нападая на наши земли. Тунгусы-урасы - хорошие воины. У них много оленей. Племя многочисленное, но всем места хватает.

Соколик все это знал, он научился распознавать премудрости разных народов. По одежде, жилью, роду занятий сразу видел, что это за племя. Главным делом у них у всех были охота на зверя, рыбалка, скотоводство.

Более оседло жили буряты: занимались земледелием, держали табуны лошадей, коров, владели ремеслами. Они селились основательно - в юртах, и их поселения были большими.

Жилища же тунгусов устраивались просто, как бы на скорую руку: несколько тонких жердей вкапывались в землю и скреплялись наверху. Снаружи чум обкладывался лиственничной корой. Сверху этого слоя - широкие куски бересты. Верхушка конуса оставалась открытой для выхода дыма. Вход в жилище узкий, на ночь он завешивается шкурой. Поддерживает тепло костер в приямке посередине чума.

Стойбище тунгусов однородичей легко и быстро собирается и снимается на кочевье. Весь свой скарб они перевозят зимой и летом на нартах ездовыми оленями, а вьючные особи животных всегда под рукой. Также молниеносно могут собраться в поход и тунгусы-воины или отразить нападение неприятеля. Они не знают поражения, специальными <летучими> крюками воины способны растащить бурятские юрты и огненными стрелами поразить врага.

Соколик знал: превосходят умением владеть оружием только карагазы, малый народ. Бьются они отчаянно, сдаваться в плен у них не принято. А вот тунгусы, буряты, татары не только попадают в плен, но и нередко дают выкуп за своего воина-соплеменника.

Казаки и слыхом не слыхали о бурятах. Для них все народы были одного названия - иноверцы, и по их глубокому убеждению, обязаны принимать великую православную веру, жить как люди и платить государю русскому ясак.

Пока Соколик общался с бурятами, казаки готовили на камельке козье мясо, в юрте стоял его свежий дух.

Когда доложили Павлу Кокоулину о том, что все жилища стойбища осмотрены, а рухлядь, оружие прибраны в повозки, он распорядился послать к отцу Никите, оставшемуся с казаками на затесках, расторопного ватажника Гошку Звягинцева, чтобы он сопроводил батюшку в стойбище.

Соколика же Павел поторопил:

- Вызнай-ка, Евлампий, сколько займет путь до улуса Дощаник, или как его? Бесштанник, что ли? Какое там укрепление и сколько воинов у брата Царинжана. Кажется, его зовут Утолбинжан?

Как только Соколик выспросил у бурят все, что его интересовало, те закивали головами, залопотали. Тайши вскинул подбородок с редкими волосинками и довольно сильным голосом проговорил:

- Много у брата воинов и других людишек. И оружия, и всего много. Дощаник не упадет перед русскими, - переводил Соколик Павлу. - Если бы не снег, мы бы уже были на месте:

Десятник поднялся от камелька.

- Скажи ему, Соколик, мы их повесим, стойбище спалим. И хваленый их Дощаник предадим огню за наших казаков. Толкуй, толкуй, Соколик, как надо, доходчивее:

Пристальнее взглянув на Павла, Соколик понял, что именно так и поступят ватажники. Пока Соколик объяснял пленникам, по какой причине их держат здесь, те никли головами, все ниже опускались плечи, и они стали между собой уже тихо переговариваться.

- Ну вот что, нехристи окаянные, - сказал Кокоулин, - выбирайте: или ты, тайши, проводишь нас к своему брату, или все - на плаху:

В дверь в тот момент вклинился Фролка и негромко спросил:

- Павел Васильевич, жеребцов ставить к сену? Здесь два зародца под снегом.

- А то! Ставь:

- Спроси, Евлампий, сколько ходу до брата тайши, - напомнил казак толмачу.

Старший аманат не сразу ответил. Соколик и не торопил.

- Все зависит от того, какие кони. Если поторапливать хороших лошадей, за ночь можно одолеть путь.

- Ладно! А какое укрепление улуса?

- Обносных стен, похоже, нет, но рубленые хатоны из лиственниц на надежных закидах стоят, - заключил Соколик.

- Надо успеть за ночь <нависнуть> над братцем, - заговорили казаки. - Освободим своих и не дадим нехристям одыбать.

- Хорошо бы! - призадумался Соколик, а потом спросил аманата: - Как ты думаешь: ночью брать улус твоего брата?

- Тогда стоит подождать, пока новый облупень месяца встанет над лесом. А так при темной ночи как воевать?

- Сбиваешь с пути истинного: - посетовал Соколик.

Буряты от столь резкого высказывания командира зашебутились, а Соколик, подбросив в камелек сухих поленьев, с безразличным видом поджидал, пока оживится огонь.

И вдруг неожиданно, как о решенном, Соколик сказал Павлу:

- Возьмем бурята в провожатые, сговоримся с их князьцом, и предстанет он под высокую царскую руку, и будут они жить и здравствовать. В противном случае, если завтра не объявится вестовой от отца Никиты, тогда пусть казаки повесят аманатов и сожгут их хатоны, а потом уходят:

- Я дам вам много лошадей, мягкой рухляди и всего, что пожелают русские, - переводит Соколик слова тайши. - Мы можем вернуться в мой улус: Я хозяин приленских и ангарских степей.

- Кающегося Бог прощает, - согласился Павел. - А что скажет тайши, если мы за его коней вернем плененных казаков? Селиван, выбери подходящий хатон для аманатов и оставайся здесь до прихода наших.

Аманаты были готовы на сделку. Павел кивнул Соколику, и они вышли из юрты.

- Со страхом бороться бессмысленно. Нужно себя преодолевать, - как бы между прочим сказал десятник. - Пусть подумают:

Соколик промолчал. Солнце стояло над горизонтом и полыхало белым огнем на склоне горы, снег исходил синей дымкой. Настоявшийся воздух под вершинами низкорослых лиственниц с длинными ветвями-космами тянулся к середине горы и достигал неба.

Павел с Соколиком вошли в откопанную от снега стоявшую поблизости юрту. Здесь и сено было сметано на край под потолок, в ларях - мясо, мука. У приготовленного на разжигу костра - казаны. Сразу видно, что по дороге в улус здесь отстой. Снег и заставил тайши дневать.

- Что ты, Соколик, скажешь, - когда вышли из очередной юрты, спросил Павел.

- Если ты хочешь услышать от меня, когда нам брать улус, освобождать наших казачков, то надо это делать скрадом, неожиданно для иноверца. Будь у нас сотня сабель и мушкетов, тогда можно было бы осадой нудить. Мы еще не знаем, какая сила в улусе.

Павел понимал Соколика и, собственно, не представлял, с какими воинами придется сражаться.

- Не жду, чтобы буряты кренделями нас приветили, - рассмеялся Соколик. - По разговору - зело воинство у тайши.

- Басурман и есть басурман. Сыта вода, подслащенная медом, - опустил голос десятник. - Пока рядим да ладим, наших парней в жертву принесут.

- Не должны бы, - засомневался Соколик. - Не собрались гости на праздник. Стало быть, коль мы владеем загребью аманатов, наши казачки живы будут. Снег в помощь. Жених не предполагает, что казаки или кто другой в такую погоду рискнет идти в улус с войной.

- Поступим так: подойдем ночью к улусу, ты с лучниками - молодежь глазастая, вырежешь охрану, а я подоспею с казаками, и немешкотно завершим начатое.

- Так-то оно так, если не выдаст аманат. А если разбудит жениха?

- В разбуженные юрты не будем врываться. Зачем нам потери? Мы их заставим выходить по одному.

- Ну что ж, Соколик, друже мой, сговорились. С Богом!

- Кому кадят, тот и кланяйся.

Лабазная юрта рассеивала дым над заснеженными конусообразными юртами. Казалось, люди мирно живут и нет причины хвататься за нож.

- Аманатов определили? - спросил десятник подвернувшегося казака.

- Ага! Тайши оставили в юрте, - наскоро отрапортовал казак.

Павел с Соколиком вернулись в хозяйскую юрту. Тайши сидел со связанными руками близко к огню. Евлампий подкинул в костер дровишек и принес второй светильник. Тайши тут же спросил, что собираются с ним и с его людьми делать.

- Тебе был задан вопрос, командир пришел за ответом. Ваша жизнь зависит от тебя, - пояснил Соколик. - И, само собой, - от твоего брата, - нажал на слова толмач, напористо глядя на бурята, и этот взгляд не сулил ничего хорошего. - Как говорит Данила Пермяк: <Играй, игрок, в бараний рог!> Твой брат должен положить ясак, а за свои проделки - выдать нам казачков и дать выкуп за тебя. Царь наш батюшка, Михаил Федорович, - человек справедливый. Если вы покреститесь и примете нашу православную веру, вам же будет хорошо: Лучше ногою споткнуться, нежели языком, к лживому и плеть близится: - разобъяснил Соколик аманату.

Тот смежил узкие, с нависшими тяжелыми веками глаза, сколько-то посидел без всяких признаков жизни, а потом поднял глаза, покивал головой.

- Превратить слово в дело труднее, чем дело в слово. Пленный и мертвый друг с другом схожи, - произнес бурят. - Я не изреку слов, которые не обдуманы. Я бы мог сговориться со своим братом, чтобы удовлетворить ваши пожелания, и мы бы щедро заплатили ясак: А насчет веры: Не могу ничего сказать, ибо и сам не знаю, что из этого будет.

- Разве навеки можно разделить братьев? - спросил Соколик.

- А разве навеки река несет полные воды? - ответил бурят. - Я сейчас подобен черемухе на перекрестке дорог, каждый прохожий рвет ее плоды:

Соколик встречал много разных людей и научился сопоставлять сказанное ими, находить пути к обобщению. Он был убежден: вспыльчивый никогда не познает истину. Еще совсем юным толмачом он приметил: в разговоре да и в действиях великих людей главный аргумент в достижении своей цели - насилие. И еще: истина рано или поздно выйдет на свет. Но будет ли повержена ложь? Этого толмач доподлинно не знал. Жизнь убеждала: если сговаривались люди и давали друг другу слово, в том числе и враги, то держали его, оно было свято, закон был обязателен для любого народа Сибири.

- Что бы ты посоветовал мне? Как поступить в данном случае с твоим братом в улусе? - спросил десятнику тайши.

- Не рассчитывай на завтрашний день, пока он не наступил, ибо никто не знает, какие беды этот день принесет: У неискушенных совета ищи. Я бы только мог предупредить своих людей, чтобы они не поднимали оружие против казаков, исправно платили ясак русскому царю.

- Так мы и сделаем после того, как твой брат примет наши условия. Только жизнь имеет цену. Назови человека, которого ты хочешь послать к Утолбинжану.

- Пусть приведут ко мне Джамбу-воина, - согласился тайши. - Мы славим жертвами небо и землю, но чтобы сохранить друзей, нужно прощать.

Соколик, не раздумывая, поднялся от костерка и в приоткрытую дверь выкрикнул:

- Ефим, приведи сюда аманата Джамбу.

Вскоре казаки пропихнули в низкую дверь юрты аманата, рослого и, по всему было видно, сноровистого бурята. Он в поклоне встал перед тайши, ожидая, что ему тот скажет.

- Садись рядком, да поговорите ладком, - теплым голосом распорядился Соколик. И как бы расплавил лед напряженности.

Старший бурят кивнул своему воину, и тот послушно опустился подле хозяина. <Умей вовремя сказать - вовремя смолчать>, - подумал Соколик и вышел из юрты.

В стойбище Павел Кокоулин с казачками вострил на хатоне смотровую башенку. Увидев Соколика, испортил замах топором, крикнул:

- На что звал аманата?! В пытошную бы его, там ему:

- Кто на добро учинит злобою - тому возвернется вдвойне, - не дал досказать десятнику Соколик. - Им представился случай, пусть своими головами и решают. А нам все равно - выгода: С бурятами надо сговориться, иначе на свадьбу не заедем.

- Приступом их надо брать, с непонятными для них умыслами, - заговорили казаки.

- На брыластых мордах и волосьев-то у них нет, - вступил в разговор Игнатка. - Поначалу думал - бабье непутевое, запутанные косички на затылке: Смахнуть бы головенку с плеч:

- И я про то, - посмеялся Соколик, - на измор тайши не взять.

Павел тут же спустился с хатона и удивленно воззрился на Соколика.

- Пади в ноги ему! Да повинись за наших казачков: - И в мгновение побагровел лицом.

- Ну, ну! - насмешливо вступил Соколик. - На холодных воду возят, на горячих - чай варят: - Взглянув на светлое небо, добавил: - Надо отряд поднимать.

Соколик не поддержал Павла. Еще от Данилы не раз он слышал: <В одиночестве будь самим себе толпой:> <И действительно, - думал Соколик, - что за безумие - бросать вызов смерти? Если Господь Бог образумил быть людьми, значит, человеческое у них есть. Есть!> Скольких Соколик видел людишек, вытравляющих в себе Божие, но еще больше тех, кто обретал божественное и становился человеком праведным.

- Не давай себя опутать, - сказал Павел Соколику, - пусть от тебя зависят многие, нежели ты будешь зависеть от одного бестолкового.

- Не спорю, Паша, - откликнулся Соколик. - Не надо лгать!

- Но и всей правды не говорить:

- Ничто не требует столь сердечного посыла, как правда.

- Ишь чо сказано! - размяк голосом Павел Кокоулин. - Правда что?! Нужно умение, чтобы сказать правду, а иногда и непомерную волю.

- И чтобы умолчать - не меньше выдержки надо проявить.

- Не всякую правду сказать можно.

Соколик смекнул, что Павла что-то гложет, оттого и не решается он уйти. Какая-то сила неведомая ведет его. В редких разговорах, бывает, и не к месту срываются у него с языка непрошенные слова. Соколик толком и не знает, чего Павлу в эту минуту больше всего хочется, и его действия могут быть непредсказуемы. В такие моменты Соколик старался утешить друга своего, склонить его к разумному и сердечному разговору.

Соколик бросил на Павла упорный взгляд.

- Однако ты прав, казак, не всякая правда говорится. Об одной умолчи ради себя, о другой - ради друга: Перед Богом откройся, не таясь и не прячась.

- Куда тебя заносит, Евлампий? - с горячим удивлением произнес Павел. - Но если тускнеют чувства, тогда человек ни к чему не пригоден: Марфушу в задреме нынче видел, - сменил разговор Павел. Соколик сразу почувствовал перемену в настроении Заварзы, и он стал Евлампию ближе, понятнее. У Павла складывалась жизнь, как понимал Соколик, неплохо. Не то, что у него. С Устиньей не ладилось, и не по его вине. Найти выход не представлялось возможным из-за решительного желания Пермяка вновь одолеть путь на великую Лену-реку. И тогда Данила обещал повенчать Соколика с Устиньей. Большего счастья в этой жизни Соколик не ждал. <Не справиться с делом - меньшая беда, чем нерешительность, - говорил Данила Пермяк. - Не проточная вода портится, а стоячая:> Но, видно, не судьба.

Соколик развернулся к юрте, а Павел пошел к коновязи.

Казачки на подворье разгребали снег, набирали в подсумки провиант. А Павел все еще обдумывал сказанное Соколиком, что в улусе народишка иноземного под рукой тайши много-премного, и луки, и стрелы у них бойкие, вот они и побили наших - взяли в аманаты казачков, и свадьбу править будут в своем доме. Но особенно Павла Кокоулина на этот раз занимала мысль, которая ранее не возникала. В отряде Стадухина он считался не последним казаком, держал выправку, был бесстрашен в бою, брал в аманаты тунгусов, татар. И неслучайно получил он прозвище Заварза. Теперь задумался: одно дело - в сотне быть, другое - самому выстраивать поход, отвечать за дело и за людей. Это не то, что махать шашкой:

<Прав Соколик, - ударило Павла в висок горячей кровью. Ну кому бы в голову пришло давать врагу послабление, проявлять милость? Пусть даже эти буряты и не наскакивали на казаков. Иноземец есть иноземец, повинуется только силе. Принуждать, а не уговаривать надо. Добровольно под власть не пойдет: Однако и обстоятельства учитывать пристало>.

Павел не дошел до коновязи, повернул к хатону по узкой, протоптанной в снегу дорожке. У жилища было расчищено, он толкнул обитую щепой дверь. Пахнуло парким дымом и человеческим потом. Посреди хатона горел костерок, метая красные блики по стенкам. На шкурах сидели аманаты со связанными руками на приколе бичевы.

Казак Афанасий, вытянув руки над костром, грел их. Ватажник Кулагин суетился в дальнем углу хатона.

- Ну что, мужики не фордыбачат? - кивнул на бурятов десятник, склонившись к огню.

- Может, их вокруг огня посадить да шулем выставить?! - с ехидцей спросил Кулагин.

- Пластью разве развалить? - откликнулся Афанасий. - Раздумывать не станем!

- Не проймешь языком, пройми копьем: Верно ведь, казачки?

- Что верно, то верно, Павел Васильевич. Школить - дело Соколика. Притча не про нас. Наше дело саблей и конем крутить. Запас зелья и пищаль с кремниевым курком да свинца поболе: Наша доля!

- Правда ваша, казаки! Дорога воинства не бывает без потерь: Дайте аманатам попить снежной водицы, казаки мои, - распорядился Кокоулин и вышел за дверь.

Соколик шел, не торопясь, по направлению к центральной юрте, где он оставил тайши с его воином. Подвернул к волокуше, к своим лайкам, все еще обдумывая, как поступить с пленным тайши. <Оставим его здесь, на стойбище, а возьмем с собой его воина Джамбу, - решил Соколик, - если Павел будет согласен. - И взял с возка доспехи.

Аманаты сидели на шкурах друг против друга. Говорил тайши, а воин, склонив голову, слушал.

- Примерь-ка, Джамба, мои пластинчатые доспехи, они супротив стрел и секир, - кинул Соколик латы к ногам аманата, но тот даже не колыхнулся.

- Крови можно и не делать, - сказал тайши. - Я передам своему брату принять русских как гостей. Я уже говорил: моя земля - правая сторона Верхней Ангары. Мы решим все мирным путем, - закончил Царинжан.

- А как быть с нашими воинами, которые в плену у твоего брата? С захватом нашего обоза? - не поднимая голоса, спросил Соколик, пристально вглядываясь в глаза бурята.

- Я же остаюсь здесь, у вас. Вы сговоритесь с братом моим и решите, как с нами поступить. Что касается меня, я брата не прошу о снисхождении. За себя я дам высокий выкуп.

- Мы твоего брата принудим! - строго ответил Соколик. И голоса в юрте затухли. Костерок унимался, и аманаты как бы проваливались, затушевывались мизгирной паутинкой темноты. Над головой через дымоход виднелось пятнышко мутного неба.

Тайши вдруг попросил воды. Соколик повременил. Подержал в руке котел для каш с остатком воды, затем протянул аманату.

На закате дня послышался лай, Соколик узнал своих собак и вышел из юрты. Снег уже не слепил глаза.

- Слава Тебе, Господи, прибыли, - приветствовал Соколик первую подводу. Отца Никиту спросил:

- Все ладно с походом? Степашка жив?

- Слава Богу! Без изъяна добрались, только голубые снега вижу серыми:

- Степашку в юрту несите, - велел Соколик, расставляя обоз на расчищенном от снега дворе. Укрыли потниками влажных коней. Вьюки сложили на льдистую гребенку снега, подсумки с провиантом внесли в жилье.

Кашевары жгли костры, варили мясо, хлопотали с ужином. В ночь отряд готовился выступить на иноземца с полной решительностью.

Соколик отвязал от возка своих собак, прошел к коню, чтобы взять из сумки мясо. Туб, кобель-медвежатник, не проявлял радости от встречи с хозяином, на мясо не накинулся, а подождал, пока Дамка выбрала себе кусок, тогда и он преданно посмотрел на Соколика, взял мясо, вильнув хвостом в три кольца.

Соколик кинул охапку сена и велел собакам ложиться.

- Все! - с чувством удовлетворения сказал Соколик. Кто на войне не бывал, тот припадком воды не пивал. - И, потеребив ухо кобеля, добавил: - Что мучит, то и учит: Мы еще заломим берлогу, - пообещал собакам хозяин и пошел в юрту, где должен был находиться Степашка.

В юрте забористо пахло мясной похлебкой, над Степашкой сидел с ложкой отец Никита, у кашного котла распоряжался казак Митрий Зырян.

- Горяче сыро не бывает, корми Степашку, отец Никита: Вот и Соколик. Он Степашку вызволил к жизни, а мы его кашей да баданчиком на крыло поднимем.

- Умеючи и заклятый клад вынимают. - Степашка открыл глаза, услышав Соколика, и протянул ему руку.

- Ну вот и сабельку просит.

Зырян поставил на место кашный котел и, приоткрыв дверь, крикнул:

- Казаки! К столу!

Казаки, ватажники проныривают в лаз, ложки из-за голенищ - и за <стол>.

- Дай, Боже, все самому уметь, да не все самому делать! - разливает по чашкам мясной кандёр Митрий.

Из дверей и Павел Кокоулин прытко втиснулся, сел на свое место - к Соколику, выпустил ноги к костерку, тогда и достал ложку из-за голенища теплых сапог.

- Ну, казаки! Комком да в кучку, на казацкую ручку: Завтра, вернее, теперь в ночь, пойдем проведывать иноземца; ешьте да разумейте, казачки-ватажнички: Люди ступают, никто их не слышит, а мы, как в ступе: что ни ступим, то стукнем: Соколик Евлампий с дюжиной ватажников при темени пройдут в улус и снимут караул. Удастся голубец - не понадобится и дубец: А я с казачками и с народишком промышленным и торговым обложу улус. Соколик свистом подаст знак, и мы навалимся!.. Отец Никита с бывалыми людишками останутся здесь, в стойбище, со Степашкой, казак Митрий Зырян <воеводой> будет соглядать аманатов, - сказал начальник отряда, держа наизготовку ложку над парящим кандером. Поедим да кости бросим до сумерек.

И заработали ложками казачки, завсхлипывали носами. После сытной еды Павел Кокоулин остановил взгляд на казаке Евтее Фролове, сунул за голенище ложку, истым голосом оповестил:

- Ты бы, однако, братец Евтей, посмотрел бурятских лошадей: Выстоялись кони. Кто желает своего подменить - пусть присмотрит!

- Анисим, замени своего размочаленного, - надоумил Евтей. - Кто еще - ступайте до потемок: Павел, а на какую утеху сватать амуницию? - поинтересовался Евтей.

- С легкой руки брать будем инородца. Не загружайте седла.

Павел с Соколиком поднялись и вышли из юрты.

Пусто, свечерело, но привыкшему глазу видно было, как мужики у коновязи обихаживали лошадей. По снегу еще тащились с поклажами людишки. Павел придержал Соколика.

- Евлампий, отбери себе казачков пролазных: Да скажи аманату перед заходом в улус, как себя вести.

- Принужусь, - тихо сказал Соколик. - Лучники наши снимут иноземных соглядатаев, а казакам ко времени поспеть надо!

- Ясное дело, - сделал шаг и застопорился Соколик. - Неплохо бы, чтобы на первый окрик охраны ответил наш аманат.