Рассказы, повесть
 

Лярд

Что-то не так

Розовые птицы, белые города

Прощай, капитан

Опрос. Повесть
 

Лярд
 

К пятидесятилетию Победы в войсках отыскали ветерана. Последнего. Он, как призвали на срочную красноармейцем в 1940 году, так и тянул до сих пор лямку. И сегодня служил старшим прапорщиком. А выслуги у него с учетом войны было в три раза больше чем мне, лейтенанту, лет.

Его бы давно с почетом уволили в запас, да полк их стоял за городом, далеко от глаз начальства. "Дед", как звали его в части, "не высовывался", а при проверках и наезжающих время от времени комиссиях попросту прятался в своей каптерке: от греха подальше.

Но к юбилею кадровики деда отыскали, приказали начистить потускневшие фронтовые медали и стали возить по президиумам торжественных собраний. В один из дней завернули и к нам, в окружную газету, чтобы я, ее корреспондент, быстренько, к Девятому мая, сделал о ветеране очерк.

Дед бойко наговаривал на диктофон воспоминания: о том, как его призвали сразу после финской войны на границу, как он в патруле в блокадном Ленинграде задержал вражеского ракетчика, подававшего сигналы фашистским бомбардировщикам, о годах службы после войны.

Воспоминания кончились, как и пленка в диктофоне. Ветерана должны были забрать на очередное торжественное собрание, и пока машина не приехала, мы пили чай. Я чисто по инерции интересовался уже для себя: видал ли он маршала Берия? Какая ему за такую зверскую выслугу положена пенсия? И о том, что же было такого на той давней войне самого страшного.

- Страшного? - переспросил дед, ломая сильными узловатыми пальцами сушки. - Страшного-то, конечно, на войне много.

Он покосился на выключенный диктофон и, неуверенно, как бы решаясь, продолжил:

- Мне, лейтенант, ты уж прости, что я так запросто, не по уставу. Так мне ж главный страх после войны вышел.

- СМЕРШ, особый отдел? Репрессии? - деловито переспросил я.

- Да, не... - досадливо махнул рукой дед. - Это, слава Богу, не задело. Я ж женился тогда, в сорок пятом, в июле, аккурат после войны, тогда и приключилась со мной эта штука...

* * *

Ах, какое лето стояло в Ленинграде в 1945 году! Жаркое и прозрачное. А красные флаги как повесили еще на Первомай, так и висели до дня Победы и дальше, словно праздник продолжался всё лето. На вокзалах цветами и оркестрами встречали первые поезда с возвращающимися фронтовиками. И хоть обычные, пассажирские поезда еще толком и не ходили, из эвакуации потихоньку ехали те, кому удалось вырваться на Большую землю в страшные блокадные годы.

Старшина Егор Кондеев провел ладонями по ремню, поправляя парадный китель. Перед зеркалом одел новенькую с васильковым верхом фуражку и невольно коснулся рукой медалей. "За боевые заслуги", "За оборону Ленинграда" и "За победу над Германией". Все три на месте. Новые сапоги сверкали наготове у выхода из каптерки. Егор натянул сапоги, поднявшись, словно проверяя, притопнул и заправил галифе такого же как и фуражка ярко василькового цвета. Потом прошелся по голенищам бархоткой - навел лоск. Напоследок поднес кусок зеркала друг ефрейтор Славка Копцевич, и сам же показал большой палец - хорош.

А дальше старшина взял давно приготовленный сидор, предъявил на КПП увольнительную на три дня и зашагал по Бульвару профсоюзов, бывшему Конногвардейскому. Сидор он закинул на плечо. Лежало в нем целое богатство: отрез офицерского сукна, две буханки черного хлеба и банка тушенки. Это свое, выменянное и сэкономленное. Остальным старшина разжился на толкучке у Сенной площади. Теплый пуховый платок, бутылка водки и сладкого вина, батон ситника. Отдельно в кармане кителя лежало золотое колечко. Простое, тоненькое в ниточку, без камушка, как и требовалось сегодня.

Путь был недолoг, через мостик, мимо разрушенного бомбой дома и дальше переулком до улицы Декабристов, к которой углом примыкал нужный старшине дом. В крайнем распахнутом окне второго этажа торчало несколько детских головок. Увидев вышагивающего старшину, дети бросились вглубь комнаты, а в окне появилась девушка в белом платье. Когда старшина остановился под окном, перегнулась через подоконник.

- Вот и жених! - прыснула она и исчезла.

Старшина поправил фуражку и зашел в подъезд.

На лестнице Егор поднял руку к гирлянде звонков у двери. Но дверь открылась без звонка. Открыла та самая девушка и, не пропуская старшину, завертелась на пороге в своем белом приталенном по фигуре платье. Девушка строго взглянула на старшину, и тот, кашлянув в кулак, смущенно бросил:

- Люд, ты чего, ведь люди ждут уже.

- Подождут, - строго заметила она. - Как платье? Подруга за ночь скроила.

- Блеск! - заключил старшина еще раз оглядев девушку и полез в карман за кольцом.

От прежней анфилады остались широкие двухстворчатые двери между комнатами коммуналки. Сегодня от них оттащили шкафы и свадебный стол растянулся на две комнаты. На табуретки по его краям положили доски, и места хватило и гостям и всем тридцати шести жильцам коммуналки.

Во главе стола жених и невеста: Егор и Людмила. С одной стороны от них тетка Людмилы, с другой подсел поближе к Егору, а скорее к стоявшей напротив бутылке, инвалид войны Харченко, тоже с медалями. Дальше сидели соседи, подруги Людмилы. Из его части никого не было. Не отпустили. Пришло лишь двое знакомых кладовщиков из других частей, таких же сверхсрочников как и он. Было шумно и весело. За нехитрым столом с винегретом гуляли до вечера. Заставляли целоваться жениха и невесту, так часто, что у них опухли губы. Потом, впрочем, о них уже особо не вспоминали. Пели, плясали, не уставали заводить граммофон. Окосевший инвалид наставлял Егора, что поскольку у Людмилы отец погиб на фронте, а мать померла от голода в блокаду, то он, Егор, должен быть ей не только мужем, но и отцом и матерью. Старшина степенно соглашался, тянул инвалиду шикарную пачку "Казбека". Инвалид, хоть и пьяный, ухватывал разом три папиросы. Одну курил, остальные прятал про запас. Потом принесли от соседей трофейный весь в перламутре аккордеон. Лишь ночью, напевшись и наплясавшись, гости разошлись. Инвалида Харченко Егор отнес в его крайнюю комнату.

Когда свернули стол, шкаф поставили поперек, поделив комнату. Одна половина тетке Людмилы, вторая - молодым. Тетка, сразу как управились с перестановкой, легла и затихла на своей половине. Людмила стелила постель. В комнате стоял полумрак. Ночи летом в Ленинграде светлые. Старшина, расстегнув китель, сидел на стуле, следил взглядом за невестой, кашлянул, достал и разломил пачку "Казбека".

- Я, Людмила, так думаю, жить мы в Ленинграде будем. Поскольку к моим не поедешь, пожгли немцы деревню. Когда еще отстроятся. Так что здесь на сверхсрочную останусь, все-таки положение официальное. Шутка ли, начальник продсклада. Опять же армия организация надежная - и обмундирование и паек. И платят мне, как военному НКВД, на пятнадцать процентов больше чем другим. Ну а ты учись, заканчивай пока свой техникум.

Он говорил и самому было приятно, какой он серьезный и основательный. Глава семьи.

Людмила закончив хлопотать, сидела на краю кровати.

- Егор, а ты как любишь спать, у стенки?

У старшины руки неожиданно дрогнули. Он нарочито медленно вложил в пачку так и не закуренную папиросу.

- Я, Людмила, в этом вопросе...

Начав, он так и не нашел, что ответить, встал, подошел к окну и резким движением задернул темные, еще со светомаскировки шторы.

Три дня спустя старшина Егор Кондеев, как и было указано, вернулся в часть. Он сдал увольнительную и первым делом пошел к себе в каптерку. Ефрейтор Слава Копцевич, увидев в дверях друга, подскочил, бросился навстречу.

- Ну как, женатик?

- Эх, Слава, - старшина повел плечами, словно и слов не было выразить все свои впечатления. - Да что тебе, холостому, объяснять. Дом, это же не казарма, жена не командир. Комроты сказал, мне теперь увольнения каждый выходной. На сверхсрочную оформлюсь и вовсе каждый вечер дома. А хочешь...

Они уже заболтали чай в литровой банке, сидели у стола и старшина все рассказывал об этих трех днях и о том какая у него замечательная невеста, вернее теперь уже жена.

- ...Хочешь с подругами ее познакомлю. Тоже на сверхсрочную останешься.

- Нет, Егор, я как увольнять начнут, в первых рядах. И прямым ходом домой в Белоруссию. Девчонки и на Полесье есть.

- Как тут? Справился без меня? - перешел к делам старшина и повел носом. - Что-то от тебя запашок, вроде?

- Да посидели в выходные, там одному, с третьей роты самогонки привезли. Хорошо тут у тебя. Спокойно, всех гоняют, а ты знай себе на счетах щелкай. Выдал-принял. Да не боись, на складе все как в аптеке, продукты выдал, в книгу записал, приход-расход, держи.

Он положил на стол связку ключей. От продовольственного склада, холодильной камеры, весовой. Егор взял ключи, оглянулся на опечатанную дверь. Посидел в нерешительности. Сладко потянулся и зевнул.

- Чтой-то меня разморило. - Он поднялся, хлопнул Славку по плечу. - Пойду-ка я в казарму, отдохну. Он еще раз широко зевнул и под понимающую улыбку приятеля вышел из каптерки.

На следующее утро старшина Кондеев с раннего утра был на складе. На выходные продукты в столовую выдали вперед. Теперь в понедельник в весовой толпился народ. Повар, начальники караулов за сухим пайком, начальник службы собак. Кондеев еле успевал, сверяясь с раздаточными ведомостями, бегать на склад и обратно. Наконец, выдав мелочевку, и отпустив начкаров, он стал отвешивать продукты в столовую.

Повар, плотный и краснолицый с редкими усиками, под сорок лет сержант, пристально смотрел на стрелку весов. Когда вешали масло и Егор под толстый желтый брусок подложил лист бумаги, повар тут же сунул такой же под гири. Грамм! Егор покрутил головой, и бросил ему сверху на брусок довесок с ножа, грамм на десять. Сержант поднял голову от весов, посмотрел на Егора.

- Убери, - сказал он наконец. Потом долго ждал, когда установится стрелка и, сняв масло, аккуратно завернул его в бумагу.

Потом вешали мясо, крупы. Помощники повара, два призванных уже после войны из Ленинграда первогодка (их и пристроили на кухне, чтобы подкормились) увезли на тележке продукты, а Егор все шарил по кладовке.

- Что там еще? - не выдержал повар.

- Да лярд, - с досадой отозвался старшина, - был ведь ящик, только открыл.

- Лярд, - подтвердил повар, глянув в ведомость, - Лярд получить осталось, килограмм двести. Три пачки.

Наконец Егор не выдержал, выволок со стеллажа и распечатал новый ящик, содрав плоскогубцами жестяные полосы окантовки.

Когда повар наконец ушел, Егор, взяв амбарную книгу и карандаш, стал сверять наличие продуктов на складе. Работы было не на один час. Когда он наконец управился аккуратной галочки в книге не стояло лишь напротив лярда. Импортного свиного жира, получаемого из Америки по ленд-лизу. Не хватало одного ящика из трех, на сорок кило, сто аккуратных пачек по четыреста грамм. Егор вытер вспотевший лоб и снова стал пересчитывать продукты в кладовой.

- Егор! Ты где там зарылся? Или решил после домашних харчей на обед не ходить?

Старшина поднял голову от полок. На пороге стоял Славка Копцевич.

- Ты чего? - не дождавшись ответа повторил он. - Сказал бы, что не пойдешь, я бы твою пайку задвинул, за милую душу.

- Славка, ты лярд не видел? Здесь у двери ящик распечатанный стоял.

- Лярд? - переспросил ефрейтор. - Да Бог его знает. Тут перед выходными человек двадцать топталось, я как пчелка на склад и обратно летал.

- Ящика не хватает.

- Иди-ты!? - Славка аж присел на стоявшую у двери колоду для рубки мяса. - Это что ж, сперли, что-ли? Ты еще раз все посмотри.

- Да смотрел уже, - махнул рукой Егор и, подтащив ящик, сел рядом. - Скажи лучше, при выдаче, не заметил ли чего?

- Да как обычно, - пожал плечами Копцевич, - Я-то и не смотрел по сторонам, все считал не перевесить бы кому, лишку не дать...

Он было замолчал под взглядом старшины, но тут же обиженно продолжил:

- Егор, ты что, на меня думаешь? Тут же, сам говоришь, целый ящик. Куда его?.. Я и из части эти дни никуда...

Старшина неожиданно вскочил, бросился в угол, где лежала пустая тара, ветошь для уборки. Раскидал все, переворошил и обреченно вернулся на место.

- Вот что, - хлопнул себя по лбу Копцевич, - осенило, надо этот лярд собрать.

Егор непонимающе глянул на друга.

- Ну, у тебя же бывает, что-то на замену идет, маргарином там лярд меняют, маслом, да и на рынке можно прикупить.

Егор ненадолго задумался.

- Слава, ты только никому не проговорись. А-то узнают, сразу ревизия и под суд.

- Само собой! - кивнул Копцевич. - Могила.

Егор не пошел и на ужин. Да и чего идти, кусок в горло не лезет. Из того ящика он успел выдать лишь шесть пачек. "Значит ушло в столовую два кило четыреста. Остается девяносто четыре пачки, 37 килограмм шестьсот грамм. И вырисовывается хищение государственной собственности в крупных размерах лет на десять тюрьмы. - Он ладонью вытер разом вспотевший лоб. - Ну скостят как фронтовику лет до семи. Семь лет! А жена, Людмила, как с ней?

И, словно отозвавшись, по лестнице ведущей к продскладу загрохотали сапоги. Егор весь сжался. В открытую дверь зашел посыльный, из молодых. Приложил руку к пилотке и четко доложил.

- Товарищ старшина, вам приказано явиться к дежурному. - И, уже опустив руку, добавил: - там девушка вас, товарищ старшина, на КПП ждет.

На КПП дежурный без лишних слов махнул Василию в сторону комнаты посетителей. На лавке с большой сумкой на коленях сидела Людмила. Увидев мужа, она подскочила и бросилась навстречу.

- Ну ты чего, чего? - обнял ее Егор, косясь в сторону часового за дверью.

Тот впрочем равнодушно отвернулся.

Они сели рядышком на стулья.

- По карточкам муку давали, так я тебе оладий напекла, - достала из сумки бумажный пакет Людмила, - вкусные...

Егор на секунду задержал в руках ее руку с подаренным колечком на безымянном пальце. А жена, освободив руку, протянула пачку "Казбека".

- Ты что? Ты зачем такие дорогие купила? Да ты знаешь...

Старшина не заметил как перешел на крик. В комнату озабоченно заглянул часовой.

Людмила опешив, глядела на Егора с раскрытым ртом.

- Ты же сам говорил, что теперь, когда семейный и как сверхсрочник только эти курить и будешь.

Они помолчали.

- Ты вот что, - с трудом выговорил старшина, - у вас с теткой ценностей нет каких, золота там или денег?

- Егорушка, так голод же был какой, блокада, все на хлеб сменяли. И мамино и тети. Отца портсигар уже после похоронки на рынок снесли.

Жена говорила виновато, словно оправдываясь, что оказалась бесприданницей. Василию неожиданно стало стыдно. "Может сказать" - мелькнула мысль.

- Егор, а Егор, у меня же стипендия через неделю.

Они помолчали.

- Люд, я в выходные прийти должен был, в увольнение, так если не приду...

Он, не договорив, поднялся и пошел в часть. Когда в дверях оглянулся, жена плакала.

В каптерке старшина прикинул, что можно продать на толкучке. У него была парадная форма, часы, что подарили на свадьбу. Пожалуй и все. У жены... там все ясно. Дома - погорельцы, живут в землянках.

Прибежал после ужина Славка Копцевич.

- Держи, - протянул несколько кусков хлеба. - Тут наши пайки. И еще двумя у ребят разжился.

- Хлеб?.. - усмехнулся Егор, - Что его в обертку от лярда, что ли завернуть?

- У тебя ведь ревизия в начале месяца была? - уточнил ефрейтор. - Когда следующая, знаешь?

- Где-нибудь через месяц, - пожал плечами старшина, - если внезапной не будет. Тут не угадаешь.

- Ну, за месяц-то что-нибудь придумаем, - продолжал утешать друг.

На следующий день в девять утра на складе, как обычно получали продукты. Выдавая масло, старшина нарочно постелил на весы три слоя бумаги, положив желтый брусок, хотел снять его пока еще качалась стрелка. Но наткнувшись на жесткий взгляд повара остановился. Пришлось добавить пятнадцать грамм до нормы. Повар аккуратно завернул масло.

- В другой раз бумаги поменьше клади, - буркнул он напоследок.

Вместо лярда под замену Егор выдал ему пачку маргарина.

Начальникам караулов ушло вместо двух пачек лярда одному банка тушенки, второму лишняя буханка хлеба. С завтрака Копцевич притащил еще хлеб. Вечером Егор чувствовал себя разбитым. Голова, от бесконечных переводов в граммы норм разных продуктов, раскалывалась. За день ценой всяческих ухищрений удалось со всеми пересчетами сэкономить полпачки лярда.

На следующий день Егор решил обойти часть. Конечно, укромных мест в старых, еще царской постройки, казармах было столько, что не то что ящик, слона можно спрятать. Но что-то делать было надо. Да и верный Копцевич поддержал идею и даже прикинул, кто из них, где пошарит, посмотрит, не валяется ли разломанный ящик, или обертка с украденных пачек.

За собачьими будками был проем, туда обычно осенью закидывали дрова про запас, а сейчас там было пусто. Егор прошелся. До этого он где только в полку не побывал. И теперь подковыривал слежавшийся мусор уже равнодушно, от безнадеги. Собаки в будках не лаяли. Кроме дрессировщиков они отличали командира полка, полкового ветеринара, поваров и его, Василия. Когда он вышел из-за будок, увидел прохаживающегося взад-вперед капитана Суковатых, из отдела СМЕРШ (смерть шпионам). Капитан остановился и левой рукой поманил Василия.

"А его оказывается тоже собаки привечают," - мелькнуло в голове.

Старшина на негнущихся ногах подошел к капитану и доложился.

Капитан внимательно, словно первый раз видел, посмотрел на старшину и протянул левую руку.

Правая рука была у него покалечена. Он вообще мало с кем здоровался, а из солдат и сержантов, лишь с фронтовиками, протягивая здоровую руку.

- Говорят, ты женился, Кондеев?

- Так точно, товарищ капитан.

- Ну так, ты сам знаешь, что в полку НКВД служишь. Давай рассказывай. Кто невеста, родители, родственники...

Командир роты, как и обещал, отпустил его в субботу в увольнение. До толкучки на Сенном рынке было три минуты ходу. Егор в старой форме пробирался через плотные ряды торгующих. Куда приятнее было неделю назад ходить здесь в парадке, прицениваясь к кольцу, недоверчиво щупать платок и сбивать цену.

Ему припомнилось, в сорок третьем, зимой в патруле, обходя темные словно умершие кварталы блокадного города они вышли на Сенную. Здесь неожиданно оказалось многолюдно. Не вся площадь, как сегодня, но ее центр был полон людей. Какие-то странные плотные, совсем неистощенные похожие друг на друга мужчины в драповых пальто с поднятыми воротниками и полушубках переминаясь с ноги на ногу утаптывали мороз. И у них изо рта шел пар! У некоторых в руках были мешки. У других в свертке цепко удерживаемом под мышкой угадывалась буханка хлеба. Восемь иждивенческих норм. Были здесь и женщины, блокадницы, все с вещами, видно принесенными на обмен или продажу. Какие-то статуэтки, утварь. Тощая, несмотря на наверченное на себя тряпье, старуха застыла у швейной машинки.

Мужики деловито приценивались к добру, один уже паковал в бумагу большую в размах рук картину в красивой золоченой раме...

Егор, словно очнувшись, невольно тряхнул головой, отгоняя воспоминания. А рынок гудел, через одного продавали форму, несмотря на лето трясли телогрейками. Было много перелицованной из мундиров женской одежды. Но покупали лишь яркие трофейные вещи, привезенные первыми вернувшимися из Германии и Австрии фронтовиками. Продавцов было много, куда больше покупателей. Егор протиснулся через весь рынок, неся на согнутой руке свою вычищенную наглаженную парадку и сапоги. К вещам так никто и не приценился. Наконец он догадался сдернуть с головы васильковую фуражку.

Форма ушла за четыре пачки лярда, еще две ему дали за часы и пять за сапоги. Дело провернул один из сновавших в толпе "жучков". Молодой парень лет двадцати в огромном клетчатом пиджаке, который называли американским. Выяснив, что нужно старшине, брезгливо повертев часы и, наконец, сторговавшись, он быстро притащил откуда-то с продуктовых рядов лярд.

"Не мой ли?" - мелькнула у старшины мысль. Но он все равно был доволен. Тем что быстро разделался с делом. Что удалось вернуть еще немного. Что сейчас зайдет в часть и можно будет идти в увольнение дальше. Нет, даже не в увольнение а домой, к жене. Да и достать оставалось уже меньше, еще восемьдесят две пачки лярда.

На КПП Егора придержал выбежавший из дежурки помощник, одногодок из старослужащих. Он отвел в сторону Егора и оглядываясь прошептал прямо в ухо:

- Копцевича арестовали.

- Славку? За что?

"Лярд, он же про лярд все знал!" - пронеслось в голове.

- Копцевич, - помощник дежурного все шептал, поглядывая на часового, - он в своем взводе хлеб у молодых забирал. Теперь его на губу, и лычку, наверняка, снимут.

В стене кладовой в углу, где проходила сквозь стену труба, рядом с полкой была отдушина. Руку снаружи просунуть, до полки с трудом, а дотянешься. Знали об этом лишь Егор и Копцевич. Теперь на полке лежала буханка хлеба.

"А Славка под арестом. Значит мне теперь одному как-то выкарабкаться надо, - думал старшина. - Еще восемьдесят две пачки. Восемьдесят одна, - бросил он взгляд на буханку".

Дома Людмила, заплакав, повисла на шее Егора.

- Думала ты уже не придешь...

- Типун тебе на язык.

Егор прошелся по комнате.

- Тетка где?

- Ушла, чего вам, говорит, мешать. К вечеру только будет.

Она подошла к нему сзади, обняла, положила голову на плечо.

- Егор, ты на свадьбе такой красивый был, в той форме. А эта какая-то старая.

- Ты, Люд, вот что, - Егор деликатно освободился от объятий. - Сбегай за папиросами.

- Дешевые брать? Я мигом.

Обстановка в комнате была простой. Этажерка, стол, две железные кровати. Стулья и комод. Остальное, Люда говорила, пожгли в блокаду.

Жена, тут все ясно, платье на вешалке и полка с учебниками. Но тетка...

На ее половине запирался только комод. Ключ тетка всегда таскала с собой. Старшина поковырялся в хилом жестяном замочке, загнал между дверцами лезвие перочинного ножа, провел им сверху вниз, поднажал и дверца со скрипом открылась.

Сверху лежал аккуратно сложенный подаренный им отрез. Платок. Одеяло. Пухлые набитые пером подушки. Пошарив за подушкой старшина нащупал плотный твердый на ощупь мешок. Егор выволок его, распутал туго затянутую горловину. Мешок под завязку был набит сухарями...

В понедельник старшина аккуратно грамм в грамм отвешивал продукты. Когда дошел черед до повара, тот, выверив выдачу, отправил помощников с телегой полной продуктов и подступил к Егору.

- Ты почему лярд меняешь?

- Маргарина много завезли, - бросил старшина и протянул повару ведомость, - на, проверяй.

- А в караулы? Им-то зачем? Лярд тушенкой, тем более хлебом не меняют, - отвел ведомость повар.

- У тебя своя кухня, у меня своя. Я же тебя не учу борщ варить.

- Смотри. Друг твой, Копцевич, уже на губе. Тоже чего-то химичил. Дохимичился. Смотри, старшина...

Ближе к ночи перед отбоем Егор подошел к комнате дежурного.

- Разрешите, товарищ капитан?

Дежурный поднял голову, узнал Кондеева, кивнул:

- Заходи, кормилец, зачем пожаловал?

- Мне бы позвонить, товарищ капитан, по оперативному телефону, разрешите?

Капитан глянул на часы, встал, одел фуражку.

- Давай, Кондеев, звони, а я пойду отбой проверять.

Старшина прикрыл дверь, снял трубку.

- Алло. Дежурный. Дайте округ ПВО, продсклад, потом флотский экипаж...

Маленькая комната весовой была заполнена военными всех родов войск. Привалился к стене моряк - старшина второй статьи в форсистых клешах, с медалью Нахимова на синей фланелевке. Рядом летчик, старшина с крылышками на погонах. Пограничник в зеленой фуражке. Артиллерист и танкист, как старшие, не по званию, по возрасту, заняли места на пустых ящиках. Остальным мест не хватило, и они подпирали стены. Стояли, переговаривались. Наконец танкист, старший из всех, лет пятидесяти, со страшным ожогом на лице и тремя нашивками за ранения на гимнастерке, откашлялся и начал сиплым голосом:

- Так что у тебя, чекист, случилось?

Егор принялся рассказывать про увольнение на свадьбу на три дня, про ящик лярда. Он сказал и про то, как пытался восстановить недостачу и сам поражался своему спокойствию, словно говорил про случай приключившийся с кем-то другим, едва знакомым.

- ...Была б война, так рапорт и на фронт...

Старшина махнул рукой, все молчали.

Первым не выдержал моряк:

- Хорошее дело восемьдесят одна пачка. Лет на десять потянет. Одна радость, что конфисковать у тебя нечего...

- Пропало бы сено, - среди завскладами оказался и невесть как попавший в победный Ленинград кавалерист, - вот сена хоть тонну достану.

- Сам свое сено жуй, - перебил его летчик, - что твой ящик улетел, что ли? Ключи-то у кого были?

- У друга, да он не мог. Неопытный просто, на выдаче бегал туда-сюда, видно и свистнули.

Молчавший до этого артиллерист, свернул цигарку, пыхнул дымом.

- Ну и где сейчас твой неопытный друг, почему его здесь нет?

- На губе он. Хлеб у молодых взял, - пояснил Кондеев.

- Молодых обижать последнее дело, - просипел обожженный танкист, - плохой у тебя друг. Чем солдат обирать, лучше бы ящик тот берег.

Танкиста слушали не перебивая.

- Так что делать будем? - Он взял у соседа самокрутку, затянулся и долго кашлял. Из глаза, что прятался над развороченной щекой, потекли слезы. - Ладно, что говорить зря, лярда у меня нет. Даю консервы, рыбные и мясные, крупы немного.

- Ну, Егорка, - поторопился обозначить свою широту моряк, - треска есть, забирай хоть завтра. Но к сентябрю уж, крайний срок, верни...

Егор едва успевал поворачиваться, чтобы поблагодарить хоть взглядом.

Разошлись все уже под вечер.

Всю неделю в полк то и дело наведывались посетители к Егору. Пустым он с таких встреч не приходил, то и дело таская от КПП полный вещмешок.

Дорога на толкучку Егором Кондеевым была уже исхожена. От продсклада, мимо столовой, где повар как раз навешивает на дверь амбарный замок, через КПП и дальше, пять минут переулками. Привычно, прихватив банку тушенки старшина шел на Сенную площадь. Там уже многие в продуктовых рядах знали, что в выходные придет старшина, чтобы поменять наши и ленд-лизовские продукты, на ленд-лизовский же лярд. Дважды он покупал лярд за деньги. Один раз потратил разом стипендию Людмилы, другой... отдал все, что скупо давали старшинам в сорок пятом победном году.

Егор прошелся по ряду. Сидевший с краю на тележке мордастый безногий инвалид с подколотым пустым рукавом пиджака поманил его и достал из зажатого меж культяшек вещмешка пачку лярда. Тушенка старшины тут же исчезла в вещмешке. Старшина не уходил. Мордастый засмеялся, сунул единственную руку в вещмешок, не глядя достал и протянул вторую пачку.

Неожиданно старшина почувствовал словно укол в спину. Обернувшись, он наткнулся на ненавидящий взгляд повара. Тот стоял, держа руки в карманах, покачиваясь с каблуков на носок и в упор смотрел на Кондеева. Наконец, он резко повернулся и, расталкивая торговцев, направился к выходу с толкучки.

Увольнение в этот день у Егора было до отбоя. Вернувшись в полк, он обнаружил поперек дверей продсклада две, наклеенные крест накрест, длинные бумажки с печатями.

...- Масло сливочное, пять коробок по двадцать килограмм нетто. Упаковка целая, фабричная, вес соответствует.

- Есть, сливочное пять по двадцать.

Ревизия началась с утра. Два сержанта не из их части, но сразу видно, что кадровые, споро перебирали мешки и ящики, то появляясь, то вновь исчезая в закутках продовольственного склада. Командовавший ими младший лейтенант с химическим карандашом в руках едва успевал переворачивать большие в газетный лист ведомости. Он пробегал графы, найдя нужную слюнил грифель карандаша и ставил в нужном месте галочку.

Кондеев стоял в стороне, равнодушно глядя на их слаженную работу.

- Тушенка говяжья, американская, поставка ленд-лиз...

- Есть, тушенка...

- Лярд, импорт, все ящики вскрыты.

Младший лейтенант недовольно оторвался от ведомостей.

- Пересчитать по пачкам, - и повернулся к Кондееву, - ты бы, старшина, еще селедку по хвосту в разные места растащил.

Из-за кипы мешков выглянул один из ревизоров:

- По лярду недостача.

Кондеев молча протянул ему две пачки.

- Теперь ажур, - кивнул головой тот и сразу исчез. Слышен был лишь доносящийся из глубины кладовой голос.

- Гидрожир, двенадцать ящиков по двадцать килограмм нетто.

- Есть гидрожир, - младший лейтенант пробежал карандашом по списку, лизнул карандаш и поставил в списке птичку.

"А у него язык уже весь синий от карандаша", - подумал Егор, снял фуражку и вытер потный лоб.

Офицер оторвался от бумажек, подмигнул согласно:

- Сам маюсь, лето как взбесилось, не продохнуть...

За пять с лишним лет службы Егор если и видел командира полка, то только из строя, на плацу. А так, чтобы лицом к лицу... Правда, когда медаль давали, тут он подходил, представлялся, как и положено. Но тогда ведь почти всем медаль за Ленинград давали. Он получил, а следом уж другой из строя топает. Нет, так, чтобы один на один, у него еще не было.

Старшина навытяжку стоял в кабинете командира. У полковника Быкова, даже когда он сидел в кресле, угадывался богатырский рост. На столе перед полковником лежал лист бумаги.

- Я, старшина, твой рапорт у командира роты забрал. - Полковник говорил тяжело и весомо. - У меня в полку на таком месте как продсклад только фронтовик будет.

Командир полка, не поднимая руки, подвинул рапорт к старшине так резко, словно хотел смахнуть бумагу со стола.

Егор стоял молча, рапорт так и остался на столе.

- Ишь, герой, в строй он хочет. Не сорок первый...

Командир глянул на стоящего навытяжку старшину, недовольно засопел, развинтил ручку-самописку, притянул лист назад и резко, вгрызаясь пером в бумагу размашисто расписался в углу рапорта.

* * *

Старик давно выпил чай и лишь машинально продолжал крошить пальцами уже сломанные сушки.

- И на этом та история кончилась?

- Да нет, мы с женой считай еще полгода с теми кладовщиками рассчитывались.

- Так как же тот ящик, так и не нашелся? - упрямо выпытывал я.

- Нашелся. - Старший прапорщик отряхнул от крошек руки. - Извини, намусорил тут у тебя.

Он отодвинулся от стола, тихо звякнули медали на кителе.

- Через год, где-то после этого увольнять солдат стали, мне Славка Копцевич на вокзале и сказал. Уже в вагоне был и говорит через окно, прости, мол, Егор, это я по пьянке тот ящик взял.

- Продал, что-ли?

- Сменял на Сенном, на толкучке на че-ты-ре бутылки водки. Он так и произнес эту цифру раздельно, по слогам и, даже, презрительно.

- А почему не сознался?

- Так ведь кому охота в тюрьму садиться, да еще сразу после Победы.

- В тюрьму, за ящик жира? - усомнился я.

- Время такое было, строгое, - заключил ветеран, и было непонятно осуждает он те уже давние порядки или нет.

- И вы его простили тогда?

Прапорщик лишь пожал плечами.

Тут под окном скрипнула тормозами машина. За ветераном приехали. Очередное торжественное собрание должно было где-то вот-вот начаться. Все вокруг забегали. Деда под локотки повели к машине.

Вскоре, впрочем, День Победы отметили, юбилейная годовщина прошла. Я потом, года через два, заехал по делам в эту часть, и заодно поинтересовался где дед. Но его там уже не было. Вроде, уволился наконец в запас, и где он сейчас никто не знал. У них как раз прибыло молодое пополнение и забот было выше головы.

 
Что-то не так
 

Сквозь низко натянутую маскировочную сетку отлично видны звезды, необычно крупные и яркие, какие можно встретить лишь здесь на юге. Под сеткой стоит сколоченный из грубых досок добела выскобленный стол. На нем большой закопченый чайник, рядом тарелки с белым хлебом и с крупным сбившимся в комки сахаром.

Четверо мужчин за столом допивают уже четвертый чайник. Двое в камуфляжных майках, один, самый старый из всех, в командирской куртке на молнии с полевыми погонами подполковника. Самый молодой - в новом не по росту большом еще не обмятом камуфляже с лейтенантскими звездочками. Дневная духота не отпустила и ночью. Казалось, вода тут же выступает на их коже. Плечи, лица в тусклом свете подвешенной к маскировочной сетке керосиновой лампы матово блестят, покрытые капельками пота. Но два комбата и два ротных упорно стакан за стаканом тянут густой крутой заварки чай.

Весь день шла передача дел, только к ночи удалось кое-как распихать по палаткам солдат. Утром подадут грузовики, и половина батальона, после нескольких месяцев проведенных на Северном Кавказе, отправится колонной к железнодорожной станции. Второй половине, прибывшей утром, предстоит несколько месяцев нести здесь службу.

Комбат-раз, плотный, уже потрепанный годами и изрядно седой подполковник, довольный, что беспокойная командировка, наконец, заканчивается, не в силах скрыть улыбку. Он так доволен долгожданной сменой, что ему не спится. Напряжение всех этих месяцев начало отпускать, и он уже весь в предвкушении дороги и встречи с домом. Меняющий его комбат-два, высокий сутулый майор, еще не успел въехать в предстоящие хлопоты и заботы службы. Ему еще предстоит устать и вымотаться в бесчисленных усилениях, тревогах и проверках караулов, когда сон приходится рвать на несколько частей, ухватывать часок днем, а то и просто, махнув рукой откладывать отдых на потом, на дом. Впрочем об этом майор сейчас не думает. Он хорошо, с запасом, выспался в поезде и теперь не торопится уходить в командирскую палатку. И ротные сидят за столом. Старый ротный, матерый капитан, сегодня дежурит - последний раз перед убытием. Он, то и дело, снимается с места, накидывает камуфляжную куртку, берет стоящий здесь же у стола автомат, и идет на обход постов и проверку службы. Его сменщик, молодой лейтенант, только что призванный на два года после института, единственный из всех, кому до смерти охота спать. Но и очень хочется послушать бывалых офицеров, что они расскажут про службу в этом Богом забытом месте. Когда тебя только месяц назад призвали из запаса и через несколько недель нежданно-негаданно, повысив до ротного, бросили на дальнюю заставу в ногайской степи, невольно будешь слушать кадровых офицеров с раскрытым ртом и мотать все на ус, которого, впрочем, у лейтенанта еще и нет.

- Все, три месяца как один день, - роняет слова седой подполковник, - и все три месяца трех дней не было, чтобы усиление не объявили.

- Чичики беспокоят? - понимающе кивнул майор.

- Да Бог его разберет. Постреливают, не без этого. Чеченцы или местные, кто его знает. Больше сверху с группировки накат идет, то нападения ждут, то прорыва. Обеспечить... перекрыть... отразить... усилить... сам скоро увидишь - он махнул рукой и потянулся за чайником.

- А я после Чечни думал уж и не попаду больше в эти места, - майор подставил свой стакан под янтарно-черную в полумраке чайную струю.

- Ну да?! Нам сюда теперь лет сто ездить. Это же, как в этих местах в прошлом веке было, десятилетиями Шамиля гоняли.

- Лермонтов, - нашелся, когда вставить слово лейтенант. - В полночный жар в долине Дагестана с свинцом в груди лежал недвижим я...

- Да уж, - вроде как и согласился майор, - лежало здесь немало нашего брата. И до сих пор наверняка кое-где лежат...

Чай в железных кружках в полумраке казался густым и темным как деготь.

- И все же, что делать-то здесь? - майор все пытался выпытать, что-нибудь о будущей службе.

- Да ничего! Стой в поле и держи оборону. Если куда машина идет, за продуктами или водой - вперед саперов на разведку, а то подорвут в момент. Местным и мы не нужны, и беспредел надоел. Через день, то разбой, то угон скота, то захват заложников. Бандиты наскочат, нагадят и сразу к себе в Чечню, куда нам и сунуться нельзя.

- Ров выкопать надо, проволоку натянуть и пусть они там в своей Ичкерии жрут друг друга, как пауки в банке, - сказал, словно отрубил, вернувшийся к столу капитан.

- Как китайскую стену, - проявил эрудированность лейтенант.

- Давай, - согласился подполковник, - завтра лопаты раздать и начинайте, чтобы бойцы не расслаблялись. Заодно и заставу укрепите.

- Ой, не нравится мне все это, - вздохнул майор, - стена китайская... Я ж в грозненском полку служил. Красивый город... Хорошо, вовремя уехал.

Он взял крупный желтый ноздреватый кусок сахара, повертел его и аккуратно покрошил в чай.

- С продуктами-то как?

- Как обычно, - пожал плечами подполковник. - Хочешь есть - проявляй инициативу. Овощи местные подвозят. А мясо... раз бандиты отару угнали, вертолет спецназ на них навел, так за неделю месячную норму по мясу покрыли. Три комиссии друг за другом из штаба приезжали, всех накормили.

- Да ладно, - засмеялся капитан, - потерпите, через месяцок арбузы пойдут.

Ротный взялся за автомат, майор поднялся следом:

- Пройдусь с тобой, посмотрю, где посты.

Подполковник с лейтенантом остались вдвоем за столом друг напротив друга. Помолчали. Подполковник глянул на лейтенанта снисходительно и по доброму устало.

- Вам налить, - потянулся к чайнику лейтенант.

- Давай, - кивнул седой головой подполковник, - Тебя как звать-то?

- Миша, то есть Михаил, - сразу поправился лейтенант.

- Так ты, Миша, говоришь, институт в мае закончил?

- Ага. Педагогический. И сразу призвали.

- Педагогический? Лихо... Тебе бы в замполиты.

- Наверно. У меня и по педагогике и психологии пятерка. И практику проходил в спецшколе. Только у них взводных не было. Сказали хоть год взводным побудешь, а то все равно через два уйдешь.

- Ага. Пятерка это хорошо, только тут не психолог, порой, а психиатр нужен. Хотя бы, чтобы осмотреть того, кто тебя через месяц сюда командовать ротой прислал.

- Я буду стараться...

- Да уж, постарайся. Но ты, не робей. Ты давай, главное, документы. Пиши бумажки, не ленись, за документы главный спрос и идет. Комиссии понаедут, думаешь, солдат будут смотреть? Первым делом бумажки проверять начнут.

Наконец, вернулись капитан и майор.

- Товарищ подполковник, - довольным голосом доложил капитан, - до рассвета осталось два часа, до погрузки в машины четыре. До полустанка, где эшелон, семь. А послезавтра будем дома.

- Не кажи гоп! - суеверно заметил майор.

- И еще, - торопился закончить капитан, - до дома доедем и сразу рапорт на стол. У меня уже неделя, как контракт кончился.

- Ага, - озадачился подполковник, - это ты мне напоследок сюрприз решил сделать?

- Да нет, я роту довезу и все нормально будет. Только, командир, не могу я больше. Надоело. Жена пишет у них в конторе, как раз начальник охраны нужен.

- Ну и что для тебя изменится?

- Все. - Капитан быстро выложил, все о чем, видно, не раз уже думал. - Никаких командировок, солдат, каждый день дома. Опять же зарплата день в день и уж побольше чем здесь.

- У тебя же квартиры нет, - все не мог понять его подполковник.

- И не будет, - согласился капитан, - пока я здесь. А там ссуду дают беспроцентную, так что буду потихоньку выплачивать.

- А может, ты и прав, - неожиданно согласился подполковник. И он кивнул на осоловело хлопавшего глазами лейтенанта. - Только служить, выходит, я да вот он останемся.

Лейтенант уже похоже засыпал, и подполковник, поглядев на него, грустно повторил:

- А может ты и прав. Что-то не так у нас. Я весной на вечер выпускников ездил. Я же армейское закончил. Двадцать лет выпуску. На ребят посмотрел, никому еще и сорока пяти нет, а служат лишь двое. Остальных посокращали, разогнали, без жилья, пенсий. Здоровые все мужики, а ни устроиться толком, ничего. Какие-то рекламные агенты, автослесари, дворник один есть. Что-то не так.

Услышав про квартиру, сразу завелся майор:

- Вот слышал раньше, сколько раз "кувшинное рыло", да "кувшинное рыло", а тут зашел, увидел и сразу понял - вот он, родимый. Сидит за столом, как в окопе, на компьютере шарики разноцветные катает.

- Кто?

- Да квартирный подполковник один. Мне как раз квартиру тогда выделили. Документы, - говорю, - все поданы, почему ордер не выписываете? А тот:

- Думайте, думайте...

- Ну, думаю, куда им деться, все равно дадут, первый же в очереди. В командировку съездил. А приехал и квартиру уже у части отняли, поскольку, говорят, документы не представил, что жилье в Грозном сдал... Я к квартирщику этому в кабинет зашел, тот за столом сидит. А на лице выражение, будто дерьмо жует. Ну я и сказал ему, что о нем и всей их обозной братии думаю. Так мне потом... Как ты посмел?.. Честнейший офицер!..

- Судился бы.

- Была мысль... Я в квартиру эту зашел посмотреть кто, да что, а там такой же бедолага с детьми.

- И что теперь? - заинтересовался подполковник.

- Теперь? Теперь он там, а я здесь. К генералу : "Ну чего ты шумишь? - говорит, - Снимаешь квартиру? Ну и хорошо, значит крыша над головой есть..."

Подполковник как-то грустно рассмеялся:

- Слушай, эти все истории после трех месяцев здесь, будто из другого мира. Вот ты. Вот солдаты. Вот степь и горы вдали эти проклятые. И ни одного из таких "обозных друзей" здесь и на сто километров рядом нет.

- А если и появится, - уточнил капитан, - так лишь до первой заварушки.

Они помолчали и, словно многоточие, тишину разорвала автоматная очередь вдали.

Лейтенант дернулся не испуганно, а скорее от неожиданности, вопросительно поглядел на офицеров.

- Чичики балуют, - пояснил майор.

Капитан быстро одним длинным глотком допил чай и поднялся:

- Пойду бойцов успокою. Хочешь пострелять? - спросил он лейтенанта.

Тот лишь замотал головой.

- Тогда ставь чайник. Скоро приду.

- А генералы, они все такие? - неожиданно спросил лейтенант.

- Так ты не спишь? - Удивился подполковник. - Шел бы в палатку, завтра день будет суматошный.

Неожиданно очереди раздались совсем близко. Автоматные. Сначала длинная на полмагазина и, следом, три коротких. Где-то вдали, откуда раньше стреляли, после этого словно взбесились. В небо полетели ракеты, застрочил пулемет.

Вскоре вернулся капитан.

- Пойду резерв поднимать. Это я у них салют заказал, на прощание. - Он стал разряжать магазин. - Так и стоим, мы их караулим, они нас. Командир, будет еще война?

- Будет, - грустно сказал комбат. - И вот таким воевать придется, - кивнул он на лейтенанта.

Тот, положив голову на руки, сладко спал, будто не было только что рядом стрельбы.

- Вот дает! - восхитился майор. - Под такую-то канонаду! Наш человек!

- Тише ты, - остановил его капитан, - еще набегается, пускай спит.

Когда пришло утро, хлопот стало выше головы. Никто уже не вспоминал о ночной стрельбе. Лишь высланная разведгруппа, нашла неподалеку лишь оставленную лежку, кучу гильз и сняла растяжку.

Наконец, стали грузиться.

Лейтенант подбежал к подполковнику, козырнул:

- Вы знаете, Валерий Сергеевич, товарищ подполковник, вот вы сейчас уедете, вы ночью так правильно все говорили, у меня тетрадка специальная есть, я ваши слова запишу и на всю жизнь запомню.

Подполковник посмотрел на лейтенанта хмуро, насупился и бросил:

- Ночью надо спать или службу нести, а не разговоры запоминать, лейтенант. Записал он! Пис-с-сатель нашелся!

Лейтенант ошарашено молчал, растерянно глядя на подполковника.

А комбат неожиданно разозлился вконец.

- Лейтенант!..

Тот в своем нелепом на два размера больше камуфляже неловко переминался с ноги на ногу.

- Лейтенант!! - в голосе подполковника зазвенел металл.

- Я! - наконец гаркнул и вытянулся, как струна.

- Займитесь, наконец, службой, принимайте подразделение. Вам с этими солдатами может завтра в бой идти.

И, отходя к головной машине, он, уже улыбаясь, все еще бурчал:

- Насмотрятся, наслушаются и сразу выводы делать - де-е-момкраты...

Колонна тронулась.

 
Розовые птицы, белые города
 

В маленьком среднерусском городке на призывной пункт вместе с Костей Кузнецовым пришло восемь парней. В школе-то одногодков было у Кости побольше. Но когда встал единственный завод, городок словно усох, превратившись в поселок. И сразу будто какая злая рука стала выдергивать ребят одного за другим. Нет, конечно, никакой чертовщины не было. Соседа по парте родители увезли за границу, два одноклассника сели в тюрьму по хулиганке. Многие махнули в большие города, Москву и Питер, не в институты поступать, как когда-то, а за счастьем и деньгами. Уехали и сгинули. Весь городок исходил почтальон, да почти все повестки назад вернулись. Выбыли адресаты.

Прибывший на призыв райвоенком, подполковник в изношенной форме, с тоской глядел на жиденькую неровную шеренгу призывников, вспоминая, как лет десять назад, несколько досаафовских грузовиков приезжали сюда за молодежью. И все руководоство завода, местком, партком и комсомольцы стояли на трибуне, пока заводской оркестр выдувал "Прощание славянки".

А сегодня врач военкомата половину рекрутов забраковал напрочь: "Им не служить, а лечиться надо."

И даже выдал родителям листки с мудреными названиями болезней. Двоих новобранцев доктор крутил и так и сяк, и сколько ему ни шептал сердито на ухо военком, влепил обоим ограниченную годность. Прямая дорога в железнодорожные и прочие строительные войска. Глядишь, где-нибудь в Сибири, на свежем воздухе, ребята за службу здоровье поправят.

Еще один призывник (так и неизвестно, был здоров или нет) сбежал. Прямо с призывной комиссии, на станцию, в проходящий поезд - и к родственникам на Украину. Несколько лет назад - позор для семьи, а тут лишь махнули рукой и военком и участковый милиционер. Другое государство, ищи свищи.

Вот и остался Костя, один признанный здоровым и годным, на стуле перед комиссией: военкомом, врачом, участковым и даже мэром их то ли городка, то ли поселка.

Был среди них и ветеран, Костин брат. Ветеранов войны отечественной здесь уже не осталось, под звездочки на погост легли. И Костин брат как "афганец" ходил теперь на все мероприятия. Хоть и выступать не мог, рассказчик из него после контузии никакой, но все же занимал кресло для фронтовиков в президиуме. И сейчас он, привинтив к пиджаку "Красную звезду" и повесив медаль "За отвагу", сидел напротив и подмигивал: мол, не робей, братуха, все будет тип-топ - полный порядок.

Поселковое начальство наставляло своего новобранца чуть ли не хором: "...не посрами... Россию защищай... ты от нашего города один, так что, считай, больше ее защитить и некому."

А Костя сидел и смущался, потому что все еще, с медосмотра, был без рубашки и тело холодило сквозняком из приоткрытого окошка.

Потом начальство ушло распивать привезенную военкомом бутылку, а Костя отправился домой, пообедать и попрощаться с родными. Благо, других поездов в этот день не было, и отпустить его можно было без опаски.

Прощальный обед доходил в кастрюльках, укутанных полотенцами. Когда сели за стол, отец старался быть веселым, шутил. Правда, получалось у него это неловко. Сам-то он не служил, в его молодые годы спокойно было в стране, после института сразу автоматом в запас и сюда на завод инженером, и теперь, в разговоре, он бестолково перескакивал с деда, погибшего еще на той, большой войне, на свой намертво вставший завод, потом на свое натуральное хозяйство, которым обзавелись, чтобы выжить. Мать все подкладывала сыну в тарелку с нехитрого стола. А братан, успел хлопнуть стакан в клубе с начальством, теперь пришел сюда, давил из себя, заикаясь, слова и ободряюще хлопал Костю по плечу.

Подкатил к дому уазик военкома, посигналил, и все сразу заторопились, подавая Косте вещи. Мать незаметно сунула в карман старенькой Костиной куртки несколько тысячных бумажек. Убедившись, что во дворе, кроме, соседей никого нет, она вздохнула облегченно, подняла руку и перекрестила сына. И покатила машина в райцентр, городок немногим поболе, чтобы здешняя капля попала в ручей потянувшихся в армию новобранцев.

- Я тебе так скажу, - полуобернувшись с переднего сиденья наставлял Костю военком, - повезло тебе, парень. Заявки со всех войск пришли, а ты один. Сам и выберешь. Хоть космические, хоть флот. Вот мне в свое время...

Но свернуть на свое время подполковнику не удалось. На дорогу, навстречу машине, выскочила девчонка, махнула рукой, и водитель, не спрашивая начальника, затормозил.

А девчонка, впрочем и не девчонка, а взрослая уже деваха, никого не спросив, бросив лишь: "Здрасьте!", ловко влезла к Косте, да сразу и повисла у него на шее, так, что подполковник только головой закрутил, ничего не сказал и лишь всю дальнейшую дорогу нет-нет, да украдкой в зеркальце поглядывал на сладкую парочку.

- Чего к дому не подошла, из-за матери? - спросил Костя.

- Ага, - только и выдохнула девка, залепив Косте рот поцелуем.

Она, Людмила, сама на Костю глаз положила. Проходу не было. А городок такой, что не разминешься. Клуб один, танцплощадка одна, пляж у речки-переплюйки и тот один. Впрочем, Костя и сам Людмилы не чурался. А походили рядом месяца два - привел домой: мам и пап, женюсь.

Но мать грудью встала, считая Людку шалавой. Старше парня на пару лет, голову ему задурила, а сама - девка тертая. В большом городе пожила, да назад воротилась, видно, хвост-то там накрутили.

Выпалила все это мать разом. Костя за шапку и из дома. Да отец рассудил. "Тебе, - говорит, - сын, скоро в армию. Негоже сразу жену бросать. Пусть невестой походит, а отслужишь - тогда и свадьбу справим."

На том и порешили. И в дом Людмила приходила, и Костя не раз у нее на ночь оставался. Мать, хоть губы и поджимала, но не перечила, понимала: чуть тронь - уйдет сын. Вырос, теперь ему мать не указ.

Уазик тряхнуло. А молодым лишь бы нацеловаться вволю. Разгорелись, ерзают, аж сиденье скрипит. Но путь недолгий, только и успели уверить друг дружку, что одна дождется, а другой вернется, как доехал Костя до сборного пункта, чтобы встать в строй парней в старой заношенной, чтоб как форму получить, так и выбросить, одежде.

И Людмила, чуть ли не просунув лицо с упрямо спадавшей на глаза челкой меж прутьев ограды смотрела вслед своему солдату. Когда колонна новобранцев нестройно затопала к машинам, девушка вздохнула, последний раз махнула рукой, вроде как на прощание, а может, и вообще на Костю, который вот уходит на полтора года, а вернется ли...? Кто его знает, как получится?

На сборном пункте никто и не вспоминал о данных Косте военкомом обещаниях, а может просто о них не знали:

"...Кузнецов? Внутренние войска, проходи, следующий."

Путь в часть был недолгим, на следующий день неровная колонна, подгоняемая командами сержантов, втянулась через КПП на полковой плац. Только головой успевай вертеть, выхватывая слова с плакатов: "...войска правопорядка... гордись и крепи...войска называются внутренними...навечно в строю...". Все на плацу проводили взглядом молодое пополнение, смотрели как те, толкаясь в дверях, торопятся зайти в казарму с широкой надписью "карантин" на всю стену. Завели их и двери закрыли, как отрезали от гражданского вольного мира.

В казарме Костя бросил свой рюкзак на крайнюю, у окна, койку. Благо стоял в колонне первым - по росту, первым зашел и мог выбрать любую. Потом уже следом завалила толпа. Приземистый вихлястый парень зашел, не торопясь, последним, лениво оглядел казарму, оценивая места, потом подошел к койке у окна и небрежно спихнул Костин рюкзак своим чемоданом. Все попритихли. Костя деловито поднял рюкзак и положил на старое место.

- Ты че? Пацан! - Парень медленно пошел на Костю, зачем-то на ходу закручивая рукав куртки. Остановился рядом и рывком поднес к Костиным глазам татуировку от запястья до локтя. Костя машинально шагнул назад, и парень довольно засмеялся:

- Под шконкой жить будешь, дурилка картонная...

Все с интересом смотрели, ожидая драки. Позади, не вмешиваясь, маячил сержант.

"Все, - подумал Костя, - отступлю - хана! Полтора года потом..." Что потом он не додумал, шагнул к кровати и, взяв чемодан, наподдал по нему ногой.

Чемодан полетел в угол, на лету раскрывшись и вывалив свою чемоданную сущность. Железная кружка гремя покатилась в угол. Рубашка, полотенце, колода карт сыпанулась шестерками и тузами. Казарма грохнула. Парень дернулся к Косте, но, споткнувшись о его взгляд, замешкался, кинулся суетливо собирать рассыпавшиеся вещи. Сержант прошел между койками поближе и посочувствовал:

- Видишь, как получилось? Ты, видно, казарму с зоной перепутал, по глупости. Сам-то не сидел, иначе хрен бы во внутренние войска попал. Вон еще кружка под койку закатилась, подними, ты сегодня дневальный. - И тут же он гаркнул, уже всем. - Рота! Выходи строиться.

Может после этого случая комбат Костю и приметил, наметив ему дорогу в сержанты, а то и до старшины.

О дальних планах начальства сам Костя не подозревал, но родителям и невесте о первых успехах отписал, пригласив на присягу. Через неделю пришли ответы, от родителей с извинением, что приехать - никак. Впрочем, Костя и сам знал, что билеты кусаются. Братан, правда, обещался приехать, по своему льготному билету, но ближе к году службы, "когда станешь ты, Констанц, не салабоном, а хотя бы черпаком". Ну а Людка отписала, что молодежи нет, танцы в клубе закрыли. Возвращайся скорей, а вот фотография в конверте на память, чтобы не забыл.

- Оно и правильно, что закрыли, - усмехнулся Костя, вставляя Людкино фото за обложку новенького военного билета, - к чему ей без меня танцы? Вот вернусь, тогда и станцуем.

Солдатская наука вещь непростая, и человеку со стороны ее запросто не объяснишь. Две недели Костин взвод отработал на фарфоровом заводе - в столовой появились новые чашки. Неделю трудился на строительстве своей бани, в городскую их батальон не водили - нет денег. Не то, чтобы их взвод был невезучим. Другие, кто на хлебозаводе - хлеб для столовой зарабатывали, кто на банно-прачечном комбинате солдатил. Дело всем находилось. Комбат, правда, иногда пробовал погонять молодых, но уставшие после рабочего дня ребята, чуть ли не засыпали на плацу. Планировали полевые выходы, да БТРы без запчастей стоят и топлива нет. Дважды все ж таки выбрались на стрельбище. Первый раз отстрелялся Костя неважно, на спусковой крючок сильно нажал - все двенадцать патронов разом ушли. Даже к прапорщику подошел, попросил дать еще пострелять. Тот, ни слова не говоря, на комбата кивнул. А хмурый майор, сидя на патронном ящике, объяснил: тебе дать - кто-то другой ни разу не выстрелит. С этим пришлось согласиться - справедливость прежде всего. Зато во второй раз Костя не подкачал, хоть из-за нехватки боеприпасов упражнение им урезали, дали лишь по восемь патронов, все восемь и загнал в мишени. Оправдал свои новенькие ефрейторские погоны.

Так бы и шла служба, но когда достроили баню, часть погрузили в эшелон и отправили на войну. В голове и хвосте состава платформы с техникой, с БТРами, посередине - два плацкартных вагона. Залез Костя на третью полку - курорт! Пусть всю дорогу всухомятку питаться, и видно с третьей полки в окно лишь шпалы да край откоса, все равно лафа. Взводный, прапорщик, повышенный в должности из-за нехватки офицеров, раздал газеты с наставлениями: "Как уберечься от снайпера", "Осторожно мины!". Да солдаты лишь последнюю страницу газеты изучали, где кроссворд. А как хором, дружно его разгадали, пустили газеты по другой, неотложной надобности.

В один из дней пути выпало Косте дрогнуть на платформе у БТРа. На полустанках, где состав пропускал пассажирские и скорые поезда, выходили к платформам cтарики и старухи из окрестных деревень. Больше старухи. Валенки, телогрейки и серые платки, словно форма. Молча смотрели на воинский эшелон. Косте было тревожно, но он твердо стоял на посту, сжимая в руках автомат без рожка, строго следя, чтобы никто не подошел к бронетехнике ближе дозволенного.

В пункте назначения зима была мягкой. Снег, выпав, сразу таял, оставаясь лишь на видневшихся вдали горах. Костя наконец получил патроны, целых два "рожка". Еще дали ему и товарищам сферы и бронежилеты. Но все это было как-то дергано, бестолково. Их поднимали по тревоге из холодных палаток, строили, держали под ружьем несколько часов, потом распускали. Комбат, майор, охрип от команд, от ругани с начальством, соседями. Войск согнали множество. Водитель, возивший комбата в штаб, рассказывал, что рядом и десантники, и морская пехота, и танкисты, и артиллерия. Словно к большому параду собрали войска со всей России. Они мигом перемесили округу в грязь - "чеченский асфальт". И вскоре грязь покрыла все.

Костя поначалу старался вытереть лишний раз ладони, а потом махнул рукой, не потому что смирился, а от усталости. И казалось ему, что все понарошку, вот-вот соберут назад патроны, а их отправят снова на какой-нибудь завод отрабатывать хлеб.

Но однажды, вместо законного, по календарю, праздника подогнали прямо к палаткам новые бэтры, посадили ребят на броню и отправили в город. Комбат, сам севший в одну из машин, обвел взглядом свое воинство, сплюнул с досады, сказал, что-то непонятное и неуставное:

- Сынки, тут закон такой, или ты или тебя.

Взревели моторы и машины пошли.

Вскоре началась подернутая снегом целина и лежавший впереди тихий город был белым, словно игрушечным.

Колонна вошла в него словно нож в масло, покатилась по пустынным улицам к центру. Хотя ревели моторы, чувствовалась тишина города, отступало напряжение, опускались стволы автоматов. "Может, действительно все закончится парадом?" - подумал Костя, ослабляя ремешок сферы, когда из окна дома полыхнул сноп огня, и шедший впереди танк замер, окутавшись густым черным дымом.

Их "коробочка" крутнулась в переулок, обходя затор. Костя глянул в испуганные глаза ребят на броне, вскинул автомат и пустил длинную очередь по окнам домов, стараясь зацепить то откуда стреляли. Словно по сигналу остальные открыли огонь, беспорядочно паля во все стороны.

Стройной колонны уже не было. За ними бежала лишь БМП. Ее наводчик крутил стволом, пока, за секунды, не расстрелял боезапас. Лишь замолкло орудие, БТР подбросило взрывом. Костя слетел с брони. Упав на землю, он на мгновение потерял сознание. Когда очнулся, палец все сжимал спусковой крючок. Деловито, будто не впервой, Костя отстегнул пустой рожок, достал полный магазин из подсумка. Ребята бежали к БМП, вслед им хлестали автоматные очереди из ближайшего дома. Костя передернул затвор, поднял автомат и стал лупить короткими очередями по окнам, прикрывая ребят.

- Все, - сказал он себе, когда последний солдат добежал до машины, - пора. Но только приподнялся, взрыв гранаты уложил его назад в снег.

Он не потерял сознания, и вокруг ничего не изменилось. Догорал их бэтр, и, наверно, от него было так тепло, впервые за все зимние дни. Особенно ногам.

Ногам было жарко, они пылали жгучей болью, и Костя закричал, не услышав своего голоса в грохоте боя. Оставаться посреди улицы было нельзя, то здесь, то там прыгали фонтанчики от пуль. Ломая ногти Костя потащил свое ставшее чужим тело до какой-то бетонной плиты. Укрывшись за ней он лежал на снегу, и, может оттого, что смотрел он снизу от земли, или потому что солнце садилось, мир был большим и розовым. И так хорошо стало ослабевшему Косте: ушла куда-то боль, и, казалось, в этом розовом свете парят розовые птицы над белыми от снега городами. Миру-мир, аллаху акбар, и ржавый штык-нож загнан в землю по самую рукоять.

Уходящие выстрелы боя звучали все глуше, а потом и вовсе смолкли в гаснущем сознании солдата.

* * *

"Светка, представляешь, с черными сбежала. Он на рынке хурмой торговал. А мы со Светкой клипсы покупали. А тот говорит, берите хурму так. А я говорю - не возьму, я солдата жду. Он засмеялся и в гости позвал. А делать нечего, мы и пошли. А у них в гостинице все схвачено, и дежурная, и шампанское в номер, представляешь. И друзья там его были. Сначала весело, а потом приставать стали, представляешь. А я говорю, солдата жду. А они, смеются, говорят - солдат поймет. Тогда я в ванну попросилась, там ванна в коридоре, а они туфли забрали. Но я все равно из ванны удрала, и, представляешь, через весь город босиком. А Светка мне на другой день сказала, что я не подруга, а сволочь, потому что она на всех черных не резиновая, представляешь. А потом сама с черными куда-то укатила. А так у нас ничего нового, возвращайся скорей, а то я тогда простыла и теперь сижу дома с соплями..."

Почтальон хмыкнул, скомкал письмо и бросил в канаву. Покопался в мешке, выискивая еще конверты с номерами в\ч, рассчитывая на посланную солдату родительскую десятку. Больше писем к солдатам не было, и он, забросив мешок на велосипед, двинул по шоссе к станции.

Бой огненным шаром катился по городу вслед за озверевшими в тесноте переулков бронемашинами. К ним тянулись из разбитых проемов окон карнавальные нити очередей, били гранатометы со смешным названием "Муха". Машины вспыхивали, и солдаты прыгали из люков под пули "духов".

Руки майора лежали на руле бэтра. Машина послушно то замирала, то разворачивалась почти на месте.

- Здесь! - крикнул комбат. - И сразу вспыхнул прожектор, обшаривая перепаханную грязь. Бэтр "танцевал" среди огненных змей.

- Ищите, ищите... - свирепо кричал комбат, но лишь когда он готов был развернуть назад машину, прильнувший к триплексу стрелок заметил Костю под стеной у бетонного блока.

В госпитальных палатах, хоть и не специально так заведено, раненые лежат рассортированные, как фрукты на лотке: легкие к легким, тяжелые к тяжелым. Оно и правильно. Повезли кого вперед ногами, раненым несильно это лучше не видеть. А тяжелые - в бреду, без сознания, они, и не заметят.

Костя недолго был среди тяжелых. Придя в себя и углядев, что осталось от ног, он замолчал и лишь смотрел в окно, за которым качался под зимним ветром тополь.

Но здесь у каждого была своя беда. Кто без руки остался, кто без ноги. Кого, вынимая осколки, располосовали - не приведи Господи. Каждый свою боль в душе грел. Не играл Костя ни в домино, ни в карты, сколько ни звали, лежал и все трогал ладонями края туго запеленутых культяшек.

По радио, не выключавшемуся в палате, пели песни по заявкам и просто так, сообщали курс доллара, ругали и войну и тех, кто воюет. Тополь все метался в окне. Дни были коротки, свет в палате зажигали рано, и тогда тополь лишь угадывался в шуме ветра. Белые стены палаты и процедурной, белые простыни госпитальных коек и белые халаты врачей и сестер. Костя думал, что, может, это и есть белый город, что казался ему в бою. Ведь здесь тоже было спокойно, несмотря на шум и стоны соседей. А еще ему было немного стыдно, что так мало он повоевал, и ничего в этой войне не понял. Один лишь бой, и закончились для него война и служба. А детская кроватка, что валяется дома на чердаке, ему снова как раз.

И снова его теребят, заставляя отвернуться от окна, за которым тополь и белый город, теребят настойчиво, как свои:

- Костя, ну Кость, я к тебе, столько ехала. Вот, шоколадку на вокзале купила. А тебя не сильно ранило? Ноги что, главное, остальное, врач сказал, цело. Он такой строгий, пускать не хотел.

Костя молчал, пока Людка тараторила, потом улыбнулся, спросил:

- Что ж мамка не приехала?

- Ой! Едет. Уже едет. Она, как сам военком постучался, за сердце схватилась. Жуть! А тот, не волнуйтесь, говорит, и по имени-отчеству, ваш сын геройски ранен и находится на излечении в госпитале. Вот, говорит, вам документы, чтобы проехать к нему. Она собираться на вечерний поезд, а я сразу на попутках. Денег не было, так колечко отдала, что ты подарил. Обидно, да?

"Конечно обидно, - думал Костя, - да ладно, новое купим. И дальше жить будем. Ведь город свой и все его знают, и он не пропадет. Хотя, конечно, чего-то и жаль."

Лежать бы еще Косте в госпитале, да лежать, но родители упросили врачей. Те, впрочем, особо не сопротивлялись, хотя бумажку с них взяли, что забирают раненого домой под свою, родительскую, ответственность, и наблюдение врачей местных.

Встречали Костю дома торжественно, военком, завком, директор завода и мэр. Как героя, тем более, что следом, намекнул военком, идет медаль, а то, - тут он многозначительно помолчал, - а то и орден. Директор завода пожал Косте руку как равному, сказал, что решено общим собранием, хоть завод и стоит, сделать Косте подарок, такой, какой он сам захочет.

- Мотоцикл! - сказал-выдохнул Костя.

Все замешкались, директор, все не выпуская Костиной руки, глянул на его сколотые штанины, потом решительно сказал, как отрубил:

- Справишься! Будет тебе мотоцикл, какой захочешь, хоть с коляской, хоть такой. Готовь сарай.

Вечер прошел среди родных скомканно и бестолково. Когда брат уж лыка не вязал, а мать с Людкой споро прибирали со стола, сын и отец сидели перед домом на скамейке, курили.

- Сынок, - виноватился отец, - мы ж с матерью радовались, что у вас с братом разница большая, думали, после того Афгана проклятого войны не будет, и ведь жизнь взаправду лучше поначалу стала, а вот оно как повернулось.

Отец вздохнул, затянулся последний раз и затушил сигарету.- Сынок, война-то, она какая?

Костя, устав за день, привалился к стене.

- Батя, вот снег белый, а небо розовое, и птицы, птицы, они от взрывов, что ли поднялись...

Захмелев за столом с непривычки он неожиданно заснул, и отец не шевелился, боясь его разбудить и думая, как ловчее отнести сына в дом.

Военком был прав. Прошло три месяца, и в город прислали медаль "За отвагу". В красной коробочке, такую же, как и у брата, с летящими вдаль самолётами и упрямо ползущим танком. В прилагавшейся бумаге было отмечено, что награждается ефрейтор Константин Кузнецов за отвагу и мужество.

Медаль вручали на торжественном собрании. В президиуме сидело привычное городское начальство. И Костя рядом с ним, и Костин брат - оба на законных правах. В зале весь город. Люди приоделись, не часто был повод собраться. Прежние красные праздники вместе уже не отмечали, а новые как-то не приживались. Чинный ход собрания нарушился лишь однажды. Брат, покачав на ладони Костину медаль, считал на обороте номер, посмотрел на свою, встал и пошел к микрофону.

На трибуне он закривил лицом, давя слова:

- ...Что ж так?! что за враги такие, что пацанов год за годом кладем? Что ж так?!

Задыхаясь он рванул ворот, открыв край затрепанной десантной тельняшки.

Всем стало страшно, зал затих. Потом, кто-то захлопал. Подхватили. Грянул, что-то торжественное оркестр, и брат, махнув рукой, сел на место.

А жизнь продолжалась. Весной зашел к братьям в гости военком. Приезжал за призывом, но оказалось, что призывать некого, вот он и заглянул. А так, все без изменений. У Кости и Люды будет ребенок. Врач сказал, что, наверное, мальчик.

 
Прощай, капитан
 

Пришло лето, и прилетел самолет. Мне сказочно повезло: приблудная "тушка", ТУ-134, словно спорхнувшая со старой болгарской сигаретной пачки, покружилась над грозненским аэропортом Северный, покружилась и села, будто желая разнюхать своим остреньким носом, "как тут у вас, действительно ли мир и надолго ли?". Прилетевший за каким-то чиновником самолет догрузили маявшимися в ожидании вертолетов военными. И я, капитан Игорь Новоселов, оказался среди счастливчиков, допущенных в стерильный салон. Стюардесса, девушка в синем, то и дело шастала с подносом в первый класс, брезгливо косясь на наш пропыленный камуфляж. Пускай косится. Плевать, переживем. В кресле передо мной кармашек и в нем белая салфетка. Класс! Мы уже и на взлет порулили. И не надо вертолетом прыгать до Моздока и давиться там в очереди в безразмерный десантный ИЛ-76 - сарай с похмельным борттехником вместо стюарда. Тут вам не там, тут лайнер и каждому белый подголовник. Все. В Москву. Аллаху акбар, а я отвоевался.

А пока "тушка" рулит на взлет, хочу о себе кое-что рассказать. Например, что я, Игорь Новоселов, дожив до тридцати лет и дослужившись до капитана, решил со всем этим завязать. Не с жизнью, конечно, а со службой, поскольку расставшись с оной жизнь у меня только и начнется. Заново. С белого листа.

Можно вспомнить давние семнадцать лет, когда начинал служить еще курсантом, или двадцать два года, когда стал лейтенантом. Впрочем, хватит об этом.

Короче, первая часть моей жизни, которая должна быть лучшей, прошла в погонах. И лучшей она как-то не получилась. А вот вторую, еще более главную, я собираюсь провести на гражданке.

Самолет тихо плыл над облаками на северо-запад.

Я расшнуровал берцы, и мысли мои плыли тоже на северо-запад. Плыли, сначала косяком, словно гуси, одна за другой, потом потянулись все реже и реже, и, наконец, я заснул.

Капитан Михаил Портнов построил группу прямо перед палатками. Бойцы уже переминались с ноги на ногу, а Михаил все не мог начать и стоял, опустив большую лобастую голову.

- Ухожу я, - наконец начал он, - вот так вот, братишки...

Его слова заглушил гул садящегося на поле вертолета. Полевой аэродром начинался сразу за палатками. Его отделял от них лишь ров да КПП, обложенное мешками с песком.

Михаил помолчал, еще раз оглядел строй. У его ног стояла уложенная сумка. С офицерами он простился еще вчера, выпив на посошок.

Так получилось, что все построения отряда делались напротив памятника погибшим солдатам и офицерам. Временного памятника, такого же, что поднялись здесь едва ли не у каждой стоящей лагерем части. И сейчас, Михаил, стоя перед строем, мощным затылком ощущал за собой цементную плиту с железной пирамидкой (старшина свернул из жести) и звездой, которую покрасили, обменяв тушенку на банку красной краской.

- Ухожу я... - тоскливо повторил капитан.

Среди солдат было много желторотых. Прибыло пополнение. Новички выделялись бледными незагорелыми лицами. Они равнодушно смотрели на незнакомого офицера, который уже не будет командиром их группы. Снова зашумела на летном поле "вертушка".

Из штабной палатки выглянул дежурный, сложил рупором ладони и крикнул в сторону строя:

- "Черепашки", на вылет! Михаил, они на Моздок пойдут, давай с ними, на сегодня последний борт.

Михаил махнул рукой, подхватил сумку и зашагал к вертолету.

Впереди к зеленым похожим на кузнечиков "Ми-8" уже бежали два бойца: в черных бронежилетах с пулеметами, закинутыми на плечо, на головах затянутые в узел на затылке косыночки. Со стороны, точно черепашки-ниндзя из мультфильма.

Михаил забросил в вертолет сумку и полез следом, ни разу не оглянувшись на палаточный городок. Вертолет поднялся, подождал, пока взлетит вертолет прикрытия, и они парой пошли на бреющем, едва не цепляя вершины пологих чеченских гор.

Через три часа самолет приземлился на Чкаловском, самом большом военном аэродроме под Москвой. Мы долго рулили вдоль бесконечного ряда "илов" и "тушек", пока не въехали в кольцо черных "ауди" и "БМВ" в конце полосы. Встречали, конечно, не меня. Трап подали к салону первого класса. Кто-то сановный в окружении свиты вальяжно спустился на бетонку. Лимузины приняли неизвестное начальство, пыхнули на прощание дымком и под вой сирен и блеск мигалок умчались.

Наконец подали трап и нам. Офицеры уже стояли между кресел в очереди на выход, словно в трамвае. Так, гурьбой, мы и побрели по бетонке к КПП аэропорта. Наш самолет был неплановым, и никто не позаботился об автобусах или хотя бы грузовиках. Впрочем, я прекрасно себя чувствовал, сидя у окна в электричке среди возвращающихся с дач москвичей, и дико, как и после каждой командировки на войну, было видеть сразу столько гражданских в одном месте. Они вели себя вызывающе беззаботно: ели мороженое, читали газеты, а то и просто спали. Расслабился и я, ехал, глазея по сторонам, до первой совпавшей со станцией метро платформы. А там было рукой подать до штаба части.

В военном городке было по-летнему пусто, и от этой пустоты - уныло. В штабе от командования дежурил какой-то новый, незнакомый мне полковник. Из таблички на его двери было ясно лишь, что звать его Александр Васильевич. К нему я и завернул доложиться о прибытии.

Полковник, посверкивая темечком, старательно водил ручкой по бумаге. Листы были разложены по всему столу, и среди них он смотрелся, как в клумбе.

- Месяц отпуска. А общежитие на ремонте, - бросил полковник, не поднимая головы, - есть путевка на реабилитацию на февраль следующего года. Хочешь на море?

- Да мне бы расчет.

- Денег нет, - он наконец поднял голову от бумаг. - Денег нет, путевка есть. Бери путевку. Там море не замерзает.

- Мне бы совсем расчет, чтобы уволиться.

- Садись, - он с сожалением сдвинул ладонью бумаги к краю стола. - Садись, капитан. У тебя когда контракт кончается?

- Да он все как-то никак не кончается. Три года еще.

- Вот, - назидательно поднял указательный палец полковник, - три года, и надо их прослужить как?..

- Да не хочется, Александр Васильевич...

- Я для вас не Александр Васильевич, не друг и не родственник, а товарищ полковник. Это первое. Второе, контракт может быть прекращен... вы сами знаете, что он не может быть прекращен. О семье подумайте.

- Да холостой я, а служить не хочу.

- Хотеть вас никто и не заставляет.

- Еще я морально невоздержан.

- Ну-ну, чего там, это ничего, это со временем пройдет, само собой. Служи, майора дадим, - широко пообещал он.

- И в смысле идеологии, - подумав, добавил я, - как-то совсем нет у меня никакой идеологии.

- Ну, сам видишь, Новоселов, - развел руками полковник, - как же можно такого незрелого человека на гражданку выпускать. Такого надо в здоровом воинском коллективе воспитывать. С таким надо работать. Долго работать. Года три.

- Хорошо, - согласился я. - Тогда по семейным обстоятельствам давайте увольняйте.

- Какие же у тебя обстоятельства, если ты холостой? - засмеялся полковник, который не друг. - Нет у тебя, капитан, никаких обстоятельств.

- Тогда я женюсь, так, чтобы с обстоятельствами.

- Точнее на обстоятельствах, - поправили меня, - рекомендую на инвалидности первой группы жениться или хотя бы второй. Тогда будет повод для рапорта.

- Ладно, понял, - поднялся я и, уже взявшись за ручку двери, обернулся.

- Товарищ полковник, у вас есть дочка? Можно даже с первой группой.

- Вон!..

В нашем офицерском общежитии, пока я воевал, начали ремонт. Точнее было "состояние ремонта", когда бригада строителей все перевернет, сломает, перепачкает краской и уйдет гадить в какое-то другое место. Комендант дал мне ключ от спортзала. Два солдата притащили старую двухъярусную кровать и шатающийся от малейшего прикосновения шкаф. В углу пыльной горой лежали гимнастические маты, у перекладины было свалено грудой какое-то железо. Рядом смирно стоял гимнастический конь. Но свободного пространства все равно оставалось с избытком. Наверно, с тем же успехом можно было поставить койку прямо на плацу. В первый же вечер я лежал в этом спортзале, как в ущелье. За высокими окнами по шоссе проносились машины. Свет их фар выхватывал из темноты свисающие с невидимого потолка канаты, и мне начинало казаться, что я уже не в ущелье, а в джунглях. И тут я еще раз порадовался, что наконец живым и невредимым вырвался с войны и уже точно никогда на нее не вернусь. "И вообще, хватит воевать, жениться пора". С этой мыслью счастливый я и заснул.

Девушка была стройной. Я старательно шел за ней уже минут двадцать. Весь сегодняшний день я решил отдать поискам невесты. Вообще-то выбирать было из кого. Можно сказать, что девушки по улицам Москвы ходили вдоль и поперек. И мне, измученному службой в дальних гарнизонах, неизбалованному женской лаской и вниманием, они нравились решительно все. Будь я мусульманин, так сразу бы завел гарем и спокойно в нем плодился и размножался. В гареме обязательно была бы у меня парочка фотомоделей, для увеселения глаз, пара отменных поварих и непременно две кандидатки каких-нибудь наук - для приятных и познавательных бесед. Само собой две путаны для услады. Не помешает и жена-спринтерша, не меньше чем рекордсменка Европы, за пивом бегать. Вжик! И перед тобой полная сетка "Жигулевского".

Впрочем, пережитки общественного сознания оставляли все это лишь в области фантазий, к тому же такую ораву, если и заведешь, попробуй прокорми, и я, вздохнув, решил умерить желания и не быть особенно привередливым, ограничив возраст кандидаток в невесты от 20 до 45 лет. К тому же следовало не забывать и жестких условий, поставленных мне командованием.

Сразу отпали пожилые тети-тихоходы, тащившие большие хозяйственные сумки на колесиках. Отпали и тети помоложе, толкающие перед собой детские коляски. За чужие грехи я расплачиваться не собирался.

Круг поисков постепенно сужался. Отпадали сопливые студентки с конспектами в рюкзачках и сигаретами в руках.

Вне зависимости от возраста решительно не подходили тихоходные дамы, едва волочащие при ходьбе ноги. Но большинство москвичек почему-то имели привычку не идти, а куда-то мчаться. Лицо напряжено, глаза в кучку, волосы, как флаг, развеваются где-то сзади, и вот она уже пронеслась мимо вихрем. Я попробовал было угнаться за одной такой, но быстро запыхался и безнадежно отстал.

Конечно, на роль жены-спринтера такая бы, несомненно, сгодилась, но в будущей супруге хотелось бы иметь и другие полезные уже упомянутые качества.

Наконец, устав от бега за судьбой, я присел на скамейку.

Людской поток тихо струился мимо.

Я вяло следил за прохожими и вспоминал войсковую заставу в ногайских степях. Туда к нам однажды с концертом занесло ансамбль районного масштаба с названием "Леди", и леди в нем было аж три. "Леди" спели две песни и улетели, а это событие и самих леди и офицеры, и солдаты вспоминали все три месяца до замены.

Неожиданно я вскочил со скамейки. Видимо, сработал охотничий инстинкт и сработал он на силуэт девушки, вышедшей из автобуса на остановке.

Ото всех других ее отличала неторопливость. Она не шла, а словно парила над асфальтом. Девушка была стройной, в стильных слегка расклешенных джинсах, верно такие и модны в Москве в этом сезоне. Блондинка, со стрижкой настолько короткой и аккуратной, что от нее повеяло чем-то родным, армейским. Но, впрочем, девушку это совсем не портило. Я довольно долго шел следом и любовался, не решаясь обогнать ее и заглянуть в лицо. Совершенство в жизни встречается так редко. И фигуристая девица может оказаться вовсе не писаной красавицей, а как раз наоборот. Может быть и того хуже. Помнится, как-то я также шагал за стройной студенточкой с роскошными каштановыми волосами. Она махала чертежной папкой, и стянутые простой аптечной резинкой волосы трепало ветром и задорно раскачивало в такт шагам. Фигуру скрывал плащ, иногда, под ветерком, вылепляя стройную линию. Студентка шагала размашисто, а потом залезла в карман плаща и достала трубку. Обалдев, я пошел на обгон и долго еще потом плевался, вспоминая мутную похмельную харю этого хиппи.

Может, помня о том случае, я и не торопился обгонять девушку. Впрочем, трубка в карман узких в обтяжку джинсов явно не влезла бы. Вздохнув, я зашагал быстрее, обошел ее и оглянулся. Вдобавок ко всему девушка оказалась красивой. А если и не красивой, то просто симпатичной. На круглом лице все было аккуратно. Аккуратный вздернутый носик, аккуратные живые глазки, наконец, аккуратные ямочки на щеках. Девушка явно была здорова. То есть, мне решительно не подходила.

Словно приготовившись нырять, я набрал в грудь побольше воздуха и спросил конкретно:

- Девушка, вы знаете, была бы у вас инвалидность первой группы или хотя бы второй, я бы немедленно на вас женился.

- Чтоб горшки выносить? - заинтересовалась она, замедляя шаг.

- Нет, чтобы из армии уволиться.

- Да? Вот вы шутите наверно, а у меня как-то вывих был. Неделю гипс таскала. Но ничего, вправили. Так что не повезло вам.

- Да нет, - дал задний ход я, - дай вам, конечно, Бог здоровья. Просто не то чтобы очень ухаживать за кем-то хотелось, но у нас в войсках закон такой, пока у тебя никаких обстоятельств сложных жизненных нет, тебя не увольняют и гоняют все, как паршивого кота. А стоит появиться какой проблеме - тебе все внимание. В общем, как у тимуровцев, - не совсем складно заключил я.

- Как-то у вас, военных, все странно...

Так мы и шли, разговаривая, пока не уперлись в высокие двери какой-то конторы.

- Я вам дам телефон, - сказала она напоследок, достав из сумочки блокнотик и ручку, - может, найду вам что-нибудь такое, покалеченное, как вы хотите. А может, сама, что-нибудь сломаю...

- Ладно, не калечьтесь, - милостиво разрешил я, принимая блокнотный листок, - чего уж там, живите.

Дверь за ней закрылась. У меня в руках осталась бумажка с номером телефона и именем - "Катя". Рядом с дверью была массивная вывеска с надраенными медными буквами: "НИИЧЕРМЕТ".

"Что она там, интересно, сталь, что ли, варит?" - пожал я напоследок плечами.

Десантно-грузовой "Ил-76" комфортом не отличается. Под потолком наварены какие-то рельсы, висят скрученные тросы. Под ними сделано нечто вроде насеста с узкими длинными лавками. В этом самолете можно перевезти батальон. Можно разместить внутри танк, два грузовика или бронетранспортера. Сейчас в него загнали триста с лишним военных, и самолет с ровным гулом тащил их на высоте десяти километров. Внутри полумрак. Света от нескольких дежурных плафонов едва хватало, чтобы выхватить усталые изрезанные тенями лица. В хвосте, в темноте, лишь угадывалось скопление людей. Маленьких сидений внизу вдоль борта и узких лавок на втором ярусе хватило не всем. И в хвосте стояли, переминаясь с ноги на ногу, солдаты. Некоторые, даже стоя, умудрялись дремать.

На подлете к аэропорту самолет стал резко проваливаться вниз. Заложило уши, все разом зашевелились, просыпаясь. Аэродромной полосы коснулись незаметно. Наконец двигатели взревели последний раз и смолкли. Поползла вниз рампа, и в душный салон хлынул пропитанный запахом зелени воздух подмосковного леса.

Капитан Михаил Портнов сбежал на бетонку и вздохнул полной грудью.

К самолету подогнали несколько автобусов, грузовики для солдат. Когда разгрузка была закончена, колонна тронулась и медленно большой гусеницей выехала с аэродрома. Михаил сидел в первой машине и рассеянно глядел в окно. За окнами началась Москва, и колонна машин потянулась по ней, застревая у каждого светофора. Заметив газетный киоск, Михаил хлопнул по плечу солдата-водителя:

- Притормози.

У киоска он терпеливо выстоял небольшую очередь и протянул продавщице пятидесятитысячную купюру.

- Дайте газет на все и еще справочник. Такой, чтобы в нем все московские больницы были.

Колонна неторопливо ехала мимо.

Михаил, подхватив кипу газет, книгу-справочник, успел запрыгнуть в кузов последнего грузовика.

Мне уже выдали отпускной билет, подсчитали какие-то отгульные дни. Но ехать куда-либо не хотелось, к тому же денег в кассе не было, и я целыми днями валялся на койке. Когда за широкими окнами спортзала проводили строевые занятия с солдатами, я от их криков уходил шататься по городу, нарезая улицу за улицей. Особенно мне нравилось гулять в дождь. Не в тот, что как из ведра, а в тихий, моросящий. Прохожие прятались под зонты, жались под навесы на остановках, а то и вовсе исчезали, стоило лишь свернуть с центральных улиц в кривые московские переулки с маленькими совсем провинциальными домами. А я шагал, давя берцами пузыри на лужах. Где-то за серыми облаками пряталось солнце, и лишь когда оно закатывалось куда-то на запад Москвы, я возвращался в свой уже полутемный спортзал, чтобы наскоро всухомятку перекусить и завалиться в койку.

На этот раз "родной дом" встретил меня желтыми пятнами окон. Сбежав по лестнице, я распахнул дверь.

Огромный круглолицый мужик в тельняшке поднялся навстречу с моей койки. Большая, шишковатая, стриженая под <ёжик> голова, бесформенные мятые уши. Лицо, словно небрежно вырубленное топором, растянулось в широкой улыбке.

- Здорово, - пробасил он, - протягивая огромную, как лопата, руку. - Соседями будем, Михаил я.

А улыбка на его зверском лице оказалась совершенно детской, от уха до уха, с ямочками на синих от бритвы щеках.

- Право первой ночи знаешь? - ответил я, не отпуская его руки. - Моя койка нижняя.

- Нет проблем.

Впрочем за свою дедовщину я тут же был наказан. Забравшись на второй ярус, Михаил продавил сетку койки до самого моего носа.

Рано утром я проснулся от грохота. Мой сосед уже встал и спозаранку принялся разбирать кучу железа в углу. Он выбрал и выволок на середину спортзала несколько гирь, ржавую штангу, еще какие-то жуткие спортивные снаряды, напоминавшие приспособления для инквизиторских пыток. Для тренировок сгодилась и старая многосекционная чугунная батарея.

- Проснулся? - повернулся он ко мне. - Делай зарядку и будем завтракать.

- Я бы еще поспал, - буркнул я в ответ. - И вообще, надо быть полным идиотом, чтобы в отпуске рано вставать, да еще зарядку делать.

- А я вот без зарядки не могу, - вздохнул он. Затем выбрал из кучи железа самые большие гири, примерился и ловко стал тягать их вверх-вниз.

- Тяжело тебе, - посочувствовал я, - это же форменное издевательство над собой.

- Не, - не согласился он. (Теперь мой сосед забрасывал гири вверх рывком). - Вот так, х-ха, поиздеваешься с утра и весь день служить можно.

- А ты, Михаил, чего сюда приехал? В отпуск?

- Не, переводиться буду, да и дела тут в Москве есть кое-какие.

Он взялся за ржавую батарею, поднял ее над головой и, раздувая от усилий ноздри, стал быстро приседать с железом на вытянутых руках. Длинная батарея напоминала растянутую гармошку. Со стороны казалось, что мой сосед и играет на ней что-то народное, и одновременно пляшет вприсядку.

Лицо его раскраснелось, по лбу скатывались большие капли пота.

- Переводиться? В штангисты, что ли?

- Не... двадцать три, двадцать четыре... В милицию пойду. Ментом буду. Участковым. Уже и приказ должен подойти.

- Участковым, это правильно. Здесь в городе?

- Не, - он отставил батарею и полез на шведскую стенку, качать пресс. - В деревню поеду, там жилье сразу дают.

Рассохшаяся шведская стенка скрипела, трещала и, казалось, вот-вот оторвется от стены.

Наконец мне стало стыдно, что я все валяюсь в койке. Пришлось спустить ноги на пол. Поднявшись, я даже один раз присел, а вот вставать уже не хотелось. Я все же пересилил себя, опираясь на койку, встал и побрел к умывальнику.

Спокойная жизнь была нарушена. Михаил привез с собой из горячей точки кучу нерастраченной энергии. Я приехал оттуда же, но ничего, кроме отвращения к службе, любому виду труда и вообще какой-либо деятельности, не вывез.

Спецназовец же, подойдя к вопросам досуга основательно, обзавелся картой города и решил резко повысить наш общий культурный уровень.

С утра, "зарядившись железом", он раскладывал карту прямо на полу.

- Игореха! Вокруг же Москва, столица, сплошные достопримечательности...

Он сверялся со справочником, театральной афишей и катал по карте курвиметр, намечая кратчайшие пути подхода к местам культурного досуга. Здесь в дело вступал я, преодолевая силой убеждения его напор, доказывая соседу, что лето, время театрального межсезонья, порядочные театры уехали на гастроли, и все искусство, в принципе, упадочно.

Борьба шла с переменным успехом. Если пересиливал Михаил, приходилось тащиться в город по культурно-историческим и прочим полезным местам. Если верх одерживал я, то вечер заканчивался у той же карты, заставленной пустыми пивными бутылками и щедро засыпанной рыбьими скелетами и чешуей. Часто, впрочем, Михаил уходил хлопотать насчет своего перевода в милицию или, взяв под мышку медицинский справочник, исчезал по каким-то таинственным медицинским делам. Куда он уходил и зачем, я не знал. Спецназовец на мои вопросы отмалчивался или переводил разговор на другое. Впрочем, я и сам был рад избавиться от него хоть на часок. А в этот раз, наткнувшись на листок в кармане с номером телефона и именем "Катя", решил позвонить девушке, с который познакомился в один из своих первых московских дней.

- Катя?.. Хочу поинтересоваться, как здоровье.

- А, это вы, - сразу узнали меня. - Могу вас огорчить, здорова, здорова... Не болит нигде, не тянет.

- Это как знать, как знать, - осторожно усомнился я, - порой недуг самому и не определить, лучше когда организм под сторонним наблюдением.

- И когда вы мой организм понаблюдать хотите? - заинтересовалась девушка.

- Чего ж откладывать? Здоровье дело такое, что откладывать себе дороже.

- Ладно, подходите в пять к институту, помните, где тогда распрощались. Здоровье - это святое. Будем наблюдаться.

Ровно в пять вечера высокая дверь института открылась, на улицу выскочила Катя и сразу завертела головой, высматривая меня.

Она сняла большие темные очки, и я понял, что тону, весь до последней пуговицы с зеленой звездой безвозвратно тону в этих черных смеющихся глазах.

- Привет! - Она подхватила меня под руку, и мы растворились в плотном потоке возвращающихся с работы москвичей.

Я шел и молчал, не зная с чего начать разговор. Со своими, военными, все гораздо проще. Ритуал отработан годами. Первый вопрос: "Ты какое училище закончил?" После ответа следует уже утверждение: "Говно твое училище..." И сразу есть тема для большой, долгой и бурной дискуссии. Есть не менее классический вариант: "Вы в каком полку служили?" Но сейчас испытанные методы решительно не годились. Такие девушки военных училищ не кончают и в полках не служат. Они им без надобности. Если и попадет такая случайно в какую-нибудь часть писарем или библиотекарем, то через месяц другой становится, минимум, майоршей. То есть женой майора. А старая толстая экс-майорша потом долго и безуспешно ходит по командованию, жалуется и грозится выцарапать глаза молодой обидчице.

Не думаю, что эти мысли развлекали шагающую рука об руку со мной девушку. Дальше молчать было неудобно и, хочешь не хочешь, надо начинать светскую беседу.

- Хорошая улица, - одобрил я.

- Да? - удивилась она. - Не знаю, улица как улица.

- Название хорошее, конкретное - "Радио". Радио оно радио и есть и, какая власть ни приди, переименовывать не надо.

- У нас еще Газгольдерная есть и Перерва какая-то, - вроде как похвасталась она.

Снова воцарилось молчание.

Девушка, пару раз глянула на меня, вздохнула и решительно взяла беседу в свои руки:

- Вы, наверно, в военной академии учитесь?

- Почему в академии? Вовсе нет.

- Ну, не знаю, тут рядом академия какая-то военная и химическая. Так они там верно какие-то опыты ставят, а ровно в пять вываливают и начинают к девушкам приставать. Только они инвалидок не ищут. Наоборот, здоровых, и все предлагают портвейном угостить.

И точно, откуда-то разом повалили военные. Все, как один, с портфелями-дипломатами, видимо полными портвейна, и шевроном войск химзащиты на рукавах. Военные смотрели голодно и шныряли по толпе глазами, явно высматривая симпатичных девушек.

- Да нет, - успокоил я ее, - эти просто от семьи оторвались. Приехали учиться года на два, жены в гарнизонах, вот и рыскают глазами.

- Да-а? - разочарованно потянула она. - Ваша семья тоже в гарнизоне?

- Моя семья - армия! - выскочил из головы старый лозунг.

- Так вы тогда вроде многодетный?

- Наверно, только дети в семье сплошь непутевые, - признался я.

Наконец мы дошагали до метро.

- А куда мы едем? - поинтересовалась она.

- В гости.

- И там вся семья в сборе?

- Да нет, так, узкий круг...

...Михаил, закончив дела в городе, вернулся в дом-спортзал, готовил ужин и качался.

Он включил электроплитку, выложил днище сковородки толстыми кусками мяса с кольцами лука поверху и принялся тягать "железо".

Михаил старательно выжимал штангу. Мясо на сковороде шкворчало, спецназовец пыхтел. На футболке расплылись темные влажные пятна. Воняло потом. Отставив штангу, сосед начал кидать вверх-вниз огромные напоминавшие цирковые гири. Потом он поел мяса прямо со сковородки и принялся укрощать батарею...

Мы прошли через КПП, пересекли плац. В дверях спортзала я пропустил Катю вперед, рассчитывая на эффект.

Эффект был, фокус удался.

Увидев девушку, Михаил замер с поднятым "железом" и стал медленно наливаться краской.

- Вольно, - торопливо сказал я.

Батарея с грохотом упала.

- Ой, - взвизгнула от восторга Катя, - а вы что, тут и живете?

Она с разбегу оседлала гимнастического коня, ловко спрыгнула и схватилась за свисающий с потолка канат, разбежалась и стала летать вокруг нас кругами, словно ведьма. Под конец, как следует разогнавшись, залетела на гору гимнастических матов. Отпустила канат и ловко съехала с них прямо к нам.

- Ну вы даете, - изумилась она, - знала я, что военные спорт любят, но чтобы аж прямо в спортзале жить...

Сосед наконец пришел в себя, тяжело топоча побежал в раздевалку приводить себя в порядок. Я успел вскипятить чайник, пока он не вернулся, смирно сел напротив, пригладил еще мокрый ежик волос и вздохнул:

- Это надо же в Москве какие акробатки... А мы вот с Игорехой никуда не ходим... - пригорюнился и грустно заключил он.

Впрочем, вскоре Михаил освоился, активно включившись в беседу:

- Я ж увольняться хотел. Отвоевал и шабаш. Говорю комбригу, что в менты пойду. А тот - фиг! Ладно, мы тоже крученые. Тогда по болезни собрался, у меня, говорю, геморрой, шишка с кулак лезет. А замполит наш - душа, блин, солдата - говорит: я тебе сам вправлю, лучше чем в аптеке...

Катя крутила ложкой в стакане и согласно кивала, сопереживая.

Спецназовец же разошелся не на шутку.

- Да что мы тут сидим? Вокруг же Москва! Давайте в театр что ли пойдем.

- Идем, а в какой? - легко согласилась Катя.

- В лучший, конечно.

- Да? В лучший? В Малый или Большой?

- Конечно в большой! - оскорбился спецназовец.

- Так туда еще билеты надо взять, - все еще сомневалась Катя.

- Я, - Михаил поднялся и постучал себя кулаком в грудь, - Бамут брал. А уж какие-то билеты...

Я проводил Катю и вернулся. Встревоженного явлением красивой девушки Михаила потянуло на задушевные разговоры.

- Вот так вот мотаешься по всей стране, служишь, как бобик, а тут в столице такие девицы оказывается цветут.

- Ха, подумаешь столица... Самые лучшие девушки в Полтаве, где я лейтенантом служил, - тоном знатока категорично заявил я.

- Почему это в Полтаве?

- Там в прошлом веке гусарские полки стояли. Представляешь, захолустный городок и заваливает тысяча гусар разом.

- Ну?.. - не понял Михаил.

- Гну! Гены. Уже сто лет прошло, а девчонки в Полтаве рождаются как на подбор стройные и длинноногие. И грудь и попка, все на месте.

- А я вот в Мордовии лейтенантом начинал, - вздохнул Миша. - Так там тоже все как на подбор - маленькие, кривоногие, плоские.

Он помолчал и грустно закончил:

- И какая сволочь там в прошлом веке стояла?

В душе у меня играли трубы. В бравурную мелодию фанфар горны вплетали то ли "зарю", то ли "побудку".

- Ладно, - вздохнул Михаил, - завтра в театре рассмотрим.

И его вновь потянуло на разговоры о службе.

- Служил и служил бы, - тоскливо тянул он, словно объясняя самому себе, - но достало. Жилья нет, зарплату задерживают. Ребят сколько, пацанов-срочников погибло. Из этих горячих точек не вылазишь... Хотя спецназ! Гордость войск. Элита!

Михаил помолчал и подозрительно глянул на меня.

- А ты, Игореха! Почему ты в спецназ не пошел? - сурово спросил он.

- Не пошел, не пошел?! Я, если хочешь знать, в училище полгода на спецназовца учился, вместе со всей ротой.

- Ну, - одобрительно потянул он.

- Вот тебе и ну. Нас еще на первом курсе, ротный построил. Ребята, говорит, вам повезло. Буду вас на спецназ учить. А мы молодые были, зеленые... Ну вот, готовьтесь, хлопцы, говорит, среди ночи подъем и кросс с полной выкладкой. А как выложились - в казарму. Ну а там уж, за ночь, может, и еще пару раз подъем и кросс, потому что спецназ - дело серьезное.

- Ты какое училище закончил? - уважительно поинтересовался приподнимаясь на койке Мишка.

- Ленинградское.

- Так это же на замполитов?

- На их самых, - широко зевнул я, - певцов застоя и конвоя. Так мы полгода на спецназовцев и учились.

- Надо же, а я и не знал, что в Ленинградском училище тоже наши были, - задумчиво пробасил Михаил сверху.

- Да, полгода, - подтвердил я. - И каждую ночь - "подъем 45 секунд" и вперед, а то и два раза за ночь. Так забодали этими кроссами, что я шесть месяцев спал не раздеваясь.

- А потом?

- Потом ротный заболел. Дали другого, и сразу весь спецназ насмарку.

- Как так?

- Да так. Ночь спим спокойно, другую ночь отдыхаем. А перед третьей на построении кто-то и спросил. Нас что, на спецназ уже и не готовят? Или теперь, наконец, от бега к рукопашному бою перейдем?

- Верно! - подтвердил Михаил. - На хрена только бегать? Это не спецназ.

- Точно, не спецназ. Нам и новый ротный это подтвердил. Сказал, что просто офицеры по вечерам на бильярде дулись. Кто из ротных проиграет, его бойцам - подъем и кросс с полной выкладкой. А они, ротные, в окно смотрят. Так наш курсовой на бильярде ни хрена играть не умел.

Миша спрыгнул со своего второго яруса и задумчиво прошелся у койки.

- Подожди, я так и не понял. Что же из вас краповый берет так никто и не получил?

- Не-а, правда, бегаю я теперь здорово. Если надо, всегда смоюсь, твои краповые береты только сзади в две дырки сопеть будут.

Миша долго молчал, меряя спортзал из угла в угол аршинными шагами. Потом подошел ко мне и скупо бросил:

- Зря ты так сказал, брат.

- Отстань.

Но уснуть мне так и не удалось. Точнее я уже уснул, когда меня грубо растолкали.

- Пошли...

Над койкой глыбой навис Михаил, одетый в тренировочный костюм.

- Ты что, - пробормотал я, стараясь разглядеть в полумраке циферблат часов. - С ума сошел?! Куда еще пошли?

- Бегать пошли.

- Сам ты иди! Разминайся, а я утром подойду.

- Нет, пошли. Вставай! - Не отставал спецназовец. - Бегать будем! Поглядим, кто будет сзади в две дырки сопеть.

К походу в театр готовились основательно. Начистились, нагладились и выехали за два часа до начала спектакля. Катерине было назначено прибыть сразу ко второму звонку.

Народу у театра оказалось предостаточно. Спрашивали лишние билеты, кавалеры поджидали своих дам. На огромных автобусах с затемненными стеклами прямо к ступеням подруливал интурист. Михаил ввернулся в толпу, пошнырял туда-сюда и, вернувшись, озабоченно бросил:

- Оперу дают! Пошли в кассу.

В кассе было немноголюдно. Наверное, потому, что висела табличка "Все билеты проданы". Лишь в крайнее окошко выстроилась жидкая очередь льготников в ожидании входных билетов без места. Да в стороне стояли несколько представителей деловой молодежи в ярких пиджаках и с сотовыми телефонами в руках. Время от времени телефоны мелодично звонили. Деловые тут же, не отходя, переговаривались, а поскольку часто телефоны звонили сразу у нескольких одновременно, со стороны казалось, что и разговаривают они друг с другом.

Михаил легко, как ледокол в хлипком льду, протаранил льготников и уткнулся в окошко кассы.

- Три билета на лучшие места, - бросил он в окошко.

- Нет билетов, - не поднимая головы, буркнула кассирша, - ждите входных.

Миша вздохнул, оглянулся на сурово смотревших на него льготников, и, наклонившись, попытался просунуть голову в окошко кассы.

Голова в окошко упорно не лезла - уши мешали. Мягкие словно тряпочки, бесформенные, видимо, не раз битые спецназовские уши цеплялись за края окошка кассы, как Михаил, тяжело вздыхая будто слон, не вертел репой.

В очереди кто-то пискнул. Кассирша сорвалась с места и куда-то убежала. Наверное, потому, что в кассу не лезла не только его голова. У него и рука туда проходила еле-еле, только если собрать пальцы в жменю.

"Пора сматываться", - подумал я, все это время с независимым и отстраненным видом изучая афиши.

Когда Михаила похлопали по плечу, он недовольно оглянулся.

- Что, братан, билет нужен?

За спиной стоял один из деловых в малиновом пиджаке. Видимо, главный. Остальных малиновых и деловых он был круче в два раза, у него оказалось аж два телефона. Один в руке, а антенна второго торчала из нагрудного кармана.

Они оценивающе посмотрели друг на друга.

- Три! - растопырил пальцы спецназовец.

С другой стороны его теребила вернувшаяся кассирша, протягивая через окошко билеты в дрожащей руке.

Все было шикарно. Мы сидели в ложе над сценой. И все эти певцы выводили свои рулады прямо под нами.

Голосили они здорово, с чувством. Только однажды их солистка чуть своей арией не подавилась, когда увидела направленный на нее снайперский прицел. Предложенным в гардеробе биноклем Михаил побрезговал.

Прошло еще несколько дней. Я все чаще встречался с Катей. Ей было интересно со мной. Порой она смотрела на нас с Михаилом как на диковинных зверей.

- Ну вы военные ва-а-аще... как с Луны, - бросала она время от времени.

У нее наверняка оставался какой-то свой круг друзей и знакомых, в который меня пока не допускали. Но встречались мы теперь едва ли не каждый день. Шли куда-нибудь в кино или театр, а то и просто гуляли по Москве. Иногда следом увязывался Михаил. Плелся сзади, словно в почетном эскорте, и бубнил что-то про свою службу, про дикие таежные места, где он когда-то пахал лейтенантом, про давнюю учебу, про друзей, которых никто кроме него и не знал.

В один из дней нас занесло в кинотеатр повторного показа. Крутили старую черно-белую ленту про войну - "Торпедоносцы". Крутили словно специально для нас - никого в зале больше не было.

Классный фильм. Торпедоносец, взяв боевой курс, свернуть уже не может, идет на вражеский корабль как по ниточке. Не может закрутить виражи, чтобы обойти огонь зениток, не может вступить в бой с истребителями. Летящий на вражеский корабль торпедоносец - отличная мишень.

Он упрямо пробивается сквозь разрывы снарядов корабельных зениток, сквозь пулеметные очереди "мессершмиттов". Пламя охватило кабину и лижет руки летчика на штурвале. Пилот уже никогда не узнает, уничтожил ли он фашистский рейдер, но продолжает упрямо до последнего тянуть самолет до расчетной точки сброса торпеды...

Когда мы вышли из кино, зарядил дождь. Я старательно обводил Катю вокруг луж, прикрывал ее от грязи, летящей из под колес проносящихся по дороге автомобилей.

Михаил шел сзади и монотонно бубнил:

- Они что же, с парашютом прыгнуть не могли?

- Не-а, - бросал я, не оборачиваясь, - все парашюты НКВД отбирало перед полетом и опечатывало.

- Да ну?! Ведь они же прямо через огонь летели и свернуть никуда нельзя. А мы... мы вот тоже получается... Ездишь с войны на войну, мотаешься по этим горячим, блин, точкам, и не свернуть никак?!

Его, видимо, заело.

- Ты - банальный пехотный капитан, - поставил я его на место, - и не надо примазываться к военным героических профессий - летчикам, морякам там или хотя бы танкистам.

В конце концов, надоевшего Михаила отправили в магазин за тортом, чтобы попить вечером чайку почти в домашней обстановке. К тому же дождь отменил все наши планы на прогулку по Москве. Добираясь до части, мы вымокли до нитки. Пришлось одежду развесить для просушки. Катя надела на смену мой запасной комплект вылинявшего от частых стирок камуфляжа. За неимением зеркала долго вертелась, ловя свое отражение на пыльном стекле окна спортзала. Смотрелась она в этой амуниции совсем по-домашнему, словно в халате.

- Ну, давай, развлекай, - капризно потребовала она, устраиваясь с ногами на моей койке.

- Как развлекать?

- Как хочешь, можешь сплясать, анекдот рассказать. Хочешь, стихи читай наизусть и с выражением. Привел девушку - давай, развлекай.

- Да у меня, когда тебя вижу, язык прилипает к гортани, - честно признался я.

- Ой! Вот только подлизываться не надо...

- Подожди, сейчас Михаил торт притащит.

- Не бойся, торт ваш не пропадет. К тому же твой друг опять заявит, что он в душе торпедоносец и вот уже горит синим пламенем и не знает, куда торпеду бросить...

Мы помолчали. За широкими окнами барабанил по асфальту плаца дождь.

- Ладно, - вздохнула Катя, - стихов не знаешь, развлекать меня не хочешь, песни у тебя наверняка только строевые, давай тогда фотографии смотреть.

- Какие фотографии?

- Ну должны же быть у тебя какие-то фотографии, военные там, детские, курсантские, девочек, наконец, знакомых.

А у меня действительно валялся где-то в чемодане выпускной альбом, в который я и не заглядывал, но старательно таскал за собой всю службу.

Катерина сначала быстро перелистала большие картонные страницы, потом, вернувшись в начало, стала внимательно рассматривать каждый снимок, с пристрастием выспрашивая у меня все про однокашников по училищу.

- Это Колька, как попал в Среднюю Азию служить, так там и остался, не выбрался, сидит где-нибудь у арыка в тюбетейке... Этот, старшина наш, был ранен в Фергане, когда заварушка случилась, уволили по инвалидности...

Листы переворачивались один за другим, и мне самому было интересно все, что я знал о каждом из давних друзей, свести сейчас воедино, словно в какую-то общую судьбу.

- Этого убили первым из курса в Карабахе. А вот его там ранило, потом в Сумгаите зацепило, но ничего, до сих пор служит... Витька, не знаю, как выпустился, ни слуху ни духу... Этого в Чечне встретил, уже комбат... Толя погиб под Новый год, когда в Грозный входили...

Пришел Михаил, притащил огромную круглую коробку с тортом. Катерина, увидев ее, аж заерзала, сразу отбросив альбом.

- Если это комплимент, то очень уж большой, - заявила она. - Не надорвался? Нам с таким неделю бороться.

- Спецназ не знаете, - пренебрежительно заметил Мишка, открыл коробку и приготовил огромный тесак. - А вы тут что, фотографии смотрели? Лучше бы чайник поставили...

- Да, фотографии училищные, - Катю с койки как ветром сдуло, она уже сидела у коробки со столовой ложкой в руках и преданно смотрела на Михаила, - там у него не поймешь, сплошной колумбарий, кто умер, кто ранен. Мишенька, а можно я розочку прямо так, без чая съем?

Нож в его руке дрогнул.

- Они не умерли, они погибли.

- Ну, погибли, Миша, какая разница?..

- Большая, - насупился тот.

- Ну а зачем?

- Как это зачем? - не понял Михаил.

- Ой, ну что вы, как с Луны... Вот вы там, откуда приехали, за что воевали?

- За державу, - не задумываясь ответил Михаил.

- Вот! - с каким-то торжеством заключила она. - Так ведь нет теперь державы. И пока вы там за державу боролись, умные люди давно ее на части поделили и схавали, как мы сейчас этот торт...

Я занимался чайником и не вмешивался в их разговор.

- ...И Фергана эта, Сумгаиты, Карабахи, оши всякие... Что там еще Игорь называл? Делили эту самую державу. Вас как поленья в костер бросали, а потом еще и плевали вслед. А теперь туда без загранпаспорта и не пустят. Держава?!.. И кто сейчас вспомнит, что вы ее спасали? Те, кого там ранило, в той же Фергане, Сумгаите, Баку. Да кому они, те погибшие, искалеченные нужны? Кто их помнит и хотя бы спасибо скажет?

Михаил под ее напором молча кромсал торт.

- И сейчас то же самое, снова умные дяди куски от страны рвут, а вы все грудью норовите на пулеметы. И за все одна радость - на метро бесплатно ездить. Но ничего, - тут же утешила она, - вы ребята здоровые, с опытом, вот уволитесь, и вам кусочек найдется, если тоже будете умными.

- Я не буду, - пробубнил Михаил.

- Что не буду? - удивилась она. - Умным?

- Не буду, - непонятно о чем, набычившись, повторил Михаил. - Пусть уж другие, будут такие умные.

Он даже, разобидевшись, отказался от чая и торта. Залез на свою койку и весь остаток вечера лежал там, повернувшись к нам спиной.

Закончился дождь, подсохла наша одежда, и я пошел проводить Катю до метро.

- Меня твой дружок, слонопотам этот, что-то в последнее время раздражает, - пожаловалась она по дороге.

- Две контузии, - постарался оправдать я друга.

- Пусть контузии, я что против? Но все хорошо в меру. Ты-то, - ластилась она, - посообразительней будешь. В общем, увольняйся, работу тебе подберем.

- Катюха, - развел я руками, - с тобой хоть на край света.

- А вот это уже лишнее. В Москве место найдем.

Я не спорил, я не хотел спорить. Мне очень нравилась девушка. К тому же человек должен меняться. Стыдно не менять своих убеждений, как сказал кто-то великий и тоже умный, Толстой что ли?

Когда я вернулся, Михаил так и лежал на своей верхней койке.

- Не спорь ты с ней, - попытался я его успокоить, - в конце концов, два героя, смывшиеся с войны, надувают щеки и объясняют смазливой столичной девчонке, как они за державу радеют.

- Я все равно не потому уехал, - словно продолжая прежний разговор, глухо сказал Михаил. - Я там несколько ребятишек случайно замочил.

Он рывком сел на койке.

- Мы блок-пост держали, и что-то обстрелы пошли уж очень регулярно, как по расписанию. Пару очередей с одного дома, десять минут проходит - с другого, потом, между домами дворик, оттуда начинают палить. И ведь неприцельно лупят, так... по верхам, но раздражает! На третий день АГС поставили, я сам сел. Ага! Из дома очередь, из второго... а по двору мы как из всех стволов влупили, только штукатурка полетела!

Михаил спрыгнул с койки, походил.

- Во двор прибежали, а там среди кирпичей битых пять пацанов чеченских лежат, все черненькие, лет по четырнадцать-пятнадцать. И от гранат моих их просто разметало. У одного старый АКМ с деревянным прикладом был... Меня наши назад тянут, сейчас, мол, начнется, а я стою, в голове шумит, как после контузии, и все на них смотрю... Как по нам потом со всех дырок лупили! Неделю головы поднять не могли.

Он еще помолчал, походил.

- Война, и они с оружием. Да и будешь каждый раз прикидывать, что и как, так самого и замочат, - сказал я, вовсе не для того, чтобы что-то объяснить. - А я просто понял, что больше не могу. Война эта... За что, почему? Да и в жизни как-то вертеться, устраиваться надо.

- Тогда пой...

- Что???

- Ну не пой, так подпевай тем, кто уже устроился. Тебе же объяснили, что все места уже заняты.

Мы еще помолчали, каждый о своем.

- Ладно, - наконец глубоко вздохнул Михаил, - давай что ли торт добьем? Чего ему-то пропадать?

Прошло еще несколько дней. Наступил июль, в спортзал я приходил уже лишь к ночи. Сразу заваливался в койку. Ноги от беготни за день гудели. Закроешь глаза, а городские исхоженные за день улицы все стоят перед тобой, как наяву. Семь покатых, утыканных домами, спрятанных под асфальтом московских холмов, спрятанные в узких переулках маленькие кургузые церквушки и ударная стройка пятилетки - храм Христа Спасителя. Москва-река, ленивая и вальяжная, маслянистая вертлявая Яуза, неожиданно маленькая и горбатая Красная площадь. Все эти здания, мосты... Но странное дело, стоило лишь провалиться в сон, как приходили совсем другие картины, казалось, в суматохе уже давно забытые или которые хотелось забыть. Они, из ночи в ночь, упрямо лезли в голову...

Я вновь проваливался в вагончики, окопы, палатки. Деловито сновал вокруг камуфляжный люд. Лейтенант, учитель-математик, призванный на два года после педагогического института, с еще не бритым пушком на пухлых щеках, каждое утро шел на свою батарею, словно на уроки в школу. Он поправлял очки и, по-детски шмыгая носом, вносил поправки в таблицы стрельб. Вечером его менял кадровый старлей со щетиной и вечным перегаром.

Гаубицы бухали день и ночь, раскатами выстрелов стегая туго натянутое полотно нашей палатки.

И ночью, уже в который раз, мне снился один и тот же сон. Поле под Ханкалой, заставленное разбитой сожженной техникой. Два огромных армейских тягача с именами далеких девчонок на кабинах "Маринка" и "Аленка" - таскали сюда с улиц Грозного подбитую, сожженную технику. Я брел, утопая по колено в грязи, мимо выжженного танка Т-72. Изнутри тянуло невыветрившейся гарью и сладким прелым запахом. Танк был исписан белой краской: "приехал Ванька", "заземлился Ванька", "Смерть России".

На искореженном взрывом БТРе остался на люке автограф давно убитого и похороненного владельца - "Борисыч". Еще на одном было старательно выведено "Ксюша" - имя девчонки, которая уже никогда не дождется солдата.

Подбитую технику выставили строем, словно для последнего парада. Остовы машин плакали стекающими по броне дождевыми каплями по своим сгоревшим заживо солдатам и командирам.

Поле не отпускало, вязкая пластилиновая грязь хватала намертво, и я, с трудом выдирая ноги, бежал, задыхаясь, к палаткам, к полевому аэродрому, где в бесконечной карусели взлетали и садились вертолеты.

Жаркое лето выгоняло нас из города. Несколько раз мы с Катей ездили на пляж в Серебряный Бор. Как-то, расставаясь вечером, договорились назавтра выбраться за город. Но утром на небо выползли тучи. Прохладнее не стало, наоборот, парило, словно в бане. За город Катя ехать отказалась.

- Что же тогда делать? Поехали к нам, - предложил я. - Михаил как тебя увидит, так потом день прийти в себя не может.

- Ладно, не будем волновать твоего трепетного дружка, - вздохнула она, - поехали ко мне в гости. Ты-то мне как раз там сегодня и нужен.

Ехать пришлось недалеко, всего пару остановок на метро до "Китай-города". Дальше шли пешком по улице со столовским названием Солянка. Катя на ходу успевала пояснять:

- Школа, обрати внимание, второй этаж, пятое окно от угла, там моя парта стояла... Детский сад, да не там, видишь, это теперь здесь банк, а раньше мы на горшках сидели... Речка - Яуза, рекомендую - бабушка русского флота.

Перебрались через Яузу и встали у развернутого перед нами огромного дома, воткнувшего шпиль в самое небо.

- Ого!

Закинув голову, я разом оценил его основательность, монументальный камень в облицовке и строгий ампир, или еще чего-то там. Было просто капитально, здорово.

- Хорошо устроилась. Не коммуналка?

- Сам ты коммуналка... деревня, - обиделась она. - Это сталинская высотка. Еще дедушка квартиру получил за то, что сталь придумал новую. Вон там, видишь, наши окна без света. Давай пока вокруг погуляем.

Чтобы не спеша обойти этот каменный исполин, потребовалось с полчаса. Магазин-букинист", почта-телеграф, гастроном, кинотеатр. Все это перемежалось мемориальными досками. На втором витке окна ее квартиры зажглись. Катя торжествующе сказала:

- Ага! - и сразу потащила меня в подъезд.

Мы проскочили огромный холл с консьержкой, влетели в лифт. Лифт был старый, обшитый деревом, а не пластиком, и шел вверх ходко и плавно.

Дверь в квартиру оказалась железной и с кучей хитрых замков.

- А там кто? - почему-то шепотом спросил я. - Родители?

- Там?.. Кормильцы. Только ты лучше молчи, можешь щеки надувать для важности или мускул бугрить.

- Чего? - изумился я.

- А, просто стой хмурый, там поймешь.

Она утопила кнопку звонка.

Из-за капитальной железной двери послышалась трель, но никто не отозвался. Катя нажала на кнопку еще несколько раз. Потом нагнулась к замочной скважине и голосом, в котором слышались и ласка, и угроза, и досада, пропела:

- Люция Карповна... Это Катя, открывайте, я знаю, что вы дома.

Мы замерли, внимательно вслушиваясь в тишину за дверью.

Положение становилось идиотским. Катя растерянно глянула на меня.

Нутром чувствовалось, что за железной дверью кто-то стоит.

- Ну-ка отойди.

Я примерился и как следует припечатал дверь ногой в высоком армейском ботинке.

Дверь под ударом загудела. Отойдя, я с разбегу приложился к ней еще пару раз.

Наконец, когда утих гул, рявкнул командирским голосом:

- Эй! Поллюция Карловна! Чего сидишь, как в сейфе?.. Открывай, зараза, пока дверь не вышиб!

Катя, прижала ко рту ладонь и стала тихо оседать, задыхаясь от смеха.

Медленно закрутились ключи в замках, и дверь без скрипа поехала в сторону.

На пороге стояла представительная парочка. Мадам... таких я узнаю сразу. По лицу видно, что из тех, кто безжалостно сгоняет офицеров с сидячих мест в трамваях и электричках, да еще брезгливо бросает при этом, что офицер нынче - "фи-и". Рядом, благо проем двери был широким, топтался представительный мужчина с полуседой гривой, напоминавший этакого благородного льва. А пижама на нем была венгерской с плетеными шнурами.

- Слышь, Лева, ты не прав, в натуре... - войдя в азарт, попер я на него.

- Простите, но я не Лева, - растерянно попятился тот.

- Подожди, - остановила меня Катя.

Мы зашли в квартиру.

- Люция Карповна, здравствуйте. Как же так? Уже два месяца прошло...

- Здравствуй Катенька, здравствуй детка, - горячо перебила ее та. - Катенька, время-то нынче какое. Бандиты... - она покосилась на меня. - Ты бы позвонила по телефону...

- Да звонила я уж сколько раз, у вас же автоответчик включен, а сами не подходите.

Они все трое помолчали. Я, привалившись к стене, равнодушно разглядывал лепнину на потолке.

- Люция Карповна, - тихо, но твердо сказала Катя, - вы задолжали за два месяца.

- Катенька, детка, - развела руками мадам, - у нас нет сейчас денег. Позвони недельки через две. Мы уж постараемся.

Катя переминалась с ноги на ногу. Мужчина в пижаме улыбался нам доброй слегка снисходительной улыбкой.

- Так, - я снова решил вмешаться и подхватил темного дерева, весь какой-то крученый стул с бархатной обивкой. - Твой табурет?

Катя отрицательно помотала головой.

Стул тут же полетел на лестницу с сухим деревянным хрустом впечатавшись в стену.

- Грузовик внизу, переезд за ваш счет. Время пошло...

- Катенька! - прижав к груди руки, взвизгнула мадам. - Катенька, но мы же интеллигентные люди. Успокойте своего боди-гарда. Давайте решим вопрос цивилизованными методами.

Она развернулась и убежала куда-то в квартиру. А "не Лева" уже смылся туда же от греха подальше.

Впрочем, не прошло и минуты, как мадам вернулась с пачкой зеленых долларов в руках.

Деньги Катя, не глядя, сунула в сумочку.

- Катенька, - а это уже появился этот, в пижаме, - Катенька, вы же знаете, как мы уважаем вас и ваших родителей. Давайте все же решать вопросы цивилизованно. Ведь мы же интеллигентные люди...

- Да, - подтвердила Катя, взяв меня под руку. - Мы! Интеллигентные люди.

И мы гордо ушли.

- Ты был великолепен, - получил я высокую оценку уже в лифте.

- Слушай, - поинтересовался я на улице, - а может, у них действительно больше денег нет? И, вообще, кто это?

- Кто, кто? Жлобы, вот кто. Все у них есть. Сами квартиру в Доме на набережной за три тысячи баксов в месяц сдают. Так что все у них есть.

- За три тысячи? - усомнился я, - это же мне полтора года лямку тянуть. Что же это за дом такой?

- Да есть, напротив Кремля. Как паноптикум. Там мемориальные доски в три яруса. Дешевле в Кремле Грановитую палату снять, чем в нем квартиру.

- Подожди, - все пытался разобраться я, - получается там сдают, а тут снимают? Зачем?

- Затем. Объясняю тебе, как военному, еще раз. Короче, одни жлобы снимают у других жлобов, чтобы я жила более-менее нормально. Новые русские есть, слышал? Вот они и снимают за три штуки в месяц квартиру с видом на Кремль. Хозяева той квартиры снимают квартиру у нас в высотке за тысячу долларов, а разницу кладут в карман. Ну а я, - она вздохнула, - в Выхино однокомнатную нашла за двести баксов.

- А, понятно. И тоже разницу в карман кладешь?

- Ну ты, сначала проживи на зарплату инженера, а потом уже выводы делай.

- Ловко, - поразился я, - а где же родители?

- Родители на даче. Зимой и летом. Клубника, цветы. Козу вот купили. Да ты не удивляйся, так пол-Москвы живет.

- С козами?

- С какими козами... так вот, снимая-сдавая.

Мы уже дошагали до метро.

- Ты, Игорь, сегодня молодец, - еще раз похвалила она меня, - я все думала, куда тебя пристроить можно. Так ты, пожалуй, в нашу фирму сгодишься. Ладно, - вздохнула Катька, - поехали все-таки ко мне в гости. Раз уж обещала.

И мы поехали. Сначала на метро через весь город, до последней станции на ветке. Потом еще минут двадцать тряслись на автобусе. Зашли в одну из обшарпанных панельных многоэтажек. Разбитый лифт полз со скрипом.

Вид из окна квартиры был живописен. Метрах в двадцати, вспарывая темноту фарами, вровень с окном сплошным потоком мчались машины.

- Кольцевая, - махнула рукой Катерина, хозяйничая на крошечной кухне, - форточку не вздумай открывать.

- А как же проветривать?

- Я для этого иногда на три ночи будильник ставлю, а вообще, если по уму, надо кондишен соорудить.

Большой обеденный стол в комнате накрыли на двоих. Хотя как накрыли... две чашки, две тарелки. Узкая длинная бутылка какого-то вина, рюмки. Чай был уже выпит, вино почато. Застольная беседа неожиданно затухла. Механическая птица в часах на стене прокаркала час ночи.

Мне стало как-то неловко смотреть на Катю, и я ползал взглядом по старым обоям, по разномастной мебели, которую, судя по царапинам и сколам, не раз перевозили с места на место. Но глаза упрямо возвращались к девушке.

- Что-то я на доме никаких кондиционеров не заметил, - наконец сказал я, ломая затянувшуюся паузу.

- Ну ты, не ерничай, - неожиданно разозлилась Катя, - свой-то дом есть, чтобы чужие хаять?

- Своего нет, - согласился я, - зато чужих порушил много. Один залп "Града" и... прощай Черемушки.

Она принялась собирать посуду. Поднялся и я, но, пытаясь помочь, больше мешал. В узком пространстве между диваном и столом было не развернуться. Катя, не переставая выговаривать, передавала мне по одной чашки, блюдца, рюмки.

- Поучать каждый может, тоже мне, наблюдатель сторонний.

- Ага, наставления прожигательницы жизни...

- А тут не казарма, там права качай.

- Там хоть сказал - сделали.

- Вот сам и делай.

- Что?

- Все!

Посуды больше не было. Мы столкнулись пустыми руками. Выключатель в комнате оказался как раз над диваном.

Машин на кольцевой было уже мало, лишь изредка среди ночи какая-нибудь из них бросала на окно яркое пятно света.

Хоть раздевался я вчера спешно, камуфляжная куртка аккуратно висела на стуле рядом с диваном. Катька поднесла руку к шеврону с российским флагом на рукаве и закрыла указательным пальцем первую букву надписи под стягом.

Получились какие-то подозрительные "нутренние войска". Видно ей самой это не понравилось, средний палец лег на следующую букву и войска стали "утренние". Это было уже гораздо лучше.

- Утренние войска? - хихикнула она.

- А что? - потянулся я. - Неплохо.

Мне хотелось что-нибудь девушке подарить, предложить ей что-то такое, от чего невозможно отказаться.

- Хочешь... А вот хочешь на север со мной поедем? Не уволюсь, буду служить дальше и уедем куда-нибудь в Коми?.. Емва, Пукса... Там знаешь, какие глухие места есть?! Или еще куда, ты только скажи, и поедем. Я уже за службу столько мест сменил.

- И зачем вы ездите? - удивилась она, потрясенная столь щедрым предложением.

- Ну как зачем? Служишь на западе, а тут должность новая, где-нибудь на востоке. Все бросаешь и едешь.

- А на одном месте что, служить нельзя?

- Почему нельзя, можно. Вот у нас один прапор, прапорщик то есть, двадцать лет на одном месте сидел, так у него потом палец в пистолете к спусковому крючку не пролазил. Мизинцем стрелял. А вообще, такие места дикие есть, тайга! Так, поедем?

- Х-м, вот еще, придумал. Ехать куда-нибудь. Не на курорт, чай, зовешь. Тайга!? Я вам не декабристка, я девушка трепетная, ты со мной нежно. И вообще, на сегодня романтики хватит, на работу пора, - вздохнула Катя.

- Может, отгул возьмешь?

- Ну вот, начинается, уже собрался свой сидор и зубную щетку притащить, да и бельишко простирнуть, по случаю.

"Кажется, меня ставят на место", - подумал я и попытался обнять девушку. Но та вывернулась ловко, как кошка, шлепнула меня по рукам и, прихватив одежду, убежала в ванную.

От веселого настроения к ворчанию она переходила моментально. Впрочем, со мной состязаться было трудно. И когда приведя себя в порядок она выбралась из ванной, я, давно одетый и застегнутый на все форменные пуговицы, небрежно заметил:

- А мебель эту мы переставим.

Вернувшись в спортзал, я немедленно завалился на койку - лег с блаженной улыбкой, закинув руки за голову.

Михаил давно встал, теперь, не решаясь приставать с расспросами, ходил вокруг кругами.

- Шамать будешь? - наконец не выдержал он.

- Не-а, - лениво бросил я и повернулся на бок.

- У нее был?

- Ага.

- Дома?

- Угу.

- Хорошо, когда есть к кому пойти...

- Эт точно.

- Блондинка - мечта грузина. Когда же ты с ней познакомиться успел?

- Да, пока ты не мешал.

- А я вот без тебя на Арбат съездил, - вздохнул он. - Все хотел посмотреть, да и пацаны просили. А то и в песнях - Арбат, да Арбат...

- Ну и как Арбат?

- Да так. Улица. Матрешки-пряники. Форму, вот, предложили продать, - недоуменно пожал он плечами.

Михаил еще походил вокруг койки, постепенно сужая круги. Наконец, решившись, присел на край и сказал, словно военную тайну выдал:

- У меня в Москве тоже где-то девчонка есть.

- Как это где-то? - не понял я. - В принципе, что ли?

- В каком еще принципе?! В больнице. Она медичка, у нас в полевом госпитале была в командировке от военкомата.

- В больнице? В какой?

- Да если б я знал!..

Михаил поднялся и вновь принялся расхаживать по спортзалу.

- Я братишку в госпиталь отвозил и ее углядел. А вокруг, ну знаешь, как на войне, мужиков рой. Тыловики всякие, гитаристы, песни поют. "Комбат бум-бум, батяня-комбат..." Вобщем, тыры-пыры, дай до дыры. Не пробиться. Так я всех разогнал. Кто сразу понял, отъехал. Кто не сразу - пришлось рыло начистить. А я по-серьезному хотел, с разговорами там, с чаем. Запал я на нее, понимаешь? Тут нас на операцию в горы бросили, вернулся, а ее уже назад в Москву отправили...

- Так в чем проблема? - пожал я плечами, - звони в Мосгорсправку и пиши адрес.

- Да я ни фамилии, ни отчества не знаю... Уже неделю больницы обхожу, а их в Москве знаешь сколько?

- Во даешь! Ну а приметы там - рост, глаза, волосы?

- Волосы?.. - С горечью потянул Михаил. - Откуда я знаю, какие у нее волосы. Она ж в шапочке медицинской все время была.

Я не выдержал и начал смеяться, сначала тихо, потом все громче и громче.

Михаил бросал на меня яростные взгляды. Потом полез на свою верхнюю койку.

- Ну как хоть звать, медсестру твою?

- Маша, - тихо потянул он.

- Маша и Миша, прям как медведи, - усмехнулся я. - Значит, вместе служили. Краповый берет с красным крестом?

- Ну ты! Политрабочий! Давай потише, - свесился со своей койки спецназовец. - Она такая, знаешь, вся хрупкая.

Я глянул на этого заочно влюбленного монстра, представил рядом хрупкую медсестру в белом халатике и хотел было пошутить о чем-то таком, но еще раз глянул на бугрившегося в коечном проеме Михаила и шутить передумал.

Я все чаще оставался у Кати, встречался с ней каждый день, порой, проводя с соседом лишь выходные, когда Катерина уезжала к родителям на дачу. Впрочем, в один из вечеров, она предложила позвать в гости Михаила.

- Что он там один мается? Пусть приедет, хоть развеселит.

Спецназовец к приглашению отнесся неожиданно серьезно. Притащил откуда-то утюг и стал гладить футболку, долго и придирчиво разглядывал джинсы.

- Уши помой и шею...

- Ладно тебе, - он с досадой отложил джинсы и стал подшивать свежий подворотничок к форменной куртке. - Как в цивильном выйдешь, первые же менты вяжут. Говорят, такая морда как у тебя, сразу по пяти ориентировкам проходит.

По дороге, несмотря на мои вялые протесты, он купил цветы и торт, который, впрочем, сам же потом и съел.

Катя за столом все расспрашивала про нашу военную жизнь:

- Ну а вот как это все было?

- Что было?

- Ну война эта ваша?

- Она не наша, - неожиданно подскочил Михаил.

Катя пожала плечами.

- Нет, вы мне расскажите. Игорь, ты вообще от меня ничего не должен скрывать. А ты, Михаил, вот все спецназ, спецназ... А что такое этот ваш спецназ?

Михаил немедленно оседлал любимого конька и, монотонно забубнил:

- Подготовка спецподразделений включает в себя несколько составляющих - физическую, боевую, моральную, волевую...

- И ты по всему этому подкован!? - забавляясь, притворно изумилась Катя.

Михаил важно кивнул.

- Конечно. Физическая, так я каждый день мускул качаю. Ну, боевая, так это просто условий пока нет.

- А волевая? - настырно приставала Катерина.

Михаил лишь кивнул на меня.

- Мне, когда Игореха выступает, порой так двинуть хочется, но я ни-ни, волю на нем тренирую.

- Ладно, подготовлен, верю, - не сдавалась Катя. - Ну а воевал ты все же зачем?

Миша долго молчал, потом положил кусок торта на тарелку и вздохнул:

- Они Ванюшку убили, - он еще помолчал и добавил, - и других ребят, многих.

- Вот, - не успокаивалась Катька. - Как это было?

- Ну, - снова вздохнул Мишка, - мы тогда сразу четверых потеряли. Девушку, медсестру.

- Она тоже в бою участвовала?

- Нет, они просто вчетвером поехали. По рации сообщили, что одного нашего ранили тяжело. Ванюшка двух контрактников взял и медсестру и поехал разбираться.

- Как поехали? - упрямо уточняла Катька.

- На такси. Тормознули машину, вчетвером сели и поехали.

- Не понимаю. Как это так по войне на такси раскатывают?

- Такая война. Больше их потом никто не видел. Убили их чичики конечно. Ванюшка просто так не дался бы.

- Что же это такое?

- Война... - пожал плечами Михаил.

Катя не понимала, и тем не менее пыталась, в который раз, что-то доказать Михаилу:

- Разница между вами и другими есть, - упрямо твердила она. - Они там, а вы здесь. Вы умные, а они... недалекие.

- Как это? - не понял Михаил.

- Нет, вы капитаны бравые и умные, потому что уехали оттуда. Все поняли и вообще...

- Я не потому уехал, - глухо вставил Михаил.

- Потому не потому, - зябко повела плечиками Катя, - все равно уехали.

- Не потому, - повторил Михаил. - И не надо об этом. Ты... Тебе не понять. Я, вообще, об этом только с теми, кто там был, говорить могу.

- Игорь, - горячилась она, - ну тогда ты объясни. А то все война, война. В окно, вон, выгляни, лето, тополя облетают, люди гуляют и все парочками, а ты война...

- А что тут объяснять? Вот у тебя есть друзья?

- Ты, - тут же с готовностью откликнулась она.

- Да нет, со школы еще, с детства, института.

- Ну есть, конечно. Хотя больше просто знакомые.

- Тогда представь, что каждый день одного или двух твоих друзей или знакомых убивают. И это тянется месяцами изо дня в день.

Она зябко повела плечами:

- А знаешь, есть такие, что я бы, наверное, и не расстроилась.

- Есть всякие, но и косит без разбора.

- Жуть... - передернула она плечами. - Но ведь это так далеко от Москвы...

...Беженцы шли по дороге. Несколько лет назад отсюда стали уезжать самые прозорливые. Продавали чеченцам за бесценок дома, квартиры и ехали в Россию. Потом тронулись те, у кого в остальной России были родственники, какой-нибудь угол, чтобы приткнуться на первое время. Дома и квартиры бросали. Их уже никто не покупал. Чеченцы смеялись и качали головой - все равно вы уйдете и все будет наше. Последние беженцы тронулись, когда началась война. У них не было денег, даже чтобы нанять машину.

Беженцы шли по дороге. Все русские, все жили раньше вместе в старой казачьей станице. Теперь из русских там остались лишь несколько стариков и старух. Умирать. Да и имя ей дали другое, чеченское.

Нестройная нагруженная чемоданами и мешками колонна сразу за околицей быстро растянулась по шоссе. Последними шли женщина с девочкой - мать и дочь. Мать катила сумку на колесиках, с какой обычно ходят на рынок, дочка несла куклу. Девочке было четыре годика, она часто хныкала и просилась на руки.

Их не могли ждать, и цепочка людей уходила от них все дальше.

Теперь они шли одни. Когда показывалась машина, мать с дочкой прятались в подступавшем к дороге кустарнике: в машине могли оказаться чеченские бандиты, а мать у дочки была еще молода и красива.

Когда ближе к вечеру они остановились перекусить, донесся раскат грома. Женщина подняла голову, удивленно глядя на чистое небо. Громыхнуло еще раз, уже ближе. Женщина обняла девочку, прикрывая ее собой. Они упали. Земля под ними дрогнула.

Девочка задыхалась и, ерзая, выбралась из-под мамы. Схватила и прижала к себе отброшенную в сторону куклу, заботливо стряхнув набившийся в игрушечные волосики песок.

Девочка обрадовалась, что не надо идти и стала играть с куклой, выговаривая ей, что так замаралась.

Потом девочка стала тормошить маму, села рядом и заплакала. Она плакала, пока не кончились слезы, потом встала и, прижав к себе куклу, пошла по дороге.

...Офицеров и прапорщиков на войне старались через два-три месяца менять. Потом, правда, получалось так, что ехать на замену некому и одни и те же мотались в Чечню снова и снова. Из одного такого отпуска прапорщик - старшина роты - привез сына. Так и доложил командиру: жена в больнице, а ему приказ сюда прибыть, у нас сейчас спокойно - вот и по телевидению с понедельника снова мир объявили. Что же, пацана в детдом отдавать на время очередной командировки?

Махнул рукой командир.

Счастливый пацан чертом носился по лагерю. Бронетранспортеры, боевые машины пехоты, танк, минометы, орудия. И все можно потрогать, по всему полазить. Оружие у всех! А у отца в оружейке вороненые стволы стоят, как в строю. Автоматы, снайперки, пистолеты... Ему ушили, подогнали полевую форму, и он, важный, козырял каждому встречному, не ошибаясь - гражданских в военном лагере нет.

Из лагеря его не выпускали. Отец не брал его, ни когда ездил на водовозке к речке, ни когда отправлялся за продуктами. Тем более что снова начиналась заварушка.

Пацан к возвращению отцовской машины спешил на дальний КПП, дожидался, залезал к отцу в кабину. Тот и на войне старался прихватить сыну какой-нибудь гостинец.

В один из дней пацан уже час с лишним сидел на КПП в ожидании колонны. Из подаренной ему командирской сумки он высыпал на песок стреляные гильзы. От маленькой невесть как попавшей на большую войну гильзы от мелкашки до латунного стаканчика от патрона крупнокалиберного пулемета. Гильзы можно было расставить по росту. Можно было пристроить их повыше и сбивать камешками как мишени. Наконец, составить их одну в одну, словно матрешки.

От дороги за КПП послышался натужный рев мотора. БТР, подняв облако пыли, волок искореженный взрывом "Урал" с порванными в лохмотья скатами. Бойцы на бронетранспортере отворачивались от парнишки, стараясь не встретиться с ним взглядом.

Он все бежал следом, глотая слезы и поднятую пыль, крича:

- Папка! Папка...

Его здесь баловали как могли, а в этот день в их маленькой палатке его коечка была завалена конфетами, печеньем, которые неизвестно откуда достали солдаты. Пацан смахнул сласти на землю и стал топтать. А потом он исчез, убежал куда-то, и хоть часовые клялись, что из лагеря он не выходил - найти его никто не мог.

Утром он появился сам. Он знал, где ключи и открыл оружейку. Стал выдавать оружие уходящей на операцию группе. Деловито, как это всегда делал отец, он отсчитывал патроны, автоматные магазины, гранаты к подствольникам, потом долго заполнял ведомости. Он делал все, что положено старшине роты.

Вечером по распорядку была баня, и маленький старшина выдал роте мыло и чистое белье. Вечером принял оружие у вернувшейся с задания группы.

Парнишку давно считающие себя фронтовиками, навоевавшиеся до отвращения солдаты слушались больше, чем комбата. Бегом бросались выполнять его приказы. Да и посмей кто ослушаться - свои бы удавили.

Так он воевал вместе со всеми еще неделю. А потом залетевший из Ханкалы <штабной> приказал "немедленно прекратить безобразие".

Впрочем, парнишку он забрал с собой и устроил его в России в какую-то специальную школу. Даже не в школу, а в кадетский корпус, где с детства "учат на военных".

Но все это происходило так далеко от Москвы...

Из своих походов по больницам Михаил возвращался мрачным. Можно было и не спрашивать его о результатах. Теперь он даже с гирями работал без прежнего увлечения и азарта. Исполнял обязательную программу, быстро ел и начинал нарезать круги по спортзалу или сразу заваливался в койку.

Так и в этот раз. Михаил пришел, буркнул: "привет", без удовольствия, как по обязанности, перекусил и сразу полез к себе наверх. Он долго ворочался, устраиваясь поудобнее.

Пачка газет, что притащил с собой в первый день, так и валялась под матрацем.

Михаил вытащил верхнюю, с шуршанием развернул. Что-то в газете ему, видно, не понравилось и вскоре, скомканная, она полетела в угол.

Не сдаваясь, спецназовец достал следующую.

- Ну и что пишут? - вяло поинтересовался я.

- Да про нас, - с досадой бросил он, - послушай: "...внутренние войска здесь в бой не бросают, армию гробят. К чему это?" - Он еще пошуршал у себя наверху. - Во дает, "Комсомольская правда": "Никаких войск МВД на передовой в Грозном за месяц боев не видели. Шикарно "упакованные" для ведения войны "рэйнджеры" из спецназов "рассекают" на БТРах - в лучшем случае в нескольких километрах от передовой". И вот еще у них же: "...благодаря действиям второго эшелона - подразделений МВД - ряды чеченского сопротивления пополняются с каждым днем".

"Комсомолка" белым растрепанным комком улетела туда же. Впрочем, газет у него было много.

- Вот еще про нас: "ВВ получили 107 процентов финансирования. Очевидно, плох тот режим, который не хочет кормить своих жандармов". Троицкий какой-то, "Общая газета". Так, "Известия": "Освободители демонстрируют расхлябанные, пренебрежительные, жадные до наживы лица. В Грозном масштабными грабежами занялись спецподразделения, которые пришли в город за армией".

А вот еще один "комсомолец", "Московский": "Но самое поганое - это войска МВД, только и делают, что избивают да грабят... грабят, гробят вертолетами".

Елки-палки, да за что же нас эти "комсомольцы" не любят?! Чеченцы хоть открыто стреляют, а эти в спину долбят. Да ну их всех... - он сбросил пачку газет на пол, подняв кучу пыли, и свесился ко мне с выражением какой-то детской обиды на лице.

- Ну-ка, оскалься, - попросил его я.

- Ы-ы, - состроил спецназовец зверскую рожу. Ему это было нетрудно.

- Точно, - подтвердил я, - расхлябанное, пренебрежительное, жадное до наживы лицо.

- Господи, если больше ничего делать не умеешь, то можно и жизнь свою продавать. Понимаешь, продавать, а не отдавать даром. Есть ведь французский легион, наемники по войнам мотаются. Так люди хоть знают, за что жизнью рискуют!

Мы вели все тот же разговор, хотя я и не особенно спорил, со всем заранее согласный. Так, пытался хоть как-то защитить сослуживцев. Хотя перебить разошедшуюся Катю было не просто.

- Ты думаешь, спортсмены почему в рэкет идут? Да потому что кроме как морду бить, делать ничего не умеют, а кушать-то хочется. Вот и выбор: или за сто рублей ящики грузить, или за миллион бандитствовать. В общем, если и подставлять свою жизнь, так знать за что! Ну, друг твой, там ясно, меньше надо было кирпичи головой бодать...

- Да я что, спорю? Но и ты, Катя, пойми... Вот тебя государство с семнадцати лет кормило, воспитывало именно затем, чтобы потом когда-то в огонь и бросить. Просто кто-то прослужил от курсанта до пенсии и нигде кроме стрельбища автомат в руках не держал, а кто-то, как сейчас...

- Дослужил до пенсии и теперь бутылки пустые собирает?.. - фыркнула она. - А кому-то такая ваша пенсия - подтереться только... Государство-о... Да где то государство, которое тебя кормило, учило и которому ты должен? Гибче надо быть, понятно! Что вы все только под прямыми углами ходите.

Наконец она успокоилась.

- Ладно, ты-то больше никуда не поедешь. Мой стойкий оловянный солдатик. Завтра пойдем в одно место, познакомлю тебя кое с кем.

- С друзьями?

- Да нет, больше чем с друзьями. С компаньонами.

В приютившем нас спортзале Михаил лежал на кровати, уткнувшись в книгу. Он так зачитался, что не заметил моего появления.

- Ну? - требовательно спросил я, заваливаясь к себе. - О чем пишут? Что за книга?

- Да, войсковая, - отмахнулся Миша, - вроде как про нас, только имена другие. У мужика двадцать два года выслуги, а хаты нет, все по гостиницам парится. Зарплату три месяца не платят. А сам все лейтенант, из прапоров, наверно. Тут начальник его вызвал, твое-мое, говорит, давай в командировку двигай, вроде как от военкомата. Найдешь друганов, с которыми служил двадцать лет назад, и ломай их контракт подписать.

- Так, - зевнул я, вытягиваясь в койке, - дальше что?

- Ну, лейтенант ему и говорит, давай, мол, зарплату задержанную, проездные выписывай. Начальник - ни фига и, как обычно, на сознательность давит, отвечает, мол, тебе дай, все сразу и пропьешь. Известно, не зря столько лет в лейтенантах.

- Ты озвучь книжку, - зевая, перебил я его, - может, быстрее засну.

Мишка кашлянул и начал с листа, где до этого читал:

"- Ищите ваших друзей.

- Монсеньор, их, может быть, нет в Париже, это даже весьма вероятно. Мне придется путешествовать. Я ведь только бедный лейтенант, мушкетер, а путешествия стоят дорого.

- В мои намерения не входит, - сказал Мазарини, - чтобы вы появлялись с большой пышностью, мои планы нуждаются в тайне и пострадают от слишком большого числа окружающих вас людей.

- И все же, ваше преосвященство, я не могу путешествовать на свое жалованье, так как мне задолжали за целых три месяца, а на свои сбережения я путешествовать не могу, потому что за двадцать два года службы я копил только долги..."

Тускло светили пыльные лампы под потолком приютившего нас спортзала. Миша то и дело поплевывал на палец, чтобы перелистнуть очередную страницу увлекшего его Дюма. Сменялись короли и кардиналы, а храбрый лейтенант Д`Артаньян все скакал куда-то по своей французской, так непохожей на нашу, жизни.

Действо, на которое я попал на следующий день, называлось презентацией. Горели нестерпимым жарким светом юпитеры, по полу змеились кабели телевизионщиков. Публика в небольшом зале собралась солидная. Мелькала среди них и Катя в строгом деловом костюме и, видимо, на правах хозяйки. Презентовали новую фирму, презентовали ее каким-то дядям из префектуры, чиновникам, газетчикам, еще Бог знает кому... Казалось, что все они давно между собой знакомы. Пусть не лично, но так, что глянул еще издали и сразу ясно - свой.

Катерина таскала меня по залу и знакомила со всеми подряд. Вскоре в руке оказалась кипа разноцветных визиток. Имена, фамилии и должности тут же вылетали из головы. В ней застряли лишь те, кто и будет вместе с Катей работать в новой фирме.

Баранец, Ботов и Гнидюк, золотая молодежь... Кто из ее сослуживцев, кто из однокашников по институту.

Официальная часть мероприятия была недолгой. Пели здравицы новым коммерсантам, собравшимся заняться утилизацией, переработкой и продажей старых танков, ракет, самолетов и прочего не нужного России военного имущества... Говорили красиво про мечи, которые следует перековать на орала, про разрядку и разоружение, про время больших возможностей для умных людей. От речей плавно перешли к столу. Впрочем, сюда попали уже не все. Круг допущенных в банкетный зал был узок и страшно далек от народа.

- Ну ты, вахлак, - Катя заставила меня взять ее под руку, - веди даму в залу.

Обделенные приглашением, уходя, завистливо поглядывали нам вслед. На столе в банкетном зале было все, что, по-видимому, сопровождает подобного рода мероприятия.

Здесь уже вели хвалебные речи, пили за фирму и ее руководство персонально. Во вновь созданной фирме трудились: исполнительный директор Баранец, коммерческий директор - Ботов, главный технолог по металлам и закупаемому сырью - моя Катя. Ну а вертел всем - и металлами, и сплавами, и всеми этими директорами, президент фирмы - господин Гнидюк, самый старший из всех, прячущий за очками бегающий взгляд жулика.

На заставленном от края до края столе все маслилось и лоснилось, так же, как и рожи новоиспеченных директоров.

Прилично вела себя только камбала, она лежала в углу на блюде и презрительно смотрела на все одним глазом.

Мне было и противно, и голодно глядеть на все эти яства, слушать тосты и чавканье. Я стал бороться с голодом и самим собой методом аутотреннинга.

"Вот жила лошадь, - размышлял я, глядя на стол, - добрая славная гнедая строевая лошадь со звездочкой во лбу. Скакала лошадь по лугам, ромашки-лютики жевала, а потом ее убили. Чик ножиком и из дохлой кобылятины сделали колбасу. Чтобы ее съели Баранец, Ботов и Гнидюк".

А Гнидюк, победно посверкивая очками, делал стремительный выпад вилкой, как шпагой, насаживая за раз три колбасных кружочка.

Если бы одна колбаса! Желтыми, почти рыжими пластами лежал на блюде копченый палтус. Вкусный, истекающий каплями жира палтус.

"Текла себе речка и воткнули люди в эту речку сливную трубу, большую такую сливную трубу - метра полтора в диаметре. Льет эта труба в речку день и ночь то, что из города вытекает, а разные палтусы внизу собираются стаями. Жирок, значит, нагуливают. Гули-гули..."

- А палтус, между прочим, морская рыба, - глубокомысленно заметил Баранец, цепляя вилкой янтарный рыбий бок.

- Ты чего не ешь? - сквозь набитый рот спросила меня Катерина. - Смотри, здесь народ хваткий, быстро все подметут.

- Мне непонятно, - пряча обиду, пробубнил я.

- Что непонятно?..

- Мне непонятно, кто я?

- Ты? - удивилась она. - Ты заместитель генерального директора по безопасности - генеральный директор службы охраны.

- Да? - недоверчиво переспросил я.

- Да-да, - подтвердил Баранец. И сам Гнидюк cо свисающим с вилки куском палтуса приветливо и глубокомысленно кивнул мне, подтверждая назначение.

- Катенька, солнышко, - тихонько попросил я, - передай-ка мне во-он тот кусочек рыбки и колбаску.

Тут же, перед тем как подали горячее, мне очертили круг служебных обязанностей. У новой фирмы могли оказаться должники, и мне предстояло так же, как несколько дней назад, стучать ботинком в их железные двери. Если же наша фирма кому-нибудь за это время задолжает, мне следовало уже самому сидеть за железной дверью и ни за что не открывать. Платить за все это обещали чуть-чуть, но больше чем нашему комдиву.

После презентации все довольные собой разъехались. У Гнидюка оказался огромный БМВ с четырьмя фарами и скошенным носом, сильно напоминающий акулу. Хотя вряд ли бывают четырехглазые акулы.

В салон БМВ не полезли только мы с Катериной.

Мы шли к метро, Катя взяла меня под руку. Был разгар лета, и город изнывал от зноя. Асфальт дышал жаром, как печка, и, казалось, пружинил и прогибался под ногами.

- Может поедем за город, куда-нибудь на природу? - в очередной раз смахнув со лба пот, спросил я.

- Поедем, - легко согласилась она, - давно пора тебя на дачу свозить, с родителями познакомить.

Москва опять собиралась что-то праздновать. Мыли улицы, поперек Тверской натягивали транспаранты. Уже отметили трехсотлетие тульского самовара. На очереди было двести пятьдесят лет московскому бублику. Атмосферу вечного праздника портила лишь кучка к чему-то призывающих демонстрантов со знаменами и плакатами, пристроившаяся у памятника на площади. Зато с другой стороны открывали какую-то контору. Поперек распахнутых дверей была натянута ленточка. Два жирных борова в светлых костюмах стояли наготове с портновскими ножницами, снисходительно ожидая, когда поп в размашистой сутане окропит вывеску и порог святой водою.

Жизнь в столице бурлила.

Мы шли молча, пока я, уже на ступенях эскалатора, не спросил:

- Слушай, у тебя друзья оказывается такие продвинутые. Почему же ты не с ними сейчас на той же бээмвухе разъезжаешь, а со мной по жаре ходишь, паришься.

Катя лишь пожала плечами, потом улыбнулась.

- Что, заметил как на тебя Гнидюк смотрит? Как на соперника! Он сколько раз ко мне подкатывался, - она еще помолчала, словно размышляя. - Понимаешь, они просто другие. Продвинутые, конечно, сейчас без этого никуда, но куда-то не туда. Да ты не переживай, будет и у тебя крутая тачка.

Мы уже стояли на платформе между колоннами. Я обнял Катю и поцеловал. Мимо как-то слишком быстро пролетали поезда.

Наконец, она глубоко вздохнула, словно вынырнув из воды, взяла меня под руку и потащила к поезду.

В вагоне, сквозь шум она заговорила все о том же:

- Да и не только они. Все сейчас, такие продвинутые. Кругом, куда ни глянь, все о любви поют, стихи сочиняют. А в разговорах тема одна - кто, кого, как и на сколько кинул, кто удачней замуж вышел или женился. Получается, что любви все хотят, а сами умеют лишь ненавидеть, завидовать, шкурничать. А у вас, военных, мой стойкий оловянный солдатик, таких нет.

- О-о-о, - засмеялся я, - просто считай, что тебе на солдатика повезло. Уродов, ты уж поверь, везде хватает.

Михаила я застал на полу спортзала. Он расстелил крупномасштабную карту и, высматривая что-то, ползал по ней на коленях. Увидев меня, поднялся и с радостной улыбкой на лице шагнул навстречу.

- Все! Все. Назначили, пришел приказ и место уже есть...

Только тут я заметил, что на нем новенькая милицейская роба.

- Вот и форму дали...

- Куда и кем назначили?

- Участковым, как и хотел. Район деревень Тьмище, Задырье и Малые Махаловки. А офис на центральной усадьбе в селе Большие Махаловки. Корову и мотоцикл с коляской дают, - похвастал он напоследок.

- Ты бы поинтересовался, на всякий случай, откуда вакансия и куда старый участковый делся.

- А что мне старый? Думаешь не потяну? У меня принцип простой. Нарушил - на кукан! Не нарушил - живи. Пока. - И словно в доказательство Михаил сжал и поднял огромный кулак.

- Не знаю, не знаю, - продолжал сомневаться я. - В одной деревне участковый так половину мужиков пересажал. Драка там в клубе на танцах, за самогонку, за сено украденное, по хулиганке или еще за что. Так его потом в деревенском сортире утопили...

- Кто?! - презрительно поиграл мускулами Михаил.

- Да бабы деревенские. Мужиков не стало, они и озверели. Зато геройская смерть. Подвиг участкового. Журналисты приезжали. Сильная картина.

Мой сосед задумался и озадаченно заходил по спортзалу.

- Ладно, на месте разберемся. Слушай, я гири, штангу и батарею с собой возьму, чтобы качаться или, хочешь, батарею тебе оставлю?

- Да забирай, чего уж там, - широко разрешил я. - Так когда отъезжаешь?

- Вот тебя, зверюга, женю и поеду. Еще с неделю в Москве побуду.

- А медсестра твоя, как? Так и не нашел?

- Да нет, еще сорок больниц обежать осталось. А тут еще, оказывается, госпитали есть, медсанчасти всякие. Но я новый способ придумал. Я теперь не ходить, а обзванивать больницы буду. Ты-то устроился?

- Все, уже работаю на фирме у Катерины. Генеральным вахтером. В понедельник первый день.

- У Кати? - вздохнул он. - Тебе платят или сам доплачиваешь? Вы приезжайте ко мне в Махаловки, на охоту там или рыбалку. Ты вообще держись за это чудо длинноногое, она хоть и молодая, и характер не сахар, но в этой жизни дурацкой гражданской, похоже, волочет. За такой не пропадешь...

В последнее наше свидание перед началом рабочей недели Катя неожиданно взбунтовалась.

- Не хочу в кино. Что ты все, то в кино, то в мороженицу, то в ваш спортзал пыльный... И от "Макдоналдсов" твоих меня уже тошнит. Словно пионеры... Я в десять лет ходила и в кино, и в мороженицу. С кавалерами между прочим. А в бутербродных тогда только ханурики собирались, - и она закончила с чисто женской логикой. - Я тебе что, старуха?

- Ну не знаю? - пожал я плечами. - Тебе не угодишь. Ходили же недавно в ночной клуб на дискотеку.

- Да?! А кто там драку устроил, как не твой дружок. Еле ноги унесли.

- Так ему же там наркотики предложили. А он, ты же знаешь, в милиции теперь, ну и среагировал, как положено.

- Не нравится - не нюхай, - отрезала Катя.

- Да нет, - попытался объяснить я, - к нему двое подвалили. У нас, говорят, для тебя таблетки есть. Ну, Михаил сначала не въехал, говорит, вы что, аптека? Слово за слово, махач и начался.

- Махач?.. - хмыкнула девушка. - Весь ночной клуб на уши поставили. Вот из-за этих вашей махачей теперь в приличное место и не пойдешь. Бог его знает, что от вас там ждать.

- Ну не знаю, - вздохнул я, - пойдем тогда что ли в зоопарк?

- Почему в зоопарк? Ты на что намекаешь? - С подозрением поинтересовалась она.

- Да ни на что. Булку купим, будем зверей кормить.

- В тебе что, материнский инстинкт проснулся? Ладно, пошли зверье смотреть. Я там, кажется, и была только, когда в школе училась.

Вырванные из природы звери грустно стояли в своих вольерах.

Лишь одна обезьяна смотрелась за решеткой удивительно к месту. Противная такая обезьяна со знакомыми прозрачными водянистыми глазками, сальной мордой и редкими прилизанными волосами. Я долго думал, кого этот гамадрил мне напоминает, но потом узнал в нем секретаря нашей жилищной комиссии. Обезьяна-секретарь строила рожи, складывала губы дудочкой и косила глазами на мою булку. Она демонстрировала бодрость духа, ясно показывая, что такие и за решеткой не пропадают. Ловко качалась на ветке, потом спрыгивала и старательно скакала по клетке, пока я отрывал и кидал ей куски хлеба.

Живот обезьяны раздувался на глазах, морда лоснилась все сильнее. Булка кончилась, и она, поняв, что у меня за душой больше ничего нет, тут же потеряла к нам всякий интерес, оскалилась, показав желтые зубы, повернулась красным потертым задом и заковыляла в угол к миске.

Михаил в спортзале пел. Он вопил какие-то боевые кличи и после этого дробно и тяжело топал ногами. Снова что-то выл и снова топотал. К окнам прилипли любопытные солдаты.

- Ну ты, мент, даешь...

- Нашел, Игореха, представляешь, нашел!

- Что?

- Не что, а кого! Девчонку свою, Машу. Сегодня в одном месте сказали, что она в больнице "Скорой помощи" работает. Случайно нашел, представляешь?!

- Ну и здорово, хоть узнаешь, какого цвета у нее волосы. Слушай, а вдруг она замужем?

- Как это?! - опешил Михаил.

- Так это... Может, она там, в Чечне, пошутила, что незамужняя, или уже здесь за это время выскочила.

- Ты что такое говоришь?! А чего же я тогда ходил, искал, в Москву вот приехал?

Я неторопливо укладывал в сумку последние остававшиеся здесь вещи, чтобы уже окончательно перебраться к Кате.

- Нет, подожди, - оторвал меня от сумки Михаил, - скажи, что пошутил.

- Да я-то откуда знаю? Я вообще медсестру твою не видал ни разу.

Хватка у спецназовца была железная.

- Нет, ты скажи...

- Ну, пошутил.

- То-то, - он отпустил меня и сразу успокоился. - А то сказанул тоже, замужем?!

К нему вернулось хорошее настроение. Он пошагал к выходу, а на прощание пожелал:

- Ты вещи-то совсем не забирай, не пропадай, с подругой своей захаживай, с Машей вас познакомлю. А то и давай две свадьбы, разом...

Пришел мой первый день работы в новой должности. И начался он прекрасно. Мне как начальнику охраны предстояло охранять и сопровождать Катю в ее деловой поездке. Ехать предстояло на границу Подмосковья. Пару часов поездом, а у станции нас уже ждал зеленый военный "Уазик".

По проселку пылили недолго. Уперлись в зеленые ворота с обшарпанными красными звездами. Прапорщик, все это время молча сидевший за рулем, вылез и пошел открывать.

- Досокращались, - бросил я Кате, - на калитку поставить некого.

- "Уазики" ваши, такая гадость, - совсем о другом заговорила она, - до чего мерзкая машина, трясет, как в телеге. Сегодня сделочку провернем, купим нормальную тачку, чтоб салон кожаный, а стекла черные. Готовься, возить меня будешь. У тебя права-то есть? Машину приличную водил?

- БТР водил, <Урал> грузовой, - загибал я пальцы, - БМП еще могу, боевую машину пехоты.

Катя с интересом глянула на меня. "Пехоты" - фыркнула она.

Тут вернулся прапорщик, и мы поехали дальше.

Дороги по аллее за воротами было еще минут на пятнадцать. Древний, с винтом, самолет, вздернутый на бетонную стрелу над постаментом. Высокие тополя вдоль аллеи перемежались с выцветшими плакатами. Сначала шли ордена, которыми эту часть наградили за долгие годы. Потом портреты Героев Советского Союза, служивших здесь, похоже, совсем недавно. Наконец мы подъехали к зданию штаба.

На крыльце прогуливался невысокий кругленький подполковник с летными эмблемами на погонах. Увидев машину, он заспешил навстречу.

- Ждем, ждем. Как доехали?

Подполковник суетился, как наседка вокруг цыплят, пропустил нас в дверях, потом шустро забежал вперед, показывая дорогу.

Двери многих кабинетов были нараспашку, валялись на полу какие-то бумаги, стояла старая сломанная мебель. Но в кабинете самого подполковника на втором этаже, куда мы наконец пришли, оказалось неожиданно уютно. Даже роскошно. Его кабинет напоминал офис преуспевающего бизнесмена. Черная обтянутая кожей мебель, мягкий однотонный палас на полу, на столе мерцал экран компьютера. Не было только длинноногой секретарши, ее, видимо, заменял встретивший нас на вокзале угрюмый прапорщик.

В кабинете был полумрак. Черные плотной ткани шторы закрывали окна.

Подполковник показал нам на большие кресла, а сам слазил в сейф, достал несколько скрепленных листов бумаги и взмахнул ими словно платочком.

- Ну-с, - потер он пухленькие ручки, - будем подписывать?

- У нас, у металлистов, - вздохнула Катя, - деловой обычай: сначала руками потрогать, на зуб попробовать, а потом уже подписывать.

Подполковник ничуть не смутился, положил бумаги, подошел к занавешенному окну и подозвал нас.

- Алле оп!

Он дернул за шнур, и шторы поехали в стороны.

Фокус получился. В кабинет хлынул свет. За окном было огромное поле, край его терялся где-то за горизонтом. Все поле было заставлено боевыми самолетами.

Подполковник смотрел на нас, наслаждаясь произведенным эффектом.

- Вот товар, можете щупать, трогать. Тут этого добра... - он махнул рукой, - подписывайте, как договаривались, на двенадцать тонн лома, ну а сколько заберете, это уж, я думаю, решим в рабочем порядке.

- А?.. Да-да, конечно, - Катя оторвалась от окна.

Я все смотрел на уткнувшиеся друг в друга носами, цепляющихся крыльями, похожих на огромных беспомощных птиц самолеты.

- ...отдел реализации в лице подполковника... с одной стороны... и производственно-коммерческая фирма... с другой стороны, заключили настоящий договор... поставки металлического лома... - доносились от стола высокий голос Катерины и хрипловатый хохоток подполковника.

- Ну что? - подошел он ко мне. - Впечатляет? Нравится? Не оторваться?

- Вы летали? - неожиданно для себя спросил я.

- Голубчик, сейчас все дела не в небе, а на земле делаются. Мечтал, конечно, когда-то, в несознательном детстве. Да только все эти летчики, герои... - он махнул рукой, - пролетели, короче, получается по жизни. Ну, ладно, хватит глазеть, пошли, сделку обмоем.

На столе уже стояла бутылка коньяка, лежали бутерброды. Стол, чтобы не закапать, был застелен какой-то странной красной скатертью. Подойдя ближе я узнал в ней знамя. Большое бархатное знамя гвардейской с перечислением орденов воздушной армии. А сейчас туда тыкали вилкой, подцепляя колбасу.

- Давайте, ребята, берите самолеты, сколько сможете. Хотите, садитесь и улетайте, хотите, - хохотнул он, - лобзиком распиливайте и уносите. Мы с вами, - подполковник разлил по рюмкам коньяк, - целую воздушную армию распилим. А это, - он поднял вверх указательный палец, - если прикинуть, больше чем фашисты за войну сбили.

Они уже подняли рюмки и ждали. Катерина толкнула меня в бок. Я поднял рюмку и послушно выпил вместе с ними.

Капитан Михаил Портнов у метро успел сделать массу покупок. Большой букет высоких колючих роз упакованный в целлофановую пленку. Торт "Мираж" - шоколадно-вафельный с кокосовой стружкой. Духи "Шанель №5", польский вариант. На нем была новая еще необмявшаяся милицейская форма, голова и шея помыты, щеки и подбородок выскоблены бритвой до синевы.

Подошел автобус, длинный желтый "Икарус" с черной резиновой гармошкой посередине. Михаил поднялся и устроился у широкого заднего окна. Пассажиров было немного, лишь через пару остановок ввалилась в переднюю дверь шумная толпа подростков в яркой одежде со стильными рюкзачками за спиной. Следом вошла контролер - женщина с усталым лицом в нелепой форменной куртке. Кто-то торопливо застучал компостером. Остальные равнодушно доставали и совали контролеру зеленые, красные, бордовые книжечки удостоверений.

- Ваши билеты? - подошла она к подросткам.

Те словно и не слышали. Из своего угла Михаил видел их странные заторможенные лица, неестественно блестевшие глаза.

- Ваши билеты... - нараспев проблеял кто-то в толпе.

Крайний стриженый парень резко повернулся спиной к контролеру, его рюкзак с пристегнутым блестящим диском с размаху ударил контролера по лицу. Парни засмеялись.

Пассажиры сидели с каменными непроницаемыми лицами, некоторые отвернулись и равнодушно смотрели в окна.

Михаил вздохнул, с сожалением глянул на цветы, торт в другой руке и решительно зашагал по салону. Автобус остановился, дверь открылась, и парни посыпались на остановку. Контролерша схватила, ударившего ее парнишку за рюкзак. Тот попытался вырваться, потом, не глядя, лягнул контролершу и выскочил из салона.

Михаил прыгнул мимо охнувшей и согнувшейся контролерши.

- Атас, мент! - увидев его, крикнул кто-то из парней, и они рванули по тротуару.

Свернуть им было некуда. Слева сплошным потоком мчались машины. Справа бесконечно тянулось какое-то здание. Редкие прохожие прижимались к его стене, пропуская бегущих.

- А ну стой! - на ходу рявкнул Михаил.

Бежать было неудобно, огромный, обернутый хрустящим на ветру целлофаном букет парусил, да и второй рукой с тортом на бегу особенно не помашешь.

"А идиотский верно у меня вид?" - подумал капитан и прибавил ходу.

Он обошел одного, самого худосочного из парней, второго...

До стриженого, на рюкзаке которого болтался блестящий кругляшок лазерного диска, было еще далеко.

В здании оказалась арка, поравнявшись с ней, парни, как по команде, свернули. Михаил забежал следом.

Небольшой двор. Брошенная, ржавая, без стекол и колес машина, помойка, пара скамеек и песочница. В глубине двора ломали небольшой дом. От него остался лишь кусок стены с провалами окон. Под ногами валялись битые кирпичи, куски штукатурки, в стороне грудой лежала выброшенная за ненужностью развалившаяся мебель. Парни группой стояли у помойки, вовсе не испуганно, кто-то уже закурил. Дымок от сигарет был странным, сладковатым и тягучим.

Михаил остановился перед ними, перевел дух.

- Ну-ка ты, лошак лягучий, иди сюда.

Неожиданно на него нахлынуло: полуразрушенный дом в Грозном, заваленный битым кирпичом двор и подростки, в нелепых позах лежащие на земле...

Михаил потряс головой. Пацаны у помойки засмеялись.

Капитан взял цветы и торт в одну руку и шагнул прямо в толпу. Попавшегося под ноги низкорослого паренька просто отбросил в сторону. Парень с рюкзачком, ударивший контролершу, заметался перед ним, не зная куда деться.

Михаил почувствовал, что кольцо парней сзади сомкнулось. "Не на войне", - успокоил он сам себя и положил тяжелую руку на плечо стриженому. Сграбастал его и потянул к себе.

Легкий укол пришелся откуда-то сзади, прямо под сердце. Михаил удивился, что стриженый парень неожиданно легко выскальзывает из его руки.

Оседая на грязный асфальт, капитан успел увидеть только спины убегающих парней. Уши словно заложило ватой, мир неожиданно стал глухим, и только сердце все еще наполняло его гулкими ударами. И еще цветы, много цветов вокруг, с резким тягучим запахом... "Шанель, для Маши", - пронеслось в голове, но сил, чтобы дотянуться до кармана и нащупать флакон, уже не было.

Больница дежурила по "Скорой". С утра белые машины с красным крестом стали съезжаться сюда со всего города, то и дело заворачивая с дороги к больничным корпусам. Они взлетали по бетонному пандусу прямо к широким дверям приемного покоя. К часу дня, когда поток машин спал, дежурный врач, распихав по палатам алкоголиков, которых похмельный синдром довел до сердечного приступа, граждан, умудрившихся поломать с утра пораньше руки и ноги, пошел обедать.

- Маша, все, - категорично заявил он. - Для больных я умер. Пойду пообедаю и посплю часок в ординаторской. Ты у нас девушка опытная, со славным боевым прошлым, сама разберешься, кого куда.

Рафик "скорой помощи", осев на рессорах, подрулил ко входу и замер. Фельдшер - девчушка лет двадцати в белом халате - подняла вверх широкую заднюю дверь машины, из-за дверей приемного покоя выкатили каталку. Под тяжелым телом колеса противно тягуче скрипели.

- Ножевое, пока жив, - деловито сказала Маше фельдшерица, видно, лишь недавно начавшая выезжать на вызовы, и, не удержавшись, похвасталась, - а я капельницу сама поставила.

Позвонив врачу, Маша привычно сначала глянула на рану, поправила неумело наложенную повязку, потом на лицо.

- Боже!.. Михаил?!.. Господи, как же это, почему тебя?

Она вновь, посмотрела на тяжелую от впитавшейся крови куртку, на повязку с ржавым пятном, на бледное лицо. Фельдшер "скорой" уже уехала, и в приемном покое они были вдвоем.

- Миша, Мишенька, подожди, сейчас, только врач подойдет.

- Маша... - Он, собравшись с силами, улыбнулся, - так много больниц в Москве.

- Ты не говори, не надо, потерпи немножко.

- Я же без тебя...

- Не надо, Мишенька, все будет хорошо.

- Там... там дети же.

- Мишенька, ты только вытерпи, все будет хорошо.

- Больно...

- Ты только потерпи, Мишенька, ты же сильный.

Медсестра не выпуская его руку, растерянно оглянулась на шкаф с медикаментами, большие круглые часы на стене, равнодушно отсчитывающие время.

- Миленький, сейчас, все будет хорошо, только дождись. Ведь ты же меня нашел, миленький...

За окнами приемного покоя нетерпеливо сигналила машина "Скорой помощи".

Врач, что-то еще дожевывая, на ходу вытирая руки, зашел в приемный покой, подошел к каталке с лежащим на ней Михаилом, быстро и деловито приподнял веко на его лице.

- Что ты над ним бормочешь? Он же умер давно. Давай быстрее, там сбитого алкаша привезли.

В кармане Мишиной куртки оказался листок бумаги с моим номером телефона. Мне и позвонили из больницы. Уже больше года шла война, и механизм похорон в нашем округе давно отработали. И не было в похоронах лейтенантов и старлеев никакой пышности. Обходились без орудийного лафета и минуты молчания. Одна-две медали лежали на уже потертой подушке. Их друзья оставались на войне. А здесь, все знали и привычно выполняли закрепленные обязанности. Кто выделяет машину и автобус под катафалк, кто оркестр дежурный венок и ленты. Комендантский взвод с автоматами был не нужен. Салюта убитому в мирной столице капитану не полагалось. На самом дальнем кладбище за окраиной, предложили выбрать любую из десятка отрытых заранее могил. Вся процедура заняла от силы несколько часов, в основном на дорогу от больничного морга.

Ночевать я остался в спортзале и вечером разбирал его вещи. Никаких капиталов за войну и службу Миша не нажил. Парадный камуфляж с <Орденом Мужества>, медалью "За отвагу" и знаком "За отличие в службе". Несколько фотографий друзей. Успевшие выцвести, сделанные на войне квадратики полароидных снимков. В завязанном в носовой платок бесформенном железном комочке с трудом можно было узнать расплющенную пулю, выпущенную из снайперки. Было несколько исписанных неровными строчками листков. Один со стихами.

"Мы про Россию песни пели
И умирали за Арбат,
Где строй матрешек на столах
И сувенирные шинели.

И за Россию шли мы в бой,
Нам генералы объяснили,
Что счастья в жизни больше нет,
Погибнуть в восемнадцать лет.

Тот, кто живой, окончив бой,
Вернется все-таки домой,
И будет вспоминать войну,
Тех, кто погиб и кто в плену.

А может, надо все забыть?
И хватит раны бередить.
Стереть войну, отвыкнуть мстить.
Но если это все забыть,
                                          то как же будешь дальше жить?"

Под стихами на машинке было напечатано:

"Уважаемый Михаил, благодарим вас за стихи, присланные в журнал "На боевом посту". К сожалению, напечатать их мы не можем по причинам художественного характера. Советуем вам побольше читать классической литературы, особенно классиков русской поэзии: Тютчева и Фета.

Успехов вам в боевой службе!"

Дальше шла закорючкой подпись какого-то майора.

Телефон долго отвечал лишь длинными тягучими гудками, пока, наконец, трубку не сняла Катя.

- Вот что, дружок, - с ходу начала она выговаривать, - то что ты дома не появляешься - это твое личное дело, но если ты с первых дней думаешь работу прогуливать, то в нашей фирме тебе не место. Здесь тебе не армия...

- Мишу убили, - перебил ее я.

- Да? - растерялась Катя и вздохнула. - Жалко... Он, в общем-то, хотя и недалекий, но безвредный был. А я-то думаю, где тебя носит, бросил меня что ли?

- Катя... - начал я и замолчал.

- Как? Слушай, приезжай ко мне, все обговорим. Тут по твоей части столько работы появилось.

- Катя, а ты действительно теперь всегда со мной будешь? И ждать, если что, и поедешь, если куда надо?

- Ну вот, - вздохнула она, - уже торговаться начал. Ох, а мне ведь говорили наши, что не надо тебя брать. Ты от этой службы своей, как порченый.

Я молчал, и она, выждав, продолжила:

- Ну почему вы такие? Сколько тебе еще втолковывать нужно? Да ты пойми, жизни твоей для всех, кроме самого тебя, цена копейка. Твой же милицейский друг собой это доказал. Ну что, я не права? Да и тебе, что есть пойти еще куда? У тебя выбор-то есть?

- Не знаю, наверно, ты права... и выбора нет.

- Вот видишь, - неожиданно обрадовалась она, - давай приезжай у нас офис теперь есть. Пиши адрес...

Я, не дослушав, повесил трубку.

Я сидел в знакомом кабинете "товарища полковника", который мне не друг.

- Да что там, зовите меня просто Александр Васильевич... Отдохнули, значит, вот и славненько, - суетился он, споро оформляя бумаги. - Так мы вас включаем в группу и в Грозный на подмену. Сейчас и вылетите. Там с июля перемирие, отсидите два месяца где-нибудь на блок-посту, да и деньжат подзаработаете. У вас ведь, хе-хе, я слышал, скоро свадьба. А "Уазик" на Чкаловский через полчасика пойдет. Ну, капитан, готов? Вещи с собой?..

- Да, то есть нет.

Вещей у меня не было вовсе.

* * *

Офицеры шли строем по кромке летного поля. Издали все они казались одинаковыми. За зеленой полоской травы приникли к бетону самолеты. Крайний в ряду транспортник "Ил-76" стоял с опущенной рампой. Вокруг копошились люди в камуфляже, таская в чрево самолета какие-то ящики. Летчики торопили солдат, поглядывая на садившееся солнце. А его багровый диск уже цеплял деревья, разливая темно-красный, как запекшаяся кровь, цвет по их верхушкам.

Запустили двигатели самолета, воздух за ними задрожал, дробя и смазывая лес за аэродромом. Последний в строю капитан огляделся, зажмурился на солнце, подумал, что, судя по приметам, этот август в Грозном обещает быть горячим, а конца войне все не видно, и, наконец, шагнул в черный проем за поплывшей вверх рампой...

На бетонке уже ничего и никого не было.

Прощай, капитан.

 
Опрос

Повесть

Самолет долго заходил на посадку. Он раза два или три примеривался к полосе или подлаживался к задувающему поперек нее ветру и, прильнувшему к иллюминатору Пахомову было хорошо видно бетонку. Справа стояли на боковых дорожках транспортные "ИЛы", слева - маленькие, словно игрушечные, вертолеты. Но, взревев двигателями, транспортник уходил на второй круг.

В салоне - огромном ангаре, заваленном какими-то ящиками и мешками, никто не волновался. Сидевшие в два яруса пассажиры терпеливо ждали конца полета. Свет дежурной лампочки под потолком выхватывал из полумрака лишь отдельные лица.

Наконец, с третьего раза покатились по полосе. Разошлись створки рампы, и сразу все зашевелились и, похватав свои мешки и сумки, повалили наружу.

У Пахомова были помимо рюкзака, две плотно упакованные и увязанные пачки бумаги.

На взлетке прямо к самолету подкатывали грузовики. В штабной автобус влезло несколько полковников, и он сразу покатил куда-то вдоль взлетки. Остальные прилетевшие сбились по двое, по трое, курили и ждали конца разгрузки. Грузовики разворачивались и потихоньку пятились задним ходом к раскрытой рампе. Из самолета в кузова солдаты таскали зеленые, явно военного вида ящики.

Пахомов прошелся, прислушиваясь к разговорам. Народ вокруг бывалый, в потертом, стиранном-перестиранном камуфляже. У большинства на плечах висели автоматы с отстегнутыми магазинами, у ног стояли вещмешки или одинаковые, камуфляжной раскраски сумки. Он же, в своем новеньком, не обмятом камуфляже, с этими увязанными пачками бумаги явно выделялся. Накануне вылета они с женой долго думали, гладить полевую форму или нет, и все-таки решили погладить. Теперь он понимал, что зря.

Некоторые пошли к вертолетам. Единственная гражданского вида тетка в цветастом платье, летевшая с ними, уже ругалась с военным в летной форме, стоявшим у вертолетов с маленькой переносной радиостанцией в руках. Доносились лишь отдельные слова, которые удавалось вставить летчику:

- Откуда я знаю... вы гражданская, вам вообще не положено... как попали сюда, так и выбирайтесь... - и, наконец, он махнул рукой в сторону трехэтажного здания с утыканной антеннами башенкой наверху. К башенке вела прилаженная к стене узкая железная лестница. И уже через минуту тетка, оттолкнув часового, уверенно лезла наверх

Потихоньку садилось солнце, вместе с сумерками пришла и прохлада. Зеленые "Уралы" по одному отходили от самолета и сразу выстраивались в колонну. Когда загрузили последний, восьмой, было уже совсем темно. Машины зажгли фары. Стекла фар были закрыты щитками, и сквозь узкую прорезь пробивался лишь тонкий, развернутый плоским веером луч.

- По машинам! - прозвучала команда.

Разом стали гаснуть огоньки сигарет. Кто-то, выхваченный лучом фар, лез в кузов.

Пахомов побежал на голос. Пачки бумаги били по ногам, мешая.

Толстый подполковник уже садился в кабину первого "Урала".

- Товарищ подполковник! Разрешите...

- Чего тебе?

- Разрешите с вами?

- Давай, - пожал тот плечами.

- А где? - Пахомов оглядел колонну.

Уже хлопали дверцы машин, заработали движки.

Подполковник, похоже, хотел выругаться, потом глянул на Пахомова, его новенький камуфляж, неловко пристроенный на одном плече рюкзачок и пачки бумаги.

- Да где хочешь, - буркнул он и захлопнул дверцу.

У машин уже никого не было. Пахомов снова побежал вдоль колонны. Люди будто исчезли. Лишь доносился чей-то приглушенный смех из-под брезента над кузовом. В кабинах виднелись темные силуэты. Один грузовик слегка дернулся, выравнивая свое место в колонне.

В предпоследней машине в кабине сидели лишь двое. Пахомов вскочил на подножку и рванул дверцу. Он кинул на пол вещи и проскользнул на середину большого сиденья мимо посторонившегося солдата. И сразу колонна тронулась.

На выезде с аэродрома впереди встал облепленный бойцами бронетранспортер, словно ржавый от сбитой местами зеленой краски.

Когда выкатился последний "Урал", такой же БТР, словно двойник первого, закрыл колонну.

Лишь первый городок, который проехали крайними пустыми улицами, был освещен. Потом пошли темные придорожные поселки, контрольно-пропускные пункты, которые колонна проползала, извиваясь, словно змея, между перегородившими дорогу блоками.

Через пару часов дорога заметно пошла выше. Начинались горы.

Пахомов сидел, зажатый солдатом боевого охранения колонны и водителем. Боец был толстым, да еще и одет в бронежилет, разгрузку и казался пухлым, как торговка на зимнем базаре. Пахомов локтем больно упирался в бронежилет, в его стальные, скрытые грубой тканью, пластины. Водитель, конопатый паренек лет восемнадцати в потрепанном камуфляже с сероватой полоской подшитой к воротнику, переключая на подъеме передачи, то и дело втыкал рычаг ему в колено. А под ногами, заставив задрать ноги, лежали все те же, уже надоевшие ему пачки. Дорога оказалась неожиданно долгой. Машины карабкались по извилистой, опоясавшей горы ленте. Было темно и свет фар то чертил по склону, то уходил в никуда. Из темноты сыпал дождь, на капоте "Урала" образовалось кипящее озерцо. В кабине приборы светили зеленым, показывая дрожащие стрелки.

То одна, то другая машина глохли, и их водители лезли под капот, а колонна, прижавшись к отвесному склону, терпеливо ждала.

Наконец, натужно взяли перевал и покатились вниз, теперь уже то и дело притормаживая.

Капитан задремал, когда проснулся, колонна остановилась, потом машины осторожно съехали с асфальта прямо в поле, встали цепью на его краю.

* * *

Тишины не было. Где-то невдалеке гулко, так что дрогнула под колесами земля, ударила гаубица. Кто-то кричал из темноты, чтобы срочно начинали разгрузку.

Пахомов распахнул дверцу и спрыгнул. Жидкая вязкая грязь тут же цепко схватила ботинки. Выдирая ноги, он побрел к белевшей неподалеку палатке.

Дождь то прекращался, то, с порывами ветра, снова начинал лить. Капитан невольно сгорбился, словно защищаясь от воды и ветра, но все равно тут же насквозь вымок.

В маленькой острой и высокой палатке, куда он, отогнув полог, осторожно сунулся было неожиданно сухо и уютно. Пол устилала солома. Несколько плотно спрессованных тюков лежали по краю, образуя что-то вроде лежанки, и на ней уже спал, похрапывая, какой-то майор, намотав на руку ремень автомата.

В центре у державшей палатку трубы глядел вверх большой фонарь, давая рассеянный свет вокруг.

Еще один майор склонился над картой, разложенной на таких же тюках, не выпуская прижатую к уху телефонную трубку.

- "Нева-2", "Нева-3", "Нева-7", - монотонным голосом повторял он, - 32-46, огонь!

Он на секунду оторвался от карты и повернулся к Пахомову.

- Мины привезли?

- Не знаю, там какие-то ящики есть, сгружают уже.

Майор снова склонился над картой.

Пахомов бочком пробрался поглубже в палатку, бросил свои пачки прямо на солому и сам уселся сверху.

Снова ударила гаубица, палатку качнуло, следом где-то вдалеке дали залп минометы. Противный свист уходил куда-то далеко. Пахомов, словно забравшись в свою норку, сразу успокоился. Он расстегнул рюкзак и достал большой термос. Из-под пробки явственно повалило теплом, каким-то домашним чайным запахом. "Ведь несколько часов назад и заправил", - подумал капитан, наливая чай янтарной струей в подставленную широкую крышку.

Полог палатки снова отогнулся, и сразу же внутрь ввалился старший лейтенант в мокром камуфляже и резиновых сапогах, заляпанных до среза грязью.

В палатке сразу стало тесно.

- Хорошо живете, - вошедший обвел взглядом узкую, уходящую вверх клином палатку. - Чай у вас есть.

Он забрал у Пахомова термос и плюхнулся рядом. Крышка термоса у него в руке заметно дрожала.

- "Нева-2", "Нева-3"... - продолжал бубнить майор.

Старлей шумно и с удовольствием отхлебнул чай:

- Суки! Все этот туман, сколько наших положили. А эти уроды словно ждали. У них и минометы, и пулеметы есть. Наши, наверно, до утра выбираться будут, - он покачал головой.

- А вы из боя? - осторожно спросил Пахомов.

- Я? - удивился тот. - Я из жопы, я из дерьма, еле вылез. А завтра, чувствую, снова туда ползти придется.

Он говорил громко, и майор, спавший у них за спиной, заворочался и забормотал что-то во сне.

- Чай есть, - повторил старлей. - Слушай, а кормить-то хоть будут, не слышал?

- Да я сам только с колонной приехал, - пожал плечами Пахомов. - Кухню не тащили. А в кузове вроде мины.

- Ну, попали, - сплюнул на устилавшую пол солому старлей.

- Знаете, товарищ старший лейтенант, - Пахомов привстал и выдернул сквозь надорванную упаковку пачки лист разлинованной бумаги. - Вы не могли бы прямо сейчас анкету заполнить?

Старлей резким движением взял лист и поднес его поближе к фонарю.

- "Ты часто чувствуешь, что тебе что-нибудь надоело?", - прочитал он и скривился: - Что это?

- Социологический опрос. Там шестьдесят вопросов, надо только проставить "да" или "нет". Вы не волнуйтесь, опрос анонимный.

- А зачем?

- Это, чтобы определить психологическое состояние. Расстановку в коллективе, да и многое другое.

Старлей с недоумением продолжал смотреть на лист, снова поднес ко рту крышку с чаем. Когда он пил, несколько капель скатились по подбородку и упали на бумагу.

- А зачем? - снова повторил он.

Пахомов не нашел, что ответить.

- Приказали, - наконец, буркнул он.

- А-а, ну тогда ясно, - сразу успокоился старший лейтенант, - они и не такое прикажут. "Надоело"! Все мне уже много лет, как надоело!

Он глотком допил чай, поднялся и вышел из палатки куда-то в темень. Покрытый пятнами от чая лист так и остался на соломе.

- "Нева-2", "Нева-3", огонь!..

* * *

...Рассвет был хмурым. Утром оказалось, что часть стоит на позиции бывшей ракетной батареи. Огромные, залитые бетоном круги обрамляли земляные валы. По краям поля темнели входы в бункеры. Впрочем, ракетчики ушли отсюда еще лет двадцать назад: позиции заросли травой, а у самой дороги стояли три огромные, высотой с дом, скирды соломы. Одну из них порядком растащили, обустраиваясь на ночь. Жизнь налаживалась, на поле ставили палатки, между ними деловито сновали бойцы и офицеры. Тянули провода и что-то рыли. Кое-кто, пристроив коробки сухого пайка на коленях, уже завтракал.

Вдалеке, за полем, виднелась батарея "саушек" - самоходных артиллерийских установок. Это она всю ночь била куда-то. Словно в подтверждение, из ствола крайней вырвался яркий сноп огня. Секундой позже донесся грохот, и вновь дрогнула земля под ногами.

Пахомов увидел у одного из бункеров командно-штабную машину с торчащими над кунгом антеннами и зашагал туда, таща за собой пачки с опросниками.

- Разрешите? - он спустился в бункер.

Сюда уже подвели свет от тарахтящего наверху дизеля. Тот то почти останавливался, то начинал торопиться, постукивая все быстрее и быстрее. И лампочка над ящиками послушно то почти гасла, то начинала светить нестерпимо ярко. В бункере на единственном стуле сидел полковник в камуфляжных штанах и тельняшке - "безрукавке". Его куртка висела на спинке стула. Два майора и капитан сидели на ящиках, раскрыв блокноты и что-то записывали.

- Разрешите? - повторил Пахомов, не дождавшись ответа.

Полковник повернулся и равнодушно посмотрел на него.

- Капитан Пахомов, психолог из отдела штаба округа, прибыл с заданием провести опрос.

- Штаба округа? - не поняв, переспросил полковник. - Боеприпасы где? И заслоны, заслоны надо на дорогах поставить.

- Я психолог, товарищ полковник.

- Психолог? - полковник на секунду задумался, словно его не отпускало другое, что-то очень важное, о чем он говорил до этого офицерам. - Психолог? Психиатр. Медик! Солнце мое! Наконец-то! Бери сумку и вперед! У меня в разведке доктора убили.

В углу лежала зеленая сумка с красным крестом на белом круге. Полковник, похоже, тут же забыл о нем, продолжая что-то диктовать офицерам.

- Пошли, - какой-то майор дернул Пахомова за рукав. - Бери сумку.

Пачки с опросниками остались в бункере, и теперь Пахомов, недоумевая, все же послушно бежал куда-то за майором. У копны сена уже сидели полтора десятка бойцов в комбинезонах разведчиков. Заметив командира, они поднялись. Все с автоматами, лишь двое держали СВД, и у одного была за спиной труба гранатомета.

- Слушай задачу, - с ходу начал майор. - Идем вчерашним распадком. Смотрим, где "духи". В бой не ввязываемся, сразу отходим назад и пробуем сунуться в другом месте. Давайте, ребята, начальник штаба ждет. Вместо Айболита пойдет вот... - майор оглянулся на Пахомова, словно вспоминая его имя, - ...капитан - врач. Хирург, - зачем-то добавил он.

За копной оказался бронетранспортер. Бойцы резво полезли на него, занимая привычные места. Пахомов все стоял, он как-то не мог именно сейчас взять и заявить, что вовсе не доктор, и вообще оказался здесь случайно. Да и кому заявить, бойцам?.. А вдруг кого-нибудь из них сейчас ранят, и ему с раненым надо будет что-то делать? - ужаснулся он и неожиданно понял, что сейчас все равно поедет на задание вместе с ними.

БТР завелся, выплюнув густой сизый дым. Пахомову протянули руку, и он следом за бойцами взлетел наверх, устроившись на броне сразу за башней. Бронетранспортер рванулся вперед и покатился неожиданно мягко, оглаживая огромными колесами пригорки и выбоины. Костя почувствовал, что у него неожиданно мелко и противно дрожат руки. Не от страха, а от нервного ожидания того, что будет впереди - предстоящего боя или чего-то еще пугающе неизвестного.

Доехали быстро. На позиции было много техники. Одну БМП видимо вытянули из под огня. Она обгорела до ржавого остова и стояла теперь с распахнутыми задними дверцами с одной стороны не было гусеницы.

Бронетранспортер, не останавливаясь, проскочил между окопами. Дальше ехали уже медленнее, и майор, свесившись сверху в люк, что-то объяснял водителю.

Наконец, встали. Все спрыгнули вниз. Бронетранспортер остался за пригорком. Из него Пахомову достали автомат и бронежилет. Он сразу сдавил грудь и всей своей тяжестью навалился на плечи.

- Идем обычным порядком, - распорядился майор. - В бой не ввязываться, сунемся влево вправо и назад. Док, - повернулся он к Пахомову, - держись меня, не отставай.

Майор побежал первым и спрыгнул в узкую канаву, с которой начинался распадок. Несколько человек без команды редкой цепью бежали слева и справа, остальные держались поодаль, прикрывая их. Пахомов бежал последним. Тяжелая сумка, мешая, хлопала по ноге. Автомат он держал как палку, всё не зная, как взять его поудобнее. Он обратил внимание, что и офицер, и бойцы бегут едва слышно. Казалось, доносится только тяжелое дыхание.

Майор поднял руку, и все сразу залегли. Пахомов плюхнулся прямо в грязь, подтянув к себе сумку. Дальше пробирались перебежками. Бронетранспортер остался где-то далеко сзади.

Распадок ширился, почва на срезе оказалась неожиданно разноцветной, какими-то отдельными пластами от ярко - рыжих до серых и угольно-черных. По дну шла старая ржавая труба, видно, на орошение лежащих внизу полей. Пахомов приноровился и побежал прямо по ней.

Неожиданно он заметил, что вокруг никого нет. Все снова залегли, и тут же кто-то дернул его за ногу. Он слетел с трубы на землю и весь сжался. Легкой, отрывистой дробью где-то впереди ударила автоматная очередь. К ней присоединилась другая, третья. Страшно не было, просто захотелось вжаться в землю.

В ответ ударили автоматы разведчиков, где-то далеко сзади застучал пулемет бронетранспортера.

- Отходим! - раздалась команда.

Работали четко. Пока одни отвечали на выстрелы "духов", другие перебегали назад, чтобы потом уже самим поддержать огнем оставшихся. Улучив момент, Пахомов тоже рванулся назад. Бронежилет словно утратил вес и просто не чувствовался на теле. Неожиданно за спиной раздался длинный тягучий свист. Когда он бросился на землю, его догнала, припечатав к земле, тяжелая тугая волна. Она ударила по ушам, и от близкого взрыва в голове зазвенело.

Впереди маленькими фонтанчиками взметнулась грязь. "Сейчас накроют", - подумал Костя, с трудом поднялся и побежал дальше по распадку.

Еще несколько раз им пришлось залегать и отстреливаться, пока не вышли к бронетранспортеру. Оказавшись в безопасности, Пахомов сел прямо на землю, все так же прижимая к себе медицинскую сумку. Калашников оказался за спиной, и Костя даже не помнил, когда повесил его туда. К нему шел, и что-то говорил майор, но слов его Пахомов не слышал, в голове все сильнее звенело. Командир разведчиков дернул его за рукав и показал на бронетранспортер. Там в проеме люка, зажимая рукой плечо, сидел боец. Рукав его куртки был мокрым и от этого казался тяжелым.

Пахомов встал и подошел ближе. Боец серьезно смотрел на него и тоже что-то говорил. Наконец, майор посмотрел на Пахомова, махнул рукой и присел перед бойцом. Широким ножом он срезал рукав, открыв залитую кровью руку. Из приклада автомата достал пристроенный туда перевязочный пакет. Он ловко распотрошил его, аккуратно и быстро закрыл рану. Бинт мгновенно намокал, и майор снова и снова накручивал его вокруг руки. Боец сидел в люке, задрав голову, и, закусив губу, смотрел на небо.

Где-то выстрелила гаубица. Пахомов понял это по едва донесшемуся звуку, а главное, по вновь качнувшейся под ногами земле. Его снова дернули за рукав, разведчики полезли на бронетранспортер, и Пахомов послушно последовал за ними.

Разведка заняла один из бункеров. Сюда уже натащили тюков с соломой, устроив нечто вроде лежанок. Из снарядных ящиков сделали стол, развели в углу костер, который тут же обвесили дымящимися от закипавшей воды котелками.

На Пахомова никто не обращал внимания. Разведчики чистили оружие, кто-то снаряжал магазин.

Наконец, появился майор, он взял из угла пятнистый камуфляжный рюкзак, покопался в нем и достал бутылку водки. Щедро плеснув в большую алюминиевую кружку, протянул ее Пахомову. Тот спокойно, словно воду, выпил, затем послушно лег, закрыл глаза и словно провалился куда-то.

Когда он очнулся, его вычищенный камуфляж покоился рядом. Здесь же возвышались принесенные из штаба рюкзак и две пачки опросников. Сам он был накрыт плащ-палаткой.

- О! Очнулся! - подошел к нему майор. Его слова доносились откуда-то издалека, - А я уж думал, тебя в тыл отправлять придется. Ты меня слышишь?

Пахомов кивнул и сел.

- Давай перекусим, скоро строить будут.

Костя потряс головой. В бункере мало что изменилось, только вместо котелков над костром подвесили разделанную тушу барана. Красные с белым освежеванные ноги торчали вертикально вверх, стекающий жир капал прямо в костер, и пламя отзывалось белыми всплесками.

Звон в голове остался, но уже каким-то далеким. Пахомов встал, натянул камуфляж. Взял двумя руками протянутую ему кружку с чаем и пил, задыхаясь, обжигая губы и горло. От чая сразу наступила какая-то истома, и выступил пот.

- Выходи строиться! - гаркнул кто-то, свесившись в бункер. Костя, радуясь, что снова слышит, полез наружу вместе со всеми.

К неровному строю разведчиков подошел генерал, его сопровождали два полковника с объемистыми портфелями. Майор в уже щегольски заломленном на ухо зеленом берете, докладывал. Генерал прошел вдоль строя, пожимая всем руки. Каждому он вручал массивные часы на черном ремешке и говорил что-то, доброе. Пахомов глянул на циферблат. "Ветерану Великой Отечественной" - желтела надпись вокруг нарисованного в середине ордена. Генерал сказал еще что-то всем сразу, и строй в ответ дружно прокричал: "Служим Отечеству!". Потом генерал ушел, а майор, распустив солдат, подошел к Пахомову:

- Ну что, оклемался? - было видно, что он специально говорит громче обычного. - Слушай, давай к нам. Мы сейчас быстро приказ организуем, нам доктор во как нужен, - и он провел рукой по горлу, одновременно весело скаля зубы.

- Да я не доктор, - улыбнулся Пахомов.

- А кто?

- Психолог. Просто вчера как-то... Слушай, сделай доброе дело, пусть бойцы мой опросник заполнят, мне же отчитываться надо, - он нагнулся и достал из раскрытой пачки кипу бланков. - Им тут делов на пять минут.

- Без проблем. Сейчас команду дам, - майор забрал бланки. - А ты смотри. Надумаешь, давай к нам. - Он крепко пожал Косте руку и сразу же про него забыл.

Пахомов шел по полю, вспоминая, где вчера разместился штаб. Когда через час он вернулся, разведчиков в бункере уже не было. Догорал костер, повсюду на соломе валялись разбросанные опросники.

Он прошелся по полю. Еще вчера ровное и чистое, сегодня оно уже было изрыто колесами и гусеницами. С краю горкой лежала куча вскрытых консервных банок. Одну скирду полностью растащили. В остальных за ночь были наделаны гнезда - вытаскивали несколько спрессованных блоков, и получалось нечто вроде норы, спать хреново, но все не под открытым небом. Из одной и сейчас торчали чьи-то ноги в грубых армейских ботинках.

Невдалеке формировалась колонна. Три боевых машины пехоты, два бронетранспортера и даже зенитная установка, смонтированная в кузове грузовика.

Солдат построили у машин, и какой-то офицер отчаянно кричал им что-то, пытаясь перекрыть шум моторов.

* * *

От вчерашней колонны осталось лишь два "Урала". Водитель одного из них готовился в дорогу, и Пахомов подошел ближе.

- Далеко собрался? - спросил он.

- Сказали на гору ехать, товарищ капитан, мины отвезти на батарею.

Гор вдали громоздилось много. Невдалеке начинался целый хребет. Вершины старые, покатые, изъеденные временем и ветром.

- Ну тогда поехали.

Пахомов бросил в кабину вещи и сам полез следом.

Солдат-водитель достал откуда-то сзади автомат, положил его на сиденье между собой и Пахомовым.

"Урал" медленно, качаясь словно на волнах, выбрался на дорогу. У водителя вместо карты была мятая бумажка, в которую он то и дело поглядывал.

Криво шариковой ручкой на ней были нарисованы горы, вьющаяся между ними дорога и краткие пояснения: "САУ", "2 батальон", "менты".

Позади остались и артиллеристы, и пусковые установки "Града", похожие на древние легендарные "Катюши". Дорога шла вверх, и двигатель натужно ревел. Пахомов развалился на сиденье и вспомнил, как ему было вчера здесь тесно и неуютно. Он глянул на часы - прошло меньше суток, с тех пор, как он прилетел в Моздок.

- А где желтый "Урал"? Я на нем вчера ехал.

- Ночью сожгли. - Водитель не отрывался от дороги. - Он первый разгрузился и за ранеными пошел. Сказали, боевики минами накрыли.

Пахомов вспомнил конопатого водителя и толстого бойца в бронежилете, вздохнул.

За поворотом стояли два бронетранспортера. На половину полосы раскатали зубастую железную ленту. "Урал" дернувшись, остановился. Солдат не заглушив двигатель, поставил машину на ручник и побежал к ним со своей бумажкой. Он что-то спросил у высунувшегося из люка бронетранспортера военного и почти сразу двинул назад.

- Надо же! - вскочил он в кабину. - Чуть к "духам" не уехали!

У Пахомова неприятно захолодило спину.

- Так ты кому мины везешь?

- На батарею. - Солдат, уже крутил руль, сдавая машину по дороге. - А они оказывается на соседней горе.

Пахомову до сих пор война представлялась линиями окопов с той и другой стороны. Вялыми перестрелками и какими-то киношными атаками с криками "Ура!" и идущими впереди танками. А тут было обычное пустынное шоссе и два бронетранспортера на границе войны и мира.

Он обратил внимание, сколько стреляных гильз набросано по обочине. Похоже, беспорядочно палили прямо с брони.

Въехав кузовом в склон, им удалось развернуться. Вниз катили легко, но вскоре с асфальта пришлось съехать и снова карабкаться вверх, перемешивая грязь колесами. Грунтовка изогнулась по склону в несколько колен, и они карабкались, пока не застряли окончательно, и машина сама собой не поползла вниз.

- Все, - сказал боец, заглушив движок. - Пусть "бэху" присылают, у нее гусеницы, а мне дальше не подняться.

Из серых с утра висевших на небе облаков стал накрапывать дождик. Солдат покопался за сиденьем и достал картонную коробку с сухим пайком. Несколько банок, бумажный мешок с сухарями. Пахомов невольно сглотнул. Ему вспомнился баран, которого готовила в бункере разведка.

В бардачке кабины лежала потемневшая столовая ложка.

Ножом солдат вскрыл две банки.

- Товарищ капитан, не хотите?

Костя взял банку, достал из рюкзака термос, порадовавшись, что догадался заправить его у разведчиков.

Они разложились прямо в кабине. В банке Пахомова оказался небольшой разваренный до волокон кусок мяса, обложенный густым гороховым пюре.

- Тебя как зовут, солдат? - спросил он водителя.

- Миша.

- Страшно, Миша, на войне? В части-то поди, лучше?

- Не! - Водитель доскребывал кашу из своей банки. - Здесь веселей.

Пахомов даже отставил чай.

- Здесь, сказали надо, и поехал. А в части КТП, потом КПП. За частью ВАИ. Построения. Машину эту моешь-моешь, круги белые на колесах рисуешь. Весь день в парке крутись, чтобы с машины ничего не сперли. В город вышли, в колонне едешь со старшим, километров тридцать держишь - не больше. А здесь...

Пахомов понял, что солдату все здесь нравится. И эти горы, и то, что его одного без старшего отправили с грузом мин на какую-то закинутую неизвестно куда батарею. И то, что разгрузившись, он сам поедет назад. И даже то, что случись что, никто его и искать в этой суматохе и неразберихе не будет.

- А если ранят или?.. - не окончил Костя, вновь вспомнив того конопатого парня, с которым ехал вчера.

- Так ведь война, - пожал солдат плечами. Он откинулся на стекло дверки, медленно пил чай и думал о чем-то своем.

Пахомову захотелось достать из лежавшей под ногами пачки лист и попросить бойца выполнить задание - нарисовать любое несуществующее животное с хвостом, какой-нибудь гривой. Чтобы диагностировать, как написано в учебнике, индивидуальные психологические особенности солдата-водителя. Но как-то не хотелось рушить установившийся в кабине теплый покой.

По склону, оскальзываясь на мокрой глине, хватаясь за редкие кусты, уже спускались к ним зеленые фигурки солдат. Приближаясь, они обращались в десяток солдат и, шагавшего первым, старшего сержанта. Уже на самом подходе один боец поскользнулся, шлепнулся прямо в грязь и, ругаясь, проюзил по ней метра три.

- "Руль!" - Отделившийся от солдат старший сержант залез на подножку напротив водителя. - Поднимись повыше, нам же на себе придется мины переть.

- Куда выше?! Я и так засел. Газую, а она назад по грязи сползает.

Водитель открыл дверцу и спрыгнул на дорогу вслед за сержантом.

- "Гусеницы" пригони, на них затащим.

- Были бы - пригнал, обещали танк прислать, но когда...

Вяло переругиваясь, пушкари обошли машину. С лязгом металла по металлу откинули задний борт.

Пахомов вылез из кабины. Бойцы уже снимали ящики, вдвоем брались за ручки и по дороге медленно тащили наверх. Один здоровяк, достал из ящика две мины, положил их на плечи и поплелся следом.

Пахомов зашагал было за ними, потом решил срезать путь и, стараясь ступать по траве, полез к вершине напрямик.

- Товарищ капитан!..

Костя оглянулся

- Там "сигналки" стоят, - крикнул ему сержант. - Берите левее.

Идти было тяжело. Гора закруглялась, и вершина казалась обманчиво близкой. Пахомов шел, согнувшись, задыхаясь, невольно хватаясь за редкие кусты. Он представил, каково сейчас солдатам, несущим тяжелые мины. Ящик - два заряда. Сколько же им нужно раз спуститься и подняться, чтобы натаскать боеприпасов на всю батарею?

Гора была как шар, а сама вершина оказалась покатой и ровной словно футбольное поле. Торчали вверх трубы минометов. Бойцы копошились где-то внизу у машины, а здесь лишь капитан-артиллерист с прапорщиком сидели за сооруженным из снарядного ящика столом.

Неожиданно откуда-то сбоку подбежала собака. Поджарая, черная с рыжим овчарка, потянула издали носом, улавливая запах.

- Линда, фу! - крикнул капитан.

Но та, видно, и без команды всех в форме считала за своих. Обежав и обнюхав Пахомова, она тут же исчезла, словно растворилась.

Окликнувший ее капитан поднялся и пошел навстречу. Невысоким крепыш, в расстегнутом вороте виднелся край тельняшки.

- Нева-три, - непонятно сказал он, подойдя и протягивая руку.

И Пахомов вспомнил ночь в палатке и позывной батареи, которую вызывал артнаводчик.

- Пахомов, или просто Константин. Психолог из округа.

- Тогда я, просто Женя, командир этих "самоваров", - добродушно согласился, кивнув на свои минометы, комбат.

- Мне бы опрос среди солдат провести.

- Да ради Бога! - Капитан ничуть не удивился. - Отстреляемся, и беседуй, опрашивай на здоровье.

Подошел прапорщик.

- Прапорщик Копусов, Владимир, - протянул он широкую мосластую ладонь. - Командир огневого взвода, - не преминул уточнить занимавший офицерскую должность прапорщик.

Показались первые солдаты, поднявшиеся с ящиками на гору. Они складывали мины и вновь уходили к машине.

Пахомов огляделся. Впереди высился хребет. Облака шли ниже гор. Огромными ватными языками они обходили вершины и сползали вниз, вновь собираясь в тучи.

- Красиво, - бросил Пахомов.

Комбат усмехнулся:

- Ты сюда посмотри.

Они прошли позицию минометов. С этой стороны горы был крутой обрыв. Внизу, сразу за дорогой виднелись белые домики. Доносилась вялая перестрелка.

Пахомов наклонился к растопыренной рядом буссоли. В окуляр отлично просматривались пустые улицы. Один дом был разрушен. Взрывом вырвало целый угол, и мебель валялась вперемешку с битым кирпичом. В огороде догорал ГАЗ-66 с зениткой в кузове.

Пахомов подумал: не эту ли машину он видел сегодня утром.

- Что-то тихо, - обернулся он к минометчикам.

- Ага, тихо. По зубам получили и откатились, а то такая пальба стояла!..

- Кто, "духи"?

- Если бы! Наши. Второй день зацепиться в селе не можем.

Боец, тащивший мину на плече, остановился неподалеку. Положил тяжелую чушку у ног и стоял, не решаясь, что-то сказать.

- Товарищ, комбат, - наконец, начал он. - Пожалуйста, отойдите от края!.. Ну, пожалуйста...

На Костю и прапорщика он внимания не обратил, словно те и не стояли также у самого обрыва.

Они все трое вернулись к минометам.

- Снайпера постреливают, - объяснил прапорщик Косте. - Винтовки у них какие-то новые, на сошках, как противотанковое ружье. И пуля, как снаряд, - он достал из кармана и показал непривычно большую пулю.

- Ничего, - комбат рукой погладил задранный ствол миномета. - Все равно мои "самовары" круче.

...Собака носилась, пригнув к земле острую морду, не обращая внимания на доносящиеся сюда редкие выстрелы. Комбат с прапорщиком о чем-то совещались за картой. На вершине ветерок навевал прохладу. Низкие облака, казалось, можно рукой достать.

Пахомов прошелся по вершине. Некоторые из соседних гор поросли редким лесом, везде виднелись распаханные площадки.

Солдаты все таскали мины. Сначала показывалась низко наклоненная голова, потом приспособленный на спину ящик, затем и сам солдат, медленно тащивший свою поклажу.

Вдруг послышался рев трактора. Где-то внизу он натужно полз. Звук приближался, и вскоре на извилистой, вьющейся вдоль склона дороге показался танк. Старый, с облезлой броней, в клубах темного сизого дыма. Все пространство за покатой башней уставили ящиками с минами, и несколько бойцов, придерживая их, довольные сидели на броне.

Мины споро сгрузили на позиции, и танк, крутнувшись на месте, сорвав и закрутив дерн, быстро и облегченно побежал вниз по дороге. Прапорщик и солдаты тут же стали готовить боеприпасы к стрельбе.

Что-то затрещало в динамике стоявшей у ног командира рации. Комбат поднял гарнитуру, пощелкал переключателями.

- Батарея!.. - негромко и совсем буднично скомандовал он. - К бою!

Бойцы разбежались по боевому расчету.

Пахомов отошел в сторонку, чтобы не мешать.

Взмах красным флажком.

- Батарея, огонь!

Минометы подпрыгнули, из стволов метнулся огонь. Через несколько секунд донесся грохот разрывов.

Комбат получал данные новых целей. Стреляли и залпом, и повзводно. Снова взлетал флажок. Мины, с таким трудом затащенные солдатами на гору, исчезали в стволах, чтобы затем, после выстрела, вернуться сюда лишь многократным горным эхом.

- Видел, как летели? - Комбат подошел к Пахомову.

Тот хоть ничего и не видел, но кивнул.

- "Танцуют" мины. Стволы старые.

- Со складов НЗ получили?

- Если бы... - комбат засмеялся. - В бою у "духов" отбили. Образца тридцать восьмого года, а выпуска сорок третьего. Может, из них еще и по Берлину били.

Костя уважительно потрогал чуть влажный ствол миномета. Вообще-то вблизи он никакого особенного уважения не вызывал. Толстая труба, приставленная к круглому, как канализационный люк основанию.

- Машинка, что надо, - словно угадал его мысли комбат, - никакой электроники, гидравлики - все механическое, вручную. Нам, когда по горам таскаешься, такая техника и нужна.

Минометы стояли в ряд, со слегка наклоненными в сторону чеченских сел стволами.

Облака густели на глазах, наливаясь свинцовой тяжестью, и опускались все ниже. Вместе с ними на вершину навалился туман, сразу стало сыро и волгло. Казалось, что находишься внутри облака. Впрочем, так оно и было. В трех-четырех метрах ничего не видно. Ветер гнал туман клубами, словно дым.

Наконец, обогнув гору, облака ушли вниз, свинцовой тучей сомкнулись над селом. Сразу прекратилась война, умолкли редкие очереди. Стремительно темнело.

Рядом с позицией из разломанных и поколотых снарядных ящиков разложили костерки. Один командирский, который кто-то заботливо обложил камнями и второй для солдат, над которым уже дымились подвешенные котелки.

Прапорщик пересчитывал оставшиеся мины. Сержант, построив четверых солдат, объяснял им что-то. Солдаты были с автоматами, видимо собирались заступить в охранение. Минометы на позиции стояли под темными от влаги чехлами.

Пахомов, поеживаясь, подошел к костру. Комбат сидел здесь же на снарядном ящике и лениво щурился на огонь

- Повезло с сержантом, - бросил он, когда Пахомов присел рядом. - Никаких забот с бойцами. Ему еще год служить, потом буду на контракт ломать.

И действительно, все на батарее делалось словно само собой. Едва прапорщик с комбатом "подбили" боеприпасы, боец принес котелок каши с тушенкой и большой закопченный чайник.

Комбат поймал вопросительный взгляд прапорщика и еле заметно кивнул. Тот порылся в вещмешке и достал бутылку водки.

После нервного дня, в сырости и на холоде водка пошла легко, как вода. Когда разлили по второй, раздался длинный тягучий свист. Прапорщик проводил взглядом полет невидимой мины. Рвануло на обратном склоне.

- Ты прав, - непонятно в связи с чем поддакнул он комбату.

- Поспорили мы, - пояснил Пахомову капитан. - Минометы-то надо было не сюда, а там, за склоном ставить, если по науке. А мы на самую вершину влезли. "Духи" они же не дураки, может, те же училища кончали, вот и будут теперь на обратный склон мины бросать.

Прапорщик взял пустую бутылку, размахнулся и, что было силы, метнул в туман в сторону села, где засели бандиты.

Когда подчистили котелок с кашей, к костру подошли пятеро солдат.

- Разрешите? - спросил один из них с ефрейторскими лычками. - Прибыли на социо.... Социоло... - не мог выговорить он незнакомое слово. - По вашему приказанию, - наконец выкрутился он.

Солдаты с листками сели поодаль, шепча вопросы и расставляя крестики в нужных местах. Потом подошла вторая смена. Третья...

Пятнадцать заполненных листков Пахомов упаковал отдельно.

Комбат протянул руку и взял опросник: "В музыке я наслаждаюсь: а/ маршами в исполнении военных оркестров, б/ скрипичным соло, в/ не знаю".

- Конечно, скрипичным соло, - уверенно заявил он. - Как не послушаю соло с утра - весь день насмарку.

"В большинстве дел я: а/ предпочитаю рискнуть, б/ предпочитаю действовать наверняка, в/ не знаю".

- Да уж, вот только те, кто предпочитает рискнуть, не собой рискуют. "Рискнем, говорят", и других посылают.

"Какое слово не связано с другими: кошка - близко - солнце".

- А черт его знает!

"Я бы скорее занимался: а/ фехтованием и танцами, б/ борьбой и баскетболом, в/ затрудняюсь сказать".

- А я бы ничем не занимался, - подал голос прапорщик. - Сидел бы в домике. Утром в земле поковырялся. По хозяйству туда-сюда. Вечерком, стол прямо в саду накрыл. Огурчик, помидорчик с грядки... Вот дослужу до двадцати лет...

- Кстати, - пробежался по листу комбат, - тут и про тебя есть. "Любите ли вы, чтобы все лежало на месте, шло по раз и навсегда заведенному порядку?" И это ничего: "Мне больше нравится разговаривать с людьми изысканными, утонченными, чем с откровенными и прямолинейными".

Комбат отложил лист.

- Уважаемый Владимир Григорьевич! Примите мои уверения, что доскребывать тушенку пальцем из банки и есть ее с ножа неприлично. Простите также, что нет салфеток, аперитива.

Прапорщик глянул на комбата и с сожалением отшвырнул банку.

Но комбата видно тянуло выговориться. Он вернул опросник Пахомову.

- А мне так здесь куда больше нравится. Нет, серьезно. Здесь хорошо. Вот, психолог, сегодня какой день?

- Вроде двадцать седьмое, - пожал плечами Пахомов. - А день... вторник или среда.

- Огневик? Ты порядок любишь. День сегодня какой.

- Четверг, - ответил прапорщик, глянув в календарь на часах.

- Вот, - удовлетворенно потянул комбат. - Четверг. С утра по плану физподготовка, так бойцы не железки на месте поднимали, а мины таскали. Потом ОГП - общегосударственная подготовка. Так, когда они сверху на нашу горящую зенитку смотрели - это лучше всяких лекций. Потом специальная подготовка. В полку солярки нет, мины на складе - изучай миномет в разрезе. И работают они здесь не за увольнение, а чтобы пехоту не побили, и самим живыми остаться.

Пахомов вспомнил, как был доволен службой солдат-водитель.

- Вообще здесь лучше, и проще.

- А я бы лучше и проще дома сидел, - не соглашался прапорщик. - Шесть вечера, рабочий день закончился, и конец "войне", домой.

Действительно вечерело. Было уже совсем темно. Ночлег им соорудили из тех же снарядных ящиков. Поставили их заваленной на землю буквой "П" и натянули сверху старый брезент. Такой же брезент постелили снизу. Прапорщик с капитаном легли по краям и сразу заснули. Пахомов долго ворочался. Снаружи начался дождь, он барабанил по брезенту. Вновь послышался вой пролетающей мины, затем глухой разрыв вдали. Было холодно и неуютно. В тесном закутке лежать получалось только боком, поворачиваясь одновременно всем втроем. Под головой бугрилась жесткая, как кирпич пачка бумаги.

"Боже мой! - подумал Костя, - если так в день по пятнадцать листиков заполнять, мне здесь на полгода работы!"

Он вдруг позавидовал и комбату и его прапорщику - командиру огневого взвода. Простая и понятная работа. Развернул батарею, определил цель и... огонь. В то же время он понимал, что придет утро, он уедет дальше по частям опрашивать солдат и офицеров. Закончит, наконец, этот опрос, и вернется домой, а батарее на этой горе стоять, пока не завершится штурм села. А возьмут это село, будут брать следующее, город или какой-нибудь аул. И так без конца. Мысли стали путаться, и он, наконец, заснул.

Проснулся Пахомов от холода, вдобавок, кто-то карабкался сверху прямо по нему. Что-то мягкое и теплое лизнуло его прямо в лицо. Резко запахло псиной. Линда! Собака, набегавшись, решила пристроиться рядом с хозяином. Она ерзала между ними, пихаясь разъезжающимися лапами, и все никак не могла угнездиться, наконец, зацепила брезент, и, скопившаяся на нем влага холодным водопадом хлынула вниз.

Все разом заворочались, и прапорщик, сквозь сон матюгнувшись, сапогом пнул овчарку. Та, скуля, крутнулась и, наконец, улеглась, втиснувшись между комбатом и стенкой.

Пахомов, окончательно проснувшись, осторожно, пятясь, выбрался наружу. От холода его пробирала крупная дрожь. Дождь был тяжелый и нудный. Невдалеке плясал огонек костра, и он направился к нему, надеясь хоть немного обсохнуть и обогреться.

Солдаты вокруг сидели, нахохлившись, протянув к невысокому огню ладони. Некоторые и сидя на корточках, умудрялись дремать. Пламя вяло лизало разбитые на щепки доски. Пахомов придвинулся поближе к теплу. Дрожь стала проходить, только чувствовалось, как под назойливыми каплями мокнет спина. Он подобрал и бросил в огонь несколько досок от разбитого снарядного ящика. Мокрое дерево шипело, огонь тут же спрятался, но вскоре показался один, другой робкий желтый язычок. Пламя сомкнулось над дощечками, поднялось, и жар вскоре стал нестерпимым. От сырого камуфляжа повалил пар.

Пахомов задорно глянул на недогадливых солдат и сидевшего с ними сержанта. Они просыпались, отползая подальше от огня. Неожиданно раздался длинный тягучий свист. Мина рванула где-то недалеко.

- Товарищ капитан, по костру бьют! - заметил сержант.

Вдвоем они быстро раскидали обугленные доски, оставив, как и раньше лишь щепки.

Все снова сжались вокруг, обсели огонек, и вытянули руки, ловя слабое ускользающее тепло.

Иногда холодный порывистый ветер разрывал пелену облаков и приоткрывал небо. Звезды на нем оказывались неожиданно близкие и большие. И их свет был яркий и холодный, как от взлетевшей ракеты. В нем минометы с наброшенными на стволы чехлами, стояли, словно монахи в сутанах.

- Стой, кто идет! - раздался негромкий окрик часового.

Вскоре к костру подошел худощавый невысокий военный, сел на корточки у огня. У него было темное осунувшееся лицо, на котором прыгающее пламя костерка вычерчивало резкие тени. Погоны без звездочек, за спиной стволом вниз висел автомат. Пахомов заметил, что торчащие магазины в его разгрузке пусты. Не было и гранат в кармашках. Он сидел сгорбившись, глядя на огонь, словно пришелец из другого мира.

Пахомов понимал, как глупо будет сейчас приставать к нему с вопросами, листами опросов. Бессмысленно, просто невозможно. И все же его тянуло расспросить о бое, о том, что было там, внизу несколько часов назад. Военный не шевелился, замер, глядя в огонь, пустым отсутствующим взглядом.

- Товарищ капитан, - тронул за плечо Пахомова непонятно как оказавшийся здесь совсем молодой парень с лейтенантскими погонами. - Вы психолог? У нас солдат контуженный, посмотрите, пожалуйста.

Солдат стоял за ним безучастно глядя куда-то мимо. Ему подтащили ящик, и он также безучастно сел. В одной руке он крепко держал автомат без магазина.

Пахомов потянул к себе оружие. Пальцы солдата сжались на цевье и побелели. Костя отпустил автомат и сел рядом на корточки. Зрачки у солдата были нормальными.

- Его не тошнило? - вполголоса спросил он у лейтенанта.

- Нет. Просто заторможенный какой-то.

- Вы меня слышите? - обратился к солдату Костя. - Попробуйте расслабиться. Сейчас сделайте очень глубокий вдох. Вы готовы?

Солдат медленно повернул к нему голову и спросил:

- А почему вы без оружия?..

Пахомов только сейчас обратил внимание, что он один среди солдат батареи, других подошедших к костру военных безоружен.

- Вы ему холодное на голову положите и поспать дайте, - сказал Костя лейтенанту. - Найдете санинструктора, пусть магнезию вколет, да он и сам знает. А лучше всего в госпиталь отправить и там к психоневрологу.

Снова заволокли небо тучи, посыпал дождь. Стало так мокро и холодно, что, несмотря на миномет чеченцев, в костер подкидывали и подкидывали дрова.

Солдаты менялись, уходили в боевое охранение, а Пахомов сидел всю оставшуюся ночь на ящике у огня, смотрел на скукожившиеся от жара, явно пропавшие ботинки. Ночь казалась бесконечной. Он вспомнил дом, училище, редкие полевые выходы их кафедры, больше напоминавшие выезд на пикник, с гитарой, ящиком водки и палатками, которые ставили прихваченные как хозобслуга солдаты.

Под утро стало сереть небо. Солнце так и не появилось. Выбрался из своего укрытия комбат. Охая, он поднялся, обхватил руками плечи. Следом, как из норы, вылезла овчарка и стала тянуться, сладко зевая. Комбат, пытаясь согреться, стал размахивать руками. Пару раз он присел, тяжело поднялся и подошел к костру.

- Эх! Надо бы хоть полбутылки оставить, - подосадовал комбат, - Думал, околею. Псина еще эта всю ночь шарилась.

Появился и прапорщик. Было непонятно, как они втроем умещались ночью в этой норе.

Было видно, как у подошедшего взводного стучат зубы.

- Всю ночь мины кидали? - спросил он.

- Да. Сначала за гору. Потом стали по костру бить.

- Хорошо. Туман уйдет, вытяну миномет на прямую наводку, тогда потягаемся. А то ночью, да в тумане все мастаки пулять.

- Приходили тут от них, - капитан выглядел расстроенным, - говорят, ты какому-то полевому командиру вчера бутылкой по голове попал.

Прапорщик на секунду задумался. Потом с досадой плюнул и пошел за бугор, на ходу расстегивая штаны.

Начинался новый день. Солдаты снимали чехлы с минометов, готовили мины.

- В Ханкалу тебе надо, - посоветовал Косте комбат. - Что ты будешь здесь по позициям ползать? Там десять солдат, там пятнадцать. Тебе так работы на год. Лети в Ханкалу. Забурись в какой-нибудь полк, так, мол и так, провожу занятия по ОГП, а заодно и анкеты свои заполнишь.

- Так погода какая? Ничего не летает.

- Да нет. Распогодится. Звезды были видны, да и ветерок есть, туман разгонит. А хочешь, оставайся. У тебя ведь анкеты анонимные, пусть бойцы по кругу и заполняют. Что изменится-то.

- Нельзя. Этак, вся моя работа насмарку. Так можно было, не выезжая из округа, все сделать. Вертушки-то где садятся?

- Вдоль хребта пройди немного, за той вершинкой площадка, туда вчера садились.

- Ну, так тогда потопаю, - Костя уже согрелся и ему просто не хотелось куда-то идти.

- Давай, позавтракаем только, чего тебе тащиться на пустой желудок...

* * *

Действительно распогодилось. Костя шагал с пачками опросников в руках вдоль по дороге. Грунт был разбит гусеницами, но рядышком по траве бежала тропка, и идти по ней вниз с горы было легко и приятно.

Пахомов подумал, как быстро люди оставляют след на природе. Здесь раньше вряд ли кто часто появлялся, если только жители окрестных сел. Теперь по дорогам прошли войска и то и дело попадались выброшенные пустые консервные банки. Валялась на траве брошенная или оброненная с бронетранспортера или грузовика каска. Стреляные гильзы на траве еще не успели потемнеть.

Встретились два поста охранения в отрытых окопчиках. Бойцы занимались обычными, совсем домашними делами. На одном варили кашу, на втором боец у пулемета ковырял ножом подошву кирзового сапога и даже головы не поднял на проходившего мимо Пахомова.

Потом дорога вновь повернула в гору, идти стало тяжело, и он несколько раз останавливался, перекладывая пачку из руки в руку.

Быстро теплело. На небе не осталось ни одной тучки, лишь редкие облака еще держались у вершин далекого хребта. Из-за него показались две серебряные стрелки, следом пришел и нарастал гул. От самолетов отделились и понеслись к земле маленькие черные точки. Они быстро приближались, скрылись за холмами, упав, в районе села, откуда донеслись глухие разрывы.

Где-то замолотил пулемет. Донесся стрекот еще невидимой вертушки. Начинался новый день войны.

Пахомов зашагал быстрее, перевалил через холм, на закрытом от боевиков скате которого и располагалась вертолетная площадка. В землю воткнули шест с длинным, когда-то полосатым, а теперь просто грязным, напоминавшим старый колпак "колдуном". В безветрии он обвис, словно тряпка. У ног сидевшего под шестом военного в летном камуфляже была еще связка "дымов". На этом оборудование полевого аэродрома заканчивалось.

Здесь же скучало человек десять военных. Офицеры и один прапорщик, пристроившийся чуть в стороне от остальных

Пахомов подошел, бросил рюкзак и пачку на землю, а сам примостился сверху.

Старшим в группе офицеров был уже пожилой седоватый полковник в темно-зеленом камуфляже с нашивкой главка на рукаве. Над новым ремнем нависал добрый животик.

- Паромщик, - бросил полковник авиатору, - когда все-таки борт на Ханкалу? Запроси своих.

А тот, уже одуревший от безделья, так же лениво отвечал, что вертушка наверняка прилетит, а рации, чтобы запросить наверняка, у него все равно нет. Да и не бывает этого "наверняка" в авиации. И полковник спрашивал и летчик отвечал так, для обязанности и от скуки. Все понимали, что надо просто сидеть и ждать.

Общая кучка офицеров уже распалась для Пахомова. Он попробовал угадать, кто есть кто? Полковник, понятно какой-то чин из главка с проверкой или общим руководством. В стороне от всех майор с петлицами юриста. Застегнутый на два ремня портфель держит на коленях, не выпускает, не кладет рядом. И лицо худое и вытянутое словно застегнуто. Прокурор или следователь. Значит, где-то, кто-то чего-то начудил. Плотный подполковник в добротной форме, из тех, что просто так не выдают. Он недавно поел. Отбросил коробку. Сухпай у него фирменный. Коробка пластмассовая, в ней уже приготовлены по отделениям блюда. Вскрывай, бери тут же одноразовую ложку, вилку и рубай. Еще несколько коробок у него припасено: выглядывают из неплотно прикрытой сумки. Наверняка тыловик. Майор поближе везет пачки газет, какие-то скрученные в трубки плакаты - это политрабочий, будет воспитывать и поднимать моральный дух.

И каждый ждет вертушку, чтобы лететь по своему важному и значительному делу.

Пахомов поразился сколько чиновного народа крутится вокруг войны. Сменив портфель на полевую сумку и китель на камуфляж, носится здесь, обеспечивая, согласовывая, "решая вопросы". Или просто за тройными суточными и "боевыми". Проверяющие, наблюдатели, снабженцы, журналисты, юристы, культработники. Теперь вот и он, психолог.

Чем выше чин, тем меньше поклажа. У полковника папочка, с такой и на гражданке можно ходить. Да и то, куда ни приедешь, встретят, накормят-напоят, доставят, проводят. У подполковников сумки, поклажа из расчета на день или два.

Остальные с солидной поклажей, у двоих из вещмешка торчат голенища сапог.

И где-то рядом тот, ради кого они и работают. Тот же комбат-минометчик. И внизу, где воюют мотострелковые роты. Солдаты и какой-нибудь ванька-взводный, младший лейтенант, закончивший училище экстерном. Где-то рядом, но все же отдельно.

Из общего ряда собравшихся на вертолетной площадке выпадал прапорщик. У него было какое-то необычное отстраненное лицо. И поклажа... Рюкзак, большая коробка и клетчатая сумка, с которыми в городах ездят торговцы-челноки. И было понятно, что вовсе не потому у него вещей так много, что он прапорщик, не в противовес полковнику с его папочкой или подполковникам с сумками.

Солнце потихоньку карабкалось вверх. Народ скучал. Ближний майор достал из вещмешка маленький приемник, покрутил ручку настройки. Единственная, пробившаяся сквозь помехи радиостанция что-то бормотала про пробки на улицах Москвы и о том, как их ловчее объехать.

Полковник томился. Он расстегнул камуфляж, оглядел расположившееся вокруг него войско. Оценивающе глянул на плакаты политработника, взял у него какую-то армейскую газету, быстро пролистал и отбросил. Потом он высмотрел, как Пахомов связывал две пачки в одну.

- Слышь, капитан, у тебя там в бумагах, что, газеты?

- Никак нет. - Пахомов подумал и поднялся: - Опросники.

- Что, и кроссворда никакого там нет?

- Нет, только анкеты чистые.

- Да ты сиди, сиди... Это, что же когда родился, где крестился?

- Товарищ полковник, это психологические анкеты и тесты. Заполняются, потом обрабатываются на ЭВМ.

Полковник подумал. Видно жизнь его приучила ничему не удивляться.

- Ну, заполнят твои анкеты, если не наврут. Обработаешь ты их и что узнаешь?

- Смотря, какая цель, какие анкеты, - Костя пожал плечами. - Расстановка в коллективе, выделение группы риска, перспективных военнослужащих.

- Скажи, пожалуйста! - покачал головой полковник. - И это, что машина выдаст, кто завтра с автоматом убежит, а кого можно командиром роты ставить?

- Может быть, не столь конкретно... Но в общем, используя разработанные методики...

- А ты мне скажи, вот твои анкеты могут помочь умного от дурака отличить?

Офицеры засмеялись.

- Нет, - полковник вновь заговорил, и все сразу замолчали. - Мы-то мучаемся, не знаем, где хоть кого найти, чтобы на ту же роту поставить. И выбрать-то не из кого. Солдата берем, на курсы лейтенантские его посылаем. Если еще найдем такого, чтобы полностью школу закончил. А тут... И где это такое придумали?

Он вроде бы и не ждал ответа, но Пахомову стало обидно за свое дело, и он решил вступиться.

- У нас в институте придумали. У меня и диссертация по этой теме. Только сказали, что на курсантах проверять - этого мало, надо и в войсках, причем в условиях передовой.

- Вот наука до чего дошла, - бросил подполковник-тыловик. - Уже прямо на передовой диссертации сочиняют.

- Да, а тут служишь, служишь... - отозвался кто-то.

- Ну и много ты, капитан, опросил здесь? - Все никак не мог успокоиться полковник. - Результат-то какой? Победим мы супостата?

- Пока немного. Да и анкеты ведь обрабатывать надо. Видно, конечно, что больных много, неуравновешенных. Некоторых и призывать было нельзя.

- Ну-ну. А кого призывать, когда других нет, твои анкеты не объясняют?..

Полковник встал и приложил палец к губам:

- Кажется, летит вертушка.

Обернувшись, он задержал взгляд на прапорщике. Тот, распаковав одну из сумок, достал и ловко вертел в руках кубик Рубика. Рук не было видно, только разноцветные клетки мелькали под ловкими пальцами. Он словно специально опровергал старую злую шутку, что для прапорщиков выпущен специальный кубик-Рубик - монолит.

- Ишь ты! - восхитился полковник, - А вы, товарищ прапорщик, куда летите? Где ваша часть?

Он даже обратился к нему не как к Пахомову, на "вы".

Тот уже довертел и отложил собранный кубик.

- Домой. Всё, отслужил, аж тридцать лет. Уж не в часть, а в военкомат.

Прапорщика как-то все вокруг сразу зауважали.

Даже безучастно сидевший в стороне летчик зашевелился, то ли устраиваясь поудобнее, то ли с интересом прислушиваясь к разговору.

Время подходило к полудню. Пару раз прошли мимо вертушки. Подполковник-тыловик достал новую упаковку пайка. Майор-юрист спал прямо на траве, положив голову на портфель с документами. Звуки войны - разрывы, пулеметные и автоматные очереди доносились глухо и издалека. Словно в соседней комнате по телевизору показывали очередной боевик.

Откуда-то снизу долетал шум машин. Можно было различить, что идет колонна.

Летчик поднялся, прислушался. Машины приближались. Уже показался головной "Урал". И сразу в шум его двигателя вплелся стрекот лопастей вертолета. Все на площадке зашевелились. Вертолет медленно приближался, нависая над площадкой.

"Урал" въехал на холм, следом поднялись еще три машины. Они медленно развернулись и встали задним бортом к площадке. Вертушка уже садилась, перекрывая все грохотом двигателя, и ветром от винтов пригибая траву.

Бойцы откидывали борта, в кузовах с края виднелись ручки носилок. Раненые лежали по двое, по трое в кузовах.

Вертолет не останавливал винты, и жаркий воздух хлестал по лицам, норовя сорвать с голов кепки.

Пахомов вместе с остальными таскал носилки. Офицеры на площадке, побросав вещи, принимали с кузовов раненых. Вчетвером или по двое они брали неожиданно тяжелые носилки. Было не разобрать, кто на них, офицер или рядовой. Грязная истрепанная форма, изрезанная в месте ранения и под ней неожиданно резко белые бинты с расплывшимися ярко красными пятнами еще не потемневшей крови. Раненые, кто был без сознания с закрытыми глазами и уже осунувшимися бледными лицами, кто безучастно смотрел перед собой и лишь один метался в бреду так, что, казалось, вот-вот упадет с носилок.

Маленький вертолет стоял, покачиваясь от работающих винтов и, казалось, вот-вот взмоет. Носилки с ранеными пристраивали внутри. Там уже не было не повернуться, и бортмеханик и запрыгнувший внутрь тыловик, беззвучно в грохоте двигателя ругаясь, разворачивали носилки, выкраивая свободное место последнему раненому.

Носилки с раненым стояли на земле. Солдат был без ноги, там, где колено, у него глыбился огромный кокон из кровавых бинтов. Его, видно, обкололи промедолом, и он спокойно курил, блаженно смотря в небо, и глаза у него были такие же глубокие и спокойные.

Вертолет взмыл, едва захлопнулась дверца, и круто пошел вверх и в сторону.

Кроме раненых, не взяли никого. Грузовики сразу уехали.

Все молчали. В ушах еще стоял звон от шума вертушки. У Пахомова ныли руки от неожиданной и резкой работы.

* * *

Забрали их уже под вечер. Подошло еще несколько военных. Они не видели раненых, собирались лететь куда-то по своим делам и какой-то незнакомый усатый капитан добиравшийся в свою часть под Курчалой, завидуя, говорил Пахомову:

- Хы, Ханкала! Ханкала это столица. Там женщины. Там водку всегда можно купить. Семь вечера - конец войне. Нырк в палатку и до утра. Месяц в Ханкале и орден.

Проходившая мимо вертушка подсела, не выключая движка, и то, что еще говорил Косте усатый капитан, нахваливая Ханкалу, было не разобрать.

Вертолет был полон народа, и Пахомов пристроился у огромного желтого топливного бака. Летели по большому кругу, обходя площадки, высаживая и забирая людей.

До самой Ханкалы добрались в сумерках. Пока летели на вертолете, еще было видно солнце, его уходящий куда-то за горы край. А садились уже в темноту, на подсвеченную по краям фонарями площадку.

Дождя не было, но глина пропиталась сыростью, ее комья приставали к ботинкам, стоило лишь сойти с узкой, посыпанной щебенкой дороги.

Прилетевшие с Пахомовым на одном борту, вскоре разошлись с центральной выложенной щебнем дорожки по каким-то известным лишь им тропкам.

Батарейки в фонарике безнадежно сели, и приходилось идти едва ли не на ощупь, пробираясь между рядов невысоких палаток. Из них вразнобой доносилось причитание телевизоров и чьи-то голоса. Пару раз спросив дорогу, Костя, наконец, разыскал палатку заместителя командующего по работе с личным составом. В ней за столом на кресле сидел невысокий стриженый под <ёжик> полковник. Слева и справа от него прямо на брезенте висели портреты президента и министра. В углу стояло знамя. Полковник просматривал бумаги. В печке посреди палатки шумело пламя.

- Что тебе, братка? - поднял голову он.

- Капитан Пахомов, психолог, провожу опрос среди личного состава.

- Хорошо! - Полковник словно обрадовался. Он даже захлопнул папку. - Поел? Давай, братка, в столовую.

- Мне бы переночевать где-нибудь.

- Все сделаем, братка. Братка, не улетай. Пойдешь на роту заместителем?!

Зазвонил телефон, желтый слоновой кости аппарат закрытой связи. Полковник внял трубку. Он недолго слушал и стал докладывать. Говорил очень медленно и четко по складам:

- В группировке происшествий нет. По доложенным случаям приняты меры. Работают психологи.

Пахомов оставил рюкзак и пачку вопросников и вышел из палатки.

В столовой никого не было. Он быстро съел застывшие слипшиеся макароны и выпил холодный чай. Когда он вернулся к палатке замкомандующего, она оказалась закрытой. В темноте он нащупал на двери большой амбарный замок. Рюкзак и опросники лежали у входа.

Чертыхнувшись, вернулся в столовую. Однако и ее уже закрыли. Мимо шел, подсвечивая себе дорогу фонариком, какой-то офицер.

- Не подскажете, только прилетел, где переночевать можно.

- В гостевой палатке.

- А где она?

- Там, где БЧС, только она вчера сгорела.

Офицер, не останавливаясь, прошагал мимо.

Пахомов еще прошелся взад-вперед по дорожке. Насыпанный белый щебень скорее угадывался, чем был виден. Он решил вернуться на вертолетную площадку. Там был сколоченный на скорую руку сарайчик, в котором можно пересидеть ночь.

Он дошел до края дорожки и осторожно ступил в мягкую податливую грязь.

Идти приходилось наугад.

- Стой! Пять!

Пахомов замер. В ответ надо было крикнуть или два или три, или что-то еще. Какую-то цифру, чтобы, сложив ее с пятеркой, получилась цифра пароля

- Пять! - настойчиво потребовал часовой из темноты, клацая затвором.

- Э! Ты не стреляй! - Пахомов напрягся. - Я только прилетел, еще пароля не знаю.

- Вы один? - Помолчав, спросил часовой.

- Один.

- А курить есть?

- Держи, - Пахомов бросил на голос начатую пачку.

Было слышно, как часовой шарил где-то внизу, ища сигареты. Потом чиркнули спичкой. Пламя на мгновение выхватило темное лицо бойца и погасло. В темноте остался лишь огонек сигареты. Заскрипел гравий, и огонек стал удаляться.

- Подожди! Какой пароль-то?

- Семь...

Накрапывал дождь, комья глины приставали к ботинкам, висли на них, и Пахомов с трудом тащил ноги по дороге неизвестно куда. Потом он увидел невдалеке свет автомобильных фар и свернул туда. В ряду машин в кабинах виднелись привалившиеся к дверкам головы. Из распахнутой двери КШМки торчали ноги. Над кунгом светила дежурным светом синяя лампочка. Одна нога была в рваном носке с огромной дыркой на пятке.

Походив, было, сунулся в наспех поставленные палатки, но там и в темноте по тяжелому густому дыханию угадывалась плотно сбитая толпа.

Он прошелся еще вдоль по дорожке, пока не погасли фары грузовика.

У крайней небольшой палатки стоял кто-то и курил в темноте.

- Чего, бгат, бгодишь? - картавя, спросил он.

- Да вот, кости бросить негде.

- Так давай ко мне. Места полно. Ляжешь, как коголь.

Пахомов не заставил себя упрашивать и нырнул в палатку.

Собеседник зашел следом, на его камуфляже оказались полевые генеральские погоны. Это был тот самый генерал, что пару дней назад вручал ему и разведчикам ветеранские часы. Даже здесь в тусклом свете лампочки были видны красные прожилки на его еще не старом лице.

- Я вот с краю, - смутился Пахомов, отойдя к угловой койке.

- Да ложись, куда хочешь, бгат. Я один, а коек семь.

Пахомов подавил зевок. Он быстро разделся и лег. Край палатки трепетал от ветра. Дорожку протоптали прямо за палаткой. Услышав чьи-то тяжелые шаги, Пахомов посмотрел на не закрепленный свободно колыхающийся нижний край палатки. Он подумал и привязал берцы шнурками к кровати. Куртку он сунул под подушку. Потом накрылся одеялом и с наслаждением вытянул ноги. И сразу словно куда-то провалился.

Проснулся он от ругани.

- Суки! Козлы дганые! Вот сволочи!

Пахомов осторожно выглянул из-под одеяла.

Генерал сидел на своей койке, опустив босые ноги и, отчаянно ругался.

Пахомову неожиданно стало хорошо. Ему было хорошо, потому что не надо никуда торопиться. Что вчерашний хлопотный день остался позади. И можно еще валяться в настоящей кровати. И не надо ему никуда идти. И до войны отсюда не меньше десяти километров.

- Бегцы увели, - повернувшись к нему, пожаловался генерал. - Ночью свистнули.

Пахомов только кивнул, якобы сочувствуя.

- Ну кому, ну кому?!. Согок пятый газмер. Кому нужны эти чемоданы?!

Он снова повернулся к Пахомову:

- У тебя какой?

- Сорок первый. - Костя на всякий случай убавил два размера.

Генерал недовольно дернул плечами. Он еще что-то бормотал, сидя на краю кровати и глядя на босые ноги.

- Газведчик, - наконец, подал он голос, - найди ботинки.

- Я не разведчик, я психолог.

- Найди тогда этого психа. - Генерал был согласен на все.

- Разрешите, товарищ генерал?! - В палатку сунулось усатое лицо. - Товарищ генерал, на складе ботинок такого размера нет, мы вам пока сапоги подобрали. - За лицом появился и весь военный с парой новеньких резиновых сапог в руках.

Сапоги он поставил перед генералом и вытянулся в струнку.

- Только до обеда, - товарищ генерал, - а там мы команду дали, нам с базы подвезут. Уже БТР за ними вышел.

Генерал махнул рукой и вещевик ушел.

Пахомову стало неудобно лежать, глядя на суетящегося генерала. В больших резиновых сапогах он был похож на рыбака. Костя поднялся, быстро заправил постель и хотел уже уйти.

- Психолог, а что ты тут делаешь?

- Провожу анкетирование, - он достал из кармана, расправил и протянул генералу лист опросника. - Работа согласована в штабе округа, - на всякий случай добавил Пахомов.

Генерал взял лист, повернул его к косо падающему через врезанное в брезент окошко свету.

- "Все несчастья пгоисходят из-за людей: а/ котогые стагаются во все внести изменения, хотя уже существуют удовлетвогительные способы гешения этих вопгосов". Гы! Пгавильно. Все пгавильно. Хогоший опгос. Ты всех опгоси, я гаспогяжусь.

- Товарищ генерал! У меня больше тысячи анкет, а в ротах у нас здесь человек по двадцать, по тридцать. Я их так месяца три обходить буду.

Генерал ненадолго задумался.

- Иди в лазагет. Чегез него всех от вшей пгогоняют. И ты заодно...

* * *

Пахомов сидел в санитарной палатке уже целый день. Солдаты заполняли опросники, потом раздевались и подходили к пологу, скрывавшему вход в другую половину. Когда полог отгибали, было видно, как здоровенный деловитый сержант-санинструктор в резиновых перчатках до локтей и плотном резиновом фартуке поверх серого халата обходит закутанных в простыни, бритых наголо бойцов и мажет голову каждого вымоченной в вонючем растворе губкой. Бойцы морщились, сплевывали под ноги, кто-то пытался шутить. Немолодой прапорщик-фельдшер что-то писал за столиком в углу, не обращая внимания на вонь. Тоже обритый наголо, с носом картошкой и мешками под глазами, он напоминал снявшего грим клоуна.

- Как следует мажь, Мефодьев! - гаркнул он на санинструктора. - На чем экономишь? Сам зачешешься - взвоешь.

- Я-то ладно, - флегматично отреагировал сержант, - А вот если командование зачешется, вот тогда...

- Оно и так чешется, - пискнул маленький, похожий на щенка таксы, боец. - Я видел.

- Та-ак! - повысил голос Мефодьев, - Засечь пять минут, рот прополоскать и в баню! А ты молчи, если видел. Говоришь много. Башку не щиплет? Кто ж тебя так скоблил, родимого?..

Вонь в палатке стояла невероятная. У самого выхода Пахомов увидел несколько запечатанных картонных ящиков с биркой "Ниттифор" и канистру хлорамина.

Фельдшер поднял глаза:

- Э! Нельзя сюда, обработка от педикулеза. Они прыгают, знаете ли.

Пахомов попятился. Он был счастлив, за день заполнили все анкеты. Топорщащаяся груда исписанных опросников была перехвачена бечевкой.

Дело было сделано. Пахомов пропустил и обед и ужин, но не чувствовал голода. В рюкзаке оставалась банка консервов и лежал термос с чаем. Оставалось с утра отметить командировку, и можно выбираться восвояси.

Как к себе домой, он проскользнул в генеральскую палатку. Любовно хлопнув по пачке отработанных опросников, задвинул ее под койку. Снимая камуфляж, Костя с удивлением обнаружил несколько дыр. Прожженные искрами костра, другие непонятно как появившиеся на его куртке и штанах, они придавали теперь форме бывалый вид. Как не отбивал он днем низ брюк, на них осталась короста грязи. Кожа ботинок потрескалась, их носки задрались.

"Три дня, - подумал Пахомов, уже засыпая, - всего три дня здесь"...

К восьми утра в сколоченный из горбыля "аэровокзал" на краю летного поля в Ханкале уже набился народ. Подошедший перронщик собирал полетные листы. Шали, Гудермес, Урус-Мартан, Наурская, Ведено...

С утра из Моздока прилетали ночевавшие там вертушки. Они привозили военных - совсем юных, словно на одно лицо, солдат-новобранцев, бывалых капитанов и майоров и уже пожилых полковников.

С одной из вертушек неожиданно слезла абсолютно гражданская толстая тетка в цветастом платье. Она осмотрелась, поправила прическу, и, брезгливо ступая по раскисшей земле, направилась к будке перронщика. Ее резкий визгливый голос был хорошо слышен, перекрывая и шум винтов пролетавших вертушек и редкие слова, которые удавалось вставить перронщику:

- ...Так зачем же вы его ищете? ...потому что он гад, думал от меня в Чечне скроется... ну не положено вам гражданка на военный борт... все равно найду!.. вот будет туда вертолет, с командиром и решайте!

В конце концов, высунувшийся из будки перронщик махнул рукой в сторону КП авиации.

Через минуту оттуда уже доносились ее крики.

Пахомов сидел на обрезке бревна, в десятый раз рассматривая поле перед перроном, дорогу справа. Такую же слева и за ней железную дорогу, по которой маневровый тепловоз таскал вагоны. Вертолеты садились и снова улетали.

Группа спецназовцев увешанная оружием с высокими рюкзаками с прилаженными снизу скрученными резиновыми ковриками улетала на спецоперацию. На головах черные вязаные шапочки, на ногах кроссовки, металл оружия затерт до белизны.

Опять вели раненых, носили к вертушкам какие-то ящики.

Потом все затихло. Было время обеда, и многие потянулись в ларек или столовую. Вдоль поля ходил перронщик с радиостанцией в руке. Он поглядывал на небо и монотонно бормотал в поднесенную ко рту рацию:

- У нас "мандарин", у нас "мандарин". "Мандарин" с сопровождением, нужен борт.

Неожиданно из-за железной дороги показалась "вертушка". Она шла на площадку, наклонив лобастую рогатую от торчащих пулеметов голову, как у какого-то фантастического жука. "Ми-8" подлетел, завис над бетонным пятачком в поле.

Откуда-то со стороны, из боковых ворот появился "мандарин": генерал в полевой форме в сопровождении свиты. На нем все еще были резиновые сапоги, берцы ему видно так и не привезли. За генералом шли два полковника, следом три подполковника. На них ранг свиты завершался, и дальше следовали спецназовцы охраны, держа автоматы стволами вверх. У одного был даже пулемет. Вокруг, завершая генеральскую свиту бегала тетка в цветастом платье. Она с разных сторон пыталась прорваться к генералу, но каждый раз на ее пути оказывались спецназовцы. Задранные стволы стояли между ними. И она из-за них кричала что-то генералу как из-за забора.

От вращающихся лопастей поднялся ветер, погнав к сараю у перрона пыль и мусор. Ветер налетел, и начал выдергивать листки из перевязанной пачки. Он быстро-быстро перебирал их края, выхватывая по несколько листков, потом сразу десятками, и вот уже вся распавшаяся пачка закружила белыми листами в порыве ветра.

Пахомов кинулся спасать, хватая, пролетающие мимо листы, а они не давались и уносились куда-то дальше за летное поле, к штабным палаткам и машинам в полевом автопарке.

Двигатель вертолета заработал сильнее, в свисте лопастей появился цокающий звук. Костя оглянулся. Вертолет забрал всех, последней влезла тетка со своими сумками, и теперь поднимался над полем, над палатками, железной дорогой и, заваливаясь на бок, вертушка брала курс куда-то за горы.

В сарае остался один капитан, ждавший попутной вертушки на Ведено. Он проснулся и теперь все еще сонно и недоуменно смотрел вслед улетевшему вертолету.

Психолог еще раз посмотрел на разлетевшуюся, белевшую на земле бумагу, вздохнул, подошел и сел напротив. Он достал чистый лист вопросника, положил его на планшет.

Капитан равнодушно и устало смотрел на его приготовления. Сбоку на скамейке лежал автомат. Под ногами стоял вещмешок.

Они молчали. Капитан ждал, а психолог все никак не мог начать. Наконец, он снял колпачок с ручки:

- Кто ты такой? Как здесь оказался? Зачем ты живешь?

Журнал "Роман-журнал", №1 2003

Андрей Макаров
8.02.2003