Документально-художественная повесть

От автора

Во время работы над книгой <Для нас не кончилась война> судьба свела меня с удивительной семьей - Петром Ивановичем и Анастасией Ильиничной Мартыненко. Более полувека прожившие вместе душа в душу, они полной мерой хватили горя, выпавшего на долю народа нашего в Великую Отечественную войну. Но пронести через ад кромешный надежду, любовь и веру светлыми и чистыми - это дорогого стоит. Рассказы их уже сами по себе яркие свидетельства эпохи, единства фронта и тыла. Объединенные вместе в короткую повесть, они эту неразрывность только подчеркивают и усиливают. В работе я старался сохранить интонацию, манеру и особенности речи моих героев, их живой язык, поэтому и выбрал для большей органичности форму повествования от первого лица.

Часть первая

<Катюши> дают залп

Я, простой деревенский парень, в 1939 году окончательно остался без родителей, с тремя младшими братьями и сестренкой на руках. Жили мы на хуторе, и тогда же вышел указ о ликвидации этих самых хуторов. Уж очень мне хотелось в армию, на флот. Но с четырьмя детьми не берут, в детдом их тоже не определяют, поскольку мы колхозники - стало быть, колхоз и воспитывать должен. Помог Ворошилов. Написал я ему письмо: так, мол, и так. Приняли моих ребят в детдом. После комиссии в Октябрьском военкомате сказали, что разнарядки на флот нет, есть в авиацию. <Пойдешь?> - <Пойду>. Провожать меня, по сути, некому было, одна девушка, которая и по сей день со мной,- жена. Уехали мы в Забайкалье, к Улан-Удэ.

Попал я в 114-ю дивизию, 363-й стрелковый полк. Вот тебе и авиация! Помыли нас в бане, покормили, привели в казарму и объявили час отдыха. Вдруг приходят командиры и говорят: <Сейчас будем называть фамилии, а вы отвечайте имя-отчество и на поставленные вопросы>. Уселись мы на деревянные нары, и началась перекличка. Пятым или шестым назвали меня. И так отобрали нас человек двести, в основном оренбуржцев. Всю-то область я тогда плохо знал, только Октябрьский, Белозерский и Троицкий районы, где работать и бывать приходилось. Ну и объявили, что хотят забрать нас в полковую школу. <Кто не согласен, может выйти>. Вышли человека два-три, остальные согласились.

Привезли нас в полковую школу, построили. Первым вышел лейтенант: <Кто хочет в минометный взвод?> И на меня почему-то показывает: <Согласен?> - <Да>. - <Выходи>. Набрали нас человек двадцать, три небольших отделения по семь человек, и началась моя служба. В январе 40-го приняли присягу, а где-то через полгода меня досрочно выпускают отделенным командиром и оставляют командиром того же отделения, где я был. В начале 41-го приняли в партию и направили в военно-политическое училище. Съездили мы, пять человек из дивизии, в Читу, сдали экзамены, оформили документы и вернулись в часть. Дивизия была в лесу, и мы жили одни в казарме. Троих определили в Ивановское училище, и они сразу уехали, а нас двоих - в Белую Церковь. Получили паек, деньги на билеты, сидим ждем - нет и нет вызова. Приходит командир взвода и уже не по фамилии ко мне, а просто: <Петь! Ты вот тут проедаешь паек, а у меня начальником караула ходить некому. Хоть питаться будешь>. Два раза сходил - все нормально, на третий пошел - слышу, в лесу <ура!> кричат. Что такое? Ну, думаю, наверное, митинг организовали. Пришла смена, я и спрашиваю: <А чего это там "ура!" кричали?> - <Да ты что, с ума сошел?! Война началась, немцы на нас напали>. Тогда ведь как было? <Подумаешь, Германия! Шапками закидаем!>

На следующий день дивизия уже была в казармах, а из моего бывшего отделения 122-миллиметровых минометов делают батарею. Некоторых курсантов оставили там же командирами отделений. Ждали с часу на час нападения Японии, поэтому получили приказ и выехали на станцию Отпор, на стык советско-маньчжуро-монгольской границы. Местность между сопок совершенно открытая, и теперь я, пройдя уже войну, думаю: да прилети тогда два-три самолета, и разнесли бы они нашу дивизию в пух и прах. Ни маскировки, ни безопасности, вырыли на 20-30 сантиметров ямки, натянули палатки - так и жили. Зато опять же гонору много было - да что нам Япония!

В сентябре стало известно, что Япония не нападет, и нас опять погрузили. Спрашиваем: <Куда?> Смеются: <На зимние квартиры>. А какие там зимние квартиры! Эшелон на нашей станции еще и ходу прибавил, командирские жены только вслед помахать успели.

Привезли нас по северной ветке на Карельский фронт. На передовую всю технику тащили на лошадях. Утром 10 октября вышли на опушку и стали располагаться. Справа была поляна с одиноким дубом посредине, а впереди за макушками леса виднелась колокольня церкви. Ну, думаем, наверняка там финские или немецкие наблюдатели сидят. Не успели мы распрячь лошадей - начали они по этому одинокому дереву стрелять. Нас чуть смех не разбирает: вот ведь дураки, по пустому месту лупят. А <дураки> перестали стрелять и потом вдруг как дали залпом - да по нам! И главное, в мирное время так все зубрили, так я сам эту пристрелку отлично знал, подготовку к стрельбе, а тут никто и ухом не повел. Никакой осторожности, никакой предусмотрительности! Никому и в голову не пришло, что это нас <пристреливают>.

Я упал, метрах в пяти снаряд разорвался, осколок в каску ударил, но только трещину сделал и отлетел. Когда поднялся, смотрю - одна лошадь убита, солдату ногу повредило, у другого шинель разрезана и синий волдырь, как веревка, через всю грудь. Третий и с лошади слезть не успел, ему приклад разбило. Тут как раз комиссар дивизии в полуторке ехал и забрал раненого.

Только теперь мы почувствовали, что на фронте. Отвели нас километра на два вглубь. Вечер, а никому не спится. Холодно уже было, прижались мы друг к другу, согрелись вроде, а глаз, похоже, так никто и не сомкнул. Наутро отвели нам позицию. Тут уже действовали осторожно. Установили минометы на берегу озера под крутым спуском. Если перелет будет, то в воду, если недолет, бугор нас прикроет. Помаленьку и двигаться стали, менять позиции, подобрал я винтовку снайперскую, поносил-поносил и отдал кому-то - тяжелая уж очень.

И вот возле одной деревни постреляли мы, а нас, видно, заметили. Мы уже и костерчик развели, сидим греемся. И тут мина неподалеку - шлеп! Один повалился - красивый такой парень. Мы к нему, а он мертвый. Ран вроде нигде нет. Когда сняли рубашку, а ему малюсенький осколок прошел между ребер прямо в сердце, даже кровь не выступила. Похоронили мы его прямо там. В другой раз меняли позицию, разорвался снаряд, и переднему ездовому оторвало челюсть. Он еще дышал, но тут обстановка такая, что командир кричит: <Закопать!> По-моему, живым его и зарыли. Как сейчас помню, фамилия Блинов.

Как-то раз прислали нам старшину, а он зашел в лес и шарахнул себя в руку - самострел. Так его без всякого суда тут же кончили - строго тогда было. И у меня в отделении был солдат Ерофеев - мешковатый, ни рыба ни мясо. И вот однажды при переезде он пропал. А тут как раз немцы Тихвин взяли, и подвозу никакого не было. Мы лошадей убитых на кострах жарили и без соли, без хлеба ели, на манер шашлыков. Ну и этот Ерофеев день не является, два. Доложили начальнику артиллерии полка. Тот без разговора: <Появится - расстрелять>. На третий день и правда появился Ерофеев. Вызывает меня комиссар: <Построй отделение и расстреляй>. Я ему: <Товарищ комиссар, как хотите, хоть рядом с ним ставьте, я стрелять не буду и такой команды не дам>. Повернулся и грубейшим образом ушел. А комиссар любил меня, он и рекомендацию в партию давал. Молчит он, молчу и я. Тут стрельба началась. Ерофеев мой тоже помогает, суетится. Проходит дня два, вызывает комиссар: <Я приказ отменяю. Начальника артиллерии ранили, так что Ерофеев на твоей совести>.

Бои на Карельском фронте незначительные шли, но кровавые. Танков и самолетов не было, только минометы да стрелковое оружие.

Но финны лучше знали местность, были опытнее нас. Помаленьку и мы стали обживаться: начали копать землянки, обзавелись печками. Меня к тому времени назначили старшиной батареи. Что характерно: вот долбим-долбим мы часа два, продвинемся вперед - хоть бы тебе один труп. Все валяется: лошади убитые, минометы, лыж полно, автоматов, бинтов окровавленных, продовольствия - а людей нет. Ни в коем случае не оставят они убитого или раненого.

Стоим мы однажды в лесу, километрах в полутора от переднего края. Зима, снегу по пояс. От нас на передовую к наблюдательному пункту командира батареи ведет просека, а по ней - телефонная связь. Вдруг она оборвалась. Телефонист наш, Федоров, пожилой под полста дядька, выскочил и по проводу - вперед. Не успел отойти, слышим - пух! Оказалось, финны вышли почти к нам на батарею, перерезали провод и заложили мину. Федоров на нее и налетел. Подбежали мы к нему, кое-как валенки срезали. Нога разбита, но кровь не течет, все белое. Такого я еще не видел. А кто-то подсказал, что финны должны опять на это место прийти, вроде обычай у них такой. Прорыли мы траншею вдоль просеки по лесу метрах в тридцати в стороне и против этого места устроили засаду. А с другой стороны сделали лыжню, чтобы в случае стычки перекрыть отход. Прошло два дня - тихо, а на третий вдруг застреляли. Побежали туда, комиссар кричит: <Осторожней!> А там услышали и в ответ: <Да свои мы, свои!> Обошлось тем, что никого не ранило, только шинели продырявили друг на друге. Оказалось, что наши разведчики ходили в тыл и по нашей лыжне вышли к себе. Ну ладно, все равно будем сидеть в засаде. И вот проходит еще несколько дней, и опять наш автомат в той стороне застрочил. Я кинулся с пулеметом по траншее, комиссар с людьми - по просеке и по лесу. А недалеко бежать было, метров 100-150 от батареи. Вижу, что-то шевелится впереди. Дал я туда хорошую очередь, и все стихло. Поднялись мы, подходим - валяется в ямке финский нож, два чехла от перевязочных пакетов, и пятна крови видны. Давай за ними, а снег жуткий. У них-то лыжи, а у нас - нет. Словом, опять они ушли.

В январе 42-го года образовались дивизионы, в стрелковый полк мы уже не входили, и комиссар дивизиона настоял перед командиром, майором Сабуровым, переменить место, иначе беды наживем. Перебрались мы на другую позицию - все тот же лес и тот же снег. Поделали себе норы, устроились кто как мог - ночевать-то где-то надо. Поставил я охранение, а тут опять стрельба. Снова финны и снова - ничья. Правда, после этого больше они нас не беспокоили. Были бои местного значения, продвигались мы потихонечку вперед. На километр-два, не больше. Но главное - вперед. Ни шагу назад Карельский фронт не сделал.

Пришло лето. Командир всегда оставлял меня старшим на батарее, хотя там три офицера было. Но они ребята молоденькие, только из училища, обстановку и технику еще путем не знали, а к тому времени мы уже вышли на реку Свирь - это между Онежским и Ладожским озерами. Напротив нас стояла как раз начатая и не завершенная до войны электростанция - Свирьстрой. Однажды взял я ребят с термосом и отправился на наблюдательный пункт покормить командира, разведчика и связиста. Пока они ели, глянул я в стереотрубу - а на том берегу финны копошатся. Командир и говорит: <А ну, дай им, у меня тут пристреляно>. Скомандовал я сначала одним орудием, потом батареей. Такая история продолжалась почти все лето. Со Свири мы уже никуда не трогались. Форсировать ее - значит нести огромные потери. Про <катюши> мы тогда слышали, но видеть не видели. Только между собой толковали: <Вот бы нам их>.

Как-то вызывает меня комиссар дивизиона - а я уже был заместителем политрука батареи: <Слушай, мы организуем делегатское партсобрание. Пришли человека четыре>. Послал я четверых наводчиков. Хорошие ребята, двоих и сейчас по фамилиям помню - Котов и Бушуев. А идти надо было сначала до передовой, потом вдоль нее по болотам до узкоколейки и уже по ней в обратном направлении до штаба дивизиона. Дорога известная и не раз исхоженная, так что со спокойным сердцем ребята ушли. Проходит какое-то время - из дивизиона звонят: <Почему не присылаешь?> - <Как не присылаю? Давно ушли>. Потом уже начали с комиссаром искать. Встретили солдат-пехотинцев, они и рассказали, что четверо наших попали на этом болоте в засаду, и их в упор расстреляли. Там же неподалеку пехота их похоронила. А у финнов порядок был заведен: снимать с пилоток звездочки в доказательство того, что они убили русского.

30 сентября 42-го года послали меня на курсы повышения. Из дивизии нас набралось человек пять, быстро оформились и на машине отправились в политотдел армии. Там стало нас уже побольше и в основном пожилые, призванные из запаса - работники типографий, райкомов, райисполкомов. Тихвин уже был взят, от Москвы немцы отбиты, и дорога была свободной.

Приехали мы в Миасс Челябинской области. Встретили нас, привели в училище. Смотрим - что такое? Неужели <катюши>? <Да, - говорят, - вы будете политработниками гвардейских частей>. На занятиях у меня все от зубов отскакивало, все-таки опыт и знания уже были, и в конце января нас, несколько человек, досрочно аттестовали. Мне присвоили звание лейтенанта. Дали офицерские шинели, сапоги, планшетки, приодели маленько, и в начале февраля прибыли мы в Москву, в резерв гвардейских минометных частей.

Проходит день, огляделись мы немного. Тут прибегает парень, такой же молодой, как и я: <Тебя еще не вызывали? А меня уже назначили помощником начальника политотдела 46-го гвардейского минометного полка! Сейчас и тебя вызовут>. И точно - приходит посыльный: <Вас к начальнику политотдела резерва>. Вошел, доложил, как положено. <Есть предложение направить тебя в 47-й полк "катюш". Он сейчас формируется в Москве, в районе автозавода. Поедешь туда, приказ будет дополнительно>. Нашел я полк и начальника политотдела, отдал направление. Он вызывает: <Старшина, оденьте лейтенанта во все офицерское>. В то время наши полки формировались на особых условиях. Все было: и снабжение, и питание. Оделся я, погоны нацепил - их тогда только ввели. А звездочек, как на грех, нет. Ну, начальник политотдела откуда-то достал по одной на каждый погон. <Ладно, остальные потом добудешь>. Через три дня полк сформировали из двух новых дивизионов и одного старого, уже побывавшего в боях, и тут же отправили на Северо-западный фронт. Там немцы зашли на нашу территорию <мешком>, и задача была этот <мешок> завязать. Бросили туда дивизию из узбеков, двинули ее на передовую. Стали и мы. Кругом лес, болота - это в том районе примерно, где берет начало Волга. Для <катюш> смертельно опасно. Но мы ведем бой день, другой, третий... Видим, идут с передовой пачками по десять-пятнадцать человек эти узбеки - и все в левую руку ранены. Спрашиваем: <Голосовали?> - <Нет, не голосовали, ранены>. А они во время перестрелки подымут руку и ловят пулю, чтобы не воевать. Короче говоря, разбрелась вся эта дивизия. У нас несколько солдат и командир батареи были убиты, начальника политотдела ранило, прямое попадание в <катюшу> случилось. Так и не завязали мы этот <мешок>, ушли немцы. А мы своим ходом добрались до Москвы, полностью заменили всю технику и поднялись через Тулу к Орлу и Курску, на Степной фронт.

Он был резервным, и нас влили в него. Стояли мы далеко от передовой, но взрывы, выстрелы слышались хорошо. 4 августа дали команду: <Боевая тревога! По машинам!> Вечером подъехали вплотную к Орлу и всем полком дали два залпа. Утром вошли в Орел. Пробыли мы там несколько часов, и нас повернули на Курск. Пока доехали, его тоже взяли, без нас обошлось. А за Курском на Прохоровском поле еще были остатки боев. Жутко, что там творилось! Танков- что копен на поле. Обошли мы его и начали понемногу, километров по пять-десять, продвигаться вперед. Так добрались до города Грайворон.

Остановились. Город в сторонке, лес кругом, внизу крутой спуск и большая равнина, на ней сады и речушка. По ту сторону равнины идет дорога на город. Расположились, <катюши> попрятали в лес. Я и говорю агитатору полка Кравченко: <Григорий, пойдем искупаемся>. Жарко, август. Подошли к речке, а она такая илистая, что и к берегу нельзя подойти. Ходили-ходили, и вдруг прилетает самолет немецкий, <костыль>. Товарищ мой страшно боялся самолетов, кричит: <Ложись!> <Да ты что, - говорю, - "костыля" испугался?> Смотрим, а на той стороне равнины, за речкой, метрах в шестистах сильное движение - танки, машины, пехота. Ну, думаем, наш левый фланг перешел в наступление. И в городе слышен бой. <Костыль> полетал-полетал и вернулся. Минут через пять появилась <рама>. Эта опаснее: и корректирует, и сама иной раз бомбы бросить может. Повертелась она над колонной и тоже улетела. Следом - группа самолетов. Ну, думаем, сейчас они нашим покажут. А те развернулись над колонной и отбомбились по городу. Тогда только дошло: <Гриша, так это же немцы>. - <Точно, побежали к командиру полка>. А тот стоит на взгорке. <Товарищ подполковник, это немцы>. - <Да вот и я тоже думаю: наверно, немцы. Почему же самолеты бомбить не стали?> В это время подъезжает командующий армией: <Ты какую ... смотришь? А ну, дай им прямой наводкой!> Ну мы и дали. Взяли этот город, а там понабито всяких трофеев брошеных - уму непостижимо! У меня посейчас бритва безопасная из того Грайворона сохранилась.

Поехали дальше. Под Ахтыркой дня три бои шли - взяли. Как-то вызвали меня в политотдел армии, и, надо ж тому случиться, когда возвращался назад, налетели самолеты и раздолбали наш полк. Приди я минут на десять раньше - тоже угодил бы в эту мясорубку. Потери, конечно, большие, <катюши> крепко повредило. Но оправились, пополнились, отремонтировались. Пошли на Полтаву, но ее без нас взяли, и повернули мы на Корсунь-Шевченковский, где три дня били залпами и полком, и отдельными дивизионами. Вышли к Днепру, остановились в лесу, метрах в трехстах от берега. Дай, думаю, пойду водички попью. Вышел на полянку, вижу, лодка стоит. Ну, с лодки еще способней, и вода почище будет. А Днепр в этом месте с километр шириной. Слышу, с той стороны, с горы - тяв! И снаряд недалеко от меня - шлеп! Ага, значит, видит он меня. Вернулся, не дошел до воды. Навстречу два солдата из другой части. <Не ходите, - говорю, - ребята. Прицельно бьет>. - <Да подумаешь! Пить охота!> Только они в лодку, оттуда опять - тяв! Один-то успел в воду прыгнуть, а второго вместе с лодкой в клочья разнесло - настолько точный был пристрел. Вынырнул тот, вылез на берег. <Ну что, - говорю, - напился?>

Настала ночь. Ни он не стреляет, ни мы. Слышно только, как на правом берегу наши передовые части бой ведут, подогнали нам понтонные паромы к этой же поляне. <Катюши> мы чуть не на себе на понтоны погрузили и отчалили. Небо черное, звездное. Вниз, в воду глянешь - то же самое небо. Тихо, одни весла по воде шлепают да команда: <Правое - греби, левое - табань! Левое - греби, правое - табань!> Отплыли мы метров сорок, и как начал он по той поляне пристрелянной лупить! Под шумок даже запел кто-то: <Ой, Днипро, Днипро...> До середины доплыли, а там уже, считай, правым берегом, обрывом прикрыты. Спокойно, без потерь выгрузились и утром вступили в бой.

Через несколько дней мимо вели большую группу пленных, а мы в это время готовились к залпу. Они увидели нас, залопотали: <Катуша, катуша>. Когда поравнялись, тут <катуша> и показала, на что способна. Немцы, как снопы, на дорогу повалились. Мы хохочем, а они не встают, боятся.

Продвинулись мы еще малость вперед. Для нас поменьше работы стало, и решил я сходить в 3-й дивизион к товарищу - Косте Сурикову. Сели перекусить, и тут Костю вызывает командир полка. Он суп не доел, побежал. Приходит и говорит, что дали приказ парой установок дать залп в направлении, где застопорилась наша пехота. Поехал я с Костей ко второй установке, выбрали мы позицию, поставили <катюши> и вылезли на конек возвышенности. Все как на ладони видно. Костя командует. Один снаряд для пристрелки дал, второй, третий. Надо переходить на поражение. А я, заядлый минометчик, чую, что снаряды сбоку пройдут. <Стой, - говорю, - Костя, ты про шагугломер забыл>. Есть такая штука в артиллерии. Костя мне: <Точно, забыл>. Довернули установку и шарахнули. Подхватились немцы и тикать, наши за ними следом. А командир полка, оказывается, тихонько сзади подъехал и все это время за нами наблюдал.

Вернулся я в полк. Помощник начальника штаба сурово так спрашивает: <Ты был в дивизионе? Что ты там натворил?> <Да ничего, - отвечаю, - с бойцами беседовал, моральный дух поднимал, настроение. С Костей Суриковым выезжали на позицию, стреляли по немцам, попали неплохо>. Тогда засмеялся он: <Командир полка приезжал, сказал, чтобы я написал что угодно, а у Мартыненко была Красная Звезда>.

Прошла неделя. Бои затихли. Сидим мы на травке и готовим с агитатором полка журнал <Гвардия> - пишем, рисуем. Вдруг приходит посыльный: <Лейтенанта Мартыненко к начальнику политотдела>. А будка штабная неподалеку. Прихожу я туда, смотрю, и командир полка там. Я к нему: <Товарищ полковник, разрешите обратиться к начальнику политотдела>. Он поднимается, опускает мне руку, прокалывает гимнастерку и привинчивает Красную Звезду. Начальник политотдела тоже встает, подходит и цепляет на погон третью звездочку.

Возникла угроза, что Киев будет снова сдан немцам. 8 ноября нас подняли по тревоге. Мы покинули последнее место на Днепре, 9-го миновали Киев, выехали на Житомирское шоссе и встретили немецкие танки. Ни пехоты, ни артиллерии - никого не было. Страшные бои начались. Били по танкам и дивизионом, и всем полком. Они поворачивают - мы за ними, опять бьем. Те в другую сторону - опять их <катюши> встречают. Но все-таки в декабре, числа 20-го, успокоили их. Продвинуться вперед не продвинулись, но и немцам шагу не уступили. Были случаи, что и прямой наводкой били. Под передние колеса выкапывали ямы, чтобы направляющие стали горизонтально, - так и лупили.

Но приключилась небольшая беда. Затишье, нас снимают и дают отдых. Мы голодные, а тут и еду привезли, и водку. Много водки накопилось, почти пол-литра на брата. Мы и налопались. Легли спать, и вдруг - боевая тревога. Кое-как сели по машинам. За дорогу мало-мальски пришли в себя, заняли деревню Малая Рача, поставили <катюши>. Ординарец Павлик нашел мне дом, который выходил углом на площадь, и я лег досыпать. Просыпаюсь от жуткого взрыва. Сунулся в дверь - она не открывается, снаряд попал в кухню, и меня завалило. Я давай через окно. Выскочил - никого наших нет, машины горят, танки трассирующими бьют. Я дорогу перебежал, там <катюши> стояли. Смотрю, и <катюш> нет. Один остался. Тут машина мимо проезжала. Остановил ее, сел. Немного проехали - вижу, <катюша> подбитая. Вылез я и пошел назад в деревню. Потом слышу - танки. Я за угол дома спрятался, а они метрах в десяти мимо на малом ходу. Семь штук насчитал и потихоньку задами - к речке. Перебрался через нее и на взгорок. За ним дорога, и по ней навстречу идут техник наш и два солдата. <Вы куда?> - <В Малую Рачу, там "катюша" наша подбитая, взорвать надо>. Я говорю: <В деревню нельзя - немцы. Давайте я вас стороной проведу>. Добрались к тому месту, спрятались за плетнем. Вокруг <катюши> немцев собралось - туча, но близко подходить боятся. Мы тоже потоптались и назад. Возле речки нам: <Стой! Кто идет? Стрелять буду!> Надо сказать, перепугались мы - ночь все-таки. Кричим: <Свои, свои!>. Подошли - а это двое связистов артбригады тянут провод. Я им сразу: <С кем связь?> - <С начальником штаба>. - <Дайте мне его>. Они соединили. Я доложил майору обстановку, координаты, спрашиваю: <Вы можете дать огня?> - <Сейчас дадим>. Не прошли мы и двухсот метров, как начала бригада работать. Не знаю уж, сколько залпов они дали, во всяком случае, когда утром поглядели, вся площадь была усеяна трупами и техникой разной. <Катюшу> нашу на ремонт отправили. Дорого нам эта пьянка обошлась: одного командира батареи и несколько солдат убило, командира полка, его заместителя и командира дивизиона сняли. Правда, командир полка, когда прощался, сказал: <За то, что ты доброе дело сделал, - артиллеристам позвонил и "катюшу" выручил, я дал команду представить тебя к ордену Отечественной войны>.

Отдохнули мы немного и в ночь на 31 декабря пошли в наступление на город Коростень. Два часа долбили, к утру его заняли, а спустя несколько часов - и Житомир. После этого сняли нас с фронта, погрузили в эшелон - и в Москву, потому что из двадцати четырех <катюш> только шесть осталось на ходу. Через два дня дали нам новую, улучшенную технику и отправили на 1-й Украинский, там повоевали малость, погрузились в эшелон и через Киев выехали к Яссам. Тут и остановились. Это был уже август 44-го. Там я получил письмо, что брат мой младший из детдома уже призван в армию и воюет в стрелковом полку. Я ему пишу: <Коля, ответь, где ты находишься? Открыто не надо, обозначь цифрами>. Получаю от него письмо: <Нахожусь 5, 111, 53>. Все для меня ясно: 5-я армия, 111-я дивизия, 53-й полк. Я под Яссами как раз попал в 5-ю армию. И тут как-то потребовали дать огоньку по одной горе. Выбрали мы позицию, я и спрашиваю: <Кого поддерживаем?> - <Да 111-ю дивизию>. Елки-палки, все сходится! И вдруг идет раненый. Я к нему: <Ты откуда?> - <Да вон под горой монастырь>. - <Полк какой?> - <53-й>. - <Мартыненко Николая знаешь?> - <Да нет, я всего третий день из госпиталя, вот опять ранило>. Тогда я пишу записку: <Коля, смотри, откуда стреляет "катюша", там буду я>. А в полку уже все до последнего солдата знали, что у меня брат рядом. Проходит какое-то время, я сижу готовлюсь к комсомольскому собранию, и тут появляется солдат: <Товарищ старший лейтенант, вас командир батареи вызывает>. - <Меня? Командир батареи? Вызывает? Идите и поучитесь, как надо правильно докладывать>. У нас в этом отношении порядок был строгий и дисциплина полная. Посыльный ушел, потом опять возвращается: <Вас вызывает командир батареи>. Я думаю: что он, с ума сошел? <Где он?> - <Возле рации>. Иду на батарею, а солдат рядом: <У вас брат есть?> - <Есть>. - <Там парнишка какой-то пришел, так на вас похож>. Словом, встретились. Я тут уж позвонил начальнику политотдела, он прислал за нами <эмку>, напечатали на машинке письмо Колиному командиру с просьбой командировать такого-то в наше распоряжение, где находится его родной брат. Сели мы в эту же <эмку> и на передний край, в 53-й полк. Не успели доехать, по нам из пулемета врезали, все стекла побили. Но мы под кручу спрятались и по оврагу добрались до норы. Вон, показывает Коля, начальник штаба, майор, там. Я подошел, начал докладывать, он мне: <Ложись! Какого ... ты маячишь!> Растянулся я рядом с ним, подаю письмо. Прочитал майор: <Слава Богу, хоть эти живы будут!> Отрывает кусок газеты и красным карандашом пишет: откомандировать такого-то. Достал печать, потер, поплевал - шлеп! <Сдайте старшине что положено и езжайте с Богом>.

20 августа начался бой за Яссы, взяли их, закончили Ясско-Кишиневскую операцию, только слева еще шли бои. И тут Коля мой страшно заболел дизентерией. Гнется, корчится, а мне не говорит. Я спрашиваю: <Коля, что с тобой?> - <Не знаю, плохо мне, Петя>. Вызвал я по рации доктора. Тот сразу отправил Колю в госпиталь, а мы пошли на Бухарест. Пошли ходом, дадим кое-где парой-тройкой, а полком и дивизионом уже не стреляли. Взяли Бухарест свободно и отправились дальше. А Коля узнал, что полк уходит, и сбежал из госпиталя прямо в халате. По всей Румынии нас искал. И ведь почти нашел. Тылы наши расположились в лесу под городом Турну-Северин. Приехал Коля, девушка из санчасти видит, что дело плохо, и определила его в румынский госпиталь, наших еще не было. И надо ж тому случиться, в эту ночь прорвалась большая группа немецких самолетов, раздолбала весь город, в том числе госпиталь и моего Колю. Было это 25 сентября. 26-го приходит начальник штаба полка: <Куда писать извещение?> Я говорю: <Мне оно не нужно, в детдом наверняка не надо, а больше у нас, кроме двух братьев с сестренкой, никого нет. Так что никуда и не пиши>.

30-го в ночь двинулись по Венгрии. Завязались бои, постоянные и жестокие. Но брали мы все-таки города один за другим, подошли к городу Дебрецену. Перед ним речка и железнодорожный мост. Пехота идет, а как быть нам? Нашли на берегу штабель досок, устлали ими шпалы и переправили <катюши> на ту сторону. 19 ноября все же вошли мы в Дебрецен и сделали трехдневную передышку. Показалось долго. На фронте время по-другому идет и ощущается. Скажем, событие произошло неделю назад, а кажется, так уж давно.

К тому времени наши взяли Пешт, а в Будах, на другом берегу, все еще сидели немцы, и нас бросили вниз по Дунаю, влево от Будапешта. Подходит декабрь, а мы все топчемся. Наконец пехота начала форсировать Дунай, и я, по дурости, тоже с ней увязался. Потом, правда, вернулся, но получил от начальника политотдела пять суток ареста. Спустя время и мы переправились через Дунай и завязали бои.

Как-то находился я с 3-м дивизионом. С возвышенности хорошо была видна станция, где расположился штаб и основные силы полка. Вдруг вызывает начальник политотдела: <Немедленно прибыть в полк>. Явился, доложил. Он мне говорит: <Я приказал истопить баню и сварить ужин. Иди мойся, ешь и ложись спать. Утром в 6 часов примешь 1-й дивизион и пойдешь в прорыв в тыл противника>. А 1-м дивизионом командовал Миша Вайнштейн. Я и спрашиваю: <А как же Миша?> Он отвечает: <Юлить стал твой Вайнштейн! "Почему все первый да первый, почему не второй или третий?" Вот за эти слова я его и снял. Ты пойдешь>. Ладно, помылся, поужинал, лег спать. Проснулся- светло уже, никто не разбудил. В чем дело? Говорят, что отставили и пойдет полк с приданным дивизионом. Это 32 <катюши>!

Вышли к озеру Балатон, сосредоточились, пошли танки, сделали километровый прорыв, куда хлынули мы. Скоро немцы этот прорыв закрыли, не пропускали ни туда, ни оттуда, и мы оказались в окружении. Тут уж дрались не на жизнь, а на смерть, всеми средствами.

Еще один случай несуразный был, такой, что и вспоминать неохота. Приехал однажды командующий армией, ткнул карандашом в точку на карте: <Дайте батареей сюда>. Дело недолгое - дали. Потом оказалось, что немцы с этого места ушли, а туда стали наши танки. Сорок человек и полегло ни за что ни про что, от своих же, не считая техники. Такое чувство было, что это нас разбили и уничтожили морально и физически. Ездили мы туда смотреть, что натворили, - ни одного целого деревца не осталось, точное попадание. Ой, как мы переживали!

24 декабря подошли вплотную к Будам и из пригородной деревушки дали три залпа полком с приданным дивизионом. Это полторы тысячи снарядов за какие-то 10-15 минут! Там горы трупов были и сплошные развалины. Поздно вечером вышли мы на окраину Буды и остановились. Но немцы подбросили подкрепление, и взять город не удалось. Пошли бои упорные, у нас больше сил нет, Дунай разлился - страшенная, широкая полоса воды. Дело дошло до того, как спасаться. В случае необходимости взорвать <катюши> и на подручных средствах переправляться через Дунай- там наши взяли Пешт. Но каким-то образом, то ли паромом, то ли еще чем, прорвалось к нам большое количество танков, и немцев малость угомонили. В то время приказал мне командир организовать оборону. Взял я трех автоматчиков с собой, и залегли мы в канавку возле кладбища. Впереди полянка небольшая и лес. Вдруг выходят человек восемь. Я поднимаюсь: <Хенде хох!> А офицер, гад, в меня из пистолета - хлысть! Ну, мои ребята тут как даванули, так всех там и положили. Короче говоря, взяли окончательно Будапешт, отдохнули и к марту двинулись на Вену.

Командующий артиллерией армии приказал ни одного немца в плен не брать, уничтожать всех подряд. После Секешфехервара в Венгрии, где они из наших тылов и госпиталей никого в живых не оставили, злости у нас было порядочно. Пока шли мы к Вене, волосы дыбом вставали - вся дорога убитыми вымощена. Жутко, просто жутко!

В вену мы вошли без единого выстрела. Дальше по Австрии были незначительные бои, так это, выедет батарея, даст огоньку, и ладно. Как-то все больше отдыхали. Миновали Австрию и вышли на Братиславу. Ее тоже взяли без боя, но сам город почему-то показался мне мрачноватым. Здесь мы тоже простояли недолго и двинулись к Мораве, опять на границе с Австрией. Здесь тихо и спокойно расквартировались в каком-то населенном пункте.

Я лег спать и сунул пистолет под подушку. Вдруг утром команда: <По машинам!> Я быстренько оделся, портупею с кобурой нацепил на ходу. Сели в машины, пересекли Мораву и заехали в Австрию. Тут я за кобуру - цап! А пистолета нет! Елки-палки, он же у меня в удостоверении записан. Думаю, где же мог потерять? Наверное, под подушкой оставил. Захожу к одному командиру батареи: <Миша, беда у меня - пистолет потерял>. - <Фу ты, нашел беду! Бери вон, какой хочешь. Надо - ТТ, вот - маузер, не нравится - бери вальтер>. Сунул я себе ТТ в кобуру и вальтер взял. Тут вызывает начальник политотдела: <Вот тебе машина, поезжай в Братиславу, фельдшера нашего из санчасти Женьку Вербицкого отправишь в академию в Ленинград>. Ох я и обрадовался! Заехал в село, где квартировал, и к хозяйке. Та говорит: <Да, постель убирала и нашла, отдала старосте>. Я к нему. А чех хорошо говорил по-русски: <О, пан офицер, я так рад был, что у меня пистолет. Уже стрелял из него>. Отдал я ему вальтер, а свой забрал. Отправил я Женьку, вернулся в часть. Боев почему-то до 7-го не было. Тут вызывают нас в политотдел, распределяют по дивизионам и приказывают провести партийные, комсомольские и общие собрания. Объяснили: <Завтра, 8-го числа, решающий бой>. Приехал я в свой дивизион, сделал что надо, сказал, что в 7 часов начало боя. У людей настроение хорошее - последний бой все-таки! Легли спать.

Просыпаемся - уже светло, явно позже семи часов. На улице шум, гам какой-то, никто нас не будит. Вскочили и к начальнику штаба: <Ты чего молчишь?> - <А чего говорить - война кончилась!>

Часть вторая

<Любить и ждать>

В начале 30-х нашу семью раскулачили, и разметало ее кого куда. Осталась я, десятилетняя, одна. По чужим людям ходила, делала все, что заставляли, тем и жила. Потихоньку возвращались родственники - кто бежал под чужим именем, кого просто освободили. Обо всем долго рассказывать - это отдельная история.

В 39-м нашлись добрые люди и через райком комсомола направили меня в Чкалов на курсы воспитателей детских домов.

Окончила я их и вернулась в Октябрьское.

Там я и познакомилась с моим Петей. Он привел в детский дом, где я работала, сестренку и троих братишек. Они привязались ко мне, а я к ним. Я тогда еще не понимала, что такое любовь, но Петя показался мне единственным честным человеком, который со мной свободно разговаривал. О своем прошлом я ему не говорила, но узнала, что он без родителей, и решила: это судьба, ему тяжело одному, и я при живых отце-матери прожила сиротой.

Отработала я год, пошел второй. Проводила я Петю в армию. Потом дали мне отпуск, и пришло письмо из Сталинабада от старшей сестры: приезжай, жду. Жалко мне было оставлять Петиных братишек и сестренку. Объясняю им: <Съезжу в отпуск, посмотрю, как сестра живет, и вернусь>. А младшая, Надя, и говорит: <Не вернетесь вы>. Как сердце детское чуяло.

В Сталинабаде жизнь была несравнима с нашей, и я осталась. Устроилась на работу. Муж сестры был военным и относился ко мне хорошо. Пете я писала регулярно, хотя он и недоволен был, что я оставила детей. Но мне не хотелось возвращаться еще и потому, что в Октябрьском как-то узнали о прошлом нашей семьи, и лишний раз мозолить глаза не стоило.

Работала я в обкоме комсомола машинисткой, уже в Кулябе, куда перевели мужа сестры. Вскоре началась война. Сразу все изменилось и перешло на военный лад. Никаких выходных, рабочий день не регламентировался, а после работы еще и шли на хлопковые поля. И никто не сказал: <не пойду, я не хочу>. Куляб хотя и был пограничным городом, но считался глубоким тылом, и в сознании людей должен был помогать фронту всеми способами. Вязали носки, чулки, варежки и отправляли нашим солдатам.

В 43-м, после освобождения Сталинграда, во все края полетели призывы: <Добровольцы, на восстановление Сталинграда!> Собралось 40 человек. Пришел и Яша, который делал нам веретена. Был он хромой, на фронт его не брали, и решил Яша хоть таким образом помочь.

Укомплектовали нас целый эшелон. Добирались долго и попали в Сталинград только в августе. Еще на подъезде по обе стороны дороги видели целые вороха искореженных танков, самолетов и другой техники, а уж от самого города только обгоревшие стены домов остались, и то не везде.

Определили нас на Тракторный завод. Собственно, завода, как это понимается сегодня, не было, но он все же работал и выпускал танки. Кое-где стояли уцелевшие станки. Вот мальчишек к ним и поставили, а мы занялись строительством и подготовкой к зиме. Приехали-то мы из теплых краев и ничего с собой не взяли. Приходили целые вагоны фуфаек, шинелей, портянок, обуви - все окровавленное, издырявленное. Мы эти вещи стирали, скоблили, чинили, чтобы на зиму себя одеть и обуть. Наверно, интересно было бы на нас посмотреть в то время. Но молодость есть молодость. Одна оденется, пройдет, другая: <Как я?> - <Хорошо!>

Уставали, конечно, очень. И больше всего от голода. Давали нам по 400 граммов хлеба, но его и хлебом-то нельзя было назвать - черный кирпич. А суп - из мерзлой картошки. Но что бы бригадир ни сказал, все исполняли. Спали в палатках, и волосы примерзали к подушкам, набитым стружками. Наволочки на них шили из гимнастерок. Давали нам для этого цыганские иголки и шпагат. Вот мы и портняжничали.

Я ехала в Сталинград как сопровождающая и должна была вернуться, но не могла оставить своих детишек. Мне-то уже было 22 года, а им по 14-16. Сталинградский обком комсомола только что вернулся из Барнаула, куда эвакуировался, а здания целого ни одного нет. Сами строили. Я работала и здесь, и бегала помогать своим ребятам. Первым делом, конечно, восстанавливали Тракторный завод. Он стоял, как я уже говорила, под открытым небом и самостоятельную продукцию не выпускал, но танки, поступавшие с фронта, ремонтировал исправно и вовремя.

В моей группе была Таня Смирнова, дочь главного прокурора Куляба. Отец ее ушел на фронт и пропал без вести. Еще там, в Таджикистане, она пришла и попросилась с нами. Мы не хотели ее брать - знали, что девчонка избалованная и толку от нее не будет. Но не брать не имели права, все-таки комсомолка. И вот когда в Сталинграде стало нам невмоготу, Таня затеяла разговор в нашей группе, что, мол, старшая привезла нас сюда и бросила, а сама в обкоме отсиживается. Трех или четырех ребят она все же сагитировала, и они перестали выходить на работу. Мне это, конечно, передали. Вскоре пришлось нам разбирать один дом. Из-под обломков вытаскивали разложившиеся трупы и проверяли солдатские медальоны, в которых хранились адреса погибших. И один из медальонов оказался Таниного отца.

Она поднялась, перекрестилась (тогда это для комсомольца казалось невероятным) и сказала только: <Папа, я виновата перед тобой, хотела убежать, но могила твоя остановила>. Мы стояли как парализованные. Это ли не судьба? Весь завод облетела история, останки похоронили, а Таня осталась в Сталинграде до последнего дня. Конечно, при разборке завалов взрывы случались часто. Много наших ребят погибло. Даже в поле. Когда мы дожили до весны 44-го, из Барнаула привезли картошку. Сажали и общие огороды, и тому, кто отдельно хотел, по три сотки нарезали. Невдалеке от нас молодые муж с женой и девочка развели костер - картошку испечь. А он в аккурат на мине горел. Девочку искалечило, а родителей - наповал. Бывало, и в столовой от истощения умирали. Карточная система ведь была. Потерял карточки - считай, ты уже приговорен. А случалось наоборот. Наголодается человек, получит карточки, за три-четыре дня вперед наберет продуктов, проглотит их в один присест - тоже не жилец.

В конце 44-го, когда мы уже перебрались из палаток во времянки с буржуйками, начался тиф. Свалилась и я. Больница, куда меня увезли, тоже из досок да фанеры сколочена. Холод собачий, а меня еще около окна положили. Вдобавок к тифу получила крупозное воспаление легких. Была, конечно, без сознания, наголо обритая. Потом мне уже рассказывали, что в бреду постоянно о каких-то письмах говорила и звала Петю. Пришли как-то навестить меня мои девочки, а им сказали, что я умерла. Мы ведь там друг на друга похожи были- все молодые и все бритые. Повернулись они и ушли, вещички мои поделили, чтобы каждой что-то на память досталось. Хватились меня в обкоме комсомола и выяснили, что не умерла я, а просто переведена в другую палату. Когда узнали, что я жива, одна из девочек наших, Сима, принесла в больницу пачку писем от Пети. Постучала она в окошко, объяснила врачу. Но поскольку меня считали все-таки обреченной, врач только махнула рукой: мол, не до писем ей, не понадобятся. Но в мое подсознание больное ворвалось - письма! Как сестра говорила потом, я поднялась и крикнула: <Письма! Где письма от Пети?> Тогда врач сказала: <Если это от Пети, о котором она твердит, распечатай и прочти ей на выбор, но не больше одного в день>. Так мне сестра по вечерам и читала их. С этих писем я и поднялась.

Но после моей болезни связь с Петей надолго прервалась. Его кидали по всем фронтам, а я в это время валялась в тифу. И вот когда окончательно пришла в себя, решила написать в <Комсомольскую правду>. 2 ноября 1944 года письмо опубликовали. До сих пор у нас этот номер в семье хранится.

<Уважаемая редакция! Убедительно прошу вас поместить мое письмо в вашей газете. Так, возможно, оно скорее дойдет до моего друга, старшего лейтенанта Мартыненко Петра Ивановича, с которым мы пять лет не виделись и который с начала войны находится на фронте. Родной Петя! Поздравляю тебя с пятилетием твоей службы в Красной Армии. Ровно пять лет исполнилось с тех пор, как мы в последний раз пожали друг другу руки. Никогда не забыть мне родное село Октябрьское, призывной пункт и машину, украшенную красными полотнищами, на которой ты вместе со своими друзьями уехал далеко-далеко. Помню, как сейчас, это холодное осеннее утро и эту детскую свою мечту: хорошо бы дождь сильный пошел, может быть, мой Петя хоть еще один день побудет со мной. Мне все казалось тогда, что мы многого не договорили, многое не высказали. Помню хорошо и первое твое письмо. Сколько было волнения и радости! Казалось, целая вечность прошла, а на самом деле миновало лишь несколько дней. Я ждала осень 41-го года, когда ты должен был вернуться со службы, но пришла война, и все повернулось иначе. Ты остался, конечно, в армии и вот уже больше трех лет воюешь, и прошел ты за это время такую суровую школу, о которой, наверное, никогда и не думал. Пять лет я не видела тебя. Но все эти пять лет я чувствую тебя рядом, я верю тебе, и мне поэтому легче ждать. Ты меня помнишь восемнадцатилетней, а теперь мне 23года. Я стала старше и взрослее, пожалуй. Ты не думай, что мне чуждо веселье, что я замкнулась в себе. Нет, это не так. У меня есть хорошие друзья, я хожу вместе с ними в театр, и в кино, и на вечера. Но никто не заставил и не заставит меня забыть тебя.

Если напишу тебе, что ожидание мое легкое, ты не поверишь, да это и неправда. Порой тяжело бывает, особенно когда видишь своих подруг вместе с их друзьями, веселыми ребятами. В эти минуты очень больно становится от сознания, что тебя нет со мной.

Я прихожу тогда домой, беру альбом с твоими фотокарточками, пересматриваю их в который уже раз, перечитываю твои письма, и понемногу боль утихает, и верится мне, что я скоро дождусь тебя и мы будем счастливы. Некоторые людишки (я иначе их назвать не могу) пытались, как ты знаешь, расколоть нашу дружбу, писали тебе ложные письма, сообщали о моем замужестве. Просчитались, завистники! Ничто не нарушит нашей дружбы.

Обо мне, дорогой, не беспокойся. Я жива, здорова, только все скучаю по тебе. Будь здоров, дорогой! До скорой встречи! Передай мой горячий привет братишке Коле. Я очень рада, что вы встретились с ним, теперь вам веселее будет. Пишите мне чаще письма.

Обнимаю и крепко целую. Любящая тебя Ная. Мой адрес: Сталинград, поселок Стальгрэса, дом 9, кв. 3, Шубиной>.

Когда состоялась эта публикация, стало очень много поступать писем с фронта, из тыла. По-разному относились: кто с насмешкой, кто с недоверием. Встречались и полные тезки моего Пети - однофамильцы, отчего бывали недоразумения. Но связь наша в конце концов восстановилась, и мы продолжали ждать друг друга. Моя любовь и сохранила, наверное, его от пуль, а его вера вернула меня к жизни.

Юрий Орябинский