Рассказ. Кубанский городок. Конец пятидесятых годов

Вместо выполнения уроков я  тренировался. Ребром  пишущего пера я чиркал по гузке лежащего на столе другого пера, оно подлетало,  переворачивалось и падало желобком вверх, а потом ребром пера умело чиркал по щечке перевернутого, возвращая его в первоначальное положение. Потому что назавтра сыграть в <пёрышки> меня позвал сам Валька. Я выигрываю у всех ребят с нашей окраины, а вот его победить  не могу.

         Всех моих приятелей в школе охватила страсть к игре в <пёрышки>. Вообще-то мы ими писали, вставляя в деревянные ручки-держатели, вроде круглого карандаша,  с жестяным блестящим патрончиком на конце. Заканчивался этот патрончик пружинистым тугим пазом, в который  вдвигалось писчее перо. Почти все в нашем классе любили перья, которые писали <тонко>.  В некоторых местах буквы надо писать с нажимом, потолще - так красивей. А когда перо  начинало царапать бумагу,  его вынимали из патрончика и вставляли новое.  И откуда взялась эта игра в <пёрышки>, кто её придумал?  Но все пацаны часами играют в неё. В ход пошли не только исписанные, но и новые перья!

          И ручку с пером, и чернильницы мы каждый день приносили в школу, а после уроков уносили домой. Самое досадное - нести в школу чернильницу-непроливайку с фиолетовыми чернилами. Её мы привязывали к ручке портфеля  в маленькой холщёвой сумочке, затягивающейся кисетом. У всех пацанов она  заляпана кляксами.  Чернила хорошо видны через  стекло, плещутся изо всех сил, но как не пытаешься  их вылить, резко переворачивая чернильницу  - не получается. Потому что от верхних краёв  к центру хитро сужается перевёрнутый конус, внизу -  дырка для пера. Но как дашь кому-нибудь по спине портфелем, так из этой <непроливайки> всё равно вылетают капли.  

        <Пёрышки> выпускаются разной, даже забавной формы, но в школе положено писать только латунными <звёздочками>. На этих перьях посередине, на перешейке, выдавлена выпуклая пятиконечная звезда, ниже которой - резное продолговатое окошко, а от него к кончику пера ведёт капиллярчик.

          Лидия Фёдоровна, учительница русского языка, как-то принесла на урок длинное гусиное перо. Оголённый его конец был косо и длинно срезан, а кончик расщёплён. Она обмакнула его в чернильницу и стала ловко выводить им буквы, перекидывая от буковки к буковке тоненькие связочки. Чернила в овалах буковок местами сливались, утолщая линию. Написанный ею текст удивительно напоминал почерк изучаемых классиков, кое-где приводимый в их книгах. Мы  долго удивлялись и чуть гордились собой, что живём в таком современном и развитом мире и пишем  железными, а не гусиными перьями.

         Помимо <звёздочек> выпускались <уточки>  - с маленькими прямыми щёчками, тонким перешейком и толстенькой гузкой. Кончик этого пера заворачивался, писали они толще <звёздочек>. Валька, как его ни ругали учителя, как раз предпочитал писать ими - мелко, прямо, ровно.

        У Валерки Кучмы часто имелись <гусочки>, которые он, не жалея, проигрывал - тёмно-жёлтые приплюснутые перья с овальными ободочками на перешейке,

напоминающие сложенные крылья у настоящих гусей. Его мать работала  в конторе и приносила эти перья  оттуда.

         В почтовом отделении в центре города стояли два письменных стола, покрытых коричневым, в синих чернильных пятнах, дерматином. На них - 

                                                          2

чернильные приборы, тоже густо обсиненные, с врезанными  <непроливайками> и перьевыми ручками в ложбинке. Там  вообще другие перья - стальные, бело-блестящие, <почтовые>. Почти всегда по периметру стола сидел потный народ

и заполнял плотные желтые квитанции, часто  макая ручки в чернильницы. Ради этих перьев мы не ленились туда пойти, отворить дверь  в жаркий,  волнующий неизвестными дальними странами,  запах расплавленного сургуча. Как интересно было слышать новые названия городов! Казалось, все они расположены где-то у края огромной географической карты, висевшей в кабинете географии. А когда стол освобождался,  незаметно вынимали одно, а то и два <почтовых> пера из ручек, пока нас не заприметили зоркие женские глаза, а твёрдые мужские руки не вывели за порог.

         Но самым ценным, редкостным и доставляющим гордость пацану, считаются <АРочки>  - сплошные, без перешейка, полукруглые перья, с коротким носиком и маленьким круглым окошечком, выше которого разнонаклонно выдавлены две буквы <АР>. Их так трудно перевернуть!

         Выигранные перья  нанизывались на булавку, каждая разновидность - на свою, слипаясь в тяжёлые снизки. Шесть таких снизок лежали у меня на столе как символ превосходства над побеждёнными, и вот назавтра должен был состояться  главный поединок с Валькой. Целую неделю я часами жёстко тренировался сам с собою: надо же, наконец, выиграть у него! Поэтому мне не спалось,  я долго перебирал в памяти приёмы и хитрости, чтоб победить:

         Их семья жила в аккуратно белёном домике с двумя оконцами и  ярко покрашенными голубыми ставнями, проглядывающими через зелень палисадника. С Валькой нас связывала не закадычная, но устоявшаяся и крепкая дружба, в которой мы привыкли я - к физическому, а он - к моральному превосходству. Учились мы в  пятом классе и завидовали старшеклассникам,  потому что им разрешалось писать наливными самописцами.

         Калитка отворилась и пропустила меня по дорожке, выложенной кирпичом, в крохотную комнатку, всю в фикусах и домашних растениях. Мы сели за стол, накрытый вишнёвой скатертью, друг против друга, как шахматисты, и разыграли первый ход. Валька отогнул край скатерти, чтоб игра шла на доске, а потом, не вставая,  выдвинул небольшой ящичек из деревянной тумбочки со свисающими полукружиями вязаной салфетки,  на которой стоял старенький радиоприёмник <Рекорд>. В этом ящике Валька хранил такие же снизки пёрышек, как у меня, взял верхнюю: А под ней!!!

         В голове завертелись цветные круги, руки затяжелели, во рту ссохлось от откуда-то взявшейся кислоты, а в животе неприятно стянуло.  Валька быстро задвинул ящик, но одного мгновенья мне хватило, чтоб узреть никогда не виданное! В пустой спичечной коробке лежало, густо блестя тёмным боком,  похожее на <АРочку>, но меньше размером, толстое никелированное перо. Я такого никогда не видел! Откуда оно у Вальки? Его отец работал машинистом на паровозе, а мать - женщина с высокой причёской  чёрных, с пробрызгом седины, волос - вообще нигде не работала:

         Мы начали игру. Руки мои вздрагивали, координация заученных движений нарушалась; я позорно и быстро проигрывал. Да на что мне мои две снизки

пёрышек, если у меня нет такого, как у Вальки, тяжёлого пера! Я бы ещё две отдал за то, одно:

        Неожиданно мать громким приятным контральто позвала Вальку на кухню. Он быстро поднялся и вышел, колыхнув плотные тёмно-коричневые портьеры.

                                                                 3

         Запаздывая на время его выхода, со стула так же быстро поднялось моё тело, рука откинула кружево салфетки, выдернула ящичек, пальцы взяли коробок, задвинули ящик:

         О-о! Я всего только хотел рассмотреть перо, по-дружески взять и просто

внимательно  рассмотреть. Всего лишь! Я и принялся рассматривать его.  Вблизи оно оказалось ещё красивее, гладко и непривычно тяжело холодило кожу; посередине пера чётко виднелась проштампованная иностранная буква <S>, а от  крохотного оконца перед капиллярчиком во все стороны чиркали крохотные

чёрточки. И вот эти поблёскивающие прочерки, как настоящее солнце, ослепили меня.  Валька вскоре вернулся, не заметив моей проделки, коробочка с пером осталась лежать на моих коленях, мы возобновили игру. Я продолжал безудержно проигрывать, и когда доставал вторую снизку из кармана, незаметно убрал туда коробочку с пёрышком.

         Я проиграл всё, не особо печалясь, держа в памяти предстоящий восторг - любование чудом, которого ни у кого не было. Уходил я от Вальки в ранних сумерках, но низкий дом от нависших на него вишнёвых и абрикосовых деревьев, уже  переоделся в более сумрачную рубаху и недовольно глянул на меня  чёрно-синими глазами-окнами:

         В своей комнате я запустил руку в карман, нащупал коробочку, вынул: Пёрышка в нём не было. Я проверил ещё раз: Пёрышка в кармане не было. Тщательно ощупал  все  складки и завороты - нигде его нет!  Поискал на полу комнаты, у крыльца, где ещё светлел вечер: Нету. Пёрышко-солнце потерялось! Я, повалившись на постель, закусил угол подушки и  глухо завыл в неё от горя неожиданной потери красавца-пёрышка и: появившегося стыда перед другом.

                                                         :

         С этого случая Валька  стал мне неприятен. Замечая его издали, я отворачивался, уходил, отнекивался от приглашений, перестал проходить мимо его дома к своему. Я навсегда выбрал другой путь в школу. Валька думал, что я обиделся из-за проигрыша, однажды принёс мне целых четыре (!) полных снизки перьев и, смеясь, отдал их мне.

         -У меня пропала коробочка с иностранным чертёжным пером, подарком от дяди, отцова брата, - сказал он мне, - не помню, куда её положил? Вроде со всеми вместе она лежала. Знаешь, как я расстроился! А этих перьев я  навыигрываю столько же, если захочу!..

         Но всё равно наша дружба распалась. Его отец  ещё в школьные  наши годы умер от какой-то тяжёлой болезни, и мать одна доращивала двоих - Вальку и  младшего сына. После школы наши пути и вовсе разошлись, я уехал, а он остался возле стареющей матери, закончил заочно институт, одно время работал инженером, но потом пошёл по стопам отца - машинистом электровозов из-за более высокой зарплаты. Всё это я слышал со стороны, от одноклассников, встречаясь с ними во время редких приездов в родной городок, не имея ни малейшего желания встретиться лично, а три года назад он умер от рака легкого. Умирал тяжело, часто плакал, всё знал:

                   Кубанский городок. Конец девяностых годов.

         Я, как обычно, летом приехал в отпуск, а его уже нет. Меня поразила эта первая смерть одноклассника. Я впервые ясно осознал, что  тётушка Смерть где-то всегда рядом и сейчас вытирает ноги о чей-то порог, чтоб войти.

                                                                   4

        А ведь он все детские годы, вплоть до отрочества, был не только одноклассником мне, но и  хорошим другом. Чувствуя смутную вину,  я пришёл к

нашей бывшей школе, когда-то казавшейся огромной и просторной, а сейчас -

маленькой, приземистой. Обошёл её, вспоминая, как мы с Валькой выносили на носилках битый кирпич и строительный  мусор с территории. Во время уроков труда этим занимались все классы.  Школа только что построилась и была вторым, после бани, каменным сооружением на нашей половине города. Мы переселились в эту школу из старой, одноэтажной. В свой класс там приходилось ходить через помещение другого класса, при опоздании отворачиваясь от насмешливых ребячьих

взоров. А потом сажали тополя по периметру школьного двора и стадиона этой новой школы. Тоненькие прутики сейчас стали огромными и толстыми деревьями. И как Валька, втыкая очередной прутик в ямку, придумывал складные двустишия к ним, вызывая восхищённые взгляды девочек:

         <Тополёк, тополёк, я не выучил урок!>

         <Топольки, топольки, подарите мне коньки!>

         <Тополя, тополя, долго буду жить  и я!>

         Валька умел складывать стихи и состоял в редколлегии школьной стенгазеты.

         И вот Вальки нет, а им посаженные  громадно разросшиеся деревья живут, и, протянув огромные лапы к школьному зданию, съёжившемуся, втянувшему голову в плечи, уменьшили его:

         Я пошёл тем же путём, каким  когда-то ходили мы с Валькой. Мечтали о будущем, размахивали портфелями и стукающимися  о них чернильницами-непроливайками, и как на этом пути открыл он только  мне одному  <страшную тайну>: его вызывал директор школы и сообщил, что если он закончит год на пятёрки, то его направят во всесоюзный пионерский лагерь <Артек> в Крыму.

         И Валька поехал в этот <Артек>, но случилось это уже после нашей общей потери, и я даже не знаю, понравилось ли ему там?..

         Вот пологий спуск дороги к дощатому мостику через  тогда ещё влажную и кое-где с лужицами мокрую землю бывшей балочки,  сейчас совершенно сухую, с деревянными останками того мостика. Потом затяжной подъём к бывшей площади,  уже плотно застроенную частными домами и недавно выстроенной школой, высоко белеющей четырьмя этажами. А вот, через несколько коротких улочек, -  его родная улица, и: всё тот же белёный низенький домик с выгоревшими на солнце голубыми ставенками, по-стариковски мутно всматривающийся в меня своими двумя запылёнными окнами. Вскоре в одном из них, как на проявляющейся фотографии, всё яснее стала прорисовываться старушечья голова с высокой, совершенно седой причёской. Я толкнул калитку и узнал те же потёртые ногами чистые кирпичи, по которым подошёл к окну и спросил женщину, не помнит ли она меня?

         -Витю Рыбалко? Помню хорошо. Проходи в дом, - всё тем же приятным контральто ответила женщина.

         Я вошёл. Она встретила меня на кухоньке.

         -А Валя умер, - тут же сообщила  она известную мне весть, - когда его вынесли на улицу - пошёл дождик, лицо у него сразу стало мокрым, и я всё время думала о том, что ему холодно и лучше бы накрыть  шерстяным пледом.

         Она долго и подробно рассказывала о болезни сына, последних днях его, ещё ярких в её памяти.

       -Он стал совсем, как маленький, беспомощный, всё время просил чего-нибудь, и я всё исполняла:

         Я стоял у порога,  поглядывая на ту же, захватанную руками, изнанку плотно    закрытой коричневой портьеры. Вблизи в её контральто уже вкрадывалось  

                                                                  5

старческое дребезжание. Наконец я прервал её и попросил  разрешения пройти в комнату.

         -Да-да, конечно, проходи, садись, сейчас я чаю закипячу!

         Я рукой отодвинул тяжёлую ткань и вошёл: в  наше детство. Всё те же вещи, те же фикусы и растения в горшках стояли на тех же привычных местах  - ничто не изменилось! Те же венские стулья с гнутыми спинками, та же вишнёвая скатерть на том же столе.  Только вместо приёмника чёрно-белый телевизор <Рекорд>  стоял на той же тумбочке, и тот же ящик просматривался через узоры  так же свисающей  салфетки... И вдруг я почуял, что там: Я точно уже знал, что и там:

           Быстро, по-воровски, не спрашивая позволения, я поднял край салфетки, выдернул ящик: там лежали четыре снизки перьев на булавках. Подняв одну из них, я увидел!!! - бумажный ящичек от спичечной коробки и точно такие четыре тяжёлых пёрышка с маленькими солнцами вокруг их оконцев и иностранной буквой <S> посередине!

           -Это Владимир, дядя Вали, он в Архангельске капитаном дальнего плавания служил, - из-за спины моей увидела пёрышки старая женщина, - Вале прислал давным-давно. Валя как-то потерял одно и очень переживал, плакал, жалел. Я написала Владимиру, и он после ещё прислал. Это Валя их сюда положил, а я сохранила.

         Как и тогда, во рту у меня быстро ссохлось, а в животе возникло щемящее чувство опасности. По  расположению точно такой же коробочки с этими пёрышками, точно так же сверху накрытой снизкой перьев на булавке, я неожиданно догадался, что Валька тогда точно знал, куда положил свою коробочку с этим редким пёрышком, и, доставая оттуда свои трофеи, может, в последний раз любовался им! Значит, он точно знал, что это я: 

           Вновь чувство стыда перед потерянным другом кипятком кинулось в моё лицо.  Моя рука сама, вперёд моего желания, положила коробочку на место, накрыла её снизкой  школьных перьев на булавке, задвинула ящик и опустила край салфетки. Я быстро попрощался и вышел. Вечерело.

         -Прощай, Витя, - сказала женщина. Она  проводила меня до дверей веранды  и попросила, - закрой, пожалуйста, ставни.

         -Прощай, - сказал я домику и прикрыл его чёрно-пыльные глаза бледно-голубыми веками.

Виктор Рыбалко