Глава первая. Утренний сын
 

Как только Вася издал первый звучок, Саночка тотчас проснулась с обычной мыслью: "Весь в отца!" Еще и птицы не пробудились, а малыш уже приветствовал новое утро тихим и милым журчанием. Сперва произносилось "плям-плям-гуль-гуль", несколько мгновений проходили в тишине, а затем начиналась эта утренняя песня, похожая на журчание ручейка, сладостно текущего по камушкам родительских сердец. В блаженный предрассветный час Александр и Александра лежали и тихо слушали, как журчит в своей зыбке¹ их маленький сынок. Жена коснулась рукой руки мужа, и он взял ее руку в свою, обволакивая теплом всю ее. Через некоторое время люлюканье Васи станет сердитым, пора будет его кормить, а пока они могли еще немного полежать, наслаждаясь этими мгновениями.

В ушах у Саночки проснулись рождественские колядки. Они звучали в тот день, когда начались первые родильные схватки:

Добрый вечер, княже, светлый господарю!
Радуйся, ой радуйся, земле, Сын Божий народился!
Застилайте столы килимными полстями!²
Радуйся, ой радуйся, земле, Сын Божий народился!

Воспоминание птицей понесло ее в ту первую брачную ночь, когда, сколь сие чудесно, и зачался их первенец. Как можно было не вспоминать это! С тех пор, едва проснувшись, она сразу вспоминала, как Александр расплетал ее девичью косу. В тот миг она испытала неизъяснимое наслаждение, в которое вылились все ее ожидания последних дней, в глазах закружилось, она с трудом дотерпела, пока он расплетет длинную и толстую косу до самого затылка, и упала, как в омут, в его объятья.

Потом, когда она пришла в себя, ей стало очень смешно при виде того, как новоиспеченный муж ее самозабвенно спит сном земли, только что отдавшей людям урожай свой. И она долго гладила его волосы и лицо ладонью, любуясь Александром, покуда и сама не уснула. Среди ночи он разбудил ее, как осенний ветер будит и терзает спящую ночную рощу, и это было еще лучше, чем в первый раз, в дивном полусне. А когда она проснулась утром, то к великому удивлению своему мужа в постели не обрела. Всполошилась, а оказалось - он уже ускакал с отцом и отроками на раннюю ловлю с соколиками и ястребками, доставшимися ему в невесточьем.

...В зыбке самозабвенно журчал, гулил и курлыкал плодик той первой брачной ночи...

Народ новгородский на Рождество Христово в храмы потек, а княгиня Александра Брячиславна рожать надумала. Но ее все утешали - коли на такой великий праздник дитя родится, разве ж сие дурно?

Ах, как она этот Новгород возненавидела с первых же дней! Она и вообразить не могла в самых страшных снах, что бывают такие места на свете, где столько народу живет. Да не просто живет, а бурлит и клокочет, словно кипящая вода в котле. Страшная вечевая площадь, мощеная не камнем и не деревянными плахами, а перевернутыми нижними челюстями коровьих черепов... Как ступила на нее впервые княгиня Александра, так и стошнило ее.

В Новгород отправились из Торопца через несколько дней после венчанья. Там уготована была встреча с Александровой матушкой и вторая свадебная каша. И хоть ведомо было Брячиславне про излишнюю скромность своей тещи, все равно причудливо показалось ей, когда она увидела ее в самых простых одеждах и без единого украшения.

- Ну, здравствуй, добрая невестушка, - поцеловала ее теща, оглядев с ног до головы.

- Здравствуй, матушка Феодосия Игоревна, - ответила Александра и вдруг дерзко прошептала: - А я уже не порожняя!

- Откуда знаешь? - удивилась теща.

- Откуда знаю - не знаю, а знаю... - сказала Саночка и зарделась.

- Аль с первой ночи и понесла?

- С первой, матушка...

- Вот и лучше быть не может! Дай же я тебя еще раз поцелую!

С тещей у Саночки быстро заладилось, и она часто радовалась - что было бы, если б у князя Ярослава не умерла первая жена, половецкая хатуня. Глядишь, половчанка не была бы такая добрая. Да и вторая жена у Ярослава, говорят, была своенравная, дочь Мстислава Удалого. Поссорившись с тестем, Ярослав бился с ним в сражении под Липицей, потерпел поражение и потерял Ростиславу - Мстислав попросту отнял ее у него. А говорят, он любил ее. Но, слава Богу, женился в третий раз на хорошей. Вон сколько ему Феодосия сыновей и дочек наметала! А главное - родила для Саночки любезного мужа, Александра. И такая строгая, всегда незаметная. Будто и нет ее, а глянешь - да вон же она сидит себе молчком. Сказывают, таковою стала лишь после смерти старшего сына, умершего от непонятной скоротечной хвори. Она тогда решила, что излишне доселе наряжалась и украшалась, и поклялась впредь быть тихой и никуда не отлучаться от могилы в Юрьевом монастыре, жить только в Новгороде. Посему и на первой свадебной каше в Торопце не присутствовала. Да и в Новгороде, когда тут вторую кашу чинили, недолго в веселье участвовала, ибо бежала всякого житейского игралища.

Много было странностей в Новгороде. Вот хотя бы взять то, как Александра тут называли. Матушка звала Сашуней. Новгородцы в обиходе именовали его Леско или Садко. Если всюду на Руси и можно было услыхать окончание имени на "ко" - Василько, Митко, Левко, то тут всех без разбору так укорачивали. Михаил - Мишко, Фёдор - Федко, Андрей - Ядрейко, Юрги - Юшко. Правда, Садком Александра звали редко, потому что почитали другого Садка, жившего лет пятьдесят тому назад. То был богатый гость, купец, каких не сыскать. Он даже мерялся богатством - кто богатее, он, Садко Сытныч, али весь Господин Великий Новгород! Поют о нем, будто он ставил свою голову об заклад со многими купцами противу всех их лавок и вытащил из Ильмень озера златоперых рыбин. Но не токмо лихачествовал, а и построил на свои пенязи³ огромный храм во имя Бориса и Глеба. Александр его за то сильно почитал, особенно уважая память сих братьев, русских первомучеников.

С отчеством у Александра тоже было разнообразие. В торжественных и чинных случаях его величали Александром Ярославичем. Однако, священники и монахи обращались к нему - Александр Феодорович, потому как отец его в крещении был вовсе не Ярослав, а Феодор. Первый раз Саночка услыхала такое обращение к мужу от игуменьи, пришедшей с поздравлениями на третий день после новгородской свадьбы.

- Здравствуй, дорогой братик, Александр Феодорович, - сказала она, низко ему поклонившись.

Оказалось, это была бывшая Евфросинья Михайловна, невеста преждевременно, незадолго до свадьбы скончавшегося старшего Александрова братца. Его, кстати, тоже звали Фёдором. И дядька-кормилец у Александра был Фёдор Данилыч. Сплошные Фёдоры. Этот последний много места занимал в рассказах мужа о своем детстве. В прошлом году дядька стал болеть и отпросился из шумного Новгорода в родной свой город.

- Вот поедем, Саночка, в наш Переяславль, увидишь, какой у меня дядька Данилыч, - мечтал Александр.

А хорошо было бы и вовсе туда, в Переяславль, навсегда жить уехать. Пусть бы новгородцы забесились и опять не всхотели Александра своим князем. Оказывается, бывало таковое. Александру тогда лет девять было. Взъярились новгородцы, удумали вкупе со псковичами задружить с немцами. Князь Ярослав с женой Феодосией из Новгорода уехал, а сыновей, Александра и Федора, с пестуном Данилычем оставил тут. Но потом Данилыч с княжатами тоже вынужден был тайно бежать, ибо смута разгорелась нешуточная. Тогда-то они год целый в Переяславле прожили, но, увы, в Новгороде начались бедствия, голод, землетрясение, мор, затмение солнца, и пришлось новгородцам слать послов в Переяславль и просить Ярослава с сыновьями возвратиться к ним править. А жаль.

Впрочем, как это жаль! Ведь тогда, глядишь, отец бы ее за другого кого замуж отдал. Нет уж, какова судьба, так тому и быть. Да и то сказать - Новгород. Если попривыкнуть, то оно и ничего так жить тут, даже становится забавно и любопытно. Размерами своими он, конечно, ужасает, но чего только здесь нет, каких не напридумали люди всякостей! В лавках товары таковы, что, скажем, в Полоцк и не успеют дойти, тут всё расхватывается, хотя и в количестве немереном. Новгородки - щеголихи, обожают менять наряды, диадемы, серьги, обручья, ожерелья и прочие дивованья. Хочешь - жемчужные, хочешь - стеклянные, хочешь - бронзовые, хочешь - златые али серебряные, хочешь - алатырьные... И тут, и там стригольные заведения. И женские, где тебе по твоему желанию косы как хочешь красиво уложат, тебя саму приукрасят - и прибелянят, и присурмянят, и прирумянят, да так, что яко солнышко засияешь. И мужеские, где всякую овощь телесную - усы-власы-бороду - подстригут ровнёхонько и причешут, так что и самый неблаговидный страхолюд сделается пригоженек. Да мало того, приублаговонят, дабы от тебя не смрад шел, а ароматы заморские.

И затейники новгородцы, каких свет не видывал. Сколько же игр насчитывается тут! Хорошо будет рожденным ею детишкам наслаждаться своими детскими годами. Вон тебе в свайку раскольцовываются, а вон щучку тягают, а там - в раззявки режутся. Не желаешь бегать - сиди и учись в таблеи играть, в шахи ли, в шашки ли, в нарды или другие таблейные игры, их множество. Не желаешь сидеть - гоняйся в тыч с кожаным, набитым шерстью, мячиком. Надоело в тыч - играй в подкидку, в перекидку, в тычку, в лунки, в касло, в свечи, в постриги... Это только те игры, которые она успела покамест изучить, а была бы она мальчиком, то все бы уже усвоила.

Мальчиком хорошо быть, весело, но да вырастешь - изволь идти на войну. А этого счастья Саночке не понять. И за что люди воюют? Дружили бы да играли друг с другом, но нет - что ни год, так повсюду бьются. Вот радость, скажите! В книгах читаешь - и всё одно, как кто кого бил-побивал. Книг здесь много, либереи не мерянные, читай всю жизнь - и то не перечитаешь. Саночка взялась всё подряд читать, но игуменья Евфросинья навела в ее чтении строгость, советовала начать умные книги, в коих содержатся мудрые мысли Виргилия, Аскилопа⁴, Платона, Галиново устроение⁵, Аристотеля, Омировы сказания⁶. Делать нечего - хоть и скучновато, а понемногу стала вчитываться. И оказалось, что умнеть - тоже радостно.

Имя Евфросинья приятно было для полоцкой княжны - в ее родном Полоцке на всю Русскую Землю воссияла великая праведница, преподобная Евфросиния, тоже игуменья женской обители. Но все равно, не с нею дружила здешняя, новгородская Евфросинья, а с неудавшейся тещей своею, чтя общую потерю: одна - жениха, другая - старшего сына.

Не дай Бог такой же участи их первенцу, Васильку! Вот он лежит сейчас и журчит себе самозабвенно в своей колыбельке, радуясь новому очередному дню своей жизни, и неужто может случиться такое, что будешь растить, растить его, наполняя его своим любовным дыханием, а он потом сгинется в одночасье от неведомой болезни или падет в первом же бою с проклятым ворогом... Лучше об этом не думать.

- Который ему сегодня денёк будет, Леско?

Александр каждый новый день своего Васи записывает на вощаной дощечке. Старую букву сотрет, новую навостренной палочкой впишет. Вместо ответа князь встал с постели, перекрестился, нашел свою вощаную таблейку. Княгиня тоже вскочила, заглянула ему через плечо и увидела, как он сглаживает числовые буквицы "рцы", "червя" и "фиту", означающие сто девяносто девять, и на их место вписывает одну-единственную титловую букву "слово", означающую число двести. Вот уже сколько времени прошло с тех пор, как в Рождественский праздник родился их милый Василько. В честь звезды Вифлеема дали ему родильное имя Звездислав, а святое крещение Новгородский архиепископ Спиридон вершил через неделю, первого января, в день Василия Великого, архиепископа Кесарии Каппадокийской, почитаемого наравне с Иоанном Златоустом и Григорием Богословом. В честь сего учителя и святителя вселенского и наречен был первенец Александра и Александры. В Софийском соборе проходило крещение. А до чего же много храмов в Новгороде! Есть и громоздкие, как Пятницкий, не молитвенный дом, а амбар, прости Господи! Но больше таких, от которых всё в душе поет. Вступишь - и сразу всем сердцем чуешь, как вошел не просто в храм, а в посольство Рая на земле.

- Двосотный день ныне Васильку нашему, - с удовольствием промолвил Александр, откладывая дщицу. - С добрым утром, Саночка! Встаём, а то он уже не ласково журчать начинает.

- А какой по имени день нынче, свет мой? - спросила Брячиславна.

- Ольгин, жёнушка. Память равноапостольной великой княгини Ольги, во святом крещении Елены. Июля одиннадцатое. Среда.

Глава вторая. Утренний чин
 

И покуда Васюнька не начал сердиться, что никто не устремляется к нему с восторгами и не спешат кормить, князь и княгиня встали под образами на утреннюю молитву, ибо и птицы за окном уже вовсю приступили славить Бога.

До чего же любил князь Александр эти утренние молитвенные мгновения! Раньше любил в одиночестве идти по мостику в небо, а теперь полюбил вдвоем с женою лететь туда, выше и выше, к подножию Всемилостивого Творца, сотворившего очередное чудо - это новое упоительное утро.

Он читал и пел молитвы вполголоса, а сзади слева Саночка тихонько и нежно подпевала ему. Неугасимая лампада горела огнем, принесенным из Русалима монахом Алексием. Когда-нибудь придет время, и они с Александрой тоже отправятся в хожение ко Святому Граду. У нее была ладанка с мощами преподобной Евфросинии Полоцкой, почитаемой по всей Руси. И она, милая, подарила эту ценную святыню несостоявшейся невесте покойного брата Феди за то только, что та тоже Евфросиния. А Полоцкая игуменья не только в паломничество в Русалим ходила, но и осталась жить там, и усопла там же, в обители святого Саввы. И мощи ее были перенесены в Киев, где и покоятся в пещерах преподобного Феодосия.

Иные спорят, говоря, что не надобно православным христианам уподобляться римлянам и стремиться в Иерусалим, ибо, мол, там Господа нашего казнили смертию те же самые римляне Пилатовы по жидовскому наущению. Якобы, как убийцу манит к себе то место, на коем он совершил смертный грех свой, так и римляне туда влекутся, а нам сего не надобно. Пусть так, но ведь на месте казни своей и воссиял Господь во всей силе, и свет сей оттуда до нас дотекает. И Огнь ежегодно является. Вот от того Огня лампада горит, и он чувствует от нее силу Христову... Нет, очень бы хотелось побывать там, где родился и возрастал сладчайший Иисус, где Он творил свои проповеди и совершал чудеса, где Он был предан, бит и распят, и где Он воскрес и вознесся на небеса, даря нам завет спасения душ наших.

- Приидите, поклонимся и припадем Самому Христу Цареви и Богу нашему! - в третий раз встал на колени и отбил нижайший поклон Александр, чувствуя дыхание одежд и свежего тела жены, припавшей к полу поблизости. Стал читать пятидесятый псалом Давида. Жиды... Жиды - одно, а Русалим - совсем другое. Проклинаем жидовство за мерзость, сотворенную ими со Христом, но поклоняемся ветхозаветным праведникам за их прозрения о Христе и говорим: "...и да созиждутся стены Иерусалимския", ибо Русалим и есть главная и предбудущая столица Русская, там будет сидеть царь православный. И будет он русичем. А кем же еще!

Однако Васюня уже весьма гневно начал покряхтывать и постанывать, кончилось его блаженное утречко, когда животик еще не дал знать о себе. Едва достояв с мужем до "Чаю воскресения мертвых", Саночка пошла кормить дитятку. Извлекла малыша из колываньки, села на постель и дала ему грудь. Александр не видел этого, он продолжал молиться, но счастливая картина все равно возникла пред мысленным взором, и был ли в том большой грех?..

А вот любопытно было бы увидеть себя в таком возрасте, каков ты был... Сказывают, когда Александр лежал в своей люльке, а рядом молились, то он никогда не издавал ни единого писка, лежал себе тихонечко и улыбался. И лишь когда молитвы заканчивались, начинал требовать кормления. Так ли было?

Увы, себя маленького не увидишь и не припомнишь, каково тебе было, когда рядом с тобой молились твои отец и мать. Первое Александрово воспоминание - крещенская прорубь во льду Клещина озера, яркое солнце, играющее лучами в глубокой и холодной воде, бездонность голубизны неба, отражающегося на поверхности крещенской ердани, и такая же бездонность озерной глубины... Кажется, да, это и есть его первое воспоминание в жизни. Быть может, когда-нибудь и другое откроется, так хочется припомнить, как тебя крестили, как впервые освятили уста Причастием, как стал ходить, как произнес первое слово... Но покамест крещенская крестовидная прорубь - самое раннее. За ним - обрывочные другие воспоминания.

- К Тебе, Владыко Человеколюбче, от сна восстав прибегаю...

Постриги - вот первое, что отчетливо и много припоминалось. Ему уже пять лет было, совсем взрослый отрок, не младенец какой-нибудь вам. Деревянной саблей за милую душу рубил полчища высоких трав, ибо то, конечно, были не травы, а лютые враги Отечества нашего - репьи латынские!

- До сего дня был ты дитя, а с сего дня будешь младой муж, - молвил ему отец.

В Спасо-Преображенском соборе Переяславля он сидел на огромной подушке, покрытой аксамитовой наволочкой с изображениями золотых лефандов и львов. Сей белокаменный храм был построен его прадедом - Юрги Долгоруким, который украсно украсил его и исполнил книгами и мощами священными. И Александр уже тогда знал, что се - "прадедушкин храм". Образ долгорукого прадеда с малых лет воспалял его воображение - жалко, что Юрги уже в Раю, вот бы поглядеть на его руки, какова была их долгота. И хотя и разъясняли ему, что руки у прадеда были обычные, а прозванье связано с долгими устремлениями к новым землям, Александру все равно представлялся огромный богатырь с безразмерными ручищами. Берет врага христианского за воротник и длинной дланью своею заносит высоко-высоко - на конек крыши. Очень смешное зрелище!

И вот, после долгих молитв, епископ Симон взял в руки ноженцы и приблизился к нему решительным шагом, так что Александр невольно отпрянул. И вот, длинные шелковистые пряди, от рожденья не стриженные, с нежным хрустом отстригаются и ложатся в кипарисовую укладочку. Отныне его всегда будут стричь, ибо, как завещал Владимир Мономах, "се грех, аще же муж носит долги власы", а он отныне уже не Сашенька, а Александр, не дитя, а младой муж, как сказал батюшка.

После пострига и заздравных молебнов новоявленного младого мужа выводят во двор. Народ переяславский кричит ему здравие. Матушка Феодосия берет его на руки и, целуя, прощается с ним. Теперь они будут видеться реже, ибо жить Александр станет у своего пестуна - Федора Даниловича. Матушка передает его с рук на руки боярину-воспитателю, Федор Данилович бережно берет своего нового воспитанника и сажает высоко-высоко, на коня, в сияющее серебром и новой кожей седло, так высоко, как Юрги Долгорукий - супостата, в мечтах маленького Саши. Но теперь - прочь мечты детства! Он сидит на коне, он очень и очень взрослый, его препоясывают мечом, не детским деревянным, а самым настоящим, хотя и не очень большим, не таким, как у отца. Меч тяжел, но Саша смело берет его рукоять, цепко обхватывает и с напряженным усилием вытаскивает из ножен. Меч шатается в еще не очень сильной руке и сверкает на солнце, тяжело держать его, но надо, и он возносит кладенец свой над головою, а епископ возглашает:

- В нощи мя и во дни сохраняй, борющих враг избавляющи мя!

Еще труднее было вставить клинок меча обратно в ножны, но он и с этим справился, утопил булатное лезвие в мягком бархате ножнового влагалища. На другой день предстояло впервые поехать на ловы...

- Моли Бога о мне, святый угодниче Божий и мучениче, воине Александре, яко аз усердно к тебе прибегаю, скорому помощнику и молитвеннику о душе моей.

В честь воина нареченный, был он прежде всего воин, и когда научился читать, первыми книгами его стали не только жития святых, среди коих было и житие праведного воина Александра, но и "Александрия" - описание жизни и подвигов Александра Македонского. Сию книгу он перечитывал много раз, вдохновляясь благородством воинского духа и мечтая о столь же бесстрашных подвигах. Его восхищал и необычный ум македонского царя и полководца, как тот говорил: "Восточные страны весьма удобны для завоеваний, ибо они обширны и густо заселены народами". Или как хитроумно поучал: "Аще бываете в чужом граде, присматривайте, и коли узрите, что там домашних мелких зверушек - собак и кошек - в изобилии и они окружены излишней лаской, тако знайте же, что сей град легко завоевать вам будет, ибо тут мужи слабы и ленивы, детей не воспроизводят в достатке, и женам хочется изливать свою любовь опричь детей на собак да кошек". И много другой нелишней мудрости было в сказаниях об Александре, одно плохо - жил он до явления Христа Бога и не мог прибавить к своим доблестям подвига христианского.

Александру Переяславскому же, в отличие от Македонского, Бог дал счастье родиться в мире, озаренном светом Христовой любви, в мире, где цвела и светилась несравненная страна - Русь родная. И в будущем уготованы ему воинские свершения не ради своей славы, как у Македонского, но прежде всего ради веселия Христова и ради пущего величия русского народа.

- Спаси, Господи, люди Твоя, и благослови достояние Твое, победы православным христианам на сопротивныя даруя, и Твое сохраняя Крестом Твоим жительство.

Под пестование дядьки Данилыча он попал, как зерно попадает в ступе под тяжелый пест. Тут уж никто не жалел, не щадил его нежного возраста, часами приходилось носить на себе и брони, и кольчуги, и щиты, и мечи, и шлемы, обучаться фарьству - умению добро сидеть в седле и управлять конем, натягивать тетиву лука, обдирая себе об нее детские пальцы.

- Ничего, ничего, повлажнись поди на тёртости, да хорошенько повлажнись, не брезгуй, - нисколько не проявлял жалости, а лишь думая о помощи и пользе, учил пестуш Федор Данилыч. - Так, повлажнился? Добро. Теперь мы твои лапы о-о-от так завернем, завтра всё как копьем снимет. И впредь знай, что когда коню где-то потёртость на спине или боках случится, от седла или подпруги, спереди от нагрудника или сзади от пахвы, без стеснения увлажни больные места собственной своей влагою, а потом прикрой на всю ночь капустными листами, как я тебе сейчас.

К семи годам Александр уже в доспехах мог долго сидеть в седле, владел мечом, сколь сие возможно в столь юную пору, и лихо стрелял из малого лука. Считалось, что отменный лучник точно в цель посылает одну стрелу за одно прочтение "Отче наш", бывали и такие, что могли шесть раз выстрелить за одно "Верую"⁷. Семилетний Александр, сидя в седле, за одно "Верую" мог дважды зарядить лук и пустить стрелку. С двадцати шагов, правда, своих, детских, а не взрослого человека, он легко вонзал в дерево срезку⁸, а на пятнадцати таких же шагах томаркой⁹ сбивал с плетня какой-нибудь чурбачок.

Осанистым молодцом привез его тогда отец в Новгород вкупе с братом Федей на княжение. В первый день поселились неподалеку от города, на Городище, в Благовещенской церкви служили благодарственный молебен. На другой день предстояло идти в Новгород "присягу бить", как сказал отец. И Алексаше представлялось, что надо будет биться с кем-то, ведь не зря его готовили, учили, он всю ночь волновался, во сне думая, одолеет ли... Но оказалось, никого бить не понадобилось, всё произошло довольно мирно, хотя и шумно.

Новгород напугал мальчика своей огромностью. Родной Переяславль раз в пять был меньше. А главное - тише. Когда в сопровождении приехавших за ними в Городище послов они подъезжали к Ярославову Дворищу, там их уже ждали толпы народа, крикливого и беспокойного, вышедшего поглядеть, кого им привезли на княжение. Больше всего Александр боялся свалиться с коня - казалось, упади он, и вся эта орава ринется на него и растерзает. И от этого страха еще осанистее сидел в седле своем, насаженном на золотистый, в веселых пятнах, пардовый чапрак. До его слуха доносились восклицания, которые его больше подбадривали, чем огорчали:

- Дивитесь, який ладный княжевец!

- Меньший али старший?

- Меньший. Такого не прея можно садить княжить.

- Нечего бачить - баский юнош!

- Клятые суздаляки!

- А тебе подавай немчина? Закрой рыло!

Огромных размеров церкви стояли на Ярославовом Дворище, а вокруг церквей - шумные торги, гомон, гогот. Здесь приехавших переяславцев встречала новгородская господа - богатейшие люди города, все препоясанные одинаковыми золотыми поясами, знаменующими их господское достоинство. Подъехав к ним, отец извлек из ножен меч свой, поцеловал его и вновь вложил в ножны. То же проделал старший брат. Александр в свою очередь вытащил свой меч и был уверен, что выронит его на позор себе перед всею господою, но справился, приложил к губам булатное лезвие и вернул кладенец в ножны.

- Спаси, Господи, и помилуй богохранимую страну нашу Русьскую, власти и воинство ея, да тихое и безмолвное житие поживем во всяком благочестии и чистоте.

От Ярославова Дворища выехали к пяти вымолам, и казалось, что к этим волховским пристаням пришли и встали на привязи со всех стран мира корабли - русские ладьи и насады, мурманские и свейские шнеки¹⁰, водоходы немецкие, датские и прочие латынские теснились и терлись боками друг о друга, покачиваясь на волнах, рождаемых нескончаемым бегом судов по Волхову.

И, проехав мимо вымолов, взошли на Великий мост. Впереди вставал величественный кремль, из-за каменных стен которого выглядывали шапки соборов, справа Волхов стремил свои воды на полночь, к Ладожскому озеру, распрямлял и набычивал разноцветные паруса кораблей, а слева распахивался простор, там речной рукав из Мячина озера вливался в Волхов и вдалеке, за стрелкой полуострова, виднелись купола Юрьева монастыря, вдруг сверкнувшие на солнце так, что померещился там ангел... И еще не знали сыны Ярослава, что одному из них через шесть лет быть похоронену в той обители...

- Спаси, Господи, и помилуй родители моя Феодора и Феодосию, братию и сестры, жену мою Александру, сына Василия и сродники моя по плоти, и вся ближния рода моего, и други, и даруй им мирная Твоя и премирная благая.

Он невольно оглянулся и увидел, как улыбается Саночка, кормя своего задумчивого едока, весьма важно относящегося к своему насыщению. Молочная ему женушка попалась - многие не могут сами долго выкормить первенцев, а Саночка, гляди-ка, полгода уже сама вскармливает и не подает знаков, что скоро кончится млекопитание.

Когда он привез ее сюда, в Новгород, он видел, как она перепугана, как ей хочется бежать от этого несносного новгородского гомона. Она и сказала тогда ему: "Как же можно жить тут, Леско милый?" С молодою женой он точно так же въезжал сюда, как и в свой самый первый приезд - через Ярославово Дворище, мимо пяти вымолов - Иванского, Будятина, Матфеева, Немецкого и Гаральдова - на Велик мост, с коего открывались бескрайние виды во все четыре стороны. И молодую жену он повез в кремль, в Святую Софию, точно так же, как тогда, отправились они с отцом и братом в сей главный храм Новгорода "бить присягу". Дивный собор! Подъехали к вратам и залюбовались ими - изощренные врата, разделены на множество прямоугольных ячеек, в каждой из которых разнообразные сцены - Спас в силах и Спас с апостолами, разные государи и воины на конях и с копьями, святые мученики и праведники, в нижнем углу - китоврас¹¹, стреляющий из лука, дверные уши держатся в зубах у львиных морд.

- Се, сыны, важная у Софии украса - врата свейского стольного града Сигтуны. Привезены в память о покорении сего свейского града новгородцами сорок лет тому назад. От тоя поры свеи боятся воевать противу нас.

Сойдя с коней, сквозь расступающуюся толпу входили в храм через Сигтунские ворота. Внутри всё озарено множеством светильников, шли прямо к аналою, на котором лежали крест и грамоты Ярослава Мудрого, коему Александр приходился внуком в шестом колене, целовали грамоты и крест по очереди: отец, брат, третьим - Александр. Владыка архиепископ Антоний, в прошлом боярин и сановник Добрыня Ядрейкович, благословлял, принимая присягу быть добрыми и мудрыми князьями Господину Великому Новгороду. На владыке - клобук белый, не черный, как у Владимирского архиепископа. Всё тут, в Новеграде, не так, как повсюду. И речь - вроде русская, да не такая, не "хлеб" скажут, а "хлиб"; не "говорить", а "бачить"; не "смотреть", а "дивитися"; не "тебе", а "тоби"; не "что", а "що"; не "вечный", а "вичный". Правда, "вече" так и говорят - "вече". Это у них народный сход, на коем, если не всё, то очень многое решается.

Потом он как-то вдруг понял - всё, что на письме через "ять" изображается, новгородцы не через "е", а через "и" произносят, вот в чем дело. И таков их древлий обычай, от коего они не хотят отказываться. Еще они не скажут "он едет", а молвят: "ён еде"; не "его жена", а "евоная"; епискупа называют "пискупом" и епископская церковь в Детинце у них - Пискупля церковь; новгородец не бьет топором, а бьет топорам, не берет руками, а берет рукам, не кормит лошадей, а кормит лошадьми, живет не возле реки, а возле реке, а идет не к реке, а к реки, и не к нам, а нами... И много еще чего у него в языке причудливого, чтоб только всяк русский человек в разговоре сразу ж понимал, что перед ним удалой новгородец, а никто иной.

За свои годы жизни тут Александр Ярославич хорошо освоил речь Великого Новгорода, и уже не бывало случая, чтобы он где-то что-то произнес "не по-евоному". А Саночка упрямится: "Не хочу речь свою коверкать!" По-своему и она права.

Но он со временем очень полюбил новгородцев. Многое не нравилось ему в них и прежде всего - любовь к наживе, к излишнему богатству, к пирам, на которых съедалось так много, что можно было накормить целую область, а еще столько же недоедалось и портилось, уходило на корм скотине, которая и сама, в свою очередь, предназначена была в корм. Не любил он изобилия роскошных одежд, коими щеголяли новгородки, не любил лишнего богатства и самого духа торгашеского, витавшего над этою северною столицею нашей... Но не мог он не восторгаться боевой удалью жителей этого сильного оплота Русской жизни, их бесстрашием и укоренелым презрением ко всякому иноземцу, мечтающему завладеть хоть каплею их немереного достояния, ибо и той капли хватило бы, чтобы вооружить целое войско и с тем войском покорить какой-нибудь малодушный народ.

Дерзость, наглость, самохвальство - всё сие дышало в новогородцах, но всё сие не могло и не восхищать, ибо было выслужено этим славным народом полунощной Руси в боях с постоянными захватчиками, из века в век искавшими себе позорной гибели на священных берегах Псковского, Чудского и Ильменя озера, Шелони и Волхова, в болотистых здешних топях. Прогонят их, намнут хвост и гриву, они какое-то время не лезут, потом забывают про позор свой и раны, и вновь, глядишь, влекут свои чванливые знамена, треплют их на северном ветру, чтобы уронить в грязь или пыль да залить собственною кровью.

Прав был отец, говоря про свеев - после разгрома Сигтуны, слышно было, что не смогли они заново возродить свою некогда громкую столицу и не устремляли взоров своих на богатства Новгорода; видать, в живых еще были старики, помнившие могущество новгородцев, пришедших и разгромивших их. Зато немец являлся, и возможно ли забыть Александру, как вместе с отцом ходил он бить незваного гостя в чудских землях, как сломалась с виду непобедимая рыцарская рать, как проломился лед под ними, одетыми в чересчур тяжелые доспехи, и они проваливались туда, в черную, словно бездонную, воду.

Он стоял над ледяным проломом и глядел на эту воду, в пучине которой скрылись еще недавно живые люди, будто провалились сразу в преисподнюю; и выглянуло солнце, и осветило, позолотило речную рябь, отразилось голубое небо на холодной поверхности, прикрывая своим отражением немецкую смерть...

- Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, молитв ради Пречистыя Твоея Матере, преподобных и богоносных отец наших и всех святых, помилуй нас. Аминь.

Он закончил молитвы, весело оглянулся и увидел отвалившегося от материнской груди сына; тот сыто вращал полусонными глазами и явно недоумевал, как это он еще недавно был таким умным, так осознанно журчал о чем-то важном, но вот, насытился, и куда-то всё подевалось. Саночка блаженно разглядывала каждый уголок его личика, улыбаясь и млея от материнского счастья.

- Доброе утро, Саночка! - приветствовал ее веселый муж.

- И тебя с добрым утром, Леско, - тихо отозвалась она из блаженного полузабытья.

Князь Александр Ярославич подошел к окну, распахнул его настежь и полной грудью вдохнул предрассветной летней утренней свежести. На Городище было тихо, лишь где-то далеко доносилась песня ранних жниц, идущих на поле за первым снопом, да щебетали птицы, высыпавшие всем пернатым миром на свой насекомый завтрак, и нежный запах сохнувшего сена долетал со скошенных лугов, как верный знак уже приближающейся в недалеком будущем осени.

- И до чего же хорошо, Саночка, что у новгородцев нет непременного обычая селить князей своих в пределах города. Как хорошо тут, на окраинах! Правда?

- Правда, Лесенько, я же сама тебе и говорила сие не единожды. Хорошо тут... О, уже спит наш Василько!.. Невозможно, до чего ж хорошо нам... Только иной раз мне думается: "А долго ли осталось таких безмятежных деньков?" Того и гляди - явятся нехристи али латыны проклятые и уйдет от меня Леско мой биться с ними, оставит меня одну не спать - тревожиться, жив ли еще, не убит ли! И какая мне тогда будет радость от такого утра, от этих чудесных свежих запахов...

- С тобой Вася останется, соединение наше, - затуманился, представив себе одинокую Саночку, Александр. Мысли о скором каком-либо походе и его не покидали. Но, в отличие от жены, он находил в них утешение, потому что воинский дух в нем томился и задыхался от долгого неучастия в битвах. Ему давно уже назрело совершить добрую бранную жатву, и сей тучный сноп ждал его. Хоть бы кто-нибудь пришел проверить на прочность ту крепость, что он построил вскоре после свадебной каши в месте впадения в Шелонь притока Дубенки.

В прошлое лето ходил он к отцу под Смоленск и помогал ему освобождать град сей от литовцев. Епископ Меркурий, венчавший Александра с Александрой, уйдя тогда из Торопца в киевские пещеры, вскоре и преставился там блаженно. Доблестный отец помнил о том, что обещал Меркурию отнять Смоленск у проклятых литвинов, и он сдержал слово - освободил старинный град Русский. Но Александру мало досталось повоевать там, отец жадничал и, видя всевозрастающую мощь своего старшего сына, призвал его на помощь тогда, когда уж и помощи особой не надобно было. Александру с его дружиной лишь крохи перепали с того бранного пиршества - гнать отступающую литву, да и то, не самую доблестную, а так - разную сволочь. И Александр вернулся на Шелонь, где уже вовсю шло строительство крепости. Ему нравилось, что он рубит свой град, о котором спустя много лет будут говорить: "срубленный Александром, сыном Ярослава, внуком Всеволодиным, правнуком Юрги Долгорукого, иже срубил Москву". И больше в прошлое лето не досталось повоевать.

Но теперь он ждал близкой беды и случая проявить свою доблесть. Скорая война с татарами была столь же недалека, как сегодняшний рассвет, лучи которого уже предугадывались. В прошлое лето сия мрачная туча доползла до самого Торжка, новгородцы готовились выходить навстречу смертоносному воинству, но поганые, разорив Переяславль Русский и Чернигов, пройдя стороной мимо Киева и лишь дохнув на древнюю столицу Русскую своим смрадным дыханием ада, повернули на Козельск, разорили его, дошли до Торжка и, предав его скорбной участи, неожиданно ушли назад в поволжские степи. Со дня на день теперь следовало ждать вестей о их новом пришествии.

- Как Господь даст, Саночка, - вздохнул он, не спеша одеваться и глядя, как тихо засыпает сытый младенчик. - Кабы не было разлук и несчастий, то почем бы мы знали счастье и радость долгожданной встречи?..

Глава третья. Нерусь
 

В те мгновения раннего утра, пока князь Александр Ярославич молился и нежился с домашними на Рюриковом Городище, высоконосые свейские шнеки одна за другой в чинном порядке вплывали в устье Невы.

На передней, с большим крестом из мореного дуба стоял англичанин Томас, епископ Або, главного шведского города на финском побережье. Это он два года призывал к походу на восток, называя его перегринацией, подобно тому, как именовались походы рыцарей креста в Левант, на освобождение Гроба Господня. Он помнил папу Гонория, его предсмертный завет огнем и мечом обратить Гардарику в христианство, его суровое воззвание "Ко всем королям Руссии" не препятствовать успехам веры христианской, "дабы не подвергнуться гневу Божьему и апостольского папского престола, который легко может, когда пожелает, покарать вас!" Граф Уголино, ставший после Гонория новым папой под именем Григория IX, указал на главного врага папства на востоке - на молодого князя Александра, сидящего в Хольмгарде¹² и распространяющего вокруг себя схизматическую ересь¹³. Финнмарка¹⁴, постепенно осваиваемая шведами, с востока покорялась руссами, направляемыми Александром. И сей дерзкий схизматик легко обращал доверчивых жителей в свою ересь. Гнев папы Григория был неописуем. В своей булле он написал об Александре: "Стараниями врагов креста народ Финнмарки возвращен к заблуждению старой веры и вместе с некоторыми варварами, и с помощью дьявола совершенно уничтожает молодое насаждение католической церкви". И епископ Томас, указывая на хвостатую комету, появлявшуюся на ночном небосклоне, говорил: "Вот, куда вам надо идти, шведы!"

Несколько монахов францисканцев и доминиканцев плыли на первой шнеке в свите епископа Томаса. Здесь же сидели двое рыцарей и одиннадцать рядовых воинов монашеского ордена храмовников, ветер трепал их белые плащи с красными лапчатыми крестами. При каждом состояло по два оруженосца, которым теперь, когда шнеки пойдут против течения реки, предстояло взяться за весла.

Далее на десяти шнеках плыли пятьсот норвежцев, присланных в этот поход верховным конунгом Норвегии Хаконом IV, ими руководил свирепый рыцарь Мьёльнирн, о котором шла худая слава, что ему всё равно кого убивать, лишь бы отбирать жизни у людей. Немало и шведов угасло от его смертоносной десницы - ведь до сей поры шведский король Эрик Эрикссон Леспе и конунг Хакон ненавидели друг друга. Один мечтал завоевать Швецию, другой жаждал присоединить к своему королевству Норвегию. И несколько последних лет то там, то сям между ними вспыхивали бои. Но папа Григорий призвал Эрика и Хакона прекратить междоусобие. Три года назад Хакон обязался отправить войска в Левант¹⁵, где вновь собиралась рать против сарацин за освобождение Гроба Господня. Но хладолюбивым норвежцам не хотелось отправляться в теплые края, и Хакон выпросил у папы разрешения вместо Леванта идти с Эриком на Александра.

Белые флаги с черными, распростершими крылья норманнскими воронами развевались над шнеками норвежцев рядом с желтыми стягами, несущими черного льва, присевшего перед броском на добычу. Следом за ними плыли четыре крупные датские шнеки с Даннеброгами - красными знаменами, пересеченными белым крестом. Этот стяг их король Вальдемар взвил над собою впервые двадцать лет назад во время битвы под Линданиссе, когда датчане завоевывали побережье, населенное языческой чудью и русскими схизматиками. Тогда, в ночь перед битвой, он увидел белый крест на красном закатном небосклоне. Правда, в сагах поется, будто Даннеброг, что значит - "сила Дании", упал с небес прямо в руки архиепископа Андреаса Сунессена, сопровождавшего войско Вальдемара Победоносного, в тот самый миг сражения, когда датчане дрогнули. А епископ Томас со смехом рассказывал, как слышал из уст папы Григория, что Даннеброг был заготовлен заранее и освящен папой Гонорием в Риме, а потом его привезли в Эстляндию, как стали называть страну чуди датские завоеватели.

Семидесятилетний Вальдемар пожадничал, отправив в поход на конунга Александра лишь немногим более сотни рыцарей, хотя сын его Абель рвался повести в Гардарику большое войско. Но присмиревший вояка ограничился несколькими отрядами, коими начальником был не сильно прославленный в сражениях витязь Кнуд, по прозвищу Пропорциус.

Зять короля Эрика, доблестный и знаменитый по всей Швеции рыцарь Биргер Фольконунг следовал на своей шнеке сразу за датчанами. Он вел с собой значительное войско, с трудом разместившееся на тридцати трех шнеках, общим числом до тысячи семисот отборных воинов, с которыми он рассчитывал дойти не только до Ладоги, но и до самого Хольмгарда, после того, как будет перебито войско конунга Александра, сына государя всей Гардарики - Ярлслейфа. Хотя главной задачей похода было, после разгрома Александра, закрепиться между заливом и Ладогой, в Вотландии, Ингерманландии и Лопландии¹⁶, чтобы стоять тут отныне и навсегда, не пуская более руссов в Финнмарку.

Душа Биргера наполнялась свежестью летнего утра, ветром грядущих побед, радостью великих завоеваний. Он, лучший полководец, женатый на родной сестре короля Эрика, а вовсе не Улоф Фаси, должен быть первым лицом в Швеции, его голубое знамя с тремя золотыми коронами обязано стать главным стягом шведских войск. Он, после страшной гибели Сигтуны, выбрал новое место для столицы, где быстро стал расти город Стокгольм. Он разбил наголову мятежника Кнута Иогансона Долгого, своего родственника, так же происходившего из славного рода Фольконунгов, возжелавшего захватить шведский престол. В честь этого король и отдал за него свою сестру Ингерду. И во всех чурках¹⁷ Швеции славили имя Биргера. А поскольку Эрик бесплоден и не имеет детей, в будущем именно Биргер Фольконунг имеет полное право рассчитывать на то, чтобы стать отцом шведского народа!

Впереди на востоке прорезался первый луч рассвета. Мощная шнека Биргера, пройдя уже с помощью гребцов один из рукавов невского устья, вошла в основное русло. На берегу, справа от своего судна, Биргер увидел всадника, который, кажется, приветливо махал рукой пришельцам и очень радостно улыбался им, в то время как беспокойно бегающая у копыт его коня лохматая белая собака громко их облаивала. Улыбающийся дикарь, ингерманец или русс, вдруг широко осенил корабли крестным знамением, потом и сам трижды перекрестился и после этого вдруг ударил коня, развернулся и устремился в ближайшую рощу. Биргер не сразу догадался, что крест был положен им не по закону - слева направо, а как принято у схизматиков-еретиков - справа налево, но было поздно хвататься за лук, нахального схизматика уже и дух простыл.

Биргер оглянулся. Картина входящих в широкое устье Невы кораблей была величественная и грозная. Из-за стрелки острова выплывали черные шнеки, ощерившиеся копьями множества рыцарей. И чего этот варвар так глупо улыбался? Дикарь - он и есть дикарь!..

Следом за шведами Биргера плыли тринадцать шнек с финнами, которых погрузили в Або, вооружив топорами и дубинами. Над ними развевался стяг короля Эрика, покорившего всё финское побережье, населенное племенами еми и суоми. На этих можно было рассчитывать только в конце битвы - при добивании и погоне за убегающим врагом.

За финскими дуболомами на семи шнеках плыли веселые готландцы под яркими, в золотую и серебряную полоску, стягами.

Наконец, далее, на сорока двух шнеках двигалось самое многочисленное войско, возглавляемое вождем всего похода - ярлом¹⁸ Улофом Фаси, двоюродным братом Биргера. Огромное знамя короля Швеции украшало шнеку, на которой плыл Улоф - золотое, с двумя идущими друг другу навстречу алыми львами. Замыкала движение кораблей шнека с несколькими епископами и монахами, плывущими, чтобы крестить местных варваров в папскую веру.

Рассвет вставал над Ингерманландией, и Биргер знал твердо - это рассвет славы всего намеченного похода. Разгромив Александра, он станет ярлом и отодвинет плечом главного соперника - Улофа.

По берегам реки, то там, то сям, виднелись убогие деревеньки, но скот пасся в достаточном количестве, чтобы можно было рассчитывать на долгое снабжение войск едой и молоком. Проплыв немного, вскоре свернули резко вправо, и теперь солнце вставало с левого борта шнек, освещая пробудившуюся землю, взирающую на пришельцев точно так же, как тот дикарь - с приветливой улыбочкой.

Река вновь немного изменила направление, и теперь солнце вставало впереди слева. Вот оно - главное шведское знамя: солнечное золото на небесной синеве!..

Биргер внимательно разглядывал прибрежные поселки и сами берега, выискивая подходящее место для первой пристани. Но плыли еще долго, покуда не дошли до устья Ижоры, впадающей в Неву справа, если плыть против течения, как плыли шнеки пришельцев. Здесь открылся прекрасный вид на богатые селения и широкий плоский берег, к которому подходил густой и, по всем приметам, изобилующий живностью и растительной пищей лес. Прислонясь к берегу, дождались подплытия шнеки Улофа, посовещались с ярлом, и тот согласился располагаться станом здесь. Его шнеки развернулись и вошли в устье Ижоры, встали поближе к селению. Корабли Биргера, напротив, отошли от устья на некоторое расстояние и здесь начали вставать на якорь. Епископ Томас предпочел быть поближе к Биргеру, добрый знак - он сделал ставку на него, а не на Улофа! Старая английская собака, хорошо умеющая держать нос по ветру.

Когда высадились на берег, прежде всего высокий крест из мореного дуба, освященный папой Григорием, был врыт в землю, а неподалеку от него уже счищали ветви с вытащенной из леса исполинской сосны, дабы сделать из нее столп для ставки Биргера. Менее высокие столпы готовились вдоль всего берега для других шатров, работа кипела и стан быстро возводился. К вечеру следовало уже полностью благоустроиться. Биргер склонялся к мысли, что лучшего места и не следует искать - тут будем ждать Александра.

Далеко не все шнеки причалили к правому берегу Ижоры. Многие высадились на левом берегу и там строили свое становье. Туда ушли все датчане, более половины финнов, шесть из десяти норвежских шнек, а затем и Улоф направил на левый берег десяток своих судов, дабы было кому присмотреть за разношерстным станом, устраивающимся на противоположном берегу. Ярл Фаси устроился просто - поселился в наилучшем и наибогатейшем доме, выгнав из него хозяев-ингерманландцев, вот тебе и ставка. Прочие дома также были очищены от хозяев и отданы шведам. Биргер отнесся к этому с презрением. Только шатер, считал он, достоин рыцаря в походе, иного жилья он не признавал для себя и своих воинов. Конечно, в том, что не его, а Улофа, назначили вождем похода, была обидная и даже оскорбительная ошибка, но дай только срок, и она будет исправлена, когда все увидят, кто станет главным виновником разгрома руссов. И, вернувшись в Стокгольм, скажут: "Ваше величество! Биргеру обязаны мы всем - победой и великой славой! И мы сами провозгласили его вождем вместо Улофа. Провозгласи его ярлом!" И шепелявый Эрик в ответ, прослезившись, прошамкает: "Да будет по вашему слову! Зять мой, подойди - я обниму тебя!"

Высоченный шатер Биргера, как водится, поверху украсили золотой верхушкой, начищенной до огненного блеска, и яркое солнце, уже переступившее через небесное темя и медленно поплывшее в сторону Швеции, заиграло на вершине Биргеровой ставки, добавляя дню еще большего сияния. Внутри шатра заканчивали расставлять утварь, и Биргер Фольконунг любезно пригласил епископа Томаса, рыцарей- храмовников, францисканцев и доминиканцев поселиться вместе с ним в его просторной ставке. Здесь же нашлось место для его родного брата Торкеля Фольконунга и тридцати самых достопочтенных рыцарей вместе с их слугами и оруженосцами.

День благополучно заканчивался. Биргер, Торкель и Томас вышли к берегу реки и стали с удовольствием строить предположения, через сколько дней Александр придет сюда драться с ними - спустя неделю, полторы или две. Спорить об этом было особенно приятно потому, что сегодня Александр уж точно никак не появится, а закат так красив, так величественно заливает медным медом ту сторону неба, под которой сейчас находятся Або, Готланд, Стокгольм; а от костров доносятся пленительные запахи долгожданного жаркого.

- Пожалуй, недурно было бы отправить Александру благородную грамоту с приглашением его на битву, - сказал Торкель.

- Как раз это я и хотел предложить, - живо отозвался Биргер. - У епископа Томаса найдется немало остроумия, дабы употребить его в данном случае. Вы согласитесь, святой отец?

- Охотно, - ответил англичанин, радуясь, что есть чем скоротать оставшееся время до ужина. - Пусть принесут мой письменный сундучок.

- Вы хотите писать на пергаменте? - спросил Торкель.

- А на чем?

- Эти дикари не заслуживают, чтобы им писали на том же материале, на котором вы пишете послания самому папе. Говорят, они и сами для своей переписки предпочитают березовую дрань.

- Это хорошая мысль, - почесал бритый подбородок Томас.

- Плохая, - возразил Биргер. - Они еще подумают, что мы бедны и не можем позволить себе писать на пергаментах. Пишите на хорошем листе, отец Томас.

Когда подали письменные приборы, все трое уселись вокруг раскладного столика и принялись сочинять послание, упражняясь в остроумии. К ним тихонько подошли еще несколько рыцарей - рыжий Аарон Ослин, одноглазый Ларс Хруордквист, верзила Рогер Альбелин, толстяк Маттиас Фальк и коротышка Нильс Мюрландик. Всем хотелось поучаствовать в дерзком послании будущему противнику.

- Напишите ему, что он вшивый, - с хохотом попросил Альбелин.

- И от него воняет так, что нам отсюда слышно, - добавил Хруордквист.

- И что черви едят его, - блеснул в свою очередь Мюрландик.

- И что он не успеет доехать до нас, потому что его одолеет проказа, - сам поражаясь своему уму, закатился мелким смехом Аарон Ослин.

- Погодите, - улыбаясь отстранил их Биргер, потому что они готовы были своим напором раздавить столик, на котором распрямился лист пергамента, готовый вобрать в себя все шведское остроумие. - Сперва надо придумать, как мы обратимся к нему.

- Предлагаю так: "Проклятый Богом копченый угорь!" - поспешил вставить свое Торкель Фольконунг.

- Отчего же он угорь и почему копченый? - удивился епископ. - Да мы и не рыбаки, и пришли сюда не угрей ловить.

- Тогда так: "Вшивый заморыш и слизняк!" - рявкнул благородный рыцарь Рогер Альбелин. Ему явно нравилось видеть своего врага вшивым. Видно, это было его больное место.

- Если бы он был вшивым заморышем и слизняком, то с какой стати эдакое множество знаменитых рыцарей явилось сражаться с ним? - прокряхтел мудрый епископ.

- Ну тогда напишите: "Продавший душу дьяволу", - предложил рыжий Аарон.

- Это ближе к истине, - согласился Биргер.

- Напишем так: "Утративший истинную веру Христову, от отцов и дедов своих оскверненную, беззаконный конунг Александр", - подытожил епископ Томас и начал красиво выводить на пергаменте буквы.

- Да, - стал чесать себя во всех местах рыцарь Альбелин, - лучше и не скажешь. Не зря эти епископы берутся учить людей. Но дальше все-таки надо ему написать, что он вшивый.

- И про червей хорошо бы, - пробормотал Мюрландик, с затаенным дыханием глядя на чудо появления букв и слов.

- И про вонь, - добавил Хруордквист. - Ей-Богу, я чую, как он там воняет в своем Хольмгарде. Меня сейчас вывернет наизнанку от этой вони. - И он стал всячески показывать свою тошноту, да так увлекся в лицедействе, что его и впрямь чуть не вырвало. К счастью, желудки у благородных рыцарей были еще пустые.

Но всем очень понравилось выступление Ларса Хруордквиста, многие стали требовать вписать в грамоту про Александрову вонь.

- Да погодите вы со своей вонью! - возмутился Томас. - Теперь надо написать, от кого грамота.

- Предлагаю так: от самого Иисуса Христа. Ибо Иисус Христос незримо присутствует в нас, - произнес Биргер, и в сие мгновенье ему и впрямь показалось, что он - не он, а сам Иисус. - Так и напишите, святой отец: "Я, Иисус Христос, незримо идя... ходя... словом, находя себя среди шведского воинства..."

- Нет, - решительно возразил англичанин. - Пусть Христос и с нами, но это было бы слишком дерзко писать от Его имени.

- Тогда напишите: "Мы, Биргер и Торкель Фольконунги, а с нами и все шведское войско..." - предложил брат Биргера.

- И это неверно, - снова стал занудствовать епископ. - Ведь, как ни крути, а король назначил вождем воинства не Биргера с Торкелем... К тому же, с нами не только шведы. Напишем так: "Я, король Швеции Эрик, в лице своих лучших военачальников и дружественных рыцарей норвежских, датских и финских..."

- Финские рыцари - это смешно! - захохотал доселе молчавший Маттиас Фальк. Попросту он все это время тайком поедал кусок копченой грудинки.

- Только не пишите "король Швеции Эрик Шепелявый", - всполошился коротышка Мюрландик, но Томас и без того не собирался вставлять прозвище короля в благородную грамоту.

- Итак, я написал, что король в нашем лице пришел покорить земли Александра. Кончим на этом или еще что-нибудь добавим?

- Да напишите же про вонь, ей-Богу! - обиженно воскликнул Хруордквист. Зря, что ли, он лицедействовал, изображая тошноту?

- Ладно, я напишу так... - произнес Томас и стал писать дальше, попутно произнося, что пишет: - "упорствуя в зловонном отступлении от истинной веры, ты навлек гнев Святой Апостольской Римской Церкви и приговорен к казни за то, что не токмо сам продолжаешь заблуждаться в своей ереси, но и многие множества народов влечешь за собой во тьму погибели. Выходи же против меня, если можешь и хочешь сопротивляться! Я уже здесь и пленю твою землю". Ну что? Достаточно?

- А про червей? - обиженно взвизгнул коротышка Нильс.

- А вши? - возмутился длинный Рогер.

- Да у меня уже места нет на пергаменте! - воскликнул Томас. Рыцари хотели было затеять с ним спор и потребовать продолжения грамоты, но тут у костров началось оживление, вызванное тем, что жаркое подошло, и взоры сочинителей послания Александру обратились туда.

- Лучше подумаем, кого отправить с грамотой в Хольмгард, - сказал Биргер.

- Да, - согласился Томас. - Кто у нас знает речь руссов, чтобы мог перевести грамоту этим дикарям?

- Есть такой! - обрадовался Маттиас Фальк, что может быть полезен. - В моей дружине имеется. Вонючка Янис. Он родом из Земиголы, родители у него руссы, а сам он кого-то там прирезал и сбежал служить у нас.

- Очень хорошо! - в свою очередь обрадовался Ларс Хруордквист. - К вонючему Александру - вонючего Яниса. Лучше не придумаешь! Однако там уже туши разламывают! - И он устремился к кострам, где с вертелов начали снимать дымящуюся еду. Остальные последовали за ним.

Глава четвертая. Словопрение на полднике
 

После утренней службы, посвященной памяти княгини Ольги, равноапостольной первокрестительницы Руси нашей, сидели в теньке и полудновали под развесистым дубом, росшим около княжеского дома на Городище. Сам владыка Спиридон, князь Александр Ярославич, княгиня Александра Брячиславна, отрок Савва, другой слуга и оруженосец Ратмир, ловчий Яков, дружинники и запевалы Константин Луготинец и Юрята Пинещенич, Гаврила Олексич и Сбыслав Якунович, Домаш Твердиславич да немец Ратшау, он же, по-новому, по-русски - просто Ратша.

Ели пшеничную кашу с постным маслом, рыбную уху из выловленных поутру стерлядок и репку с медом.

- Добрая ушица, - нахваливал архиепископ. - И зело добре то, що ты, княже, по середам и пяткам тоже постуешь. Говорят, в прежние времена было такое благочестие, що всякий русский человик строго посты соблюдал. Не то, що ныне.

- Видать, за то и осерчал Господь на Землю Русскую, що наслал на нас батыевых змеельтян, - позволил себе заметить Юрята.

- В особенности не у нас вольности завелись, не в Новегороде, - сказанул Луготинец, заводя любимый здешний толк о собственной новгородской полезной особливости.

- Кабы не так! - усмехнулся архиепископ. - В особенности у нас-то и шалят как удумается. Хех... не токмо по середкам да пяткам, а в самые посты не постятся, опричь Великого. Бачут, мол, то не наше дело, а монашеско - постовать. Еще и щеголяют своим беспостьем. Понадсмеиваются - кто постует, у того жила сохствует. А вон наш князёк - и правила соблюдает, и силы в ём немеренные. Я дивывал, яко ён тяжеленные хорюгови одной ручкой легко носит, будто то легкие дротики. А наша боляра да господа новгородская знай кичится беззаконием. И то удивительно, как на нас о сю пору не упала гневная Господня дубина.

- Дай срок... - проговорил тихо Ратмир. Слова его прозвучали столь тревожно, что все ненадолго перестали есть, глядя на княжьего оруженосца. Ратмир почувствовал на себе общий взгляд и замер с ложкой ухи на полдороги ко рту. - Я бачу: придут, нигде не замешкают. А вот, отче, рассуди наш спор с князем, - оживился он, найдя, на что перевести разговор, ибо очень грустные глаза сделались у княгини. - Почекайте, я сей же час вернусь.

Он вышел из-за стола и вскоре возвратился, неся в ладонях шесть стальных, кованых раскорюк, торчащих в разные стороны остьями. Положил их на стол, подал одну архиепископу Спиридону.

- Это що за терния такая?

- Истинно що терния, - кивнул Ратмир. - Я таких три кожаных мешка купил на торгах о прошлой седмице. Обиженный рязанец торговал ими. Там, на Рязани, их ковали. Жидовники называются. Посему как подобны терниям куста жидовника, из коих Христов венец бысть.

- Латыны сей куст называют "спинозная плума", то бишь - "колючая слива", - зачем-то произнес архиепископ, вертя в своих старческих пальцах один жидовник и пытаясь угадать его предназначение.

- Како мыслешь, отче, в якую надобность сия спинозная плума назначается? - спросил Александр.

- Так ведь, без сомненья, заради якогось смертоубийства, - высказался Спиридон.

- Не вполне, хотя и близко, - молвил Ратмир. - Сия терния кладется в кожаный мешок, привешенный сзади конского седла. Егда же враг преследует всадника, можно внезапу высыпать из мешка позадь себя - бырть!.. И вражьи фари копытами на сии остья напарываются, ранятся и валятся. Хитроумное изобретение!

- И бесчестное, - добавил Александр.

- Истинно сказуемое жидовником, - заметил Сбыслав.

- Рассуди нас, отче, возможно ли нам пользоваться таким средством? - спросил Ратмир обиженно. И как не понять его, если он купил целых три мешка этих стальных колючек, восхищался ими, а князь Александр их отвергает.

- Никак не возможно! - не утерпев, встрял Савва. - Разве ж мы когда-нибудь хотим отступать? Это пусть себе малодушные такое средство боя присваивают, которые любят подковы коней своих врагу показывать, от них улепётывая.

- И я так сужу, - согласился со своим первым оруженосцем Александр.

- А я, стало быть, малодушный! - вспыхнул Ратмир. Меж ним, новгородцем, и владимирцем Саввою всегда было соперничество. Савва с детства дружил с князем, а Ратмира приставили к Ярославичу уже тут, в Новгороде. Конечно, ему казалось, что князь чаще всего на стороне Саввы, хотя Александр, напротив, старался не разделять, а уравнивать их между собой. Вот Ратмир и старался больше явить Александру свою любовь и пользу. Он думал, что обрадуется князь его колючим бодлакам, купленным несколько дней назад у рязанского беженца. Надеялся на поощрение, а князь вместо того рассердился. И Савва тут еще!.. Легко было воспламенить горячего новгородца:

- Ты бы, Савко, молчал себе в ширинку!

- Кому Савко, а кому - Савва Юрьевич, - грозно поднимаясь из-за стола, зарычал владимирец.

- Может, вы еще абие и побьетеся тут? - вскинул седые брови архиепископ. - Не благословляю!

Битва дальнейшая между Ратмиром и Саввой разгоралась незримо - перестрелкою огненными взорами друг в друга. "Погоди уж! Наломаю тебе костей, суздаляка!" - посылал свою пращу Ратмир. Ответные взоры Саввы были не менее красноречивы.

Ратмир глянул на Брячиславну. Глаза у нее были грустными. Ему стало совестно, что он затеял разговоры о войне в присутствии юной матери. Но ему почему-то нравилась затея со стальными коваными терниями. Вот мы рубимся с супостатами, делаем вид, будто дрогнули, сильно бодрим коней бодцами и уносимся прочь, а я скачу последним и внезапно опрокидываю за собой кожаный мешок с жидовниками... Враги падают, их кони храпят, мы резко разворачиваемся и опрокидываем изумленного супостата!...

- Вот скажи, Ратша, есть у вас такие спинозы? - вдруг обратился Ратмир к тевтону, который тоже вертел в руках кованую раскорюку.

- О нет, такий спиноза у нас не имеет, - важно отвечал немец. - Но я хотель бачить, что сие есть зело клюговая вещчь.

- Клювая? - переспросил Гаврила Олексич.

- Нет, - рассмеялся Александр. - Он сказал "клюговая", сиречь, по-тевтонски - хитромудрая.

- Да, мудрая, - кивнул Ратшау. - Очень мудрая. Надо пробовать. Может быть велия польза.

- Нам твоя немецкая польза без надобности, - грубо оборвал его ловчий Яков.

- Я уже второй лето как бравославный русский челофек! - оскорбился Ратшау.

- Теперь сии подерутся! - рассердился Ратмир тому, что раз ему не дадено было разругаться с Савкой, то и другим неповадно при князе ссориться. - Не дам Ратшу в обиду!

- Я сам себя не дам в обиду! - закипал немец.

- Довольно вам! - впервые подала свой голос голубка княгиня, и Ратмир залюбовался ею - до чего хороша! И когда из Полоцка в Торопец привезли ее, баская была девушка, а теперь, родив князю сына, совсем нестерпима красота ее стала. Ратмир был тайно влюблен в нее и с ужасом думал о том часе, когда ему тоже доведется жениться. А Александр уже не раз намекал ему о свадьбе, даже невесту подобрал хорошую. Не сегодня - завтра свататься будем... Но и то верно, не век же ему в Брячиславну влюбляться!..

- Так что, отче Спиридоне, скажешь про сей жидовник? - спросил Александр.

- То и молвлю, що не случайно его жидовником назвали, - отвечал архиепископ со вздохом. - Жидове себя хытрее всех инех почитають и всякого готовы обмудрить ради своей корысти. Но излишняя хытрость оборачивается во вред им. Так дохытрились, что самих себя обманули, лишились Божьей благодати, данной им при Моисее. Лишились самого Бога, предали его на распятие. Яко в "Физиологе" сказано, що подобно ехидне, имеющей от полу и выше образ человечь, а пол ея и ниже - образ коркодил, тако и жидове. Ехидна накупившись с мужем своим, изъедает лоно его, а после, егда родит от того купления чад, то тии чада изъедают чревеса матери своей. Тако же и жидове, убиша отца, сиречь Христа Бога, убиша и матерь свою, сиречь Церковь Апостольскую. И не избежать им грядущего гнева. А посему, невозможно в хытростях уподобляться племени ехидны... Но, простите меня, братия мои, аз не есмь воин ратный, а токмо воин Христов есмь. Егда же и приидет тоби, Леско, потребно прибегнуть к сему жидовнику - пользуйся им ради погибели нерусского воинства. Благословляю!

Первым Александр рассмеялся. Ратмир - следующим. И, смеясь, победно глянул на Савку. Тот сидел набычившись. Очень неожиданным оказалось благословение Спиридона после начального его обширного рассуждения о ехидне. Савка был расстроен торжеством Ратмира, а новгородец не нашел в сердце великодушия пожалеть владимирца:

- Слыхал, Савко Юргич, какое слово бачил архипискуп!

- Ратко! - сердито одернула его Брячиславна.

- Ладно, - подытожил словопрение Александр. - Так и поступать будем по архипискуплю благословению. Держи свои жидовники при себе, Ратмир. Быть может, и доведется их использовать.

- Хоть бы привел Господь никогда не использовать, - тихо сказала Брячиславна. - Хоть бы никакой войны совсем не было!

- Война неминуема, - подбоченясь, ляпнул Домаш Твердиславич, на что Ратмир всем лицом своим постарался выразить ему: "Ох и дурак же ты, Домашко!"

Архиепископ стал подниматься из-за стола, крестясь на икону, привешенную к стволу дуба:

- Благодарим Тя, Христе Боже наш, яко насытил еси нас земных Твоих благ; не лиши нас и Небесного Твоего Царствия, но яко посреде учеников Твоих пришел еси, Спасе, мир даяй им, прииди к нам и спаси нас.

Покуда он произносил молитву, всегда читаемую после вкушения пищи, на горячем и взмыленном коне объявился всадник. Ратмир первым увидел его. Лицо всадника было таким взволнованным, что в сердце Ратмира вдруг ударила неведомо откуда залетевшая дурная мысль: "Погибель наша!" Он вздрогнул и тотчас сильно устыдился своей малодушной мысли. В следующий миг он узнал всадника. То был ижорец Ипатий, крещеный о позапрошлой Пасхе, накануне свадьбы Александра в Торопце, а до того лаявший, ибо в нем сидел бес, затем изгнанный при святом крещении.

По всему его виду можно было обо всем догадаться, и Ратмир задумал: если это война с тевтонами или свеями, то перед уходом на войну он непременно признается Александре Брячиславне, что любит ее - просто так, пусть она знает.

Глава пятая. Известие и решение
 

Вот так полудник у нас получился на Ольгин день! Утро было такое светлое, радостное, а я, братцы, с утра еще успел новых топоров накупить для войска, собирался похвалиться ими после застолья, но тут Ратмирка со своими ехидными жидовниками приколючился! Ему, видите ли, можно за столом о войне говорить, а мне нельзя. Я бы тоже свои топоры на стол выложил - любуйтесь!

Если молвить, что я не любил бы Ратмира, то сие совсем и неверно; да ну, Бог с ним, хороший он, Ратко, парень, умный, веселый, но только соперничали мы с ним - это да. И в соперничестве иной раз почти доходили до драки, а уж до взаимных нелюбезностей - часто. Он меня в таковых случаях дразнил "суздалякой", ибо так звали в Новгороде всех жителей владимирских княжеств, а я его обзывал "новгородским икунчиком" за то, что он, как и все новгородцы, говорил не "век", а "вик", и не "человек", а "человик".

Но в тот день, когда за столом он стал вываливать свои побрякушки, да еще хвастаться, что сие есть величайшее достижение военного хитроумия, тут я отчего-то гораздо на него осердился, готов был на кусочки порвать. И все мое светлое расположение духа увяло.

В том, конечно, не совсем Ратмирка виноват был. Во мне тогда что-то не то происходило, внутри, в самой середке души моей, будто какая-то гнильца завелась и часто я становился гневлив и раздражителен не по причине. И всё потому, что никак не мог забыть свою любовь с Февроньей. Сколько раз пытался в кого-нибудь еще влюбиться - не получалось. Еще в Торопце, помнится, понравилась мне Евпраксия, а все равно не сладилось с нею. И потом несколько раз подобное повторялось. Уж и невеста была мне сосватана, очень пригоженькая пятнадцатилетняя Услада, а по-крестильному имени - Ирина, дочка княжого сокольника Андрея Варлапа Сумянина. И чего бы мне было, дураку, не влюбиться в нее ради грядущего счастья?.. Но перед сном, бывало, начну мечтать о ней, а вместо нее сама собою в зрительных образах Феврошенька моя выходит на крыльцо, зовет к себе в дом, обнимает, целует жарко, слегка прикусывая мне губы... Эх!.. И оттого я с каждым днем все нелюбовнее к людям сделался, сохнуть стал. Раньше для меня то пустой звук был, что кто-то там по ком-то сохнет, а теперь, на себе испытав, познал я, какое это мытарство для души человечьей - от неутомленной любви чахнуть!

Однажды я не выдержал и поделился своими горестями с князь Александром. "Ничего, - молвил наш Славич, - до первого ратного похода. Как говорится, война для мужчины - самое лучшее лекарство. Вот пойдем мы в полки, а из полков кто тебя ожидать будет? Ирина Андревна. И ты будешь знать, что не та, прежняя, а сия новая любовь у тебя впереди, по возвращению. Так, новою любовью, старую и придавишь".

Легко ему рассуждать, будто он старик и всё на себе испытал. Сам-то... Ему хорошо, на ком женился, с той и слюбился. Чадо породил, заботы мало, одно счастье и душевный покой. А влюбленному быть - адская мука, если любовная цель твоя недосягаема.

Глядя на то, как счастлив со своей женой Александр, грешный я разбойник, злился и мечтал свою злобу на ком-то излить. К Ратмиру присматривался - напиться хмельного зелья да и подраться с ним от всей души, а хотя бы сегодня вечером. Держись, Ратмирище! Спиноза ты этакая!..

И тут вдруг по окончании нашего полдника в глазах у меня всё так и потемнело, когда внезапно объявился на взмыленном коне и лицом, источающем неслышные громы, ни кто иной, как ижора Ипатий, человек, коего мне вовек не хотелось бы видеть, благоверный муж моей Февроньи, ради христианской верности к которому она и возвратилась в свои ижорские дали.

Тот, кому доводилось видеть счастливого соперника своего, поймет мои чувства, как всё во мне разом вспыхнуло черным огнем. Влюбленный глупец, я первым делом подумал совершенную нелепицу - будто ижорец явился сообщить самое страшное, что умерла моя Февроша. И если бы он сообщил таковое известие, я бы немедленно бросился на него и задушил бы своими руками.

Но у него иная весть была привезена. Соскочив с коня, он дождался окончания благодарственной молитвы, произносимой архиепископом Спиридоном, приблизился к Александру, низко поклонился ему в ноги и громко залепетал, коверкая русские слова на свой ижорский лад:

- Досвооль молвити, княсс Алексантррр! Важная весссть!

- Говори, Ипатий, - тревожно глянув на Брячиславну, разрешил Ярославич.

- Так сто, брат мой, Пельгунен Филипп, в досоре быль, так сто, на перегу речки Невы. Там... Там, где Нева уходи в Алатырьско моррре. Раннно утром он быль там в досоре и видель, како присол много свейский снеки. Так сто, целых сто свейски снеки. И на них много, оччччен много ратных люди и кони, много орусыя у них. Воевать они присли на тебя, княс Алексантррр!

Я когда его слушал, об одном думал - легко представлял себе, как сей таратор мог по-собачьи лаять. Даже смысл его слов не сразу проник в мою глупую башню, в коей хранились мозги, напичканные одними бесполезными мыслями. И лишь когда увидел, как смертельно побледнела княгиня Александра Брячиславна, как приосанился князь наш, Александр Ярославич, как стряхнулась старческая пыль с лика архиепископа Спиридона и какими ястребами и соколами встопорщили свои перья дружинники, только тогда свистящей и радостной стрелой вонзилось в меня долгожданное известие: "Война!"

- Ну, спасибо тебе, Ипатий, за то, что приспешил ты сообщить нам безотлагательную новость, - слегка поклонился гонцу князь.

- И тебе спасипа, - сказал ижорец.

- Ну?.. - повернулся Александр ко всем нам. - Дождались!

- С нами крестная сила! - осенил себя и нас архиепископ.

- Саночка, ты бы шла теперь к себе, к Васе, - ласково спровадил князь свою голубку. Она покорилась его воле, и когда мы остались без нее, взялись держать совет, как быть. Я сразу предложил:

- Сей же день выходим в полки!

- За твоим лекарством? - подмигнул мне Славич.

- Не только за моим. Для каждого из нас не худо будет кости поразмять.

Тут Домаш Твердиславич на меня сердито зыркнул:

- Погоди ты, Савво, тут нельзя сгоряча. Ижорянин бачит, що свии на ста шнеках приплыли. Иная шнека до шестидесяти человик с десятью конями вмещае. Допустим, на каждой по пятидесяти их да по десять фарей. Сто шнек множим на пятьдесят и на десять... Получим до пяти тысящ войска и до тысящи коней. Крепкий полк! А сколько мы теперь можем абие собрать?..

- За осемьсот человек я ручаюсь, - ответил Александр.

- Осемьсот... Сего мало, - малодушно сказал Юрята. Я этого Юряту всегда недолюбливал. Удальства в нем не наблюдалось. Что пел красиво, этого не отнять, но певцов у нас и без него хватало, к примеру, Ратмир куда лучше. Хотя и удальцов без него еще больше, нежели певцов, было. А рассудительных я никогда не любил.

- Маловато, - согласился Александр, - но если мы сначала устремимся на ладьях по Волхову, то по пути полсотни насобираем, да ладожан в Ладоге еще сотню возьмем. Почти тысяща получится. Зато добьемся главного - внезапности.

- Главное для тоби, княже, не это, - усмехнулся Костя Луготинец. - Знамо дело, хощешь впервые без отца со врагом управиться.

- Врать не буду - хочу, - честно признался Ярославич. - Очень хочу. А пока станем с отцом согласовываться, время утратим. Да и отцу моему разве теперь до наших дел? Не сегодня - завтра снова явится проклятый Батый. Киев ему в мечтах мерещится, я так мыслю - нынешним летом он на Киев двинет свои поганые рати. Великому князю надо оборону продумывать, как не дать татарам овладеть Святым стольным градом Русским. И вот теперь я пришлю к нему гонца или сам поеду просить о помощи... Нет!... Ей-Богу! пойдем, братцы, сей же день, да вборзе ударим по свеям!

- Благословляю, - тихо, но отчетливо сказал тут архиепископ Спиридон, и я чуть было не бросился к нему, желая облобызать. - Иду теперь в Софию. Вы же собирайте войска да приходите все ко мне крест целовать. - И ушел, голубчик.

Так просто решилось дело. Сомневавшиеся пошли на попятную, и Домаш с Гюрятой взялись рассуждать о том, что и впрямь негоже отвлекать Ярослава Всевыча, коему тяжелые приуготовления к новому нашествию Батыя ныне ни дня покоя не дают. Он, бедный, не имеет времени в Новгороде побывать, ни с внуком, ни с маленькой дочкой понянчиться. Маша, ведь, сестра Александрова, родилась накануне масленицы того года и оказалась на несколько месяцев моложе своего племянника, Василия Александровича.

Молодец, Ярослав! Уж и внуки у него пошли, а он все равно с супругой своей о продолжении рода старался. Не успела Феодосия родить Марусю, как вскоре вновь понесла и теперь не пустая ходила по Новгороду. Александр тут о ней сразу вспомнил и отправил Домаша сообщить Феодосии Игоревне о полку на свеев и попросить ее прийти в Софию для материнского благословения. Вот уж что хорошо умел Твердиславич, так это сообщить горестное известие кому-либо и не заставить человека убиваться. И если кого-то в Новгороде уязвляла внезапная смерть, то всегда посылали Домаша Твердиславича к матери ли несчастного, к вдове ли, к отцу или братьям, чтобы мягкосердечно оповестить горемычных.

Мы же тем временем все вместе отправились поднимать дружины наши, смотреть их, смотреть коней, смотреть ладьи, доспехи, оружие, какие имеются припасы для похода. Душа моя пела - наконец-то займусь делом, которое даст мне возможность не думать о сердечной занозе.

Никого не нужно было долго уговаривать, весть об Александровом решении стаей ласточек разлетелась по Городищу и Новгороду, дружинники наши борзо начищали свои орлиные перышки, сбирались и выстраивались. Ощеривались дружины копьями, сверкали начищенными мечами и топорищами, лощеные кони нетерпеливо перетоптывались копытами, тоже взволнованные предстоящим походом - а как же! конь понимает всё точно как и человек, ничуть не меньше. А иначе, не ведая Божьей и человеческой справедливости, как могли бы кони сохранять рассудок при виде всего, что творится на белом свете!

Когда осматривали ладьи и насады, я не сдержался, чтобы не уязвить Ратмира:

- Надобно, - говорю, - отдельную ладью доверху нагрузить жидовниками. По-латынски именуемыми спинозами.

Слыхавшие это Сбыся и Луготинец громко рассмеялись:

- Одну мало! Две!

А Ратмир под ребро меня пальчищами своими, будто ножиком ткнул, а я - его, а он мне:

- Не время теперь нам жучиться, суздаляка, а то бы я тоби!..

- Успеется, Ратушко, - ответил я, - дай срок, в полки пойдем. Там, на привале где-нигде сладимся с тобой на кулачках, а то ты мне тоже - во как надоел!

- Не жить тоби, Савко! - проскрипел он остьями крепких и белоснежных зубов своих. - Жаль только Усладу.

Это он так сказал потому, что как раз невеста моя, Ирина Андреевна тут появилась. При ней был отец ее, Варлап, тоже готовый идти с нами в полки на свеев, предстатели несли поодаль его доспехи и оружие. Здесь, на Будятиной пристани, мы и простились с нею. Я взглянул на нее, и сердце мое стиснулось от жалости. Я увидел, что не об отцовом, а о моем отъезде она горюет, и горюет сильно. Подумалось мне в тот миг - и почто я и впрямь о старой Февронье чахну, ведь она на много лет меня старше, а вот предо мною росток пробивающийся, колосок, наполняемый чистою и несравненною красотою.

- Прости меня, Усладушка, - сказал я ей, - что не замечал доселе твоей неописуемой велиозарности. Только теперь, когда суждено нам расставанье, увидел я тебя во всем велелепии. Не знаю, вернусь ли. Ждать будешь?

- Буду, - ответила девушка и заплакала.

В тот миг мне впервые захотелось не погибнуть в походе, жаль стало бедную Ирину, коей в случае моей погибели предстояло, как уже сосватанной, уйти в монастырь. Хотя, и в монастырях хорошо живется... Чувства мои спутались, и я обнял ее, прижал к себе. А через несколько мгновений мы уже шли к Великому мосту, а она осталась на пристани, чтобы еще раз проститься, когда мы будем усаживаться на ладьи.

Веселый ветер дул по Волхову и как раз в ту сторону, в которую нацелились носы наших кораблей, пока еще стоящих на приколе. Мы же, все вожди Александровой дружины, торопились в кремник, в храм Святыя Софии Премудрости Божией - целовать крест архиепископа Новгородского.

Глава шестая. По благословению Спиридона
 

Александр стоял на самой передней ладье и весело смотрел вперед. Сильный ветер хорошо надувал парус и развевал червленое Александрово полотнище с золотым владимирским львом; искусно вырезанный деревянный конь на носу ладьи лихо скакал по волнам Волхова. Солнце клонилось к закату по левую руку, уходило на вечер, в земли латинские, немецкие и шведские, из коих нам вечно шла пагуба и ненависть. С востока надвигалась тяжелая дождевая туча, обещавшая к ночи сильный ливень, и лучи заката разбивались об нее, ломались и падали вниз, брызгами устремлялись вверх. Солнце билось в небесах с тучами. Ветер крепчал и становился влажным.

В одной ладье с Александром плыли Савва и Ратмир, монах Роман и священник отец Николай, ловчий Яков и силач Миша, сокольники Варлап Сумянич и Нефёша Михайлов, Домаш и Юрята, новгородские бояре Ратибор Клуксович и Роман Болдыжевич, тевтоны Ратша, Гавриил и Михаил с сыном Терентием, тоже приехавшим служить вместе с отцом русскому князю, полтора десятка слуг и оруженосцев, кормщик и пара ладейников. Глядя на свое окружение, князь беззаботно думал, что и этих всех людей хватило бы ему, чтобы разгромить незваных свеев, а ведь вдогонку за головной ладьею бежали еще восемь таких же полных стругов. На них вместе с пешцами и новгородским ополчением сидели другие превосходные витязи, такие, как Ратислав и Кербет, Всеволож Ворона и Глеб Шестько, Ласка и Ртище, Ратисвет и Доможир, сын сапожника Дручило Нездылович, Кондрат Грозный и многие другие. Берегом со всем конным войском и запасными лошадьми шли Сбыслав и Гаврило Олексич, витязи Ванюша Тур и Димаша Шептун, Елисей Ветер и Константин Луготинец. Почти все, конные и на кораблях, они были молоды, от восемнадцати до тридцати лет в возрасте, и все горели жаждой ратного подвига, славы - самим себе, Великому Новгороду и всей Святой Руси.

- Вежу надобно ставить, князь Леско, - сказал Домаш, кивая в сторону туч, которые уж теперь явно намеревались залить ладьи дождем и не дать плавателям насладиться лунной ночью.

Кормщик Горислав и двое ладейников сняли с кормы Александрово червленое полотнище, спрятали его, затем, не спеша, стали натягивать над туловищем ладьи кожаное покрытие, чтобы можно было спрятаться под ним от дождя и не дать обильным водам затопить дно. Александр не торопился под сие навершие, залез на самый нос корабля и жадно всматривался вдаль, вспоминая торжественное благословение Спиридона в Святой Софии, как тот сказал: "Да не убоитесь врага многочисленного и одолеете его мышцею своею, ибо не в силе Бог, но в правде!" А когда он осенил Александра сначала образом Александра Воина, а затем Георгия Победоносца, князь почувствовал, как сила обоих святых вошла в него, и он упал на колени, не сдерживая горячих слез восторга:

- Господи Иисусе Христе, Сыне Божий! Боже хвальный и праведный! Великий и крепкий! Боже предвечный! Стань в помощь мне и введи ангелов своих в мою дружину, дабы враги нашей святой православной веры посрамлены были! Ты бо еси Бог наш и на Тя уповаем!

Владыка Спиридон приблизился к нему с крестом, и бисерные адаманты слез играли в глазах его, когда он приложил его ко лбу Александра со словами благословения. Александр встал, оглянулся на свою дружину и в какой-то миг ему показалось, что он увидел их - тех, о ком молил Господа только что. Дружина потекла прикладываться к благословенному кресту архиепископа...

Кроме благословения, Спиридон даровал Александру серебряную ладанку, работанную Братилой. На крышке вырезано изображение солнца, идущего на четырех согнутых углом крыльях в виде креста, а в ладанке - запечатанный в воск пучок волос князя Владимира, отстриженный, когда тот крестился и Русь крестил:

- Да поможет тебе и князь Красно Солнышко! Скоро его день. Ступайте с Богом, ребятушки!

Александр приложился губами к ладанке, хранившей тепло ладони Спиридона, и повесил ее себе на шею под кольчугу и сорочицу, к нательному кресту.

Выйдя из собора, сели на коней и в сиянии доспехов отправились на пристань. Там еще раз прощались с родными и женами. Саночка принесла спеленатого Васюню, он внимательно и хмуро разглядывал отцовские доспехи, а потом вдруг ни с того, ни сего рассмеялся.

- Пусть эта улыбка осеняет твой путь, - сказала Брячиславна. - Возвращайся поскорее, Леско милый. Да с полной победой!

- С Богом, Сашенька, - сказала матушка Феодосия, - воюй за двоих, за себя и старшего брата своего, покойного Фёдора Фёдоровича Ярославича.

Только что он видел их на пристани, вкус губ милой жены не растаял на губах Александра, а вот уже давным-давно растаял за кормой ладьи Господин Великий Новгород, мелькнули и пропали о правую руку и Деревяницкий, и Хутынский монастыри, мимо проплывали прибрежные волховские селения, темнело - черная дождевая туча закрывала уже большую половину неба, а солнце неумолимо стекало с небесного свода к закату. Туча швырнула первую пригоршню крупных и редких капель, они с деревянным стуком рассыпались по натянутой кожаной покрышке, и тотчас за тем мощный раскат грома ударил с такой гневной силой, что казалось, от него должны развалиться и потонуть ладьи. Теперь уже стало темнеть стремительно.

- Дождь в дорогу, да на такое наше дело - добрая примета, - молвил Савва. - Лезем под кожищу, Славич!

- А я только в добрые и верю, - ответил Александр, не спеша слушаться своего слугу. Вместо этого он, напротив, залез прямо на спину деревянного коня. Доспехи они все поснимали с себя, еще когда только отплыли от Новгорода, и теперь на нем была только легкая сорочка, подпоясанная мягким ремешком. Ему было страшно весело вспоминать о том, как однажды в детстве ему смерть как хотелось точно так же сидеть на самом носу корабля, а отец и матушка строго ему запрещали, боясь, что он свалится. И вот теперь никто не смел ему запретить сидеть на деревянном коняжке, устремившем вперед свои длинные ноги, будто намереваясь сорваться с ладейного носа. Откатывающийся гром урчал утробно, как бывает урчит в брюхе у Саввы, когда тот голоден. Ни у кого иного столь яростного брюшного урчанья не бывает. Только у Саввы и у грома небесного.

Вдруг стало так тихо, как должно быть, будет только перед самым наступлением Страшного суда. Даже волховские волны на миг застыли, словно отлитые не из воды, а из черного волынского стекла. И в нависшей тишине отчетливо заслышался топотливый бег стремительно приближающегося дождя. И вот он обрушился мощной стеной так, что в первый миг даже едва не сбил князя с носового коня.

- Ах ты ж и дожгище какое! - аж задохнулся на миг от восхищения Александр. - Пророче Илие! Ты ли это лиешь? Так ступай же на Ижору да намочи хорошенько ворогов наших! Побей лысые макушки ихним пискупам!

Он сидел на деревянном коне, будто в струях водопада, радуясь дождю, движенью и собственной юношеской силе, душевному и телесному жару, который способно было слегка остудить лишь вот этим ливнем.

Ему страсть захотелось как-либо созорничать, вот только - как? Он оглянулся по сторонам. Савва из-под края кожаного навеса следил, как бы чего не стряслось, но вдруг ненадолго исчез под кожей. Тотчас Александр приметил толстую веревку, привязанную к щегле судна и свисающую с кормы в воду; не раздумывая, он беспечно спрыгнул с деревянного коня в воду. Речная вода, по сравнению с хладными струями ливня, показалась необычайно теплой. Князь тотчас же вынырнул, промчался мимо борта ладьи до кормы и там ухватился за конец веревки. Его потащило по теплой волховской волне, доставляя неизъяснимое наслаждение. Тотчас на борту корабля высверкнулась встревоженная и несчастная, мокрая тень Саввы. За нею обозначились очертания Ратмира и Сбыслава.

- Да тут я! - громко крикнул им Александр, чтобы дольше не мучать перепуганных своих ближних.

- Сорвался? - прокричал Ратмир.

- Сам спрыгнул. - И он без труда, проворно полез по веревке вверх, мигом очутился на ладье. - Нельзя, разве, позабавиться?

- Предупреждать надо, - сердито прикрикнул на господина своего Савва. Но другие рассмеялись весело, и - а-ну! - первым Ратмир сиганул в воду, испытывая свою ловкость, поймал веревку, а затем, немного побултыхавшись в воде, муравьем вскарабкался на корабль. За ним Сбыся повторил забаву с неменьшей ловкостью.

- Тьфу на вас! - плюнул Савва и полез под кожу. Но никто не последовал его благоразумию. Александр снова прыгнул в реку со спины носового коняги и опять пронырливо обошел круглый бок ладьи, чтобы ухватиться за конец веревки, побарахтаться малость и без натуги на одних сильных руках втянуть тяжелое и мокрое тело обратно на корабль. И так они по очередности прыгали, кувыркались, бултыхались и вновь хватко забирались назад на ладью. К их веселью присоединились еще несколько удальцов - Нефёша и Гюрята, Варлап и Ратибор. Даже тевтоны Ратшау, Михаил и сын его Терентий вылезли из-под навеса поглядеть на бессмысленную забаву русских, а Терентий все порывался поучаствовать, но отец строго воспрещал ему. Наконец, чтобы не терять германского достоинства, Ратшау осмелился прыгнуть и повторить глупую удаль князя Александра и его дружинников, за что Гюрята удостоил его похвалы:

- Вот теперь ты, Ратша, и впрямь истинный русский православный витязь!

- Да... да... - по-своему ликовал немец, более не решаясь повторять забаву.

Удары грома между тем становились все страшнее, разъяренные молнии, как ошпаренные коты, проносились по небу, бились о берег, и казалось, огненными хвостами вот-вот подпалят корабельное ветрило. Но уж слишком оно было мокрое, чтобы вспыхнуть даже от такого яростного огня.

Много же надо было нашим удальцам, чтобы утомиться своими забавами. Первым сдался и полез под кожу Сбыслав, за ним - трое тевтонцев, далее - остальные, а князь Александр последним отправился под полог, где не сказать, чтоб было уж очень сухо - вода под ногами стояла уже выше щиколки. Домаш Твердиславич нацеживал всем забавникам крепкого угорского вина из бочки, протягивал каждому по огромному ковшу для обогрева. Александр, хотя и не был охотником до хмельного зелья, а тоже выпил полное ковшище. Жадное тепло мгновенно хлынуло по жилам, вспенило голову, он засмеялся и присел средь дружины своей, подле сердитого Саввы. Все впечатления долгого минувшего дня, полного треволнений и душевного движения, навалились на него горячим одеялом, он и сам не заметил, как уронил голову на плечо Саввы и погрузился в мощный молодеческий сон.

Ночью он тревожно проснулся и решил проверить, жива ли его Алексеева лампада. Она стояла под особым деревянным навесом у икон и безмятежно горела на славу.

Александр взобрался на верх кормы. Дождь уже кончился, ладейники сняли кожаное покрывало. Молодое горячее тело Александра успело прекрасно высушить всю намокшую одежду, и уже не верилось, что совсем недавно кругом бушевала влажная водяная воля.

Мало того - лунные брызги то там, то сям пробивались сквозь поредевшее, обветшавшее покрывало туч. Видно было, как плещет волна, как позади неподалеку бегут, не отставая, другие кораблики.

- Хорошо-то как! - приободрил князь сонного ладейника.

- Плохого мало, - зевнул ладейник. - Вот еще малость побуду, да и стану сминщика своего будить, а сам - спати.

- Завтра-то доплывем до Ладоги?

- Всё в руце Божьей.

- Вирно бачишь. В Ладоге отдохнем. Конницу ждать станем. Должно, далее токмо заутра двинемся.

- А молви, княже, от Ладоги далее куда поплывем?

- По Невскому езеру¹⁹. А там - в реку Неву войдем.

- И що же? До самого состыкновения со свиями?

- Нет, брат. Там на берегу должна быть Пельгусина застава. Как увидим Пельгусю-ижорца, там ваша ладейная работа скончается. Мы со стругов слезем, опять дождемся конницу, идущую брегом, и пойдем без вас громить пришельцев. А вы нас ждать будете.

- Жаль.

- Чего же?

- Зело бы и мени хотелось со свиями похлестаться.

- Как звать тебя?

- Преслав.

- Ну, коли Преслав, то тебе нельзя не прославиться. Так и быть, замолвлю кормщику, щобы отпустил тоби вмисти с нами на битву.

- Спаси Христе Боже за такое добродийство! - обрадовался ладейщик.

Александр рассмеялся, нежно приобнял ладейщика Преслава и отправился на дно ладьи - спать бок о бок с дружинничками, теперь уж до самого утра.

Глава седьмая. Нерон
 

Несколько лет подряд то там, то сям, в разных землях и княжествах Руси происходили страшные убийства монахов и священников. Несчастных мучеников находили исколотыми и изуродованными до неузнаваемости. Это происходило то на Волыни, то в Галиции, то в Полоцкой земле, то в Киевской, то в Пинской. Ясно было, что душегуб ненавидит именно тех, кто посвятил себя служению Господу, и потому его прозвали Нероном в честь известнейшего в древности гонителя христиан. Поймать или хотя бы выйти на след дьявольского слуги никак не могли, и потому в представлении людей сложился образ поистине демонический - страшное, огромное и в то же время ловкое, пронырливое чудовище. Каково же было бы народное удивление, если бы Нерона поймали и увидели существо неказистое, тщедушное, с перепуганными, бегающими глазками, всё какое-то зашибленное и оттого постоянно испускающее дурные запахи, связанные с нездоровым пищеварением.

Он появился на свет в ливонских землях, в русской крестьянской семье, хотя и поговаривали, будто мать родила его не от собственного супруга, а от некоего беглого чорта, шатавшегося по деревням и селам и совращавшего разных дур. Таковое предположение стало вскоре подтверждаться, когда младенца крестили. Он страшно сопротивлялся и, в отличие от обычных детишек, которые успокаиваются и даже засыпают вскоре после совершения сего таинства, новокрещенный ребенок, нареченный Иваном, после погружения в купель еще больше разорался и бился так, что выскользнул из рук священника на пол, хотя почти не ушибся. И дальше, сколько бы его ни приносили в храм Божий, он всегда выказывал не просто неудовольствие, а сильную и громкую ярость. Причастие невозможно было вложить ему в уста, а если и удавалось, то он тотчас исторгал из себя святые тайны.

Подрастая, Иван внешне ни единой чертой не проявлял сходства со своим отцом, чем лишний раз подтверждались слухи, возникшие при его рождении. В конце концов, когда мальчику исполнилось лет восемь, родители отвезли его в Минск и отдали в услужение одному ремесленнику. Там он прожил год, но поскольку отказывался не только от постов, но и от всего, что было связано с Церковью Божьей, ремесленник сплавил его другому. Так Иван и стал переходить из рук в руки. Из Минска переселился в Пинск, из Пинска - в Туров, из Турова - во Вручий, и так далее. И везде к нему быстро начинали относиться с подозрением и опаскою, ибо он нисколько не скрывал своего неуважения к Русской вере. Войдя в юношеский возраст, он требовал, чтобы его называли Янисом, объясняя это тем, что, мол, он по происхождению - латыш, то есть, представитель латинизированного ливонского славянства. Парни его не раз бивали, девушки сторонились и ни одна не согласилась бы даже подумать о том, что за этого "Яниса" можно пойти замуж.

В итоге сей странный человек, достигнув возраста двадцати пяти лет, оставался неженатым. Он озлобился на весь мир, в коем ему словно бы и не осталось места, и искал причин не в самом себе, а в людях и особенно - в служителях Божьих. Тогда же он и совершил первое злодеяние, умертвив монаха, шедшего из одной обители в другую по дороге из Чернигова в Киев. И впервые в жизни он испытал некое душевное облегчение. Ни тени раскаяния не мелькнуло в недрах этой черной души, ибо никогда раскаяние не посещало ее, словно отсутствовал самый орган, который в душе обычного русского человека ведает покаянием. Напротив, надругавшись над умерщвленным телом, Янис поклялся и впредь при первой возможности совершать подобные злодейства. По такой дороге и пошла его дальнейшая смертоносная жизнь. К сорока годам он имел на своей совести более двадцати убийств, хотя, опять-таки, разве можно говорить о наличии какой-то в нем совести!

Это он убил монаха Алексия, шедшего к Александру в Торопец после столь длительного и полного страданий хожения. Нерона тогда чуть не поймали на постоялом дворе, обнаружив на его одежде кровавые пятна. Он с трудом избежал поимки и отправился в Ливонию. Там, совершив еще одно убийство, Нерон объявился в Риге, где нанялся на корабль, плывущий в Швецию. Он решил навсегда покинуть землю, на которой родился, и поселиться среди чужестранцев. Целый год он работал у оружейника в новой шведской столице Стокгольме, и им были весьма довольны. Он отличался трудолюбием и умелостью, быстро научился лопотать по-шведски, проявлял немалый ум. Но одно качество отвращало людей от Яниса из Гардарики - он не умел сдерживать ветры, постоянно одолевавшие его, и невозможно было долго находиться рядом с ним из-за нестерпимой вони. И сперва за глаза, а потом и в глаза его стали называть Вонючкой Янисом.

За год, прожитый в Швеции, Нерон ни разу не совершил убийств - ему почему-то никакого дела не было до латинских священников и монахов, только русские богослужители вызывали в нем лютую ненависть и жажду душегубства. По прошествии года он стал тосковать по убийствам и с радостью узнал о готовящемся большом походе на Русь. А когда поход начался, Вонючка Янис оказался в числе его самых рьяных участников.

И так получилось, что именно его отправили гонцом к Александру, когда епископ Томас написал грамоту, объявляющую Ярославичу войну. Не один он хорошо владел русским языком, но всем ужасно понравилось, что он исторгает отвратительные запахи.

- Когда встретишься с Александром, ты уж, Янис, расстарайся на славу. Выдай ему под нос все свое непревзойденное умение! - от души веселились Биргер и брат его Торкель, отправляя Вонючку Яниса в Новгород.

Темнело, когда на одном из лучших скакунов Нерон отправился в путь от берегов Ижоры. Двое воинов, на таких же резвых конях, сопровождали Вонючку, стараясь держаться на некотором расстоянии - уж очень от него смердело. Поначалу они вели себя с ним довольно уважительно, как и подобает вести себя с гонцом, которого сам Биргер отправил с грамотой к врагу. Но чем дальше они двигались по ночной дороге, тем больше таяло это уважение, его становилось меньше и меньше с каждым очередным звуком, сопровождавшим исторжение зловонного ветра из Янисовой утробы.

Наконец, один из спутников Нерона по имени Магнус Эклунд не выдержал и спросил:

- Правда ли, что ты, достопочтенный Янис, по роду своему происходишь из руссов?

- Да, это так. Но я не люблю своих соплеменников, - ответил Нерон.

- А позволь спросить, уважаемый, все ли руссы проявляют подобные способности, как ты?

- Что ты имеешь в виду, Магнус?

- Ну, столь великолепно сотрясать воздух.

- Разве шведы не делают этого? По-моему, они тоже любят.

- Но не в таких же количествах! - возмутился второй спутник, Пер-Юхан Турре. - Воображаю, что будет, когда мы столкнемся с русским войском, какая будет стоять вонища до небес!

- Не будет, - возразил Янис. - Я и впрямь отличаюсь от всех людей, в том числе и от русских.

- Но ты не огорчайся, - засмеялся Магнус. - А главное, не сдерживайся, когда будешь вручать грамоту Александру.

Тут оба шведа стали совсем уж без стеснения делиться своими мнениями как насчет всех русских, так и по поводу одного Вонючки Яниса, будто забыв, что он вполне владеет их языком.

Между тем, луна полностью исчезла, сделалось так темно, что хоть глаза выколи, а на небе стало грохотать. К запахам Яниса все отчетливее примешивались освежающие запахи приближающегося дождя. Пришпорив коней, гонцы Биргера спешили поскорее добраться до любого жилья, лишь бы только там можно было спрятаться от ненастья. Но, как назло, никакого жилья не попадалось, ливень грянул и гонцы успели основательно вымокнуть и продрогнуть прежде, чем, наконец, вдруг в чаще леса мелькнул одинокий огонек. Они разом потянули на себя уздечки, так что от столь резкой остановки конь Магнуса даже поскользнулся на взмыленной дождем дороге, упал на заднюю ногу, но тотчас вскочил и не выронил всадника из седла.

Янис и шведы свернули в лесную чащу и поехали на огонек окна, всё более высвечивающийся в черном мраке дождливой ночи. Вскоре перед ними открылась картина некоего старинного, полуразрушенного, но все еще могучего хозяйства - высокий черный дом, постройки для скота и припасов, каменный колодец с высоченным журавлем. Въехав в распахнутые ворота, Янис первым соскочил с коня и едва взошел на крыльцо, как дверь черного дома распахнулась - некто очень высокий возник на пороге, черные, сверкающие сединой волосы ниспадали с его высокой головы на ярко-красный кафтан, в который он был облачен. Увидев Яниса, он вдруг сложился пополам и, упав на колени, коснулся лбом порога, восторженно воскликнул:

- Приветствую тебя, мой князь и повелитель!

Янис настолько оторопел от такой неожиданности, что робко пробормотал:

- Здравствуй... Но я не князь...

- А я и не тебя, дурака, чествую, - вставая с колен, насмешливо произнес хозяин дома.

Янис оглянулся. Шведы все еще боязливо сидели на своих лошадях, поливаемые обильным дождем. Ни Магнус, ни Пер-Юхан не были князьями и повелителями.

- Ну не свеев же ты приветствуешь?

- Еще чего не хватало! - фыркнул хозяин жилья. - Ну что вы там мокнете? Входите, прошу.

- Можно! - махнул рукой Янис, по-шведски приглашая в дом Эклунда и Турре. Те нерешительно стали слезать с коней.

Войдя в дом, Янис тотчас заметил то, что мгновенно бросается в глаза - полное отсутствие икон. Это его обрадовало. Стены горницы, озаренные неярким светом свечи, словно кичились наготой своею. Посреди помещения стоял большой стол, крытый черной скатертью, на нем стояло серебряное блюдо, а на блюде - отрубленная голова зайца.

- Хорош ужин! - усмехнулся Янис. Он оглянулся на входящих шведов и насладился тем, как они оторопели при виде внутреннего вида жилья и головы зайца.

- Пожалуй... - открыл рот Пер-Юхан, делая шаг назад.

- Другого жилья нам может и не попасться, а дождь все сильнее, - не дал ему договорить Янис.

- Вот именно, - произнес хозяин по-русски, но с таким видом, будто он понимал шведское наречие. - Пойдем, я помогу вам поставить лошадей в стойло.

Когда они вышли, лошади стали громко храпеть и прядать, стоило большого труда подхватить их за уздцы и отвести в темное, но сухое стойло. Дождь по-прежнему лил как из ведра. Когда вернулись в дом, хозяин сказал:

- Теперь вам некуда деваться, переночуете у меня, а поутру тронетесь дальше. Снимайте мокрое.

- А позволь спросить тебя, кто ты и почему живешь здесь в лесу один?

- Кто я?.. - хозяин заглянул в глаза Яниса все с той же глумливой усмешкой, и теперь Янис не мог бы определенно сказать, какого возраста стоит перед ним человеческое существо - не то старое, не то совсем даже не старое. Черты лица не то греческие, не то арменьские, не то и вовсе турецкие. Усы и борода длинные, тоже черные и с проседью, но, в отличие от густых волос, жиденькие.

- Да, кто ты, если сие не есть тайна.

- Меня зовут Ягорма. Скажем так. И представь себе, что я - твоя невеста.

- Хм... - все больше терял самообладание Янис в присутствие этого странного существа. - Невеста?.. Объяснись, не понимаю.

- Сначала надо уложить твоих спутников. Хорошие ребята. Я подарю их тебе. Это будет мое невесточье.

"Хороша невеста!" - с ужасом подумал Янис, глядя на высоченного хозяина дома. Он уже понимал, что это колдун, и возможно, очень сильный колдун, и его радовало, что они попали именно сюда, хотя даже ему было жутковато. Колдун собрал мокрые одежды и выдал всем какие-то ветхие, но сухие лохмотья.

- Неплохо бы поесть чего-нибудь, - сказал Янис.

- Эти поедят во сне, а для тебя у меня приготовлен особый ужин, - ответил колдун.

- А кого же ты приветствовал, когда открыл нам дверь?

- Кто-кто, а ты мог бы и догадаться.

Шведы настороженно вслушивались в их разговор, будто надеясь понять хоть слово в варварском русском наречии. Но ни слова не понимали, и это их еще больше настораживало. Они знали, что от русских дикарей можно ожидать чего угодно.

- Нашего хозяина зовут Ягорма, - вдруг дождались они, наконец, шведских слов от Биргерова гонца. - Он рад нашему посещению, но сожалеет, что ему нечем покормить нас. Так что, придется лечь спать и понадеяться на завтрашний более удачный день.

- У меня есть немного пива, которое я сам варю, - сказал колдун, ненадолго исчез и вскоре появился в полной братиной пенного напитка. Протянул братину Магнусу. Тот взял, но пить не решался.

- Он опасается, что ты отравишь нас, - пояснил Янис. - Мы - гонцы от свейского воеводы Биргера...

- Я всё знаю, - перебил его колдун. - Вы везете грамоту, вызывающую Александра на битву. Как это глупо! Надо было прямо идти на Новгород и завоевывать его, а не посылать гонцов. Впрочем, в том, что вы здесь, есть великий смысл.

- Какой?

- Пей, братец, не бойся, это не отрава! - вдруг на чистом шведском языке приказал колдун, и Магнус, весь вздрогнув, повиновался, стал пить. - Теперь ты, - забирая братину у Магнуса, колдун передал ее Пер-Юхану. Тот тоже не посмел ослушаться и, словно завороженный, допил пиво до дна. Через несколько мгновений оба шведа сели прямо на пол, прислонились спинами к стене и стали что-то бессвязно бормотать. Еще через некоторое время они уже спали, мощно посапывая. То, что в пиве оказался не яд, а сон-трава, успокоило Яниса.

- А мне пива? - спросил он.

- Ты иди со мной.

Они прошли в другую горницу, маленькую и совсем тускло освещенную. Здесь стояло широкое ложе, застеленное мягкими покрывалами, на небольшом поставце горела свеча из черного воска, а рядом в курильнице тлело ароматное благовоние. Вдруг капля упала прямо на нос Янису, он смахнул ее - кровь! Глянул наверх - а там обезглавленное заячье туловище распято гвоздями на потолке. И огромный такой заяц.

- Нерон! Я накормлю тебя живым заячьим сердцем, - заговорил колдун, - а ты в награду за это принесешь мне сердце Александра. Только ты будешь непревзойденным в битве с ним, ты одолеешь его мечом, вырежешь сердце и привезешь мне, чтобы мы вместе могли принести его в мой бездонный колодец, к ногам нашего князя и повелителя.

- В награду за сердце зайца? - с усмешкой спросил Нерон.

- Не только...

Всё, что происходило дальше, Вонючка Янис с великим трудом вспоминал на следующее утро. Светило солнце, копыта коней бодро чапали по мокрой от вчерашнего ливня дороге, все трое - Янис, Магнус и Пер-Юхан - с удивлением озирались друг на друга, не веря, что живы, что продолжается существование мира, земли, неба, деревьев, дорог, самого солнца, что они все так же подданные короля Эрика Эрикссона Шепелявого и что они опять едут в Новгород с грамотой от воеводы Биргера и его брата Торкеля к русскому князю Александру. И меньше всех в это верилось Вонючке Янису, у которого болело все тело и горели мозги, потому что он тяжело напрягал их, вспоминая вчерашнее... Он пил какое-то зелье, на дне которого лежало сырое и до сих пор бьющееся сердце зайца, и когда он допил до дна, то съел и сердце, после чего всё завертелось, откуда-то появилась чернявая молодая красавица, очень похожая на колдуна хозяина, и она, кажется всё уверяла его: "Это я и есть, твоя невеста Ягорма, потому что только я сужена тебе нашим князем и повелителем, люби меня, ешь меня!" И стены дома распахивались в стороны, будто крылья огромной черной птицы, Янис и Ягорма, оба нагие и дикие, скакали по траве под проливным дождем, с разбегу падали и скользили по скользкой мокрой траве, будто по влажному льду, и обвивались друг в друга, будто скользкие змеи, и всё вокруг превращалось в сплошное скольжение... Еще он совсем трудно вспоминал, как они спускались в какой-то бездонный колодец... Но что там было, он никак не мог выудить из глубокого омута замутненной памяти. Вместо этого вновь вспоминалось, как бегали и скользили по траве, как превращались в змей и скользили друг в друге - Янис и Ягорма... И, кажется, много еще откуда-то взялось голых людей, мужчин и женщин, и они тоже принимали участие в празднике дождя... А может, и не было никого, кроме их двоих?..

Под утро Янис полупроснулся и не мог пошевелиться - так болели все мышцы рук, ног, спины, живота, шеи... И какая-то высоченная старуха промелькнула мимо него, шепнув: "Спи еще!.." Волосы длинные, черные, с синеватой проседью... И он опять уснул, а разбудили его Магнус и Пер-Юхан, рядом с которыми он каким-то образом оказался лежащим на полу. Сухие одежды всех троих лежали на столе, а хозяина нигде не сыскалось. Светило яркое солнце, озаряя сверкающую после ночного дождя зелень деревьев и трав, кони стояли привязанными к крыльцу и призывно ржали. Не дожидаясь появления колдуна, Вонючка Янис, Пер-Юхан Турре и Магнус Эклунд оседлали коней своих и тронулись дальше в путь.

- Непонятное дело, - говорил Пер-Юхан, - сколько времени ничего не ели, а совсем не хочется есть.

- А тебе не снилось, будто ты сидишь на пиру и наедаешься до отвала? - спрашивал Магнус.

- Да, снилось что-то такое... Точно, припоминаю, снилось!

- И мне. И представь себе, мне тоже ничуть не голодно. А тебе, Янис, хочется есть?

- Нет, - отвечал Нерон, и впрямь нисколько не ощущая голода, хотя он не помнил, чтобы ел что-либо кроме живого заячьего сердца.

- Поистине это был колдун! - молвил Пер-Юхан.

- Любопытно бы узнать, а коней наших он тоже во сне накормил? - усмехался Магнус Эклунд.

- Да, похоже, что и они не голодны.

Они ехали все утро, миновали несколько сел и деревень, и всюду, если их спрашивали, Янис говорил, что они посланцы от свейского короля Эрика Леспе к князю Александру Ярославичу. И всюду их безропотно пропускали дальше. В одном селе они, все же, позавтракали и накормили лошадей овсом, заплатив при этом совсем небольшую, по свейским понятиям, цену.

Наконец, ближе к полудню, когда под копытами уже не так чавкала грязь, ибо под ярким солнцем дороги просохли, вдалеке показалась громада, состоящая из стен, башен, домов, церквей и прочих строений - Господин Великий Новгород.

Глава восьмая. Пеленяньки
 

- Как ты думаешь, матушка Феодосия, может, они уже добрались до свеев и столкнулись с ними? Возможно, пока мы наслаждаемся этим утром, Александр Ярославич уже бьется?

- Нет, Сашечка, сего не может быти, - отвечала невестке великая княгиня Феодосия Игоревна.

Редкий случай, когда она ночевала не в Юрьевом монастыре, не вблизи могилы старшего сына, а в Княжьем Городище, не на левом, а на правом берегу Волхова. Ночью шел дождь, а когда они обе проснулись, чуть заслышав гулюканье Васи, с крыши в тишине шлепали капли. Встав, горячо помолились, и вот теперь Брячиславна кормила сыночка грудью, а Игоревна сидела рядом и с удовольствием смотрела на невестку и внука.

- Хорошо, что ты у меня молочная, - похвалила ее. - Коли дитя родной пищей вскормишь, на будущее хоть какое-то поручительство о его здоровье получишь.

- А ты, матушка, моего Сашу долго вскармливала?

- Долго, дочечка, его - очень долго, больше года. У него уже зубы вовсю полезли, накусывал мне, бывало... Я даже злилась на него: "У, волчок эдакий!" До крови! Зато и не болел у меня никогда. Не то, что бедный Федя... И как так получается, что ему ничего не досталось в жизни?.. Сызмальства будто обделенный был...

Она умолкла, горестно вспоминая ту страшную пору своей жизни, когда так горячо сошлась с Ярославом, стала его женой, и как всё тогда было зыбко, на ниточке висело...

- Как обделённый? Расскажи, Феодосья Игоревна!

- Тяжко рассказывать. Сама я отца не знала, погиб родитель мой в самый год моего появления на свет. Я полагала, что и моему ребеночку не видать тятю своего, такая вражда в те годы была лютая между князьями. За ту вражду на нас Господь и наслал великие бедствия - могулов этих, да латынское обозление. Литву еще. В год нашей с Ярославом свадьбы мой дедушка Глеб Владимирович затеял не что-нибудь, а внуков собственных истреблять. Любимый брат мой Ингварь едва от своего деда смерть не принял. Тогда мы с Ярославом и поженились. А в следующее лето, среди злобы и общего безумия родила я Феденьку. Слабенького, жалкого. Крестили на другой день, боялись помрет. А вскоре я молоко утратила от горя, когда дед привел на Русь половцев и грозился всех нас своими руками передушить. Стыд какой, Господи! Как в таком сраме можно было покойно дитя выкармливать? Стал мой Феденька криком кричать. Поест, успокоится, а вскоре опять в крик. Ну, сделалось очезримо - мало ему моего молочка. Пришлось кормилицу ему сажать, а ведь это уже чужая плоть. Господи! - Феодосия вскочила и - к иконам: - Боже наш, Человеколюбче Христе! Прости согрешения безумному деду моему Глебу Владимировичу окаянному! Помяни его во царствии Твоем, а ежели он во адех, убавь огонь в пещи его огненной!.. Смилуйся над ним, Боже, над проклятым душегубцем!

Она вернулась на свое место рядом с Александрой, утерла слезу и продолжала:

- Свет не видывал такого ирода, каким был мой родной дедунюшка. Но Бог милостив, не попустил большего поругания нашему роду, посрамил не нас, а злодея. Разбитый в битве, дед ушел с половцами назад в степи и там, сказывают, совсем разума лишен бысть, сам себе смерти сыскал. Ах, как же я его ненавидела, как боялась!.. Нет, оно, конечно, Сашунюшку я уже куда как в лучшие времена породила. И молочком его напитала под самую крышечку. Оттого-то он здоровенек. Признайся, хорошо мял-то тебя?

- Ну матушка!..

- Да ладно, я же никому не скажу. Должен был хорошо, оттого что у него силы немереные. Он и в утробе у меня, бывало, как шевельнется, так до самого сердца достанет. А Федя - нет, и в животе тихо скрывался, будто тоже боялся моего деда Глеба. Очень они разные получились - Федюня и Саша.

- Саша... - усмехнулась Саночка. - А я его уже привыкла Леском звать.

- Сие по-местному, по-новгородски.

- Мне и Саша любо и Леско. Леско - он будто бы лес свежий. Мой лес. Я в него вхожу и дышу им, не могу надышаться. И в том леске птицы радостно щебечут, и зверья много, и ягод сладких, и грибов душистых, всего, всего много... Вот как мы поели и потягушимся, вот как!.. - Брячиславна весело залюбовалась насытившимся сынком. Он поулыбался немного и срыгнул ненадобное лишнее.

- Хорошо у вас тут, на Городище, стало. Раньше не так было. Я гляжу, и твоими стараниями здесь уютнее, - похвалила невестку Феодосия. - Вот так же было у нас со Славой, когда мы в Переяславле зажили. Лучшая пора моей жизни. Потом Андрюша родился, за Андрюшей я и рада была одного за другим из себя, как грибы из корзины, извлекать - Костеньку, Афоньку, Данилку... Тихое время, спокойное настало. Казалось, навеки так будет. Ярослав в полки на сумь и емь успешно ходил, покорил дикарей под свою пяту, добыл себе доброй славы. Росли грибочки мои, особенно Сашуля быстро развивался, всегда радостный, бойкий, ямочки на щечках играют, румяный! Эх!.. А если и озорничал, то не вредно, как некоторые дети озоруют. Так и стоит у меня перед глазами его смеющееся лицо, с ямочками на румяных щеках, я сравниваю - подобно в книгах доброе солнышко пишут. Такой он был.

- Такой он и есть. Почему же был? - встревожилась Брячиславна. - Ох, неспокойно у меня что-то на сердце. Говорю же - бьются с проклятыми свеями в сей час!

- А я говорю - не тревожься. Дай Бог, если только теперь до Ладоги доплыли. Они ж от Ладоги к Неве пойдут. Само раннее - завтра биться будут, а скорее всего, я так предполагаю, что на день Владимира пошлет им Господь Бог свидание с латыном. Чтобы Владимир Красно Солнышко поспособил нашему воинству. Не зря Спиридон его крестильные власы Саше велел в ладанке на шею повесить.

- Стало быть, не сегодня надо усерднее всего молиться?

- Молиться будем во все дни, но только сегодня сердцу своему скажи, чтоб вздремнуло. Хотя, конечно, легко сказать. Сердца у нас непослушные. У меня - сколько уж лет прошло - а никак по Феде сердце не успокоится. Саша у меня всегда был самый любимый сын, а Федя - самый жалкий, засердечный. Слабый, болезный, вскоре стал отставать, а годам к семи нельзя было сказать, что он старше всех - сперва Сашуня его по всему обогнал, потом Андреяша, а потом и остальные. Ярослав по уговору должен был в Новгород старшего сына усадить, да как его одного сюда упекать? Никак, только вдвоем с Алексахой. С приезда сюда кончились самые хорошие времена моей жизни. Новгород сей неспокойный... Супостатов быстро нам тут нашлось. Они и Федю сгубили, я в том нисколько не усомневаюсь. Скольких Слава переловил да пересажал тут, на Городище, в узилище, а еще больше на воле осталось, в Медвежьей Голове с немцем спелись. Через них отравленные подарки приходили, я потом всё просчитала - Саша те сладости не ел, а Федя всегда до сладкого падок... Но ничего доказать нельзя было. Вот - живой мальчик мой, а вот он уже в домовине лежит и ручки на груди скрестил. Варили мы свадебные каши, а ели - поминальные...

- Не терзайся, родненькая! - Уложив Васю в зыбку, Александра подсела к свекрови, приобняла ее, прижала к себе. И тут только как-то особенно остро почувствовала, до чего в ней самой всё дышит здравием и силой, и какая Феодосия - иссохшая, легкая, слабая. А еще новый плод в себе вынашивает. Откуда силы берутся? Родит ли еще одного ребенка Ярославу? Выживет ли после него? Лет ей - уж за сорок. По Саночкиным понятиям - старуха. - Ведь никакой твоей вины нет в Фединой-то смерти.

- Нету... А вот здесь, - Феодосия прижала кулачок к груди, - гложет так, будто я сама его отравила. И куда мы спешили его, четырнадцатилетнего, женить? Как крестить торопились, так и под венец... Вот вы с Александром - в самую пору друг друга познали. Храни вас Бог! Мое такое предчувствие, что он с великой славой от свеев возвратится. Побьет их знаменито. Мне в молодости было предсказание от одного монаха, что старший мой сын аки солнце воссияет на Русской земле. И вот, дочунюшка, как, бывало, гляну на Федю - и думаю: "Солнце? Да какое ж он солнце? Скорее на бледную луну похож. А ведь он старший!" И такими мыслями освободила его от старшинства. Александр сделался старше других моих детей. Вот уж он и впрямь - солнце. Нечего говорить - есть и моя вина в Фединой кончине... Мысленная вина!

- Да нет же! - воскликнула Брячиславна от всего сердца.

- Ну нет, то и нет, - вдруг стряхнула с себя внезапно нахлынувшее раскаяние Феодосья Игоревна. - А давай-ка, я тебя обучу зырянские²⁰ ушки делать. Леско твой их смерть как любит. К его возвращенью своими рукам налепишь, да наваришь ему, у-у-у!

- Ты, матушка, совсем оновгородилась, как я погляжу, - засмеялась Саночка. - "Своими рукам"!

- А что же, с волком жить - по-волчьи и выть! - тоже рассмеялась Феодосья. - И ушки меня тут научили колобачить. Мы когда в первый год в Новгород приехали жить, нам тут приладили для стряпни зырянку-приспешницу, Варвару. Она мне те ушки и показала. Царствие небесное рабе Божьей Варваре!.. По-зырянски ушки именуются пеленяньки. Наварим с тобой этих нянек и сами первые их наизведаем.

- Да я не стану, - замялась Брячиславна.

- Отчего же?

- Да я присягнула не вкушать никакой пищи, покуда Леско не возвратится.

- Кому ж ты присягнула? Какой такой неразумный поп мог столь глупую присягу принять?

- Да я не попу... Я самой себе слово дала.

- Ну, коли самой себе, так я своей волей и свекровной властью с тебя сей обет снимаю. Нечего-нечего, тебе дитя кормить надо, а кмети наши до самого успенского заговенья могут не возвратиться, и что тогда? Ох и рассердила же ты меня! Захотела, чтоб Васе, как некогда моему Феде, кормилицу присаживать? Похвостать бы тебя хорошенько плеточкой за такие дури!

- Прости, матушка...

- Прости... Ладно уж, прощаю на первый раз. Бери Василька, да посадим его рядом с нами. Детишки очень любят смотреть, как тесто делается, они ведь и сами будто из теста слеплены.

Невестка и свекровь нарядились в обыденные простые летники, со схваченными выше запястий рукавами, и отправились в приспешную горницу. Две стряпухи взялись им помогать. Васю, как и сказала Феодосья, посадили рядом, и он стал взирать с превеликим любопытством на происходящее.

- Ушки, - говорила свекровь, - бывают самые разные. Все зависит от того, какое кто любит тесто, какую кладут начинку, в чем варят. Тесто обязательно должно быть не жилое, не сканое, не соложеное, а самое простое, быстрого замеса и хорошо раскатанное. Чинят ушкам внутренность точно так же, как и пирогам - из чего только душе угодно. Алексаня любит больше всего мясные - из свиного и говяжьего мяса с добавлением баранины, еленины и медвежатины. Вот мы теперь наших стряпух и отправим за такими слагаемыми. Андрюша мой любит с сыром пеленяньки, называя их "сырянскими ушками", а Данила и вовсе с капустою предпочитает. Кстати, о Даниле, но о другом... - особым голосом заговорила Феодосья, когда обе приспешницы отправились за указанными видами мяса. - Давно хотела спросить тебя, Саночка, да всё стеснялась. Развей мои свекровичьи думы, сделай Божескую милость!

- О чем ты, Феодосья Игоревна? Неужто о князе Даниле Романовиче?

- О нем. Скажи мне, накануне вашей свадьбы в Торопце виделся он с тобою?

- Виделся.

- И что же? правду ли бачут, будто он хотел силою увезти тебя с собою, татьским способом выкрасть?

- Лгут, матушка. Не хотел. Он только спросил меня, а я отказалась.

- Да как же он посмел о чем-то спрашивать тебя, похабник! Сосватанную и уже обрученную! И что же он спрашивал?

- Он не сам даже, а прислал своего слугу Маркольта, и тот мне говорит: "Не гневайся, княжна, а князь Даниил Романович делает тебе предложение уехать с ним сей же час и стать его женою. Согласна ль ты?"

- И ты не разгневалась?

- Да как ты можешь обо мне такое подумать, Феодосья Игоревна! Не просто разгневалась, а всё сердце против них подняла и так сказала Маркольту: "ступай теперь же к своему господину и передай ему, что ежели он немедля не покинет Торопецкий град, то я заутра же скажу жениху, какое он мне нанес оскорбление!" И в ту же ночь князь Данила из Торопца бежал. Вот и весь сказ, как на духу! Господь свидетель, что я ни словом не покривила против правды.

- Ясочка ты моя! - воскликнула свекровь, радуясь такому ответу невестки. - Перепелиные твои косточки! Дай я обниму тебя, Саночка!

Но долго не суждено было им обниматься, потому что в тот же миг, как Феодосья Игоревна заключила в свои объятья Александру Брячисловну, вбежали с мясом обе приспешницы и, перебивая одна другую, возвестили:

- Ядрейко...

- Ядрейко Ярославич...

- Ядрейко Ярославич приехал!

Глава девятая. Андрей Ярославич
 

Две недели назад отец отправил его к брату в Новгород, дабы рассказать о том, что в ближайшее время ожидается неминуемое нашествие Батыя на полуденную столицу Руси, а потому Александр должен в любой час быть готовым привести свою дружину к стенам киевским. От Киева Андрей плыл на струге до Смоленска, там тоже провел беседы по поводу грядущего бедствия, из Смоленска съездил еще в Полоцк, а потом по Ловати спустился на ладье до новгородских пределов.

Сегодня на рассвете он наслаждался видами Ильмень озера. Дальние облака на западе, принадлежащие вчерашнему дождю, таяли, как весенний снег, и вскоре небо полностью очистилось. Когда с правой руки осталось позади устье реки Мсты, вдалеке показались купола Юрьева монастыря, где проживала дорогая матушка Феодосия Игоревна. К ней он стремился всем сердцем, соскучившись за несколько месяцев разлуки. Когда слева встало прибрежное сельцо Перынь, у Андрея возник спор с отроком-оруженосцем Никитой Переяской, который вдруг заявил, что отсюда Ильмень кончается, а Волхов начало берет.

- Ошибка, - сказал Ярославич. - Всяк знает, что Волхов начинается с того самого места, где наш Юргиев монастырь стоит. Там река и глубину набирает.

- Глубина начинается еще от устья Мсты, - возразил Никита. - И это ничего не значит. А вот тут, где село Перынь, стоял деревянный болван громовержца Перуна. Сюда к сему идолищу притекали волхвы. Вот отчего и река получила наименование - Волхов. Я всё знаю! Еще говорят, что болван и по сю пору на дне Ильменя потоплен лежит. В день Страшного суда он оттуда встанет, и господь Иисус Христос его судить будет.

- Деревянного? - со смехом спросил Андрей. - Ты бы уж лучше молчал, Никитка!

- Он хоть и деревянный, а на Страшном судищи встанет и будет живой. И Господь его по милосердию своему простит.

- Идолище?! Ты еще скажи, что Христос и чертей простит!

- Может и простит, - ничуть не смутился Никита.

- Чертей?!

- А хоть и их.

- Ну это ты вон Турене-дурене голову дури, а я и слушать не желаю.

- И напрасно. Я недавно от надежных людей слышал, что в граде Русалиме есть самый святой праведник Елпидифорий, который до того стал свят и праведен, что в своих молитвах даже молится Богу о прощении чертей.

- Тьфу да и только! - вконец возмутился князь Андрей.

- А что, правда ли, что такой есть молитвенник о чертятах? - оживился другой Андреев отрок - Евсташа Туреня.

- А то я врать стану! - обиделся Никита.

- А то нет! Известный брехун! Говори, кто тебе про того праведника сказывал?

- Паломники, кои до Русалима хаживали, вот кто.

- Никитка! Побью! - не выдержав, пригрозил князь Андрей.

Вскоре они причалили к маленькому монастырскому вымолу, но не успели сойти с ладьи, как монах сообщил о том, что великая княгиня не изволила сию ночь в обители ночевать, а по случаю отправки дружины князя Александра на войну, почивала на Рюриковом Городище со своей невесткой Александрой.

- Как на войну? - удивился Андрей.

- Свии пожаловали, - пояснил монах. - К Ладоге идут. Огромное войско. Князь Александр ринулся им навстричь с благословения архипискупа Спиридона.

- Вот так новость! - воскликнул Андрей и велел плыть далее, к Городищенскому вымолу, не дожидаясь, покуда позовут сестриц, живущих при матери здесь же, в Юрьевом, восьмилетнюю Евдокию и трехлетнюю Ульяночку. В душе его всё резко переменилось. Только что он предавался блаженной утренней лени, свежести летнего последождевого утречка, неприхотливой беседе, но вот теперь в сердце его клокотало - Александр ушел бить свеев, а как же он? При нем и дружины-то нет, всего двое отроков да пятеро иных дружинников. Остальное собственное войско осталось при отце в Киеве.

Сойдя на пристаньку в Городище, Ярославич скорее поспешил повстречаться с матерью и невесткой. Феодосия встретила его радостно и сердечно, расцеловала всё-всё лицо его:

- Вот Господь! Увел одного сына, так привел другого!

- Дак я сидеть не стану, побегу догонять брата! - выпалил Андрей.

- А я тебя не пущу, - сказала матушка.

Сидящий на руках у Александры племянник Вася вдруг ни с того, ни сего расплакался, будто обидевшись, что князь Андрей не торопится обратить на него внимание.

- Ах ты, каков Василько-то стал великий! - протянул к нему руки Андрей, взял в ладони лицо мальчика, прижался к нему губами. Тот сразу утешился и даже стал улыбаться.

Александры Андрей стеснялся, ее красота смущала его, и он боялся хоть как-либо проявить сие смущение и тем самым оскорбить молодую братову жену. Потому с ней он здоровался сдержанно. Что говорить - он завидовал брату и очень хотел бы, чтоб Брячиславна была не братовой, а его женою. О браке с другой девушкой Андрей пока еще не помышлял, и Саночка воспаляла его душу по ночам, снилась, желалась ему, бедному.

- А мы тут зырянские ушки лепить затеялись, - сказала Брячиславна.

- Люблю! - воскликнул Андрей так, будто признался в любви не к зырянским ушкам, а к самой Саночке.

- Я даже знаю, с чем. С сыром, - засмеялась Брячиславна.

- Ну так принимайте меня к себе в приспешники, - сказал юноша, краснея.

Они вновь возвратились в стряпчую горницу, где одна приспешница вовсю раскатывала тесто, а другая ставила в огонь чан с кусками разного мяса. Васю усадили в корзину и поставили прямо на столе, дабы он мог наблюдать. Андрей расстегнул и снял с себя лазоревый кафтан венедицкого атласа. Оставшись в сорочке, деловито приблизился к столу. Одна из стряпух принесла миску творожного сыра, его приправили медом и тертым орехом, вбили одно сырое яйцо и всё тщательно перемешали.

- Первая начинка готова, - молвила Феодосия. - Это для Ядрейки нашего, сырная. Теперь берем доскан и делаем из теста кружочки - вот так, вот так... Делай дальше кружочки, Андрюша, ты в детстве смерть как их любил выдавливать. А Саша никогда не любил с тестом колобашиться. "Липкое!" - и всё тут.

- А мне любо лепить, - сказал Андрей Ярославич, давя перевернутым дощатым стаканом тесто, образуя из него крупные монеты и знай отбрасывая.

- Ибо в лепке есть образ нового творчества, - сказала Феодосия. - Родители нас, женщин, вылепливают, а вы, мужи, потом начиняете разными начинками. Я потому и люблю эти зырянские ушки, что они мне нас напоминают. Истинно мы - как те пеленяньки, паки и паки пузаты, с начинкой. Смотри же, Саночка, подолгу никогда не ходи порожняя. Как молоком выкормила дитя под самую крышечку, так заново наполняйся. И муж будет тобою доволен. А если женою доволен муж, то и Бог ею доволен. Вот так берем начинку, кладем ее и вот так заворачиваем.

- И получается беременная пеленянька, - восхитилась Брячиславна первому слепленному ушку.

- С сыном-сыром, - добавил весело Андрей Ярославич.

- Попробуй ты теперь, - предложила свекровь невестке. Александра положила сыр на белый кружок, стала заворачивать, слепить пеленяньку удалось, но не так ловко и изящно, как у Феодосии.

- Во! - сказал из своей корзины Вася и оглушительно заверещал от восторга. Ему понравилось, что у мамы получилась пеленянька.

- Я же говорю, дети любят смотреть, как мамы с тестом колобкуются, - рассмеялась Феодосия, целуя внука в румяную щечку. - Тебя, Андрюша, тоже пора уже женить да поглядеть, какая от тебя начинка получится. Я для тебя уже присмотрела невестушку...

- Не надо, - мигом рассердился на мать Андрей Ярославич.

- Как это не надо? А я говорю - надо! Подтверди, Сашечка!

- Конечно, надо.

- Еще бы не надо! Такой ущерб в стороне нашей Русской! Немедленно прирост нужен, лепить да лепить новых кметей, как эти вот ушки! Ишь, как у него ловко получается! - Феодосия обратила внимание невестки на то, как быстро из-под пальцев Андрея образовывались пригожие пеленяньки. - Настоящий поспешник! Вот так и детей надо метать. Осенью женить тебя будем, Андреяшечка, и не спорь!

- А я говорю, не будем! - пуще прежнего рассердился юноша. И особенно осерчал на невестку, которая поддакивает. Так и захотелось ее чем-нибудь уесть.

- Это почему же, позволь тебя спросить? - тоже осерчала матушка.

- Потому что я уже сам присмотрел себе невесту.

- Кого же, позволь тебя спросить?

- Да... Старшую дочку Даниила Романовича Галицкого, - соврал Андрей первое, что пришло в голову. - Он с ней к отцу в Киев приезжал.

- Да ей же еще и десяти лет нету! - воскликнула Феодосия.

- Ничего, мы подождем, - сказал Андрей. - А красавица будет такая, что на всей Руси не сыскать. Через пару лет и посватаюсь к ней.

- Да как бы не перехватили, - проворчала Феодосия. - Что ж она? Неужто взяла за сердце?

- А вот и взяла. - И Ярославич посмотрел на Александру, мол, вот тебе, не в тебя я влюблен, а в дочку твоего неудавшегося женишка! - Отстаешь, Брячиславна! Я вон уже сколько ушек наприспешил, а у тебя только пятое.

В сей миг отворилась дверь и вошел не кто-нибудь, а боярин Федор Данилович, бывший дядька-кормилец князя Александра. Лицо его горело необычайной новостью, коей он стремился скорее разродиться:

- Гонец! От свеев гонец прибыл! С грамотою Александру Ярославичу от свейского местера.

- Вот оно как! - сказал князь Андрей. - А Александр уже того местера бить отправился. Припозднились свеи. Ну так я и приму гонца вместо брата. По старшинству я следующий, так что... В гостиной палате, я туда тотчас поднимусь. Приводите туда гонца.

Вдруг в голове у Андрея родилась головокружительно дерзостная мысль, аж дыханье сперло. Хоть немного, но побыть мужем Саночки! А? Что скажете?

- Брячиславна! - тотчас обратился он к невестке. - Не обидит ли тебя мое предложение?

- Какое?

- Моей женой побыть совсем немного.

- Ты что мелешь! - возмутилась Феодосия.

- Не понимаю, - сказала Александра.

- Очень просто. У меня вдруг такой замысел сподобился. А давайте обманем гонца свейского. Внешне я мало от брата отличаюсь, ростом только поменьше, а в остальном... Скажусь Александром! Как будто я еще не ушел в полки на местера, а все еще тут сижу и только начинаю войско собирать.

- Да, а то он не проведал заранее об уходе полков! - возразил боярин Федор. - Да ему весь Новгород уже протрезвонил.

- Ничего, я придумаю, как его переубедить, - махнул рукой князь Андрей. - А вы, матушка и невестушка, при мне будете, и ты, Брячиславна, держи себя так, будто я твой муж Александр. Можно такое?

Все разом посмотрели на Феодосию, что она скажет. Та подумала немного, поразмыслила и сказала:

- Можно. Разумно. Обманем свеев. Они будут думать, что Александр нескоро на бой явится, а Сашенька наш как раз и ударит по ним внезапно! Умница, Андрюша! Дай я тебя поцелую!

Спустя немного времени они уже восседали в гостиной палате в окружении немногих оставшихся в Городище бояр, включая Федора Даниловича. Он не пошел вместе с дружиной, ибо все последнее время сильно хворал, а теперь радовался, что может быть полезен как бывший Александров опекун - мол, раз он при Александре, стало быть, это и впрямь не Андрей, а Александр.

Андрей снова был в своем лазоревом атласном кафтане, но голову его уже венчала княжья шапка, украшенная бисером и опушенная соболем, а на плечи накинут багряный плащ. В руке он держал позолоченную палицу, слегка поигрывая ею. Мать сидела справа от него, княгиня Александра - слева. Обе успели нарядиться в красивые летники, Феодосия - в алый, Брячиславна - в белый.

Открылись двери и вошедший слуга объявил:

- Посол от свейского короля Эрика и местера Биргера - Янис.

Вошли трое. Впереди выступал неказистого вида гонец, обряженный поверх кольчуги в голубой гарнаш с вышитым на груди золотым крестом. Правая рука его лежала на рукояти меча и всем своим видом гонец показывал, что готов сражаться в любое мгновение. Двое других были не столь грозного вида, хотя внешне отличались большей пригожестью, не такие уроды, можно даже сказать - вполне похожие на людей.

Боярин Федор выступил им навстречу, приблизился к гонцу и сказал, указуя на Андрея и двух женщин:

- Князь Александр Ярославич со своей матерью, великой княгиней Феодосией Игоревной, и своей супругой, княгиней Александрой Брячиславной, рады приветствовать гостей из земли Свейской. А я - бывший пестун князя Александра, боярин Феодор Даниилович.

Гонец напустил на себя еще большей важности, сделал несколько шагов в направлении князя Андрея, небрежно поклонился и прежде, чем вымолвить хотя бы первое слово, громко и беззастенчиво избрюхнул, словно ему пучило живот всю дорогу до Городища и лишь тут он счел достойным облегчиться от гнусных воздухов. Мгновенно в палате запахло гнилым.

- Вот те раз! - фыркнул князь Андрей. - Хорошее начало! Это, стало быть, по-вашему "здравствуйте"? А что же двое других не здороваются?

- Аз есмь посол от великого государя, короля Сверижского королевства Эрика Эрикссона Леппе, - надменно заговорил гонец. Речь его звучала вполне по-русски, хотя и с небольшим и будто бы даже нарочитым искажением. - Мое имя Янис Бесстрашный. Со мною знаменитые рыцари - Магнус Эклунд и Пер-Юхан Турре.

- Вот именно, что Пердурре, - чуть слышно прохихикала Феодосия.

- Я Александр, сын Ярослава-Феодора, великого князя Русского, который ныне пребывает в стольном граде Киеве, - произнес громко Андрей, с трудом сдерживаясь, чтобы не рассмеяться на матушкину шутку. - Приветствую послов короля Эрика и прошу прощения за то, что русское приветствие не отличается такой изысканностью, как свейское.

- Прежде всего я должен удостовериться в том, что разговариваю действительно с конунгом Александром, - нагло сказал гонец Янис. - В Новгороде несколько человек мне сказали, что князь Александр и его дружина вчера покинули город для того, чтобы идти и сражаться с нашими войсками.

- Сие есть неправда, - ответил князь Андрей, не моргнув глазом. - Аз есмь Александр, а дружина моя и впрямь отправилась вчера в сторону Ладоги и далее, чтобы усмирить взбунтовавшееся племя весичей, которые противятся свету Христовой истины. А что до новугородцев, то я нарочно пустил слух, будто я сам отправился вместе с дружиной, и даже послал вместо себя человека, похожего на меня. Хочу проверить, как жители Новгорода ведут себя в мое отсутствие и своими глазами увидеть, преданы ли они мне или неверны. Посему никто из новгородских жителей не скажет вашему посольству, что я здесь, на Городище, и вас троих прошу не выдавать моей хитрости. А если вы проболтаетесь, я повелю нагнать вас и продержу в заключении до тех пор, пока дружина не вернется из весьских земель.

- Обещаем не сказывать никому, - с надменной усмешкой ответил посол Янис и вновь огласил палату шумным воздухоизвержением.

- Принимаю сей трубный глас иерихонский как лучшее скрепление твоей клятвы, - улыбнулся князь Андрей и по палате пробежал веселый смех.

- Полагаю, тебе станет не до смеха, когда ты прочтешь грамоту от мейстера Биргера Фольконунга и епископа Томаса Абоского.

- О Боже! У них еще и епископ Абосский! - снова, но уже громче, прыснула Феодосия Игоревна. Это многие услышали и вновь рассмеялись. Невозможно было терпеть чванливые лица послов и всё их наглое поведение.

- Подтверждает ли великая княгиня, что сей есть ее истинный сын Александр? - спросил гонец Янис, не обращая внимания на веселье русичей.

- Да я на Библии готова поклясться, что сей есть истинный мой сын! - возмутилась Феодосия и при том не солгала.

- Мне приходилось однажды видеть великую княгиню Феодосию, и потому я верю, - сказал наглый Янис, снял, наконец, правую руку с цевья своего меча, залез в сумку, висящую у него на плече, извлек оттуда скрученную в свиток грамоту Биргера и протянул ее боярину Федору. Тот подошел к Андрею Ярославичу и передал грамоту ему.

- Слышал я, что конунг Александр Ярослафович умеет читать по-нашему, - продолжая как бы нарочито искажать русскую речь, произнес гонец Янис. - Посмотрим, сможет ли он прочесть грамоту.

Князь Андрей на сей раз смутился. В отличие от брата, он до сих пор не усвоил ни одного языка, кроме русского, и когда он развернул грамоту, латинские буквы так и заплясали в его глазах непонятицей. Но ему никак не хотелось опростоволоситься, и он сделал вид, будто читает грамоту. О содержании можно было догадаться - свеи бросали вызов, и Андрей разыграл удивление и огорчение, нахмурил брови, отбросил грамоту в сторону, Феодосия подхватила ее, развернула и стала читать. Она, в отличие от своего сына, была сведуща в разных грамотах.

Андрей Ярославич грозно встал со своего кресла и произнес:

- Передай своему господину, что я готов с ним сразиться! Я рад, что он так смело вызывает меня на бой. Жаль, что дружина моя отправилась в весьские земли, иначе я бы сегодня же начал сборы и завтра же выступил в полк. Теперь мне понадобится три-четыре дня, но пусть твой местер знает, что через пять дней мы встретимся с ним и по-мужски спознаем, кто есть сильнейший лев - русский али свейский.

- Возможно, Александр хочет передать местеру Биргеру Фольконунгу свою ответную грамоту? - спросил Янис.

- Незачем, - отмахнулся Андрей Ярославич. Уж написать-то по-латынски он точно бы не сумел. - Можете вернуться к своему Биргеру. Скажите, я рад буду сразиться с таким благородным воякой, особенно если он столь же искусен в пускании благоуханных воздухов, как ты, коего он послал ко мне, как видно, не случайно.

- Хорошо, я всё передам моему господину, - ухмыльнулся Янис и легонько поклонился. При этом он в третий раз удивил всех своим искусством, но теперь уже никто не посмеялся. В глазах у всех, кто был в палате светилось жадное желание наброситься на свеев по первому знаку Андрея и разорвать наглецов в клочья.

- Ступайте, - сказал гонцам князь Андрей. - Перед дорогой вас накормят со всеми приличиями. Я распоряжусь, чтобы дали побольше гороху.

Глава десятая. Ладога
 

В это самое время, когда мнимый Александр беседовал с наглыми посланцами Биргера, истинный князь Александр Ярославич снова стоял на носу своей ладьи и с удовольствием наблюдал, как все ближе становятся очертания Рюриковой столицы. Здесь, как и в Новгороде, было солнечно, омытые вчерашним дождем берега реки так и сияли сочной смарагдовой зеленью. Встающие слева по борту судна дома и башни радовали глаз своей крепостью, но краше всех вырастал величественный белокаменный Георгиевский собор, увенчанный серебряным куполом.

- А правда ли, Славич, будто сей храм в честь приснопамятной победы над свеями же и воздвигнут? - спросил отрок Савва.

- Правда, - сказал другой оруженосец Ратмир.

- А я не тебя спрашиваю, олух! - сердито огрызнулся Савва.

- Что вы за люди! - осерчал на них Александр. - Неужто нельзя мирно жить? Неужто мы, русские, не можем без того, чтобы не мутузить друг друга?

- Да я-то тут при чем! Это всё Савка! - обиделся Ратмир.

- Кому Савка, а кому Савва Юрич, - отозвался соперник.

- Аки дети, ей-Богу! - покачал головой Александр.

- А Христос и заповедовал: "Будьте аки дети", - сказал Савва.

- Ну не в таком же разумении, чтобы по-детски вздорить друг с другом! - У Александра уже вовсю чесались кулаки хорошенько избить чересчур ершистого Савку. - Как же я тебя измордую, Савка, только дай срок вернемся с победою в Новгород!

- Сам же строжишься, что деремся, а сам же и драться намерен... - обиженно проворчал отрок.

- А про ту победу над свеями до сих пор тут всё помнит - и деревья, и травы, и даже облака, - сказал князь Александр, вздыхая с благоговением и мечтой о том, чтобы повторить ту победу. - Сей град Ладога искони славен на Русской земле. Наши наидревлейшие князья основали его еще Бог весть в какие баснословные времена. Возможно, и Новгорода еще не было, и Киева, не говоря уж про Переяславль и Владимир, а Ладога уже тогда стояла тут.

- Сего не может быть, чтоб прежде Новгорода, - возразил боярин Ратибор Клуксович. - Новгород повсегда стоял.

Александр сделал вид, будто не слышал, и продолжал:

- Одно время варяги захватили нашу Ладогу, стали называть ее по-своему Альдогой. Им сие место зело по сердцу было - сидишь себе тут, захотел - вверх по Волхову поднялся до Новгорода, пограбил окрестности, да и назад. Разбойники, одно слово.

- Чисто яко нонешние свии, - добавил Ратмир.

- Ну чо ты встреваешь! Сиди да хлопай ушатами своими, слушай, - ущипнул его Савва.

- Потом их вышибли отсюда навеки, -продолжал Ярославич. - Но когда новгородцы призвали к себе первым князем варяга Рюрика, то он именно тут, в Ладоге, основал столицу свою. Здесь, как сказывают, и Олег Вещий принял смерть от коня своего.

- Как это? - спросил удивленно Домаш.

- А так. Он здесь доживал свой век. Сюда приехал на старом своем коне, на коем еще до Царьграда ходил. И когда прибыл в Ладогу, местные волхвы предрекли ему, что от сего коня он и погибнет. И только предсказание ими было вымолвлено, конь возьми да и околей. Олег волхвов на смех - "Хороши же вы, волхвы! Как же фарь мой теперь мне смерть принесет?" Но прошло несколько лет, и однажды во-о-он на том холме он набрел на голый остов коня любимого. Наступил ему на голову, а из мертвой головы фаря - аспид! Он там себе гнездо свил внутри конского черепа. И - хвать князя Олега за ногу ядовитым зубом! Так и сбылось предсказанье волхвов, и Вещий Олег принял смерть от коня своего.

- Ишь ты! - покачал головой Домаш.

- Що ли ты ни разу не слыхал про то! - удивился Гюрята.

- Да слыхал що-то такое, только не сведал, що сие тут, в Ладогах было, - почесал в затылке Домаш Твердиславич.

- Его, Олега, затем в Киев перевезли и там похоронили, а вот остов коня его, говорят, где-то до сих пор на том холме лежит, но кто его сыщет - тому смерть неминуемая, - поделился своими познаниями Гюрята Пинещенич.

- Так что, - продолжал Александр, - место сие для свеев, ибо и они потомки варяг, лакомое. Они сюда вечно будут устремляться. Они нашу Ладогу именуют ныне Альдегабург, что по-ихнему означает "старый город". И хотят Альдегабургом владеть. Затем и местер сюда двигается, дабы отсюда по Волхову напасть на Новгород, а здесь возродить свое владычество. Собору сему уже почитай скоро сто лет будет. Тогда, во времена Андрея Боголюбского, в Свеях тоже был король Эрик. Он привел сюда свои шнеки с войском, но не мог захватить город, потому что жители, под руководством посадника Нежаты, храбро и стойко держались, покуда не пришли с войском князь Ярослав-Николай Ольгович и новгородский посадник Захарий Неревинич. Они вместе с ладожанами и разгромили свеев. Пятьдесят пять шнеков было свейских, а спаслись и ушли в Нево озеро только двенадесять. Многих свеев тогда в полон взяли, многих и посекли. Славная была победа! В честь нее и заложили поприще храма, и сам храм быстро воздвигли. Говорят, всего два лета понадобилось, чтобы закончить строительство. И вот, глядите, каков красавец собор!

В это мгновение они как раз проплывали под самым собором Святого Георгия, приближаясь к пристани. Все с восторгом обозревали белоснежное чудо.

- И вот, братья мои, гляньте, как чудесно всё повторяет нам господь Бог наш, - громче прежнего заговорил Александр, воздымая руки к небесам. - Прошло менее ста лет, и нам суждено повторить ратный подвиг предков наших. Снова Эрик, хоть и другой, послал сюда своих кметей, жаждущих насадить на Русской земле проклятое латынство. Только их уже не пятьдесят шнеков, а сто, как подсчитал наш дозорный акрит²¹ Филипп Пелгуся. Вдвое больше. Но сколько бы их ни было, мы должны одолеть их, ибо не в силе Бог, а в правде, и я знаю - с нами Бог, разумейте языцы!

- Воистину! - густым голосом воскликнул отец Николай, широко осеняя себя и других крестным знамением.

- С нами Бог! - оживленно подхватили разом и Савва, и Ратмир, и Миша, и Гюрята, и многие другие, кто сидел на Александровой ладье.

- С нами Бог! - откликнулись с ладьи, поспевающей за ними следом, и покатилось по остальным лодьям: - С нами Бог!...

Только что еще все сидели расслабленные, вялые, лениво оглядывали плывущие мимо берега Волхова, но вот уже по слову Александра вскочили, аки львы, веселые, в глазах огонь и озорство, в мышцах искры играют - эх, хороши! И он залюбовался, глядя на соратничков своих - али же с такими не одолеть свейского местера!

Монах Роман вдруг в порыве восторга подхватился, приблизился к Александру и прижался лбом к его плечу, замер так, потом вернулся на свое место. Всё молча - второй уже год как он хранил обет молчания.

Ладья вздрогнула, толкнувшись боком о пристань.

В Ладоге первым делом отправились в Георгиевский собор на службу, которая мигом оживилась, как только появились такие необычные прихожане. Чтили память мучеников Феодора варяга и сына его Иоанна, убиенных в Киеве накануне крещения Руси. Князь Александр вдруг проникся мыслью о великом князе Владимире, который, аки Савл, долго был гонителем христиан, при нем-то и были принесены в жертву идолам Феодор и Иоанн, а потом душа его проснулась, и он сделался русским Павлом, озарил землю нашу Светом Разума...

А ведь память Владимира тоже скоро отмечаться будет - через три дня, в пятнадцатое июля. Смотри, как получается - вчера был день его бабки, княгини Ольги, сегодня - умученные им Феодор и Иоанн, а вскоре и сам он - Красно Солнышко! И крестильные власы его теперь в ладанке на груди у Александра... Всё одно к одному. На Владимира биться будем! - озарило душу Александра какое-то светлое наитие.

Так и получалось. У ладожского посадника имя оказалось под стать граду - Ладомир, а сокращенно, по-новгородски, Ладко. Когда после литургии собрались у него, он сказал:

- Браты милые! Хоть режьте меня - меньше, чем за два дня я не смогу собрать ни дружину, ни ополчение, так уж получилось, простите! Зато к сутрашнему вечеру - клянусь! - выставлю двести человек, готовых к любому бою. К любому! Клянусь!

- Нет, нам ждать некогда! - возмутился боярин Роман Болдыжевич. - Заутра по самой рани - крайний срок.

- Не горячись, Романе, - осадил его Александр. - Излишняя спешка нам тоже ни к чему. Моё рассуждение таковое: мы уже здесь, и свеи тоже сюда, к Ладоге, двигаются. Здесь нам так и так ждать придется, пока конница наша по берегу подойдет. Они под дождем вымокли, устали, им отдых нужен. Да и ладожская дружина с ополчением нам позарез нужны - двести воинов это хорошее пополнение. Ежели завтра к вечеру о приближении свеев никаких вестей не поступит - отправимся на ладьях в Нево озеро и пойдем к устью реки Невы. А конницу пустим опять по берегу. Так что, братцы, живем пока в Ладоге.

- Да я вас тут на руках носить буду! - ликовал посадник. - У меня заутра именины, браты! Собор архангела Гавриила! Ибо я в крещении - Гавриил. Вечером канун отстоим, и я вам такой пир обещаю! Вы у меня све пьяные будете, а сутра - клянусь! - ни у кого никакой головной тяжести, у меня целебный напой имеется.

Он был высоченный, чернявый, и, как выяснилось, по происхождению - из сербов. Потому вместо "все" говорил "све", вместо "всякий" - "свякий". Оттого и прозвище у него от ладожан было смешное - Ладко Свяка.

- Князь Леско! - ликовал он искренне. - Много я рад тебя видеть! Мы, серби, такоже если Александр - зовем человека Леско. Теперь пойдем, я затопил баню, будем баниться. Да ты долгорослый какой, сосвем, как и я! А я мыслил, выше меня не найти. У меня, братиче, свё для бани готово и припасены такие девойки, такие сладкиши - истинно небесные земички! Глянешь - и мигом в тебе огневая желя возгорается!

- Да ты в своем ли уме, Гаврииле? - засмеялся Александр. - Каких таких девоек мне ладишь? Ведь я - женатый человек. Да и неженатым моим не предлагай ничего подобного. На такое дело подвигаемся! С нами Бог незримо идет, все его архангельское воинство, святые стратилаты, а ты блудить намереваешься!

- Понял! Прости, княже! Ну такой я грешный несречник, по младым летам своим необузданно распаляюсь любовью к девойкам. Я и забыл, что ты у нас сведомый враг всякому греху. Ну прости, прости! Эво если ты прямо сей же час не простишь мя, то, веришь ли, здесь же об землю убьюсь! Прощаешь?

- Да простил уже, - смеялся Александр. - Идем париться.

- Ах, дай я тебе руку поцелую за твое добросердие!

- Да не надо же этого! Экий ты, право слово...

В сей миг в душу Александра закралось сомнение - видно посадник не только не мог раньше завтрашнего вечера собрать войско, но и не очень хотел, поскольку уж собрался хорошенько отметить свои именины.

Баню здесь и впрямь на славу уготовили. В парной было жарко, будто в геенне огненной.

- Добра вруджина! - кряхтел даже сам хозяин, забираясь на самый верхний полок, туда, где волосы начинали тлеть и вот-вот готовы были вспыхнуть.

Александру вскоре захотелось выскочить вон, но в соревновании со Свякой он не мог это сделать прежде ретивого серба. Парная была просторная, кроме Ладомира и Александра в нее вместились Савва, Ратмир, Варлап, Нефёша и Кондрат Грозный. Все отчаянно пыхтели, но ни один не хотел выскочить первым, каждый старался показать - а вот я какой, мне любое пекло нипочем, могу целый день тут задыхаться! Александр строго посмотрел в глаза своему ближайшему слуге, пытаясь мысленно внушить ему: "Давай ты первый!" Но в глазах у Саввы отчетливо прочитывалось: "Как бы не так!" И каждый переглянулся друг с другом в такой же мысленной перепалке. Теперь уж становилось очевидно, что ни один не пойдет из парной первым, покуда кто-то не упадет замертво. Александру сделалось тоскливо, но он твердо сжал зубы: "Умру, но первым не выскочу!" Он расправил плечи и тотчас грудь его нестерпимо ожгло раскаленной серебряной ладанкой. Пришлось терпеть и эту муку.

Спасение пришло неожиданно. Вдруг дверь распахнулась и в парную втиснулся еще и отец Николай. Глаза его горели неистовым сочетанием гнева и смеха.

- Раб Божий Гаврииле! - воззвал священник к Ладомиру. - Иди-ка разберись! Там к тебе сестры какие-то явились.

- Свети Боже! - отчаянно воскликнул посадник и вихрем слетел со своего полка вниз, выскочил вон. Александр немедленно ринулся за ним следом и застал изгнание мнимых сестер Свяки из банного рая. Их было не менее восьми, все полуобнаженные, раскованные и как-то лихорадочно веселые.

- Кто звал вас сюда! - рявкнул на них Ладко. - Хайде отсюда! Бесстыжие мачки! Прочь, говорю, адская ватра! прочь, прочь! - И он принялся собственноручно выталкивать волочаек из обширного предбанника.

Александр от всей души хохотал.

- Куда ты их гонишь, Свяка! - заорал выскочивший из парилки Савва. - Таких красоточек! Эй, да что же это!

- Не вмешивайся, Савка, - осадил его выскочивший следом Ратмир.

- Кому Савка, а кому... Эй, да не гони ты их, Ладко! Чем они помешают?

- Опомнись, дурень! - нахохотавшись, острожился князь Александр. - Видать, мозги у тебя от жару расплавились. Бери ушат, да неси воду.

Когда от Свякиных "сестер" не осталось и следа, из парилки медленно вышел отец Николай. Он проверил взором наличие только мужского пола в предбаннике и провозгласил:

- Благорастворение телесей!

Стали обливаться студеной водой. Тут Александр заметил на груди у себя лиловый ожог в виде крылатого креста. Серебряная ладанка, раскалившись в парилке, оставила свое тавро. Летучий крест, вырезанный на ее поверхности, четко отпечатался на нежной юношеской коже.

- Ох ты! - заметил клеймо Ратмир. - Надо было снять ладанку.

- Надо было, - сказал отец Николай. - Крест на тебе кипарисный, для парной безопасный. А ладанка серебряна, вот и обожгла.

- Да и хорошо ли, отче Николае, что я с ладанкой Владимира Крестителя в парную залез? - вдруг испугался Александр.

- Ладанка Святого Владимира? - восторженно выпучил глаза посадник Ладко.

- Владыка Спиридон наградил меня вместе с благословением на битву, - поведал ему Александр.

У пылкого Ладомира аж дыхание зашлось от восторга. Он бросился перед Александром на колено:

- Дозволь, княже, поцеловать сию ладанку! Он - Владимир, я - Ладимир.

- Изволь, целуй... - растерялся князь и снова взглянул на отца Николая. Тот весело усмехался. Когда Ладко приложился губами к вырезанному на крышечке летучему кресту, иерей тоже приблизился и с благоговением поцеловал Александрову святыню.

Свяка пуще прежнего преобразился. Лицо его сияло:

- Братушки! Сам Святой Владимир у меня в бане парился!

- Да полезно ли сие для мощей?.. - усомнился сокольник Варлап.

- Почто такое говоришь, брате! - возмутился Ладко. - Свякая кость парилку обожает, будь она живая или упокоенная! Князю Владимиру одно радо было хотя бы малюсенькой частичкой своего тела вновь побывать в бане. О свечан дан! Якой торжественнный день послал ми Господь Бог Иисус Христос! Слава Тебе, Господи, слава Тебе!

- Нет, - настаивал Варлап Сумянич, - пусть все же иерей рассудит, можно ли святые мощи банным паром томить?

- Рассуди, отче, молим ти! - слезно обратился к отцу Николаю Ладко.

Отец Николай улыбнулся, почесал затылок, огладил влажную бороду и сказал:

- Возбранения нету.

- Велик Господь православный! - радостно подпрыгнул посадник Ладомир.

- Ты, княже, когда еще раз в жар пойдешь, ладанку в кулаке зажимай, а то вон какую метку себе выжег, - посоветовал другой сокольник, Нефёша Михайлов.

- Может, оно и хорошо, - тихо ответил Александр.

Вскоре снова полезли в парилку. Ладко неутомимо плескал на камни ковшики разных травяных отваров, удивляя гостей всё новыми и новыми ароматами пара. Нечего сказать - баня у него на славу получилась. Банились долго, до полного размягчения костей, казалось, даже головы у всех стали мягкие, будто свежеиспеченные пироги. Отпаивались ледяными квасами, коих тоже разнообразнейшие виды предоставил гостеприимный Ладко. Потом вышли на берег Волхова и здесь отдыхали на расстеленных толсто тканых покрытиях, было упоительно тепло и хорошо на бережку, и всех сморило сном.

Александр лежал на боку, упершись щекой о пятку ладони, смотрел, как плавно идут воды реки, и ему было несказанно радостно на душе. Он благодарил Бога, что еще не сегодня надо будет идти и убивать наглых свеев, что можно вот так полёживать себе и наслаждаться жизнью. Он твердо наметил, что все должно произойти на рассвете в день Святого Владимира. Не случайно же он, Красно Солнышко, знак дал - заклеймил Александра своим крылатым крестом. Тавро это ощущалось теперь на груди приятным таким жжением, посреди адамова ребра между персями. Это жжение тихо гудело в лад похрапыванию и посапыванию раскинувшихся поблизости соратников, и из крылатого креста выезжали на бережок светлые всадники, рубили мечами прибрежную траву, приговаривали: "Вот вам, свеи! Вот вам, свеи! А ведь свеи - просто всеи. Просто всеи, вот и всё. Не святые, а всятые, все такие-рассякие. И они нам нипочём - рассечём и посечём!"

- Славич! Просыпайся! Вечер уже, - будил его Савва. - Конница наша пришла. Быся и Луготинец первый конный полк привели. Да скоро в церкву позовут - канун Гаврилы стоять.

Он мигом вскочил на ноги с чудовищной мыслью о том, что проспали свеев, будто не пару часов, а несколько дней предавались блаженному сну на волховском кисельном бережку. Но быстро сообразил, что сие невозможно, и успокоился.

- Пришли, говоришь, фари наши? - переспросил он, потирая лицо горячей ладонью. Ужасающе хотелось есть.

Они отправились смотреть, в хорошем ли виде дошла до Ладоги конница. Всё было в полном порядке. Наспех перекусив, отправились снова в храм Святого Георгия, где выстояли весь канун завтрашнего праздника Гавриила Архангела. Ладко стоял плечом к плечу с Александром и все время оглядывался с улыбкой, радуясь, что они рядом именно в такой день, в канун его именин. Александр хорошо понимал это и тоже в ответ улыбался добродушному сербу. Еще он время от времени поглядывал назад, потому что волновался о всей коннице, и облегченно вздыхал, видя, как один за другим прибавляются в храме остальные ведущие всадники - вот Димитрий Шептун появился, а вот Елисей Ветер, за ним Ваня Тур прорезался и, наконец, еще один завтрашний именинничек - Гаврило Олексич. Стало быть, вся конная рать притекла в Ладогу, можно быть спокойным.

Приложившись к кресту местного епископа, отправились пировать. Ладимир весь светился, предвкушая, как станет подчевать дорогих гостей. Столы в его пирной палате и впрямь ломились от яств. Одно только явно огорчало Свяку - рот у каждого только один, а хотелось одновременно и этим угостить, и этим, и тем, и вот этим.

- А вот, Леско, мои вина, я их сам делаю, гроздовые и яблочные. А вот пиво осемнадесяти видов. Как бы тебе каждое попробовать, ах ты! А вон - меды разнообразные. Да ты совсем не пьешь, как я гляну! Ну хоть кушай побольше. Не желаешь вин? Нет, тогда отведай вот этого истинно сербского напоя!..

И Александр, не будучи любителем хмельных напитков, все-таки пробовал по чуть-чуть того и другого, дабы не обидеть распахнутого душой хозяина. Отведав великое множество блюд и напитков, он снова, как тогда на бережку, разомлел, растаял и уже мечтал о блаженном сне, когда дошла очередь до песен. Замычали, загудели, заголосили то на том, то на этом конце пиршества, и надо было владычным окриком пресечь это на корню:

- Стойте! Пусть Ратмир и Юрята запевают, а все остальные вежливо их подхватывайте, да никто же не перевысит свой голос над голосом Ратмира, певца наилучшего!

И Ратмир запевал, за ним - Юрята, а все остальные подтягивали, и только озорной Савва время от времени пытался все же перекричать Ратмира и Юряту, но это пока мало кто замечал. Постепенно, под действием хмельного, и другие стали петь невпопад с Юрятою и Ратмиром, и вновь Александр вмешался:

- Теперь же хочу одного только Ратмира послушать. И пусть иные все молча внимают. А ты, Ратмир, спой нам ту новую, которую я один раз только слышал, про Игоря.

Не сразу, но все затихли, Ратмир взял струны, заиграл на них и не спеша, медленно и красиво повел длинную песню:

- Не лепо ли ны бяшет, братие,
начати старыми словесы
трудных повестии о полку Игореве,
Игоря Святославича...

И смолкло веселье окончательно, задумчиво и внимательно стали слушать песню Ратмира. И вступал князь Игорь в злат стремень, и ехал по чисту полю, и солнце ему тьмою путь заступало, и шли ему навстречу половцы, а Русская земля за шеломянем оставалась... И в другой день кровавые зори свет поведывали, летели стрелы каленые, гремели сабли о шеломы, трещали копья харалужные, и черна земля костьми усеивалась, а кровью поливалась, и раненый Игорь стенал во плену половецком... И не могли держать в себе слез дружинники Александра, когда Ратмир запел про то, как на городском забрале рано утром плачет Ярославна, хочет птицею лететь к своему милому Игорю, утереть его раны... И видя, как плачут его соратники, сам не мог он не плакать, лил слезы и улыбался Ладимиру, который богатырски рыдал поблизости, причитая:

- О, яка песня! По свем живцам бежит!

Но утирали слезы и поднимали полные кубки и радовались, когда Ратмир пел счастливое окончание:

- Солнце светится на небесе,
Игорь князь в Русской земле.
Девицы поют на Дунае -
Вьются голосы чрез море до Киева.
Игорь едет по Боричеву
Ко Святей Богородице Пирогощей.
Страны рады, грады веселы!
Певше песнь старым князем,
А потом - молодым пети!
Слава Игорю Святославичу!
Буи Туру Всеволоду!
Владимиру Игоревичу!
Здравы князи и дружина,
Побарая за христианы на поганые полки!
Князем слава и дружине!
Аминь.

Звякнули в последний раз струны и медленно умолкли. Разом выдохнули, утирая последние остатки слез, Александровы воины и разом рявкнули:

- А-а-а-а-м-м-ми-и-и-инь!

- Слава-а-а-а!

- Слава Ратмиру!

- Слава Александру Ярославичу!

- Князю слава и дружине!

- Ратко, брат! - кричал Савва, кидая в Ратмира кусок брашна и одновременно пытаясь перелезть через стол, чтобы обнять несравненного певца. - Всё тебе прощаю! Люблю тебя, браточек мой! Хочу обнять, прижать тебя к себе!

- Солнце светится на небесе - Александр князь в Русской земле! - поднимал чашу Ладомир. - Заздравимо, заздравимо чаши пиемо! За све, что волимо! За све, что любимо! За наше солнце! За Александра!

- Перестань, Ладко, прошу тебя! - злился на серба Александр, но поздно - все поднимали за него свои чаши, пир еще только разгорался.

Глава одиннадцатая. Труба Архангела Гавриила
 

Ох, братцы, до чего же мне то утро вспоминать не хочется! Эх, еще перед рассветом голова жутко разболелась. Лежу и боюсь глаза разлепить - не знаю, где я, кто я, но изнутри откуда-то высверливается жгучее сознание, что вчера именно я, а не кто иной, крепко набедокурил, натворил безобразий выше крыши - вовек из них теперь не выбраться. Под боком жестко и холодно, весь бок, на котором лежу, закаменел. И лучше бы теперь вовсе не быть, но не быть нельзя, потому что жизнь стукается об стенки живого тела и требует своего продолжения.

А тут еще отчетливо слышу суровый голос Ярославича:

- Вот ты где, аспид Олегова коня!

Делать нечего, глаза не открываю и по-прежнему не знаю, кто я и где, но уже медленно поднимаюсь из лежачего положения в сидячее. Ягодицы болят - не иначе, мне кто-то и пинков под зад вчера надавал. Пытаюсь хоть как-то разжалобить князя и громко выстанываю из себя:

- О-о-о-х-х-х-х!

И зачем это Славич всегда раньше всех по утрам вскакивает, что ему не спится! Слышу опять его голос:

- Стонет он! А того, поди, не ведает, что вся Земля Русская от его поганых деяний стоном великим стонет!

Сколько ни оттягивай страшные мгновенья, а глаза открывать надо. И вот мучительно разлепливаю вежды - передо мной река, за рекой - лес, за лесом - солнышко первые свои лучи перышками на небо набрасывает. Стало быть, это Волхов, и мы все еще в Ладоге, а я - несчастный и грешный отрок Савва. Надо бы уж что-то и ответить господину своему, покуда он не обласкал мою спину еще чем-нибудь тяжелым и убийственным.

- Ужели вся Земля Русская, Славич миленький?

- И никакой я тебе не миленький! - отвечает князь светлый, и в голосе его я лишь едва-едва угадываю, что он еще каким-то единственным оставшимся перышком меня любит, хотя и гневается без всякой меры. Что же я такое учудил намедни? Отрывками в гудящей от боли голове моей пронеслись вихрем осколки событий - вот я дерусь с Ратмиром, всё норовлю прямо в рыло ему заехать, убить хочу... вот меня в окно бросают... вот я снова возвращаюсь и всё кричу: "Ладко, братушка! Разве и ты супротив меня?"... и снова меня всем миром валят и мутузят... Да за что же?!..

- Ох, Славич, не мучай меня, а возьми нож, да убей лучше, раз я такой у тебя поганый отрок!

- Хох! Убейте его! Легкого спасения себе захотел! Подло безобразничал и подло от ответа уйти хочешь? Не выйдет, собака! Вставай на ноги и принимай действительность!

Легко сказать - вставай!.. А если встать нет никакой возможности?

- Дай отсрочку, свете мой светлый! Голова будто ад клокочет. Врал вчера Ладко, что от его напоев никакого болезного похмелья не бывает. Все-таки, согласись, Славич, ладожский посадник - невиданный болтух, согласись! Согласен?

- А я говорю, вставай, да пойдем со мною. Судить тебя сейчас будем!

- Ну встаю уж...

Ох, братики, до чего же встать было трудно! Всё так и плыло в глазах. Глянул на Славича - туча! Громы в нем рокочут, молнии поблескивают, сейчас как громыхнет во всю силу, как полыхнет огнедышащим перуном!.. Но что же такое было вчера, если даже суд надо мной затевается?.. Иду следом за князем моим, а вспоминаются по-прежнему только осколки - вот я во время пиршества с Ратмиром перебраниваюсь, курячьей ногой в него швыряю... вот мы со Свякой тайно к его девойкам улизнули... эх ты, грешно вспомнить - с девойками-то я поучаствовал!.. Как же теперь в глаза невесте загляну?.. А главное, Александр и Ратмир нас застукали... Видать из-за этого я потом с Ратмиркой и схлестнулся... А Ладко, предатель, недолго на моей стороне был, когда уже побоище развернулось...

- Славич! Да погоди ты, княже любезный! Ну хотя бы расскажи, за что меня судить будете? Неужто я убил кого-нибудь?

- Кабы убил, аспид, так теперь не шел бы со мною, а лежал бы где-нибудь в углу, завернутый в рогожу.

- Слава Тебе, Господи! Царица Небесная! Архангеле Гаврииле! Святый Савво Стратилате, моли Бога о мне! - взмолился я, но, честно говоря, не столько даже от искреннего обращения к небесному покровительству, а из хитрости - зная, что на Александра должно подействовать мое вдохновенное, хотя и похмельное, боголюбие.

Но видно, я и впрямь, могуче давеча отличился, ибо его не проняло. Он еще суровее молвил:

- И как не почернеют эти уста, которые еще недавно порождали словесную скверну, которыми лобзались блядные прелести! Господь лишь по великой милости не сожжет дотла сей язык, ворочавший хулу и срамоту!

От таких слов мне сделалось до того худо, что я и впрямь почувствовал жжение на губах и языке. И испугался, что они вспыхнут и сгорят дотла по слову Александра, ибо слово его способно было сокрушать мир.

Ноги мои подкашивались от ужаса. Дурацкий похмельный ветерок веселья мигом исчез, навалилось предчувствие неминуемой казни. И тут мне вдогонку до боли вспомнилось, как дивно вчера пел Ратмир, как он превзошел самого себя, как таяли сердца. Боже мой! Он играл на струнах и пел долгую песню о северском князе Игоре Святославиче, о его полке на половцев, и все плакали, когда он запел про плач Ярославны: "Взлелей, господине, мою ладу ко мне, а бых не слала к нему слез на море рано!" Да я сам тогда зарыдал, как дитя, и всё простил Ратмирке, всю его спесь новгородскую. Я потом через стол даже перелез, когда он петь окончил, и обнял его и всю морду ему обцеловал... Почему же потом мы так дрались с ним жестокосердно?... Боже, как могло такое произойти?..

Мы вошли с Александром на посадничий двор. Здесь стоял под деревьями стол, на столе возвышались кувшины и в тарелках светилась свеженарезанная копченая стерлядь. За столом сидели трое - посадник Ладимир, боярин Роман Болдыжевич и Сбыслав. При виде меня взоры у всех сделались щетинистые, а Быся даже вскочил:

- Вот он, бисов предстатель!

Ишь ты, каким словом меня встречает!

- Почто же ты меня, христианина, так величаешь, братанич Сбыслав Якунович? - вежливо спросил я.

- Мне таких братаничей не надобно, - ответил Быся.

- Ладно, - вздохнул я. - Стало быть, нет больше у меня тут братаничей?

- Нету, - жестоко произнес боярин Роман.

- Однако, он и помереть так может... - первым вступился за меня посадник. Добрая душа! - Дозвольте я пива ему налью. Мы тут, Савва, пиво пием новое.

- Спаси тебя Бог, Ладко добрый, - произнес я, принимая из рук Ладимира кубок с пенным напитком. - Поздравляю тебя с именинами, Гавриил... Не ведаю, как тебя по отчеству.

- Милошевич я. Ладимир Милошевич. Отац мой был Милош Отрадич.

- Здравия тебе, Ладимир Милошевич! И отцу твоему, Милошу Отрадичу - слава! - сказал я, хватаясь за серба, как утопающий за соломинку, и быстрыми глотками осушил кубок. До чего же пиво в нем оказалось вкусное и холодное! Теперь мне и судиться и помирать легче было.

- И зачем ты, Ладко, такое мягкосердие к нему выказываешь! - рассердился на посадника Сбыс.

- Затем, братушки, что свякое со свяким случается, - ответил мой заступник. - И врх того - имя у него для нашего слуха велми славное. Три года назад скончался наш светоч свей Сербии - архиепископ Савва, заповедавший нам четри слова - "Само слога Србина спасава", что значит - "Токмо единство спасет Сербию". А теперь там другой светилник загорается - епископ Савва новый. Да и река у нас в Сербии - Сава. И там, где Сава впадает в Дунай, стоит наша спрска столица - Београд. И кроме всего прочего, сегодня не только день Архангела Гавриила, но и отмечается память Стефана Савваита. Вот мне и жалко вашего Савву, хоть он и озорник, безобразник.

- Да он хоть помнит, какое скотство вчера вытворял? - спросил боярин Роман. - Помнишь?

Я замер и хотел было что-то сказать покаянное, но вместо этого вдруг хмель вчерашний взыграл во мне, и я ни с того, ни сего возьми да и ляпни из песни про Игоря, которую вчера пел Ратмир:

- О Русская земля! Уже за шеломянем еси!

- Придуряется! - хмыкнул боярин Роман. - Ну что? Будем бить?

- А бейте, - махнул рукой я. - Все равно, как я вижу, не жить мне. Хотя и не знаю, какое такое непотребство мог я намедни исполнить, за которое теперь столь суровый суд терплю.

- Не знаешь? - удивился князь Александр. - А как топором своим стол надвое переломил, помнишь?

- Стол? Надвое? - Лютым морозом вмиг обдало всю мою спину, а во рту вновь пересохло, будто не пил никакого пива нового. - Зачем же это я?

- А ты всех хотел порубить, - сказал Сбыся. - Кричал, що лучше можешь спеть, чем Ратмирка. Кричал, що один всех свиев побьешь, а мы, мол, только можем в сторонке стоять да глядеть. Топор у тебя отняли, так ты стал лавки и кресла в нас метать, тевтону Гавриле лоб разбил так, что тот рудою залился. Орал: "Нам тут только тевтонов не хватало!" И сего не помнишь, пёс?

- А Ратмир? Ратмир цел? - чуть не плача спросил я, мало заботясь о судьбе тевтона Гаврилы.

- Спит он. Не бойся, не вечным сном, - сказал Александр. - Но глаз ты ему, все-таки, подшиб, собака.

- А еще кому ущерб от меня получился? - пролепетал я сохлым ртом.

- Больше особенных ран никому не нанес, но сколько утвари перебил и переломал - несусветно. Что говорить, такой добрый пир испортил! Как теперь извета просить будешь, не знаем, - прикончил меня Роман Болдыжевич.

Солнечное утро вставало над посадничим двором, птицы счастливо пели в поднебесье и на ветвях деревьев, всё вокруг радовалось новому дню, но всё сие было не для меня. А для меня, как в песне Ратмира об Игоре, солнце тьмою путь заступило и щекот соловьиный умер, и небеса не радовались, глядя на такого озорника.

- Что ж, братцы, - промолвил я горестно. - Просить я вас вот о чем буду. Дайте мне мой топор, сяду я на коня, да и поеду один поперед вас. Нагряну на свеев и буду биться, покуда не свалят они меня да не убьют, проклятого!

Сказал я это ничуть не красуясь и не играя, а от всего сердца, и если бы мне дали топор и коня, я и впрямь во весь дух поскакал бы вборзе туда, на свеев, и исполнил бы сказанное. Они выслушали меня, помолчали, и Быся сказал с усмешкой:

- Я сейчас разрыдаюсь, ей-Богу!

- Жалобно молвил, подлец, ничего не скажешь, - покачал головой боярин Роман. - Ну что, дадим топор ему, князь Леско?

- Глупости! - ответил Александр. - Хорошо хоть, что раскаивается. Со всеми вместе пойдет и лучше всех со свеями биться будет. Иначе не быть ему больше моим отроком.

- Вот уж такого наказания я и впрямь не вынесу! - воскликнул я, ибо не мог промыслить себе никакой иной службы, чем под крылом у Славича.

В этот миг из дома вышел Ратмир. Под левым глазом у него было черно, будто там случилось солнечное затмение. Во мне все вновь помертвело.

- Ратко! - бросился я к нему навстречу и пал пред ним на колени. - Бей мне оба подглазья! А хочешь - так и глаза выбей! Но только прости меня, дурака!

- Эва еще! - сердито сказал Ратмир. - Хороши же мы будем пред свиями - у всих подглазья черные. Извета я тоби не даю. Вот сразимся со свиями, тогда посмотрим.

- Ну хоть так! - радовался столь зыбкому, но все же примирению Ладимир. - Давайте пиво пить, братушки! Ратко, Савва, идите ко столу! Яко хорошо! Да ведь у вас имена у обоих каковы! Наш свети Савва, великий архиепископ српски, от рождения славянское имя имел Ратько. Обнимитесь, дружи! Не сердитесь друг на друга. Заутра све вместе поидем бить свеев! Слышите трубен глас? То трубит мой Архангел Гавриил. Слышите?

Ратмир ударил меня кулаком в плечо. Больно, но и радостно - стало быть, почти простил. Мы подошли к столу и взялись пить вкусное ладожское пиво. Правда, все сели, а я немного поодаль встал, ожидая, что полностью простят и пригласят тоже присесть. Но никто не заметил моего смирения, я выпил два ковшика пива и отправился исполнять свои службы - надобно было проверить лошадок, да всё ли на месте. К тому же еще и отец Николай объявился, а уж он-то точно стал бы нам с Ладко припоминать намеднишних девоек. Он только с виду благодушный, а в своем иерейском служении вельми строг. Ничего не скажешь - хороший батюшка, настоящий.

В голове у меня шумело - и от вчерашнего, и от утреннего пива. Хорошо, что я не остался с ними за столом, не то бы незнамо, что опять вышло. Раскаивался я - это так, но в то же время откуда-то из глубин души опять вставала злость на Ратмира. Ведь что же получалось - я снова оказался зверь и безобразник, а он - чистенький такой, сладкопевец наш. Прижался я своей мордой к лицу любимого Александрова коня и оросил ему переносье похмельными мокрыми слезами:

- Так-то вот, братанич мой Аер! Всё-то мы с тобой стараемся, князюшка у нас обихожен, горя не знает, а всё равно мы с тобой плохие, а Ратмирка хороший!

Конь заволновался, сочувствуя мне, стал притопывать передними копытами, пригнулся и дружески пожевал на мне край рукава. Потом мотнул башкой своею, ткнув меня мягким своим носом в подбородок, мол, да ладно тебе! Я обнял его за шею, прижался своей человеческой грудью к его конской груди и мне стало легче

- Спасибо тебе, коняша, дай-ка я тебя почищу, лишний раз не помешает.

В работе над фарём я постепенно развеялся, и ублажая Аера скребочком, словно и с себя самого лишнюю грязишку счищал. Потом мне стало обидно за моего личного коня, стоявшего на привязи неподалеку. Пошел и у него извета просить:

- Прости меня, Вторушко, что я всё с княжьим фарем вожусь. Но такое наше отрочье дело - сперва о господине думай, а уж потом о себе. И ты, как отрочий конь, должен это понимать. А я вот, только ты никому не сказывай, тебя сейчас еще лучше почищу, чем Аера. Что ты! Я тебя сейчас так выхолю, что ты у меня будешь лучше, чем фарь Букефал у баснословного еллиньского Александра, про которого мне наш князь книжку читал. "Александрия" называется.

Так, беседуя со своим Вторником и начищая его до небесного сияния, я чувствовал себя все легче и легче. И что я за человек такой, если с конями лучше делаюсь, а с людьми так и тянет меня повздорить!

- Здорово, Савка! - появился в конюшне Костя Луготинец.

- Кому Савка...

- А кому Савва Юрьевич. Слушай, ирод, ты не посмотрел бы у моего Коринфа налив на задней ноге?

- А почему это я ирод?

- Ну а кто ж ты? Вчера такое буйство учинил. Хоть бы пошел тевтона проведал. Лежит немец с расквашенной башкою.

- Ну да, мы с папёжниками на бой идем, а я у немца еще и прощения должен идти просить, - разозлился я, чувствуя, что не ровен час мне и с Костей схлестнуться, хотя на него у меня никогда зла не бывало. Хороший он, Костя Луготинец.

- Да ладно тебе! - сказал Костя, совсем как Аер. - Они хоть и тевтоны, а уже совсем обрусели. В нашу веру крещены. Помнишь, как ихний местер Андрияш тогда в Новгород приезжал и грозился, что при первом удобном случае своей рукой убьет их, а они всё равно при нас остались.

- Неведомо, для чего они при нас околачиваются. Вот увидишь, еще ихнее нутро проявится. Я им не верю. Так что у тебя там с Коринфом? Налив говоришь? Ну пошли посмотрим. Прости, Вторушко, не дочистил я тебя как хотелось.

У Луготинца фарь знатный был, из греков привезенный, стройный, как Александров Аер, но мастью занятнее - мухортый²² с золотистыми подпалинами, а в гриве белые лучи.

- Иппократовым способом пробовал лечить?

- Это, что ли, мочой с капустой? Пробовал.

- Глиной и оцтом²³?

- Тоже пробовал. Помогает, но ненадолго. Из Новгорода выходили, всё справно было, а сюда пришли, утром сегодня глянул - снова здорово!

Пришли к Коринфу, он грустный стоит, в глаза нам даже смотреть не хочет. Налив у него на задней ноге сразу заметен, нехороший отек, с таким никуда идти нельзя. Если мое заветное снадобье не поможет, надо будет оставлять фарька тут.

- Всё понятно, - сказал я приободряющим голосом. - Ты, Костя, теперь ступай и принеси мне ковш самого крепкого меда, какой только сможешь найти, а еще соли, охапку листьев хрена и полведерка льда. Иди, любезный.

Покуда он ходил, я стал изготавливать целебную кашу. В мешочке у меня всегда имелась сушеная лекарственная смесь из семян мунтьянской арники, ромазейного ореха, лупены и корней петрушки. Сию смесь я принялся тщательно пережевывать и сплевывать в ковшик, пока не образовалась жеваная кашица в достаточном количестве.

- Вот так, Коринко, ты не грусти, вы-ы-ылечим мы тебя, голубчика, порхать будешь, аки веселый метелок. Что глянул? Не веришь? Зря, братунька.

Вздохнул, прянул ушами, немного ожил, в нем появилась надежда. Тут и господин его явился, принес всё, что я заказывал, даже больше - еще и смородинного листа зачем-то приволок.

- А это зачем? Ты что, Коринфа своего с огурцами засаливать собрался?

- А я что-то подумал, ты и это велел...

- Давай сюда мед. - Я сперва сам его попробовал, хорош мед, зело крепок, то что надо. Я бережно влил нужное количество в жеваную кашу, посолил и перемешал.

- Ну, коняжка, потерпи малость. - И покуда Луготинец ласкал и придерживал Коринфа, я налепил коню смесь на больное место, закрыл сверху листьями хрена, обмотал. - Теперь обязательно должно зажить. Следи, чтобы не стряхнул, а стряхнет - заново привяжи. Если к завтрашнему утру всё пройдет, иди на нем в полк, а с собой обязательно прихвати свежего сала и семян репы. На отдыхе сделай из сала и семян свежий отвар и делай коню на больное место горячие припарки, которые накрывай капустными листьями.

И так получилось, что весь день меня то один, то другой к себе призывал - там лошадь посмотреть, там топорный удар показать - мой удар зело славился, но мало у кого получалось его повторить. Намедни я, известное дело, ударом своим стол-то развалил... И я ходил от одного к другому, время от времени думая: "Конечно, Ратмирка хороший, а я плохой, только почему-то не он, а я нарасхват!"

В тот день архангельская труба играла последний сбор перед грядущей битвой. На рассвете следующего дня князь Александр наметил выступление. К вечеру и Ладимир, как обещал, собрал свою ладожскую дружину с ополчением, всего чуть менее двухсот человек. Всё, что не успели подготовить, подтянуть, подлечить, пополнить, в спешке уходя из Новгорода, успели доделать тут, в Ладоге. К вечеру Гаврилина дня никто не помышлял ни о пиве, ни о медах, ни о сытных брашнах, изнывая лишь в одном сильном голоде и нестерпимой жажде - поскорее дойти до проклятых свеев и показать им, кто господин и хозяин на здешних землях.

Ратмир со мной по-прежнему был суров и на любые мои вопросы отвечал однословно или вообще не отвечал. Ну а мне-то что, я и не очень хотел. Покуда он своим пением развлекал князя и посадника, я делом занимался, многим помог подправить снаряжение или коня. Какого мне еще у них просить извета?

Вечером, еще солнце не успело уйти за мироколицу, Александр объявил всем спать.

Глава двенадцатая. Светлая ночь
 

Солнце садилось за мироколицу, играя последними лучами по округлым персям холеных белотелых облаков. День Стефана Савваита и Архангела Гавриила прошел сухо и тепло, а значит, по приметам, вся осень таковою быть обещалась. Раб Божий Филипп стоял на высоком холме и молился Богу, чтобы привел поскорее сюда войска князя Александра и послал им легкую победу над свейскими полчищами. С холма ему хорошо был виден в отдалении весь стан свеев на обоих берегах Невы, высокий шатер Биргера с золоченой макушкой и стяги Улофа Фаси в захваченном им родном селе Филиппа. Всех родственников его захватчики либо изгнали, либо заставили себе прислуживать. Жен и дочерей ижорских себе в потребу пустили, не считаясь ни с ранним возрастом, ни со святостью замужества. И это при том, что стараниями Филиппа многие успели принять крещение и почти все перестали совершать жертвы языческим богам. Но для свеев они все равно оставались язычниками, ибо римляне не признавали Православие христианской верой.

Раньше его звали Пилися Пельгунен, но в святом крещении вместо ижорского имени Пилися он принял имя святого апостола Филиппа, которое означало в переводе с греческого языка "любящий коней". Впрочем, ижорцы так и продолжали по старой привычке звать его Пилисей, а русичи называли кто Пельгуем, кто Пельгусием, кто Пельгусей. А ему всяко нравилось. У них и отец князя Александра в крещении Феодор, а все равно чаще именуют его славянским именем Ярослав. А вот, скажем, в книгах святый Град именуется Иерусалим, а русичи его на свой лад в речи называют проще - Русалим, словно он русский город.

Русские книги он в последние годы читал и читал, по многу раз перечитывал, радуясь, что из этих жучков и козявочек, именуемых буквами, можно складывать города и страны, людей, птиц и зверей, а главное, что эти люди, птицы и звери оживают, ходят, летают, скачут, прыгают, совершают великие подвиги, говорят, поют, молятся, дышат. Вот и сейчас при нем, кроме молитвослова, был изборник, содержащий поучение Владимира Мономаха и сказание о Борисе и Глебе. Усердно помолившись, Пельгусий удобно расположился под камнем и достал заветную книжицу. Он загадал так: прочту немного, погляжу окрест, еще почитаю, еще погляжу, и так покуда глаза не устанут. Небо было чистое, и ночь обещала быть сегодня белой. Далеко на другом холме сидел его сын Руухутто, в крещении Роман. По уговору, если свеи начнут движение и станут сниматься со своего стана, Пельгуй должен был разжечь дымный костер. Увидев его, Роман сделает то же, и так на всех холмах до самого озера, и если там появятся ладьи Александра, князь будет предупрежден о движении свеев. Если же, наоборот, там увидят приближение Александровых стругов, дымовая весть оттуда дойдет до Филиппа.

"Господи, благослови, Отче. Род правыих благословится, рече пророк, и семя их в благословении будет", - приступил Пельгуй к чтению сказания о Борисе и Глебе. Он взглянул на свейский стан. Там проклятые грабители, насытившись и напившись, пели песни, радуясь, что много есть еще чего пограбить в окрестных ижорских селеньях. "Да не будет семя ваше в благословении, ибо неправедное творите!" - даром что не вслух поразмыслил ижорец. Солнце уже почти совсем скрылось за окоём. Птичий гомон делался всё тише и тише, и оттого свейское пение доносилось отчетливее.

"Сице убо бысть малым прежде сих. Сущу самодержцу всей Русьской земли Володимеру сыну Святославлю, внуку же Игореву, иже и святым крещением всю просвети землю Русьску". Приятно было подумать о Владимире, который столько же, как и Пельгуй, блуждал во тьме язычества, а потом просветлен бысть сам и всю Русь просветил светом Православной веры. Послезавтра ожидался день его памяти, выпадавший на воскресенье. Сподобит Бог - в сей день битве быть. Помоги, Господи и святый Владимире, князю Александру!

Солнце полностью ушло за небосклон, полная луна встала на небе, набело высветляя ночь. Пельгуся продолжал читать книгу, медленно, сопровождая каждое слово своими личными размышлениями. Ему было хорошо. Тревога истекших трех дней, связанная с пришествием свеев, вдруг куда-то исчезла, сделалось покойно и надежно, будто кто-то уже сказал ему: не бойся, посрамлены будут бесчинные гости.

Ах вот оно, оказывается, как! Не знал Филипп до сих пор, что Святополк Окаянный не родным братом был Борису и Глебу. Вот только тут, в книге прочитал. Оказывается, Владимир-то грекыню себе в жены взял от Ярополка, и она от Ярополка уже непраздна была. "Тем же и не любляаше его Володимир, акы не от себе ему сущю". Вот оно что! Он нелюбок был в семье. Его бы пожалеть впору, кабы не такие злодейства, каковые он учинил, когда вырос.

А Борис и Глеб, стало быть, от болгарыни рождены были. Может быть, даже близнята, как младшие Филипповы сыны, Урта и Охто, в крещении так же и названные - Борисом и Глебом. Слава Богу, жена успела вовремя увезти их подальше отсюда, в Кандакопшу. Смешно видеть полностью одинаковых, так и растут - неразличные и неразлучные, скоро десять лет им исполнится. Если Александр не одолеет Биргера и Улофа, придется и дальше Кандакопши бежать.

"Посади убо сего окаянного Святополка в княжение в Пиньске, а Ярослава - Новегороде, а Бориса - Ростове, а Глеба - Муроме". Не лишил ведь его отчины, дал Пинск, хоть и не родной он ему сын был. Разве плохо? Сиди себе да княжествуй в Пинске. Хороший город, большой. Здесь сидишь в ижорском селе, не таком богатом, и то хорошо, лучшего и не надобно, а ему Пинска мало было! Вот ведь, какой хищник! А сии свеи? Чего им дома не сидится? Нет, гляньте на них, приперлись!..

Светлая полнолунная ночь покрылась тишиной. Даже пьяные свеи умолкли, повалившись у своих костров и в шатрах. Младший брат Пельгусия, Анто, до сих пор противящийся крещению, спал внизу под холмом. Он сегодня днем бодрствовал, покуда отдыхал Пельгуй. Утром сменит старшего брата, когда того сморит сон. А пока Филипп продолжал читать сказание. Дошел до того, как Борис вспоминает апостольские слова, что если кто говорит: "Бога люблю, а брата ненавижу", тот и Бога не любит. Это правильно. Вот взять Анто - хоть и злится на него Филипп, а понимает, что рано или поздно и он придет к свету крещения. Можно сердиться на брата своего, но не любить его нельзя.

А можно ли свеев любить? Ведь все люди в отдалении братья? Задумался Пельгуся, но вскоре понял, что вопрос сей лежит далеко за его окоёмом, не дотянуться до ответа, как до ушедшего на запад солнышка. Любить их, может быть, и надо, а бить - придется!

Шла широким шагом луна по небу, быстро текла бодрая ночь Пельгуси, медленно ползло его чтение по страницам книги. Хоть и светло от луны, а все же, труднее, нежели днем, разбирать буквы. Полночь уже миновала, а читатель только до убиения Бориса добрался. И чем ближе подбиралось сие убийство, тем сильнее колотилось чувствительное сердце православного ижорца. И страшно ему делалось так, будто не к сыну Владимира Красно Солнышко, а к нему самому подбирались подлые и бессердечные убийцы, посланные Святополком Окаянным - Путьша, Тальц, Еловичь и Ляшко. Хуже! - не к нему, а к его сыну Руухутто, сидящему на том дальнем холме. Ведь и он, Руухутто, и Борис в крещении одним именем наречены - оба Романы!

"И яко услыша шопот злой окрест шатра и трепетен быв и начал слезы испущати от очей своих..." Не выдержал Пельгусий, вскочил, стал зорко смотреть на тот холм, тщетно надеясь увидеть, как там его сын Роман. Но ничего нельзя было увидеть.

Сел, стал дальше читать. Слезы потекли из глаз его, когда дошел до того места, как Борис умилился, осознав, что принимает смерть ради любви к брату, с которым не захотел воевать, а значит - ради любви к Христу Богу. "И без милости прободено бысть честное и многомилостивое тело святаго и блаженнаго Христова страстотерпца Бориса". И как Борисов отрок, угрин Георгий, не захотел покинуть господина своего, а упал на мертвое тело и тоже пронзен был нечестивыми убийцами, раненый выскочил вон из шатра... Дальше Филипп не мог читать, слезы жалости застилали ему глаза, текли по щекам столь же обильно, как внизу под холмом река Нева несла полные воды свои. Он отложил книгу в сторону, стал смотреть на реку, пытаясь унять слезы, и какой-то неясный свет расплывчато заиграл в очах у него, все еще полных влаги. Он торопливо потер глаза, посмотрел зорко на реку и увидел вдалеке одиноко плывущий корабль. Не шнеку и не великую ладью, а всего лишь небольшой насад. Кто бы это мог быть? - всполошился Пельгуй, внимательно разглядывая, кто там сидит на кораблике.

И почему Роман не пустил дымовую весть? Из-за того, что насад одинокий?..

А главное - свет. Какой-то странный, потусторонний свет исходил от плывущего по Неве кораблика. Непонятно было, откуда сей свет исходит - огни на борту насада не горели, а что-то, все же, светилось в нем самом... Или он сам весь светился едва заметным сиянием?..

Пельгусий сорвался с места и стрелой полетел вниз с холма - туда, к берегу, поближе к реке. Бежал так быстро, что едва не сорвался с довольно крутого берега прямо в реку, замер над самой кучей и уже тут осторожно спустился к воде. Благо, тут стоял высокий, в половину человеческого роста, камень. За ним он и спрятался, чтобы плывущие в насаде не увидали его - так, на всякий случай, осторожность не помешает. Вдруг это какая-то неведомая подмога к свеям плывет от Невского озера.

А странный насад уже близок был. Высунувшись из-за камня, Филипп Пельгунен во все глаза смотрел на него, и в душе у него все горело и светилось - насад был призрачный, не настоящий, даже волна не шла от него по реке, хотя плыл он не по воздуху, а именно по воде, по всем законам ладейного плавания. Но сквозь него можно было различить противоположный берег! И свет... Свет точно исходил прямо от самого судна, от его парусов, а главное - от двух сидящих на носу корабля витязей в нарядных княжеских одеждах. Видно было и гребцов, напрягающих весла, но в отличие от двух витязей, гребцы были одеты ночным мраком.

И когда насад совсем приблизился, Пельгуй отчетливо услышал голоса светлых призраков. Один из них, обнимая другого за плечо, говорил по-русски:

- Встанем напротив устья Ижоры и там будем стоять. Так батюшка повелел.

- Я знаю, Глеб, - сказал другой. - Вон уже и шатьры вражии показались. Поможем сроднику нашему одолеть блудницу римскую.

О чем они дальше говорили, Пельгусий не слышал - насад проплыл дальше, повернувшись к нему своею кормой. Не упуская его из виду, он поднялся вверх на прибрежную кручу и смотрел, как корабль-призрак дошел почти до самого устья Ижоры, как с него бросили якорь прямо напротив высокого шатра Биргера... И после этого случилось то, что заставило ижорца так и сесть на землю с широко распахнутым ртом - всё, и насад, и сидящие на нем люди, медленно, но неумолимо растаяло, растворилось, с противоположного берега пополз туман и быстро накрыл собою то место, где на якоре остановилось и исчезло чудесное видение.

Он всё сидел и смотрел, смотрел, в надежде снова хоть ненадолго увидеть неземное свечение, но ничего больше не видел, и могучий, непреодолимый сон вдруг навалился на него, Пельгуй хотел встать и пойти на тот холм к сыну, спросить, видел ли что-нибудь сын Роман, но вместо этого он медленно повалился в траву и тотчас уснул.

Глава тринадцатая. Черная ночь
 

- Сегодня пятница и тринадцатое число. Сии дни всегда самые полезные для нас. Обычно они не так часто совпадают - пятница и тринадцатое. Но этот год особенный выпал. Мало того, что он високосный, в нем уже трижды на пятницу число тринадцать свалилось - зимой в январе праздновали, весной в апреле и вот теперь летом, в июле, сегодня праздновать будем, - говорил колдун Ягорма гонцам Биргера, готовя какое-то зелье, размешивая его в ковшах.

Они снова были у него в гостях, но если Янис и понимал что-то из того, что ему говорилось, то Магнус Эклунд и Пер-Юхан Турре сидели и тупо смотрели перед собой, вообще ничего не соображая под воздействием колдовского наговора. Вряд ли они даже помнили и то, как вновь очутились в черном пристанище.

Вчера их так хорошо подчевали в Новгороде, кормили досыта и поили допьяна, что и сегодня только во второй половине дня собрались они в обратный путь на Неву, до того не хотелось покидать глупых русичей, которые известны своим излишним усердием перед иноземцами. Вот дураки - к ним приехали с объявлением войны, а они, как ни в чем небывало, радушествуют.

Но сейчас Магнус и Пер-Юхан даже об исконной русской глупости не могли поразмыслить, ибо вообще как бы отсутствовали в этом мире. Они глядели на колдуна, как грудные дети на огонь свечи, рты их расхлябились, языки высунулись и с них капала слюна. Янис время от времени поглядывал на своих спутников и ему было бы смешно, если бы не было страшно. Он, как и в прошлый раз, не вполне был уверен, что выберется из колдовского логова живым. Ведь когда покидали Новгород, он вдруг решил не заезжать к Ягорме, а прямиком ехать на Неву с докладом Биргеру. Однако, чем больше удалялись от Новгорода, тем меньше становилось в голове мыслей, навалилось некое отупение, и все трое не заметили, как оказались у знакомых ворот.

И вот теперь они сидели перед колдуном в его таинственном доме и внимали темным речам. Ягорма пока еще оставался в мужском обличии - высокий моложавый старик с длинными черными волосами, пробитыми серебристо-синими седыми прядями, и Янис с усилием думал о том, что как бы ему хотелось проследить за его превращением сначала в такую же старуху, а потом - в молодую женщину.

- Знаешь ли ты, какой нынче год? - спросил Ягорма.

- Знаю, - медленно ответил Янис. - Шесть тысяч семьсот сорок восьмой от Сотворения мира.

- От Сотворения! - рассмеялся Ягорма. - Се по их летоисчислению. Но по нашему это совсем иной год. Шесть тысяч шестьсот шестьдесят шестой год Мастемы - великой крамолы, призванной восстановить в мире справедливость. И мы с тобой - одни из главных воинов Мастемы. Нам выпала великая честь истребить лучшего из сынопоклонников, ибо он - солнце в народе русском. И с того дня, как его сердце будет принесено в дар черному светоносцу, начнется сокрушительное падение главной державы Распятого. Сегодня я подарю тебе свое невесточье - вот этих двух сильных свеев. Их сила войдет в тебя, и в тебе станет как бы три человека. У меня уже всё готово. Пейте.

И как в прошлый раз, он принялся поить Магнуса и Пер-Юхана каким-то колдовским пивом. Те покорно выпили, но не повалились спать, как позавчера.

- Теперь смотри. - Ягорма взял острый нож и отрезал указательный палец на правой руке Магнуса Эклунда. Кровь брызнула, но Эклунд даже бровью не повел. Колдун бросил отрезанный палец в ковш, предназначенный для Яниса, отрубил указательный палец десницы Пер-Юхана Турре и бросил его туда же. Турре тоже остался совершенно равнодушен к тому, что совершилось. Белая жидкость в ковше окрасилась кровью, стала розовой.

- Пей! - Ягорма протянул ковш Янису.

Янис взглянул на свои пальцы, мысленно попрощался с ними и стал пить.

В него вошло. Вошло нечто такое, что он никак не смог бы обозначить отчетливо. Он допил до самых пальцев, лежащих на дне, и хотел даже и их проглотить, как в прошлый раз - заячье сердце, но колдун опередил его:

- Пальцы - не надо.

Взял у Яниса пустой ковш.

- Теперь пошли все трое за мной.

И они покорно побрели за Ягормой, Янис шел последним и смотрел, как на пол шлепаются капли крови из обеспаленных рук Эклунда и Турре. Выйдя из дома, отправились на задворки. Солнце уже село, стояла лунная ночь, вроде бы и светлая, а все равно - какая-то необъяснимо черная. Янису все время казалось, будто он растет и увеличивается в весе, а Магнус и Пер-Юхан, напротив, уменьшаются и истончаются. Он был пьян, но не так, как от хмельного пива или от крепкого ставленого меда, а на особицу пьян, почти как позавчера, и ему было жаль, что он снова не проследит за превращениями Ягормы.

Все четверо вошли в какую-то гнилую рощу и увидели колодец. Смутно припомнилось - позавчера они спускались туда и что-то кричали в бездонный зев... Подойдя, он сразу заглянул вниз. Там, глубоко внизу, отсвечивала водная поверхность. Может быть, это другой колодец?

- Встань напротив меня, а вы, свеи, друг напротив друга, - расставил всех Ягорма. Янис глянул на него и вздрогнул - так и есть! - перед ним был уже не старик, а высокая костлявая старуха со смуглым лицом и длинными черными волосами, в которых просвечивали седые пряди.

- Когда же это случилось? - удивился он.

- Молчи! - злобно сказала старуха. - Молчи, ибо важнейший для тебя час настал. Сейчас я буду говорить со всею Мастемой!

Она положила руки поверх колодезного зева и громко возгласила:

- Анатас кух инев!

Поверхность воды в колодце вздрогнула.

- Лэамас эт оковда!

Янис отчетливо увидел, как уровень воды в колодце стал быстро понижаться.

- Рефискул эт оков!

После этого вода еще стремительнее стала проваливаться вниз, бурля и клокоча в неизмеримой глубине. И вот уже в колодце не видно стало отражения наружного света, пасть его зияла бездонным черным мраком.

-Рефискул эва! - восторженно закатывая глаза, произнесла старуха Ягорма. - Тнатулас эт ирутиром!

"Что же это за язык? - заворожено пытался угадать Вонючка Янис. - Угорский?.. Ижорский?.. Литовский?.." Но он хорошо понимал, что это и не угорский, и не чухонский, и не литовский, а особенный демонской язык общения с бездной.

- Ро-о-о-о-о-о-о-о... - вдруг пророкотало из мрачной глубины колодца.

- Он зовет, - улыбнулась страшная старуха Янису. - Магнус Эклунд! - Она ударила по плечу Магнуса, и тот вдруг встал на каменную колодезную опалубку, замер на один единственный миг и - прыгнул в ужасную бездну. Только меч, висящий у него на поясе, звякнул, чиркнув где-то там о стенку скважины.

- Ру-у-у-у-у-у-у... - прогудело из мрачных недр, принимая первую жертву, а уже вторая становилась на край каменной одежды колодца по приказу старухи Ягормы:

- Пер-Юхан Турре!

И точно так же, как Магнус, безропотно канул Пер-Юхан, даже и не звякнув ничем напоследок. И вновь адская яма откликнулась удовлетворенным гулом.

- Кончено с ними, - молвила Ягорма. Янис глянул ей в глаза и увидел в ведьминых очах ту же бездну. - Теперь жди.

Они стали ждать. И вот из черной скважины выхватилось что-то зеленое, стало приближаться, быстрее и быстрее, выпрыгнуло и вонзилось Янису в междубровье, вошло в него. Стало тесно в груди, тягостно, но ненадолго - вошедшее быстро распределялось по телу. И второе точно так же вылетело и вошло в него, и вновь стало невыносимо, будто целая толпа народа втиснулась тебе внутрь, гневная и неспокойная.

- Терпи! Сейчас рассядется, - сказала колдунья, видя, как плохо Вонючке Янису. - Терпи, теперь тебя - трое.

И он напрягся изо всех сил, а его всё дмело и дмело изнутри невыносимо, пучило душами двух загубленных свеев, и невозможно было их исторгнуть из себя как дурной воздух. Всё внутри налилось немыслимой тяжестью.

- Свали! - показала старуха на стоящее рядом дерево.

Янис ударил кулаком по стволу, и толстое дерево покорно, как Магнус и Пер-Юхан, стало валиться. Правда, оно было гниловато, ветки так и отскакивали, покуда дерево падало.

- Рефискул эт аиролг! - крикнула Ягорма в черный зев скважины. Янис глянул туда и увидел, как вода вновь поднимается из мракоточащих глубин, и в ушах у него застучало, застучало, застучало...

...Как стучало и теперь, утром нового дня, когда он ехал один на своем коне, вновь покинув Ягорму и возвращаясь в стан Биргера Фольконунга и Улофа Фаси.

Было или не было всё, что теперь казалось черным сном? Но вот ведь и теперь свет нового дня кажется ему не вполне светлым, а будто бы черным. Было ли, не было ли - а вот два свея, Эклунд и Турре, были при нем, а теперь нету их. И внутри у него по-прежнему тесно, будто и впрямь их души вошли в него, и трудно им разместиться в его неказистом теле.

Он ехал берегом реки Оредежи и видел лебедей, которые казались ему не вполне белыми, а скорее даже совсем черными. Солнечный свет болезненно резал ему взор, хотелось схватить это солнце рукой и бросить туда, в прошедшую ночь, в глубине которой зияла мраком бездонная скважина.

Эта ночь... Встречей с глубинами ада она только начиналась. Она потом бесконечно длилась, полная таких забав и утех, которые простым смертным никогда не достанутся.

Он видел!.. Он видел, как старуха сбросила с себя одежды и стала превращаться в молодую ведьму, как восстали ее увядшие груди, как округлились изостренные колени, отвердели дряблые бедра, стал тугим обвисший живот, как разгладилась шея и лицо стало прелестным. Только седые, иссиня-серебряные пряди в длинных черных власах ведьмы не почернели, оставаясь такими же. Но всё остальное - преобразилось на глазах у Вонючки Яниса.

- Узнаёшь ли ты меня, жену свою, отныне триединый Янис? - спросила она его.

- Узнаю! - воскликнул он, протягивая к ней свои руки.

Долгая, бесконечно долгая у них ночь была... А вот уже и кончилась, и вот он едет в одиночестве. Едет навстречу подвигу, на который послала его великая колдунья Ягорма, сказав: "Ничего не бойся! Ты победишь и привезешь мне его сердце!"

Черное озеро... Она назвала его Липогодским... Там они праздновали эту пятницу тринадцатого июля, день, когда сынопоклонники почитали своего Архангела Гавриила... А они на Черной скале у Липогодского озера играли свою окончательную свадьбу, ибо, как сказала Ягорма, в первую ночь у них была только помолвка.

Теперь он пытался вспомнить, что же было там, на Черной скале, и не мог. Лишь сладострастные обрывки... лишь вихри какие-то да отзвуки нечеловеческих, демонских песен... Разве они пили что-то, что он ничего не может отчетливо вспомнить?.. А может быть, ему всё лишь примерещилось? Но где же тогда границы сна и яви? И вся жизнь его - не была ли она лишь мороком, наваждением, небылью?..

Его мучило присутствие внутри двух посторонних, лишних душ, которые просились на волю, кричали, чтобы он выпустил их, но разве он знал, как это сделать? Он мог только убить себя и таким образом освободить несчастных, но Нерон не умел убить себя, он мог убивать только других людей, а себя ему было нестерпимо жаль.

- И я рожу от тебя того, о ком сказано в пророчествах, - сказала ему Ягорма, и это вдруг припомнилось отчетливо. Так припомнилось, что конь под Янисом задрожал и огласил окрестности испуганным ржанием. Побежал быстрее, будто его ткнули жестокими литовскими бодцами²⁴ или укусил злобный овод.

За всю прошлую ночь Вонючка Янис ни разу не сомкнул глаз, и теперь ему так и хотелось рухнуть под ноги коня в придорожную траву и мигом уснуть. И только одно мешало сделать это - осознание, что вся жизнь его, включая сей новый день - лишь сон.

Он объехал стороной ижорские селения - Вырю, за которой река ушла влево, Ерю, Сакалгу, Кандакопшу. Здесь дорога ушла немного вправо, а значит, до устья Ижоры оставалось рукой подать. Скорее бы приехать в свейский стан и всё-таки лечь спать. Хорошо, что до битвы еще несколько дней, можно будет прийти в себя, освоиться с тем, что теперь в тебе не одна душа, а сразу три.

Мыслимое ли сие дело, чтобы в человеке сразу три души было? Она просто безумная, эта ведьма Ягорма. Но до чего же она хороша, когда из старухи превращается в молодую!

Бред!.. Бред какой-то!

- Бред! - крикнул Вонючка Янис как можно громче, пытаясь согнать с себя все наваждения. Конь от его крика испугался еще больше и поскакал так быстро, как только мог.

Солнце не успело дойти до полуденной точки небосклона, а вдалеке уже высветилась золотая верхушка Биргеровой высокой ставки.

Глава четырнадцатая. Лучший день Биргера на Неве
 

Четвертый день они наслаждались здесь жизнью настоящих рыцарей, захвативших отнюдь не бедную землю. Хорошо тут зажились ингерманцы, ничего не скажешь, давно их не доили должным образом. Видать, и новгородцы жируют, коли не добрались до ижорских богатых припасов. Всего оказалось вдоволь в главном селе и окрестных деревнях - и свиней, и телят, и птицы, и рыбы, и пива, и медов, и жен, и дев, и всяких прочих лакомств. Четвертый день отъедались и обпивались оголодавшие шведы, норвеги, датчане и суоми; веселились, предвкушая грядущую легкую победу над конунгом Александром, ибо откуда ему собрать достаточное войско, чтобы противостоять такой мощной рати, если вся Гардарика разорена, изломана, сожжена нашествиями тартарских полчищ, пришедших из стран Гога и Магога в наказание проклятым схизматикам, не признающим власть папы римского!

А сии ингерманцы должны так же понести суровое наказание за то, что не обратились к истинной католической римской вере, поддались соблазнам богатого Новгорода, стали креститься по канонам греческой Церкви. Жалко было бы их грабить, совестно насиловать жен и дочерей их, но и поделом вам - не соблазняйтесь впредь, а принимайте правильное крещение, от римских истинных миссионеров!

Так рассуждал Биргер Фольконунг в сей солнечный июльский полдень, радуясь душевной гармонии, осознавая высшую справедливость всех своих деяний. За эти дни разных он перепробовал молоденьких ингерманочек, ибо для него отбирали самых лучших из тех, что можно было захватить здесь и в окрестных селениях. Их приводили в его высокий шатер, и епископ Томас стыдливо удалялся прочь, уважая рыцарские законы.

Но еще пара дней, и наступит полное пресыщение едой, питьем и женщинами. Как раз к этому времени можно будет собираться на битву с Александром, если, конечно, этот молокосос отважится прийти воевать.

- Скажи, Торкель, сколько бы ты мог вести такой образ жизни, какой мы ведем тут все эти благословенные дни? - спросил он брата, сидящего рядом с ним у костра.

- Ты лучше не так спроси, - охотно отозвался Торкель Фольконунг. - Спроси меня: "Каким бы ты хотел видеть рай, Торкель?" И я скажу тебе, что меня вполне устраивает этот. - Он широко обвел вокруг себя рукой, показывая на прекрасные окрестности. - Но только чтоб ничего не кончалось, ни жратва, ни питье, и чтоб каждый день приводили все новых и новых девушек.

- Неужели тебе не прискучит когда-нибудь? - усомнился Биргер.

- Подлинному викингу никогда не прискучат вкусная еда, хмельное питье и бабьи прелести! - захохотал Торкель. - Мы рыцари, а не монахи, и должны любить жизнь без ограничений. Разве я не прав, Биргер?

- Прав, брат, но ведь битва - лучшее удовольствие для настоящего викинга. После битвы и еда, и выпивка, и возня с прелестницами приносят еще большее наслаждение. Только представь себе, как мы будем веселиться, когда покажем руссам, где находится страна Туле! Все сегодняшние радости нам покажутся сущим пустяком.

- Вот эти слова мне полностью ложатся на сердце, - заулыбался Торкель. - А то уж я подумал, не заболел ли мой дорогой братец.

- И где это запропастились наши резвые гонцы, хотел бы я знать, - зевая, промолвил полулежащий неподалеку одноглазый Ларс Хруордквист.

- Ты еще скажи, что мечтал бы их хоть одним глазком увидеть, - пошутил Торкель.

- Не исключено, что их прирезали проклятые руссы, - высказал мрачное предположение рыжий Аарон Ослин.

- Вон они, легки на помине! - воскликнул коротышка Нильс Мюрландик, первым увидев Вонючку Яниса.

- Они... Пока что я вижу только нашего выдающегося пердёжника, - сказал Биргер. - Где остальные?

- Их прирезали, - стоял на своем рыжий Аарон.

Янис подскакал поближе и спрыгнул с коня. Приблизился с поклоном к Биргеру:

- Да благословит тебя Дева Мария, достопочтенный Биргер Фольконунг.

- И тебе Божье благословенье, благоуханный Янис, - шутливо ответил Биргер. - Сказывай скорее!

- Всё складывается самым наилучшим образом, будущий великий ярл Швеции! Мы добрались до Хольмгарда и повидали конунга Александра. Я передал ему грамоту, и он был крайне огорчен, узнав о нашем доблестном пришествии. Дело в том, что войско его отправилось в Вессенландию, где покоренное Хольмгардом племя поднялось на восстание. Поэтому раньше, чем через несколько дней Александр не будет готов к битве с нами. Да и, кажется, он не очень горит желанием сражаться. Мы можем завтра же пойти на Хольмгард и взять город голыми руками. Я беседовал с местными жителями - они не изъявляют великой любви к конунгу Александру и не верят, что он способен защитить их от нашего вторжения. Дух руссов сломлен, и они все ожидают нового великого нашествия с востока. Полагаю, что нас они воспримут дружески, и мы сможем хорошо поживиться.

- Где же Эклунд и Турре? - спросил Торкель.

- Увы, они погибли.

- Я же говорил, что их прирезали! - возликовал Аарон Ослин.

- Как же погибли они? Лучшие рыцари! - возмутился Биргер, искренне жалея и Магнуса и Пер-Юхана.

- Вчера вечером, когда мы возвращались из Хольмгарда, на нас внезапно напал большой отряд какого-то хольмгардского рыцаря, который не подчиняется конунгу Александру. Их было не менее десяти человек, мы сражались, как львы, и каждый повалил троих руссов, но в итоге Магнус Эклунд и Пер-Юхан Турре пали смертью храбрых в этом бою, а я вынужден был спасаться бегством. Как видите, конь мог едва стоит на ногах и весь в пене.

- О, несчастные Эклунд и Турре! - Биргер обхватил руками голову. - Магнус только недавно похоронил жену и женился второй раз на двенадцатилетней дочери богатого торговца драгоценностями.

- Ну и сидел бы тогда себе дома, - хмыкнул Ослин.

- А почему же вы не отправились в обратный путь в тот же день, когда имели беседу с Александром? - спросил Торкель.

- Я же говорю, что руссы рабски доброжелательно настроены по отношению к нам, они не хотели отпускать нас прежде, чем мы не насладимся разными кушаниями и напитками, - ответил Янис.

- Ты, как я вижу, валишься с ног от этих наслаждений? - сурово спросил Биргер.

- Признаться, да... - глухо отозвался гонец, глаза его закрылись, и он медленно повалился в притоптанную траву.

- Мне подозрителен его рассказ о гибели Эклунда и Турре, - сказал одноглазый Ларс.

- Хотел бы ты одним глазком увидеть, как все произошло на самом деле? - засмеялся Торкель.

- Не вижу ничего смешного в гибели наших соратников, - нахмурил на него брови Биргер.

- Да ладно тебе, брат! - хлопнул его по плечу Торкель. - Ты огорчен, что Александр едва ли захочет с нами сражаться? У тебя будет возможность повоевать с разбойниками, подобными тем, что убили Эклунда и Турре. Завтра же снимемся отсюда и пойдем на Хольмгард. А то и впрямь, поднадоело тут. Пора отведать хольмгардских бабенок. Говорят, они не в пример лучше всяких ингерманок. Эти какие-то... без огонька. А про тех говорят, что они очень даже с огоньком. Эй, Вонючка Янис! А хольмгардочек вам давали отведать? Спит, проклятый, даже благоуханиями своими нас не порадует.

Биргер поразмыслил и признал, что в донесениях Яниса больше радостного, чем печального.

- Ладно, - сказал он решительно. - Сегодня объявляю последний день отдыха и развлечений, а завтра будем сниматься. Даже если Улоф не захочет уходить отсюда, без него пойдем - больше славы себе раздобудем. Правильно?

- Правильно! - воскликнули Ларс и Торкель.

- Нет, без Улофа идти - безрассудство! - возразил Аарон.

- Да он и не останется, - усмехнулся Биргер.

Пировали в сей вечер с особым размахом, жарили на вертеле годовалых бычков, коим в распотрошенные брюхи зашили цыплят и уток, отдельно в молоке тушились языки и внутренности, все припасы пива свезены были к Биргерову шатру, ничего не жалеть приказали Фольконунги, ибо завтра начинается суровая воинская жизнь до самой победы над Хольмгардом, а уж тогда снова попируем.

К вечеру не осталось ни одного трезвого викинга. Здесь же, среди питья и брашна, валили жалобно вопящих ингерманок, не жалея, а только пуще потешаясь, если какая-нибудь из них пыталась сопротивляться. Коротышка Мюрландик придал этой забаве особый смысл, и когда приводили новую деву или молодую жену, он "благословлял" ее, накладывая крестное знамение рукоятью своего меча, и окроплял пивом, приговаривая:

- Крещается раба Божия Недотрога во имя пива и быка и куска пирога, аминь!

И только после этого с хохотом на нее наваливались. И почему-то казалось очень смешным, что всех обесчещенных ингерманок Мюрландик нарекал Недотрогами, Брыкалиями, Царапиями и тому подобными "именами". А главное, само произведенное ими насилие обретало некий священный смысл - хоть такое, а "крещение"!

Впрочем, епископ Томас , увидев сие кощунство, разгневался и не дал "докрестить" всех уловленных ингерманок и после его запрета остальные оказались просто изнасилованными, без "благословения" Мюрландика.

Только рыжий Аарон Ослин не участвовал в общем пиршестве. Он с отрядом из десяти человек отправился на один из ближайших холмов нести дозорную службу. Стояла тихая лунная ночь, всё вокруг спало, и лишь от лагеря Биргера и из села, где располагался лагерь Улофа Фаси, доносились пьяные крики и пение. Завтра всё кончится - Томас вложит всем в уста облатки и воинство покинет райское место в устье реки Ингеры, которую местные дикари именуют Ижорой.

Правда, у дозорных разве что только баб не было, а еды и выпивки они с собой прихватили немало. Сначала решено было не разводить костра, но потом готландец Свен Бергрен убедил остальных, что без костерка скучновато:

- Сказано же, что руссы не придут сегодня. А у костра лучше время коротать. Глядишь, из него саламандры пожалуют, нам - развлечение.

- А что, слышно ли о саламандрах новенькое? - спросил доверчивый Оке Нордстрём, когда костер весело затрещал и все расположились вокруг него.

- А как же! - оживился Бергрен. -У нас на Готланде они почти в каждом костре кишмя кишат. Вот было дело перед самым этим нашим походом. Сидим мы с братом у реки, ловим рыбку, развели, как положено, добрый костерок и ни о чем таком не думаем. Вдруг из того костерка выскакивает саламандра, красивая такая, что язык прикусишь. Ну, мы с братом только наметились жребий бросить, кому эту саламандру выгуливать, а она нас вдруг спрашивает: "Нет ли среди вас, доблестные рыцари, самого лучшего парня во всей Швеции?" Мы переглянулись и спрашиваем: "Не знаем, право, кого ты имеешь в виду. Если назовешь его имя, мы тебе скажем, есть он среди нас или не попал в наше общество". И что вы думаете, кого же она назвала? Оке Нордстрёма.

- Брось ты, перестань! Не может быть! - воскликнул Оке.

- Клянусь здоровьем моей покойной прабабушки, - не моргнув глазом, ответил Свен Бергрен.

- Правда клянешься?... Стой, погоди, какое же у покойной прабабки здоровье! Врешь ты всё, готландская твоя морда!

Все вокруг от души посмеялись вранью Свена и доверчивости Оке. Стали вспоминать всякие истории о саламандрах.

- Вот вы все напрасно языками чешете, - сказал Гунар Сёдербринк, - а мой прадед Петер, после того, как благополучно овдовел, на самом деле некоторое время жил с саламандрой, являвшейся к нему из домашнего очага. Тут без всякого вранья. Кто не знает моего прадеда Петера! Ведь это был великий воин. Однажды во время битвы ему отсекли правую ногу ниже колена, так он умостился обрубком на пеньке и, так стоя, продолжал сражаться с врагами. А когда битва кончилась, сам Святой Петр явился к моему прадеду, приставил ему отрубленную ногу, и она тотчас приросла. Видит Бог, если со мной случится подобное, я покажу вам, каков наш род Сёдербринков!

- Ну-ну... - усмехнулся готландец Бергрен.

- А как же твой прадед жил с саламандрой, расскажи, Гунар! - нетерпеливо взмолился любитель всяких баек Оке Нордстрём.

- Обычно он ставил перед очагом два зеркала, одно против другого, и ласково приглашал: "Где ты, душа моя?" И тогда из пламени выходила огненная лава, становилась между двумя зеркалами и превращалась в красивую девушку. И у них была любовь. По рассказам прадеда, она была неутолима в любовных ласках и очень горяча. Так горяча, что от нее иногда вспыхивали простыни, у Петера на груди и животе полностью сгорели все волосы, и от него потом днем всегда пахло паленым.

- Ох и горазды же вы все брехать, как я погляжу! - возмутился рыжий Аарон. - Вот я, к примеру, никогда никаких чудес не видел и не верю в них.

- Даже в евангельские? - спросил Бу Густавссон.

- Позволь мне не отвечать на твой вопрос, - немного подумав, сказал Ослин. - А уж тем более, про саламандр - сплошные враки. Ведь даже если мы все вместе, как распоследние дураки, примемся взывать к костру, чтобы из него нам выдали хоть одну саламандру, все равно ничего не получится.

- А давайте попробуем, - предложил Свен Бергрен. - Костер, костер! Кинь нам из себя саламандрочку. Да такую, какая приходила к прадеду Гунара Сёдербринка. Чтоб могла всех нас обслужить.

Охмелев от пива, все остальные принялись дурачиться, призывая костер выдать им желаемую огненную девушку. Так, за подобными дурачествами и пересказом разнообразных завиральных баек, медленно проходила ночь. Уже и в лагерях Улофа и Биргера всё стихло, уже и ночь перешла из своей юности в пору зрелости, уже больше половины лежащих вокруг костра уснули сладким сном, и лишь Свен Бергрен, Гунар Сёдербринк да Аарон Ослин продолжали бодрствовать, попивая пивко и пожевывая уже остывшее и слегка подчерствевшее мясцо.

- Вернемся в Швецию, я привезу с собой много русского добра, и женюсь на Веронике Арнстрём, самой красивой девушке на всем Готланде, - мечтал Бергрен. Глаза у него уже вовсю слипались, и когда он увидел всадников, то решил, что это уже ему снится.

- Ну, здравствуйте, гости дорогие! - сказал один из всадников по-русски, и Бергрен удивился, как это им удалось столь неслышно подъехать к ним на лошадях из лесочка, растущего на заднем склоне холма, ведь если не считать потрескивания костра и его задушевных мечтаний, всё вокруг было тише тихого.

- Вот вам и саламандры! - воскликнул Гунар Сёдербринк, вскочил на ноги и тотчас рухнул замертво, получив смертельный удар боевым топором по голове. Нагрянувшие всадники живо взялись пронзать копьями спящих и делали это столь обыденно просто, что сонный Бергрен успел еще подумать: "Надо же! Это что? Смерть - такая?" Он еще увидел, как, обливаясь кровью, рухнул прямо в костер рыжий Аарон Ослин, и только тогда открыл рот, чтобы закричать что-нибудь. В следующий миг русский меч безжалостно отсек ему голову.

Глава пятнадцатая. Александр Воин
 

Снился Александру страшный сон, будто уже свеи со всех сторон напирают, пора биться с ними, а он еще даже не одет, барахтается, влезая в исподницы, а у них русла перепутались, невозможно ноги вдеть, покуда первые утренние молитвы не промолвишь, и он торопится как можно скорее проговорить их, доходит до "Отче наш", и уже чувствует, что наполовину облачен; молится дальше, и ему все легче и легче становится, с каждой молитвой всё больше и больше одежд на нем; "Верую" ложится на него, как надежная кольчуга, молитвы ангелу хранителю и Александру Воину - будто щит и меч у него в руках; и вот уж он в последние молитвы просовывает свое чело - и се надежнейший ему шлем на голову... И сам Александр Воин говорит ему, толкая в плечо: "Пора, княже!"

Он вскочил и увидел Савву. Лицо у него было бодрое, глаза сверкали, в них отражался свет от лампады, горящей огнем инока Алексия, благодатным огнем от Гроба Господня. Лампада стояла в углу под образами, в небольшой горенке. Это была избушка в маленькой ижорской деревеньке, где князь остановился, чтобы совсем немного освежить силы перед боем.

Хотелось сказать Савве что-то ласковое, но тотчас вспомнилось, что он еще только временно прощен и предстоит сначала посмотреть его в деле со свеями, а уж потом решить - прощать ли окончательно. Александр вскочил и первым делом, перекрестившись, поцеловал нательный крест и ладанку Святого Владимира. Стащил с себя несвежую рубаху.

Неужели пора? Неужто сейчас мы пойдем биться?.. Вот только что отплывали от Ладоги, плыли по Невскому озеру, высаживались на берег, и казалось, что все равно еще не скоро... А вот - на тебе, уже!..

- Луготинец? - коротко спросил Александр, надевая исподницы. В отличие от тех, которые только что снились, русла их были отглажены и не перепутывались.

- Отправился с передовым отрядом на погляд, - сказал Савва, помогая князю ровно навертеть на ноги длинные чулки-обмотки.

- Заря?

- Едва начала проклевываться. Самый ранний час утра, Славич.

Надо бы и Славичем запретить ему называть себя, покуда не прощен... Ну да ладно.

Так, чулки намотаны, не очень туго, но и не болтаются. Савва подал свежую сорочицу. Вошел Пельгусий. Тотчас вспомнилось, как он вчера встречал их, как тайком поведал Александру про свой дивный сон о Борисе и Глебе. Чудеснее всего было то, что именно ему, ижорцу, недавнему язычнику, пару лет назад еще приносившему жертвы своим поганым божкам, явлено было такое видение. Вдруг занятная мысль залетела в голову князя, и он весело усмехнулся - ведь сегодня начинается воскресенье пятнадцатого июля, день князя Владимира, но сам Красно Солнышко не соизволил сюда явиться, видно, где-то ему поважнее быть предстоит, а послал в помощь дальнему своему правнуку сыновей своих, Бориса и Глеба, ровесников Александра!

- Здравствуй, Пельгуся, - ласково приветствовал он ижорца.

- И тебе страставать, княссь Алексантр, - низко поклонился верный друг, смешно растягивая русские слова на свой ижорский лад. Вот так же он вчера смешно про Бориса и Глеба рассказывал: "Я глязу и глассам не поверряа! Плывет русскаа снеекка-ладья, и всяа светитсаа, будто лунаа..."

- Как там? Ясный ли день будет, али дождь пойдет? - спросил Александр, натягивая легкие сапоги и улыбаясь доброму вестнику.

- Велиозарно ясный день будетт, - отвечал ижорец, с удовольствием употребляя красивое слово, явно вычитанное им откуда-то из книг, до коих он был большой охотник. - О, я смотрю, как ты уже хорошо-цисто оделссаа!

- Так ведь сегодня большой праздник, - сказал Александр. - И мне во сне было такое поучение, что главное одеяние человека - утренняя молитва. Без нее - хоть в самые велиозарные аксамиты нарядись, всё без толку. А в молитве - ты одет прочно.

- Золотые слова, - с тяжким вздохом пробормотал Савва, далеко не самый радетельный молитвенник. - Все-таки, Славич, надень броню, прошу тебя!

- Опять ты за свое! - рассердился князь. - Не хочу я броню!

- Твоя воля, - вновь тяжко вздохнул Савва, откладывая тяжелую и длинную, с долгим рукавом кольчугу, именуемую броней, и вместо нее подавая Ярославичу легкую, с коротким рукавом и затягивающуюся под горлом простейшими запонками. Александр легко влез в нее, застегнулся. На локти натянул стальные двигающиеся зарукавья.

- Наручи не надо.

- Славич! Умоляю! Ты посмотри, какие легкие! Забыл, что я тебе новые купил после Пасхи?

- Ну хорошо, хорошо! - Александр согласился надеть и стальные наручи, закрывающие руку от кисти до локтя. Новые наручи, купленные Саввой после Пасхи, были украшены нарядным узором - цветами, птицами и рыбами.

- Бармицу... - робко взялся Савва за кольчужный доспех, надеваемый под шлем и спускающийся сзади и с боков, закрывая затылок, уши, виски, шею.

- Нет! - теперь уж совсем решительно отказался Александр. - Шапку, колпак, и хватит наряжаться!

В дверях мелькнуло лицо Ратмира.

- Ратмир! Бери благословенный образ. А ты, Савка, лампаду.

Оставив избушку, вышли на свежий воздух. Стояла темень, рассвет еще только близился. До возвращения Луготинца можно было основательно прочесть весь утренний чин молитв. Позвали отца Николая и монаха Романа. Встали перед образом Пресвятой Богородицы, коим отец родной, Ярослав Всеволодович, в Торопце благословил сына на брак с княжной Александрой. Ратмир держал сию икону перед молящимся князем. Савва держал пред Богородицей лампаду, горящую благодатным огнем монаха Алексия. Александру было хорошо, не так тесно во времени, как в предутреннем сне. Луготинец появился как нельзя кстати, когда уже "Честнейшую херувим" тихо пели. Закончив стояние перед образом, Александр нетерпеливо спросил:

- Что, Костя?

- В самый раз теперь по ним ударить. Не ждут нас свеи. Стан их спит мирным сном, а дозорную заставу мы затоптали.

- Пошли Господи спасение душе твоей! - обрадовавшись, обнял Костю Ярославич. - На конь, дружина моя верная! Час битвы нашей наступает. Перенесем ворогов из сна временного в сон вечный и да не дрогнет рука наша на завоевателей Земли Русской!

Он надел легкую шапку, а поверх нее - стальной колпак, свой любимый, с выбитыми искусно по околышу образками - Спаситель, Приснодева и Креститель. Савва подвел веселого Аера, и князь молнией вскочил в седло, опоясался мечом, надел рукавицы, взял щит и свое любимое копье - длинное древко, оканчивающееся острым наконечником в виде двух листиков, наложенных один на другой так, что в сечении получался крест, а у основания наконечника торчали две упругие лапки, дабы, пронзив врага, можно было его оттолкнуть и отбросить.

- С Богом, братья! Да помогут нам наши святые князья - Владимир Красно Солнышко и сыны его - Борис и Глеб!

Здесь всё Александрово воинство разделилось надвое - конница пошла в сторону Ижоры, а пешцы - в сторону Невы. Князь так задумал: пехота по невскому берегу свеев будет от шнек отрезать, а фарьство тем временем по ижорскому берегу нападет на свейские ставки - на Улофа и Биргера. Пехотную рать вели за собою Миша Дюжий, Кондрат Грозный, Дручило Нездылович, Всеволож Ворона, Глеб Шестько, Ратислав и Кербет. Прапор составили Ласка, Ртище и еще шестеро конников - несли знамя Александра с золотым львом на алом стяге, хоругви и знамена с Нерукотворным Спасом, с Воскресением Христовым, со Святым Георгием побеждающим змия, с Индриком, везущим на себе Деву Марию, и с белым крылатым крестом на черном поле. Конные полки, кроме самого Александра, возглавляли Гаврило Олексич, Юрята Пинещенич, Константин Луготинец, Сбыслав Якунович, тевтонец Ратша, бояре Ратибор Клуксович и Роман Болдыжевич. Вел своих ладожан и серб Ладимир. Солнце только-только начинало вставать за их спинами, медленно оживляя лесную зелень, запахи пока еще свежего летнего утра сладостно волновали, птицы принимались щекотать слух своим радостным пением, и на сердце у Александра было так весело, будто ехали они не на смертный бой, а встречать дорогих гостей.

В зарослях метнулся олень, и ловчий Яков, едучи поблизости, оживленно подмигнул Александру:

- Ярославич! Сейчас бы не на битцу, а на ловы самый раз было бы, а?

- Что поделать, коли на нашего ловца иной зверь бежит, - ответил князь. - Ты, Яша, когда напустимся на нашего зверя, свисти и ори как только ты один и умеешь, покрепче напугай свейство. Но не сразу, а когда крикну тебе.

- Сделаем!

Прибоднув Аера, Александр приблизился к Луготинцу:

- Гляжу, Коринф твой не хромает больше?

- Савве спасибо, - ответил Костя. - Подъезжаем.

Они выехали на холм и увидели битую свейскую заставу. Кровавые тела валялись как попало вокруг угасшего костра, в котором ничком лежал убитый свей, одежда на нем догорала, испуская густой и вонючий дым. В сердце у Александра всё вмиг перевернулось, ужасный вид смерти потряс собою радостное молитвенное состояние, владевшее князем до сего мгновения. Здесь лежало не более десяти убитых, но казалось - гораздо больше. С трудом подавив в себе чувство жалости, уместное по окончании битвы, но никак не теперь, Александр выехал на вершину холма. Стан свеев мирно спал. Видно было, что накануне они весело и беззаботно пировали там, многие валялись прямо на траве, но в отличие от этих, что здесь, те, что там, были еще живы. Их еще только предстояло умертвить. При сильном желании можно было бы уже отсюда стрелой достичь самых ближних.

- Господи, отврати от меня жалость непотребную! - тихо прошептал Александр. В тот же миг в душе у него очерствело и совсем иные мысли взыграли в голове - он стал быстро размышлять о смене замысла. Теперь ему отчетливо виделось, что лучше будет, если они тут разделятся.

- Юрята, Костя! - решительно призвал он к себе двоих полковников. - Вы двое и бояре Ратибор и Роман. Ваша задача остается та же, как мы замыслили накануне - дойти со своими полками почти до самого берега Ижоры и оттуда ударить по свейскому стану, стараясь отсечь тех, что сидят в селе, от тех, что расположились на берегу Невы. Мы же останемся тут и одновременно с вами бросимся на главную ставку. Как видно, сие и есть шатер Биргера. И покуда вы будете держать клин между теми и теми, мы должны одолеть Биргерово войско. А пешцы обязаны отсекать их от шнек. А уж потом возьмемся за тех, которые в селе и при устье Ижоры. Как подъедете к берегу и встанете, ждите когда Яков свистнет. И по сему свисту устремляйтесь на ворога. Всё понятно?

- Понятно, княже, - сказал Луготинец.

- С Богом, братья!

Конница стала перестраиваться. Половина ее выдвигалась из общего порядка и уходила за Луготинцем, Пинещеничем, Романом и Ратибором. Остающиеся передвигались, становясь по обе стороны от главного Александрова полка, простираясь, будто два орлиных крыла в небе, нависали над сонным свейским станом.

Становилось все светлее, вдалеке виднелось, как полки пехоты, выйдя из лесов, двигаются берегом Невы навстречу битве. Оруженосцы заняли свои места. Слева на рыжем сарацинском скакуне сидел Ратмир. Справа на своем светло-гнедом кипчаке по кличке Вторник расположился Савва. Александр передал ему копье:

- Бросишь мне, когда совсем сблизимся с ними. А я прежде еще хочу срезки пометать.

- Бог в помощь, - отозвался оруженосец, принимая копье.

Миг битвы неумолимо приближался. О правую руку вдалеке видно было, как дошли до берега Ижоры и встали первые ряды конницы, ведомые Луготинцем и Юрятою. Слева пешцы все скорее шли лавиною берегом Невы, приближаясь к стану свеев...

И вдруг вспыхнуло - лучи рассвета достигли золотой маковки самого высокого свейского шатра, зажгли ее ярким блеском, будто само восходящее русское солнце дало свой главный знак - пора!

- Свисти, Яша! - выдохнул Александр и тотчас взбодрил Аера бодцами. Аер заржал и помчался. Оглушительным свистом огласил округу ловчий князя. И мигом всё вокруг наполнилось неистовым конским топотом. С трех сторон русичи приближались к вражескому становью. Там, среди ворогов, мелькнуло шевеленье, и вот уже они повскакивали, засуетились, забегали, замельтешили, разжигаемые ужасом.

- Вонмем! - сам не зная почему, воскликнул скачущий впереди всех Александр, бросая поводья и задвигая щит под самое плечо. Ветер свистел у него в ушах, и всё внутри свистело этим озорным ветром не хуже, чем свистит ловчий Яков. Он вытянул из налучья лук, выдернул из тулы стрелочку и мгновенно натянув тетиву, зорко выхватил бегущую цель - чью-то свейскую спину. Засвистела срезочка, полетела, сбила свея с ног, но видать, только подранила - он тотчас вскочил и побежал дальше. Засвистела вторая и никуда не попала - улетела к реке и там исчезла с глаз. Засвистела третья, но эту и вовсе не смотрел лучник, потому что пора было прятать лук обратно в чехол и хватать поводья. Осадив Аера, князь пропустил нескольких всадников вперед себя, включая и Ратмира, который первым настиг первого свея, рубанул его боевым топором да так нерасчетливо, что, глубоко застряв в хребте у свея, топор вырвался из руки витязя.

- Копьё? - крикнул сзади Савва.

- Рано! - рявкнул ему Александр, хватаясь теперь за тяжелый пернач²⁵, висящий на седле сзади. Отцепив его с крючка, подбросил в руке и замахнулся, но никого не было рядом, кроме своих, окруживших его. - Эй, дайте мне-то простора! - крикнул он гневно, но понадобилось еще немало рывков, чтобы протиснуться и выбиться из своего же окружения. Метательный топорик пролетел прямо возле его лица, едва не задев. Острие копья выскочило навстречу и тоже промахнулось, а тот, кто умышлял тем копьем на жизнь Аера или самого Александра, через мгновенье рухнул на землю, ибо князь размозжил ему голову метким ударом тяжеленного полупудового пернача. - Яко с нами Бог!

И вновь другие конные витязи заслонили его от свеев, спеша сами натворить смертных дел, истребляя пока еще - толпу, не успевшую надеть на себя доспехи, схватившую в руки первое попавшееся оружие, обезумевшую от страха. Какая-то расхристанная баба, видать из тех, коими свеи утешались накануне, бегала и истошно вопила что-то по-ижорски, покуда не была потоптана нечаянно чьим-то конем. Краем глаза Александр видел это, но в душе его уже совсем не хватало места для жалости - всё там внутри горело сплошным пламенем, как горит окончательно взятый пожаром дом.

Он встал на стременах, пытаясь обозреть хоть что-либо вокруг себя, и ему удалось увидеть, как приближаются первые окольчуженные свейские всадники, с мечами и копьями, как вдалеке справа берут свою кровавую жатву наши пешие цепники, обмолачивая смятенных врагов тяжелыми кропилами²⁶, а вдалеке слева бьется длинным молотом Луготинец, глубоко врубившись со своими конниками в свейское войско. Он увидел и главный шатер Биргера, уже весь озаренный солнцем, удивился, оглянулся - солнце уже совсем поднялось на востоке, как быстро промчались эти первые мгновения битвы!..

- Вот наша цель, Савка! - указал он своему отроку на самый высокий шатер свеев. - Аз сам должен сразиться с Биргером. Да хорошо бы и сам шатер завалить...

- Кому Савка, а кому... - огрызнулся оруженосец по своей вечной привычке. - А ну - пропусти! - тотчас заорал он, расталкивая своим конем других коней, пробивая проход себе и князю, дабы можно было выйти навстречу главным свейским рыцарям.

Александр вдруг отчетливо осознал, что битва пошла как-то не так, что не должен он, военачальник, пропихиваться сквозь ряды собственной же конницы, чтобы выйти на боевой простор. И вообще, ему померещилось, будто легкое начало сражения уже окончилось, что свеи, превосходящие числом, воспрянули духом и окружают, теснят, давят их. И это и впрямь могло угадываться в том, что встречная волна заставила русских воинов попятиться, шаг за шагом отступая. Грохот и лязг оружия сделался гораздо более гремучим - битва еще только-только начиналась, разгоралась, разворачивалась по всем своим многочисленным крыльям. А он, ее главное лицо, ничего не видел и не знал, где и как дерутся, кто кого одолевает, и где он сам. На душе у него сделалось душно и тоскливо, будто кто-то ему уже сообщил заранее, что битва проиграна.

- Да не бывать этому! - возмутилось всё его существо, и он стал сильнее бодрить коня бодцами под самый пах. Аер захрипел и закричал почти человеческим голосом, пробивая грудью себе дорогу. И вот уже Александр оказался впереди, а Савва едва поспевал за ним сзади. Ратмир и вовсе, казалось, пропал в гуще битвы, но вдруг вынырнул откуда-то на своем рыжем сарацине, поспешая уведомить князя:

- Тут я!

Лицо его было обрызгано кровью, но вернее всего - вражьей. И меч был обагрен. Тотчас, появившись, он вступил в горячую схватку с огромным, свирепого вида, одноглазым свеем, который с трех ударов расщепил на Ратмире щит и вот-вот уже доставал его самого длинным зазубренным мечом, но новая волна пробежала по бьющейся гуще людей и коней, оттеснила одноглазого, повернула его, и он уже бился яростно с Елисеем Ветром, который отбивался большим обоюдным топором.

- Сподоби мя, Александре Воине! - взмолился князь, видя, как его снова затягивает в гущу конницы, как трудно вырваться в передовые ряды, чтобы продолжить тяжелый путь к самой высокой ставке свеев. Разгоряченный и раздосадованный, он взмок под сорочицей, пот горячими горошинами катился у него по хребту и по груди, орошая нательный крест и ладанку. И этой муке не видно было конца.

Вновь он ненадолго вырвался на передний край, бестолково помахал перначом, сделав лишь несколько вмятин на чьем-то шишаке, и вновь его закруговоротило, оттягивая и оттягивая мечтаемый миг единоборства с кем-либо из главных вождей папёжников. Нужно было пробиться на тот край, где развевалось его алое знамя с золотым львом и покачивалась хоругвь с нерукотворным Спасом, но вместо этого Александр вынужден был смотреть, как дерутся тевтонцы. Особенно хорош был Ратша, размахивающий во все стороны своей знаменитой палицей, имеющей веселое прозвище "Годендаг", что по-немецки значило "Божий день", то бишь - "Здравствуйте!" Вся покрытая торчащими в разные стороны длинными шипами, палица Ратши разила туда и сюда, размётывая свеев, разбрасывая кровавые ошметки и брызги.

- Княже Владимире! Красно солнышко! Окрыли меня! - отчаянно взмолился Александр, и вмиг незримая сила повела его, вытащила из теснины, и вот уже он увидел себя со своей малой дружиной - справа Савва, слева Ратмир, сзади Ласка и Ртище со знаменем и хоругвью, Сбыслав и Яков с десятком иных конников. И сам собою стал двигаться и приближаться шатер с ярко сверкающей золотой верхушкою, а навстречу мчались с копьями наперевес мощные рыцари, знатность которых сразу бросалась в глаза, и за спинами их тоже развевались знамена с крестами и львами,только иных, в основном - золотых и лазоревых, расцветок.

Он уже не помнил, приказал ли Савве дать ему копье, или оруженосец сам догадался. Он взбоднул коня и помчался навстречу судьбе с копьем наперевес, без слов, без мыслей и без чувств, будто весь превратившись в это устремленное вперед копье, не замечая летящих в него дротиков, стрел и топориков...

Что-то само подсказало ему, кого следует разить. Он радостно сшибся именно с этим бойцом, целя ему в лицо. И метко ударил его острием копья под правый глаз.

Глава шестнадцатая. Топор Саввы
 

- Славич! - только и мог я заорать в диком восторге, когда мой дорогой князюшка торкнул проклятого папёжника в самую харю своим крестолистиком, копьем благодатнейшим!

Что со мною сотворилось, братцы, если б вы только знали! Да разве со мною одним, со всеми нами небывалое преображенье сделалось. Будто в каждого из нас еще по двое крепких витязя вошло незримо. И все закричали радостно, видя, как рухнул со своего великолепного белого коня свейский воевода, одетый в грозную броню и шлем, со всех сторон закрытый. Только глаза, нос и подглазья открывались, и туда своей ручкой прицельно и безошибочно направил копье Александр, едва не прободав глаз проклятому, но пронзив правое подглазье - аж кости лица у того деревянным звуком затрещали!

А свеи при виде этого, вмиг страшно огорчились и дрогнули, смутились, а мы и давай их лупешить! Стадом кинулись они ловить нашего князюшку, но наши его в обиду не дали, грудью встали, особенно Ратмир яростно бился, а на него сразу трое наваливались.

Меня оттеснили, и так получилось, что я оказался далеко от Александра, и много папёжников насело на меня, не ленись отмахивайся топором-то! Я и не предавался досугу, а работал в поте лица своего, весело помахивая топориком - направо, налево, направо, налево, да вперед, в самый лоб ему, да назад чеканчиком, и не без пользы - взвизгнул кто-то там, будто кошка ошпаренная. У меня вместо обуха на топоре острый чекан был прилажен - хочешь так бейся, хочешь обушком, все равно полезно.

И тут этот одноглазый демон снова возник передо мной. Недавно еще Ратмир с ним бился, тот Ратмиру щит на щепки покрошил, но потом его утянуло сражением в сторону и оставалось только пожелать одноглазому скорейшего отправления к праотцам, но не тут-то было, жив оказался беззрачный, и в сей миг именно на меня ему страшно восхотелось насунуться. В руках он держал теперь не зазубренный меч, а огромный молот-осьмигранник.

- Выменял, что ли? - успел крикнуть я ему, имея в виду, мол, что он его у кого-то из наших на зазубренный свой меч поменял. В следующий миг сей изверг рода человеческого вытворил такое, после чего уж никак невозможно было его в живых оставлять.

Ну скажите мне, чем навредил этому мерзостному латыну мой Вторник? Вдруг, ловко выдвинувшись вперед, он делает замах, будто хочет меня ударить, а вместо этого обрушивает свой молот прямо на голову моего милого коняжки! И мой беззлобный, покорный и беспрекословный Вторник, не издав ни единого ропота, мешком падает на передние ноги, а я падаю вместе с ним, но все же успеваю яростным ударом топора расколоть одноглазому злодею коленную чашу.

В новое мгновенье я уже кубарем качусь под ноги его лошади и там стараюсь не попасть ей под копыты, а кое-как становлюсь на ноги, но при всей своей злобе не имею в себе подлости проткнуть лошажье брюхо, хоть и вражеское, ибо у коней нет вины в человеческих распрях. А вместо этого я, спешившись, подбираю свой топор и бью им беспощадно по другой коленке одноглазого, всаживаю чекан ему под самую чашечку и, зацепив, стаскиваю с коня, валю себе под ноги. Тут уж мне оставалось только сделать стремительный удар и раскроить ему на две половины череп. Одна половина с глазом, другая - слепая.

Времени любоваться на дело топора моего не оставалось, и я, вскочив на вражескую лошадь, начал ее осваивать... И тут вдруг волосы на голове у меня встали дыбом, я не мог поверить глазам своим - подо мною был ни кто иной, как конь Кости Луготинца, его ни с кем нельзя было бы перепутать. Но как такое могло случиться? Ведь Костя дрался далеко отсюда, на левом крыле битвы...

- Коринф, ты ли это? - спросил я коня. Он мотнул головою и прянул ушами именно так, как делал Костин греческий фарёк. Да он это! Вон и белые лучи в черной гриве такие же, только все сплошь кровавой рудою залиты. - Ну, брат, коли это ты, так уж припомни мне, как я тебе ногу вылечил! - воскликнул я горестно, оттого что предчуял беду, стрясшуюся с Луготинцем. Прибоднул его своими незлобными бодцами и во весь опор устремился на самую высокую ставку свеев, ибо она каким-то боком сама собою вблизь меня очутилась. Кто-то пытался броситься мне наперерез, одного я сбил топором своим, другого живым оставил, промахнувшись, но только сам не заметив, как, я ворвался в шатер. Там еще снаряжали в доспехи каких-то запоздавших свейских риттаров, и на меня тотчас бросились, да к тому же и позади себя я слышал погоню. Что мной господило, я и сам не знаю, не то дурость, не то благая высшая воля. Я так понимаю, что дурость, хотя Александр потом рассудил иначе и увидел в моих безоглядных действиях Божий промысел. Как бы то ни было, но я оказался в ловушке и жить мне оставалось считанные мгновенья.

Биться с окружающими меня врагами означало лишь одно - унести с собой в могилу двух или трех из них, как получится, и вдруг я, малосмысленный отрок солнцеподобного князя Александра Ярославича, сам от себя получил нежданное негаданное спасение. Помирать - так в самой середине шатра, отчего-то возникло во мне этакое понятие. Я устремил Коринфа к шатровому столбу, а подъехав, была - не была! - всю свою силу, всю злость на отнимаемую у меня жизнь вложил в эти два замечательных удара. Размахнулся топором и - хрясть справа! хрясть слева! - славен недаром мой топорный удар!..

И качнулся столб, затрещал, поплыл в сторону, обрушивая сверху на нас с Коринфом и на папёжников всю высокую ставку свейского местера Биргера. При виде такого для себя несчастья, свеи, готовые вот-вот разорвать нас на клочья, бросились к выходу, но мало кому из них дал Господь выскочить вон. А иных и вовсе пришибло павшим тяжелым бревном, которое мы с Коринфом подрубили. Нас тут тако же накрыло плотным шатерным полотном, но только я успел прорвать топором зев и быстро пропороть его дальше. Святой Савва, покровитель мой, со мною был тогда бесспорно, ибо я первым на Луготинцевом коне выскочил из-под рухнувшей ставки, а недруги мои, алкавшие моей погибели, рядом оказались накрытые полотном. Скажете, злодей и я, как они, но не оставалось во мне жалости к ним, взялся я побивать их, беззащитно барахтающихся под полотном шатра, наезжая на них копытами Коринфа и крича что есть мочи:

- С нами Бог! Разумейте языцы!

И тут я увидел подмогу, широкой волной накатывающуюся ко мне ближе - наши ребятушки, прорвав свейские порядки, наехали на рухнувший шатер, добивая тех, кто вылезал из-под него, подобно мне, прорвав ткань.

Я же теперь во все глаза рыскал увидеть, где же там мой князь, жив ли он, и сойдя на Коринфе с полотна шатра, уже изрядно залитого кровью, вставал на стременах, всматриваясь.

- Савка! - вдруг услышал я его голос из гущи сражающихся и бросился туда, бормоча свое извечное про Савву Юрьича. Александр продолжал биться со свеями, и я присоединился к его усилиям, вновь и вновь обагряя свой топор кровищей незваных латынов. Лицо князя было бледно и сияло торжеством правого дела, плечи, грудь и руки забрызгались кровью.

- Здесь я, Славич! Видал, как ставка пала?

- Твоих рук? - крикнул он весело, разя мечом направо и налево.

- Моих, Славич! - ликовал я, не роняя топора своего. - Прощаешь ладожские мои грехи?

- Прощаю! Ратмира прикрой!

Ратмир бился чуть поодаль, уже пеший. Конь его лежал в реках крови и предсмертно хрипел. И сам Ратмир весь был сплошь в крови, своей ли, вражеской ли, коня ли своего - не разобрать. Он отчаянно рубился и видно было, что очень хотят папёжники разлучить его душу с телом.

- Держись, Ратмирка! - крикнул я, отсекая от него одного из нападающих.

Глава семнадцатая. На том свете помиримся!
 

Пешцы позже всех вошли в столкновение с врагами. Конница уже вовсю рубила первых, еще беззащитных свеев, а пехота обстреливаемая из луков, еще только бежала по берегу Невы, приближаясь к неприятелю. Дручило, сын простого сапожника с Неревского конца, прежними подвигами заслуживший себе воинское звание, бежал впереди всех, ведя за собой свою сотню. Он же первый вступил в рукопашный бой, врубившись в наспех сомкнутый ряд свеев, охаживая их своей длинной палицей, похожей на весло. Живость, с которой он это делал, раззадорила других пешцев, бегущих следом, и быстро надломилась оборона свеев, затрещала и рухнула, одни валились навзничь, другие бежали, и на их спинах наши выскочили к первой шнеке, причаленной к берегу. С нее посыпались гроздья стрел. Пронзенный в самый кадык, первым же и погиб сын сапожника Дручило Незделович. Хрипя и обливаясь кровью, он с таким недоумением и тоской оглянулся на идущего за ним следом Мишу Дюжего, что его кровью облилось Мишино доброе сердце. В тот же миг бедный Дручило пал на берег Невы с потухшим взором и испустил мощный дух свой.

Если б не эта гибель, кто знает, скольким бы свеям удалось спастись от чудовищной десницы могучего новгородца, пехотного воеводы Миши Дюжего. Но видя досадную смерть своего друга, он ослеп от благородной ярости. И стократно страшен сделался его коршун - огромный молот, имеющий своим навершием пудовую стальную птичью голову с крючковатым и острым клювом. Заревев по-медвежьи, он стал с неистовым гневом долбить врагов, разбрасывая по берегу их мертвые тела, расплющивая головы, вырывая клочья мяса клювом коршуна, и никакая сила на свете не могла бы теперь противостоять ему, ибо русский человек, беря пример с Господа, долготерпелив и многомилостив, но если проклюнуть его до самой болезненной сердцевины, то и гнев его становится подобным Господнему гневу - неудержимым и всесокрушающим, способным валить вавилоны, испепелять содомы и гоморры, в прах обращать соломоновы храмы и римские капитолии.

Не видя вокруг себя ничего иного, кроме нерусей, коих следовало обращать в мертвецов, Миша одним ударом надвое разломил сходню, по которой со шнеки пытались выбежать на берег свейские воины, он опрокинул их в реку и, сам войдя по пояс в Неву, здесь сокрушал латинов, и они тонули один за другим, окрашивая воду бурными потоками молодой и кипящей крови. А он шел дальше, входил в реку по самые плечи и молотил коршуном борт шнеки, выклёвывая в ней пробоину. Наконец, сделав изрядную дыру, он по самый подбородок вошел в реку и сильными ручищами оттолкнул шнеку подальше от берега. Двинулся свейский корабль, отплыл почти на самую середину Невы и там стал крениться, глотая пробоиной воду, тонуть кормой, вознося всё выше и выше горделивый нос свой, покуда не опрокинулся навзничь и не ушел совсем под воду.

Но Миша уже не видел этого. Мокрый и злой, он снова стоял на берегу и бил своим страшным молотом объятых ужасом пришельцев. Быстро продвигался он, пробивая широкую дорогу сквозь ряды смело и отчаянно дерущихся, но бессильных супротив него свеев. Жар его души и тела был столь велик, что быстро одежды высыхали на нем, немного времени прошло, а он уже был сух, будто и не ходил в реку. Лик его, забрызганный вражьей кровью, пламенел, подобный языческому божеству.

- Гляньте! Валится! - раздался крик Ратислава, и тут все увидели падение главной ставки Биргера.

- Слава! - воскликнул Миша, вздымая в небо свой молот.

- За Землю Русьскую! - возгласил Кондрат Грозный, оказавшийся в тот миг поблизости. - За правду Новгородскую!

- Годендаг, биргеры! - развеселился Миша, преследуя отступающих свеев и вместе с ними взбегая по сходне на следующую стоящую у берега шнеку. Он сбил в воду одного, размозжив ему голову коршуном, другого просто свалил локтем, третьему расхряпал клювом молота хребет. Дротики и топорики застучали дождем по его щиту, он с хохотом впрыгнул на край шнеки и разом сшиб в реку ударом молота еще двоих. - Фортмер, морды нерусские! - задорно кричал он, выуживая из памяти весь небогатый набор знакомых ему немецких слов. - Бреке эне штуке!²⁷ Эх ты, падаль!

Следом за ним на шнеку по сходне вбежало еще с десяток наших, включая Кондрата. Сломленные свеи уже бессильны были оказывать какое-либо сопротивление, бросали оружие, умоляя о пощаде, но Миша и Кондрат рассвирепели до того, что не имели жалости в сердцах своих, продолжая нести смерть. Залитая кровью, заваленная только свейскими трупами, шнека перешла в русские руки. Сорвав с кормы желтое королевское знамя, Кондрат Грозный снял с себя нарядное красное корзно и вывесил его вместо знамени.

- Ведите шнеку в сторону Невского езера! - велел Миша нескольким своим людям и поспешил, уводя Кондрата и остальных обратно на берег.

И снова он врывался во вражеский строй, расшвыривая во все стороны убитых и тяжко раненных свеев и мурман, готландцев и суоми, не разбирая, кто есть кто, люди пред ним или нелюди, зная только, что если не мы - их, то они - нас. Иного закона тут не заготовили.

И они пробились к третьей шнеке, и точно так же завоевали ее, взбежав на борт по мосткам на спинах отступающего врага, перебили всех, кто оказался на судне, побросали их тела в реку, а сам корабль отправили следом за предыдущим - в Нево озеро.

Видев такое, сидящие на четвертой шнеке хмурые мурмане предусмотрительно сбросили сходню, не дав ни своим, ни чужим взойти на корабль. А сбросив мостки, развернули парус, налегли на весла и устремились прочь, туда, откуда приплыли.

- Ах вы иуды! - погрозил им вослед кулаком новгородец Миша и без передышки, двигался дальше: - Фортмер, проклятые, фортмер! С добрым утром, псы блуживые! Бринген хунден, вышло вам в дышло!

Они захватили еще одну шнеку, но сидящие на ней свеи проявили доблесть - подожгли собственное судно и продолжали сражаться в огне, некоторые из них попрыгали в реку, но человек пять остались в пламени и сгорели там.

- Эх, молодцы гады! - восхитился Миша, впервые за всё утро хорошо подумав о враге. - На том свете помиримся!

Зато следующая шнека, по примеру мурманской, тоже сбросила мостки с берега, не дав ни своим, ни русичам пути на свой борт, устремилась на другой берег реки, где стояли запасные войска захватчиков.

- Ах вы берлюдники²⁸ дьявольские! - негодовал Миша, продолжая со своей пехотою двигаться дальше по берегу Невы, от одной причаленной шнеки к другой, и за всё время ни единой хоть сколько-нибудь ощутимой раны не появилось на нем, так только - мелкие синяки и царапины. И далеко впереди распространялся уже ропот о нем, слава о его непобедимой силище бежала прежде Миши Дюжего передовым отрядом. Аки лев, он чуткими ноздрями слышал запах этой своей славы, видел, как бледнели лица свеев, вступающих с ним в бой.

Восемь шнек прошел он со своими пешцами, три шнеки отправились в сторону Невского озера, взятые нами, три были потоплены, две сбежали.

Вдруг - словно стена встала перед Мишиной пехотой. Окрепли ряды свеев, свирепее стали биться. Как бывает, когда копаешь землю, да вдруг наткнешься на скопление камней и не можешь ни обойти, ни расковырять, ни раздолбить, в точности так же застряли вдруг пешцы новгородские и ладожские, мучительно стараясь не отступать ни на шаг, но все же, вынуждены были и шаг, и два, и три, и пять сделать назад, ибо спереди сильно стало давить.

- Видать, где-то тут заводилы ихние! - догадался Глеб Шестько о том, о чем уже и без него все догадались.

- Тем паче нам навалиться следует! - крикнул Кондрат Грозный. - А ну, братцы, не пожалеем живота своего Руси ради!

И еще тяжелее расшевелилась, разгорелась битва. Одним только шажком назад обозначились пешцы и - снова вперед трудным кровавым шагом, вперед, только вперед!

- Фортмер, безбожные, фортмер! - ревел Миша, продолжая работать своим коршуном. - На том, на том свете мириться будем, никак не раньше! Брекен-крекены!.. Получите! Получите, гостюшки! Угощайтесь чем Бог послал!..

И еще одну шнеку захватили они - Миша Дюжий да Кондрат Грозный, да Всеволож Ворона. Хорошо рубились тут свеи, ничего не скажешь! Ворону зацепили под ребра. Поначалу думалось - пустяк, а когда кончили тут рубиловку, глянули - лежит Всеволож бездыханный. Лицо удивленное, рукой будто бы от себя кого-то отстраняет: не надо, мол, рано!.. А под ним - озеро крови.

- Рай тебе светлый, Севушко! - погоревал над ним Миша, да только некогда во время битвы горевать над павшими.

Отсюда, с еще одной захваченной шнеки, разглядели, что там за свейскими рядами происходит. Увидели, как несколько знатных рыцарей поспешно тащат на составленных в носилки копьях другого, наизнатнейшего, истекающего кровью. Он, живой, то и дело приподнимался, утирая кровоточащее лицо. За ним несли знамя - золотое с тремя лазоревыми коронами. Спешили свеи поскорей внести своего крепко раненного воеводу на большую шнеку.

- Никак самого Биргера, али братанича его тащат, - предположил Кондрат.

- Эх, пробиться бы к нему! - воскликнул Миша. - Эх, его бы ковырнуть, бисова сына! Живо на брег!

Глава восемнадцатая. Уйдет, собака!
 

Дружинник Гаврило Олексич опередь всех преследовал раненого Биргера. После того, как пала высокая ставка, подсеченная молодцом Саввою, дрогнули свеи, но еще долго пытались переломить ход битвы. Утро совсем уже встало над окрестностями ижорского устья, полностью вошло в свои права. Быстро, как кровь из широкой раны, текло время. Благо, что на левом крыле конная рать Луготинца, Юряты, Ратибора и Романа продолжала сдерживать натиск свеев со стороны большого села, именуемого по-русски Усть-Ижорою, а по-местному наречию - язык сломаешь.

Гаврило на своем сером сарацинском скакуне Прузике старался все время быть вблизи Александра, любуясь доблестью князя, не уходившего с поля битвы, хотя после того, как он поставил печать свою на лице Биргера, мог бы Ярославич и в стороне побыть, поберечь себя для вящего успеха побоища. Но Александр, не слушая советов ближних своих, оставался в гуще сражения, продолжая подвергать свою жизнь смертельной опасности, ибо озлобленные на него свеи алкали отомстить за поруганную честь Биргера.

Однажды они столь решительно насели, что едва не взяли князя в плотное кольцо. Новгородский оруженосец Александра, прославленный певец и красавец Ратмир дважды терял под собою коней и бился пешим порядком. Весь израненный, он истекал кровью.

- Уйди, Ратко! Истечешь рудой, Ратмирушко! - увещевали его и сам князь, и Савва, и прочие, включая Гаврилу Олексича. Но он упрямо продолжал сражаться, покуда не упал, закатив глаза, бледный и с головы до ног окровавленный.

Александр соскочил с коня своего и бросился к любимому отроку, но Ратмиру уже полагалась не помощь, а почести.

Наконец, когда солнце стало припекать не на шутку, рухнули свеи, провалились ряды их, пали подобно шатру Биргера, и в образовавшийся пролом ринулась наша лавина - сам Александр, отрок Савва, Сбыслав Якунович, ловчий Яков Полочанин, а впереди всех - Гаврило Олексич.

Он видел, как стремительно уносили окровавленного Биргера, и горел желанием догнать, взять в плен или добить королевского зятя. Кроме копья и топора, утраченных в ходе боя, всё остальное вооружение оставалось при нем - пернач, шестопер, чекан, клевец, кинжал, а главное - меч. И щит у Гаврилы не повредился, хотя многажды пришлось ему отразить ударов и тычков. Плечо только слегка было подранено, тонкая струйка крови всякий раз пробегала по руке, когда он изредка опускал меч книзу. Но теперь и об этой пустячной ранке не помнилось, когда, весь пылая, он рубился сквозь уходящие свейские ряды, почти настигая уносимого Биргера. Он также видел худощавого и перепуганного свейского пискупа, которого тоже несли, а он продолжал кропить святой водой и Биргера, и тех, кто его нес, а порой до лица Гаврилы долетали капли этой, хоть и святой, а все же, латинской воды, которой и даром не надо нам.

- Погодь же вы! Не спеши, эй! Дозволь тя уклюнуть! - упрашивал, почти умолял Гаврило ускользающих от него свеев.

И вот уже - берег Невы. По широченным мосткам Биргера понесли на шнеку.

- Уйдет, собака! - в отчаянии крикнул дружинник Гаврило, пробиваясь к сходне. Из руки его вдруг выбили тяжелый пернач, и снова несколько капель с латинского пискупского кропила пали на лицо ему. Страшно рассвирепев, Олексич схватил что попало сбоку седла - чекан! - и швырнул его. Точно в лоб ихнему пискупу! Тот так и рухнул навзничь. Тотчас перед конем Гаврилы, будто по мановению чьей-то руки, расступилось, и прямо на коне своем отчаянный дружинник махнул на широкую сходню. Славный конь его умел не только по доскам бегать, а и протанцевать мог бы на мостках. - Умница, Прузик! - похвалил его Гаврило, выхватывая меч из ножен. И почти успел он вскочить на борт шнеки, но свеи тут заревели разом, напряглись и скинули сходню.

Все замелькало, закружилось, превратилось в брызги и воду. Но ловкий Гаврило Олексич удержался в седле, не выпал, а вместе с конем, оставаясь в стременах, поднялся, устремился к берегу, где на него глядели с восторгом, как на своевольно вернувшегося из небытия смерти. Меч его не убежал из руки витязя, и тотчас, выбравшись на брег, Гаврило бросился в бой с огромнейшим рыцарем, по всему виду состоявшим в свите Биргера.

После подвигов Гаврилы сей долговязый свейский витязь с явным удовольствием хотел сразиться с ним, а Олексич во что бы то ни стало нуждался в возмездии за неудавшуюся попытку настичь Биргера, шнека с которым уже отчалила от берега, трепеща золотым знаменем с тремя лазоревыми коронами.

Искры посыпались от скрежещущих скрестившихся мечей, когда новгородский дружинник и свейский воевода схлестнулись друг с другом в смертельной схватке.

- Ушел, собака! - причитал Гаврило, нанося удар за ударом и отбиваясь от ответных ударов, все еще переживая бегство биргера.

- Ап-бо! Ап-бо! Ап-бо! - громко пыхтел, сражаясь, могучий и храбрый свей. Он уже один оставался на берегу в живых из всех своих воинов, ему ничего не стоило сложить оружие и сдаться в почетный плен, но он по всему виду готов был биться до последнего. Никто из наших не вмешивался, предоставляя возможность Гавриле и свею биться один на один.

- Ушел, собака! Ушел, собака! - продолжал восклицать русич при каждом ударе своего меча. Стойкий и умелый ему достался поединщик, хорошо бы с таким не до смерти побиться, а только до первой сильной крови, а потом сесть и хорошенько напиться в обнимку, наораться лихих песен... Но тут была война, а не игрище. - Ушел, собака! - в очередной раз выкрикнул Олексич и вдруг, сам того не ожидая, в головокружительном броске перерубил противнику горло под самым кадыком.

Тот в пылу боя замахнулся еще раз, хотел было нанести свой удар, но вместо этого обмер, хватанул ртом последний глоток воздуха и мешком свалился с коня на берег, руда обиженной струей выхлестнулась из его смертельной раны.

- А ты не ушел, собака! - вымолвил Гаврило, хотя этого воина ему никак не хотелось именовать обидным прозвищем. Но и рыдать над ним он не намеревался.

- Это тебе за Ратмира!

Глава девятнадцатая. Горе Биргера
 

Биргер истекал кровью, болью, горем, тоскою, отчаяньем... Весь мир его рухнул, и с каждым новым выплеском крови из ужасной раны на лице королевский зять чувствовал, что это сама душа его мало-помалу источается из тела.

Еще несколько дней назад он не смел ни в малой степени подвергнуть сомнению грядущую победу над всей северной Гардарикой. Еще вчера он беспечно пировал со своим огромным и, казалось, непобедимым войском. Еще сегодня утром он проснулся раньше всех и одним из первых услышал в отдалении чей-то нечеловеческий по силе свист, и что-то подсказало ему о беде, но он не мог в нее поверить. Еще совсем недавно всё казалось не только поправимым, но и вовсе не таким уж опасным, когда он выехал навстречу руссам, чтобы сразиться с летящим на него плохо бронированным русским рыцарем; тот и копье держал как-то не совсем умело, легко можно было его убить...

- Это случайность! Это надо заново... - бредил Биргер, будто и впрямь можно было что-то переиграть заново. Но и поверить во все случившееся отказывался разум. Как он мог промахнуться! Как он, один из лучших копейщиков Швеции, мог позволить этому дикарю нанести ему столь обидный и точный удар! Всё рухнуло в тот миг - прошлое, настоящее, будущее, прежние битвы и подвиги, вхождение в королевскую семью, предгаданное звание ярла и весь этот нынешний великий поход, который можно было бы приравнять к перегринациям Готфрида Бульонского, Боэмунда и Танкреда, Рихарда Львиное Сердце, но вместо этого он, Биргер, подобно Фридриху Барбароссе, унесен какой-то дурацкой рекой судьбы, и эта Нева становится его Селефой²⁹!

Он удивлялся, почему до сих пор не умер. Спина и затылок, ушибленные при падении с лошади, нестерпимо болели, кровь продолжала течь из раны так, что казалось, она течет из всего его лица. И жгло, невыносимо жгло, будто весь ад поселился у него в рваной дыре под правым глазом.

Еще когда его только подняли с земли и вновь усадили в седло, он ждал, что все встанет на свои места, что его неуспех окажется единственным неуспехом сражения, что доблестные шведские полки отразят внезапный натиск коварных дикарей и не позднее полудня воссияет великая победа. И даже хорошо, что он с такой страшной раной окажется победителем, его будут еще больше любить и почитать.

Но чем больше крови вытекало из полученной раны, тем, казалось, больше и больше обескровливается все его воинство, теряя лучших своих рыцарей. Пал толстяк Маттиас Фальк, пали братья Окербломы, пали Сундберг, Биттерстрём, Мёртлинк, и гибель некоторых из них он сам видел оставшимся левым глазом, прижимая к правой кровоточащей половине лица большое полотенце, отданное ему епископом Томасом - по его словам, несколько лет назад оно было привезено из Иерусалима, где некоторое время пролежало на Гробе Господнем.

Он было приказал отнести его в шатер, где имелись дорогие снадобья, способные быстро заживлять раны, но в тот же самый миг высокая ставка рухнула, потому что какой-то наглый и бесстрашный дикарь, видите ли, ворвался в нее и подрубил столп, на котором она держалась! Потом ему еще довелось увидеть, как погиб один из его любимейших воинов - одноглазый Ларс Хруордквист, который за всю свою жизнь был только однажды ранен, когда и потерял глаз свой.

Что же за люди напали на их стан и почему как никогда сильное шведское войско, укрепленное норвежцами и финнами, никак не может расправиться с ними?!

- Кто это такие? - возмущенно спросил Биргер приведенного к нему Вонючку Яниса. - Что это за войско и почему оно такое не маленькое?

- Я не знаю, - растерянно разводил руками Янис.

- Ты виделся с Александром в Хольмгарде?

- Конечно, ведь я докладывал!

- А среди этих его нет?

- Нету.

- А кто тот негодяй, который попал мне своим мерзостным копьем в лицо?

- Я не знаю, но это, кажется, не Александр.

- Тебе кажется или это точно?

- Он похож на того, с которым я встречался, но не он.

- Может, кто-то из его братьев?

- Возможно, это Андрей, хотя я не уверен.

- Так иди же и убей его, иначе я прикажу самого тебя разорвать на клочки!

Биргеру не только Яниса Вонючку хотелось порвать в клочья. Рана и ушибы так болели, что он готов был весь окружающий мир свернуть в трубочку, словно дурную грамоту, разодрать и бросить в костер, чтобы вместо этой написать грамоту получше.

Он спрашивал, почему к ним с подмогой не идет Улоф, и ему доносили, что королевский ярл не может пробиться через другое русское войско, отрезавшее село от стана Биргера.

- Сколько же их, этих руссов?! - гневно недоумевал Биргер, стоная и ужасаясь тому, как много уже из него вытекло крови.

Когда солнце поднялось достаточно высоко, битва по-прежнему продолжалась, руссы до сих пор не были разгромлены. Куда там! Становилось все более очевидным, что здесь, на правом берегу Ижоры, больше нет у шведов сил, способных продолжать битву. Оборона трещала по швам и рушилась. Еще немного, и было бы поздно рассчитывать на спасение.

- Пора уходить, - почти рыдая, объявил Биргеру брат Торкель. - Увы, но нам надо спасаться, иначе мы все превратимся или в пленников, или в эйнхериев³⁰.

- В Валгалле³¹ хорошо, но нам туда рановато, - согласился Биргер. - Приказываю всем нашим и норвежцам садиться в шнеки и уходить на противоположный берег реки.

- Норвежцы и без твоего приказа туда давно переправились.

- Мерзавцы!

- Зато если бы мы побеждали, они бы драли глотки, будто это лишь благодаря им.

С трудом удалось перебраться на шнеку, да и то, в самый миг, когда Биргер и Торкель оказались на ее борту, какой-то дерзкий русс прямо на коне верхом въехал на мостик и почти успел вскочить на корабль. К счастью его скинули в воду вместе с мостками и, наконец, отчалили от этого страшного, залитого шведской кровью, берега. При погружении на шнеку тяжелую рану получил сам епископ Томас - кто-то из русских метко попал ему в лоб чеканом. Еще хорошо, что не острым концом, а то бы в Або пришлось назначать другого владыку.

В довершение всех несчастий, когда отплывали, Биргеру пришлось еще стать свидетелем того, как доблестно погиб верзила Рогер Альбелин. Он не успел попасть на шнеку, остался на берегу и сразился с тем самым негодяем, который чуть было не въехал прямо на коне на их корабль. Увы, Рогеру не удалось как следует проучить мерзавца.

- Давай, Рогер! Давай! Убей его! - кричали с борта шнеки Торкель и Нильс Мюрландик, но Альбелин все бился и бился с дикарем и никак не мог одолеть нахала, покуда тот сам не сразил одного из прекраснейших рыцарей Швеции, любимца самой королевы.

- О горе тебе, дорогая родина! - застонал Торкель при виде гибели Альбелина.

- Прощай, братец Рогер! - искренне заплакал Нильс. - А ведь мы так и не вписали тогда в грамоту про вшей, как ты просил...

На шнеке у кормчего нашелся мешочек с сушеным аскироном, который подали Биргеру, чтобы тот сам разжевывал и прикладывал к ране. Это оказалось еще одной мукой - во рту пересохло и жевать было невыносимо, то и дело приходилось сдерживать рвотные позывы. Наконец, разжевав первую пригоршню сушеной травы, Биргер выплюнул образовавшуюся кашицу и наложил на рану. Боль обострилась, но через некоторое время кровотечение уменьшилось. Это немного приободрило его и вселило надежду на спасение.

Продолжая жевать противную траву и прикладывать получаемую кашицу к пробоине на лице, Биргер, уже с противоположного берега левым глазом разглядывал то, что происходило там, где они столь счастливо прожили несколько дней и столь несчастливо проснулись сегодня. Теперь он мог полноценно окинуть взором картину битвы. Картину ужасающую. Слева он видел полное торжество руссов - там вовсю вязали пленных, среди которых многие были ранены, и им оказывали помощь, чему оставалось только подивиться, признавая, что эти руссы не совсем уж законченные дикари и выродки.

Вдали на Неве можно было видеть несколько шнек, захваченных руссами, около десятка. Это не радовало, как не радовала и картина происходящего посредине, где бои уже заканчивались и последние остатки его, Биргерова, войска, вяло сопротивляясь, тоже в основном сдавались в плен. Шатры измяты, многие повалены, некоторые даже сожжены. Веселье продолжалось лишь при шнеках, которые шведы и норвежцы пытались увести от берега, а руссы старались захватить.

Иное зрелище представлялось взору в большом ингерманландском селении, где полки Улофа, в целом сохранившие свою численность, держали упорную оборону против конницы и пехоты руссов. Отсюда напрашивался вывод, что Биргеру теперь следует собрать здесь все войска, переправить их на тот берег, к самому устью, высадить и вместе с Улофом постараться перейти от обороны к нападению.

Но что это значило? Это значило, что Биргер должен будет признать свое поражение и полностью войти в подчинение к ярлу Улофу. Это значило, что отныне он утрачивает самостоятельность и становится всего лишь одним из полковников ярла Улофа Фаси. Если вторая половина дня принесет победу шведам, Улоф будет воспет как победитель, а спасенный им Биргер навеки сделается его должником. Разве это хорошо?

От окончательного осознания происшедшего он застонал и почувствовал, как теряет силы. В глазах у него поплыло, и когда перед ним возникло свирепое лицо лучшего норвежского воеводы Мьёльнирна, с горькой усмешкой Биргер невольно подумал: "Это что же, Мьёльнирн тоже попал вместе со мною в Валгаллу?"

- Позволь спросить тебя, Биргер Фольконунг, что случилось с тобой и почему ты валяешь дурака на этом берегу? - прорычал норвежец грозно.

- Мне показалось, что тебе одиноко валять тут дурака, вот я и приплыл к тебе на подмогу, - раздраженно ответил Биргер.

- Мы всё видели, - продолжал наглеть Мьёльнирн. - Вы, шведы, оказались никчемными воинами. Из-за вас погибли многие наши люди, оказавшиеся вместе с вами на том берегу. Пришло время держать ответ, Биргер! Швеция - преступная страна. Мы, норвежцы, всегда держали пальму первенства в нашем мире, но вам захотелось стать первыми, и вот теперь мы все страдаем из-за вас.

- Не время сводить счеты, Мьёльнирн. Ей-Богу, не время! - простонал Биргер голосом умирающего, сам понимая, что этого звероподобного негодяя нельзя разжалобить.

- Вы заманили нас сюда, а сами не могли даже хорошенько разведать обстановку, - продолжал Мьёльнирн убийственным голосом. - Как получилось, что вы преспокойненько пировали, а в это время сюда пришла столь многочисленная рать дикарей?

- Что произошло, того не переделать, - вздохнул Биргер. - Потом будем сводить счеты. Сейчас надо думать о том, как исправлять сложившуюся пагубную обстановку. Ведь ты же воин не хуже меня и не хуже меня знаешь, что сейчас надо действовать, а не рассуждать и не искать виноватых.

- Ты еще смеешь сравнивать меня с собой, шведская морда! - заорал норвежец, хватаясь за рукоять меча. Торкель встал между ними, тоже держа руку на своем мече. Биргер хотел было еще раз воззвать к разуму Мьёльнирна, но только махнул рукой - какой может быть разум у этого болвана, которому все равно, кого убивать, лишь бы наслаждаться смертью.

Драка не произошла. Мьёльнирн порычал еще немного и, пылая гневом, удалился.

- Плохо дело, - сказал Торкель.

- Вижу.

- Датчане и норвежцы, сидящие на этом берегу, решительно настроены расправиться с нами. Финны на нашей стороне, но тоже далеко не все.

- Это безумие, Торкель!

- А я всегда говорил, что надо идти сюда только нам, взяв с собой только финнов и готландцев, а всю это датскую и норвежскую мразь не трогать.

- Что они делают теперь?

- Строятся в боевые порядки, вот что! Они хотят бить нас, Биргер. Нам надо срочно переправляться на тот берег к Улофу.

- И что? Пасть к нему в ножки? - почти прорыдал Биргер.

- Иного выхода нет, - тоже чуть не плакал Торкель.

- Нет, брат, лучше вовсе уйти отсюда и вернуться в Швецию.

- Тогда, брат, нам придется искать службы у другого государя. Эрик не простит нам нашего бегства.

- О Боже! Как все было хорошо еще вчера!

Он стонал, не зная, какое принять решение. Единственным его успехом за весь сегодняшний день можно было считать лишь победу над кровотечением. Народное средство помогло, заполненная кашей из пережеванного аскирона, страшная рана перестала кровоточить.

Неподалеку от Биргера врачи колдовали над епископом Томасом, который до сих пор не пришел в себя, хотя продолжал дышать и, судя по всему, не торопился в свой католический рай.

Наступил полдень. На другом берегу сражение шло уже только на подступах к селу, где Улоф пока успешно сдерживал русский натиск. Понимая всю чудовищность своего положения, Биргер все больше склонялся к принятию самого неожиданного решения - дождаться боя с норвежцами и датчанами. Не только не препятствовать разгорающемуся противоборству, но и как можно старательнее поспособствовать ему. В таком случае можно будет впоследствии говорить так: мы хотели переправиться на тот берег и влиться в ряды Улофа, но в этот миг норвежцы под предводительством болвана Мьёльнирна и датчане, руководимые коварным и трусливым Кнудом Пропорциусом, совершили предательство, возможно, замысленное еще накануне похода, напали на наших и вынудили принять бой.

- К тебе еще Кнуд Пропорциус явился, - объявил Торкель.

- Весьма кстати, - усмехнулся Биргер, и когда Кнуд встал перед ним не менее гневный, чем норвежский придурок Мьёльнирн, он надменно спросил его: - Чего тебе надо, рыцарь Кнуд?

- Ответа, - не менее надменно произнес Пропорциус. - Что происходит и какие решения готов предпринять зять короля Эрика?

- Я как раз хотел послать к тебе Торкеля, чтобы он передал следующее: все войска финнов, норвежцев и датчан, в виду сложившейся тяжелой обстановки, отныне полностью переходят в мое подчинение. Я требую беспрекословно исполнять любые мои приказания. Я буду безжалостно пресекать любые попытки кого бы то ни было не подчиняться мне. Ясно?

Лицо Кнуда налилось еще большим негодованием.

- Мне странно слышать столь повелительное и требовательное "я" от человека, проигравшего битву и находящегося в столь плачевном состоянии, - раздувая ноздри, произнес датчанин. - Мне необходимо вернуться к своим воинам и обсудить твои решения, Биргер Фольконунг. Я пришлю человека с ответом.

- Нильс! - позвал Биргер коротышку Мюрландика, когда Пропорциус с важным видом удалился.

- Что угодно моему господину? - спросил тот.

- Надеюсь, ты еще хранишь мне верность? Надеюсь, ты не забыл все благодеяния, которыми Фольконунги всегда осыпали Мюрландиков? - хитроумно начал Биргер.

- Видит Бог! - прижав руку к сердцу, ответил верный Нильс.

- В таком случае, я хочу поручить тебе важное дело. Ты должен отправиться к Мьёльнирну и передать ему слово в слово следующее: "Биргер Фольконунг приказывает ему и всему норвежскому воинству отныне беспрекословно подчиняться любым решениям, принимаемым братьями Торкелем и Биргером Фольконунгами, и в первую очередь явиться и просить прощения за все грубые слова, произнесенные Мьёльнирном по отношению к шведскому доблестному рыцарству и самой короне Швеции". Запомнил?

- Запомнил, - побледнев, ответил рыцарь Нильс.

- Тогда ступай к Мьёльнирну, - отправил его Биргер.

- Так вот ты что задумал... - пробормотал Торкель, когда Мюрландик удалился. - Что ж, возможно, это самое мудрое решение... Но и самое чудовищное.

Стали с нетерпением ожидать возвращения Нильса. Торкель занялся построением войск. Тем временем от врачей поступило сообщение, что епископ Томас пришел в сознание и явно чувствует себя лучше. Очень хорошо - пусть будет свидетелем восстания норвежцев и датчан!

Полдень заканчивался, солнце медленно тронулось к закату. Наконец, бледный и горестный, явился оруженосец Нильса с ужасным известием о том, что норвежский военачальник Мьёльнирн, придя в бешенство, собственноручно лишил жизни рыцаря Мюрландика.

Глава двадцатая. Окончание битвы
 

Солнце было красным. Будто кровь, обильно освобождаемая сегодня из человеческих и конских тел, дотекла до неба, окрасив собою вечное светило. На востоке появились тучи, постепенно приближаясь и покрывая небосклон серовато-белым льняным саваном. И этот погребальный покров тоже был в крови, испачканный алыми лучами заката.

Битва еще продолжалась, но это были последние бои на прибрежных окраинах ижорского села, где последние свейские храбрецы прикрывали погрузку своих товарищей на шнеки. Чуть поодаль на середине реки стояло на якоре около сорока шнек, груженых воинами. Свеи готовились к подведению итогов и к принятию решений, что делать ночью и завтра утром.

Александр, сидя на своем, слава Богу, не раненом Аере, находился на краю берега и следил за действиями уходящих с земли на реку врагов. Солнце пока еще слепило в глаза своим кровавым светом, и ему приходилось держать над лицом ладонь козырьком. Сильно болела переносица, ушибленная во время сражения. Ни меч, ни топор, ни стрела, ни копье, не нанесли князю за весь сегодняшний день ни царапины, а вот какой-то свей, с которого сбили все оружие, сорвал с головы шлем, швырнул его и имел счастье попасть главному сегодняшнему победителю прямо в переносицу этой стальной шапкой. Крови вытекло мало, а все-таки, и больно, и досадно.

Страшная усталость владела всем его существом - телом, мыслями, чувствами. А не исключено, что завтра предстояло вновь биться с незваными гостями. Вот если б можно было отпроситься у Бога на одну ночку, слетать в Новгород, побыть немного с Саночкой и Васюней, поцеловать их ручки и ножки, тогда и завтрашний бой нисколько не в тягость...

К нему подъехал боярин Ратибор. Лицо его было скорбно.

- Кто еще? - спросил Александр с тревогой.

- Юрята.

Александр перекрестился. Молча. Не было никаких сил просить Господа о упокоении раба Божия Георгия Пинещенича, милого Юряты, такого же незаменимого, как все, кто погиб сегодня в битве с проклятыми папёжниками.

Ох, Юрята, Юрята... Сразу двух великолепных певцов унесла война! Первым, еще в середине дня, пал от множества ран Ратмир. Кто теперь так споет, как он! Навеки умолк его голос. Пусть не полностью, но хоть как-то мог заменить его в пении Пинещенич, но, видать, не хотел Господь одного без другого видеть в своих сладчайших райских кущах. Сегодня же предстанут оба певца перед Предвечным Престолом и станут на два голоса услаждать слух Всевышнего.

Вот Ему радость-то! А нам?..

Слезы навернулись на глаза князя. Впервые за весь день он вдруг почувствовал, что может себе их позволить.

- Славич!.. - испуганно молвил стоящий рядом Савва.

- Савка... - выдавил из себя Александр, и уже неудержимо заплакал, как ребенок. - Нет сладкопевцев наших!..

- Нету их, Славич... - поникнул головой Савка и тоже заплакал навзрыд. - А я ж, бывало, ругался... дрался с ними!..

- Вот и плачь теперь, подлец! - сердито припомнил князь бесчинства своего слуги и оруженосца.

Сам же он, сердясь и на свою слабость тоже, решительно мотнул головой - не время еще рыдать!

- Что там свеи? Упорствуют? - спросил он боярина Ратибора.

- Совсем мало их на берегу осталось. Почти все уже на шнеках. Полагаю, уйдут. Уж очень крепко мы их потрепали с Божьей помощью, - ответил Ратибор.

- Скорее всего, что уйдут, но нам все равно надо готовиться к возможному еще и завтрашнему продолжению.

Он медленно поехал вдоль берега, разглядывая мертвые тела, примерно подсчитывая, сколько наших, сколько свейских. Наших попадалось совсем мало, Александр с удивлением обнаруживал, что в основном всё сплошь лежали трупы пришельцев. К тому же, наших уже оттаскивали подальше от поля брани.

Он остановился над одним из мертвых свеев. Чудной свей. Уже в конце сражения он вдруг прорвался сквозь наши ряды, подскочил к Александру с мечом и громко воскликнул по-русски:

- Я вырву из тебя сердце!

Но в следующий миг сокрушительный топор Саввы, поваливший ставку Биргера, почти пополам разрубил наглеца.

- Сердце ему!

Чудно, ей-Богу! Мелковатый такой свей, а туда же! Даже жаль его как-то стало. Смелый, собака. Лежи, вот, теперь...

Александр невольно прижал ладонь к сердцу. Там оно, гулко стукает в груди, солнце телесное, пора и ему к закату, на покой и сон. Немало было тут сегодня желающих вырвать его из Александровой груди, да не заладилась у них охота.

Всех наших погибших решено было снести на самую большую из захваченных свейских шнек. Александр отправился туда, стоял у мостков и печально взирал на каждого, кого вносили и укладывали на дно корабля смерти.

Одним из первых внесли Ратмира. Белого, без кровинки. Много руды из многих ран его вытекло. Как глянули, сколько раз он пронзен был, сильно поразились - неведомой силой он так долго в бою еще оставался и дух его, как видно, отлетел с последней источившейся каплей крови.

Другая страшная потеря - Костя Луготинец. Он еще утром пал, разделив надвое войско свеев и доблестно сдерживая натиск со стороны села. Много врагов от его руки ушло в Валгаллу, но и сам он не уберегся от вражеского оружия. Сильный, крепкий был полковник, краса и доблесть Новгорода. Необычайной красоты конь его одиноко ходил среди битвы и странным соизволеньем судьбы оказался под отроком Саввою, который потерял в бою своего Вторника.

На его месте потом весь день еще бился на краю ижорского села Юрята Пинещенич. Познал радость победы, веселился от осознания того, что одолели мы наглых гостей, но совсем немного не дожил до заката победного дня, пал смертью храбрых, с честью выполнив свой ратный долг.

Несли своих павших и пешцы - Дручилу, Наместа, Димитрия Еньдропа, Ратислава Пузача. Последним на шнеку погрузили тело Всеволожа Вороны.

- А ведь и немного пало наших-то, - вдруг приободрился Домаш Твердиславич, распоряжавшийся укладкой павших на шнеке. - Княже! Не печалься! Малою кровью одолели мы проклятых. Два десятка витязей да около пятидесяти простых воинов. И это всё. Подумай-ка! Не иначе и впрямь оберегал нас Владимир Красно Солнышко и сыновья его Борис да Глеб.

Александр, пытаясь тоже приободриться, огляделся вокруг себя. Вот Савва рядом с ним, живой, подлец, слава Тебе, Господи! Вон непревзойденный свистун Яков, вон Миша Дюжий, сокольники Варлап да Нефёша, бояре Ратибор Клуксович и Роман Болдыжевич, Ласка, Шестько, Ратисвет... И Елисей Ветер жив, и Димаша Шептун, и Ваня Тур, и Сбыслав Якунович, и Гаврила Олексич, и ладожский посадник Ладомир Свяка, и многие многие другие!

- Слава Тебе Господи! - широко перекрестился князь. - Владимиру Святославичу, предку моему, спасибо за помощь! Не гоже нам, братья мои, печалиться. Наши павшие сегодня же в раю светлом за одним столом с Владимиром Красным Солнышком пировать станут. И хоть тягостно нам расставаться с ними, а им, однако, отныне во сто крат лучшая жизнь, нежели нам тут, уготована. Отправляйте сию погребальную шнеку в Новгород.

И долго стояли, провожая взглядом уплывающий корабль мертвых, кроваво озаренный последними лучами заката.

Потом пришли послы от Улофа Фаси. Просили передать, что ярл полностью признает свое поражение в битве, уходит от невских берегов обратно в Свею и просит поменяться пленниками, а также забрать своих мертвецов.

- Скажите ярлу, что с сего часа я зла на него не держу, - отвечал Александр. - Он и Биргер получили по заслугам, и теперь, будучи побежденными мною, они мне не враги. Пусть вернут наших пленников и забирают всех своих, нами полоненных, коих во много раз более. Пусть и мертвых своих уносят для воздаяния им должных воинских почестей. И пусть убираются восвояси и всем своим папёжникам скажут, что каждому, кто подобным чином к нам в гости заявится, подобное же пиршество будет мною уготовано. Уж простите, что так скатерть запачкали горячим вином!

Всё поняли послы, кроме слова "папёжники", которое пришлось перевести им как "рабы папы римского". Низко поклонились они великодушию Александра, но когда уходили, все равно, неистребимым своим обычаем высоко носы задирали.

- Гляньте на них! - возмутился Ванюша Тур. - Ах вы шнеки недопотопленные!

- Немца не переделаешь, - сказал сокольник Варлап Сумянич. - Из спесивой утробы на свет рождаются.

- Я не вполне понимаю, что сие означает "из спесивой утробы"? - спросил слышавший это тевтонец Ратшау.

- Да и не надо понимать! - засмеялся Александр. - А понимай лучше то, Ратша-воин, что я премного благодарен тебе и твоим немцам. Видел я, как вы доблестно бились, и я низко вам кланяюсь. И молодцы, что все живы остались, а то как я стал бы за вас перед Андреяшей Вельвеном отчитываться? Вдруг да приедет ваш местер с проверкой, не повредились ли тут его бывшие риттари.

Незатейливая шутка князя малость развеселила усталую и опечаленную видом мертвых товарищей дружину. Потом пошли смотреть, как свеи своих мертвецов подбирают и уготавливают к погребению. Уносили только знатных воинов, простой битый люд оставляя на скорбном поле. Знатными же набили доверху две шнеки.

- Неужто повезут до самой Свеи? - удивлялся Савва.

- А этих что, нам хоронить? - еще больше удивлялся Сбыслав, видя, что мертвые простолюдины остаются лежать без внимания. - Что за народ! Ты бы, княже, не отдавал им всех пленников, обменяй каждого нашего на одного ихнего, а которые останутся - вези в Новгород, нам работники пригодятся.

- Нам и без их работников хватает тружеников, - махнул рукой Александр. - Пущай забирают. Я слову своему хозяин.

Среди наших освобожденных пленников оказался Ярослав Ртище. Пережив позор плена, он понуро приблизился к Александру:

- Прости, княже, оплошал я, скрутили клятые папёжники.

- Бог с тобою. Каждый может так попасть.

- Клянусь, в ближайшей же битве изглажу вину свою! Увидишь, яко смою срам свой.

- Верю, - улыбнулся ему Александр.

Наступила июльская ночь. Небо заволокло тучами, и луна не могла просочить сквозь них свет свой.

Свеи уходили, и Александр не спешил идти отдыхать, покуда не проводит их взглядом. Три шнеки, доверху груженые мертвецами, стояли в окружении остальных.

- Сейцяс зажгут, - сказал Пельгусий, стоя неподалеку от Александра со своим братом.

- Ой ли? - усомнился Савва.

- Тоцно говорю, - закивал головой ижорянин. - Таков древний обыцяй.

- Неужто запалят? - удивился ладожский посадник. - Охольные свеи!

В подтверждение слов Пельгусия на реке вспыхнули огни - свеи зажигали факелы. Пламя стало расти, охватывая паруса приговоренных к сожжению шнек. Одновременно зазвучали топоры и в свете огней стало видно, как, подплыв к кораблям мертвых на маленьких лодках, свеи прорубают им днища. Охваченные пламенем шнеки вскоре превратились в три ярко полыхающих на воде костра. Отвратительно запахло горящим человеческим мясом.

- Який смрад! - возмутился Ладомир. - Княже Александре, идем на одмор, отдыхать. Ты си сила! Ты сделал одоленье, идем на покой.

- Догляжу, - отказался Александр. - Уже накренились, сейчас потонут.

Горящие шнеки и впрямь стали одна за другой все выше задирать свои надменные носы, уходя кормой под воду. Громким шипеньем обозначилось соприкосновение реки с жарким огнем.

- Хох! Хох! Хох-хоооо! - кричали живые свеи с других шнек, приветствуя уход своих павших товарищей в Валгаллу.

- А все-таки, и они молодцы, - осмелился похвалить врагов ловчий Яков.

- Святый Боже, святый крепкий, святый бессмертный, помилуй нас, - пробормотал отец Николай.

Горящие шнеки все быстрей уходили под воду. Яркое зарево, освещавшее всю реку так, что хорошо можно было разглядеть противоположный берег, уменьшалось, и вновь становилось темно. И вот уже с трудом можно было увидеть, как высокие носы ненадолго замерли над водой и канули навеки, ушли на дно Невы. Живые шнеки подняли свои якоря и двинулись прочь в сторону Алатырского моря.

- Прощайте, гости дорогие! Приходите почаще! - крикнул им вдогонку князь победитель. - У нас земли и рек вдоволь, есть куда вас уложить с почестями!

Глава двадцать первая. Побитые ангелами
 

Князь их простил, а я не мог. Беззлобно он кричал им вослед, чтобы еще приходили в гости, а меня так и распирало броситься в одну из захваченных нами шнек и плыть вдогонку, нагнать проклятых и бить, бить их, не дать им уйти из пределов страны нашей.

Зачем умолкли навеки уста Ратмира и Юряты? Кто заменит нам в нашем дружинном братстве Костю Луготинца, лучшего воина и ристалищника, веселого балагура и несравненного озорника? Еще тридцать три шнеки свои доверху набейте мертвецами и уведите их в огне на дно реки, а и тем не перевесится чаша весов, на которой лежат Ратмир, Юрята и Костя. И это только трое. А скольких еще недосчитались мы - Пузача, Еньдропа, Наместа, Всеволожа Ворону, иных... Конечно, не так много, как могли бы недосчитаться, но кисть руки отруби или всю руку - все равно больно!

А главное, так и не услышал я слов прощения мне из уст Ратмирушки. Остыли его певучие уста, навсегда закрылись, не зачирикают на своем новгородском щебете. И не скажут больше: "Так уж и быть, Савка, прощаю тебя, собаку! Давай обнимемся, брате!"

От этой мысли я не утерпел тогда и вновь слезы густыми ручьями хлынули из глаз моих. К счастью, никто их не видел - Александр и присные во все глаза сверлили ночь, глядя, как уплывают недобитые папёжники. А ночь, в отличие от предыдущей, стояла темным темная, хоть глаз выколи, и разглядеть во мраке уходящих свеев мог уже только один человек - наш остроокий князь Александр.

Стал накрапывать дождь, обещая лить свои слезы во всю накрывшую нас ночь. Александр оставил дозорных и велел всем располагаться в ижорском селе, из которого свеи выбили жителей, а мы - свеев. Сам же он отправился на покой в шатер, который поставили ему на берегу реки Ижоры у самого места впадения ее в Неву. С ним и мы обосновались - я да Быся, да Яков, да сербин Ладко, да сокольники Варлап с Нефёшей. Помолились коротко и улеглись там. Дождь тихо шуршал по полотну нашей ставки, а в ушах всё ревело и скрежетало побоище, долго не давая уснуть. Наконец, то один, то другой перестали ворочаться с боку на бок, захрапел Варлап, а вскоре и я погрузился в мятежный сон.

Снилось мне одно хуже другого. То привиделось, будто наоборот один только Ратмир в живых остался, да я грешный, а остальные все пали тут. То привиделся утлый свеянин, которого я собственным топором надвое развалил. Он еще почему-то по-русски орал, требовал у Александра его сердце. Эдакой образине и на свет не положено было рождаться. А тут приснилось, будто он по берегу ходит и бормочет: "Где же оно? Где же оно?" - ищет сердце Александра. И меня всего ужасом покрыло - стало быть, убит князюшко наш, коль эта мерзкая тварь его сердце разыскивает. Проснусь в страхе, перекрещусь и опять ухожу в страшные сны. Лишь под утро дал мне Бог облегчение. Вижу я во сне прекрасное солнечное утро, рассвет - аж глаза застит, и из этого рассвета мне вдруг голос Ратмира: "Ладно уж, Савка, прощаю тебя, собаку! Давай, братишка, обнимемся!" А я и хочу обняться с ним, да не могу - разве можно обняться с рассветом?.. Злюсь на Ратмира и в то же время смешно мне от такого его озорства: "Шутить надо мной удумал? Вот я сейчас обнимусь с тобой, иродом! Вот я сейчас ребра-то тебе..." Он тоже смеется: "Ишь ты, спят они! А идите-ка да поглядите, что там на другом берегу Ижоры понавалено!"

Тут я вскочил и увидел, что это ночной дозорный Твердимил Добрята нас будит. И с весьма веселым видом, будто вчера мы не кровавым побоищем развлекались, а хмельным попоищем.

В ставке горела Александрова лампада, с которой он не расставался с того самого благовещенского утра в Торопце. Но кроме лампады, в шатре уже шевелился зыбкий свет утра. Ночь после битвы миновала.

- А що там на другом берегу, Тверко? - позёвывая спросил Быся. - Неужто свии возвернулись?

- Точно, возвернулись, - ответил Твердимил. - Да токмо мертвые.

- Яснее толкуй! - приказал Александр. - Как это могли мертвые к нам прийти?

- А пойдемте да и поглядим, - веселился Добрята.

Нечего делать, встали, призвали отца Николая, тот совершил утренние молитвы, и мы отправились туда, куда нетерпеливо вел нас ночной дозорный. Я, честно говоря, очень был недоволен, потому как вчера мы, обессилев после битвы, почти ничего на ночь не поели. Дождь почти совсем утих, еле-еле накрапывал, но небо по-прежнему было затянуто серым облачным покрывалом.

Накануне, засыпая, я, помнится, сжевал половину окорока, который за ночь растворился у меня в брюхе бесследно, и теперь там скреблось и урчало так, будто это не живот, а населенная грешниками преисподняя. В самый раз было сесть да основательно подкрепить свои силы, а не перебираться на тот берег к каким-то невесть откуда взявшимся дохлым свеям. Их и на этом берегу порядком еще было навалено, только-только начали рыть яму. Пусть радуются, что Господь смилостивился над ними - омыл тела их ночным дождиком.

Перебравшись на лодке через Ижору, мы очутились на другом берегу, и там нашим глазам открылось и впрямь необъяснимое зрелище. Вчера наши тут не сражались со свеями, хватило горячих дел и на правом берегу Ижоры. Но тем не менее, и здесь всё было сплошь завалено порубленными, помятыми, растерзанными телами. Мы принялись внимательно рассматривать их, пытаясь найти у трупов русские приметы - рисунки на щитах, знакомые виды оружия, доспехов и снаряжения, но все лежащие тут мертвецы, щедро омытые дождем, имели только латинские признаки - римские кресты на корзнах, свейские, мурманские и датские львы и короны на щитах, сумьские солнышки и елени, всякое прочее, что мы видели вчера на врагах и чего не бывало у наших.

- Эко дивно, Славич! - вопросительно сказал я князю. - Откуль же они взялись тут, проклятые?

- Не иначе как сами с собою поцапались, - предположил Сбыслав.

- Гляньте, и впрямь они тут друг друга истребляли! - Твердимил подвел нас к двум трупам, которые в предсмертной ярости проткнули друг друга копьями. Так и лежали, продолжая и в обличье смерти злобно взирать один на другого, словно хотели еще раз убить друг друга. Из под одного Варлап вытащил щит со свейскими коронами, на другом был белый плащ с нашитым на плече черным мурманским враном.

- Что же это, Славич? - продолжал удивляться я. - И впрямь тут свеи с мурманами подрались?

- Не только, - заметил Яков. - Вон дански лежат, а вон - сумь возгрятая. Такой вид, будто они все тут в кучу смешались и слепо друг друга истребляли.

- Что же за сила подвигла их к такой свирепой взаимной схватке? - спросил Нефёша Михайлов.

- Должно быть, заспорили, по чьей вине битву проиграли, - предположил Варлап Сумянин.

- Страшное дело, - угрюмо промолвил князь Александр. - Экое озлобление!

- Мало нам работы на том берегу, еще и тут закапывай, - осерчал я на мертвых папёжников.

- Да уж, - согласился Добрята. - Уплыли и не дали себе задачи своих мертвецов земле или воде придать.

- Видать, так они папой римским обучены, - усмехнулся Сбыся. - Одичали немцы под папою.

Тем временем лежащие тут мертвецы были подсчитаны, и получалось, что сражение на левом берегу Ижоры развернулось вчера нешуточное, а с учетом тех, кого мы на правом берегу положили, войска Улофа и Биргера уплыли к своим далеким берегам изрядно потрепанными. Стало быть, теперь уж их скорого возвращения ждать было бы бессмысленно. Александр объявил сборы и возвращенье в Новгород.

Наконец-то, аж к полудню! - мы сели обедать, разместившись на том самом холме, где вчера рано утром Луготинец положил свейскую заставу. Побитые тут свеи еще вчера были снесены вниз к реке и отданы своим единоплеменникам. Теперь они, обгорелые, лежали на дне в своих обугленных шнеках, ставших им гробами. А мы сидели здесь живые и на месте их кострища развели огромный свой костер. Жарили на нем мясо, душистое и дымящееся, рвали его зубами и ели, запивая вином и пивом.

Утолив голод, я вновь загрустил, вспомнив Ратмира, с которым так и не успел помириться. Но теперь мне уже не было так тяжело, как вчера, когда мы стояли и смотрели вослед уходящим свеям. Теперь у меня был мой утренний сон, в котором Ратмирушка сказал мне, что прощает меня.

- Эх, жаль не стало Ратмира! Некому песню спевать, - словно прочитав мои мысли, глубоко вздохнул Александр Ярославич.

- Хоть бы Юрята остался, а то зараз обоих певцов скосило косой смерти, - сказал Быся, медленно жуя оленятину.

Долго потом все молчали, бессловесно поминая погибших наших славных певцов. Первым заговорил Елисей Ветер, который не ходил с нами на левый берег Ижоры глядеть битых там папёжников.

- Како мыслишь, княже, кто же побил тех, на том берегу Ижоры-реки? - спросил он.

- Известно кто, - вмиг заблистал своим дивным взором Александр Ярославич. - Ангелы!

- Ангелы? - удивленно переспросил я.

- Конечно, ангелы, - улыбался князь так, что показалось, будто дождливый день озарился лучом солнца. - Братья Борис и Глеб. Их Пельгуся видел накануне, как шел по реке насад, а они плыли на нем и говорили друг другу: "Поможем нашему сроднику Александру!" А где Пельгуся? Позовите его. Он подтвердит.

- Не тереби его, княже, - сказал Миша Дюжий. - Горе у Пельгуси. Вчера стрелой ранен был его брат, а сегодня он от раны скончался утром.

- Брат? - так и вскочил я от этого известия. - Ипатий?

- Ипатий.

- Который еще некогда лаял?

- Он самый. А теперь, вот, голову сложил за наше дело.

- Эх ты! - обрадовался я, но в следующий миг меня насквозь прожгло нестерпимым стыдом. Да так прожгло, что если бы я тотчас ничком рухнул в жарко горящий костер, он показался бы мне не огнем, а легким паром. Ведь я и впрямь обрадовался известию о смерти Ипатия. Мигом сквозь меня пронеслось грешное мечтание о том, как я отыщу вдову ижорца, мою Феврошу... Ах я подлец! Возмечтал о вдове того, кто голову сложил за други своя в битве против врагов земли Русской!.. Не прощай меня, Ратмир! Рано меня прощать!

Я мешком сел на свое место, схватился за голову и тихо зарычал. Александр стукнул меня кулаком в плечо:

- Ты чего, Савка? Опять о павших опечалился? Да они же в раю светлом! С ними Владимир Красно Солнышко, Борис и Глеб, сидят и веселятся, вспоминая, как вчера посрамлены были римляне. А ты-то каков молодец! Главное дело сотворил. Срубил шатер Биргера. Шутка ли? Твой топор всем нам вдвое сил прибавил. Через тебя нам знаменье пришло, что одолеем свеев. Перестань горевать, выпей крепкого!

- Храни тебя Бог, Славич! - тихо откликнулся я на его ласку.

- А это кто пожаловал? - с удивлением первым воскликнул Гаврила Олексич. Из леса один за другим выезжали богато оснащенные всадники, свежие, полные сил и явно горящие желанием вступить в битву. Впереди всех выступал на великолепном вороном кипчаке никто иной как брат нашего Александра.

Глава двадцать вторая. Андрей Поспешный
 

С небольшой дружиной о двадцати всадниках князь Андрей выехал из Новгорода еще вчера и к утру надеялся прибыть к устью Ижоры, где намеревался присоединиться к Александру в его нападении на притекших к нам свеев. Сам не ведая, почему, он поддался уверениям своего отрока Никиты, считавшего себя великим любомудром и даже пророком. Никита размышлял следующим образом:

- Господь наш заповедовал в неделю отдых творити, ибо и Сам Творец, сотворивый небо и землю, в седьмый день отдохновенствовал. Князь же Александр Ярославич почитаем повсюду как великий соблюдатель заветов Господа, а посему в воскресный день не станет затевать сражения, дождется понедельника. В воскресенье же заблаговременно причастится Святых Тайн.

Андрей и сам старался соблюдать заповедь воскресного дня, а потому рассудил, что и он бы назначил битву на понедельник. Матушка только рада была, что он еще на день задержался в Рюриковом Городище, с нею, при гробе старшего братца Феди. К вечеру своею рукой напекла пирогов с начинками двадцати видов и уложила их завернутыми в льняные ширинки в большую укладку, которую вез на крупе своего коня второй оруженосец Андрея, Евстафий Туреня.

В пути им довелось немного задержаться. Подъезжая к окрестностям Липогодского озера, они учуяли запах дыма, который, усиливаясь, становился все более смрадным, невыносимо удушливым. Наконец, они увидели и причину сего удушливого смрада - огромный пожар, горело чье-то поместье, распространяя повсюду небывало черный и вонючий дым. Когда подъехали к крестьянам, стоявшим поблизости и радостно взирающим на огненное лиходейство, те поначалу долго отпирались, но, наконец, признали, что в честь воскресного праздничка сами сожгли обиталище некоего то ли колдуна, то ли ведьмы.

- Так кто же тут жил - ведьма или ведьмак? - удивился князь Андрей.

- Распетушье, - был ответ крестьянского старшины.

- Не понимаю, - пожал плечами Андрей.

- Що же тут непонятного, свитлый княже! - фыркнул ретивый старшина, как видно являвшийся главным затейником устроенной огненной расправы. - Ни чорт, ни сатана, ни видьма, ни видьмак, ни баба, ни мужик. Одним словом - раздевулье.

- Ты, княже, хоть и уже давно от мамки оторвался, а, видать, не видаешь, що бывають такие межеумки - и то, и другое в едине человике, - сказал другой крестьянин и тотчас получил от старшины великовесомую затрещину, выразившую в себе красноречивое поучение, что с князьями таким ладом не полагается разговаривать.

- Слыхал я, что бывают некие куреи, которые являют собой оба пол, но, признаться, полагал, что сие есть баснословие, - почесал в затылке князь Андрей. - И что же оно, сие распетушье? И впрямь колдовством занималось?

- Усю округу умучил своими чарами, клятый двусбруйный выродок, - ответил старшина. - И дити пропадали, и жинки чахли, и скот безумствовал, усего не перебачишь, що сей двуснастный демон наробил. То явится в виде чернявого красавца и сведет с ума якуюсь слабополую дуру. То навстричь того - придет к молодому парню в виде чернявой баскавицы, оморочит бедного, да так, что тот сохнет, сохнет, да и ссохнется намертво. Вот мы и постановили его гниздо дотла спалить.

- А сам он... Или оно... Распетушье сие где оказалось?

- А там и сгорело, слава Тебе Господи!

- А ты, стало быть, старшина сельский? Яко звать тя?

- Кирила Строгонос я.

- Вот что, Кирила. Мне теперь не время с тобой разбираться, а на обратном пути я к тебе в село заеду да хватану тебя в управы. Как сие так происходит, что без властного дозволения вы тут кого попало жещи будете! Этак вы и друг друга перепалите намертво, что на всей земле ни одного русского человека не останется.

- Напрасно, княже, ты гниваешься, - испугался Строгонос. - Распетушье сие николько на русьского человика не было уподобием своим сходно. И такое черномырдое, будто бесерьмень али жиденя. Егда же мы его в доме заколотили и зажгли, оно на нас из пещной трубы голосило нерусьскими словесы. Страшно!

- Видать, и впрямь нерусское, - заступился за старшину Строгоноса отрок Евстафий. - Ишь, вонищу какую по себе развело, прогорая! И что у него в потрохах было, неведомо, право слово! Эть, эть, яко смердит!

- Может, оно самого анчихриста во утробе вынашивало, - вставил свое слово крестьянин, уже один раз битый по загривку старшиною.

- Стало быть, не без пользы мы его в воню злоутробия сатанинского принесли, - молвил старшина Строгонос, выказывая владение суставами церковных молитв.

- Однако же, явили жестокоуправство, - встрял в разговор Никита Переяска. - Следовало сего распетушного злодея посадить в оковы и везти в град Русалим, где есть святой праведник Елпидифорий. Он молится не токмо о продавших душу диаболю, но и даже о самих чертей скорейшему спасению и наставлению на путь истинный. О том свидетельствует даже и само имя праведника, ибо Елпидифорий эллиньски означает "дающий надежду".

- Неужто и о чертях, прости Господи?! - подивились крестьяне, произведшие самосуд над колдуном.

- Истинно глаголю вам! - проповедовал Никита с важным видом. - А уж таких, как ваш межеумок, к нему сотными приводят. Ставят пред ним на колени, а он только произнесет: "Обрати, Господи, сих заблудших овец в истинную веру Православную!" И сей же час по слову Елпидифория они начинают визжать и крутиться волчком по земли. Изо ртов у них черный и смрадный дым валит, подобный тому, что тут распространился, и прочь вся черная сила выходит. По истечение нечистого духа встают, приняв облик христианский, падают к руке праведника, лобзают руку ему и поют "Воскресение Христово видевше..." А Елпидифорий, проливая чистые слезы, благословляет их и возвращается в свою келью, где продолжает непрестанно молиться о спасении чертей и всего ада преисподней...

- Опомнись, Никита! - не сдержался более слушать князь Андрей. - В какой соблазн вводишь малых сих! Они ж тебе верят!

- Верим, - закивал один из крестьян и тотчас получил оплеушное благословение от старшины Строгоноса.

- Вируем в Бога, а тоби, брехун, немного, - проворчал Строгонос. - Не может того быти, щобы праведник за чертеняк молился. Либо он праведник и о нашем спасении печется, либо он такое ж самое распетушье!

- Отсохни твои уста, земледелец! - возмутился Никита и на сей раз был-таки награжден затрещиной, которую с наслаждением выдал ему князь Андрей Ярославич.

Следовало ехать далее, но любопытство распаляло князя, и он остался досмотреть, что будет дальше. Время от времени ему приходилось вновь и вновь осаживать говорливого Переяску, удостаивая его подзатыльниками, но тот готов был страдать, только бы развивать свою любимую тему про старца Елпидифория.

Когда усадьба колдуна сгорела дотла и обвалилась, дождались, покуда догорит и пошли растаскивать погорелки в поисках обугленных костей межеумка. Им попадались разные костяки, но все по природе своей звериные - кабаний, волчий, лошадиный, не было только человеческого. Ужас постепенно наполнил души похлеще, чем смрадный дым легкие. Не знали, что и подумать.

Неуёмный Никита и тут выдвинул свои выводы:

- Откуль, по-вашему, должны были образоваться звериные остовы? Я разумею так, что колдун сперва обратился в лошадь и сгорел, но, сгорая, превратился в кабана, который тоже сгорел. Наконец, он сделался волком и в волчьем обличье испепелился окончательно.

- Ну да! - возмутился такому объяснению Евсташа. - А чего ж он из волка в кого-либо еще не превратился?

- Дурья твоя голова! - ничуть не смутился Никита. - Из волка ему одна дорога была - в зайца. А от зайца кости так прожглись, что от них один пепел остался. У косого же кости девичьи.

- Да ладно тебе! - махнул рукой князь Андрей. - Всё гораздо проще. У него тут лаз был потайной. Он через него и ушел. А когда дом загорелся, лошадь, кабан и волк верещать стали, вот селянам и померещилось, будто это колдун их нерусскими словесами блажит. Лаз надобно искать, вот что. Но нам сие уж и вовсе некогда будет. Итак мы тут надолго затёрлись. Пора дальше двигаться.

И они отправились далее, так и не узнав окончания судьбы колдуна - сгорел он или утек подземным ходом в соседние болота. Наступила ночь, пошел дождь, миновали Вырю, Ерю, Сакалгу, здесь дождь усилился, и, доехав до Кандакопши, от которой до ижорского устья оставалось рукой подать, здесь Андрей Ярославич принял решение остановиться на ночлег у ижорян.

Всю ночь Андрею снились какие-то обугленные останки, среди которых он искал сгоревший остов своего брата Александра, а под утро никто из его дружинников не мог встать из постелей - у всех страшно болели головы после того, как они вчера надышались смрадом от сгоревшей колдовской усадьбы. Уж давным-давно наступил день, а все они, мучаясь от боли, не могли глаз разлепить, покуда Евсташа не раздобыл у местных ижорцев целебного для подобных случаев травяного пойла. Кое-как поднялись, вяло помолились, через тошноту поели, с трудом сели на своих коней и заставили себя ехать дальше.

- Как биться будем - не знаю! - честно признался князь Андрей отроку Евстафию.

Но биться ни с кем уже не потребовалось. Невдалеке от устья Ижоры встретили первую нашу заставу и с великой радостью узнали о вчерашнем славном одолении. Даже в головах от такой радости полегчало, хотя в ноздрях всё еще стоял вчерашний смрад и всё время позывало кашлять.

И вот, выехав из лесочка, наткнулись прямо на пирующего со своими дружинниками Александра. Соскочив с коня, Андрей поморщился от хлынувшей в голову боли, но пересилил ее, подошел к брату и счастливо расцеловался с ним:

- Поздравляю тебя, Саша! Брат мой родимый! Счастлив за тебя и горжусь!

- Спасибо и тебе, Андреюшко, что в самое вовремя поспел, - со смехом отвечал братец Саша. - Не зря тебя батюшка поспешным именует. Мы как раз тут пировать по случаю победы уселись. Садись с нами. Извини, не оставили тебе ни одного свея, чтоб ты мог сразиться. В другой раз.

- Да брось ты издеваться! - обиделся князь Андрей. - Никак не думал, что ты по воскресеньям битвы затеваешь.

- Да я хотел со свеями договориться, чтоб на понедельник перенести, а они ни в какую. Мы, говорят, по новому закону римского папы воскресений не празднуем, ибо наш римский папа еще не издал разрешения Господу Спасителю воскреснуть. Вот нам и пришлось уважить вчера закон папёжный.

- Многих не досчитались? - стараясь не обижаться на брата, спросил Андрей Ярославич.

- Малой кровью победа нам встала, - нахмурился князь Александр. - Но приготовься, братик... Любимца твоего, закадычного друга Юряту Пинещенича...

- Убили? - вскрикнул князь Андрей и боль снова сильно ударила ему в голову. Мгновенно обессилев от такого прискорбного известия, он сел у костра и уронил лоб на ладони. С Юрятой они больше всего дружили в Новгороде, самый его разлюбезный дружок был Пинещенич. Невозможно было поверить, что его уже нет. - Где он? Я хочу его видеть.

- Уже рекой отправили в Новгород. Сами нынче же трогаемся в путь. В Новгороде будем справлять и веселье, и скорбь - и победу, и тризну.

- Кого еще потеряли?

Александр стал перечислять. Больно кольнули сердце отныне угасшие имена Ратмира и Луготинца, остальных тоже было жаль, но не так, как этих, самых близких друзей. Всё детство, вся юность были неразрывно связаны с ними.

- Тяжело, брате милый, - сказал Андрей, обнимая Александра, прижимаясь к нему и радуясь, что сам брат цел и невредим.

- Не терзай мне душу, - заплакал Александр, но подавил в себе рыдание. - А чем это от тебя смердит так? Горелым чем-то.

- А это мне во сне сегодня виделось, будто я на пепелище твои сгоревшие кости разыскиваю, - ответил Андрей.

- Боялся за меня, Андрюша?

- Еще как боялся, Саша! А ты, вот, цел, слава Богу!

Посидев у костра, отведав сочного жаркого с вином и пивом, отправились смотреть, как будут закапывать битых свеев. Количество их поразило Андрея. По сравнению с тем, скольких убитых с нашей стороны перечислил Александр, этих казалось в десятки раз больше. Неужто и впрямь столь славно одолели их?

- Даже не верится! Видать, ангелы помогали тебе, Саша.

- И впрямь помогали, - улыбался Александр. - Мало того, что в нашей битве сопутствовали нам, они еще и на том берегу столкнули между собой свеев, мурман, данских и сумь с емью. Утром сегодня мы там множество побитых нашли. Поверишь ли, лежали, вцепившись друг другу в горла.

По старому воинскому обычаю врагов хоронили со связанными руками и ногами, чтоб они не могли выбраться из могил и прийти мстить.

- Не христиански сие, да ничего не могу поделать, - поморщился Александр. - А вон, глянь! Видишь того сморщенного замухрышку? В бою вчера наскочил и русским языком угрожал, что вырвет у меня сердце. Савва его навек угомонил. Ступай теперь в общую могилу, глупый!

Князь Андрей взирал на погребение врагов и, поглядывая на брата, не мог никак поверить, что это он, Саша, еще недавно сопроказник его в разных детских дурашествах, хоронит сильных и грозных врагов Земли Русской, коих он одолел своей благословенной десницей. Он, Саша, выиграл огромное сражение! Гордость заливала душу Андрея Ярославича. Но и грызла досада, что он не успел поучаствовать в славном деле. Всегда, бывало, быстрей всех поспешал куда бы то ни было, а тут - оплошка вышла!

- А я тебе, Саня, от батюшки везу известие, чтобы ты готовился, собирал рати - Батый не дремлет, вот-вот ждут его нового нашествия. Надо будет идти защищать Киев. А еще... - Андрей ласково улыбнулся, - ...матушкиных пирогов привез, кои она своею ручкой испекла. Каких там только нет начинок! И с грибами, и с курячиной, и со всякою всячиной.

Глава двадцать третья. Женское счастье
 

На третий день схватила ей сердце тоска. С утра еще ничего было - молитвы, заботы по Васе, а когда днем села мужу сорочку вышивать, тут и подступило к самому горлу. И началось как-то нелепо - вдруг старая обида на него обожгла душу, как он ее утром после первой ночи бросил и на ловы ускакал. Ослепительно больно припомнилось, как она потягивается, проснувшись, солнышко в оконце заглядывает, пахнет непривычным мужским запахом... Она хлоп-хлоп ручкой по постели, а никого рядом, только примятые простыни, еле-еле хранящие тепло того, кто еще недавно лежал тут. Думала, ненадолго отлучился, ждала, ждала, а его всё нет и нет. Кликнула узнать, а он, оказывается, на соколиные ловы ускакал с дружками своими. Как же это!..

Самое смешное, что потом она всегда это с гордостью вспоминала - вот, мол, какой у меня Леско, по утрам с женой не разнеживается, вспорхнул и полетел, сам как соколик. Как ее любимый кречеток Столбик. Она даже иной раз в мыслях его Столбиком нежно называла. И чаще, во сто раз чаще вспоминалось, как в первую ночь он ее девичью косу расплетал, какое это было незабываемое чувство, охватившее всю ее от кончиков волос до ступней. Жаль, что потом положено было по-женски заплетаться, в две косы, и их он уже не расплетал ей. А тогда, в Торопце... Разве можно это счастливое воспоминание противопоставить всем вместе взятым обидным?..

А тут вдруг даже иголка из руки выскочила и слезы из глаз брызнули, будто сок из раздавленной грозди. Бросил! Как ни оправдывай его, а ведь мог он хотя бы в первое утро после свадьбы с ней понежиться. Неужели не мог? Потом - ладно, хотя и потом иной раз мог бы пропустить ловчие свои забавы...

Она подняла иголку и стала налаживать в нее убежавшую нитку. Руки тряслись, и нитка никак не хотела лезть в игольное ушко, что тот вельбуд, про коего в Евангелии читают, ему, мол, "удобее есть сквозь иглине уши проити, неже богату в Царствие Божие внити"³².

- Вот и вставляйте ваших вельбудов в иглы! - отшвырнула Александра подальше от себя вышивку. - Али возьму, да и навышиваю тебе на сорочинце вельбудов!

Саночка рассмеялась. Во-первых, потому, что впервые в жизни промолвила не "сорочица", а по-новогородски "сорочинца"; а во-вторых, она и знать не знала, как сии игольные вельбуды выглядят. В ином месте Евангелия говорится, что они больше комара. Стало быть, вельбуд - насекомое крупное. В Полоцке букашек будашками называли, вот тебе и разъяснение - великая будашка, вель-буд.

- Вот вышью тебе больших таких будашек по сорочинце, будешь знать, как от меня ускакивать.

Эта мысль увлекла Саночку. Княгиня взяла свою вышивку, вставила нить в иглу и взялась было вновь работать над подарком Александру, но не успела сделать и десяти стежков, как укололась. Бусинка крови выползла из пальца, она слизнула ее, и тут руки у Саночки опять опустились и горькая мысль потекла по несчастной головушке. Если ей так больно от малейшего игольного укола, то каково им там сейчас со свеями проклятыми биться?

В ужасе она вскочила и подбежала к окну, будто надеясь, что там немедленно покажется ее любимый муж, возвращающийся из полка. Но под окном вели куда-то корову, молодой тивун Никифор распекал своего сына за то, что тот перемазал грязью новый кафтанчик, трое кутят забавно грызлись, балуясь в пыли, и никакого Александра и в помине быть не могло, понеже он не далее как позавчера только в поход ушел.

А если его сильно ранят?..

Саночка попыталась представить себе, как это больно, если тебя ранят стрелой, ведь стрела противу иголки - всё равно, что вельбуд супротив комара, гораздо больнее и кровянее. Иглой надо очень постараться, чтобы насмерть в сердце достичь, а стрела - на тебе! - прилетела, и нет человека.

Страшно-то как!

Это стрела. А если дубиной или топором? А если меч, да такой острый, что им с пальцев ногти резать можно?.. И ей так остро это представилось, что сиротки по спине побежали, по загривку, по плечам, до самых локтей... А что, если он уже сегодня сражается с жадными и завистливыми латинами? Что, если его в это самое мгновенье и ранят стрелой или мечом?

Саночке захотелось выть от безысходности. Ну почему женам нельзя с мужьями вместе на войну ходить, чтобы не мучиться в неведении, как он там, ясный мой сокол?

Почему... Понятно, почему. А дети? Вон Вася. Спит себе и во сне улыбается. Потом проснется и сразу его ласкай, иначе огорчится. А если бы жена при муже в полки пошла, куда Васю девать? Сказывают, будто поганые батыи со всем семейством в поход идут. Трудно себе представить.

Может быть, съесть чего-нибудь? Сегодня пятница, день постный, можно было бы постного пирожка с рыбкой. Но есть совсем-совсем не хочется.

К иконам:

- Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий! Спаси и сохрани милого друга моего, мужа моего Александра! От ран, от болезней и погибели огради его!

Лампада, подаренная ей женихом накануне обручения, ободряюще горела под образами. Он сказал тогда, что покуда горит она, сердце его ей принадлежать будет. Стало быть, если он погибнет, то лампада должна погаснуть, ибо сердечную жизнь Александра с того мгновенья понесут к престолу Всевышнего. Но коли она горит, значит, жив Леско милый.

Ей стало легче, но ненадолго. Снова, как только села и пыталась продолжить вышивку, полезли изо всех щелей колючие мысли, и хуже всего стало, когда она вдруг отчетливо осознала, что так будет всегда, ибо если и разобьют нынче свеев, то не сегодня - завтра иной лютый враг придет на Русь, а Александру только успевай из полка в полк ходить, из края в край, по всем рубежам Отчизны нашей. К счастью, вскоре проснулся Васюня, отвлек ее на долгое время от дурных предчувствий, покуда с ним возилась. Однажды взглянула на него, и вдруг пронзило странное впечатление, будто он сегодня прямо на глазах заметно подрос и повзрослел. А потом он еще и доказал это, когда, рыча медвежонком, прополз через всю спальню из одного угла в другой, под иконы и Александрову лампаду, доселе таких длинных расстояний не ползывал ни разу. Там замер, зачарованно глядя на образа, показал на них пальцем и сказал:

- Атáт!

Днем он съел столько сметаны с морковной кашей, что Саночка и впрямь удивилась - что это вдруг стало с ее мальчиком, никогда так жадно не кушал. Насытившись, Вася развеселился, долго с улыбкой глядел в лицо матери и нежно говорил ей:

- Амáм, áма, аáмма!

- Ах ты мой чухончик дорогой, - радовалась такому разговору Брячиславна. - Ах ты мой ижорчик-обжорчик! Что б я без тебя делала, ума не приложу. Должно быть, от тоски захворала бы. Где же теперь наш атáт родненький?

Весь день Вася спасал ее от тягостных мыслей, а ночью, когда он спал, ей снова было невмоготу. Теперь уж она почти точно была уверена, что убили ее ненаглядного мужа, причем, убили именно сегодня, в эту пятницу. Ей хотелось бежать куда глаза глядят и кричать во весь голос от душевной муки, и от невозможности совершить это, делалось еще хуже. Вдруг вместо нее закричал и разрыдался Вася, и она долго не могла его успокоить, а он потом еще много раз за ночь просыпался и плакал. Она хуже прежнего перепугалась, что или сглазила его, или он тоже почувствовал, что отца его уже нет в живых.

Суббота оказалась еще хуже. Вася весь день с утра до вечера роптал, хныкал, а иной раз принимался рыдать во весь голос. И лишь когда заметили, что он гложет спинку кровати, стало легче на душе - зубки. Зато в тревогах о сынке Брячиславна хоть немного забывала про тревоги о муже. Но когда Вася засыпал, всё ее существо вновь охватывало будто тяжелой болезнью. Она уже ничего не могла - ни рукодельничать, ни стряпать, ни читать, люди сделались ей отвратительны, она раздражалась на них и ни за что, ни про что распекала прислугу. Весь день в субботу она ничего не ела, кусок не лез в горло, даже вечером после церкви. А среди ночи, когда Вася опять взялся гневаться на свои зудящие десны и вопить обиженным и злым голосом, на Саночку вдруг напал такой голод, что самой стыдно стало. Ей принесли пирогов, ветчины, сыра, даже подогрели жаркое, и она ела всё подряд, служанка Марья не успевала ей подавать кушанья и даже однажды осмелилась пошутить:

- Брячиславна! Никак у тебя тоже зубки?

Саночка хотела было рассмеяться на такую шутку, но вместо этого ни с того, ни с сего расплакалась и обозвала Марью дурой.

В такой маяте наступил воскресный день Равноапостольного Владимира. С утра Александра опять плакала, когда вспомнила, что накануне намеревалась причаститься, а ночью-то как облопалась кушаньями! На исповеди перед владыкой Спиридоном во всем раскаялась и все свои сердечные муки ему расписала. Он ее утешил:

- Не гневи Бога, княгинюшка молодая. Не зная, жив чили нет муж твой, не должна ты прежде времени о нем убиваться. К тому же, дитя грудью кормишь, молоко пропасть может. Ратное счастье такое - либо ты одолеешь, либо тебя полонят, чили убьют. А женское счастье такое - ждать и надеяться. Покуда надёжа за ушами у тоби крыльями хлопещет, радуйся и мыслию спасай мужа своего.

Он отпустил ей грехи, а когда она приложилась ко Кресту и Книге, даже позволил причаститься:

- Ничего, голубка, кормящей матери можно и поисть среди ночи, утром бо ничего не йила?

И она причастилась, умиляясь доброте архиепископа, да вскоре и нагрешила хуже некуда - выйдя из храма, поцапалась с князем Андреем. Тот подошел к ней поздравить с принятием Святых Тайн, а она на него и напустилась:

- Бессовестный! Чему лучи источаешь! Разве ж тебе тут причащаться надобно? Тебе в чистом поле ворога копием да мечем причащать положено, обок с братом быть!

- Так ведь я как раз и намерен нынче же отправиться к Неве.

- Видеть тебя не могу!

Потом свекровь приходила к ней и сильно упрекала - мол, не положено такую спесь выказывать. Саночка и с нею едва не поссорилась.

Потом опять раскаивалась, стоя перед образами. Александрова лампадка несколько раз трепетала огоньком своим, метался огонек, будто намереваясь соскочить с вителя. Страшно! И как только не молилась Брячиславна Христу, всем святым и Богородице, сама трепеща, что та лампада, сама чуть не соскакивая с душевного вителя, рассудок мутился и плавился, и не было конца-края ее мученьям.

Вася плакал, ел плохо, злобно грыз ей грудь, да больно так!

- Противный мальчишка! Швырну тебя сейчас об пол да и дело с концом!

Потом ей становилось жалко его:

- Кровиночка моя! Как же мы с тобой останемся без твоего атáта? Что мы будем одни на белом свете делать?

И как ни укоряла себя, что не слушается поучений архипастыря Спиридона, а не могла вновь и вновь не видеть в мыслях, как везут ее милого мужа в Новгород убитого. Плывет ладья по Волхову, на ладье - черный парус.

- Прикажу, чтоб в единый ларь с ним меня положили и умру, задохнусь там! - шептала Саночка, кусая себе губы ненамного нежнее, чем Вася кусал ей грудь. И уже не замечала, что гроб называет по-новгородски - ларем, а не домовищем по-полоцки. Домовище - нечто домашнее, а слово "ларь" сейчас казалось ей таким же страшным, как слово "смерть".

- А я! А я! А я! - возмущенно плакал Вася, будто понимая ее страшные слова про то, что ее в один ларь с отцом закроют.

В ночь на понедельник приснился ей черный сон, будто едут ее сватать, но не за Александра. А за кого же? Она спрашивает у всех, но все вместо ответа отводят в сторону глаза. И поют унылыми голосами: "Отворились воротечки на черном ветру, на черном ветру..." Она к отцу: "Татушко! Кого же мне в женихи дают?" А он тоже глаза прячет и всё про что-то другое бормочет ей. "Нет, ты скажи, скажи мне!" - хватает она его за рукав кафтана. "Ответь, батюшко, за кого выдаешь меня?" Долго, очень долго уговаривает она отца, и он, наконец, злобно так поворачивает свое лицо к ней и говорит страшным голосом: "За ларь!"

Она вскочила. Было еще темно. Теперь уже никто не мог бы утешить ее и уверить, что жив дорогой Леско. Она хотела вновь пролить слезы, но в глазах было сухо и черно, как в только что отлетевшем сне. Во всем теле ее стоял черный смертельный холод. Она подошла к лампаде. Огонек сиял. Но Брячиславна уже не верила ему, а верила страшному сну своему. "За ларь!.."

Вдруг под окнами раздался топот копыт и крики. Она тотчас метнулась туда, распахнула ставни и увидела какие-то мечущиеся тени, но не могла разобрать, о чем они кричат и лопочут. В следующий миг во княжий двор въехал всадник. Это был Елисей, прозванный Ветром за то, что во всех конных ристалищах не было наездника стремительнее его.

И он крикнул:

- Одоленье!

- Слава Богу! Слава Богу! - крестясь, закричали окружившие его тени.

- Вставайте, православные! - еще громче воскликнул Елисей Ветер. - Радуйтесь, людие русьские! Полное одоленье наше над свеями!

Глава двадцать четвертая. Страны рады, грады веселы!
 

На рассвете во вторник семнадцатого июля князь Александр ехал берегом Волхова верхом на своем золотисто-буланом Аере, весело разглядывая очертания куполов и башенок расположенного на другом берегу Хутынского монастыря. Новгорода еще не было видно, но ожидалось, что вот-вот покажутся в отдалении его первые красоты.

Александр красовался в полном доспехе, куда более пышном, нежели тот, в котором он бился со свеями и наложил печать копья своего на лице Биргера. На голове у него вместо островерхого стального колпака сияла булатная ерихонка с наушами, затыльным козырем и переносьем, украшенная золотой и серебряной насечкой, жемчугами и лалами. Поверх красивого кольчужного панциря со множеством золотых запонок трепетало темно-красное аксамитное корзно, застегнутое на левом плече золотой жуковиной в виде схватившихся друг с другом пардов. Алые исподницы заправлены в рыжие хзовые сапоги, оснащенные сверкающими серебряными бодцами, ноги вставлены в золотые стремена. В левой руке он держал длинный красный щит с изображенным на нем золотым львом.

Утренняя прохлада веселила Ярославича, и вряд ли кто-нибудь уговорил его надеть на себя полный доспех, будь сейчас жаркий полдень.

Справа от князя ехал его оруженосец Савва и на высоком княжеском копье высоко возносил окровавленный свейский шлем. Слева держался брат Андрей, нарочно одетый в самые скромные доспехи. Далее ехали ловчий Яков Полочанин, Гаврила Олексич, бояре Ратибор и Роман. Знаменосцы весело сжимали в руках древки знамен и хоругвей. За ними двигалось все победоносное воинство за исключением ижорян и ладожан. Первые остались во главе с Пельгусием сторожить берега Невы, вторые, возглавляемые своим посадником Ладимиром, отправились пировать к себе в Ладогу. Корабли, везущие пешцев, шли по Волхову, стараясь не прийти в Новгород раньше Александра. Лишь мертвым позволено было первыми возвратиться домой - две ладьи, везущие их, пришли в Новгород еще вчера днем.

- О землях сегодня же заяви, не медли, - сказал князь Андрей, напоминая брату про вчерашний разговор о том, что надо будет потребовать у новгородской госпóды расширения княжьих владений. Теперь, после столь громкой победы - самое время.

- Да, - коротко откликнулся Александр. О расширении земель ему сейчас меньше всего думалось, хотя он и понимал необходимость давления на госпóду. Давно пора понемногу отвоевывать у нее власть.

Но теперь он весь горел и светился желанием поскорее войти в город и увидеть свое торжество, поскорее прижать к груди Саночку и Васю, поклониться матери и прочесть в ее глазах гордость за своего сына. Всё внутри у него дрожало от этого предвкушения, сердце так сильно колотилось, что понемногу стало издавать тихий колокольный звон. И Александр нимало тому не удивился.

- Звонит уже нам Господин Великий Новгород! - радостно воскликнул Савва.

И впрямь, оказывается, это не сердце, а колокола новгородские запели победителям славу. Еще нескоро показались стены города, а звон кампанов³³ всё нарастал и нарастал, переполняя душу. И всё вокруг - пенье птиц, колокольные звоны, бодрящая утренняя свежесть, спокойный ропот конских копыт и тихий перезвон доспехов и оружий - всё было свидетельством неоспоримого и благодатного бытия Божия.

Вскоре впереди за рекой показался Деревяницкий монастырь, а за ним вдалеке - Новгород. И забились еще сильнее сердца.

- Где ты, Ратмирушко! - вдруг уже безрадостно, надрывно воскликнул все тот же Савва. - "Страны рады, грады веселы!" Кто опричь тебя споет нам?

Александр сердито оглянулся на него, и тот затих, понимая, что не к месту возрыдал о Ратмире. Но в ушах у князя уже зазвучал навеки умолкнувший голос милого Ратмира, поющий об Игоре. Его и впрямь не хватало в радостном ладе всеобщего жизненного славословия.

То ли Александр потихоньку стал приободрять Аера бодцами, то ли конь сам поддался ликованью и стал прибавлять шаг, но чем ближе был Новгород, тем быстрее двигался князь Александр, а за ним и все его войско. И вот уже они переехали по мосту через Гзень-речку на Княжеский Зверинец. Здесь уже вовсю толпился народ, радостными криками встречая победителей. Александр искал повсюду глазами - вдруг да вышла жена встречать его и стоит на церковном крыльце. Но проехали мимо Покровской церкви и мимо Лазаревой, а не было там Саночки. Здорова ли?..

Вот уж и в Неревский конец въехали, еще гуще толпится народ новгородский, еще громче крики и звоны кампанов. Всё ближе и ближе Детинец, вот храм Сорока Мучеников, но и на его крыльце не встречает Брячиславна мужа своего. Здесь к Савве невеста его подскочила.

- Усладушка! - крикнул отрок радостно, и Александр перехватил у него свое копье с кровавым свейским шеломом, а девушка подпрыгнула и птичкой вспорхнула на луку Саввиного седла, прильнула к нему. Отец ее Варлап прикрикнул на нее, мол, негоже вести себя так раньше свадьбы, но князь Андрей возразил:

- Сегодня - можно!

Въехали в Детинец. Свернули к Святой Софии. Медленным шагом Аер подвез своего хозяина ко крыльцу, на котором стоял архиепископ Спиридон в праздничном облачении. И лишь теперь Александр увидел всех троих - матушку, жену и сына, которого Саночка держала в пеленках на руках. Князь спрыгнул с коня, приблизился к владыке, низко поклонился и приложился ко кресту:

- Благословен Бог наш всегда, ныне и присно, и во веки веков, - возгласил Спиридон, приглашая всех в храм на благодарственное богослужение.

- Слава тебе, Сашенька! - приветствовала победителя-сына Феодосия Игоревна. Он поклонился ей и трижды поцеловался. Повернулся к Саночке. Но взгляд у нее вдруг показался ему неприветливым.

- Здравствуй, супруг милый, - тихо сказала Александра и протянула ему Васю, холодно трижды поцеловалась, не назвала Леском... Он хотел спросить ее, в чем причина холода, но здесь было не место для таких разговоров. Вася захныкал, его передали нянькам и унесли. Началась служба, и покуда она тянулась, Александр то и дело посматривал сбоку на жену свою, а она на него упорно не глядела.

Да что с нею?! Уж не наведывался ли сюда в его отсутствие князь Данила?..

Когда окончилось благодарственное богослужение, архиепископ пригласил всех перейти в храм Бориса и Глеба, где стояли гробы с погибшими витязями. Матушка туда не пошла:

- Прости, Саша, я к себе, в Юрьев, к Феде. Там тебя буду ждать. Хочешь - сегодня, а хочешь - завтра. - И удалилась.

- А я - в Городище, - вдруг заявила Брячиславна. - У Васи зубки режутся, надо с ним побыть. Там тебя ждать буду.

- Постой, - сурово взял ее за рукав Александр. - Ответь мне прежде, отчего не ласкова?

- Я ласкова, - тихо, но обиженным голосом ответила княгиня.

- Я же вижу, что в тебе что-то не так.

- Дома поговорим, ладно?

- Нет, не ладно! Ты даже не хочешь назвать меня Леском, Саночка! Что с тобою?

- А что с тобою, Александр Ярославич? - чуть не плача пропищала жена. - Где ты был, почему сразу не прискакал ко мне, как только разбил свеев? Ты вчера уже мог вернуться...

- Али ты хочеши рассердить меня? - омрачился Александр. - Лепо ли жене такое спрашивать о ратных делах мужа?

- Может статься, что и не лепо, - сказала Александра. - Но... никогда не прощу тебя за это! Ведь я так ждала тебя... Никогда не забуду, как я разозлилась на тебя, что ты ускакал тогда утром на ловы, после нашей первой ночи!.. Пусти меня к Васе. Тебя дружина ждет, похороны, тризна... А когда вспомнишь обо мне, я буду ждать тебя покорно в Городище.

И она тоже удалилась. Мучаясь от незаслуженности всех брошенных ею обвинений, он отправился вместе со всеми в Борисоглебский храм.

Там стояли восемь погребальных ларей, в них, прибранные и нарядные, лежали Ратмир, Юрята, Всеволож, Дручило, Луготинец, Пузач, Еньдроп и Намест. Остальных погибших отпевали в других храмах. Взяв свечу, Александр встал рядом с умолкшими певцами - Юрятой и Ратмиром. Хорошо виден был ему и Луготинец. Хотя и прохладно было в Софийском храме, Александр за время стояния там успел взопреть в своих пышных доспехах. Здесь, в Борисоглебском, было еще холоднее, будто холод смерти добавился сюда. Вся радость утреннего возвращения поникла пред лицами лежащих в ларях.

Спиридон начал отпевание. Возложил фимиам в кадильницу, принялся кадить. Прочел "Благословен Бог наш", "Святый Боже", трисвятое, "Отче наш", "Яко Твое есть Царствие", стали петь тропари. Медленно, не спеша, дошли до "Живый в помощи Вышняго". В сей миг Александр отчетливо увидел, что скорбные, бледные лица убитых будто бы немного ожили, их горестно-растерянное выражение стало мягче и спокойнее, в уголках губ заиграла едва заметная улыбка. Он подумал о том, что так же, должно быть, улыбнулся Лазарь в первое мгновенье, когда Спаситель явился к нему во гроб. И далее, покуда текло долгое, неторопливое последование, он всё ждал и следил внимательно, не будет ли новых превращений, не шевельнется ли кто-нибудь из лежащих в ларях, не протянет ли руку, чтоб кто-то из живых помог подняться и встать из смерти в жизнь. Но сколько он ни всматривался, ничего более не происходило. Мертвые оставались мертвыми. Красивое лицо Ратмира не шевельнулось, не открылись уста, чтобы еще раз, хоть напоследок, спеть на радость князю и дружине. Молчал и не двигался Юрята Пинещенич, благоговейно внимая, как поют в храме другие, не он. Не дрогнул всегда подвижный, всегда неспокойный, живой, веселый Костя Луготинец, не вскочил и не крикнул: "Кто? Я погиб? Да вы в своем уме ли, братцы мои!"

Стоящий поблизости Савва несколько раз начинал плакать. Александр не стерпел и ткнул его как можно больнее под бок. Тот понял и далее старался держать себя в руках.

Наконец, все вместе запели "Вечную память". Подтягивали плохо, вот уж где поистине не хватало Ратмира и Юряты. А они лежали молча и не возмущались.

Потом подходили прощаться. Александр прикоснулся губами ко лбу Ратмира и невольно отшатнулся - он никак не ожидал, что это юное, милое лицо окажется таким ледяным. Даже холоднее льда! И во льду есть что-то живое, чего нет в покойнике. Боже, какой холод!

- Простил ли ты меня, Ратмирушко! - надрывно спросил покойного Савва, когда Александр уже перешел прощаться к Юряте. - Каб я знал... разве ж бы я дрался с тобою!.. Прости меня, брате!

Не выдержала дружина, захлюпала носами, застонала, и потекли по щекам слезы то у одного, то у другого. Лишь один князь Александр изо всех последних сил старался не зарыдать. Надо было промолвить прощальное слово.

- Прощайте, братья наши! - только и смог он выдавить.

А когда стали выносить лари из храма, он вдруг увидел Саночку, и не поверил, она ли это стоит в темном углу слева. Лицо ее было трепетно, она во все глаза смотрела на него, слезы текли по щекам. Увидев, что он заметил ее, приблизилась:

- Прости меня, Леско милый! Сама не знаю, что за дурь на меня напала... Прости, Сашенька!

- Господь с тобой, Саночка, я и не серчал на тебя... - смущенно пробормотал он в ответ, мигом забывая обиду.

И она была с ним неотлучно дальше весь этот день, покуда совершалось погребение, потом тризна, неизбежно перетекшая в празднование великой победы над свеями. Васю приносили ей, чтобы покормить, и она похвасталась мужу, что у него уже вовсю режутся зубки:

- В тот самый день, когда ты врагов бил, он глодать все подряд взялся. Редко у кого в полгода такое бывает. Первый признак, что, как ты, смолоду будет достойным витязем.

Примечания
 

¹   зыбка - колыбелька

²   Килимные полсти - ковры, дорогие ковровые скатерти.

³   пенязи - деньги

⁴   Аскилоп - Эскулап.

⁵   Галин - Гален.

⁶   Омир - Гомер.

⁷   На прочтение молитвы "Отче наш" уходит около 20 секунд, прочтение Символа веры ("Верую") требует немногим более одной минуты.

⁸   срезка - остроконечная стрела.

⁹   томарка - тупоконечная стрела для битья пушного зверька, дабы не испортить ему шкурку.

¹⁰   Свеи - шведы, мурмане - норвежцы, шнека - боевое скандинавское судно.

¹¹   китоврас - кентавр.

¹²   Хольмгард - западноевропейское наименование Новгорода.

¹³   Схизматическая ересь - так в Европе называли нашу истинную Русскую Православную веру Христианскую.

¹⁴   Финнмарка - Финляндия.

¹⁵   Левант - во времена Средневековья общее обозначение Ближнего Востока.

¹⁶   Вотландия, Ингерманландия и Лопландия (не путать с Лапландией) - Воть, Ижора и Лопь, области к югу от Невы, принадлежавшие Новгороду.

¹⁷   чурка - шведская кирха.

¹⁸   ярл - в Швеции герцог.

¹⁹   Невское езеро - озеро Нево, так тогда называлось Ладожское озеро.

²⁰   Зырянами в древности на Руси называли коми и пермяков.

²¹   акрит - пограничник.

²²   мухортый - серый с желто-коричневыми подпалинами.

²³   оцт - уксус.

²⁴   бодцы - шпоры; взбоднуть коня - пришпорить.

²⁵   пернач - тяжелая и длинная дубина, иногда цельнометаллическая, со звездчатыми зубцами на верху.

²⁶   кропило - боевой цеп, у которого в качестве верхнего звена может служить булава, палица и даже молот.

²⁷   Фортмер (vortmer) - далее, вперед; бреке эне штуке (breke ene stuke) - уплатите одну гривну (древне-немецкий).

²⁸   берлюдники - торговцы привозным немецким пивом (от древне-немецкого beyr luden).

²⁹   В самом начале Третьего крестового похода один из его главных участников Фридрих Барбаросса погиб самым нелепым образом - утонул в тяжелом доспехе, свалившись с коня в неглубокую речку Селефу.

³⁰   Эйнхерии - в германо-скандинавской мифологии духи павших воинов.

³¹   Валгалла - небесное жилище павших воинов.

³²   вельбуд - верблюд. Цитата из Мф.ХIХ, 24.

³³   кампан - церковный колокол.

Александр Сегень
2.02.2003