Рассказ

<Что ищет мятущаяся русская душа,  устремляясь в горние выси? Какая непостижимая тайна неумолимо влечет ее в необозримые небеса, заставляя покинуть теплое родное гнездо? Заветный час, и неудержимая сила вырвет из злой неволи иль сладкой холи, понесет прочь в сотканный из одного голого света простор. Миг, и как встарь: <О, русская земля, ты уже за холмами:> И нет оков, только распахнутые объятья пространств, ожидание предстоящей встречи да радость неизведанного пути, в конце которого, верно, уготовано ей, одинокой страннице, последнее пристанище.

Долог ли предначертанный нам путь? Или уже разомкнута цепь времен, ослабла наша дерзновенная мощь, и ее жалкие остатки холодным  пеплом скоро будут развеяны по  пустым просторам, где некогда так привольно, сладко было обитать русской душе?

Но если хоть в одном ранимом сердце хранится это трепетное чувство, если одна любовь расправляет нам крылья и уносит в недоступные небеса, стало быть, есть такая сила>. 

<И сила эта - несокрушимая вера>, - вслух произнес Дмитрий, отложил  мелко исписанную карандашом страницу, и глянул в матово высветлившееся окно, за которым в предрассветной дымке утопал уютный французский городок. Вернулось притушенное бессонной ночью ощущение реальности - так всякий раз с ним бывало, когда заканчивалась тяжкая выматывающая работа, от которой сушило виски и неприятно сдавливало за грудиной. <Да ничего и не давалось мне в жизни легко, кроме трудной работы>, - подумал он, поднялся из-за стола, ощущая опустошительную легкость во всем теле, размашисто сдвинул в сторону широкое во всю стену стекло и шагнул на маленький, увитый бело-розовой геранью балкон.

Истлевал октябрь, но здесь, у подножия Альп, даже не ощущалось приближение зимы. Казалось, так и будет длиться, до начала следующего лета, сырая теплая мякотная осень. И лишь мокрые разлапистые кленовые листья, запятнавшие багрово-желтыми пятнами лоснящийся от утренней влаги асфальт, выказывали, что в природе все же существует необратимый кругооборот времени. Безмятежность, спокойствие, тишина мягко пропитали все вокруг, легкий утренний туманец застил город, и в этих акварельных размытых красках недвижно стояли вековые каштаны и огромные савойские сосны, над вершинами которых понуро свисал с флагштока промокший сине-бело-красный флаг. Дмитрий глянул вниз, во внутренний дворик отеля, и багряный резной лист, налипший на лаковые крыши автомобилей постояльцев, пробудил в его груди щемящее чувство дороги.

Тихо и пустынно было вокруг. Пряный аромат чужеземной осени струился от волглой земли, невесомой дымкой таял в розовеющих небесах. И сквозь легкое головокружение, вызванное дурманящими запахами, Дмитрий вдруг, всем своим сердцем ощутил, как стынет, замирает, цепенеет под гнетом ранних холодов его далекая родимая земля. Запахнул потуже тонкую куртку, бездумно провожая взглядом маленькую покатую, похожую на желтого жука, машину, плавно огибающую яркую цветочную клумбу посреди перекрестка улиц. Автомобиль вырулил на пустынную рю Эрмитаж и покатил себе дальше куда-то к самому подножию близко вздыбившихся Альп. Дмитрий зябко поежился и шагнул обратно в уютное тепло комнаты.

На столе его дожидалась стопка исписанных страниц, заполненных размышлениями, давно испытывающими его покой щемящей сердечной болью, смятением чувств и нервной тревогой. Письменное изложение всего передуманного им за последнее время, без малейшей надежды, что мысленная материя как-то сумеет переплавиться в строки. Тем более тут, за многие тысячи километров, в славном городке на берегу  Женевского озера, куда он прилетел по приглашению французских друзей. И где поначалу его крепко взяли в оборот: каждый день был расписан едва ли не по минутам.  Месяц стажировки пролетел незаметно. Зато, благодаря предупредительности французских друзей, до предела уплотнивших программу, он сумел выкроить два свободных дня. А когда оказался предоставлен самому себе, вместо того, чтобы отдаться ничем не стесненному созерцанию окружающей его красоты, взялся за перо и стал лихорадочно записывать то, что копилось в нем все эти нелегкие годы,  о чем он мог лишь урывками размышлять, всецело поглощенный своей работой. Мучаясь сомнениями в поиске единственно верного решения, страдая от бессилия связать отрывочные мысли воедино, испытывая  глухую тоску и безнадежность. Он и самому себе не смог бы ответить, как пришли ему в голову эти страстные мысли и легли на бумагу. А главное - зачем и кому они предназначались? Знал лишь, что передоверить никому их не мог, и что все они являли собой его сердечное чувствование. А уж в сердечных делах он разбирался лучше многих, даром, что ли считался в своем городе лучшим кардиохирургом.  

В номере уже витал, поднимаясь с первого этажа и с каждой минутой усиливаясь, аромат утреннего кофе. Запах взбудоражил, проявил чувство голода. Дмитрий с трудом подавил желание тотчас же отправиться в маленькое кафе, где на столики, застланные белоснежными скатертями скоро выставят никелированные кофейники, глазурованные молочники, тарелочки с аккуратно упакованными в фольгу маслом, сыром и джемом, принесут подносы с теплыми хрустящими круассанами. Но время ожидания еще не вышло, он прилег на неразобранную постель, борясь с навалившейся дремой, не желая уступать ей желанный завтрак, и вскоре уснул под монотонное приглушенное жужжание за окном.  

Как обычно ранним утром по асфальтированным дорожкам старого парка пробегал шустрый паренек, неся за плечами громоздкий ранец. Выдуваемой из короткой трубы мощной струей воздуха он ловко сметал опавшую листву на обочины,  возвращая опад  к корневищам огрузневших от старости каштанов и кленов.

Разбудило Дмитрия яркое полуденное солнце. Теплое пятно легло на щеку, переместилось на висок и через веки наполнило глаза осенним светом. Запах кофе давно улетучился из номера. Голодный желудок тут же напомнил о себе, вызвав легкую досаду. Проспал завтрак. Делать нечего, надо было подниматься и шагать до ближайшего ресторана. В отеле по заведенному в незапамятные времена порядку подавали лишь завтраки и ужины.

Взгляд его еще блуждал по комнате, но уже сладко выпелось в сердце: домой, завтра домой! И он уже предвкушал, нимало не тревожась хлопотной дорогой, как завтра взмоет над Женевой самолет, вытянет из альпийских скал, забирая все круче и круче, к самим синим небесам. Как понесет его на север, к снегу, ветру, к вьюге, пересекая пол-Европы, да и что тут говорить - в гостях хорошо, а дома лучше. Оставалось только с толком потратить сегодня все до последнего сантима оставшиеся деньги. Как бы это странно ни  звучало, и в самом деле последние - франки с нового года меняли на евро, и даже у него, русского человека, это вызывало вполне объяснимую европейскую грусть. Расставаться с устоявшимся и привычным всегда жаль. Впрочем, еще большую озабоченность у него вызывало то обстоятельство, что именно франков у него было - кот наплакал, и ему еще предстояло так извернуться, чтобы денег хватило на подарки домочадцам, сувениры сослуживцам, ну и себе немного осталось.

Зеркальные двери отеля бесшумно разъехались, и Дмитрий шагнул в насквозь пронизанное ослепительным альпийским солнцем пространство. Отсюда, с вершины пологого холма, как на ладони, был виден нежащийся под теплыми лучами курортный город, неспешно остывавший после летней курортной горячки. Легкий ветерок овеял лицо холодком и донес едва уловимый запах свежей воды. Взгляд заскользил по красным черепичным крышам, уткнулся в серую стену, живописно увитую снизу доверху высохшим плющом, и напрочь увяз в чащобе средневековых и современных зданий, загородивших вид на синее озеро. Дмитрия  неумолимо тянуло на берег, но еще предстояло совершить покупки и он, перекусив накоротке, отправился по магазинам.

Он быстро перебежал улицу, миновал бойкий перекресток, нырнул в подземный переход и вышел из него к надежно склепанному металлическому мосту, навешанному над железнодорожными путями. Первый же шаг гулко и по нему протяжно отозвался во всем его длинном ребристом теле. Старый мост загрохотал под башмаками старым надтреснутым колоколом. Но раскатистый звук  стих, едва Дмитрий добрался до его середины. Вокруг установилась глухая густая,  будто расплавленная смола, тишина. Дмитрий замер, недоуменно оглядываясь по сторонам. Зажатые с одной стороны косогором, густо поросшим вечнозеленым кустарником, с другой - серыми каменными домами стальные рельсы, стрелки, приземистые пристанционные строения, замерший на путях локомотив словно витали в призрачном  дрожащем мареве, сотканном из одного прозрачного голого света. В этом месте, казалось, замерло само время. И он вместе с этим мостом тоже влип, точно муха в мед, в этот временной сгусток. Тягуче тянулись минуты, а наваждение не проходило, и появилось ощущение, что нечего и пытаться развеять его криком или мановением руки. Дмитрий ничуть не удивился, если бы под мостом сейчас медленно промаршировали фигурки римских легионеров, прогарцевал эскадрон бонапартовских гусар, проплыли, сияя медными надраенными поручнями, вагоны <Восточного экспресса> или лесными призраками проскользнули <маки> - партизаны последней войны. Всепоглощающая пустота и безмолвие заполонили мир, и разрушить ее не могла ни одна живая душа. Дмитрий попытался шагнуть, и не смог, ощущение навсегда остановившейся в самой себе жизни цепко держало в своих лапах. 

Неизвестно сколько он так простоял удерживаемый невидимыми путами, впитывая благость безвременья, но какой-то небесный звук помог стряхнуть морок. Испытав ранее неведомое наслаждение иллюзией жизни, сбежал с моста, перевел занявшийся дух и торопливо пошел прочь от зачарованного места. Окончательно же пришел в себя на вымощенной грубым камнем улочке, на которой еще на прошлой неделе обнаружил маленький турецкий магазинчик. Неприметный снаружи, внутри он был насквозь пропитан запахами ароматических масел, душистого табака, чая и кофе и еще чем-то неистребимо восточным, стойким как мускус. А главное цены в нем были по карману и по душе завидная невозмутимость степенных пожилых турок, до поры до времени бесстрастно взирающих на незавидного покупателя в какой уж раз приценивающегося к их незамысловатому товару. Теперь же настала очередь удивляться им, и Дмитрий с наслаждением нарушил их  безмятежный дух, не торгуясь, накупив целый пакет турецких сладостей и специй, незатейливых поделок из меди и стекла. И только после спохватился, что подарки-то он везет из совсем другой страны.

Провожаемый до самого выхода сладкоречивыми голосами, он в легком помутнении вышел на мостовую, испытывая облегчение, что не поддался на уговоры продавцов приобрести приглянувшийся ему кальян. Не стал смешить людей. И на короткую секунду задержался у витрины, размышляя - возвращаться ли с покупками в отель через колодец безвременья или пойти окружным  путем, полюбоваться на прощанье живописными окрестностями. Заминка эта нарушила его покой. Да что суждено, тому непременно сбыться, как бы не разубеждали его в том разные неверы.

По узкому тротуару медленно брел  угрюмый человек в дорогом, небрежно распахнутом плаще. Дмитрию одного мгновения хватило признать в нем соотечественника, обрадоваться  нечаянной встрече и, не задумываясь, сделать шаг  навстречу. Пребывая в полной уверенности, что где как не за границей проявляться широте радушию  и притягательности русской души.

Шаркающейся походкой незнакомец неспешно приближался к нему, так замедленно переставляя ноги, будто вязкая паутина времени сползла с моста и раскинула свою прочную сеть по всей улице.

- Здравствуйте. А я уж было, решил, что, кроме меня, русских здесь нет, - бодрым голосом произнес Дмитрий, и осекся. Улыбка медленно сползла с  его губ - незнакомец, скользнув  по нему мимолетным взглядом, прошелестел в ответ сухим равнодушным голосом:

- Русские везде, - и все тем же размеренным шагом прошествовал мимо.

Дмитрию стало зябко, и в следующую минуту он понял отчего. У незнакомца были глаза человека попрощавшегося с белым светом. Оттенные понизу широкими темными полукружьями они смотрели на мир холодно безучастно, казалось, не замечая никого и ничего. Вернее видели только свое и по-своему.  Дмитрий проводил его взглядом и недоуменно пожал плечами - обижаться глупо, удивляться в самый раз. Разные люди встречаются на пути, пора бы уже избавиться от детской веры, что все они испытывают близкие тебе мысли и ощущения. Однако укололо.

 <Турка>, - вполголоса произнес Дмитрий ему вслед с какой-то давно неиспытанной досадой и обидой.  

Ноги сами понесли его прочь от неприветливого места. Возмущенные мысли будоражили чувства, заставили его едва ли не бежать по этим тесным путаным улицам, куда глаза глядят. Скорый шаг помогал забыть причину раздражения, но не мог избавить от горечи, что единственно досадное недоразумение, произошедшее с ним в последний день пребывания здесь, и то доставил соотечественник. Представлялось теперь Дмитрию, что совсем отощала его родина на хороших людей. Да и немудрено, после стольких-то лет мытарств и нечеловеческих испытаний. <Всю-то кровушку выпили>, - в один далекий вьюжный вечер горестно выдохнула его старенькая бабушка, задумчиво глядя в беснующийся огонь печи. Ему вдруг до слез  пронзительно ясно вспомнилось, как она провела по короткому ершику его волос сухой теплой ладонью и добавила: <Помирать скоро, а оставить тебе нечего:>. По мальству и незнанию не мог он охватить всю глубину сказанного ею, а когда смог, начал заикаться.

Дмитрий вдруг подумалось, что здесь на чужбине он ни разу не изведал такой мучительной иссушающей тоски по дому, которую часто испытывал в родных краях. И зачем-то именно сейчас, когда он бесцельно шагает по вымощенному гладким камнем тротуару, во всей полноте и откровенности обнажилась ему вся сердечная печаль по той России, которую предки так давно и так хорошо выдумали, ладно изваяли в пространстве и времени, да не сумели удержать. Все, что знал, понимал, помнил он, мысленно слилось в один странный образ. Представлялось ему отсюда, как его поредевший опамятовший народ впопыхах собирает рассыпающиеся обломки. Но большинство лишь лихорадочно поводит руками, растерянно озирая  пепелище, с веселым ужасом наблюдая, как из-под пальцев пришлых ваятелей все резче проявляется иной и чуждый лик.

Да и то хорошо, что те немногие нашлись, кто, собравшись с силами, вновь взялись, не уповая на один Божий промысел и Божие милосердие, лепить-крепить, лелеять, в робкой надежде, что выйдет похожее. Видно и впрямь, Россия без страданий была бы не Россией. <Вот и настрадаемся всласть>, - будто кто издалека прошептал ему.

Дмитрий вздрогнул, пришел в себя, осмотрелся и обнаружил, что в одиночестве сидит на чугунной скамье под облетевшими платанами. Серая пятнистая глянцевитая кора деревьев была похожа на камуфляжный наряд <снежный барс>. Не желая более терзать свое сердце, стал разглядывать зеленую испятнанную желтыми листьями траву, яркие вспышки цветочных клумб, окружавших позеленевшей бронзы статую французского генерала, воевавшего еще с русскими гренадерами, приступом взявшими Альпы, высоко взлетающие и тотчас опадающие струи фонтана.

Прохладный ветер долетал с бирюзового озера, срывал со струй серебристые капли, приятно овевал разгоряченное лицо. Стыдно признаться, но так мило тепло и ласково было ему здесь проживать. Такую долгожданную свободу и отдых получили душа и тело. Да  и что тут говорить, устал русский человек от лихолетья, заполнившего все уголки бескрайней страны. И он устал.  Но тут же поправил себя: хорошо и мирно было ему здесь лишь потому, что на этих остроконечных  вершинах снежно мерцает отсвет далекой родины, созерцаемый каждым любящим  и верным сердцем.

Дмитрий сокрушенно покачал головой: не с кем поделиться сокровенным, некому доверить свои думы, разве что ненадежной бумаге. Поднялся со скамьи и пошел вниз, по серпантину дороги, ведущей на берег озера. Светло и безмятежно расстилалось перед ним живое водное пространство, посверкивало  золотистыми искрами. Его распахнутость и светоносность, вольный простор избавляли от душевной смуты, привнесенной неприятной встречей. От химеры, будто обманули, оскорбили и унизили, а разобраться,  ровным счетом ничего не произошло, ну, не ответил человек на душевный порыв, прошел мимо. Что ж тут такого, может статься, неприятность у него вышла или голова болит?

И чего это я всамделе так огорчился, привязался к встречному-поперечному, он-то в чем виноват? - улыбнулся Дмитрий,  ощущая, как светлеет и расступается в груди, как вытесняется из сердца досада. Верный признак, что скоро понесет его воздушная сила в родимые края, где новой пищи для страданий ума и сердца будет предостаточно. Там и нагорюемся - сказал он себе, ступив на дощатый пирс, окруженный флотилией разномастных яхт и одиноких рыбацких суденышек. Облокотившись на перила, смотрел в прозрачную глубь, вспоминая силу и необузданность тугой иссиня-зеленой байкальской волны. Но размывались чувства слабой жидкой водицей, как тушь по ватману.

За спиной раздались шаги, и кто-то, показалось, недовольным голосом, произнес:

- Ну, никак нам не разминуться сегодня:

 Дмитрий обернулся и оказался лицом к лицу с прохожим, которого он повстречал  у турецкого магазина.

- Мир тесен, где уж тут  двум русским разойтись, - выдержал он холодный неподвижный взгляд его рысьих глаз.

- И впрямь, узко здесь, сверху давит, снизу  подпирает. Хотя мне по нраву, там, где я жил, горы  тоже сразу за  огородом начинались, -  равнодушно вымолвил тот, глядя куда-то поверх его плеча. -  Давно из России?

- Уже завтра буду дома, - неопределенно ответил Дмитрий, подмечая въевшийся в его речь чужеродный оттенок.

- Ну и как там дела? - все тем же бесцветным голосом произнес он, как спрашивают иностранцы и никогда соотечественники.

- Ну, это, смотря, что хочется услышать, - сухо сказал Дмитрий, преодолевая вновь нахлынувшее раздражение, - Как худо, бедно, несчастно мы там живем или у нас, как это у вас говорится, все о,кей?

- Допустим, в тех краях, где я живу, это звучит несколько отлично - аллес гут, а так - молодчина, просчитал меня, - и подобие усмешки тронуло уголки его крепких сухих губ. - Позвольте представиться, Михаил Киреев, ныне германский подданный, мигрант последней волны.

- Ясно, беспризорное дитя российского капитализма, - съязвил Дмитрий, теряя всяческий интерес к бывшему соотечественнику, в смутные перестроечные времена вдосталь насмотрелся на подобных господ.

- Не дерзи, - лениво ответствовал тот. - Капиталистом не назовусь, хотя кой-какие капиталы имею:

- :нажитые честным и неусыпным трудом на просторах моей необъятной родины. Нашел чем похваляться, - добавил Дмитрий и зашагал прочь. Ну, не смотрят так русские люди, не говорят и не ведут себя так. Да что с него взять, одним словом, бывший. От русского у него одно обличье осталось, да и то сильно подпорченное.

Дмитрий не обольщался, на его родине за последние годы сбилось с пути немало хорошего народа, бросившегося в кипень новой жизни, как в омут с головой. Да и что не сделаешь, потеряв надежду пожить по-человечески. Можно было не соглашаться, браниться, гневаться на оборвавших постромки людей, но в одном он не посмел бы отказать даже самым заблудшим - называться своими.

- Да подожди ты, не горячись, - услышал он за спиной напряженный голос Михаила, - я всю ночь за рулем, на нервах, думал, доеду - отдохну, да все как-то сразу пошло  шиворот-навыворот. И с тобой неловко вышло, шел мимо, голова в тумане, брякнул что-то невпопад, а когда спохватился, тебя и след простыл. Отвык я в неметчине с нашим братом общаться.

- Ну, и не стоит заново учиться, - отрезал Дмитрий, не сбавляя шаг, но отцепиться от оказавшегося назойливым соотечественника оказалось непросто. Тот умолк, но упрямо шагал следом. Так, не проронив слова, поднялись они на смотровую площадку, и остановились, переводя дыхание. Отсюда открывался пасторальный вид на швейцарские поселения,  раскинувшиеся по всему противоположному берегу озера в ярком обрамлении осенних альпийских  гор.

- Я как-то однажды по привычке озеро Женевским назвал, так меня беспардонного тут же вежливо поправили - Леман, - прервал затянувшееся молчание Михаил. - К чему я это? Да, вспомнился один французский анекдот. Значит, вымерли у женевцев лебеди. Делать нечего, обратились они к соседям за гуманитарной помощью. Ждут-пождут, наконец, привозят им птиц. Открывают корзины, а там сидят утки. Как так, вопрошают они, мы же вам заказывали лебедей? А вы им шеи вытяните - отвечают французы - они и станут лебедями. Вы на это большие мастера. Ты юмор понял? Я нет, ну, да и шут с ним. Французы - люди хорошие, но я их никогда не пойму, а они меня и подавно. У них какой-то свой французский патриотизм, несхожий с  нашим. Кстати, вы там патриотов по-прежнему в одном прибежище с негодяями держите? - кашлянул он в кулак. 

- Слушай, герр Киреев, как это там, по-вашему - ауфидерзейн, что ли? - в сердцах выпалил Дмитрий.

Что на него накатило сегодня, допреж такого терпимого и благожелательного к людям, понять он еще не мог, да, честно сказать, не очень желал разбираться. Последняя фраза бывшего соотечественника и вовсе вывела его из равновесия. Какое изменщику дело до покинутого отечества, за любовь к которому уже пострадало столько русских людей? Подумалось с сердечной тоской, что все,  кончилась его терпение, иссякли силы постигать происходящего с ним, родиной и всем миром. Но следом  пришло отчетливое понимание, что вся его душевная смута, все пережитые страдания не прошли даром, что он уже перешагнуть порог отчаянья, и что именно сейчас непостижимым образом выплавлялась в нем твердая уверенность в правоте своего народа. Выразить которую словами он пока мог лишь приблизительно - вот есть мы и они, и всем нам предстоит уживаться, имея свой отличный взгляд на происходящее, свой умысел и свой промысел.

- Да ухожу, ухожу я, скажи только, как там у нас? Я восемь лет дома не был, и не надеюсь, что когда-нибудь вновь побываю, - вымолвил он с  такой гнетущей тоской, что у Дмитрия на мгновение захолонуло сердце.

- Живем, хлеб жуем, - ошеломленно произнес он, поднял глаза и  осекся - взгляд Михаила все так же был холоден, тускл и бесстрастен. - У нас там как на войне, кто не умер, тот живой. Опять же, что русскому хорошо, то немцу смерть. Да и не убежать всем за границу, не все же такие ловкие:

Понял, что перегнул палку и добавил, пытаясь сгладить неловкость:

- Налаживается отечество, вот повоюем еще чуток сами с собой и повернем на счастливую жизнь. Только в чем оно счастье наше? - помолчал и спросил вдруг: А где дом у тебя был?  

- Почему был, он и сейчас есть, разве что чужие люди в нем живут, - отвел взгляд Михаил, - я пока в столицу не перебрался, далеко жил, в рыбацком поселке на Байкале:

- Вот те раз! - изумился Дмитрий, - земляки мы, выходит, я  сам из Иркутска.

- Быть не может, - недоверчиво протянул Михаил и переспросил внезапно охрипшим голосом, - в самом деле, из Иркутска? Ясно теперь почему меня к тебе притянуло. Сторониться стал я соотечественников... ни к чему попусту душу бередить, и так от нее одни ошметки остались. Да и привык я уже жить в одного.

- Не понял, как это - в одного? - переспросил Дмитрий.

- А это когда кругом всякого народа много, а людей нет.  Хотя нет, были у меня два приятеля, к которым я и прикатил в гости. Ох, и славно мы тут, на берегах Лемана, зажигали. Были да сплыли... - помрачнел он на мгновение и торопливо продолжил: - Слушай, здесь неподалеку городок есть, Эвиан называется. Вот, где есть душу отвести. Чего одно тамошнее казино стоит: Я тебе скажу, там такое казино, такая публика. Поехали? - внезапно предложил он сиплым баском.

И Дмитрий потерялся. Ошеломительно быстро произошла перемена в человеке, которого еще несколько минут назад, казалось, на дух ни переносил.  

- Какое казино, - нерешительно ответил он ему, - я уж на крыло встал, мне завтра утром домой лететь. Подарков вот накупил, - приподнял он туго набитый пакет.

- Домой, подарки, - не своим голосом повторил Михаил, дернул подбородком снизу вверх, и тихо добавил: - чудно это слышать, когда уже ни дома, ни родины, ни флага.

Дмитрий не любил это рожденное в местах отсюда столь отдаленных выражение и поморщился.

- Не торопись, - по-своему поняв его неудовольствие, вздохнул собеседник, - дом твой никуда от тебя не убежит. До утра еще далеко, успеем наговориться, напиться и протрезветь. Немало что успеем. Ну, как, принимаешь приглашение?              Все-таки он был русский человек, к тому же земляк, и за одно это можно было простить ему многое.  

Дмитрий неуверенно усмехнулся:

- Знаю я эти ваши казино, глазом не успеешь моргнуть, как обдерут до нитки, а за долги в каталажку посадят:

- Честно скажи, ты хоть раз в казино заглядывал?- глянул он  чуть ожившими глазами. - Хотя бы из одного  интереса, как люди там время проводят? А если не был, так не суди. К примеру, я в казино хожу не для того, чтобы выиграть или проиграть, а воротить прежний вкус к жизни. В Европах, знаешь ли, жить скучно, здесь мало что происходит, не хватает перцу. Не то, что у нас, - споткнулся на слове и тут же поправился, - вернее, у вас. Я еще не забыл эти чудные ощущения: если и выпадет спокойный денек - начинаешь озираться - не случилось ли чего? Так едем или нет?

- Да нет, спасибо, не игрок я,  азарт при себе держу.

- А чего же ты тогда тут делал? - искренне изумился Михаил. - В этих отдохновенных местах без азарта и муха не летает. Здесь жизнь бурлит, кипит, наружу просится, несмотря на то, что тесновато ей, - разом окинул он тесно сомкнувшиеся черепичные крыши средневековых домов, узкие извилистые улицы, утекающие к подножию остроконечных горных вершин.

- Работал, - коротко ответил Дмитрий.

- Странно, сюда люди отдыхать едут, на худой край подлечиться.  Впервые слышу, чтобы тут работу искали. Так чем же ты здесь все-таки занимался? - спросил он ходу и увлекая за собой Дмитрия.

- Почему здесь? Я везде одним и тем же занимаюсь, людей лечу. Доктор я, - и тут же подумал, что всю прошлую ночь занимался делом, которое тоже несет исцеление. Только таким редким лекарством врачуют душу.

- Странно, не очень-то ты похож на лекаря, - недоверчиво проворчал Михаил и махнул рукой. - Впрочем, какая разница. На поверку, многие оказываются не теми, за кого себя выдают.

- Все просто, надо не казаться, а быть, - испытывающе произнес Дмитрий.

- Не покажешься, не оценят, - возразил Михаил. - Вот если ты, допустим, пришел бы  ко мне в фирму устраиваться, мне бы одного взгляда хватило, чтоб тебе отказать. Ты не обижайся, но подать ты себя не умеешь, да и не хочешь, наверное. Для таких как ты важнее, что там, в груди, от всех сокрытое. Или не прав я?

Дмитрий задержал взгляд на Михаиле: застывшее выражение его глаз так не сочеталось с пластичными движениями быстрых рук, а в его вялый голос нет-нет да вплетались жесткие властные нотки.

- Ты тоже  на коммерсанта не очень похож.

- О том и говорю, мир прост лишь для дураков. Разве мог я в своем босоногом детстве представить, кем стану и как начну куролесить? Да разве я один такой? Целая страна вдруг опять отчуралась от всего прожитого и пошла в разнос. Такое в самом жутком сне не приснится.

- Не говори за всех, - вставил Дмитрий. - Ты здесь видно совсем от жизни отстал. Нашим людям непросто заново выучиться работать на себя, а не на весь мир.  Хотя бы этому для начала. С отвычки не у всех получается, но и эту науку освоим. Не боги горшки обжигают. А насчет сна - всякий нормальный человек, испытав потрясения, тривиально хочет покоя, а не бежать впереди планеты всей.

- Хотелось бы верить, - протянул Михаил, - в свое время я мечтал работать лишь в перерывах между отдыхом, а теперь вкалываю как заведенный. Сюда же вырываюсь раз в году на неделю. Когда уж совсем невмоготу, когда дышать становится нечем. Тут горы, озеро плещется, не наше славное море, конечно, но хоть какое сердцу успокоение,- вновь ровно без всякого выражения вымолвил он, не меняя выражения похолодевших глаз. - Мне этого достаточно, а потом меня тут знают и любят. Вернее не меня, а мои марки или франки. Как завтра станут любить мои евро.

На площади у старой ратуши  замедлил шаг, закурил тонкую коричневую сигарету и сухо сказал:

- Знаешь, а тут врачи, в отличие от русских - люди обеспеченные. Ты тоже концы с концами сводишь?

- Не в деньгах счастье, а как их можно любить и вовсе не представляю, - ушел от прямого ответа Дмитрий, и, застигнутый врасплох,  неожиданно для себя добавил: - Труднее всего любить человека.

- В самую точку, - уважительно протянул Михаил и едва ли не впервые пристально глянул в глаза. Дмитрий внутренне поежился. Он будто прочел в этом мрачном взоре: сызмальства сердце мое переполняла любовь ко всему живущему, а осталась одна боль да мука. Что-то со всеми нами случилось, если так со мной произошло.

-  В нашем отечестве не все, конечно, но многое осталось  прежним, и хороших людей не поубавилось, просто они  в глубине жизни, а на поверхности грязная пена.  Хорошее надо искать, а плохое само набредет, - в замешательстве договорил Дмитрий и замолчал.

       В ту самую секунду к нему возвратился во всей своей холодной ясности ранний апрельский вечер: клок прошлогодней соломы на обочине дороги, плавно уходящей к самому горизонту, вытаявшая прошлогодняя стерня широкого поля, высокое прозрачное небо с трепещущим в вышине жаворонком, льющим на землю из серебряного кувшинчика свои чарующие звуки, и чернеющие вдалеке перелески, подсвеченные снизу матовой бледностью нестаявших снегов. И будто враз ощутил холодок неуловимого ветерка и запах горчинки истлевшего в пламени талого прута, и тонкий вкус березового сока. А вместе с тем - пронзительное чувство слитности, принадлежности и растворенности во всем этом, распахнутом на все стороны летящем пространстве, так сразу, легко и свободно вобравшем его в себя.   

- Слушай, а куда мы с тобой идем? - спросил он,  с сожалением избавляясь от мимолетного видения.

- В ресторан, куда же еще, чай не бедные мы, - совсем по-русски ответил Михаил. - Пока ты мне тут про нежные чувства толковал, мне на ум вот что пришло. Я когда впервые сюда приехал, знаешь, чему больше всего поразился? Радушию людей. Вышел из отеля, не прошел и сотни шагов, обгоняет меня на тротуаре француз, сразу видно - торопится, обогнул, обернулся и с любезной улыбкой: <Пардон, месье>... Мол, извини, побеспокоил. И побежал себе дальше. Скажу тебе, впечатление получил не из приятных - будто в дураках меня оставили. После догадался отчего: как-то очень быстро народ наш отвадился улыбаться. Вечно он чем-то озабочен, угрюм, зол. Ты не замечал, что у вас там, на улицах мало кто уступает дорогу друг другу. А меня за все эти годы здесь никто ни разу не обматерил. Ну, так вот я скорее того француза полюблю, чем русского и ничего с этим уже поделать не могу.

Дмитрий отчетливо сознавал всю реальность окружающей его жизни, трезво оценивал слова и поступки, и в то же время не мог избавиться от странного чувства невозможности происходящего: они неторопливо шагали в прозрачном и тихом мире, которому не принадлежали и не могли принадлежать. Однако каким-то  совершенно невероятным образом рок свел их так далеко от отечества, но не мог избавить от чувства разъединенности.  И весь их нелепый путаный разговор был не более чем пустая выдумка.

- :машину оставил во дворе отеля  и пошел, куда глаза глядят, оглушило меня известие, что отбыли мои приятели на родину, а так неплохо здесь устроились. У обоих  роскошные особняки, шикарные авто:

Внезапно Дмитрий понял, что потерял нить разговора и неловко вклинился в разговор:

- Так срочно, что даже не смогли предупредить:

- Их же не спрашивали, в наручники и в самолет! Хорошо, что меня не успели в свои дела впутать, - если бы не холодок в его голосе, можно было решить, что сказано это с удовлетворением. - Да что о том говорить, только настроение портить,- оборвал он свой рассказ и задержался у яркой клумбы, - ты лучше глянь, какие тут цветы цветут. Поначалу в толк не мог взять - как они круглый год не вянут? Ни зимой, ни осенью. Здесь ведь тоже холода бывают. После выяснил, что цветы выращивают в бумажных пакетах, меняют по надобности.

-   Причем здесь цветы? - удивился Дмитрий.

- Да ни причем, так, глаз радуют. Немного в нашей жизни красивого осталось.

Дмитрий не мог согласиться с ним по одной причине - все эти дни он сполна  наслаждался красотой разумно и со вкусом устроенной здесь жизни.  Поначалу  дивясь простодушному украшательству жителями своих жилищ: цветами в горшках, затейливыми фонарями, росписью наружных стен и скульптурами над входом. Изумление вскоре прошло, но не бесследно, осталось понимание, что удивлялся больше не тому, что на родине днем с огнем не отыщешь, а своей наивной уверенности, что и у нас, наконец, все так же славно уладится. И еще - чем быстрее и вернее поймем, что своя краса милее чуждой, тем пригляднее станет наша жизнь. А уж после проявилась в нем это неизъяснимое чувство принадлежности к своей светлой суровой земле, променять которую на любую другую, даже такую славную, как эта, было бы дикостью несусветной.

Так долго  петляли они по тесным извилистым улочкам, что в какой-то момент Дмитрию показалось, что и пирс, и берег, и озеро остались где-то далеко позади, а сами они окончательно и бесповоротно заплутали в замысловатом городском лабиринте. Как вдруг в узком промежутке меж каменных особняков вновь выказался шелковый бирюзовый лоскуток. И тут же, рядом с берегом, обнаружился небольшой веселой постройки ресторан, окнами на безмятежную водную гладь. С вывески над входом горделиво выгибал шею белоснежный лебедь и разве что не шипел на посетителей.

- Ну, дошли, наконец, - перевел дыхание Михаил, - а то  уже притомился. Да и немудрено, перемахни-ка за ночь через Альпы.

- Укатали сивку-бурку крутые горки, - меланхолично заметил Дмитрий, все еще пребывая в сомнениях, - а то, может, оставим эту затею?

- Я в этом ресторанчике бывал, и мне понравилось, - будто не услышал его Михаил. - Помню, хвастали мне, что лучшего винного погребка на всем побережье не найти, и особенно славен выбор белых вин.

В полупустом зале выбрали столик у окна с видом на озеро: за прозрачным стеклом сиял и искрился неправдоподобный прекрасный мир, из которого они только что выпали в эту уютную полутьму, заполненную модными изысканно сделанными вещами. Но изыски всегда отличаются от истинного. Там, за окном, было много настоящего: скалистые горы, озеро, стремительно приобретающее свинцовый оттенок, ветер, вдруг вскачь погнавший волны, взъерошенные савойские сосны и плавное падение огромного разлапистого кленового листа.  Глаз было не отвести от стремительно меняющейся на глазах картины. А еще через мгновение коротко и наискосок брызнули капли дождя, и стекло подернулось матовой пеленой. 

- Резко в это время погоду ломает. Похоже выпал нам последний солнечный денек. Теперь поползут мокрые туманы, заволокут город  по самые крыши. Понесут сырость и холод, и тоску, - задумчиво произнес Михаил, отводя взгляд от запотевшего окна и раскрывая винную карту. Невозмутимый официант уже пару минуту выжидающе стоял у столика.

- Что и следовало ожидать, полный набор: мускат, токай блан, сильванер, гевюрцтраминер: Местными винами тебя наверняка уже потчевали, а я хочу тебя удивить эльзасским вином. Провинция есть такая - Эльзасс - на границе с Германией, а там и я недалеко живу: Гарсон, токай пино грис, - отрывисто сказал он.

Официант одобрительно кивнул и исчез, тут же прикатил тележку, ловко выудил из нее длинную узкогорлую бутылку зеленого стекла и плеснул на дно бокала. Михаил покачал бокал из стороны в сторону, посмотрел на свет, понюхал, пригубил, еще раз вдохнул тонкий аромат и, покатав вино во рту, сделал большой глоток. После третьей порции  чуток выждал, оценил и согласно кивнул головой. Официант наполнил бокалы.

- Неплохо, совсем неплохо, этот токай сделан из винограда позднего сбора, потому так свеж и ароматен. Или, может, тебе чего покрепче? - вдруг предложил Михаил. - Ну, нет, так нет, а я, пожалуй, начну с аперитива и закажу себе джин. От вина меня в сон потянет. Да и может добропорядочный буржуа себе потрафить,  - скользнула по его губам неприятная усмешка.   

Только теперь Дмитрий как следует рассмотрел своего визави, но так и не   избавился от странного ощущения: будто тот уже  побывал в неживых да каким-то чудом выкарабкался. И, определенно, находился сейчас в полном здравии, в чем он как врач усомниться не мог.

Михаил молча потягивал джин, сосредоточенно думал о чем-то своем, глубокая складка, залегшая меж густых бровей, выказывала упрямый норов. Скрытны мысли человека. Пустое пытаться следовать их запутанными извилистыми путями, еще напраснее полагать себя прозорливцем, способным прочесть их. От недопонимания этого на свете происходят многие горести и беды. Ресторан меж тем постепенно заполнялся людьми, разноголосый гомон звучал вокруг, но не мог одолеть глухой тишины, куполом накрывшей их столик. Дмитрий допил  белое с вино, ощутил покалывание на кончике языка и в полной мере оценил особый горьковатый аромат напитка, выдержанного в дубовой бочке. Отставил бокал, сохранивший тонкий запах полевых цветов и нарушил молчание:  

- Рассказал бы, что ли, как тебе там, в твоих Германиях живется?

- Хорошо там и тут, где по имени зовут, - отрешенно ответил Михаил, не поднимая глаз. - Тоже мне любознательный нашелся. Хочешь услышать, как  тяжко и тошно существовать без родины? Так не дождешься покаянных слов. Ностальгия для меня красивое слово и не более того.

Дмитрий невольно подобрался, почти дословно ему недавно ответила  одна избалованная сытой швейцарской жизнью дама. Он вовсе не собирался спрашивать ее о том, всего лишь вежливо поинтересовался, как ей здесь живется. И сам того не подозревая, вторгся в недозволенное. Повадливая мадам, неуловимо схожая с большой хищной кошкой, напряглась и выдала ему по первое число. И Дмитрию остро захотелось, чтоб на ней иссякла последняя волна эмиграции. Если так можно было назвать добровольный женский исход по причине замужества в более благодатные края. Выслушав ее, ему стали понятно, почему эта бывшая русская, путаясь в словах, окатила его такой холодной нескрываемой иронией. Путь назад ей не был заказан, в любой момент она могла возвратиться, но нипочем не станет этого делать. Потому, как деньги мужа почти избавили ее от неистребимого для большинства эмигрантов комплекса - чужой.

Дмитрий сильно ошибался, воображая, что чужбина обнажает сущность прошлого и настоящего лиц, перемещенных из одного пространства в другое.

Но он не стал бы так напрягаться, если бы знал, что скажет в следующую минуту его собеседник.

- Как может мучить тоска по родине, если родины нет? И меня нет.  Ничего нет. Пустота. Жизнь моя иль ты приснилась мне, - дробно отстучал Михаил  твердыми пальцами по столешнице. - Получается, я теперь как бы не живу. Вернее вместо меня прежнего существует и весьма неплохо совсем другой человек. И ему вовсе не обрыдло такое существование. А все печали гоню от себя помелом, - бравируя, досказал он.

Дмитрий всмотрелся, но его визави по-прежнему был трезв, собран и деловит, ничего не указывало и на внезапное помешательство. Или джин все же выскочил из бутылки?

Из полумрака зала бесшумно возник гарсон и вновь наполнил бокалы. Михаил проводил его долгим ничего не выражающим взглядом  и перевел глаза на Дмитрия. 

- Мне иногда кажется, что это не со мной все происходило. Там, в России. В Европах жить проще, понятнее, никакой тебе фантасмагории. Знаешь, такой ровный чинный плавный полет. Тут если и пошумят, то для порядка. У нас же как завернет, так прямо, буран в степи, ни видать ни зги, и потеряться легко. Я ведь здесь только уразумел, что все, чтобы я ни делал, подвигало меня к исчезновению невесть куда.

- Может, не так делал или не то, - вставил  Дмитрий.

- Вполне возможно, - легко согласился Михаил. - С того ведь все и началось, что страна вдруг встала с головы на ноги, получив мощное сотрясение мозгов. Ты когда-нибудь стряхивал голову? Но симптомы знать должен - мутит, тошнит, в глазах мир расплывается, и каждый шаг в черепе отдается. Бредешь по улице, а тебя из стороны в сторону бросает. То, что произошло со всеми нами, невероятнее, чем враз опрокинутая жизнь отдельно взятого человека.  И от того лишь достовернее все случившееся лично со мной.

Михаил расслабленно откинулся на спинку стула, скрестил на груди руки и оживленно продолжил:

- Ох, и запенилась жизнь, как бражка в бутыли!  Тебе ли рассказывать, ты же сам живой свидетель всей этой свистопляски.  Полный раздрай. Но я себе стряхнутую голову быстрее многих других поправил. Да и немудрено - за плечами экономическая академия и дядька в министерстве финансов, престижная по советским меркам работа и опыт, своеобразный, но все же опыт. Сообразил, как и что делать прежде, чем оголодал. Наверное, деловая хватка всегда во мне была, а проявилась, едва разрешили кооперативы. Многие еще в затылке чесали, что да как, а у меня уже сеть киосков. Время скудное, во всем недостаток. Отыскал заграничных партнеров, договорился о поставке продуктов. Денежка рекой потекла. Иногда сам себе не верю, что тогда наличные деньги сумками носили. Дикость, конечно, первобытный капитализм, но ведь было же.

 Дальше больше, подоспела пора приодеть народ. Сытый в обносках не ходит. Самолетами товар из-за бугра доставлял. Потом пошли оптовые поставки бытовой техники, мебели и еще много чего. И так меня закрутило-завертело, оглянуться не успел, по всей Москве магазины мои стоят. Забогател, куда с добром. Но у нас не у них. Тут, если сколотил приличный капитал, можешь считать себя порядочным человеком. В России же я был частный, а значит - не совсем честный, предприниматель. И это еще мягко сказано. Время муторное, всяк норовит оттяпать кусок. Говорю же, у многих помутнение в мозгах произошло. Одним словом, откупался, отбивался, пока мог. Вспоминать тошно, не то, что рассказывать. Короче, в одночасье свернул торговое дело, распродал все магазины, а деньги вложил в производство. И сделал роковую ошибку.

Дмитрий не сводил с него удивленных глаз. За одним столом с ним сидел сильный уверенный в себе человек, способный определять цену себе и другим. Этот властный взгляд, скупые, выверенные жесты,  жесткая складка губ, чеканивших слова - все выказывало в нем человека, знавшего лучшие времена. Почему знавшего? - мысленно одернул он себя, - судя по всему, и сейчас процветает, не у нас, правда. Обождал, пока Михаил запьет паузу добрым глотком джина, и стал слушать дальше.

- Решил заняться огранкой алмазов. Оцени,  если можешь, один замах чего стоит! Понимаю, поверить в такое непросто, хотя почему бы и нет, ты же сибиряк. Вот говорят, медведь подслеповат, но когда он  ломит по тропе, это уже не его проблемы. Так и я вломился в этот бизнес нахрапом. С медвежьей хваткой начал бриллиантовое дело. Приобрел две на ладан дышащих фабрики. Мастеров-огранщиков с миру по нитке собирал. Сумел найти поставщиков сырья, что само по себе почти невозможно сделать. Но тогда слово нельзя в моем лексиконе не существовало. Обо всем и не расскажешь, да и не надо, главное, запустил я производство.  Эк, меня занесло и угораздило! - сжал и разжал он кулаки. - Ведь представлял же, с кем столкнусь лбами у себя в стране. Ну, с ними я еще, быть может,  разобрался по-свойски. Недооценил как раз тех, кто ворочает этим бизнесом за рубежом, они то и взяли меня тихой сапой. Это уж потом, без штанов оставшись, сумел  я оценить всю степень своего нахальства. А заодно и  элегантности, с которой стерли мое дело в алмазный порошок, этак небрежно смахнув его себе на ладонь. Тоже, нашелся ухарь-купец! Ну, и ладно бы, что нам стоит дом построить, когда леса кругом тьма. Не я первый, не я последний.  Влез бы в кредиты, поскреб по сусекам, глядишь, и одыбал. Силушки хватало, ума не занимать. Да ведь не дали.  Не отстали. Рвать стали рвать на куски все кому не лень: от бандитов до банкиров. В общем, пустили в полнейший разор и довели до ручки. Затравленным волком петлял по всей Москве, меняя лежки. В потрепанной кроличьей шапке и куртке на рыбьем меху. Куда только все мое имущество подевалось? До сих пор поражаюсь скорости обнищания. Как вспомню эту чавкающую под ногами московскую слякоть, так вздрогну, и сразу переобуться хочется. Но врешь, меня  так просто не возьмешь, - вновь отвердели его скулы. Он невидящими глазами посмотрел в глубину зала, и перевел взгляд на Дмитрия. - Хватит или до конца дослушаешь?

Дмитрий машинально отпил из бокала и кивнул головой. Выдумать такое ему представлялось невозможным, гораздо правдоподобнее было - это пережить.

- Ну, стало быть, остался я ни с чем. Сам с собой. Друзья-приятели, как водиться, отвернулись, да я и не в обиде на них. Каждый умирает в одиночку. А я по натуре и есть волк-одиночка. Отлежался, раны зализал и начал думать, как жить дальше. Главное было в себе не разочароваться, руки не сложить и не наложить, - мрачно пошутил он. - Превозмог себя, собрался, и время фартовое еще не кончилось. Знал, какие немереные деньги людям достались, тем особенно, кто государственный пирог кромсал. Зря, что ли, меня обучали финансовым наукам? Вот и решил я  помочь им грамотно распорядиться нечаянно свалившимся на них богатством. А ничего другого и не оставалось. Ни кола, ни двора и молодая жена с грудным ребенком на даче живет. Начинать с нуля свое дело - глупо. Дважды в одну реку не входят. Пришлось рисковать по-крупному. И зачем я все это тебе рассказываю, - внезапно осип его голос. - Неужто опять русская кровь во мне хороводит? Да, нет, ошибаюсь, один голый  деловой расчет - тяжко ведь в одиночку грехи и беды носить. Невольно подмывает на чужие плечи груз переложить, облегчить свою ношу. Хотя до покаяния мне еще дальше, чем до Москвы. Устал я, - тяжело вздохнул он, - а посему давай лучше пить вино и говорить о женщинах.

- Нет уж, будь добр, доскажи до конца,- запротестовал Дмитрий. 

- Беда в том, что все, с кем я имел дело, хотели приумножать свои капиталы, особо не напрягаясь. А так бывает только в сказке: ночью денежку закопал, а утром выкопал с прибытком. В общем, для таких вот, страждущих, открыл я посреди Москвы нефтяную трубу. Всякий нынче готов в нефтяной бизнес вложиться, да не каждый может. А тут я с выгоднейшими предложениями - налетай, подешевело! От желающих отбоя нет. Никому отказа нет. Сколько нужно, сто тысяч тонн? Да хоть миллион. Оформляю необходимые бумаги, комар носа не подточит, захожу в министерство, погуляю по коридорам, выхожу к клиенту - ваш вопрос решен. Так все обставлю, чин-чинарем, что иногда сам удивляюсь, как мне удалось заключить такую выгодную  сделку. Капиталы мои тем временем прирастают, оседают на счетах в оффшорной зоне. Но я же привык в бегах  скромно  жить, чую, хватит, пора и честь знать. Да и время мое вышло. Короче, помер я.

- Как помер? - оторопел Дмитрий.

- Да так, скоропостижно. От сердечного приступа. За деньги все можно устроить. Даже собственные похороны. А уж купить новое имя, чуть изменить внешность, биографию и  гражданство   особого труда не составило. Капиталы мои к тому времени уже плавно перетекли в надежный дойчебанк.  А следом и сам перебрался в Германию. Тебя что-то не устраивает? - Михаил смотрел на него с неприятным прищуром.

- Поверить трудно и не поверить нельзя, - выдавил из себя Дмитрий и недоверчиво усмехнулся, глядя в его сузившееся неподвижные глаза, которые лучше всяких слов подтверждали правдивость всего им сказанного. Ему вдруг  с какой-то ослепительно злой  откровенностью обнажилась вся неприглядность истории, приключившейся с этим человеком.

- Допустим, что так оно все и было, - медленно добавил он,  стараясь не встречаться с недобрым взглядом, - ты нажился и скрылся. А партнеры погоревали-погоревали и поверили в твою смерть?

- Как же, держи карман шире. Искали меня долго, выкопать намеревались.  Дураков нет, мало кто поверил в мою смерть. Даже жена. Меня без нее похоронили, я ее накануне кончины подальше услал, чтобы не огорчалась понапрасну. На какие-то заморские острова, куда и дозвониться нельзя. Нет, я все с умом обставил, до жути реально, так, что сам чуть не поверил в свои похороны, когда видеокассету просмотрел. Технологией организации собственных похорон поделиться? Правильно, ни к чему. Интересно, забыли меня там  или все еще ищут... Ну да ладно,  все равно назад хода нет. Нечего и беспокоиться.

-  Как же не беспокоиться? - устало удивился Дмитрий. - Там же жена осталась,  ребенок... 

- Я ее не на необитаемом острове бросил. Молодая, красивая, обеспеченная. Денег на безбедную жизнь ей должно хватить, ежели с умом станет тратить, в чем я  сомневаюсь, ну да это ее проблемы. И хватит об этом. Я и так уже сожалею, что обо всем тебе рассказал. Нет, точно выбила меня из колеи эта история с пропавшими приятелями. Другого объяснения не нахожу. Но и не воображай, что вызнал всю мою подноготную. Я тебе показал лишь одну сторону своей жизни, а есть другая, и не поймешь какая из них изнаночная. Ты только не делай из меня  чудовище.

-  И откуда ты только взялся такой разносторонний, - вздохнул Дмитрий.

- Способный я. С измальства все налету схватывал. Помню, в школе мне учебник по математике не понравился, так я переделал его под себя. По нему и выучился. Между прочим,  академию с красным дипломом закончил. За границей спохватился, что иностранных языков не знаю. Никогда особой надобности в них не испытывал, а нужда заставила, в два счета освоил. По-французски говорю свободно, а  по-немецки даже думаю. Тут  иначе нельзя, если хочешь вести успешный бизнес. Наученный горьким опытом, капиталы свои я с умом вложил. В производство медицинской техники. Но с Россией не работаю, осталась во мне опаска, - откинулся он на резную спинку тяжелого кресла. -  Я тебе все никак историю своих приятелей не доскажу. Год назад вот так же случайно познакомился с ними, соотечественниками из Питера. Азартные ребята, круче меня в казино деньгами бросались. Доигрались... Уж на что я волк битый, а и мне сумели глаза отвести. Поверил  им. И только сегодня раскрылись глаза. Все это время они тут средства, выделенные государством на закупку оборудования для больниц, проматывали. И ухитрились все, до копейки, на себя потратить. От глупости или от жадности - понять не могу, да и не хочу. Как и не осуждаю, кто я такой, чтобы осуждать, - выдохнул он и умолк.

- Можно ли, нельзя ли, а пришли да взяли, -  подумал Дмитрий вслух.

Вечерело. Ветер усиливался, волны на озере несли изогнутые белые гребни. Сырая мгла все плотнее затягивала противоположный берег, и сквозь нее едва просвечивались огни швейцарских городов. Иссяк разговор, да и столько уже было сказано всего, столько тяжким грузом осело в душе, что Дмитрий был рад молчанию. Сидел, делал вид, что рассматривает нанесенный на стекло матовый контур белого лебедя, шумную разнородную публику, прячущуюся за тонкими стенами от непогоды.  

- Туман, какой туман, - тихо произнес Михаил, глядя в укутанное белесой пеленой темное озеро. - Тупик какой-то, ничего даже не блазнится. Ведь даже в тюрьме есть вполне определенный смысл - ожидание свободы. А тут полная бессмыслица. Знаю, что не поймешь меня, но все равно скажу: с моей смертью исчез  целый мир. Вернее, он стал иным, не лучше и не хуже прежнего.

- Это не мир, а ты стал другим, - возразил Дмитрий, испытав  на мгновение какое-то мстительно-торжествующее чувство, от которого захватило дух и тут же стало стыдно.- Нас там сильно пошатало, да мы  же на своей земле и на своих ногах,  устояли. И теперь уже не упадем.

- Ты сам-то веришь в то, что сказал, - шелестящим голосом спросил Михаил, - или только хорохоришься?

- Надеюсь, - коротко ответил Дмитрий.

- Лучше бы мы в казино поехали, - помолчав, сказал Михаил, - развеялись: Что-то муторно мне от наших разговоров сделалось. Мечта у меня есть заветная. В казино этом знаменитом куш сорвать. И дело не  в деньгах, вовсе не в них, доказать  хочу, что еще могу подмять под себя удачу.

- Не наигрался еще? - на мгновение Дмитрию жалко стало его.

- Скучно мне жить просто, без азарта, без охоты. Да и какой живой человек  мечтой себя не тешит. Ты вот ты, например, о чем мечтаешь? - произнес он шершавым голосом.

- Съездить в одно местечко близ Цюриха, Цолликон называется, - не раздумывая, ответил Дмитрий, и не удивился тому - эта мысль занимала его едва ли не с первого дня пребывания здесь, -  побывать на могиле Ивана Ильина.

- А кто он тебе? - удивленно спросил он. - Родственник?

- Можно сказать и так:Великий русский философ он.

- Не слышал даже. Какая-то совсем уж неказистая у тебя мечта: Отсюда же рукой подать, сел на авто, несколько часов и ты в Цюрихе.

- Легко сказать, у меня швейцарской визы нет. Видно, не судьба, - вздохнул Дмитрий.

- И это все, предел твоих желаний?

- Почему все, еще мечтаю, чтобы прах этого человека упокоился, наконец, в родной земле.

- Тебе-то зачем это надо? - с подозрением осведомился он.

- Почему мне, это всем надо,- и спохватившись, поправился, - нам, русским. Хватит быть в рассеянии, пришла пора собирать всех вместе.

- Наверное, мне тебя уже совсем не понять, ты еще дальше от меня, чем я думал, -  протянул Михаил.

С русского человека, как с луковицы, слой за слоем шелуху сдирают, добираясь до таинственной сердцевины, а когда сорвут последнее, обнажится горькое.

Хрупкий бокал опустел, и Дмитрий осторожно отодвинул его от себя. Михаил допил свой можжевеловый напиток, но, казалось, не захмелел ничуть, лишь скулы резче обтянуло сухой, будто обветренной кожей.

-  Наверное, голодный я, - прислушался он к себе, склонив голову, - пока не выпью никакого аппетита. Составишь мне компанию или удалишься в гордом одиночестве?

- Отчего не составить. У меня тоже с утра маковой росинки во рту не было.

Михаил щелкнул пальцами и его плеча тут же вырос официант и распахнул перед ним меню в кожаном переплете.

- В нашем элитном ресторане, - неторопливо переводил он на русский  язык меню, - вы можете заказать все, что вам угодно, любое блюдо из речных рыб, а также разнообразных морских гадов.

Поднял глаза на застывшего у плеча официанта и что-то быстро, Дмитрий не успел уловить, спросил по-французски. Гарсон важно кивнул головой.

-  Утверждает, что и впрямь все. А вот мы его сейчас проверим. Омуль на рожнах, - произнес он по-русски и облизнул пересохшие губы.

Официант умоляюще посмотрел на гостя и пожал плечами.

- Омуль на рожнах, - четко выговаривая каждое слово, повторил Михаил.

- Минуточку, - в замешательстве ответил официант и исчез, чтобы вскоре появиться  в сопровождении солидного распорядителя.

- Есть проблемы? - любезно осведомился господин. - Я немного говорю по-русски, у нас теперь бывает немало гостей из России. Думаю, что совместными усилиями мы легко устраним недоразумение. Наши повара действительно способны приготовить любое рыбное блюдо. Например, расстегай, - с видимым удовольствием произнес он. - Я бывал в Москве, изучал русскую кухню и знаю ваши вкусы, - добавил он все с той же вежливой улыбкой на губах.- Уверяю вас, из нашего ресторана еще ни один клиент не уходил, как это по-русски, не солоно хлебавши? Но что за такое блюдо - омуль на рожнах?

- Проще не бывает, - произнес Михаил, отсутствующим взглядом провожая бесплотно скользнувшую за окном птицу. - Выбираешь из свежего улова крупных тугих омулей, потрошишь, пластаешь, изнутри натираешь крупной солью, и нанизываешь на рожна. Еще надобно проследить, чтобы дерево не смолистое попалось, иначе рыбу горечью испортишь. Рожна наклонно втыкаешь вокруг костра, и  ждешь, пока омуль поджарится до золотистой корочки. Вы точно ничего не перепутаете? -  строго поинтересовался он у обескураженного господина и продолжил: - А как начнет потрескивать да брызгать соком на угли, стало быть, готово, - голос его дал слабину. - Но  это не все, надо еще чтоб волна накатывала на берег, билась о камень, студила лицо. И ночь была ясная звездная, и где-то далеко одиноко, щемяще так кричала чайка.

Михаил отрешенно смотрел на метрдотеля.

- Не огорчайтесь, месье, рецепт этого блюда вам не найти ни в одной кулинарной книге, -  произнес он, наконец, на любезном французском, обнаружил в своих руках пухлую тисненой кожи папку и медленно положил ее на стол.

- Нет, так ни за какие деньги не купишь. А я дорого бы заплатил, за один лишь запах омуля. Так явственно его помню, ажно голод разбирает. А ведь было, все было, и враз - никого и ничего. Будто волной смыло. И уже никогда не будет,- растягивая слова, отчужденно вымолвил он.

Протянул с такой тоскливой силой, что если в тот час на далеком байкальском берегу полыхал под гранитной скалой рыбацкий костерок, верно, дрогнуло, взметнулось и распалось на языки пламя, рассыпая во тьме колючие искры.

Легкая судорога прошла по левой стороне его окаменевшего лица. Дмитрий вдруг испугался, что вот еще секунда, и Михаил уронит лицо в ладони, заплачет навзрыд. Но через невыносимо долгую тягучую минуту он резко вскинул голову, остановил на официанте твердый властный взгляд, и сухим четким голосом сделал заказ.  

В жизни, ни до, ни после, не пил Дмитрий такого терпкого белого вина, отдающего сладкой горечью эльзасских виноградников.

Александр Семенов