Рассказ

Словно какое-то предчувствие овладело Сергеем Ивановичем, когда он сегодня, как и обычно, совершал свою вечернюю прогулку по околице села. Словно бы что-то должно было случиться то ли с ним, то ли с окружающим его миром в этот вечерний час поздней осени. Он мысленно усмехался: ну, что может произойти именно сегодня, когда в его закатные годы уже давным-давно не случается ничего, что бы выходило за рамки размеренной повседневности; жизнь идет ровно и определенно, как вот эта накатанная колея... И все-таки странное чувство непонятного волнения не проходило.

Под ногой время от времени тонко и печально похрустывал молодой ледок. Невысокое серенькое небо висело над простиравшимися вдаль полями и сливалось с ними у едва различимого горизонта. Из села доносились приглушенные расстоянием крики ребятишек, лай собак, а здесь, в полях, полновластно царила умиротворенная тишина. Земля, за долгое лето отработав свое, теперь отдыхала.

Вдруг на запястье руки, в которой он держал неразлучную при таких прогулках черемуховую палку, Сергей Иванович ощутил легкие влажные прикосновения - так незримо, незаметно начинается мелкий моросящий дождь. Но откуда взяться дождю при морозце? Сергей Иванович поднял глаза от дороги и увидел, как по серому пологу неба тихо, медленно, невесомо опускаются редкие робкие пушинки. Да это же снег! Снег, которого заждалась раздетая, скованная предзимней стужей земля.

Снежинки сыпались из необъятного небесного чрева все гуще и все крупнее. А вот уже и повалили большими мохнатыми хлопьями. Они почти совсем закрыли серую холстину неба, прямо на глазах все белее и белее делались поля. Стало одновременно светло и непроглядно.

Сергей Иванович повернул к дому.

Первый снег! Как он всегда неожидан и радостен!.. Да, не только взрослые, но и малые ребята знают, что первый снег - это еще не зима, первый снег чаще всего бесследно растаивает. Все так. Но его же не было добрых полгода, по нему уже успели соскучиться. К тому же, хотя его и ждут, но он не имеет привычки заранее извещать о себе - и потому всегда неожидан, потому радостен!

Для Сергея Ивановича же он был еще и больше, чем просто радующей новизной зимнего наряда земли, больше, чем просто знаком очередного времени года...

<А ведь не обмануло меня то самое предчувствие, в которое я и хотел и не хотел верить! - подивился Сергей Иванович. - Вот после этого и бери под сомнение то, что не поддается логическому объяснению или находится за пределами твоего примитивного понимания...>

Сколько уже годов с той осени, с того снегопада прошло-пролетело, а помнится, видится так ясно, будто было вчера или позавчера... Снег валил такой же крупный и обильный и медленно таял на ее цветастом платке, на ресницах, на губах. Время от времени она вскидывала голову и подставляла лицо под снежинки, как это мы делаем в детстве при благодатном летнем дожде...

Сергей Иванович пытался вглядеться в снежное беспросветье - не покажутся ли огни села? Но живая белая стена казалась непроницаемой: она шла вместе с ним и словно бы отгораживала его от окрестного мира, оставляя наедине с самим собой. Умом-то он знал, понимал, что с окружающим миром ничего не поделалось, и село, куда он шел, где-то рядом, может, в какой-то сотне шагов, но погляди перед собой, взгляни по сторонам - нет ничего, только ты и белая карусель вокруг тебя. И это непривычное, редкое в наше время чувство полной отрешенности от всего и вся как бы поднимало над суетой повседневности, давало возможность подумать, как говаривали в старину, о душе, о чем-то возвышенном и сокровенном...

Ничто не помешало Сергею Ивановичу оставаться наедине с собой, со своей памятью и когда он пришел домой, затопил подтопок и уселся перед ним в самодельное деревянное креслице.

Жену он похоронил три года назад. Дочь еще до его прихода убежала в клуб: там сегодня крутят какой-то боевик. Вообще-то не надо бы пускать - пустая трата времени, если не хуже того, лучше бы что-нибудь почитала. Но нынче и в книгах - те же боевики. Да и как не пустишь: человеку скоро шестнадцать, в такие годы все считают себя ужасно взрослыми и самостоятельными...

Уютно потрескивают дрова. В простенке над головой мерно куют время старенькие ходики.

Сергей Иванович хотел зажечь свет, но раздумал: при электричестве будешь в привычной домашней обстановке, а не наедине с самим собой. Да и дрова уже хорошо занялись, можно открыть дверцу подтопка, и света хватит. А еще - в полумраке лучше видно, как за окном все еще идет, хотя и не так густо, первый в этом году снег.

Первый снег...

<...Последний довоенный год, - вспоминал, как будто кому рассказывал Сергей Иванович. - И мне, как и дочке сейчас, доходил шестнадцатый год. Только я был не школьником, образование мое закончилось на семилетке, и доучивался потом, уже после войны. А тогда пришлось сидеть не за партой, а за рулем трактора. Профессия тракториста в те времена была еще редкой, и, конечно же, ребячье сердчишко мое трепыхалось, от гордости при завистливых взглядах сверстников или восхищенных - девчонок. Об одном жалел: еще в шестом классе пристрастившись к чтению, теперь месяцами не держал в руках книги. Летом - с ранней весны до поздней осени - в поле, зимой - в ремонтных мастерских. Разве что в начале зимы, как вот сейчас, когда полевые работы окончены, а ремонт еще не начался, был какой-то просвет.

Культурой село никогда не баловали. Но нынче - чуть не в каждом доме телевизор: можно, не выходя за порог, побывать в Африке или Австралии, в театре или на выставке. Тогда книга была чуть ли не единственным окошком в большой мир. Развлечений - никаких, даже приличного клуба в селе не было, под него был приспособлен бывший поповский дом. И вот в этом просторном доме мы осенними вечерами собирались и сами себя развлекали: играли в шахматы, декламировали стихи, разучивали песни. А еще - разыгрывали постановки. Завклубом, наш же сельский разбитной парень Ванька Ганин - его мы чаще звали двойным именем: Ванька-Ганька - не говорил: поставить пьесу или спектакль. Он говорил: будем готовить постановку. А поскольку Ванька перед тем окончил краткосрочные курсы культработников, то ему, конечно, было виднее, что и как называть.

Выбор пьесы был делом непростым. Мало ли всяких пьес, и хороших, и не очень, сочинялось тогдашними драматургами. Да и до них уже кое-что было написано тем же Шекспиром или Островским. Но это еще не значило: выбирай пьесу по сердцу и начинай работу. Допустим, пьеса хороша и даже очень хороша, но в ней такая прорва действующих лиц, что их перечень не уместился на одной странице - где столько артистов набрать? В другой главные герои - пожилые да старики, как их нам, безусым, сыграть: на одной приклеенной бороде далеко не уедешь... О костюмах и декорациях и говорить нечего. Потому-то не редкостью было, когда из пьес бестрепетно убирались эпизодические лица, сокращались, а то и вовсе вымарывались целые сцены. Искусство требовало жертв!..

В ту осень, после жарких споров, для постановки была выбрана немудрящая пьеска под названием - дай Бог памяти! - то ли <Сады цветут>, то ли <Соловьи поют>. Действующих лиц немного, да и те, в основном, молодежь, есть один старичок, но он где-то на третьем плане маячит и всего лишь реплики подает. Декорация тоже подходящая: шалаш в саду, плетень, ну еще стол, а на нем - самовар. Словом, отличная пьеса, словно специально для нашего драмкружка написана.

Начали распределять роли. И тут неожиданно выяснилось, что артистов на ребячьи роли хоть отбавляй, а девчонок не хватает. Даже не то чтобы не хватает, село большое, и на второстепенные роли найти можно. Но кого определить на первую? В пьесе сказано, что Оля - главная героиня - красивая, высокая, светловолосая, и по ходу действия все эти приметы обыгрываются. Но нет среди наших самодеятельных артисток высокой и светловолосой - вот незадача.

- Не будем буквоедами и буквалистами! - изрек наш заведующий клубом, он же режиссер-постановщик. - Поставим на эту роль Анюту... Ее сегодня нет, но разговор у меня с ней был.

 - Нюрку Медную? - в один голос переспросили мы, не веря своим ушам: неужто никого не нашлось, кроме этой конопатой девки с волосами цвета красной меди?

- Да, волосы у нее не совсем по тексту, - согласился Ванька-Ганька. - Но возьмем да исправим на бронзовые. Конопушки тоже запудрим. Главное же - вы забыли! - ей по роли надо уметь и петь, и плясать, и даже - помните в третьем действии? - через плетень прыгать. Кто еще все это умеет?

Мы вынуждены были согласиться: и то, и другое, и третье действительно лучше всех получается у Нюрки Медной...

С мужской первой ролью было попроще.

- На эту роль есть две кандидатуры, - объявил наш худрук. - Ты, Шурик, и ты, Серега...

Мы с дружком Шуркой Огневым переглянулись: ого, какой чести удостоились! А Ганька между тем продолжал:

- У каждого из вас есть и свои плюсы, и свои недостатки. У Шурика хорошо подвешен язык, он, что называется, за словом в карман не лезет, и вообще, держится на сцене без всякого зазрения, как у себя дома... Серега в этом отношении проигрывает: неприлично застенчив, держится не то что скованно, но и не совсем свободно, бывает, что руки не знает, куда девать... Но! - тут Ганька поднял указательный палец кверху. - Шурик - ты уж не обижайся! - росточком не вышел, и как же он будет по плечо Оле-Нюре? Это может вызвать нежелательный смех в зале, всякие неуместные шуточки, которые могут смазать главную идею постановки... Сергей же, при всех минусах, и ростом взял, и... да что говорить: он еще только появится на сцене, еще и слова не скажет, а зрителю, особенно его женской половине, уже будет ясно, почему Оля влюбилась в него с первого взгляда и очень хочет - даже вон через плетень прыгает! - чтобы он ответил ей тем же... Так что придется ставить Сергея...

Так же были распределены и остальные роли.

С первой же репетиции у меня с Нюркой Медной, как, наверное, и следовало ожидать, не заладилось. У Нюрки - надо отдать ей должное - была цепкая память, она быстро запоминала свои реплики, и там, где было надо по ходу действия, лихо плясала, пела и через тот же плетень - две скамейки, поставленные одна на другую - довольно ловко перепрыгивала. Словом, всячески, как это и требовалось по пьесе, завлекала понравившегося ей Петю. Меня же, Петю, смелое до нахальства поведение партнерши не столько завлекало-привлекало, сколько отталкивало, и по этой причине чувствовал я себя скованно и впрямь даже не знал, куда руки деть. Режиссер, конечно, не мог этого не видеть.

- Для начала пьесы - это, может, и хорошо, - деликатно внушал он мне. - Но теперь-то Петя уже понял, что девушка к нему явно неравнодушна, и должен как-то на это отзываться...

<Наверно, должен, - мысленно соглашался я, - но что поделать, если ничто во мне не отзывается?..>

В следующей сцене Пете уже надлежало отвечать Оле взаимностью.

- Ну, что ты карманы штанов так усердно оттягиваешь?! - на этот раз уже более резко замечает мне режиссер. - Вынь, вынь оттуда свои руки-крюки... Так. А теперь подойди к Оле еще поближе и положи правую руку ей на плечо... Ну, не так же, не так! Ты же не на плетень, около которого стоите, руку положил, а на девичье плечо. Трепет же какой-то должен чувствоваться!..

Увы, никакого трепета я не чувствовал.

И особенно плохо мне давалась сцена в конце пьесы. В ней Петя и вовсе заключает домогавшуюся его на всем протяжении действия Олю в свои объятия.

- Опять ты протягиваешь руки, как слепой, который боится наткнуться на стену, - выговаривал мне режиссер. - Смелее, смелей! Разве не видишь - перед тобой любимая девушка, которая ждет не дождется, когда ты ее крепко и горячо обнимешь?

Не видел я любимой девушки, передо мной была все та же настырная Нюрка Медная, и ни крепко, ни горячо у меня не получалось.

Лишь на одной из репетиций эта сцена заслужила сдержанную похвалу режиссера-постановщика. Это случилось, когда Оля-Нюрка, пождав-пождав крепких и горячих объятий Пети, сама кинулась в его протянутые руки, и Пете ничего не оставалось, как соединить ладони на ее жестких лопатках.

- Получилось живо, натурально, - дал профессиональную оценку режиссер. - Жаль, немножко односторонне.

Об этой самой односторонности немного погодя, когда мы уже расходились по домам и на какое-то время остались с Ванькой один на один, он высказался более пространно и определенно:

- Нюрка тебе не нравится - это понятно. Но ведь на сцене-то ты должен перевоплощаться и на нее смотреть не как на Нюрку Медную, которую ты знаешь вдоль и поперек, а как на интересную, поначалу незнакомую, но все больше и больше нравящуюся тебе девушку... Да, она немножко взбалмошна, может быть, излишне громогласна, но ты убеждай себя, что она тебя любит и внутри - как знать, может, золотой человек... Да и про себя помни, что ты не Серега, а Петя. И взялся за гуж, не говори, что не дюж... Деваться некуда - работай над собой, перевоплощайся...

Я обещал <поработать над собой>, хотя, признаться, мало верил в какой-то успех.

Нет, не видел я интересную, золотую, видел лишь медную. Мои сотоварищи тоже понимали, что пока еще не поздно, надо менять или Олю-Нюрку, или ее возлюбленного Петю, то есть меня. И режиссер, похоже, уже склонялся принести в жертву (искусство требует жертв!) меня, поскольку Нюрку заменить было некем.

И вдруг неожиданно замена эта объявилась.

В нашей сельской школе не было учителя русского языка и литературы. Вел этот предмет по совместительству историк. И вот в один прекрасный день вернувшиеся с уроков школьники разнесли по селу благую весть: хоть и с большим опозданием, но все же прислали литератора. К вечеру новость эта обросла некоторыми подробностями: литератор - девушка, родом из областного центра, где и окончила в этом году педучилище. Что еще? Незамужняя, высокого роста, обута в полусапожки, а голова повязана большим и очень красивым, в цветах, платком.

Надо ли говорить, что, как только новость достигла ушей Ваньки-Ганьки, он, не теряя времени, на завтра же пригласил новенькую училку в клуб.

Мы все тоже пришли в условленный час. Сидим, ждем гостью. Это в городе появление нового учителя мало кому, кроме тех же школьников, известно и интересно - сколько там школ, считать не пересчитать. Приезд нового учителя в сельскую школу - событие для всего села. Ведь здесь все всех знают, и к появлению нового человека, да еще учителя, который будет учить уму-разуму их ребятишек, сельские жители проявляют вполне понятный интерес.

У нас же, драмкружковцев, был к тому же и свой пристрастный, если не сказать корыстный, интерес.

И вот она вошла, поздоровалась, мельком взглянула в одну, другую сторону и спокойно, не торопясь проследовала к свободной скамейке у окна. Мне, да, наверное, и всем кружковцам, понравилась догадливость гостьи: именно это место для нее и было предназначено.

Усаживаясь, она каким-то неуловимым движением расстегнула-распахнула отороченную белым мехом легкую шубейку, вольно раскинула ее полы по скамье, а в следующую секунду и большой, действительно очень красивый платок словно бы сам съехал с ее головы на шею, на плечи. Осталось только слегка тряхнуть головой, чтобы примятые платком волосы рассыпались в поэтическом беспорядке, что гостья все в ту же короткую секунду и сделала.

Перед нами сидела светловолосая розовощекая красавица. А когда она еще и чуть вздернула голову и из-под длинных ресниц брызнула небесная синева ее больших глаз - мне показалось, что в комнате стало словно бы светлее.

Она, конечно, понимала, что все смотрят на нее, и смотрят внимательно, изучающе: а ну-ка, что за птичка к нам прилетела? Но незаметно было, что это ее смущало. Она держалась, ничуть не рисуясь, естественно, открыто, как бы всем своим видом говоря: вот я тут вся, как есть, перед вами, хотите, принимайте меня такую, хотите - нет...

Не могу поручиться за девчонок, а мы, ребята, новенькую, что называется, с первого же погляда приняли.

- Ну что, нам, пожалуй, надо познакомиться, - первой заговорила гостья. - Меня зовут... Ольга Николаевна, но это - для учеников, а для вас, наверно, просто Оля.

- Оля?! - точно также, как и в случае с Нюркой Медной, дружно удивились мы, кроме разве что Ваньки Ганина.

Удивление наше привело Ольгу в некоторое замешательство.

- Да, а что?

- Вы не смущайтесь, - вступил в разговор и взял его в свои начальственные руки наш художественный руководитель. Ведь надо было объяснить Оле, что ее приглашают именно на эту главную роль, а как такое сказать при живой и здесь же сидящей Нюрке Медной?

 - Дело в том, что на репетициях... - так начал Ганька, - у главного героя пьесы не получается... как бы сказать... живого контакта с этой самой Олей...

Нюрка поджала губы, вся натянулась, и Ганька не мог не заметить этого.

- И заковыка тут вовсе не в актерских данных исполнительницы роли, а скорее, наверное, в разности характеров, в темпераменте... Нюра - вон она в уголку сидит - артистка очень способная, и танцует хорошо, а поет еще лучше. Словом, все при ней. Вот мы и подумали: а не лучше ли выпустить ее со своим сольным номером? Пусть себя покажет во всей красе!

От похвалы Нюрка так раскраснелась, что даже конопушки стали почти незаметными. Хитрый же Ганька, удовлетворенно хмыкнув, танком попер дальше.

- Вернемся к пьесе. Не знаю, как у товарищей, - жест в нашу сторону, - а у меня складывается мнение, что вы, Оля, вполне можете подойти на роль своей тезки.

Мы, со своей стороны, - ребята погромче, девчонки потише - подтвердили, что и наше мнение совпадает с мнением режиссера-постановщика.

- Не знаю, что и сказать, - в некотором смущении отвечала Оля. - Как-то не приходилось... Ну, там, стихи со сцены читать - это да. А в пьесе...

- В народе говорят: попытка не пытка. Надо попробовать.

- Что ж, давайте попробуем.

- Договорились. Вот вам текст, почитайте, а завтра вечером приходите на репетицию... Нынче же ограничимся тем, что я вас познакомлю с остальными исполнителями. Начнем с главного героя... - тут Ганька посмотрел в нашу ребячью сторону и неожиданно предложил: - Впрочем, попытайтесь-ка сами угадать, кому из этих красавцев выпала честь играть заглавную роль.

Оля, приняв шутку, повела внимательным взглядом по нашим лицам. И когда ее глаза встретились с моими - что-то произошло. Что именно - я бы не мог сказать, а только чувствовал, что при мгновенном соприкосновении наших взглядов они словно бы зацепились друг за друга и не сразу смогли отъединиться. А может, все это мне лишь показалось-померещилось...

- Вот не этому ли? - обернувшись к Ганьке, тихо сказала Оля, и не понять было, к кому относились ее слова.

 - А ведь угадала! - загремел довольный собой Ганька. - Молодец!

Только теперь я поверил, что Оля показала на меня, и такой горделивой радостью наполнилось мое мальчишечье сердце, такой горячей волной кровь ударила в лицо, что я на какое-то время оглох и онемел. Слышу рядом голоса, а слов понять не могу. Надо было что-то ответить Оле, что-то сказать, а язык словно к зубам прилип...

Умный Ганька, должно быть поняв мое состояние, поспешил переключить внимание Оли на сидевшего рядом со мной Шурку, на других артистов.

А потом мы всей гурьбой провожали Олю до школы.

На улице я чувствовал себя куда свободнее и увереннее, чем в клубе, да к тому времени уже и откатила волна первого моего смятения. И почему бы мне теперь, на правах самого близкого партнера по спектаклю, не взять запросто Олю под руку и не завести этакий легкий, веселый разговор о том, о сем?! Так нет же, пока я собирался, Ганька с Шуркой подхватили ее под руки и наперебой ведут тот самый веселый разговор. А может, даже и посмеиваются над моей застенчивостью, над моей ненаходчивостью. Вон как заливается-хохочет идущая меж ними Оля...

Во многих избах уже были погашены огни. Село засыпало. И наши голоса, наше топанье по жесткой, мерзлой земле гулко отдавалось в тишине. Полная луна обливала улицу белым призрачным светом.

Я пытался представить завтрашнюю репетицию, на месте Нюрки Медной - Олю, и мне казалось, что все теперь должно пойти складно и ладно. Не может быть, чтобы Оля сыграла хуже нахрапистой Нюрки... Правда, ни Ганька, ни кто другой не спросил, умеет ли она петь-плясать да еще и прыгать через плетень. Все загляделись-залюбовались на красавицу и забыли об этом непреложном требовании... Ну да опытный режиссер Ганька, если захочет, сумеет вывернуться из любого затруднительного положения. Не умеет плясать? Невелика беда. Выплывает из-за кулис лебедушкой-павой, раскинет руки-крылья, взмахнет платочком и - вполне достаточно. Как быть с плетнем? Его можно и совсем вымарать - искусство требует жертв! - можно и оставить: пусть Оля с Петей возле него объясняются в чувствах, а перепрыгивать через тот плетень вовсе и не обязательно...

Нет, не очень-то складно и ладно пошло дело на первых репетициях.

Если к Нюрке я испытывал открытую неприязнь и по этой причине в некоторых сценах, по справедливому замечанию режиссера, держался истуканом, то теперь-то, спрашивается, что мешало мне ожить, воспарить, проявить и свои чувства, и свои актерские способности - ведь Оля-то мне нравилась, и даже очень?! Но - как ни странно - это <очень> и мешало.

Оля выходила на сцену, приближалась к тому самому заветному плетню, и меня охватывала непонятная робость; я боялся не то сказать, не то сделать. Там же, где по ходу действия я должен класть руку на Олино плечо или, того более, обнимать ее, - я и совсем терялся. Заключить Олю в свои объятия было самым горячим моим желанием, и мне как-то даже во сне приснилась эта сцена. Но... но я боялся, что если дам волю чувствам, то будет <не по пьесе> и Оля это поймет. И Оля, и Ганька, и все остальные. И получится, что самое сокровенное я выставил напоказ, на всеобщее обозрение... Глупое, конечно, рассуждение, что и говорить. Но ведь в шестнадцать лет так ли уж редко мы и рассуждаем глупо, и поступаем не очень умно?!

Все же, не без помощи режиссера-постановщика Ганьки, который на репетициях постоянно внушал мне быть самим собой, я постепенно стал освобождаться от сковывающей меня робости. Да и с Олей, чем ближе мы узнавали друг друга, тем наши отношения становились все более непринужденными.

Как-то, по окончании репетиции, Оля предложила проводить ее, поскольку, мол, нам все равно по пути. (Тоже ведь, к слову сказать, сам-то это сделать постеснялся.) Ну а проводил раз, другой, и проводины стали как бы правилом.

Улицу, на которой стоял наш дом, и школу, где в боковой пристройке поселили Олю, разделяла речка, и по пути нам было до мостика через эту речку. И хотя потом мы все равно еще не расходились и я провожал Олю до самой школы, на мостике всегда останавливались и слушали, как журчит под тонким пока еще льдом вода. Журчание это, может, было и довольно однообразным, но мне казалось чудесной музыкой, и я готов был слушать ее хоть час, хоть два - ведь рядом со мной, опершись рукой на перила, стояла необыкновенной красоты девушка, и моя рука лежала рядом с ее рукой...

Приближались ноябрьские праздники, а с ними и наша премьера. В те годы именно к праздничным дням приурочивались всякие культурные мероприятия, будь то музыкальный концерт или самодеятельная, вроде нашей, постановка.

Работа кипела. Обновлялся задник - он теперь изображал сад в бело-розовом цвету. Готовились немудрящие интерьеры и костюмы. С порушенного попова огорода приволокли натуральный плетень.

Все больше входя в роли, мы теперь частенько называли друг друга не своими, а сценическими именами. И я уже откликался на Петю. Только Оля оставалась Олей.

День генеральной репетиции я сделал полностью нерабочим; обычные хлопоты по домашнему хозяйству были отложены на потом. С утра старательно утюжил рубашку, брюки, начищал до блеска хромовые сапожки. Сапожки были, узконосыми (кажется, этот фасон назывался <джимми>) и жали мою широкую крестьянскую лапу, но зато выглядели очень изящными, и, значит, стоило терпеть. А ближе к вечеру, перед тем как идти в клуб, столь же тщательно, как, и все, что делал в этот день, я умывался, одеколонился и долго приглаживал стоймя стоявший вихор; мне казалось, что он придает мне нелепое, какое-то петушиное выражение.

Оля на генеральной была одета в украинскую, вышитую по вороту и широким рукавам кофточку и короткую юбку, делавшую ее еще более стройной. Я порадовался и тому, что репетиция шла без грима.

Все мы были в тот вечер, кажется, в ударе. Играли так, что от нашего строгого; режиссера почти никаких серьезных замечаний не было. А Оля и вообще превзошла саму себя. В нужном месте, в конце пьесы, она неожиданно для всех, а может, и для себя лихо перемахнула, как и следовало по тексту, через тот самый, разделявший влюбленных, плетень. Это вызвало всеобщий восторг, поскольку на предыдущих репетициях ничего подобного ни разу не делалось.

- Гениально! - изрек Ганька. А когда репетиция окончилась, повторил эту оценку еще раз: - Гениально!

Легко представить, в каком возвышенном настроении шагали домой мы, главные герои только что окончившегося представления!

Было уже довольно поздно, и на этот раз мы прошли мимо мостика не останавливаясь. А когда подошли к школе, я неожиданно ощутил такое состояние, будто слишком высоко взлетел и теперь не знаю, как опуститься на землю. Мы только что там, на сцене, говорили друг другу всякие хорошие слова, я брал Олю за руки, обнимал - мне еще помнится запах ромашки от ее волос... А что делать теперь? Прикидываться тем же постановочным Петей и продолжать игру? Но ведь не повторять опять те же или на них похожие слова!.. У Оли таких слов побольше, и вообще в спектакле она куда как активна: когда Петя ее крепко обнимает, она Петю - еще крепче. Однако сейчас стоит в каком-то - не понять! - то ли выжидании, то ли ожидании и никакой активности не проявляет, руки вон и то словно бы боится из карманов своей шубейки вытащить. Выходит, понимает разницу между сценой и живой жизнью... И тут Оля, будто услышав мои глупые мыслишки, разом вынула руки из отороченных мехом шубных карманов и вытянула перед собой ладошками кверху.

- Сережа, а ведь - снег!

В темном воздухе и в самом деле - как я сам не заметил?! - кружились редкие пушинки.

Первый снег!

Он шел все гуще, выбеливая землю, оседая на Олином цветастом платке, на ее шубейке. И тишина, такая тишина объяла окрестный мир, точно снегопад растворил в себе все звуки.

Оля чуть вскинула голову, подставляя лицо под ниспадающую с неба белую благодать, и снежинки повисали, копились на ее бровях, на ресницах, на губах, копились и таяли. И так-то мне захотелось выпить эту скопившуюся на Олином лице влагу, так-то захотелось поцеловать синеву ее глаз, земляничную злость губ! Да и Юля не .этого ли ждала от меня?! Но что-то - я и тогда не знал, и теперь, по истечении многих и многих лет, тоже не знаю - удержало меня.

Прошла какая-то секунда, может быть, две. Но передо мной стояла уже не прежняя, а совсем другая Оля. Как бы что-то решив про себя, она выпрямилась, переступила с ноги на ногу - в полусапожках все же было холодновато, это и я в своих щегольских <джимми> чувствовал - и деловым, обыденным голосом сказала:

- Ну что, пока нас совсем не запорошило, будем расходиться?

В голосе слышалась полувопросительная интонация, и, наверное, что-то еще можно было сделать, что-то исправить, и кто-то другой, тот же Шурка или Ганька, обязательно бы нашлись, исправили. Но где мне, тугодуму, до моих веселых и находчивых друзей!

- До свиданья, Оля, - это все, что я нашелся ответить. - До завтра!

Обычно, возвращаясь домой с проводин, я не по грешной земле топал, а на крыльях по поднебесью летел. Нынче я потерянно брел по белой холодной земле, то и дело оскальзываясь на мерзлых кочках. Самым счастливым в моей шестнадцатилетней жизни мог стать нынешний день, а он стал несчастным. И винить в этом, кроме самого себя, было некого...

Я пытался убеждать себя, что ничего, в сущности, не произошло: ведь никакой размолвки, тем паче ссоры, у нас не было: немного постояли у крылечка, посыпал снег, разошлись... Однако втайне, в глубине понимал: произошло, и очень важное, такое важное, что оно нас необратимо отдалило друг от друга.

Плохо помню, как добрался до дома, как, не зажигая света, разделся и повалился на кровать.

Что же, что же остановило меня? - и тогда я задавался этим вопросом, и сейчас, по прошествии многих лет, ищу ответ на него.

Может быть, мое слишком восторженное с первого же взгляда отношение к объявившейся в нашем дальнем глухом селе городской учительнице? Начитавшись книг о древних греках, я увидел в Оле чуть ли не сошедшую с горного Олимпа богиню. А, наверное, надо бы принимать ее за обыкновенную, пусть и необыкновенной красоты, девушку. Девушку поцеловать даже и не самый отважный человек набраться храбрости может. Перед небожительницей и самый отчаянный храбрец оробеет...

А может, робость, нерешительность моя в такой важнейший момент исходила еще и из склада характера, из моего природного тугодумия?

Когда-то я любил играть в волейбол, но играл неважно, потому что в этой игре нельзя даже полсекунды раздумывать, нужна мгновенная реакция, которой мне как раз и недоставало. Конечно, жизнь - не волейбольная площадка, и все же в каком великом преимуществе пребывают люди с быстрым, легким умом перед тиходумами! В любом застолье, в любой компании остроумцы в чести и почете. Они и свежий анекдотец умеют к слову рассказать, и тонкую шутку к месту ввернуть, и каламбур прямо на глазах им внимающих сымпровизировать. Недаром таких людей и называют душой компании. Тугодум с удовольствием слушает шутки и сам бы непрочь что-нибудь такое-этакое выдать, а не получается. И вовсе не потому, что он обделен умом и воображением. По окончании застолья, когда он уже спускается по лестнице, ему запоздало приходят на ум и шутки, и забавные истории, ничем не хуже тех, что рассказывались на вечере, и если бы их тогда же, к слову ввернуть - как бы здорово они прозвучали! Но - нет, не прозвучали и не прозвучат, и такому человеку в остроумцах не ходить. Как в венике после бани нет большой необходимости, так и остроумие на лестнице мало кого веселит...

Если бы быстроумный, с веселым, легким характером человек понял, почувствовал, что сделал что-то не так, он бы не через час, даже не через пять минут, а тут же схватил бы Олю за протянутые руки и сказал, что погода нынче чудесная, и это хорошо, что их запорошило - залепленная снегом, она особенно красива, - да мало ли что ласковое и приятное для девичьего слуха мог бы наговорить! И, уж конечно, не стал бы торопиться с дежурным <До свиданья> и не ждал, когда его пригласят, сам бы сказал что-нибудь вроде: а чтобы нас совсем не запорошило, нельзя ли под крышу зайти?..

Так, наверное, и мне бы следовало поступить. И это, как теперь понимаю, было бы во всех отношениях правильно. Но я столь же хорошо понимаю, что так поступить мог какой-то другой человек, но не я тогдашний. И дело тут было не в одном характере, не только в том, что я был туговат на умишко. Еще и то, теперь уже далекое, время было другим, и мы были другими...

В наше молодое, еще не окрепшее сознание усердно и планомерно вколачивалось равенство полов, равенство во всем и вся. Девушка-трактористка - хорошо, бетонщица в строительном котловане - еще лучше, а сталевар - и вовсе замечательно. Что сегодняшняя девушка завтра может или должна стать матерью, воспитательницей детей - об этом никто и не заикался: дети должны воспитываться не в семье, а в школе, в пионерии и комсомолии... В молодежной газете было напечатано лирическое стихотворение, в котором на лыжной прогулке парень согревает озябшие руки своей спутницы поцелуями. Боже мой, какую бурю возмущения вызвал этот невинный стишок, особенно среди девушек! <Мы проходим идейную и физическую закалку наравне с юношами, ни в чем не уступаем и не хотим им уступать! - полетели гневные письма в газету. - И где только автор увидел такую девушку, которая бы позволила себя так унизить!> Досталось и парню: <Этот проявляющий телячьи нежности слюнтяй своим мещанским поведением позорит нашу славную молодежь, строящую светлое будущее человечества - коммунизм...> Прочитает такое шестнадцатилетний строитель светлого будущего один раз, да другой, да семнадцатый и, глядишь, естественное проявление сердечных чувств к девушке и сам будет считать мещанскими телячьими нежностями...

Премьера наша прошла успешно, хотя мы с Олей, я в особенности, играли не лучше, а, пожалуй, похуже, чем на генеральной репетиции. Но ведь это у меня было, что с чем сравнивать, а сельский люд, наши зрители, репетиций не видели и по окончании спектакля хлопали громко и долго. Впередсмотрящий Ганька сумел пригласить какого-то деятеля из отдела культуры, и тот нашел постановку достойной показа в райцентре. Так наш скромный драмкружок стал знаменитостью - шутка ли?! - в районном масштабе.

Однако моя театральная карьера в тот сезон на <Цветущих садах> окончилась. Сразу же после праздников меня вызвали в МТС на зимний ремонт. Так что и в спектакле в районном доме культуры я участвовал, заявившись туда чуть ли не прямо из эмтээсовских мастерских.

Мне показалось, что Оля была рада встрече. И играли мы так же хорошо, как на той, генеральной. Я, что называется, воспрянул духом: а может, она не придала большого значения тому вечеру, и у нас все как-то образуется?! Очень, очень пожалел, что мы не в нашей Сосновке. Во время спектакля не поговоришь, только и думаешь, как бы <не выйти из роли>, свои реплики вспоминаешь, а окончилось представление - все засуетились, засобирались домой, дорога неблизкая, а время уже позднее - тут уж и вовсе не до серьезных разговоров. Дома, в селе, - другое дело. Там бы я обязательно напросился на проводы и вел бы себя не как в тот снегопадный вечер, а совсем по-другому...

Оля сама подошла ко мне попрощаться.

- Что ж, Серёжа, - до свиданья!

В голосе ее мне послышалось сожаление, и я еще больше уверовал в то, что у нас все образуется и вернется на прежний круг. Могли я в ту минуту подумать, что наше новое свидание будет последним...

Через неделю, в следующее же воскресенье, я на попутке поехал в Сосновку побаниться, с друзьями повидаться. Прежде всего и больше всего повидаться мне хотелось, конечно, с Олей. Но пришел я вечером в наш клуб, сижу, с кружковцами разговариваю, а Оли нет как нет. Зоркий Ганька заметил, что я часто на дверь взглядываю, и сказал, что Оля в поездке простудилась и с температурой лежит дома, часа два назад они ее как раз навещали.

<Стоило же мне в такую даль ехать, морозиться, - подосадовал я. - Помыться я бы и в душе при мастерской мог. А теперь что делать? Идти в школу одному в такое позднее время, да еще к больному человеку, наверно, неприлично...>

Так, ни с чем, разве что с невеселыми переживаниями, я и вернулся в свои мастерские.

В следующий выходной приехать домой не удалось. Два дня подряд метелило, вьюжило и занесло все пути-дороги. Попал я в Сосновку только через две недели. И когда после бани заявился в клуб, здесь меня ждали большие новости.

За это время неутомимый Ганька подыскал новую пьесу, и по ней уже начались репетиции. Выздоровевшая Оля опять играла первую роль. Партнером же ее на этот раз оказался Шурка. Что он только по плечо Оле - это ничего, даже хорошо, поскольку такое сочетание будет, по мысли режиссера-постановщика, работать на раскрытие комедийной идеи пьесы.

Репетировались две сценки комедии, и я поглядел, как Оля с Шуркой работают на раскрытие идеи. Мне показалось: не очень. А может, я был пристрастен. Наверное, любой, даже очень хороший артист, если он по ходу действия произносит пошлые комплименты и пытается нагло обнимать Олю, мне бы вряд ли понравился...

В голову лезли нелепые сторонние мысли. Интересно, кто теперь провожает Олю? Всего-то скорее, Шурка. А если Шурка, то о чем они говорят, оставаясь наедине? Или продолжают разучивание своих комедийных ролей?..

Самое лучшее, пожалуй, мне бы уйти. Но и как уйдешь - неудобно.

Но вот репетиция подходит к концу. Оля повязывает свой цветастый платок, надевает шубейку, а Шурка говорит:

- Может, Серега, проводим Олю. А? Как на это смотришь?

Как смотрю? Смотрю очень хорошо. Все же ты настоящий друг, Шурка. Конечно, было бы еще лучше, если бы ты сказал не <проводим>, а <проводи>. Но и <проводим> тоже неплохо. Спасибо, дружище!

Эти ли, другие ли на них похожие слова следовало бы мне сказать, но я почему-то наперекор себе говорю совсем другое:

- А может, ты один?.. Мне с Ганькой надо поговорить. Дело есть...

- Что ж, Сережа, - до завтра, - прощается Оля, и опять я слышу в ее голосе вздох сожаления.

Отвечаю, что завтра утром должен быть в мастерских.

- Тогда - до свидания!

Вот и еще раз я слышу это Олино прощальное слово, и опять пока не знаю, не ведаю, что слышу его и вижу Олю в последний, самый последний раз...

Она и Шурка уходят, а я еще долго сижу потерянным и никак не придумаю, с чего бы начать разговор с Ганькой. Никакого дела у меня к нему, конечно же, не было и нет...

Шли дни за днями, недели за неделями.

Больше всего меня мучила неопределенность наших с Олей отношений. У нас ведь, и в самом деле, не было никакой, даже самой малейшей размолвки, ни с той, ни с другой стороны не было сказано ни одного резкого слова. И временами мне казалось, что произошло всего лишь недоразумение, и стоит по-хорошему объясниться, как оно рассеется. Временами же охватывало чувство мрачной безысходности: объясняйся - не объясняйся, но Оля потеряла к тебе интерес, ее вон провожают уже другие, и нравится тебе или не нравится, а с этим придется примириться...

Примиряться не хотелось, но и объясниться - как объяснишься? Написать письмо? Но ведь это смешно: писать письма человеку, с которым живешь в одном селе...

Так я промучился до самого новогодья. В конце концов было решено: на Новый год еду в Сосновку и заявлюсь прямо к Оле на дом, а там будь что будет!

Нет, не довелось мне показать отчаянную храбрость ни Оле, ни самому себе. Все разрешилось куда проще, как бы само собой.

Олин папа занимал в областном наробразе какую-то немаловажную должность. И он сумел подыскать для единственной и горячо любимой дочери место в одной из городских школ. А чтобы не нарушать учебного процесса, сделан был перевод перед новогодними школьными каникулами. В Сосновку, на место Оли, также был прислан парнишка, недавно окончивший педтехникум.

Так что встреча с Олей на репетиции новой комедии оказалась последней. Больше видеться нам не пришлось.

Вот и вся история.

История довольно обыкновенная, ничем особенным не примечательная.

Зачем же я все это вспоминаю и сам себе рассказываю? Мало ли что в жизни бывало! И история эта ничего не перевернула в ней, не повернула в какое-то другое русло. После того как Оля уехала из Сосновки, жизнь моя продолжала идти прежней колеей.

Началась война. Ганьку - он был постарше - взяли на фронт на втором году, нас с Шуркой - на третьем. Ехали мы с другом в одной теплушке, ехали долго, с остановками, и о чем только не успели переговорить! И разговор был самым откровенным: ведь мы ехали туда, откуда не все возвращаются. Больше-то всего свое босоногое детство вспоминали, свою совсем еще недавнюю, смятую войной юность. И нет-нет да хотелось мне спросить Шурку об Оле; как знать, может, такой возможности больше и не будет.

- Оля? - переспросил товарищ. - Какая Оля?.. Ах, да, да... Девица-краса, синие глаза... А ведь она тебя... - вдруг перескочил Шурка. - Ну, не буду говорить, любила, не знаю, но ты ей нравился, и еще как!..

Тут он немного помолчал, должно быть, что-то припоминая.

- Не раз говорила: уж больно несмелый! Что в пьесе такой был - ладно, зато я там - стой, держись! - какая активная да инициативная. А ведь в жизни-то, когда мы с репетиций уходили и вдвоем оставались, нам надо бы меняться ролями - не мне же самой и здесь на шею вешаться... Как-то вспомнила про первый в ту осень снег, про то, как ты провожал ее и вроде бы поцеловать хотел, и она сама этого хотела, а ты так и не решился... А целоваться она любила...

И больно, и сладко было слышать, что рассказывал Шурка. И хотелось что-то еще узнать, и в то же время как-то боязно. И я попытался перевести разговор: ты все обо мне да обо мне, расскажи о себе, о том, что и как у тебя с Олей было.

- Как было? - Шурка опять помолчал, может быть, раздумывал: говорить - не говорить? - Честно признаться, я и в мыслях не держал вклиниваться в ваши с Олей отношения... Ну, как-то раз или два проводил ее, когда стали готовить новую постановку, так это и кто-то другой на моем месте мог оказаться... А вот в тот вечер, когда я предложил нам вместе проводить Олю, а ты на какое-то дело к Ганьке сослался... в тот вечер так получилось, что подошли мы к школе, остановились, какой-то разговор ведем, а морозец, может, вспомнишь, был знатный, и я больше-то в шутку, чем всерьез, возьми да и скажи: холодновато, может, в хату зайдем да и договорим, а я тем временем перед обратной дорогой немного отогреюсь. И что ты думаешь: Оля приняла мою шутку в полный серьез и пригласила зайти...

Мне хотелось спросить, что же дальше было, но я удержался. А Шурка, словно бы прочитав мои Мысли, и сам сказал:

- Ну а дальше было то, что обычно и бывает, когда парень с девушкой остаются вдвоем... - тут он то ли в шутку, то ли всерьез зевнул и, накрываясь шинелью, закончил: - Давай-ка будем спать. Нам надо отсыпаться впрок. Кто знает, где мы будем и что нас ждет завтра...

Да, мы тогда не знали, что нас ждет впереди. Мы не знали и не могли знать, что один из нас, хотя и раненый, вернется в родную Сосновку, а другой сложит свою веселую голову у стен далекого чужого города Кенигсберга...

В самом конце войны судьба свела меня со светлокосой и звонкоголосой девушкой-связисткой; эта девушка стала моей женой, с которой мы в добром ладу прожили больше тридцати лет. Она не только хорошо умела петь, но и самоотверженно помогла мне в послевоенные полуголодные годы закончить образование - вечная ей, доброй душе, благодарность!

Шурка обзавестись семьей не успел. И вспоминая его, я всегда жалею, что мне не пришлось учить в нашей сосновской школе его детей...

Неисповедима и необъяснима избирательность нашей памяти! Какую-то несущественную мелочь, вовсе и не заслуживающую, по своей ничтожности, чтобы ее запоминать, мы и через тридцать или сорок лет помним во всех деталях. А важное событие, свидетелем которого пришлось быть, уже через каких-то три-четыре года подергивается туманом времени, и мы едва различаем других участников того события.

И не странно ли, что один человек, по его же словам, знал близко девушку, но, по прошествии не такого уж и большого времени, не сразу мог вспомнить ее. Другому же ту самую девушку даже поцеловать не посчастливилось, а он помнит ее всю жизнь. Ту же самую... Или тут дело не только, а может, и не столько в самом предмете наших устремлений, сколько в том, какую часть души и сердца мы вкладываем в свои чувства? И чем больше вложено, тем дольше и помнится?

А еще и то удивительно, что в нашей памяти мирно уживаются события, казалось бы, взаимоисключающие друг друга.

Когда я на фронте в мерзлом окопе вспоминал Олю и от этих воспоминаний мне словно бы теплее делалось - это понятно. Но вот я женился, а женитьба подобным историям как бы подводит незримую черту: зачем теперь вспоминать о каких-то былых встречах, если выбрана подруга на всю жизнь? И тем не менее - вспоминается. И так же, как память о жене не зачеркивает, не затемняет память об Оле, так и воспоминания о цветущих садах юности не бросают ни малейшей тени ни на что и ни на кого. Разве что вспоминаю жену чаще, можно сказать, каждый день, если не каждый час - дочь Оля ее точное повторение - от русых волос до звонкого голоса. Та, синеглазая Оля, приходит на память все реже. Но - с первым снегом обязательно приходит. И хотя я вопрошаю: зачем? Надо ли? Однако отними у меня эту память - жизнь моя чего-то лишится, если не сказать - потускнеет...

Приходилось слышать: еще и потому мы хорошо помним годы юности, что в эту светлую пору нашей жизни мы и мир воспринимаем светло, в романтическом ореоле. К тому же многие лирические встречи, свидания и провожания не имеют прозаического продолжения, если под ним разуметь создание семьи и прочий быт, который часто убивает всякую романтику. Только - одно светлое начало! Мы как бы идем цветущим лугом, и мало кто задается вопросом: а что дальше будет с этими цветами? У какого цветка и какую форму будет потом иметь плод, семя: в виде пуговки или похоже на луковку? Нас интересуют только цветы! Мы видим только цветы!

И не потому ли эти романтические цветы нашей юности мы так свежо и ярко помним всю жизнь?!

Дрова в подтопке давно прогорели, и лишь кое-где под белым пеплом малиновыми пятнышками дотлевали угли. По комнате распространялось сухое, слегка припахивающее смолой тепло.

Сергей Иванович поворошил кочережкой угли, прикрыл дверцу и отошел к окну.

За черным стеклом по-прежнему, медленно, чуть наискось, падал крупный белый снег. Сергей Иванович глядел на этот снег, а в оконном переплете, как в раме, видел себя шестнадцатилетнего и рядом с собою Олю - стоит, чуть вскинув голову, и снежинки повисают у нее на бровях, на ресницах, на губах, которые он так ни разу и не поцеловал...

Семен Шуртаков