Фрагмент рассказа

Да, но однажды я не посмел себе пробудиться. В самом деле, господин сновиденец, сколько же можно?! Пора и честь знать. То есть пора бы и защитить эту самую попранную честь.

Если раньше твою юную даму-гимназистку уводили в кабинеты какие-то комиссары в пыльных шлемах и кожаных тужурках, а сейчас прямо на Ленинском проспекте тащат в чужеземный лакированный лимузин, чтоб совершить над нею грязное скотское надругательство прямо за приконченными стеклами... А ты, вместо того чтобы изрешетить этот бандитский с респектабельными стёклами лимузин, спешишь, не одевши, так сказать, штаны, прочь из мерзкой сновиденческой действительности, чтоб, благополучно разодравши спавшие глаза, насладиться привычно-плотоядным видом заголившейся, взопревшей законной задницы нелюбимой супруги...

Чрезвычайно примерное поведение тоже имеет свои гадостные минусы. Вот поэтому и застрял в недавнем превосходно сохранившемся в моей памяти сновидении.

Действие там разворачивалось в жанре погони-преследования.

Мою златопенную блондинку выхватили прямо из нашего частного малогабаритного авто. Своровали два спортивных молодца, пока я деликатно дожидался сдачи от молодца-лавочника, - на секунду притулился к бордюру, чтобы прикупить пивца с орешками, ментоловых сигарет для... И краем глаза через отражение в стеклянной стене лавки заметил хладнокровное безобразие. А когда запоздало, идиотски оглянулся - мою, видимо, чем-то усыплённую, странно безропотную, безвольную пассию уже вталкивали в элегантно ощерившийся салон смачно-сиреневого <Мерседеса>, припаркованного впереди моей спортивной двухместной колымаги.

Первая пивная бутылка, запущенная моею растерявшейся рукою, шлепнулась о лакированное обливное крыло-бедро, и, отпружинив на асфальт, нехотя булькнула треснувшим коричневым туловищем, исходя благоуханной пеной и коричневой чешской влагой. Со второй я, дикой антилопой, скакал наперевес... Ни метнуть, ни донести её в сохранности мне не позволили. Передняя фиолетовая створка приспустилась, и тотчас же оттуда плеснуло короткое, как бы придушенное характерное пламя. Подлая профессиональная пуля расшлёпала не только моё холодное пенистое орудие, но и, просквозив далее, бессмысленно протаранила прозрачную стенку придорожного ларька вместе с ее снуроватым от табачного дыма и дневной сидячки наёмным лавочником-молодцем, который дурным бабьим криком жаловался всей окрестности на несправедливость жизни, пока я трясущейся, облитой оплаченным кокнутым пивом рукою заводил машину запасным ключом; того, что торчал в гнезде зажигания, не было. Его предусмотрительные шалуны-воришки прихватили вместе с ценным брелком с собою. А ценность брелочка заключалась в том, что он в определённых случаях служил радиомаяком. Настроив портативную рацию, которая умещалась в обыкновенной зажигалке, я устремился вослед шалунам, так^и не восстановив правильного, степенного дыхания, то есть совсем негероически шмыгал носом, куда уже изрядно набежало обидных детских слез-соплей, и, слава Богу, что эти влажные знаки моих расстроенных, паникующих чувств отыскали себе законное тайное прибежище и не мешались у всех проезжающих на виду, не болтались в глазах, предательски застилая их, создавая невидимость, точнее, видимость тумана, дождя и прочих мешающих догоняющей стороне естественных помех.

Я, как и всякий порядочный обыватель, зритель и читатель детективных историй был осведомлён почти о всех известных правилах профессиональной погони. Самое главное, не упускать жертву из виду, но и по возможности не показывать вида, что жертва преследования на крючке. Самый верный и надёжный способ, которым в своё время широко (во всех широкоэкранных фильмах про советскую контрразведку) пользовались наши спецоперативники - это менять на всём протяжении пути преследования лица преследователей, а вместе с лицами марки и цвета автомобилей и прочих средств передвижений: локомотивы, паровозы, пароходы, воздушные шары - сообразно фантазии, так сказать, сценаристов, режиссеров и просто членов Союза писателей. Да, я хоть и носил во внутреннем кармане пиджака членскую писательскую книжку, и фантазии, я не сомневаюсь, у меня достанет, чтобы выдумать, кроме прогулочного самоката, какую-нибудь ядерную стратегическую подводную субмарину, которая в случае подводной опасности без затруднений всплывает на штормовую поверхность мирового океана, где-нибудь в районе золотых пляжей известных островов, откуда наводнили обывательский мир птички, которых люто не уважал великий революционный поэт-громовержец...

Я же, как мог, хитрил. Не укорачивая дистанции, которую довольно шустро набрал, имея перед собою пару других болтающихся авто, я следил теперь за тем, чтобы вооружённые нахальные похитители чужих прелестных созданий не оторвались бы где-нибудь на светофоре, на повороте. Грабители, похоже, совсем не ожидали погони, двигались они вполне корректно, не выскакивая из своего ряда, специально не тужились идти на обгон какого-нибудь замешкавшегося недотёпы. Не то нервы берегли, не то машину, не то время выигрывали, не торопясь, но умно поспешая. Со стороны водителя лимузина форточка приспущена до отказа, и из нее небрежно торчал отдыхающий накаченный локоток водилы.

Какого-то ясного конкретного плана высвобождения пленницы у меня всё ещё не сложилось. Вместо этого в бардачке полёживала противопехотная лимонка, перочинный ножик, несколько плиток жвачной резинки и миниатюрный дамский револьвер под малокалиберные заряды. Самое эффективное из этого боекомплекта-это броские пластинки жвачки. Во всяком случае при правильном применении этого как бы самодеятельного оружия эффективность поражения противника стопроцентная, в отличие, скажем, от осколочной ручной бомбы, на которую нужно в обнимку упасть или взгромоздиться верхом, а ещё лучше подвесить на молодецкую шею вместо медальона - тогда можно поручиться за тебя, что переход в трупное окоченение тебе обеспечен. Лимонкой же современные бронированные лимузины подрывать - это только настроение окружающей публике портить. Ну, отковырнётся сдуру какая-нибудь незначительная деталька, какое-нибудь зеркальце заднего обзора, <дворник> зазевавшийся, а зажевавши мою замечательную резинку...

Вот вороватые ребята притормозили. Мотора не глушат. Рывком отбрасывается дверь салона, откуда по мне так метко пальнули как бы для острастки, чуть пугнули, показали, что у них имеются смертоносные тренированные клыки. Я тоже приткнулся к обочине. Из салона показались ноги, спрятанные в зеленовато-линялые слаксы и светло-рыжие остроносые штиблеты. Следом за ними лениво выполз ихний хозяин, парень-крепыш в цветастой блекло-зелёной рубашке. Не прикрыв за собою дверь, сразу же направился к приземистому железному сарайчику, густо размалёванному английскими коммерческими фразами-заголовками, из чего следовало, что металлический раскрашенный ящик есть коммерческий магазин-ларёк с крупно зарешеченными бойницами-витринками. Обернулся крепышек-снайпер довольно шустро, нагруженный парой здоровенных - метр на метр - пластиковых авосек, раздутых до неприличия, и достаточно увесистых. Небрежно сунул <гостинцы> в радушно распахнувшуюся заднюю дверку, там, ещё в странном безмолвии пребывала моя пленённая девочка, которая в этом одушевлённом мире была всё для меня, единственная светлая страница в мрачных листах моей ритуальной государственной службы на посту Государственного палача. Впрочем, этим хватким молодым людям начихать, с кем это они так беспардонно поступили. Впрочем, и я буду вынужден отбросить всяческие гражданские приличия и призвать на подмогу сержантов Службы Безопасности, членов Ордена Государственного Эшафота. Но лучше не светиться до поры до времени. Лучше восстановить правильное дыхание и придумать гениальную пакость для этих наглецов. При том, что наглецы, по всей видимости, по этим киношным бездарным эпигонским повадкам самые настоящие обиратели-вымогатели или, как они себя красиво величают, рэкетиры. Коммерсантом в той сновиденческой жизни мне не пришлось крутиться. Коммерсанты, спекулянты, уголовные элементы, коммивояжёры, брокеры, журналисты и прочие банковские клерки в сновиденческой действительности имели статус рабов третьего класса, то есть самый почётный привилегированный разряд. Дворники, пенсионеры, различного уровня народные избранники - эти имели второй класс. К первому, самому презренному, относились идейные коммунисты, утопические социалисты, черносотенные патриоты и прочие защитники отечества, которых никакими репрессивными методами исправить уже было невозможно. Первый класс рабов, можно сказать, добровольно выполнял самую тяжёлую, грязную и вредную во всех отношениях работу в Демократической империи-колонии: мостил дороги, трудился на полях и в академических лабораториях, стоял у заводских станков и на страже прозрачных границ, был железнодорожником, моряком, летчиком, машинистом, артистом, писателем, композитором и педагогом всех степеней: от воспитательницы детясель до академика математических наук.

Избранных рабовладельцев, которые представляли становой хребет империи-колонии, никто не знал в лицо или по фамилии, они были элитой демократического свободного государства.

А были люди, которые украшали собою первые полосы периодических изданий, они называли себя и свой близкий круг помощников-референтов почётными рабовладельцами, официальное наименование их деятельности - демполиты. Простительная слабость демполитов - ежедневное рекламирование своих не всегда фотогеничных и славных физиономий по всем каналам телевещания. Не блистая природным интеллектом, эти шустрые самозванные господа на полном серьёзе считали себя интеллектуалами. Зато эти ребята понимали толк в званиях, должностях, привилегиях, лауреатских жетонах, в званых презентациях, попросту говоря, в дармовых обжираловках и опиваловках, разумеется, в разного рода подлых и провокационных интрижках, всегда подразумевая тайную болезненную мысль: на старости лет добровольно лишить себя пресс и телеафиш, уйти в тень, чтобы пристать к мистической всемогущей стае Избранных рабовладельцев. Некоторые, особенно нетерпеливые, эту крамольную мысль не только лелеяли в своём жалком подсознании, но пытались делать какие-то практические самостоятельные шаги - в скором времени они попадали в опалу, переходили в ранг помощников, референтов, секретарей, а некоторые, наиболее честолюбивые, и ко мне в гости... На Государственный эшафот, на плаху по приговору Суда Присяжных. Умирали эти бывшие почётные рабовладельцы чаще всего неприлично, с диким нецивилизованным жалким лепетом о пощаде, о том, что они с радостью готовы пополнить ряды рабов третьего класса, а нельзя - и на второй согласны!..

В таких случаях меня одолевает сардоническая усмешка, которая непременно передаётся крупным планом на весь телеэкран телережиссёрами. Я этому бывшему государственному деятелю отчленил ногу по самую сдобную, отсиженную в разных министерских креслах, ягодицу, а он упрашивает меня прекратить ритуальную экзекуцию, потому что готов перейти служить техничкой в бывшее своё ведомство. Даже если бы каким-то чудом меня остановили Специальным вердиктом с автографами всех тринадцати членов Избранных рабовладельцев, в котором отпечатано предписание о Высочайшем помиловании, то все равно я не могу представить, без ноги... Ведь нелепость же, ей Богу. Но всё равно эти наивные бывшие господа молят, верещат и мешают работать. А впрочем, телезрителям-обывателям такие сумасшедшие вопли-просьбы-прошения, поданные в устной кроваво пузырящейся пене-просьбе, слушать-внимать есть истинное духовное наслаждение после трудовых рутинных рабских буден. Впрочем, и сам я привык к нелепому смертному лепету приговорённых к четвертованию и отчленению головы, разве что позволю себе сардоническую гримасу, которая придаёт моему торжественному невозмутимому лику особую запредельную справедливость и неукоснительность вынесенного приговора Демократическим Судом Присяжных Заседателей.

Кстати, в Присяжные Заседатели набираются господа из бывших самых близких друзей и коллег приговорённого. То есть все члены Суда состоят в ранге почётных рабовладельцев.

Моё же положение в империи-колонии имеет особый, что ли, статус. Я не принадлежу ни к рабовладельцам и уж к классам рабов тем более. В этом свободном государстве я никому конкретно не подчиняюсь. Я как бы на контракте. На вечном ритуальном положении Государственного исполнителя Высших приговоров.

Самое занятное и приятное в моём положении, что меня страшатся на всех уровнях государственной иерархии. От самых первых порядковых номеров почётных рабовладельцев до последнего затурканного сельского сержанта гаишника-раба.

Поэтому я иногда частично гримируюсь, слегка изменяю свою примелькавшуюся, родную каждому телеобывателю физиономию. Ведь, в сущности, сам я нормальный человек, с нормальной обывательской психикой, то есть не люблю, когда меня попусту сверлят любознательные взгляды зевак. Приставать с неделикатными вопросами относительно творческих планов - такого милого цинизма я не наблюдал и от восторженно столбенеющих, развязных во всех немыслимых отношениях девиц-корреспонденток комсомольских и юношеских листков. Какой-то непередаваемый обычным набором страшных слов-эпитетов экран всегда присутствует между мною и остальным обывательским миром, когда я, так сказать, живьём появляюсь в местах общественных. И ежели раньше этот разделительный неприкасаемый экран чрезвычайно бередил моё обывательское самолюбие, возносил моё тщеславие, чёрт знает, до каких небес, то затем, освоившись со своим странным положением-ореолом, уразумев своими жалкими мозгами, что птица я сугубо высокого полета и не пристало такой особе мозолить глаза честным обывателям-рабам, я стал прятаться за элементарные шпионские приспособления.

Вот и сегодня я за дурацкими синими иллюминаторами в золотой проволочной оправе скрытничал, играл в модного простолюдина, а простолюдинам, даже обожающим такие модные огромные сковородки-очки, всё-таки зазорно содержать таких золотоволосых загорелых девушек, имеющих вместо обычных ног, этакие модельные в золотом загаре мачты, с этакими гладкими, свежеструганными бёдрами, один изящный манящий рисунок которых баламутит организм паренька-супермена настолько сально-похотливо, что удержаться в рамках уголовного и гражданского кодекса сумеет разве что какой-нибудь недоделанный хлюпик-патриот первого класса рабов.

И вот не очень-то комический итог моих шпионских стараний - умыкнули прямо из-под носа мою волшебницу-побудительницу, моё всегдашнее утешение. Усыпили, подонки, какой-то снотворной гадостью, каким-нибудь парализующим эфиром, и со спокойной совестью (если у них от неё что-то осталось) разъезжают на своём наверняка сворованном роскошном германском автомобиле, между делом занимаются экспроприацией мелкофасованных коммерческих структур, не брезгуют и натуральной данью. Хорошо устроились, малыши. Что в дневной, что в сновиденческой действительности освоили непыльную профессию санитаров-волков, прищучивая слабоватеньких духом, телом и кошельком. Своими робингудовскими наездами наводя не только страху, но самое главное, наводя коммерсантов на здравую мысль: нужно, господа-рабы, объединяться в крупные структуры, хватит разоряться на мелких вымогателей...

Вот именно, господа коммерсанты, для демпрогресса важнее иметь дело не с множеством одиночек-щук, а с парой-тройкой заматерелых демократических акул, держащих полноценную армию бойцов-наёмников, охраняющих хозяйское нажитое миллиардное добришко похлеще натасканных бультерьеров. Охраняющих, следует сказать, не от уличных молодцев-робингудов (мало-мальски прагматичные самодеятельные вымогатели перейдут в непыльную службу охраны), а от периодически бунтующих, рабов самого мерзкого первого класса, которые по своей врожденной рабской психологии порою начинают огрызаться на своего господина, почётного рабовладельца, требовать работы, зарплаты, каких-то человеческих условий работы, а самые злопамятные, красно-почвенные, начинают вновь в тысячный раз подбивать рабский люд на неповиновение <оккупационному демрежиму>. В первом классе рабов в основном преобладает славяно-тюркская раса, раса спивающихся мутирующих вырожденцев, которые с необычайно стойкой маниакальностью до сих пор поклоняются своим доблестным предкам, которые почти поголовно имели психологию смертников-фанатиков, в любой миг готовых ради какой-то бредовой левославной идеи лечь костьми на пути, зарящегося иноземного оккупанта-насильника. Впрочем, как-нибудь понять тех древних предков можно, - тогда были не в почёте и моде рабовладельцы и <классные> рабы, тогда, к сожалению, не выступали с телевизионных миллионных трибун демполиты, тогда империя не имела почётную приставку-псевдоним - колония, а Избранные рабовладельцы процветали в исконно своих чужеземных пределах. Разумеется, предки славяно-тюрков не имели ясной демократической приватизационной концепции, они совершенно не догадывались, что может существовать колониальное государство, в котором в каждой более-менее приличной волости будет восседать резидент, личная номенклатурная единица Избранных рабовладельцев из числа почётных рабовладельцев.

Одним словом, плаха моя, слава Создателю, не пустует. И отчленённые конечности и головы вредоносных лидеров красно-почвенных рабских масс успевают только отвозить в спецкрематории, где рассечённые останки пару часов вымачивают в русской водке <Столичная>, а затем их проглатывает синяя газовая герметичная топка.

Видимо, не меньше десяти минут я болтаюсь на хвосте у этих молодых борзых подонков. Этого времени было предостаточно, чтобы в моих жалких извилинах народился некий план по отмщению и освобождению из лимузинного полона моей униженной девочки, моей златопенной крали.

Поколесив пару минут по старым запущенным раздолбанным улицам, лимузин мазуриков вкатился в чугунные обтерханные временем ворота. Сосчитав до двадцати пяти, я проскользнул следом - вожделенного мерса во дворе даже не мерещилось... Я разом вспомнил уголовного чёрта и всех его ближайших сородичей - простонародное заклинание не помогло. Хотя нет, в самой глубине чахлого запущенного рабочего двора ещё теплился реверсивный нестойкий след от газанувшей машины.

Всё-таки борзые ребята вычислили мою скромноподержанную, безупречно отлаженную, спортивную тачку, дозволили повисеть у себя на неувёртливом хвосте, и, окончательно сфотографировав моё мстительное занудство, нырнули в эти рабочие пятиэтажные, провонявшиеся каким-то доисторическим хламом и мусором кварталы и небрежно щёлкнули меня по носу, любезно предоставив мне пополнить свой лексикон полузабытыми малопечатными эпитетами, где весёлое пожелание <чёрта рогами вам в задницу!> представляло лишь слабенькую детсадовскую увертюру на тему: это моя конфетка, не лезь! А то, как дам... И так далее в том же раздражённом духе. Несущественная, в сущности, разница: там отбирали какие-то великовозрастные балбесы липкую дорогую моему сердцу карамельку, а здесь отобрали живую, тёплую, родную игрушку, и не дерзкая шпана из подворотни, забредшая в детсадовскую беседку досмолить чинарики, промочить горлышко какой-нибудь невыдержанной красной дрянью, потискать недозрелые грудёшки какой-то увязавшейся дурочки-гулёны, а самого цветущего послеармейского возраста тупоносые качки-мазурики, почти годящиеся мне в сыновья, в племянники, в младшие братишки...

Сняв свои синие роскошно-шпионские окуляры, я в сердцах чуть было их не схрумкал в ладонях, но, выдержав зловещую смертно-обидчевую паузу, водрузил на прежнее припотелое место. Мир вновь стал привычным сизовато-предзакатным, хотя сновиденческое красное светило дремало где-то на пятидесяти градусах от дымчатого горизонта, заострённого подержанными, расписанными, разрисованными пятиэтажными жилыми малогабаритными, секционными кирпичными коробками с плоскими ржавыми крышами, утыканными витийствующими телеантеннами с приплюснутыми невзрачными равнодушными окнами-глазками в простоватых ресницах-занавесках. Похоже, что здесь издавна, десятилетиями ютились эти самые неуспокоившиеся рабы первого класса из партии красно-почвенных заводил, моих постоянных, а с недавних пор и желанных клиентов. А желанных не оттого, что не по сердцу их левославная, бунтарская и прочая доморощенная староверческая позиция, - я к политике совершенно иидеферентен, потому что в ней начисто отсутствуют красота, поэзия, гармония, аромат небес и запахи одуряющие полевых цветов и завлажившего доверчивого пупка златопенной родной девочки, - мне комфортно работать с приговорёнными красно-почвенными лидерами-задирами, потому что они давно решили для себя, что личное их небытие никак не отразится на вселенском ходе-маятнике космических часов, но зато их личные ничтожные человеческие усилия, удесятерённые их духовными последователями-соратниками, всё равно раскачают рано или поздно несколько замерший, призадумавшийся, поуставший ход бесконечного времени, времени будущих счастливых человеческих поколений без унизительных демократических классов рабов и их владельцев.

Сергей Сибирцев