Повесть

  Глава первая

                         Переписка с бабушкой. Поездка на рабочем поезде. Как бабушка писала

                         письма. Не приведи никому  воровать и клянчить! Семейный конфуз.

    В десять лет я написал свое первое письмо. <Здравствуй, бабушка Даша, - крупными круглыми буквами вывел я на тетрадном листе, - сегодня у меня день рождения. Мама пекла мои самые любимые пирожки с луком и картошкой,  и давала  их мне страшно горячими, как папе. А он вырезал мне деревянную игрушку. Если сдвигать или раздвигать реечки, тогда кузнец и его помощник медведь по очереди бьют  кувалдой по наковальне. Так смешно мишка хлопает ею. До свиданья, бабушка. Скоро осенние каникулы, и мы к тебе приедем>.

       Мама вложила этот листочек в конверт со своим письмом, и я бросил его в почтовый ящик. К моему удивлению и ужасной радости, я получил ответ, написанный карандашом. Крупным ясным почерком под диктовку бабушки соседка тётя Нюра сообщала маме новости.  А  отдельный  листочек бабушка прислала мне. Что-то подсказало ей, что нельзя оставлять письмо без ответа. В нём она  по-простому делилась со мной,  что картошки <мериканки> уродилось в этом году много, что у её Шарика загнили глаза, и она промывала их марганцовкой, что недавно замазала глиной сарай, расточенный крысами, и теперь у кур тепло,  и они до сих пор  несутся, хотя пришли холода. А закончила пожеланием: <Учись, унучёк, быть грамотным и слушай маму с батькой. Много людей кругом, да только родной с добром:>

        Так, нечасто, но раз в месяц, или к праздникам страны и  дням рождений мы с нею стали обмениваться письмами, отдельно вложенными в конверты <взрослых>. Эти письма помогали мне коротать время до будущей поездки в соседнюю станицу и мечтать о славном времени каникул. Я начинал любить их уже в мыслях, как только вспоминал. А уж как любил я саму поездку к ней! Мы с мамой и сестрёнкой садились в <рабочий> поезд, - и начиналось волшебное царство незнаемых миров за его окном. Там стояли чьи-то хаты, прикрытые абажурами садовых деревьев, через заборы виднелись стаи кивающих головами уток на  скользком чернозёме у врытых в землю корыт с водой, или белых важных гусей. Что-то серьёзное исполняли хозяева. Но взгляд жадно выискивал и находил их детей, чем-то загадочным занятым. Некоторые вставали и махали ручкой <до свиданья> проезжающему поезду.  Ах, как хотелось чуть задержаться и поиграть с ними, узнать их игры и забавы, а потом снова ехать дальше, к родной бабушке! Там, у неё, меня ждёт целый мир приключений и открытий.

          Я узнал, как неграмотная бабушка <пишет>  письма.  Самыми весомыми  людьми для неё считались те, кто умеет читать и писать. Значимый оттенок приобретал её голос, когда она разговаривала с властными людьми.  Таким она говорила с работающей на почте тетей Нюрой. Это уважение от грамотной Нюры неожиданно перешло на меня, третьеклассника, старшего её внука. Потому что, когда речь заходила о моей учёбе в школе, бабушка словно выпрямлялась голосом и тяжелила его уважением.  Из-за этого бабушка стала писать мне.                   

          Раз шёл холодный дождь, я промочил ноги, и бабушка уложила меня на свою постель у печки. Сама стала беспокойно ходить по кухне, греметь мисками и кастрюлями, а потом замесила тесто и напекла моих любимых пампушек, приправив их остро пахнущих чесноком. Немного положила на блюдце и подала мне.

          -Нюра любит пампушки! - почему-то сказала она.

          Она накрыла блюдо  плотным полотенцем, убралась на кухне и вынесла из залы стул <для гостей> со спинкой и гнутыми ножками. Обычно всегда сидели на табуретках. А два таких стула - это из её прежней, довоенной жизни, когда был жив Миша, муж бабушки. Бабушка приставила стул к столу и легким движением огладила его, будто человека. Так она оглаживала еще портрет деда на стене. Вскоре пришла тетя Нюра. Она размотала огромный шерстяной платок, повесила чёрное пальто на гвоздь и стала греть руки над красной от раскалённых углей плитой. Потом достала химический карандаш и тетрадку, и, скрипнув стулом, уселась за стол, застеленный ради этого случая чистой скатертью. В теплом уголке уютно пропитывались пампушки, источая ароматный запах чеснока и масла.

         Тётя Нюра под диктовку писала, не переделывая, бабушкин слог: <Дорога, любыма, ридна моя кровинушка, сэстрычка Дуся!..>  Бабушка подробно перечисляла семейные события,  мой приезд и даже, что я промочил ноги и лежу в кровати. Эти события в бабушкином изложении выглядели не просто жизненной цепочкой, а всегда были наполнены еще подсмыслом смирения и покорностью перед их приходом. В мерном диктовании мною явно угадывалось чувство собственной виновности в событиях ее жизни. Поэтому слушать её и по-новому  переживать тоже становилось открытием: <Шурка, сукина дочь, выносит помои под забор моего палисада. А всё за то, что я не дала ей вишен, пожадовала. Их мало было в этом годе:>  Письмо, как всегда, заканчивала пожеланиями: <:Передай привет твоему мужу Хвёдору и пожелай ему здравствовать и ладу в жизни! Твоя кровная сэстрыца Дарья Моисеевна>.  Муж её сестры работал на шахте в Ростовской области, знал грамоту, а значит, в глазах и обращении с ним бабушки, достоин всякого уважения. <А сейчас мы пойдём пить чай с пампушками и вишенным варэньем>.  Тетя Нюра добросовестно записывала последнюю фразу, предназначенную уже ей. Потом запечатывала письмо, чтобы взять его с собой на почту - отправить побыстрей. А бабушка выставляла блюдо с пампушками и наливала розового чаю, настоянного на вишнёвых веточках. Огромный тёмно-синий чайник всегда в готовности сыто сипел на краю плиты. Потом тетя Нюра надевала пальто и обёртывалась огромным платком. Лицо ее становилось таким же розовым, как чай, которого она вволю напилась.

          -Ну, кумочка, дай тебе Бог здоровья и отрады, - благодарила её бабушка, - скоро надо будет написать дочке Вале в Хачмас, так уж приди, не откажись, - уговаривала её бабушка напоследок, протягивая ей узелок с десятком куриных яиц. Тетя Нюра уходила, оставив после себя заряд крепкого здоровья и жизненного успеха, непременно смешанного с её грамотностью и всегдашней помощи людям.

        Теперь я легко мог представить, что примерно так же бабушка <пишет> письма и мне, своему первому грамотному внуку.

        Бабушка обладала здравым суждением и редко о ком говорила плохо. Особенно о деловых, с хозяйской хваткой мужчинах. Но только не про  соседа Терентия. Колхозный бригадир нередко приезжал домой на бричке, заезжал в ворота и выкладывал из неё то мешок с рожью, то арбузы, то шляпки подсолнухов, притрушенные для маскировки соломой. Семья его жила сытно и шумно, тугощёкие ребятишки высыпались из его жены Шуры, как чечевица из решета. Так про неё сказала тётя Валя из Хачмаса, мне запомнилось! Горластые, задиристые, разновозрастные, поддерживающие друг друга в уличных разборках, шумели они на улице или за огородным плетнём. Их зычных напористых голосов и игр с непременными подвохами, подковырками я всегда избегал. У них проигравшего надо было хлопать, шлёпать или водить на верёвке с привязанной бородой. А мне нравились игры соревновательные, и, особенно, походы: на речку, в поля, посадки, на стадион, который находился на другом конце станицы. Или к моему родственнику и другу Виктору, гораздо старше меня по возрасту. Шумную ватагу Терентьевской детворы бабушка не одобряла и пожаловала кличкой <берендеевцы>, а самого хозяина осуждала:

        -Тащит и тащит! Ладно, он в Бога не верит. Но как ему от людей не стыдно? Неужели думает, что не видят и не слышат? А еще хронтовик! Антиндантом служил. От Миши на десять лет помоложе, но закал не тот. Нет, не тот! Плохо будет  его берендеевцам. От мелкого семени не жди крепкого племени. 

         Иногда она добавляла:

        -От ворога не убережёшься, на жадного не напасёшься!

        И, глядя на меня, подчёркивала:

        -Не приведи никому воровать и клянчить!..

        Эту жизнь на каникулах у бабушки я постоянно помнил, радовался предстоящим поездкам и ждал их. А до этого писал ей письма, заклеивал и бросал конверты в почтовый ящик. Однажды вышел крупный семейный конфуз, когда я впервые решил сам написать адрес на конверте. Но, вместо <улица Карла Маркса>, я старательно вывел в одно слово: <улица Карломарло>. Письмо, несмотря на это, благополучно дошло, об этом узнала мама, долго укоряла и стыдила.  

                                           Глава вторая.

                            Наконец, я у бабушки! Мои родственники по батиной линии. Сила дяди

                            Вани. Воскресная игра в лото. Торт <Наполеон> бабы Нади и <Орешки>

                            бабушки.

        И вот, наконец, каникулы, и я у бабушки!  Как же крепко спится в её доме! Как сладко просыпаться в комнатке с закрытыми от солнца ставнями, вдыхать  особый запах бабушкиной перины и сладко мечтать о длине предстоящего дня! Сколько приключений ждёт меня! А пока можно еще чуть полежать, понежиться. Как хорошо жить здесь!

       Ставни пропускают солнечные лучики, и режут темноту комнаты пластами. Но вот что непонятно: они высвечивают  шевелящиеся пылинки в воздухе. Их тут, оказывается, просто навалом! Может, через них передаётся запах, свой в каждом доме? Надо спросить у нашей учительницы.

        Я подымаюсь и отворяю дверь в коридор. Дверь на улицу открыта, и в крашеный пол ударяет такой толстый сноп жаркого солнца, что я надолго теряю зрение. Под большой акацией у бабушки стоит уличная печь. Она похожа на печь в доме, только ничего не греет. Бабушка варит на ней варенье, готовит обеды на семью и томит старую картошку или свеклу сезонному поросенку. Крошечного, розового, несчастно визжащего от разлуки с мамкой-свинкой, приносили его ранней весной, отпаивали коровьим молоком, кормили всё лето огородными отходами и резали, когда они закончатся. Он быстро рос, покрывался жесткой белой щетиной, сразу узнавал своё имя и радостно хрюкал, если, бывало, я  к нему обращался, заглядывая через загородку. Его иногда выпускали вечерами из загончика, и он носился по двору, заполняя окрестный воздух похрюкиваньем и детским визгом. Шарик терпеть не мог его приставаний, гремя цепью, залезал в будку и сидел в ней до конца <прогулки>.

        Прикрывая глаза рукой, я нахожу подвижную фигуру бабушки, иду к ней и утыкаюсь носом в её пахнущий дымом фартук. Она на несколько мгновений прижимает мою голову к себе и оглаживает точно так же, как деда в рамке. Наконец, мои глаза привыкают к тяжести света, и становится так просторно кругом.  Удивительно, что еще недавно такую боль в глазах он вызывал! Бабушка суёт мне в руку горячую пышечку и продолжает хозяйничать у плиты.

        А я начинаю строить план на день. Из всех вариантов я выбираю лучший: пойти к моему брату Виктору. Несколько кварталов пешком по жаре - и я в его дворе. Это папкины родственники. Бабушка их недолюбливает по неизвестной причине. Может, по той же, по которой  мне  не нравится дружить с  <берендеевцами>. Хотя Витю она всегда привечает. Зато он без желания приходит ко мне и не играет, а только сидит  и молча ждёт меня. Я же иду к ним с неимоверным стремлением: меня здесь встречают, как своего, родного. Бывает, лето распадается на две части: вечер и ночь - я у бабушки, а как только встану - сразу к ним. Баба Надя - высокая, костистая, медлительная женщина, больше похожая на старуху, с хриплым голосом заядлой курильщицы - Витина мать, всегда с ярким цветастым платком на плечах. Если никого рядом нет, я чувствую от неё какую-то тяжесть, которую хочется побыстрей сбросить, поэтому сразу придумываю причину удалиться подальше от неё.

         Дядя Ваня - его отец, невысокий крепыш, с раздутой от астмы грудной клеткой. Он больше, чем на голову ниже бабы Нади. Приступы одышки он снимал, закуривая  самокрутки с табаком из бумажной коробки под названием <Табачная трава <Асматол>. Пряным запахом этого табака была пропитана вся кухня. Иногда Витя, шутки ради, добавлял букву <О>, и тогда выходило смешное <Табачная отрава <Асматол>. Дядя Ваня долго кашлял и дул дымом в поддувало, пока не легчало. На Витину приписку он отшучивался:

       -Хоть трава, хоть отрава, деваться нам некудавало!

        Он сам был выдумщик приколов и розыгрышей. Не обидных, не унизительных, как у берендеевцев, а научающих. Приходит, задыхаясь и, говорит:

         -Только что со станции. Я там паровоз за вагонную ось поднимал!

         У нас мурашки по коже: ничего себе! Да не может такого быть. Пристаём к нему. Он долго рассказывает, как это было. Мы - в восторге! Хочется верить: мы же знаем силу дяди Вани! Но всё равно не верится. Обсуждаем, сомневаемся, спорим. Наконец, он подходит и поясняет, прокашлявшись:

        -Поднимал, да не поднял!

        Вот это да! Как мы попались! Ночью долго размышляю: всё верно. Поднимал? Да, поднимал! Но не поднял - тоже верно! Как ловко, оказывается, можно переиначить слова и выйдет совсем другое!  

      Называл он меня так, как больше никто не называл. Вместо <Петя>, как мама, или <Петро>, как папа, или <Петька>, как сестра или Витя, он обращался ко мне: <Пётруха>. Без тени насмешки или подначки. Наоборот, уважительно и значимо для меня.

       Я обращался к родственникам, словно по старшинству: <Витя>, <дядя Ваня> и <баба Надя>. И они никогда не поправляли. Мама всем говорила: <Надежда старше Ивана. Где он отыскал эту мачту?>. Витя совершенно не похож ни на лысого задыхающегося отца, ни на сухую светлую мать. Он крепкий,  высокий и тёмно-рыжий,  по всей коже в таких же тёмно-рыжих конопушках. Витя на целых шесть лет старше меня, но это нисколько не мешает нашей дружбе. Часто даже советуется со мной, а если соревнуемся, незаметно поддаётся мне, чтоб не обижался. В их доме по полу всегда ползает, или на улице грязюкается  какой-нибудь голопузый малыш: баба Надя не работала и бралась нянчить чужих  детей.  Витя часто помогает следить за ними. Карапуз возится на траве с игрушками, или неуверенно еще ходит, а Витя спокойно сидит на лавочке сколько надо и отгоняет хворостиной кокочущего петуха, норовящего налететь на ребёнка.

       Один раз Витя открыл  мне свою мечту. Когда он окончит школу и отслужит в армии, то уедет отсюда и станет шахтёром. Потому что они много зарабатывают. 

       А дядя Ваня? О-о! Дядя Ваня на фронте был разведчиком и до сих пор вызывает обожание всех мальчишек в округе. Потому что работает в тире. А потом - сильней его мы просто не знали. Однажды летом на стадионе проводили соревнования под звонким названием <Слёт>. Со всего района туда приехали спортивные гости, и стали бегать, прыгать, метать копья и диски, проводить эстафеты. Но мы, пацаны, обступили деревянный помост под кленами, на котором выжимали штангу рослые мускулистые парни. Подняв её над головой, они её бросали и быстро отскакивали. Штанга с грохотом билась о дерево, по зрителям прокатывался ужас грохота, смешанного с восторгом: вот это сила! Первое место досталось рослому здоровяку. Он выжал победный вес, трясясь всем телом и сильно изгибаясь в пояснице. Я даже боялся, как бы он не переломился пополам. Штангу откатили в сторону и стали готовиться к  награждению победителей. Но тут, раздвинув плечом толпу, к штанге подошел дядя Ваня. Он легко вскинул её на грудь,  несколько раз поднял над головой, а потом осторожно опустил на пол, от чего все окружающие одновременно  выдохнули от удивления так, что получился громкое <У-у-у!>. Шея и лицо дяди Вани стали тёмно-красными,  по рукам вздулись толстые вены, он зачастил дыханием, как скорый поезд,  полез в карман за <Асматолом> и ушёл - снять приступ. Победителя стали выкрикивать, но тот куда-то делся, а один из зрителей  сильно засвистел. Я так был благодарен ему: ведь это ж мой дядя, ведь это ж он сильнее всех! Дядя Ваня, получите в подарок приз:  победителя тю-тю!

       А что дядя Ваня умел делать на самодельном турнике! Какие обороты, перевороты и <склёпки>. Даже Витя не мог сделать полный оборот на руках, а дядя Ваня делал очень легко!  У  дяди Вани есть один волшебный дар: его почему-то любят все собаки. Даже у матёрых взрослых псов появлялись в голосе щенячьи повизгиванья, когда он протягивал к ним руку и гладил по холкам.                                

        Голубой фанерный домик с прямой  надписью <ТИР>, а над нею полукругом: <ДОСААФ>, стоял на окраине рынка. Прочным в нём были только прилавок для прицеливания и железный ящик под ним, в который запирались духовые ружья и свинцовые пульки. Но Витя с неохотой заходил туда. Хотя, как я замечал, дядя Ваня всегда радовался нам и давал бесплатно пострелять по круглым жестяным шашечкам, соединённым проволочками с теремками, часами или животными. Мне так нравилось, когда они падали, переворачиваясь вверх ногами. Дядя Ваня одобрительно крякал от меткого выстрела и давал ещё пулек. А  Витя всегда выбирал стрельбу в бумажные цели с нарисованными кругами и цифрами с десяткой в центре. Острые пульки с жесткой щетинкой можно было заряжать, сколько хочешь раз. <И бесплатно!> - повторял Витя. Может, он намекал, чтобы я тоже стрелял ими? Но это же неинтересно!

       Свинцовые кругляши от удара в дерево расплющивались и падали на земляной пол. Их собирали и раздавали на грузила к удочкам. На ремонт домика иногда выделяли фанеру. Дядя Ваня подкрашивал голубым ту же обшивку, а белые листы новой фанеры привозил домой. Витя сбивал из неё посылочные ящики, а из обрезков выпиливал лобзиком узорчатые заготовки, из которых склеивал шкатулки, стаканы и вазы для конфет и печенья. Потом гладил их мелкой наждачкой и полировал лаком. Всё это баба Надя продавала их по воскресеньям на базаре.

       Витин дом притягивал ещё тем, что в нём, когда малые дети оставались дома, к дяде Ване и бабе Наде приходили их знакомые играть в лото. Рассаживались, раскладывали лотерейные билеты - каждому по три,  кто где - за столом, за табуретками, или  с фанерками на коленях. А если не помещались в комнате, то даже на кухоньке, откуда громко переспрашивали:

       -Семь? Или восемь? Тридцать? Или тридцать три?

       На кон ставили немного - по копейке. Но из-за большого числа играющих на кону бывало по пятнадцать-семнадцать копеек. Выиграв один раз, можно было потом играть целых пятнадцать. На эти игры я всегда выпрашивал у бабушки несколько копеек. Немного добавлял дядя Ваня - для азарта! И - начиналась игра!  Чёрные цифры  билетов закрывались тыквенными семечками, насыпанными в тарелку. Катышки-бочонки лото с цифрами на крышках, стукая деревом, тщательно перемешивали в сером холстиновом мешочке, и тот, чья очередь, <кричал>, доставая их оттуда. Если кто заканчивал, громко объявлял радостным голосом. Но всю строчку цифр обязательно проверяли, чтоб без обмана! И бывало до слёз обидно, если при этом узнавал, что <зевнул> одну из цифр. Мог бы закончить первым!

      <Кричащий> часто придумывал или повторял прозвища цифрам. <Невыученный урок> - значит, единица. <Любимая оценка> - пять. <Провожающий на перроне> - цифра семь. <Барабанные палочки> - одиннадцать. <Гуси-лебеди> - двадцать два. <Одинокий семафор> - семнадцать. <Туда-сюда> - шестьдесят девять. <Дедушка> - девяносто - самая последняя цифра. В этих придумках дядь Ване не было равных. На них ловили ротозеев. Отвлечёшься, представишь себе машущего уходящему поезду одинокого провожающего - жалко его станет. Почему это он один? И - как радостно уезжать! Последний раз видел провожающую сына старушку с платочком у глаз. Тот стоял бравый, грудь вперёд, улыбается. А мать всё к груди его прижаться хотела, а он уходил, устранялся, стыдно ему, что люди смотрят. Поезд тронулся, а старушка стоит и всех, кого видит в тамбуре или окне, часто крестит и плачет.                                   

Пока вспоминаешь - пропустишь два-три хода, потом вертишься, выискиваешь, что пропустил.

        Игра заканчивалась <контровой> - на неё выдавали по одной карте, а ставка увеличивалась до трёх копеек. Часто кто-нибудь не мог остановиться и просил сыграть еще один кон. Но, собирая билеты и бочонки, дядя Ваня повторял одно и то же:

       -Играй, играй, да штаны не спускай!

        Если я проигрывался полностью, дядя Ваня незаметно совал мне две-три монетки, чтоб было с чем придти в следующий раз. Об этом я даже Вите не говорил. После игры он тщательно пересчитывал мелочь в стеклянной плошке и не одобрял дядь Ваниных подарков. 

       А после игры баба Надя приносила фарфоровый чайник, заваренный настоящим грузинским чаем из раскрашенной металлической коробочки с двумя крышечками - наружной, нахлопывающейся на коробку, и внутренней, вдавленной в неё, на которой написано, как правильно заваривать этот чай. Я раз понюхал внутреннюю крышечку: оттуда веяло веселой осенью - это когда все листья на земле, но полным-полно тёплого солнца. Потом баба Надя ставила на стол испечённый ею торт <Наполеон>, обсыпанный сверху крошкой жёлтых коржей. И когда его ели, дядя Ваня неизменно произносил: <Сидит Наполеон, он ест <Наполеон>, один на поле он!>.

      Нет, такого угощения у моей бабушки никогда не было. Бабушка варила <орешки>. Мама иногда поправляла её, по-городскому называла их <хворостом>. Она раскатывала тесто в  тонкий блин, смазывала его маслом, завёртывала, вновь смазывала и раскатывала - так несколько раз. Потом нарезала ромбики, чиркала их по центру,  выворачивала в дыру и варила в кипящем масле. А доставала их оттуда оранжевыми, крепкими и хрустящими, если кусать! 

        Какая радость - бывать у бабушки!

                                   Глава третья

                                          Рыбалка. Дедово галифе. Как я чуть не утонул. Купанье на

                                           <чужой> реке. Мелководная жизнь. Я знаю, что такое счастье.

                                           Кто-то украл часы.

      Если я не шёл к Вите,  значит,  отправлялся на рыбалку. Витя не любил ловить рыбу. Он разводил и поливал цветы вместе с бабой Надей. На речку он ездил со мной только купаться. То есть, я садился на раму велосипеда, и Витя вёз нас двоих на глубокое место - на мост. Наша река спокойная,  перегорожена  дамбой, посередине её  мосток, под ним река неспешно течёт дальше, уже обмелевшая, низкая, тесно заросшая высоким камышом. Дно у неё везде илистое, мягкое. Если идти осторожно, то ногой можно нащупать рака в норке. Кольнёт ногу остреньким - тыкнёт клешней - значит, он тут.   Пригнёшься, палец в неё запустишь - он  схватит  его  и легко выдернется. На воздухе он сам клешню разжимает - успей только схватить за  панцырь  и выбросить на берег. За час десятка два раков можно набросать. 

        Раннее утро. Розовое солнышко еще только выкатывается. Со сна зябко, росно, неуютно. Из сундука бабушка достала затёртое солдатское галифе. Во время войны её мужу Мише как-то удалось  заехать домой после ранения. И он оставил ей отрез сукна и немного поношенной солдатской одежды, - чтоб было что носить, когда вернётся с войны. Но не вернулся, погиб. Бабушка говорила, что дед Миша был высокий, стройный. Странно. На меня, одиннадцатилетнего, галифе почти как раз. Только в поясе не по мне, широки. Чтоб не спадали, я увязываю их тонким кожаным ремешком. Бабушка говорила, что дед укреплял им седло на коне.

        В поношенных дедовых галифе не по размеру,  в майке, с длинными удочками в руках, вырезанными из бузины или побегов акации, я выгляжу, наверное, нелепо. Да что мне до этого! Я гордо шествую <за рыбой>. Проходить на рыбалку мне приходилось мимо Витиного дома. Однажды, встретив меня, дядя Ваня произнёс: <Рыбкин пошёл за рыбкой!>. Так часто шутили над моей фамилией, и я не ожидал, что дяде Ване тоже захочется проехать по этой колее. Поэтому глянул на него без улыбки. Распознав тень обиды, дядя Ваня больше никогда этого не повторял.

        Высоченные  камыши  тёмно-зелёными зарослями сбегают с мелководья в глубину. Они  всегда сухо шелестят длинными стеблями. В иных местах заросли раздвигаются и образуют водяные  просветы. Возле них почему-то особенно азартно пахнет сырой рыбой. Дрожащими от нетерпения руками разматываю удочку и забрасываю поплавок как можно дальше от берега, иногда  даже в воду захожу, проваливаясь в илистую грязь до колен, и не замечаю, как сзади, извиваясь, подплывёт пиявка, и присосётся, безболезненно и цепко. Оторвёшь её с трудом, и долго, до самого дома, всё будет понемногу кровить багровое пятнышко.

           Прохладное с утра солнышко, поднимаясь к зениту, постепенно раскаляется и к полуденным часам гневно жжёт любого подвернувшегося, истомляя даже рыбу через слой воды. Клёв прекращается, рыбки  отправляются подремать в глубину. Но разве этому веришь? Раз за разом закидываю удочку и с нетерпением удачи жду, что сейчас, именно сейчас, непременно клюнет: такой огромный сазан! Какого я как-то видел у рыбака, вынимавшего его из лодки.

           В этой речке Витя научил меня  плавать. Он увлёк меня на глубину, перевернул на живот и отпустил руки. Чтобы не утонуть, я принялся грести руками и ногами и - получилось! Я поплыл, загребая, как собака. Витя так и сказал:

        -Теперь ты умеешь плавать по-собачьи!

        Он и прыгать с моста в тёмную глубину меня научил. Я просто стоял рядом с ребятами, смотрел, как они прыгают. А Витя подошёл и неожиданно столкнул меня. И тут же нырнул за мной и помог выплыть. Но это оказалось самым решающим: понять, что в воду лететь совсем не опасно. После нескольких прыжков у меня получалось не хуже, чем у других.

         В этой реке я чуть не утонул однажды после первого класса. То место я помнил крепко и избегал заходить в воду  вблизи него. Туда мы пришли с батей. Я купался, а батя на берегу с кем-то весело беседовал. Я уже мог нырять, но ещё не умел плавать. Бравируя, я стал заходить в воду всё глубже, зашёл до <шейки> и вдруг потерял землю под ногами, видно, попал в какую-то яму.  Ещё долго после войны дно реки было изуродовано разрывами снарядов. В одну из таких воронок я и попал, окунулся с головой. Спиной я чувствовал, что батя этого не заметил. Ужасно захотелось закричать, забрыкаться, обратить на себя внимание, позвать. Если б стал так делать - наверняка бы утонул!

           Каких-то три секунды прошло, и вдруг неодолимым холодом выдуло всё постороннее изнутри, стало пусто и темно. Пришло ясное решение: выплывать самому! Я начал разворачиваться. Нырну, достану ногами дно, оттолкнусь вверх, хвачу воздуху, вновь иду ко дну и снова отталкиваюсь, поворачиваясь лицом к берегу. Через два-три нырка мне удалось развернуться, и я увидел батю. Он продолжал оживлённо беседовать. Дыхание стало сбиваться. После всплытия я торопился поскорей выдохнуть, хватить свежий воздух и вновь уйти под воду. Пока  разворачивался, меня ещё немного отнесло вглубь. Но пока всё шло, как надо. Я стал делать так: нырну, достану ногами дно и отталкиваюсь в сторону берега, выплывая к нему. Получилось несколько раз. Но скоро  ноги налились чугуном, и я понял, что вот-вот вдохну воду. Тогда я схватил побольше воздуха, достал дно и двинулся к берегу шагами. Я шёл по дну пригнувшись, прижимаясь к нему загребательными движениями рук. Я понимал, что это - последний шанс и больше мне не выдержать. Шёл и шёл, приостанавливая судорожные вдохи, шёл, пока не стала звенеть голова и туманиться сознание. <Всё, пора, больше не могу, - дал  команду своему телу и выпрямился.

           Воды мне было по грудь. Я бешено втягивал в себя воздух, смешанный со стекающей водой, а из глаз сами собой лились слёзы, тело отяжелело. Я медленно вышел из воды и лёг за весёлой батиной спиной.

           Батя продолжал разговаривать, дети купались, под палящим солнцем двигались люди. Меня некому было поздравить, но я чуял эту необходимость. Потому что я выбрал ДЕНЬ. Там, в глубине, я точно знал, что мне Кто-то  предъявил выбор: ДЕНЬ или НОЧЬ. От ушей  и вперёд - был ДЕНЬ. От ушей и назад - была НОЧЬ.  ДЕНЬ и НОЧЬ звали меня к себе одинаково и одновременно, а я стоял на переломе, посередине. Половина меня - в НОЧИ, половина - в ДНЕ. Я выбрал ДЕНЬ!..

        Наша речушка, по прозвищу <Сырая>, была мелкой, с почти стоячей водой. Купаться мы часто ездили на Узду. Вода в ней темней и прохладней от глубинных ключей, а течение довольно заметное. Ехать туда долго, я даже уставал сидеть на раме Витиного велосипеда.

         Однажды собралась поехать на Узду целая компания: мы с Витей и его друзья-одноклассники. Среди них и один <берендеевский>, самый старший, Вовка. Бабушка называла его  <Вовк>, то есть <Волк>, если перевести с её языка, - из-за почти круглого, как у нашего Шарика, носа и быстро вспыхивающей из-за малой причины ярости. Это он был заводилой берендеевских шуток и жестоким исполнителем наказания  проигравшего. Он ни чужих ребят, ни своих братьев  не жалел, бил сильно, как отец.                                              

          Приехали на пустынный пологий берег реки, без кустарников и камышей. Только заросли осоки неподалёку от места купания. Ребята разделись, с радостью обновления тел забежали в воду и поплыли подальше от берега. Я  тоже поокунался немного, но одному купаться неинтересно. Поэтому  отправился к зарослям осоки - там наверняка увижу что-нибудь интересное! Эти растения опережают появление камышей. Я наблюдал это на своей реке. Если в этом году у берега появлялся островок  жесткой  остролистой травы, то, значит,  на следующий год  вылезут камышинки! И точно, так и было!

       Осока обросла полукругом тихую заводь, вроде прудика.  Там была своя жизнь, не подчинённая законам течения. Прямо в берег тыкались носом чёрные мальки - не разберёшь здесь - кто плотва, кто пескарь, а кто окунёк или щука. Нет, не понять, хоть я и пробовал! И совсем не боятся людей. Чистый детсад! По поверхности носятся водомерки. Непонятно только - с какой целью? Ведь ни за кем не гонятся, не убегают, и ничего не трогают. Только волнышки пускают. Вот дела! Зато плавающим жуком заинтересовался. Он то всплывёт, то вновь быстро нырнёт на глубину, потом снова всплывает. Витя рассказывал, это значит, что у него где-то поблизости, возле дна на корешке какого-нибудь растения есть домик из паутинки, и жук носит туда пузырьки воздуха на брюшке - запасает кислород. Я пытался присмотреться, но домика не разглядел. Вода, как зеркало, слепила глаза. Я вспомнил, когда я был еще маленький, папа взял меня с собой на рыбалку. Поставил рядом, а сам давай свистеть лесками и забрасывать в воду поплавок. Я долго стоя рядом с ним, солнце вверху и стеклянная вода внизу жгли мне глаза, и я совсем перестал видеть, не мог идти домой, папа нёс меня на руках. А врач сказала, что я <насмотрелся зайчиков> и получил солнечный ожог сетчатки. Меня на несколько дней упрятали в тёмную комнату и капали в глаза какую-то жгучую пакость. От неё я орал и бил ногами.

       Чтобы снова не <наловить  зайчиков> я отошёл от заливчика, улёгся на траву и накрылся майкой. Высоким солнышком меня растомило и отправило в медленную страну мечтаний в полусне. Я стал неторопливо размышлять о том, что такое счастье? Потому что много раз слышал это слово от взрослых. Когда я спрашивал у них, то получил странные ответы. Папа сказал, что это: <Когда ты и мама дома>. Ну, это не в счёт, мы-то всегда дома! Бабушка сказала, что за ним надо всё время идти. Когда идёшь - тогда счастье. Потому что оно впереди тебя бежит. Как остановился - оно исчезло! Это тоже непонятно. А мама вообще сказала, что счастье - это от жилетки рукава. Я потом узнал, оказывается, у жилетки их вовсе нет. А я не зря спрашивал. Потому что сам-то я знаю, что оно есть! Да, да, есть! Для этого надо забыться как следует, представить, что сейчас никого-никого в мире нет, и выпустить из одного места где-то под горлышком такое ощущение, тёплую такую волну, чтобы она разлилась по всему телу. Особенно в груди так сладко сделается, и появится запах, да-да, единственный запах, его на земле вообще нет, он только от этой волны берётся. И будто плаваешь в нём, летаешь, будто уносит тебя в этот запах, и ты рад всему-всему. Когда я болел воспалением лёгких и несколько дней бредил в высокой температуре, а потом неожиданно быстро выздоровел, - врач сказала, что это прошёл <кризис>, я сразу захотел ходить и есть. И когда я попытался встать, то стало так легко-легко, еще чуть-чуть - и мог бы, кажется, взлететь, - это похожее ощущение, но то, что разливается от горлышка - с ним всё равно не сравнить. И я сказал себе: это - счастье!

         Я не слышал, как вышли из воды ребята, как в их кружке раздались восклицания, а потом яростный голос Вовки-Волка заорал прямо надо мной:

         -Ты украл мои часы! А ну, верни!     

                                                     Глава  четвёртая

                                  Меня готовится избить. Сказка про медведя. Витя хотел меня

                                  проучить. Маленький стойкий часовой Гайдара. Витя хочет 

                                   помириться. Часы нашлись!

       Если б в это время - в небе ни облачка! - грянул гром, - я бы удивился меньше!  Я вообще не понял, о чём и почему он орёт, а просто тупо смотрел на его орущий рот и не понимал, что он от меня хочет.

          -Отдай мои часы! Ты взял!

         Я попытался что-то спросить. Не тут-то было! Вовк слушать ничего не хотел и продолжал орать с нарастающей угрозой в голосе.

         Какие-такие часы? Кто украл? Почему я?

           -Ты - вор! - Продолжал орать его рот.

           Я вжался, как мог, в одну точку. Почему это я вор? Почему он никак не остановится? Почему другие молчат? Почему ничего не говорит Витя? Ведь он знает, что я не вор, и бабушка презирает воровство. Какой же я вор? Я ничего не брал, да они мне и не нужны. Что бы я с ними делал? Нет, тут что-то не так. А где тот прекрасный только что мир, откуда меня извлёк этот ужасный выкрик? Куда делось счастье?

         Я обернулся. Витины друзья и он сам стояли там же, у своей одежды. Витя заметил мой взгляд и направился к нам. С ним - еще один человек. Вовк, видя моё смятение и молчание, принял это, как проявление доказательства своей правоты, и стал размахивать кулаками возле моего лица. Потом отпрыгнул в сторону и крикнул:

        -Ну, если не признаешься, я буду тебя бить!

        В это время подошли, к нему - его товарищ, ко мне - брат Витя. Я смотрел на него так же ошарашено, с потерей себя во времени и пространстве. Витя не говорил и не спрашивал ничего. Вовк с другом стали подпрыгивать и молотить воздух руками - тренироваться, чтобы приступить к избиению.  Потом двинулись ко мне рядком с насупленными лицами и сдвинутыми бровями. Особенно страшен стал Вовк с его нечеловечьим носом и горящими от ярости глазами. Точно, как тот медведь, про которого бабушка рассказывала мне сказку на ночь. Как мужик отрубил ему лапу, а он стал каждую ночь приходить  к нему домой, заглядывать по очереди в окна и реветь:

       -Отдай мою лапу! Отдай мою лапу! - и глаза его светились изнутри от злобы и ненависти. Кажется, я сам их видел, когда пристально смотрел на приоткрытую в ночь половинку ставни. Они смотрели на меня, эти светящиеся точки, я даже слышал его притаённое дыхание, ожидая страшного рёва: <Отдай мою лапу!> И никто бы никогда не убедил меня в том, что это всего лишь ночные звёзды и шум дальнего поезда. Лучшая защита - спокойствие бабушки, подушка на голову - и: <Здравствуй, утро!> Счастливое, улыбающееся, розовое:

         Но Вовк и его приятель уже близко. Сейчас начнётся самое главное: К ним подбегает Витя и удерживает одного правой, другого - левой руками. Витя сильнее их - я это знаю. Знают и они. Но - когда поодиночке. А что он сделает против разъярённых двоих?

       -Нет, бить не разрешу, - вещает он уверенно.

       Те прорываются. Он удерживает. Пока удерживает. Поворачиваюсь к компании: что скажут? Хмурятся, симпатии  явно на стороне Вовки. Кто громче орёт - тот и прав! Кто не возмущается, не открещивается с негодованием - тот виноват! Я хорошо их понял. И эти двое - они тоже поняли их молчаливую поддержку. Никто не собирается останавливать расправу. Все ждут боя, его уже нельзя избежать. Всё так далеко зашло, что сейчас грянет крупная драка. Но за что???

         Каких-то три секунды прошло, и вдруг внутри у меня всё выдуло, как тогда, когда я тонул, осталась лишь звенящая тишина. К ужасу моему, к пониманию неправильности разумом, рот мой стал жить отдельно от меня и произнес слова, которые сказал не я. Не я, а - он:

        -Я взял часы!..     

        Всё стихло. Движения и шум опали, как флаг в безветрие. Первым пришёл в себя Витя. Он поднял свой велосипед и сказал, глядя  в сторону:

        -Садись, мы уезжаем! 

        Я уселся на раму, и он повёз нас домой. Остальные остались.

        Мы ехали молча. Витя дышал в мой затылок горячим воздухом. Не спрашивал и не говорил ни слова. Это было странно и напряжённо. Почему никто не спросил: а где же часы? Изумление своим поступком не давало мне сил начинать разговор первому. Становилось все тяжелей от невысказанной напряжённости. Что-то надо было предпринимать. Но - молчалось. Так, будто я на самом деле их украл и теперь молчу от вины. В середине пути Витя остановился, ссадил меня  и произнёс, так же не смотря на меня:

       -Раз ты украл, значит, тебя надо отлупить. Чтоб запомнил на всю жизнь! Сейчас я это сделаю! Приготовься!

       Я стоял перед ним, не защищаясь, не укрываясь, не боясь. Глядя в лицо сказал ему:

       -Витя, но я не брал их. Это правда! Нет их у меня ни здесь, ни дома!

       -Как не брал? А что ты сказал в присутствии всех?

       -Я сам не знаю, как это вышло. Как будто не я проговорил эти слова! Честно!

       Теперь Витя ошарашено смотрел на меня: верить? Не верить? Поверил:

      -Ну, что ж. Едем домой. Я что-нибудь объясню ему.

      Ни слова Витя не сказал мне, даже <До свиданья>. Уехал, как бросил.

      Дома у бабушки меня ждали вкусные пампушки и вишнёвый кисель - моя самая любимая еда. Но не сегодня. Я пожевал их, как траву.

       -Что это с тобой сегодня? - спросила бабушка, - ты не перегрелся на солнце? Или, может, перекупался? Иди, полежи в тенёчке.

       Я лёг в затенённой ставнями комнатке и стал ждать приближения шума с улицы. Когда должен был приехать Вовк с друзьями, и заявиться ко мне с такими же разъярёнными мордами, как там, на реке, только ещё злей, с выпученными глазищами: Я представлял, как Витя передал им моё признание, а они не поверили и жмут сюда, чтоб рассчитаться:

       Проснулся я вечером. Никто не спрашивал меня, не искал. Даже Вовк, хотя он наверняка уже должен приехать с реки. В знойной тишине раннего вечера особенно громко стал стучать будильник на застеленной ажурной салфеткой крышке комода. В груди сжался ком тяжести, будто я на самом деле украл и спрятал те часы. Которых я даже в глаза не видел. Зачем всё так повернулось? Лучше б подрались! Тогда б не было такой тяжести, будто в мою грудь вывалили ведро земли. А потом эта ноша еще усилилась, когда я вспомнил рассказ Гайдара о маленьком стойком мальчике. Была просто обычная игра, и ему  дали приказ сторожить склад, поставили, как часового. И он не оставил свой пост, хотя так получилось, что о нём забыли, разошлись по домам, думали, что и он ушёл. Настала ночь, а он всё стоял, пока родные не нашли настоящего офицера, который скомандовал ему сдать охранение. И когда я читал этот рассказ, мне было непонятно - как это можно забыть про своего товарища и уйти спокойно домой?  Тогда я осуждал этих ребят. А теперь мне стало казаться, что я на их стороне, и бросил этого своего товарища одного.

        <Что-то я не так сделал сегодня, - гудело внутри, - не как этот стойкий мальчик!>

        <Нет, - отвечал ему другой голос, - если б я был на посту, я бы тоже его защищал. Это было бы справедливо! А меня несправедливо обвинили в воровстве. НЕ-СПРА-ВЕД-ЛИ-ВО! Я не брал, а тут - орут! Лучше б взял - было б понятно.

         К Вите я не пошёл. День, второй, третий - я слонялся, как тень, в неизвестности, в напряжённости, всё время ожидая прихода разъярённых, как у того медведя, глаз, и как он требовал свою лапу, так и с меня потребуют часы!

        Однажды залаял Шарик - не гневно, а призывно. Я увидел за калиткой Витю, он не слезая с велосипеда, звал меня рукой. Я подошёл.

       -Идём ко мне! - предложил он сразу, - если хочешь - поедем купаться, или на стадион.

       -Нет, Витя, - отказался я, пряча глаза, будто на самом деле своровал те часы, -  не могу. Неохота.

       Да как бы я мог вернуться в прежние времена? Что-то сломалось, разрушилось. Разве Витя этого не чует? К тому же, ещё не было окончательного объяснения с <берендеевцами>. Они-то уж не упустят возможности рассчитаться со мной. Нет, рано. Что-то ещё должно произойти!

        -Да не бойся ты его! - заверил меня Витя, - никто эти часы у него не брал. Дома он их оставил. Приехал с речки, увидел - и успокоился!  

                                                        ГЛАВА ПЯТАЯ

                                     Из окна подсматривают? Каждый не может прожить без ошибки ни

                                     дня. Голубь на верёвочке. <Отпустите голубя, а не то!..> Вовк не

                                     вышел защитить братьев.

           Голова моя закружилась, из неё выползло тяжёлое облако, а из груди выпало ведро с песком. Стало легко-легко, как после кризиса температуры. Но это длилось всего три секунды. И тут же другое, тяжёлое, стыдное облако вползло в голову, а на грудь накидали кучу камней. И это говорит мне Витя? Ведь он своими ушами слышал, как я признавался в их краже!

         -Нет, не пойду! - Мой стыд натянул какую-то струну в теле. Она выпрямила меня и наполнила силой и огромной отвагой. Тяжесть не ушла, но теперь я стал сильней её. - Ни за что не пойду!

         Теперь я готов был сражаться хоть со всем миром, только бы избавиться от этого стыда. Но почему-то не мог бы сделать этого при Вите. Он вздохнул и уехал, оттолкнувшись ногой от столбика калитки.

         Вот это да! Вот это поворот нежданный-негаданный! На бабушкин сад смотрело  одно большое окно Терентьевского  дома, затенённое высокой грушей. Бабушка посадила возле него куст сирени <от чужих глаз>. Но всё равно, если ходить по двору, то открываются тёмные стёкла окна то в одном месте, то в другом. Поэтому совсем избежать подсматриваний от них, если кто захочет, не удастся. Раньше мне было всё равно - смотрит ли кто оттуда, или нет. А теперь стало казаться, что стрелы чужих <берендеевских> глаз так и жалят меня из него, так и высматривают, чтоб посмеяться и тыкнуть указательным пальцем: <Вон ходит тот петух-лопух с неукраденными часами!>. <Я взял часы!> <Я взял часы!> - дразнильными голосами повторяют они мои слова и смеются-заливаются! <А часы-то - вот где! Они дома! Они дома! Ха-ха-ха! Ха-ха-ха!> - так и слышались мне их будто настоящие писклявые голоса и злющий смех.

       Нужно было спрятаться или куда-то деться от воображаемых представлений. Я подошёл к бабушке: может, она что-то нужное подскажет.

       -Ба, а ты можешь мне объяснить? - спрашиваю её не прямо, а настраиваю на размышление.

       -Что объяснить? - уточняет она.

       -Вот если человек украл, но не сознался. Или если не крал, но признался, будто он это сделал? Бывает такое? - лучшего варианта вопроса для бабушки я составить не смог. Но она разобралась, что меня волнует:

        -И не только бывает, но - часто! Вот дядько Терентий: колхозный бригадир, видный человек. Я его, бывает, поругаю, что не купленное с огородов и садов колхозных домой везёт. Ну, а как ему быть, если у него орава - семь ртов без Шурки? Кто ему даст, если сам не возьмёт? Я вот из детского сада ведро помоев для поросёнка могу принести? Могу! Ругаю себя, но несу. А он может больше. Он и берёт! Это, конечно, плохо. К хорошему не приведёт. Но и выхода нет. Не пухнуть же им с голоду! А сознался, не сознался - и так все видят, все понимают, кто какой человек. Коня по стати видно, человека - по делу. Исполнять его надо хорошо, а о другом не нам судить!

       -А кому? Судье?

       -Всегда есть кто-то выше. Каждому из нас ни дня без ошибки не прожить.

       -Разве я сегодня какую-нибудь ошибку сделал? Нет!

       -А кто рано утром пустым ведром грохонул и сестрёнку разбудил? Разве не ты?

       -Так я же нечаянно!

       -Вот за <нечаянно> и получают отчаянно!

       Нет, бабушкины ответы посеяли ещё большие сомнения в душе, а главное, они не убрали камни, тяготившие настроение. Мне всё равно казалось, что соседские глаза выискивают меня, чтоб посмеяться и подурачиться надо мной втихаря.  

       В мучительном стыде, приходящем из соседского окна,  прошли еще два-три дня.

Как-то я шёл из магазина с огромной круглой буханкой тёплого ещё хлеба, прижав его к груди, и вдыхал духмяный его аромат. Кажется, именно от него пришло ко мне успокоение и утешение: нет, я буду делать и исполнять всё старательно и надёжно. На меня можно будет положиться! Я не предам ни приказ, ни нарушу данное кому-то слово!  И отпустили клещи, схватившие меня за грудь, и гордо распрямили струну отваги в теле.

         А это что такое? Младшие <берендеевцы>, часто лупленные старшими братьями, так же жестоко обходились с теми, кто слабее их, и с животными. Они привязали к молоденькой вишне у забора тёмно-голубого сизаря на длиной верёвочке и обстреливали его яблочными падалицами, набросавши их в оттянутую майку. Сизарь гурковал, бубнил, сновал туда-сюда,  часто пытался взлететь и тут же падал, одёргиваемый нитью, не понимая, что улететь не удастся. Мелкие пешки-<берендеевцы> бросали в него зелёные яблочки, а  постарше стояли рядом и поправляли:

        -У, мазилы, мимо, мимо. Надо наперёд бросать, куда он идёт.

        Голубю предстояла долгое мучение. Иногда он направлялся прямо к ним, казалось, спрашивает: <За что? За что? Гур-гур. За что?>. Но помощи ему ждать было неоткуда. И это так напомнило недавние события со мной, когда я искал подмоги, сострадания, участия, но натыкался на непонимание и молчаливое осуждение. За что?

        За три секунды в моей голове пронеслись последние дни с их грузом унижения и стыда. Дыхание сбилось, сами собой расширились и выпятились глаза на такое обращение с беззащитной птицей, в голове будто щелкнул горячий ключ. Я поставил  каравай на землю, схватил большой  голыш, подбежал к самому среди них старшему и с размаху сильно стукнул его по боку. А потом заорал нечеловечьим рыком:

         -А ну, отвяжи голубя!

        Лица всех братьев повернулись ко мне, двинулись было в мою сторону, но тут второй звериный мой рык:

        -Отпустите голубя! - остановил их. Выпученные глаза мои, ярость ненависти, стонущий их брат и каменюга в замахнувшейся руке отпрыснули их назад. Младший побежал отвязывать птицу. Отдёрнулась и тут же закрылась занавеска на окне. Но я успел - успел! - заметить мелькнувший за ней круглый нос Вовка. Я приготовился запустить этим камнем прямо в калитку, как только он из неё покажется. Но: он не вышел. Освобождённый голубь описал еще один круг вокруг вишни, а потом взлетел, шумно застучав крыльями. Я поднял каравай и забежал в свой двор, откуда был слышен раздирающий лай Шарика и спешила навстречу моя бабушка. Я сунул ей хлеб, забежал в дом и расплакался в подушку.               

                                                        ГЛАВА ШЕСТАЯ

                                            У меня новый друг - Славка. История с трусами на турнике. Как

                                            дядя Ваня делал петушков на палочке. <Вы с Витей -

                                            двоюродные братья!>. Как мама <расказаковала> дядю Ваню.                         

                                            Витя относится ко мне холодней, чем хотелось бы. Я уехал в                     

                                            <Горячий ключ>

            Я нашёл себе нового друга, Славку, на соседней улице. Правда, он был на класс младше меня, но быстро увлёкся общими придумками. Как-то я шёл по улице и увидел, как на самодельном турнике у калитки дома болтается малец. Я остановился посмотреть на его упражнения,  и он зазвал меня к себе. К толстому стволу акации проволокой была прикручена железная труба, другим концом упиравшаяся во вкопанный высокий столб с распорками: под турником проходила дорожка к дому. Чтобы достать до трубы, надо было влезть на табуретку, стоящую рядом. По сравнению со Славкой я уже умел выполнять некоторые упражнения. Перекинул одну ногу через трубу, зацепил её за другую ногу и стал переворачиваться - крутиться, чтоб поразить его умением. Но я не рассчитал, что труба эта не отглянцована другими руками. Она была шершавой от ржавчины. Трусы и шаровары не хотели скользить по ней, а намотались и сдёрнули с меня одежду. Кажется, вся улица осветилась сиянием от незагорелых частей тела! Но Славка не стал смеяться и дразнить, а забрался на табурет и помог размотать узел. Это мне понравилось, и я стал приходить к нему. А поскольку наши дворы, хоть и выходили на разные улицы, но касались углами, мы проделали небольшой лаз из сдвигающихся реек, чтобы сразу попадать друг к другу. В их саду, ясном и  просторном, мы  устроили крошечный стадион.  Вскопали землю  для прыжков, поставили стойки с чуть забитыми гвоздями, вырезали тонкую жердь - планку, чтоб ставить её на эти гвозди, нашли тяжёлую и почти круглую гирю для весов - толкать, как ядро, и стали тренироваться: бегать, прыгать, подтягиваться - наращивать мышцы, чтоб никого не бояться. Такие, как у дяди Вани, думал я с грустью. Который остался теперь в прошлом. Потому что к Вите я так и не пошёл. Я не понимал: почему он так легко поверил, что я взял часы,  не стал на мою сторону? Он что, совсем не знает меня? Я и раньше чувствовал себя свободнее, когда рядом бывал дядя Ваня. Тот всегда искренне радовался мне, усаживал, начинал расспрашивать, как я учусь, хвалил, что стараюсь, угощал семечками, а ещё у него была металлическая форма, он говорил, что осталась от матери. В ней можно было плавить сахар на самые настоящие петушки и паровозики на палочке. Он развинчивал её, смазывал подсолнечным маслом, заливал густой, хлюпающий горячими брызгами, оранжевый сироп в одну половинку, вставлял спички вместо палочек, накладывал вторую половинку и крепко свинчивал. Потом ждал, пока остынут и вынимал готовые конфеты - точно такие, какие мне покупала бабушка в день рождения, или в праздник. А ещё он всегда уговаривал нас с Витей дружить и держаться друг друга. Потому что: <:Важней дружбы ничего нет. Это здорово понимаешь на фронте. А ведь вы всё-таки двоюродные братья!>. Он часто называл нас братьями и скучал за своим братом Николаем, моим отцом. Но моя мама как-то так смогла сделать, что папа не часто встречался с ним, а только когда приезжал один, без мамы. Мама  называла дядю Ваню <москалём> за то, что женился не на местной, а привёз жену невесть откуда.

        -Казака этого мы расказаковали, - при упоминании о нём, говорила мама.

Часто при этом она повторяла: <Мы, казаки Рыбкины, - самый старый казацкий род в нашей станице. А Иван из него теперь выпал!>. После замужества мама стала вести происхождение нашей семьи от казацких корней. Хотя я точно знал, что мамины родные вообще не были казаками. Странно, какое же тогда она имела право его <расказаковать>?   А когда дядя Ваня шли вдвоём с бабой Надей по улице, и мама видела, то говорила:

       -Идут кум с кумою, как мыша с горою.

       Намекая на  небольшой рост дяди Вани и высоту бабы Нади.

       Витя же, несмотря на нашу долгую дружбу, всегда оставался холоднее, чем мне хотелось бы. Как будто построил прозрачную загородку, и действовал через неё: играл, состязался, или боролся со мной, а этим летом, когда у него появился фотоаппарат <Смена>, то фотографировал и проявлял плёнки один, не давая мне даже брать его в руки. Поэтому, если честно, то я сам не знал, к Вите ль я больше стремлюсь, или просто нравится бывать в дядь Ванином доме? Витя даже ни разу не обнял меня. А как мне хотелось, чтобы мы шли по улице, его рука на моём плече, а всех пацанов завидки берут!

        Потом приехала мама и забрала домой в наш городок, потому что папе выделили путёвку для меня в пионерский лагерь <Горячий ключ>. В нём отдыхал Витя в прошлые годы и привёз оттуда удивительные камни: один мягкий, его можно было легко скоблить  ножом и вырезать любые фигурки, а другой еще интересней - камень-липучка: если его прислонить к влажной коже или губам, он приклеивался, так крепко, что отдирался с болью.

                                                        ГЛАВА  СЕДЬМАЯ

                                              Новые знакомые в пионерском лагере. Буряй-притеснитель.

                                              <Надо Буряя придавить!> Мы стали силой! Тайные

                                              путешествия. Степан учит меня правильно читать книги.

                                              Письмо от бабушки. Необычные камни для Вити. Дядя Ваня

                                              пришёл!

 Пионерский лагерь со всех сторон был весь закрыт невысоким лиственным лесом. В центре лагеря - стадион, мачта с красным флагом, который подняли на первой всеобщей линейке. Вокруг стадиона стояли лёгкие домики. Меня определили в среднюю группу, самую большую. Чтобы разместить всех, пришлось даже разложить несколько раскладушек и принести дополнительные матрацы и одеяла. Чужие любопытные, назойливые и неинтересные лица окружили меня. Какой-то краснощёкий длиннолицый пацан совершенно пронзительным голосом звал кого-то:

      -Колян-барабан, тут место есть, пили сюда!

      И какой-то пузырь с выпяченным животом приплёлся к нему с подушкой.

      В пронзительном крике краснощёкого явно различались нотки рыжего берендеевца.

      -Сам он <Барабан>, - спокойно произнёс сидевший на кровати паренёк, - а вообще-то он <Буряй> - потому что красный, как буряк!

        Мне понравились спокойствие, взвешенность паренька и найденная тут же кличка.

       -Меня Степаном зовут, - так же спокойно произнёс он, уже ко мне обращаясь. Потому что заметил мое внимание.

       В столовой мы с Буряем оказались за одним столом. Он тут же привязался к малорослому соседу:

      -Тебе в супе что попалось? Куриная нога? А мне крыло. Давай меняться! Почему?  Ха! Ногами куры по грязи ходят. А крылышко чистенькое всегда! Я-то грязи не боюсь, с детства ноги ем! И куриные, и свиные.

      Нога даже на беглый взгляд была явно больше крыла.

      -Не хочешь? Или думаешь? Ну, думай, думай! Травись! А поноса не боишься? Потом тебя на медицинский пункт отправят. Уколы начнут делать. Ну, что меняемся? Вообще не будешь есть мясо? Тогда давай мне! Я за тебя травиться буду!

      А вечером он из стакана с компотом у малорослика двумя пальцами выловил большую грушу:

      -Груши раздутие живота вызывают. Пусть лучше мой раздует. Идёт?

      Вечером я проходил мимо кровати соседа и видел, как тот плачет лицом в подушку.

      Скука одиночества, непривычная обстановка, закатное солнце вечера, плачущий пацан и наглое поведение краснощёкого Буряя ударили по нервам. В понятную жизнь вползла непредвиденная пустота. Тоже захотелось накрыть голову подушкой. Но тут услыхал, как Степан, сидя на своей койке, напевает:

      -Три танкиста, три весёлых друга - экипаж машины боевой!

      Он поочерёдно вынул из чемоданчика карандаш, тетрадь и книгу в твёрдом переплёте. Опять заметив моё внимание, пояснил:

      -Письмо домой буду писать!

      Ура! Как же я раньше не придумал!  Конечно, мне тоже надо побыстрее написать письмо. И домой, и бабушке. Свой большой карандаш Степан перерезал ровно пополам перочинным ножом, очинил и дал тетрадные листы. Сам он стал писать, подложив на колени книгу, а я пристроился на подоконнике. И будто унёсся к маме, к бабушке, дома побывал: Потом мы с ним пошли подписывать чернилами адреса в пионерскую комнату и бросать письма в почтовый ящик у ворот. Теперь вечер уже не казался пустым и безнадёжным.

        На следующий день Буряй уже беззастенчиво выхватил мясо из тарелки пацана. Тот сжался и продолжил есть, будто не заметил. Я поделился этим со Степаном. Он посмотрел на койку Буряя. Возле него кучковались ещё  двое: Пузырь и здоровенный, часто  по- дурному хохочущий, <Оглоед>.  Так я назвал его про себя. Потому что видел, как жадно он уплёл печенье, отобранное Буряем у Малорослика и еще одного паренька. Оглоеда Буряй привёл из старшей группы.

      -Придавить его надо. Если быстро этого не сделать, он сам придавит всех и будет поздно! Бояться будут! - негромко, но твёрдо произнёс Степан. - Пойдём  со мной!

       Мы по очереди стали подходить к каждому. Так выяснили, что напора наглости  Буряя опасаются почти все. Мы уговорили нескольких самых крепких ребят перед отбоем выйти на лужайку. Она располагалась за стадионом в достаточном удалении от посторонних глаз.

      -Тебя вызывают, иди за мной! - проходя мимо Буряя, сказал ему Степан. Тот сразу сообразил - зачем. Он быстренько сбегал за своими: Оглоедом, Пузырём и ещё двумя хлюстами. Медленно подходили они к лужайке. Она имела возвышение к забору. Степан выстроил нас тремя порядками: впереди, ниже всех, - я и он, чуть дальше - повыше - человек шесть ребят, а у самой высокой точки, у забора, сидели, будто просто отдыхали, но специально держали в руках палки, еще трое. Отряд получился внушительный.

       -Значит, так! - совершенно спокойно говорит им Степан, обращаясь к Буряю, - вот  ты, а вот мы! - он чуть двинул плечом назад. Или ты перестаёшь отнимать еду у слабых: Или давай драться.

        Он снова чуть шевельнул плечом. Второй ряд придвинулся ниже. Сидящие встали.

       Даже в сумерках видно было, как быстро  сбежала краска со щёк Буряя. Он вначале  стоял без движения, часто дышал, раздувал ноздри. Потом бегло глянул на Оглоеда. Но тут ему помощи не было. Это был простак, сразу попавший под его нахрап. Тот, наоборот, раскраснелся и ждал команды Буряя.

      -Да, ладно, - махнул рукой Буряй, - нужны вы мне со своей едой!

      И пошел вбок. А по дорожкам стадиона, прослышав о назначенной встрече, спешили на помощь остальные - вся наша средняя группа! - туча-тучей в густых сумерках. И какие же все родные, давно знакомые и сразу близкие показались мне их лица. Теперь мы знали, что ни один Буряй, ни два Буряя, хоть из старшей группы, не станут отбирать у нас еду и обижать. Мы стали силой!..

        Дни побежали легко и быстро. Буряй с приятелями не приближался к нам. Чаще всего его компания бывала у ограды той лужайки за стадионом. Оттуда часто слышался громкий хохот Оглоеда.  Со Степаном мы не разлучались, я называл его <Стё> - для краткости. Многие книги нам были знакомы, мы часто вспоминали их героев. Он научил меня вместе с названием книги запоминать авторов.

         С ним я познал тревожную сладость тайных путешествий. Это когда в тихий час  все ложатся отдыхать, а ты кульком сворачиваешь одеяло - будто спящего человека - и убегаешь в дыру забора. Туда, где интерес и опасность рядом-рядом. Раз мы видели свисающую с ветки длинную змеюку.  Если пройти по лесной дороге, то выйдешь к высокому берегу ручья, превращающегося в бурную реку после дождя. Берег не такой, как у наших рек, не земляной, не жидкий, а весь из тонких каменных слоёв. Вода почти отвесно отрезала берег, и он стал выглядеть, как слои торта <Наполеон> у бабы Нади. Если взбираться или спускаться по краям этих каменных коржей, они легко осыпаются под ногами. Неосторожно наступишь - и прошуруешь вниз до воды. Береги руки - сдирались до крови! Один раз мы наблюдали, как мутная вода, наполнив почти до краёв выточенное русло, быстро несла куда-то вниз толстые стволы поваленных деревьев. Я рассказал Стё о камнях, найденных здесь Витей. Мы стали разыскивать такие, и нашли! В каменистом русле ручья вначале попались шершавые, мягкие, как кусок школьного мела. А попозже - гладкие и липучие, как присоски. Я набрал их много, чтобы и мне, и Вите:

        Лагерная жизнь с походами, линейками, кострами, помощью заготовителям в собирании лекарственных трав далеко отодвинула домашний мир. Казалось, что сейчас отдыхают все! И так странно было окунуться в ту же неторопливую бабушкину жизнь, когда получил весточку от неё.

        <Дорогой мой внучёк, - писала тёть-Нюрина на рука, - спасибо, что ты не забыл бабушку и прислал письмо. Мы все живём хорошо. Цыплята и свинка растут, утята уже большие, приедешь - сварю затерку со свежей утятиной. Уродились помидоры и огурцы, хорошо завязалась капуста, уже подошёл картофель. У нас поспела ранняя груша, так жалко, что не достоит до тебя. Приезжал на велосипеде твой брат Витя, узнавал о тебе. Он стал какой-то худой, красный. Я нарвала ему груш. Всё ж родня, хоть не родычаемся. Скоро  на стадионе будет праздник урожая. Из Ростова ждут сильного богатыря по фамилии Бедило, а из Краснодара обещали привезти народный хор. До свиданья, внучек. Привет твоим хорошим новым товарищам>.

       А к нам в лагерь тоже приезжали гости - и какие! - настоящие военные моряки. Мы со Стё попросили их стать с нами, чтоб сфотографироваться. Как же хотелось уехать из лагеря, и как не хотелось расставаться со Стё! Эх, если б такой друг был бы у меня там, на родине, сколько интересного я показал бы ему! Мы обменялись адресами. Решил: буду обо всём писать, как бабушке: 

      С дружбы со Стё началось моё увлечение чтением.  Но раньше это было чтение бессмысленное, что попадается. Авторов запоминать даже не думал. А Стё научил меня отбирать книги <по авторам>. <Обязательно прочитай Дюма!> - запомнил я названную фамилию. И когда я вернулся из лагеря, то пошёл в библиотеку, взял  книгу <Три мушкетёра> и:  не смог оторваться от неё, пока не закончил. Потом - <Двадцать лет спустя>, <Десять лет спустя> - лето пролетало быстро, незаметно, день за днём. За мной эти книги стали читать все ребята нашей улицы. К бабушке я попал уже в конце августа, перед самой школой - с недочитанным томом Дюма. Видя, как непросто оторвать меня от книги, бабушка попросила меня прочесть хоть немного вслух. Я стал начитывать ей приключения мушкетеров - она враз приняла их близко к сердцу, поверила всерьёз и делала колкие и веские замечания. На мушкетёров:

       -Вот славни хлопцы! Силу можно одолеть только силой и сдружбой!

       На их соперников:

       -Бесовой веры люды! Продажные, как дед Кузьма!

      Когда в станице во время войны лютовали фашисты, неведомый Кузьма Прон был старостой и доносчиком на жителей. До сих пор станичники недобро вспоминают о нём.  

       На интриги кардинала:

       -Лютый, как волк в овчарне, и хитрюга, как наш Терентий в уборку урожая!

       Про мушкетёров стал читать и Славка. Те зарубки и отметины, на которых мы отмечали свои <рекорды> в начале лета на <своём стадионе> я здорово перегнал, стал прыгать выше и дальше, толкать ядро сильней и уверенней, выжиматься на турнике больше. Я, к восхищению бабушки, вырос и возмужал. Бывало, глядя вослед какой-нибудь девушке, бабушка проговаривала свои думки вслух:

       -Была у вишни веточка, а стала ягодка-конфеточка!

       А про меня:

       -Был у пана сын-сыночек, а стал парень-паренёчек!

     Необычные камни из лагеря, что я захватил с собой для Вити, так и лежали, завёрнутые в бумагу, на бабушкиной лежанке. Ночью, оставаясь наедине со своей душой и совестью, я тосковал по общению с ним. И догадывался, что так нельзя - бросать человека без объяснений, молча и почти без причин. Давешний эпизод с часами затушевался летней жарой, чтением и дружбой со Стё. Берендеевцы приняли нас со Славкой, как своих, и часто звали играть с мячом. Он у них был из лёгкой кожи, настоящий волейбольный, не то, что из тяжёлой резины, какими играли все. Я заметил, что они перестали замучивать котят, лягушек и поджигать спичками муравьёв, чем они раньше часто занимались. Только Вовк избегал встреч со мной, а если я попадался ему на пути, смотрел неприветливо нахмурясь, как смотрела моя мама на  молодую соседку Таю, с двумя маленькими детьми. Она заняла у мамы пять рублей и всё никак не могла их отдать.                 

          Однажды я услышал лай Шарика. Ни разу он так не лаял прежде, будто щенячий, лай-поскуливанье, в котором различались нотки радости. Я выглянул в распахнутое окно. И - сразу не узнал:  незнакомый мужчина вошёл в калитку и, сидя спиной ко мне,  ласкал катающегося по земле Шарика. Лишь по доносившемуся до меня долгому сипению на выдохе, иногда с кашлем, я - обомлел! - узнавая человека. Да это же дядя Ваня! Милый, хороший дядя Ваня! Как же я соскучился по нему! И бросился из комнаты!

        -Дя-дя Ва-ня! Здравст-вуй-те-е!

                                                           ГЛАВА  ВОСЬМАЯ

                                                  Любимые цветы Вити. Ужасное признание дядя Вани.

                                                  Витя - мой: брат?

         Дядя Ваня встал, и тут же подскочил и Шарик, отряхнулся, покрутив телом, и стал подпрыгивать, пытаясь достать лица.

       -Меня все собаки так встречают, - тоном, в котором, казалось, не было ничего необычного, будто он много раз по-простому заходил ко мне, произнёс дядя Ваня, - даже немецкие овчарки, когда проползал мимо, только тихонько рычали, но не трогали. Я их быстро успокаивал, скажу: <Отдыхай, милая, спи себе, не надо рычать!> - и пропускали! - доверительно сообщил он мне. - Ну, прощай, никого больше не пускай! - приказал он Шарику, от чего тот взвизгнул радостно тонким голоском.

       -Пойдём ко мне, - позвал он, - дома никого нет, Надя с Витей уехали на родину. Скоро приедут, Вите в школу, последний класс.

       Мы проследовали тем подзабытым путём, которым я всегда ходил к Вите. Я шёл в таком приподнятом настроении, будто в моёй жизни случился главный праздник. По дороге дядя Ваня купил мне мороженое. Его с горкой наложила в вафельный стаканчик пахнущая молоком продавщица. Знакомый белёный домик с двумя оконцами и ярко- голубыми ставнями, сейчас прикрытыми от солнца, закрывался, как скромная невеста, от людей высокими цветами. Они цвели необычно пышными, большими, разноцветными шапками.

      -Георгины, Витины любимые цветы! - объяснил дядя Ваня, - они уехали, а я их каждый день поливаю. Жара!

      Внутри домика было прохладно и сумеречно. Тикали ходики на комоде, приглушённо рапортовало о чём-то радио, на этажерке лежала холщовая серая сумочка с выпирающими бочонками и билеты лото, - а на печке, сейчас застеленной газетой, лежала пачка <Асматола>. Всё такое знакомое и родное, что я почувствовал себя, как предатель. Дяди Вани - вот кого! Он-то ни в чём нашем не виноват!

       -Садись, Петруха! - пригласил он, с обычным уважением обращаясь ко мне. - Витя подробно рассказал о той истории. Когда вы ездили купаться на Узду, как всё произошло и чем закончилось.

        Дядя Ваня помолчал, усиленно дыша и разминая папиросу с астматолом. Он где-то приобрёл пустые папиросные гильзы и теперь, чтоб не заворачивать во вредную газетную бумагу, набивал их своей лекарственной травой, превращая их в настоящие папиросы.

       -Вовка обвинил тебя, что ты взял часы. Ты признался в этом. Витя не помог тебе, промолчал, поверил другим, а потом часы нашлись. Никто их не брал. И теперь тебе неприятно, что так всё получилось. А получилось, что все стали виноватыми! И тот, и другой, и третий. Знаешь, сынок, - он впервые так обратился ко мне, - такого в жизни не бывает!  Виноват кто-то один. Но каждый решает за себя - кто! И, понимаешь, тут самое главное - каждому признать - Я! И потом исправить часть своей вины.

        -Я признал! - быстро, чтоб побыстрей пережить постыдную для меня ситуацию, перебил его я, - я дал себе слово больше никогда не нарушать его. Это правда.

        -Я верю. Только, если ты не приходишь к Вите, - значит, продолжаешь винить его  больше себя.

         Я хотел возразить, но дядя Ваня рукой попросил меня: помолчи! Он продолжил:

          -Тогда я доверю тебе судить меня. Я расскажу тебе о том, что никто-никто в этом мире не знает. Только я да бог, да теперь будешь знать ты. Дело было в войну, зимой. Стояли мы на Кубань-реке. Тут наши, на том берегу - немцы. Служил я, как ты знаешь, в разведке. Маленький, незаметный, сильный - мог хоть десять километров связанного немца нести. Пошли - я, старшина Максим и еще Петруха. Тот из вологжан был, окал. <ЧтОй-тО мОя пОртянка пООтёрлась!> - сильно напирая на <О> передразнил неведомого Петруху дядя Ваня. - Ближе брата был мне. Мы с ним договорились, если с кем из нас что случится - другой придет к родным и расскажет про него. Адресами махнулись. Ну, так. Поступил приказ: надо добыть <языка>. Живого немца, значит. Перешли реку незаметно, на нас сверху - белые маскхалаты надеты. Немец пустит осветительную ракету - мы замрём: от кусков льда не отличишь! Идём не вместе, а вразнобой. Нельзя не скрипнуть, не чихнуть, не заругаться. Потому что на реке, на глади, звуку не обо что гаснуть. Удалось  перейти незаметно. А кто <язык>? Случайный немец! Или кто по нужде выйдет, или часовой. По запаху отыскали нужник. Прождали часа три. Выходит один, в белом исподнем, сверху шинелька. Я стал стонать, как раненая собака

        -У-й! Уй-юй! Ю-й-ю-й! - как плачу по-собачьи. Будто приползла с поля и скулит. Немец подошёл - поглядеть на неё. Наклонился - тут его Петро - хрясь! - кулаком по голове. Он и обмяк. Мы его спеленали, сверху маскхалат - и обратно через мать-Кубань. Тянем на постромках. Знаешь, что такое? Как саночки матерчатые. Максим с Петрухой впереди, я сзади подталкиваю. Уже почти к берегу подволокли, как хватились они, что нет своего - давай бить орудьями наугад по реке. Впереди нас рвануло, у самого берега. По льду трещины пошли, все в воду провалились. Максиму льдом по глазам брызнуло - ослеп! Но он впереди всех, уже землю ногами нащупал, Петруха за ним, немец сверху на Петрухе мёртво схвачен. Я сильный - Петруха против меня сильней вдвое! Высокий, косая сажень в плечах! А ты знаешь, что такое Кубань? Это не то, что наши речки. Течение - два больших шага в секунду! Две секунды - и ты подо льдом! Против течения летом не выплыть, а уж зимой!

         Тут дядя Ваня в безнадёжности махнул рукой. Подтвердил:

         -Никогда! Так вот. Самый момент наступил! Я последним был, замыкающим. Максим на берегу - еще не проморгался от лёдной пыли. Но тянет за руку Петруху.                

А меня тоже вослед Петрухе с немцем на плечах в эту прорубь занесло. Земли под ногами нет, я - вниз. Да еще росту небольшого. Петруха уже по земле ногами идёт, а мне - капут! Под лёд тащит. И тут как ударит кипятком по голове: <Нет, жить хочу!>. Верь-не верь - не я так действовал. Не я! Если б дали хоть три секунды подумать - я б так не сделал! А то - только три мгновенья, и те в кипятке! Я хватаюсь одной рукой за немца, другой о край льдины опёрся - и вылез на лёд!..  Да только Петруха не удержался. Рука выскользнула из Максимовой пятерни, и он - бултых! - в воду лицом вверх. И сразу под лёд. И не стало обоих. Да только - хоть и темно было, видел я, когда вода разошлась, как он на меня глянул искоса, понял, что это я его в воду рванул: что ж ты, друг, наделал? Максим, конечно, не видел, как я хватался за немца. Оно, конечно, и сам Петруха мог свою лапу вырвать, не удержать. Но он бы удержал! А мой рывок его доконал!

         Дядя Ваня долго молчал, сильно сипел, кашлял, пускал в открытую дверь пахучий дым <Асматола>. Я видел, что он давно уже рассказывает для себя, а не для меня, вспоминает правду, во многом мне непонятную. Только одно я понял, что мы с дядей Ваней стали почему-то роднее, чем были. Что он тоже сделал такое же неправильное, как и я тогда. Что ему очень близко и понятно это чувство - как будто кто-то вместо тебя делает, но не ты сам. Вот если б знать наперёд, если б дали повторить - ни за что бы так не поступил!

         -Так что вернулись мы с задания и без <языка>, и с потерей товарища. Но, сынок, тут война. Тут многое не прощают, но и не знают о многом. Только сам себе судья.

         Он обернулся ко мне и добавил:

         -Да вот ещё ты теперь!

         И продолжил, еще прочистив свой сип:

         -Заболел я после этого. Простудился. Температура поднялась. Кашлять стал. Меня в госпиталь отправили. Потом астма привязалась, списали по здоровью. Поехал я на Вологодчину. Нашёл Петрухину жинку с пацаном в глухой деревне. Жить не на что, помощи нет, пацан худой, золотушный. Привёз я её на Кубань. Женился. А что оставалось? Еще одних на погибель бросать, как Петруху? Тебе, пацану, рассказываю, потому, что верить тебе надо! Человек не всегда только хороший или придуманный от книг или лозунгов. Самый важный человек - это когда он на краю, у гибели или безысходности. Когда не он собой владеет, а отчаяние или бессмысленность. Видишь я не называю: трусость или страх. Это что-то другое, мне не понять. Тут даже самый главный храбрец может дать слабину!  Это три мгновенья.

         И тут у меня вырвалось само собой:

         -Или три секунды. Как у меня! Дядь Вань, так, значит, Витя:

         -Да, Витя - не родной тебе брат, не кровный. Это сын Петрухи. Об этом знают все родственники, и ваши, и наши, и вообще вся станица. Только ты по младости еще не знаешь. Но со временем посвятили б и тебя. И вот для чего я тебе всё рассказал: сынок, не бросай Витю! Он словно сгас, когда ты перестал ходить к нему. Потерялся. Похудел.  Ранимый он, золотушный. Хоть и крепок снаружи. Не могу я так, чтобы сын Петрухи:

        На этом месте дядя Ваня махнул рукой и закрыл лицо. Я подошёл к нему и прижался:

                                                           ГЛАВА  ДЕВЯТАЯ

                                             Примирение с другом и: братом!

        Я дождался Витиного приезда. Как раз нёс ему камни, привезённые из лагеря. Витя долго сожалел, что набрал их мало. Ему нравилось ножом вытачивать из них цветы и узоры. Нас будто нарочно столкнули у калитки. Я открывал её войти во двор, а он в это время хотел выйти. Мы даже остолбенели. А потом по моему лицу пробежала такая радость, что он поднял меня высоко в воздух и выдохнул:

        -Петька, ты не представляешь, как я тебя люблю!

                                                                                                 2006 год   

Виктор Рыбалко