Рассказ

В вагоне электрички было холодно и грязно. Напротив полулежала, откинувшись на спинку сидения, ветхая старуха с узелком в руках, в изношенной мальчишечьей куртке и тёмном пуховом платке. Её ноги сухими кривыми палками торчали из-под вылинявшего бордового халата, не доставая до грязного пола. Обута она была в войлочные тапочки и вязаные носки, перехваченные поперёк резинками. Веки её глаз были плотно зажмурены, словно бы стиснуты от едва переносимой боли.

За окном проносились слегка заснеженные поля начала декабря, нагие рощицы берёз, серые стога соломы. Низкое рыхлое небо угрюмо обещало осадки.

Старуха уже с полчаса не двигалась, не открывала глаз, и во мне стала собираться тревога: жива ли она? Я неотрывно вглядывался в её недвижное, с глубоко запавшими глазницами, серое лицо и, когда электричка в очередной раз заскрежетала тормозами, тихонько толкнул старуху в плечо:

- Бабушка, а бабушка, вы не проспите свою станцию? Старуха открыла блекло-голубые глаза и зашепелявила:

- Не сплю я, сынок. А станция моя последняя, далее поезд не идёт.

- В Загорске, значит, сходите?

- Да... Пять остановочек ещё - и конец моим путям. Всё! Отъездилась, Дарья Матвеевна.

Старуха облегчённо перекрестилась и опять стала зажмуряться, норовя возобновить прерванную дремоту. - Пирожки! Горячие пирожки! - разнёсся по вагону бойкий девичий голос. По проходу шла, выставив впереди себя ведро, высокая молодуха в белом поварском халате. Старуха приоткрыла веки, раздумчиво пожевала сухими бледными губами.

- Есть хотите, бабушка? Купить вам пирожок? - встретив её немигающий взгляд, вложил я.

- Ни-и... насчёт еды я терплючая.

- Давайте по пирожку съедим, а потом терпеть будем, - сказал я и, приобретя два их мягких пирожка с картошкой, один положил в сизую ладонь старухи.

- Дай, Господи, здоровья тебе, мил человек... Спаси тя и помилуй, - зашепелявила она и принялась терзать пирожок беззубым ртом - Пообедаю вот и отужинаю...

- Я же сразу догадался, что вы голодны, голодны, небось, ничего не ели.

- Эх-ма... Ела, не ела. - Старуха отмахнулась. - Вволю наешься да вволю не наживёшься.

- Живите... А сколько вам лет?

- Восемьдесят третий годок пошёл, последний.

- Почему <последний>?

- Этак на судьбе моей написано. - Старуха сжевала остатки пирожка, собрала на подоле крошки и бережно сунула себе в рот. - Хватит, пожила. Пора помирать.

Глаза старухи опять начали заволакиваться дремотой.

- Но это же грех, бабушка, себе смерти желать, - без укора сказал я.

- Что так, то так: живой смерти не ищет, - согласно покивала старуха и, зябко поёжившись, рассудила тихо. - Но какой прок от моей жизни, ежели она всем обуза и разорение?..

- Да-а, крепко вас обидел кто-то, бабушка, - с уверенностью предположил я. - Дети у вас есть?

- Есть. Есть и дети, и внуки. И никто меня не обижал. И грех это - на родных людей обижаться.

- А вас ждут, встретят?

-  Бог даст, встретит Васяня, - робко, как-то мечтающе сказала старуха. - Давний шабер наш, сосед по дому. Я ить деулинская. Там и до войны всей семьёй жили. Степан, муж мой, с фронту вернулся весь в медалях, ордянах, да с гармонью. А я его с двумя детьми нашими встретила, Андрюшей и Егором. Начали жить, дом-сруб поставили. Степан на комбайне и тракторах работал, а я в колхозной пекарне. Но в сенокосы шла ему подсоблять. С зари до зари ворочали, а устали не знали. Впотьмах, при луне, к вагончику сойдётся народ, Степан с гармонью, я с частушками. И-их!..

Старуха кротко, вспоминательно улыбнулась.

- Это ж сколь годков прошло?! - помолчав, со вздохом спросила она себя. - А всё слышу и вот, как тебя, сынок, вижу всё наяву. И веселиться тогда умели, и работать. Я и пекарь, и повар, и доярка, и сторожиха... И только наладили мы со Степаном нашу жизнь, а он взял и помер. Шесть ранениев с фронту в себе носил, они и аукнулись. Осталась я в 52-м с двумя ребятишками. В каждый след - сама. Сватался один мужичок, да ещё один с Селкова. Но я отказала. Вон сколь вдов, говорю. Есть, кого сватать, жалеть. А меня и так Господь умилостивил: мужа с войны возвратил и семь годков семейного счастья нам послал. А многие и того не поимели. Мужиков тогда где было взять? Все дела на бабах держались. Работали! Нынче работу бросили и, как тараканы по горячей сковороде, бегают с этими, как их... вачерами-да акциями.

Старуха смолкла и зябко, разорённо начала оглядывать холодный, с грязными окнами, полупустой вагон.

- Сейчас, бабушка, жизнь такая: не подсуетишься - пропал. - Вот от державы одна суета и осталась... Этакого ералаша и бесхозья никогда я не видывала. Разорители окаянные! Хоть на вершок бы жизнь нашу подняли. Шиш!  Кишка тонка.

- Ну а Васяня кто ж вам будет?

- Я ж сказала - сосед. Вместе со Степаном с фронту пришёл. Летом Андрюша, сын мой старший, проездом бывал в Деулино и виделся с Васяней. Плох он, астма затерзала его, с палочкой, как и я, ходит. Дети от него разъехались. Васяня один живёт в большом доме, но коровку не бросает. Летом к нему дети и внуки на отпуск съезжаются. От лета до лета бы протянуть - вот его забота. Так и я жила последние годы, как в город уехать. Хозяйство держала: корову, бычка, боровка, гусей. Поначалу сыновья навещали. Потом младший мой, Егор, на офицера выучился и на Дальний Восток уехал, а старший Андрей - в Москву. А вскорости жизнь так подорожала, что ни кормов, ни дров не достать. За всё - тыщи, тыщи, тыщи. Мне Андрюша и говорит: <Хватит, мам, в навозе возиться, перебирайся к нам в Москву-красавицу, вместе будем жить>.

Старуха устало закрыла глаза, казалось, разговор ей был в тягость. Окинув полупустой вагон, я достал из своей сумки газету и уткнулся в неё. Но уже через несколько минут послышался шелестящий голос старухи:

- Отчего так? И заводы, и земля, и люди - прежние, а прибытка нет. Разор повсюду.

- Так перестройка же, - с усмешкой ответил я, пожав плечами. Моё лёгкое толкование сложностей жизни вызвало у cтарухи досаду.

- Ишь как всё просто - перестройка... тебе бы Андрюшу моего послухать разок.

- А кто Андрюша - академик, политолог?

- Токарь он орденоносный, - горделиво ответила старуха, оживляясь. - Он те с самой мировой колокольни все покажет-обскажет... В струнку, мам, наши правители, говорит, перед Америкой тянутся. Чего она пожелает, то они и бегут исполнять. Андрюша сказывал: завод наш, мам, без бомб разбомбили. Сорок стран изделиями он снабжал славно, теперь никому не нужный. И рабочие, и инженеры из него кто куда рассыпались. Уж какой Андрюша первостатейный умелец, да и тот пошёл гаражи да склады ладить. И всюду, мам, говорит, склады, склады. Вся Москва в склады превратилась. А чего складывать-то? Заграничное тряпьё, водку и табак? Своего-то в магазинах ничего нет, зато денно и нощно кричат из телевизора, окаянные: почнём-де жить, как все умные страны! Как Америка да Япония...

- Ну, да, как все цивилизованные...

- Э-эх... Эт чего ж будет, сынок, ежели ты устремишься жить по-моему, а я по-твоему? Бог каждому путь нарёк, у каждого свой крест, свой резон. Вот у нас одна семья, да и то все в ней разные. Андрюша и я - по одну сторону городьбы, а младший сын Егор, офицер, и сноха Лиза - как бы по другую. Порой, этак схлестнутся, ажник люстра на потолке хрусталиками звякает.

- А из-за чего?

-  Как жить, решают. Лиза-то инженер, технологом на ткацкой фабрике служила, а как закрыли производство, пошла от безделья лекарством торговать. Бегает по Москве да всем названивает, кому энтот американский гарбалай сплавить. Стала даже Андрюшу по заработку обгонять. А такой перевес у бабы гонор родит. И давай выкобениваться: сама я могу и то и сё, сама без мужа проживу!.. Э-эх... Первосортный инженер была, портрет её на Почётной доске у фабрики сама я видела. А кто она, Лиза, теперь? Коробейница на побегушках.

Старуха вдруг замолчала и строго взглянула на меня, словно спохватившись, а кстати ли сокровенное чужому человеку выкладывать? Помолчав, с тихим вздохом добавила. - Дети мои промеж себя завсегда дружно жили, а ныне кувырком, наперекосяк всё пошло.

- И поэтому вы решили уехать из семьи?

- Моя нужда, сынок, особая, - угрюмо сказала старуха и задумалась, глядя в грязное стекло окна. - Старость - не радость, а ежели она и при бедности, то совсем плохо... Может, и грех жаловаться, но скажу сынок, как есть: ныне и жить невмоготу и помереть по-христиански недоступно... Меня, православную, по обычаю должны сырой земле предать. Но мне намекают: ежели мильон найдётся, то целёхонькой в гробу положим, а ежели мильона нет, в огонь кинем.

- А кто намекает?

- Вроде бы никто, но вижу и чую... Вот в прошлом месяце соседка в нашем подъезде померла. Подружка моя, Анастасья. Бывало, спустимся с этажа во двор и калякаем на скамеечке. А где она, Анастасья, теперь? Ни в земле нет её, ни на небе... А ить семейные сулили исполнить её завет - схоронить по-христиански, в родимой её Ильинке. Сказано да кабы сделано. Говорили при живой матери одно, а померла - по иному рассудили. Ильинка? Это ж сто двадцать верст от Москвы! Автобус нанять - триста тыщ отдай, сто тыщ за гроб, столь же за рытьё могилки. А сколь тыщ на поминки надо, чтоб деревню в застолье собрать, покормить?! Ну и подкатил грузовичок к нашему подъезду и повёз Анастасью самым ближним путём в крематорию. Быстро и дешево - никакой канители. И где она сейчас, Анастасья? Куда поминальные цветочки на Пасху иль в Родительский день дети её положат?

Старуха отвела глаза к окну и, глядя в никуда, тихо шепелявила: - Вот и на мне норовят съекономить... Однова сердце сдавило, чуть совсем не померла, и не вижу ничего, и дышать нечем. А слышать всё слышу. И вот слышу, как сноха Лиза своими хлопотами-горестями по телефону с кем-то тихонько делится. Обо мне печётся. Мол, в церкви отпевать - полдня в очереди загубить, а в Деулино везти - это с ума сойти какая канитель и расходы. И так напугалась я, сынок, что разом очнулась и давай силу копить, чтоб смерть не взяла меня врасплох, а детям поутру говорю: вы уж меня схороните, пожалуйста, по-христиански, на нашем сельском погосте, рядом с родителями. Денег больших у меня нету, а полученные за дом, вам отдала. Но на сберкнижке семнадцать тыщ имею. Вот и возьмите их... <Эх, мама, - это сноха мне, - на семнадцать тыщ это прежде десять человек схоронить было можно, а ныне эти деньги - две доски для гроба>. И всё-таки, говорю им, не берите, дети, грех на душу: нельзя за Бога его дела решать. Тут сноха мне кичливисто: <Какая разница, мам, в каком огне гореть - на том или на этом свете? Все мы грешники>. <А по мне, - говорю ей, большая разница. Вы сперва честь по чести схороните меня. А как предстану я перед Богом, то он и решит, куда меня - в рай или ад. Бог!>

- И поэтому вы уехали от них?

-  Сказать легко - уехала. А куда без денег-то? Стала я мыслить, как богатство со сберкнижки снять. Заметют мой умысел - конец, не видать мне тогда своего Деулина... И вот, греховодница, прошу я любимого внучка Рому сводить меня в сберкассу, хочу, говорю, к Новогодью подарок тебе купить. Еле-еле дотащилась туда, благо, что неподалёку касса-то.

Идём, а по нашу и энту сторону улицы сплошняком железные будки-ларьки с решётками в каждом окне. И в каждом - бутылки, бутылки, бутылки. Столь людей нет на улице, сколь бутылок. Вся улица табаком да водкой запружена.

- Да Бог с ней, с водкой. Вы, бабушка, лучше доскажите, как здесь, в этом вагоне, оказались.

- Выждала я, кода из дому все ушли, и по телефону дала на почту телеграмму для Васяни. Встречай-де ныне вечерней электричкой. Потом собрала в узелок свою смертную одёжу, а старую свою цигейковую шубу да валенки из чулана не смогла взять, ключа к замку не нашла. А время бежит, надо поспешать. Кинула я на плечи давнюю Ромкину куртку - и в лифт. А на столе записочку нацарапала: заехали, мол, за мной деревенские земляки да увезли погостить.

- А если в той деревне вы взаправду помрёте, что тогда? - Там родная землица... Да и Васяня не откажет схоронить меня по-людски. Я ить не жить-тяготить к нему еду, а помирать. Обузой ни дня не повисну. Вечером схожу в баньку, а утром лягу под образа и помру.

- Баньку принять можно, а вот взять и помереть... На то, как говорится, Божья воля.

- Воистину так, - кивнула старуха. - Можа, я грех на душу беру, коль самозванно себе кончину нарекаю. Но Бог, авось, простит прогрешенье моё, как увидит, что не обременять его я мыслю, не продлить свой век прошу. О чём все смертные молются: дай, Бог, здоровья на многие лета. Всем - дай, дай, дай. У меня молитва: Слава те, Боже, что долгую жизнь мне дал, кою жила я по воле твоей. А ныне покой мя, Господи, прими, сыра-земля, мои косточки.

В окна наплывали лилово-багрянно сумерки, в вагоне зажегся желтоватый свет.

- Сергиев Посад, - лениво пробасил радиокондуктор.

Я положил газету в свой лёгкий портфель и, видя, как пассажиры гуськом потянулись к выходу, машинально встал с сиденья и шагнул следом.

- До свиданья, бабушка! - оглянувшись, негромко сказал я неподвижно сидящей старухе. Не открывая глаз, она прощально покачала головой. Уже в тамбуре я ещё раз оглянулся: в пустом холодном, едва освещенном вагоне никого, кроме старухи, не было. <А где же встречающие? - выходя из вагона, спохватился я. - Где шабер Васяня?>

По заснеженному перрону минуту-другую шли пассажиры, таща свои поклажи, затем перрон опустел. <Странная старуха>, - с тревожным любопытством подумал я и вернулся в вагон.

- Бабушка, а вы почему не сходите? Иль назад, в Москву, решили ехать? - подойдя к ней, сказал я.

Старуха ворохнулась было, хотела что-то сказать, но лишь поёжилась зябко. Глаз она так и не открыла, словно не желая видеть, что с ней происходит.

Вдруг дверь шумно отодвинулась и в вагон вошёл рослый, красноскулый простоволосый мужик в ватнике и кирзовых сапогах. В его курчавой рыжеватой шевелюре кое-где искрились снежинки.

- Ты, бабка, не из Москвы? Не Дарья Чуланова будешь? - громко заспрашивал он, приближаясь к нам.

- Я, сынок, я и есть самая Дарья Матвеевна Чуланова, - отозвалась старуха, встрепенулась, задвигалась, пытаясь встать.

-  Ну, ты, бабка, даёшь! - обрадованно-осуждающе воскликнул мужик и, шмыгая сапогами, подошёл к старухе. - Я тут третий поезд встречаю, вагоны обшариваю... В телеграмме надо точный срок указывать. А то - <приеду вечерним поездом>. Да этих вечерних тут - как нерезаных собак!

- Прости, сынок, сплоховала, припозднилась. Но днём-то, рассудила, людей тоже грешно от дела отрывать. Васяня-то ить, слыхала, в коровнике на водокачке дежурит.

- Какой Васяня? Дядя Вася Головачёв?

Старуха радостно кивнула.

- Так он помер.

- Чего? - Старуха вздрогнула, перекрестилась.

- Помер, говорю. Недели две назад схоронили его. А в доме младший сын его, Анатолий, сейчас хозяйствует. С женой на похороны из Москвы приехал да всё не уедут никак. Хозяйство определяют - корову, овец продали, а три улья с пчёлами я купил. Теперь дом у них один дядя из Загорска торгует в обмен на старый <Жигуль>... Еду я обедать, а он рукой машет. Подруливаю, Анатолий телеграммку мне кажет. Встрень, говорит, какая-то баба сюда едет.

- Узнает, вспомнит ли Анатолий меня, соседку свою старинную? - помолчав, бедственно вздохнула старуха, с опаской поглядывая на красноскулого. - Я и сама мало уж кого знаю из молодых деулинских. Ты-то чей будешь?

- Я загорский, а в Деулине недавно шоферю, поле мы там арендуем...

- Анатолия-то я мальцом помню, он ить после школы сразу в город махнул. Но, авось, помнит бабку Дарью, что насупротив жила.

- Ну это вы потом будете вспоминать, - прервал старуху мужик. - Моё дело доставить тебя. Ну, вставай, бабка, живее, а то поезд отойдёт.

Старуха дрожащими руками оперлась о кромку сиденья, встала на свои сухие ножки-палочки, но, пошатнувшись, опрокинулась на прежнее своё место.

- Э-эх! Тебе на печи сидеть, бабка, а ты по гостям ездишь!

С такими словами он вдруг сгрёб старуху в охапку и понёс к выходу. Едва мы шагнули на перрон, как дверь вагона со скрежетом закрылась. Бормоча что-то себе под нос, краснощёкий потащил старуху до переходного мостика через рельсы, опустил на снег и, поудобнее взяв её на руки, пошёл на привокзальную площадь. Я шагал следом, хотя времени свободного у меня совсем не оставалось: до шести вечера надо было успеть в одной конторе бумаги подписать и ближайшей электричкой вернуться в Москву. Но судьба старухи своим печальным поворотом вдруг вклинилась в непролазные коммерческие хлопоты мои и даже оттеснила их.

Возле какой-то будки стоял обшарпанный, воняющий бензином и навозом, жёлтый самосвал. Мужик поднёс к нему старуху и прислонил к переднему колесу.

- Потерпи, бабка, не падай. Сейчас кабину открою, - сказал он, запуская обе руки в карманы ватника.

- И куда ж я, к кому теперь? - глядя перед собой в грязный снег, горестно размышляла вслух старуха. - Коль Васяня помер, то кто меня там встренет? Анатолию-то я совсем не ко двору. Да и двор, послышь, уж ничейный.

- Не пойму тебя, бабка, - .открыв дверцу кабины, опять с досадой забасил мужик. - Мы едем иль не едем?!

- Может, вам сперва свой дом навестить, бабушка? - подсказал я засомневавшейся старухе.

- Ох бы! Хоть на порожке его разок посидеть, - взмолилась она. - Можа, и вправду людям, кои мой дом купили, поклониться... Но цел ли он?

- Это, который напротив Головачёвых? С кирпичной банькой? - заинтересовался шофёр и, получив в ответ кивки старухи, сказал угрюмо, - в нём только летом живут. Дачники. А сейчас он с заколоченными окнами, в снегу стоит.

- Господи, спаси и помилуй, - тихо выхолила старуха и сникла, съёжилась вся, прижав к груди свой узелок.

- Ладно, поехали, там разберёмся, - скомандовал шофёр. -Не понравится тебе Анатолий, завтра уедешь от него. Зачем занятых людей обременять?

- Не обременю я их, растраты от меня им не будет. У меня всё в узелке тут сготовлено - и одёжа смертная, и четырнадцать тыщ на похороны. Я ить на одну ночку. А утром лягу под образа и преставлюсь.

- Чего, чего? - насторожился мужик-шофёр.

- Ныне приедем, а завтра помру. Вот те крест, за одни сутки управлюсь, - заверила старуха, крестясь.

- Чего, чего? - с оторопью повторил красноскулый и повернул ко мне обескураженное лицо. - Что за бред? Я думал, что бабка хворая, а тут вообще кошмар какой-то. Вы что - из сумасшедшего дома сбежали?

- Понимаете, бабушка вполне нормальная из нормальной московской семьи, где близкие невнимательны к ней. Она очень соскучилась по родной деревне. По дому своему проданному. Здесь она жила, здесь мечтает и умереть...

- Она не мечтает! - обличительно перебил меня мужик. - Она не когда-нибудь, а прямо завтра целит помереть. Это что такое?! Анатолий-то что мне скажет? За мою же бутылку, скажет, милый Федя, всяких старух ко мне везёшь хоронить. Я тебе что, скажет, похоронное бюро?! Не поеду я, сдам сейчас эту беглую бабку в милицию, пусть разбираются.

- Послушайте, Фёдор, я вас очень прошу довезти её. Взглянет бабушка на дом родной и, может, поправит душу, оклемается. - Я выхватил из кармана портмоне все имеющиеся в нём купюры и протянул водителю:

-  Вот, сколько есть, возьмите. Шесть тысяч. Помогите женщине...

- Ты за кого меня принимаешь? За московского таксиста-мародёра?! - возмутился шофёр.

Моя рука отвергнуто повисла в воздухе.

- Ну, хорошо, тогда я вот бабушку немножко выручу, - избавляясь от неловкости, я вложил деньги в нагрудный карман спортивной куртки, в которую по оказии была одета старуха. - За что мне этакие тыщи? - вяло засопротивлялась она.

- Пригодятся. Вот сейчас поймаем попутку, - сказал я, оглядывая сумрачную привокзальную площадь.

- А ты бабку подачками не унижай! - грозно оборвал меня красноскулый. - Ей и так, поглядь, несладко. Стоит человеку обездометь - и поволокло его по свету горемыкать. Ну, да ничего, живы будем - не помрём! - вдруг бодро закончил он, подцепил старуху и легко, словно мешок с опилками, сунул в нутро кабины.

- Устраивайся, мамаша, а я сейчас... минутку, - сказал он строго и отошёл к задним колёсам автомобиля.

- Ну, счастливо, бабушка! - заглянув в кабину, махнул я старухе.

- Спасибо, сынок, за добро. Случится послезавтра в здешних местах быть, подъезжай в обед к Головачёвым, аккуратно выносить меня станут. Четвёртый дом их, по левому порядку, у овражка... - сокровенно, торопливым полушёпотом шепелявила старуха, приглашая меня на свои похороны.

Не смог побывать в деревне в урочный день и не знаю точно, жива Дарья Матвеевна Чуланова или похоронена. В тот день я дозвонился до Деулина, но телефонистка поселкового узла связи едва слышным голосом сказала, что кого-то в деревне хоронили, но кого именно, она не знает; теперь почти каждый месяц кого-нибудь у них хоронят.

Я не стал допытываться, уточнять, ибо любой ответ не утешил бы: печально - если старуха померла, но не менее печальным было бы продолжение её жизни, когда <и жить невмоготу, и помереть по-христиански недоступно>.

А может, Дарье Чулановой повезло: может, добыла-таки она себе в родном селе желанную кончину?

Иван Уханов