Вот уже с полгода стихов, действительно, не пишу. Пробовал сочинять нечто рифмованное - для поддержания творческой формы, и лишний раз убедился, что делать этого уже не умею. А ведь в юности и молодости умел. Тоже странно, если задуматься: нормальные писатели (прозаики) с возрастом становятся профессионалами, обретают навык творить из разных чернильниц (словцо Михаила Попова, сказанное однажды в нашем долгом сидении в уличной забегаловке возле СП России). У поэтов и чернильниц нет. То есть подразумевается, что есть, но одна единственная, да и то ненадежная - не поддающееся описанию поэтическое состояние. А если оно не приходит неделю, месяц, полгода? Поэтов поругивают или смотрят на них свысока за то, что пьют, а частенько и напиваются, устраивают истерики, буянят. А попробуй не впасть в истерику, если не пишется! Иные прозаики, но поглупее, чем Миша Попов, который и сам в молодости писал неплохие стихи, советуют: смени, мол, чернильницу, или вообще послужи-поработай для русского дела, поживи общечеловеческой жизнью. Из поэтов-сверстников, кого люблю и ценю, этим <послужи-поработай> занялись, например, Петр Кошель и Слава Артемов. Дай Бог им удачи, но стихов-то хороших они нынче не пишут.

Ладно, но почему бы все-таки не перейти на прозу - как тот же Попов? За всех поэтов отвечать не берусь, о себе честно скажу: не умею. Попытки были, даже издал книжку повестей и рассказов <Прости за разлуку>, но давно ее никому не показываю и не дарю, экземпляры пылятся на полочке в совмещенном кабинете-супружеской спальне; потому не дарю, что художественной прозы не получилось, этакая журналистика с вымышленными героями. Есть в писательских судьбах, есть сладкая отрава художественности! Отражать мир тоже иногда приятно, но создавать собственные творческие миры неизмеримо приятней. Да и остается неразрешимый вопрос: способны ли поэты вообще писать художественную, <объективную> прозу? Сразу возразят: Пушкин и Лермонтов ведь умели! Пушкин - да, Лермонтов - с оговорками (даже <Герой нашего времени> остается неуловимо субъективной, поэтической прозой), а третьего имени нет и, пожалуй, не будет. Опять же возразят, и сам себе с удовольствием  возражу: ну а, например, Станислав Куняев? И в молодости, помимо стихов, прозу писал, и ныне издает том за томом свою <Поэзию. Судьбу. Россию>, - такую прозу, что даже Лариса Баранова-Гонченко, обычно ругающая все, что прочтет или увидит, серьезно сравнила с прозою Герцена (<Былое и думы>). Но ведь я не о том, хороша или плоха проза поэтов, а о том, что она либо субъективно-лирична (<стихи в прозе>), либо являет собой

ВЕРСТАКОВ Виктор Глебович родился в 1951 году в семье офицера. Окончил Военно-инженерную академию имени Дзержинского. Автор поэтических и прозаических книг <Песня Вероники>, <Бродил и я в стихиях мира>, <Прощай, Афганистан> и других.

Полковник запаса. Член Союза писателей России. Живет в Москве.

сплав публицистики и дневника, иногда очень высокого качества, как, например, у Куняева.

Если не умничать и не искать для себя третьего пути, по которому, дескать, один только я и сумею пройти, я тоже пишу сейчас смесь публицистики и дневника, только публицистики - замкнуто литературной, а дневника - в основном творческого. И никакой демократии.

Но и в такой литературе крайне важна некая относительно незатасканная метода, личная технология, точка отсчета. Она - метода, технология, точка - лежит сейчас у меня на столе чуть левее левой руки. Единого имени не имеет, зато форма ее очень проста: стопка листов, размерами в половину обычных, на которых записаны - признаюсь со смущением - заготовки стихов.

Вижу, как морщится умный читатель: стихи рождаются, а не пишутся, разве могут существовать, скажем, заготовки младенцев?! Теперь сам возражу: Пушкин и Лермонтов кое-какие стихи поначалу писали прозой, по крайней мере обозначали тему  и отдельные строки (любопытно: Лермонтов чаще делал это в юности, в начале творческого пути, Пушкин - в зрелости). Но я не Пушкин и Лермонтов, мне слегка стыдно за свою не поэто-рожденность, поэтому решительно заявляю: незаготовленных стихов у меня больше, чем написанных по заготовкам.

Впрочем, и заготовки обычно не тянут на изложение прозой будущего рифмованного шедевра.

Есть просто выписки из книг, короткие - в одну-две строки, редко дословные, а как бы навеянные; так что если самому не признаться, вряд ли кто догадается, откуда у будущих стихов уши росли. При этом с детства веду для себя <Книгу учета книг> - десятки толстых тетрадей с типографским названием <Книга учета>, куда выписываю сведения об авторах, умные мысли, полюбившиеся абзацы и строфы. В заготовки попадает совсем другое!

Есть пришедшие в голову строки, которые иногда сохраняются в будущем стихотворении, а иногда мистически не сохраняются. То есть понимаю, что стих родился отсюда, а это отсюда надо все-таки выбросить.

Есть записи чувств. Для нормального человека они выглядят самыми дикими. Какое, например, семя будущего стихотворения в записи: <Тосковал на рассвете>? И для меня нет никакого семени, если записал это не в минуту тоски или запомнил и перенес в заготовки чуть другими словами (<Было тоскливо во время рассвета>). В этом есть тайна, которую не понимаю.

И есть записи чувств, оформленные в сюжет, - высшая форма поэтических заготовок. С такими записями проблема только одна: дождаться рабочего состояния (а оно не всегда и не полностью совпадает с так называемым вдохновением) и воплотить их в строки с метром и рифмами (или без рифм - тоже высшая форма).

Пояснять еще хочется и придется, но это скверно напоминает словесную рекламу товара, который никто не видел. Впрочем, еще несколько прозаических замечаний.

На большинство заготовок у меня стихов еще не написано - и вряд ли будет написано на большинство. Если кто из коллег ими воспользуется, буду лишь счастлив.  Ведь и <гений чистой красоты> являлся до Пушкина чуть ли не десятку поэтов, и не раз <белел парус одинокий> задолго до Лермонтова; не сравниваю, а поясняю.

Заготовки (ненаписанные стихи) привожу, начиная с последних, свежайших. Давние кажутся менее интересными, - хорошо бы лишь для меня. Впрочем, пока делаю нынешнюю работу, должно появиться что-нибудь новое и в заготовках, ими и надеюсь закончить.

Раненый солдат (в горах, <в азиатской стороне>) бредет, падает, снова бредет. Навстречу мать: - Зачем до пьяна допиваешься? - Жена: - С кем до крови целуешься? - Сын: - Почему без меня в войнушку играешь?..

Золотой казны не предвидится.

(Душа), твоя родина на Небесах.

Чтобы осознать, нужно забыть и снова вспомнить; чтобы полюбить, нужно потерять и вновь обрести.

<В моем небе любовь всегда будет услышана>. - Кришну перед смертью (уходя к Гималаям) двум своим женщинам. (Шюре).

Закавычиваю дословно взятое из источников. В данном случае - из книги Эдуарда Шюре <Великие посвященные. Очерки эзотеризма религий>. Четыре следующих заготовки тоже навеяны этой книгой.

Стрела не достигает души, и жертва всегда побеждает убийцу.

Победителем будет отшельник (над царями).

<Оберегайте священный огонь!> - завет Рамы.

Тоска по небесной родине (у белой расы).

Солнце разума и любви (Бог).

Внутри человека - будущий (возможный) ангел.

                                         Или ты будешь верить в Бога,

или Бог не будет верить в тебя.

<Богатство, слава, рай любви>, - книги для Стефана Яворского. Из его стихотворения <Последнее книгам целование>, написанного перед смертью, когда завещал свою библиотеку Нежинскому монастырю.

Не в силе, а в жертве спасение мира.

                             Ну что ж, и первая вечеря

                             единодушной не была.

                             Отметив юбилей Христа.

17 февраля 2005. Это дата написания стихотворения по заготовке. Некоторые из этих стихотворений - если раньше не публиковались или чем-нибудь особенно характерны - буду здесь приводить; позже поясню, почему все-таки считаю их ненаписанными.

                                                     * * *

Отметив юбилей Христа,

опохмелившись неумело,

с нуля и с чистого листа

начну писательское дело.

А все-таки две тыщи лет -

и никакого в мире сдвига,

хоть каждый год выходит в свет

о Нем написанная Книга:

И кстати, почему Он Сам

не начертал хотя бы строчки,

чтоб холодок по волосам

от каждой буковки и точки?

Ведь Он цитатами сражал

и книжника, и фарисея,

и текстуально обнажал

ветхозаветные идеи.

А вот писать не возлюбил,

являясь, между прочим, Словом, -

о чем я сдуру позабыл

на юбилее на Христовом.

При социализме неплохо

Россия, представьте, жила,

хотя и нелегкой эпоха,

хотя и жестокой была.

Однажды на Старом Арбате,

напротив журнала <Москва>:

17 февраля 2005.

                                         * * *

Однажды на Старом Арбате,

напротив журнала <Москва>

мелькнуло знакомое платье

пятном, различимым едва.

И стены домов покачнулись,

и встал тротуар на дыбы,

и горько тебе улыбнулись

глаза беспощадной судьбы.

Ты выйдешь в большие поэты,

живым через войны пройдешь, -

а все-таки платьице это

и душу свою не вернешь.

Сумасшедший узбек на Казанском вокзале.

Вообще-то я видел этого азиата на другом - Ярославском - вокзале. Мой поезд (в Иваново) уходил заполночь, я приехал пораньше и долго курил у табло. А по площадке перед перронами, то приближаясь ко мне, то удаляясь к метро, энергично расхаживал высокий, молодой (лет тридцати) азиат, прилично одетый - четкие брюки, рубаха, галстук, - но почему-то в галошах да еще на босу ногу. И говорил про Ленина! Не мне говорил, и даже не вокзальной толпе, - <отсюда и в вечность>!

Тяжелая заготовка. Повторяю ее в разных вариантах (азиата слышал еще в середине 90-х), стихотворение не дается, но чувствую, что могу и должен его когда-нибудь написать.

                                         Бесы издали ворчали.

(Боятся подходить, когда работаешь - пишешь стихи).

                                         Для русских смерти нет.

Пруд - это вода или берега? Вода уйдет, но ведь не уничтожится. Жизнь и смерть.

На плотине. Вода падающая, ревущая в водосбросах - не работает. Работает только та, что льется через отверстия внутри плотины на лопатки турбин, ее не видно - не слышно, но она становится светом, теплом и движением мира.

28 февраля 2005.

   ПОХМЕЛЬЕ В БРАТСКЕ

После выступлений и застолий

выдались хорошие полдня.

Я проснулся словно в чистом поле,

никому нет дела до меня.

И пошел один я на плотину,

что разгородила Ангару, -

посмотреть на грозную картину,

протрезвиться на сыром ветру.

Ангара отчаянно кипела,

перед водосбросами росла,

с высоты немыслимой летела,

грохотала, пеною плыла.

Ах, какое гордое веселье

и какая тема для стихов,

если бы не мудрое похмелье

и не осознание грехов.

Я ведь тоже и киплю, и пучусь,

пенюсь, и лечу, и грохочу,

и свою в литературе участь

выдать за поэзию хочу.

А в душе тоскливые вопросы

или просветленье иногда:

ниспадает через водосбросы

только безработная вода.

Ну а та, которая турбины

крутит в глубине, на срезе дна, -

падает в отверстия плотины,

сверху не видна и не слышна.

Вроде как и не живет на свете,

и не воспоет ее поэт,

разве что в людской электросети

без нее тепла и света нет.

                             Почистим, что ли, автоматы,

                             О (чем-то там) поговорим::Во имя бессмертных богов. (Римское).

<Иде Святослав на хозары>. (Из <Повести временных лет>).

<Где шаги ее шли>. (Из книги Коровина. Бросает цветы в ту сторону, где она жила, где ее могила. Соберет, посмотрит вокруг: никого нет. И бросает в ту сторону: (монах).

1 февраля 2005.

Давно любил Константина Коровина как художника. И вдруг прочел его прозу. Приведу дословно, - чтобы передать свежесть восприятия, - свою запись в <Книге учета книг>.

<Константин Коровин вспоминает:> М., <Изобразительное искусство>, 1990.

Купил на рынке в Лианозово. Прекрасная книга и :великий писатель! Вот чего уж не ожидал.

Константин Алексеевич, 1861 - 1939 гг.

Начал систематически писать только в 1929 году, т.е. в 68 лет!

Выехал из России в 1923 году, поводы - выставка (не удалась: сбежал организатор с картинами) в Париже, болезнь сына-инвалида. Бедствовал, почти голодал.

Сарьян (его ученик): <:Жена заболела туберкулезом; сын - инвалид,: пытался наложить на себя руки>.

Сын все же покончил с собой - кажется, в 1950-м.

Рассказы <О животных>, <На охоте> (циклы) - писал для сына, передавая в больницу, где тот лежал после попытки самоубийства. Как неслучайно все в литературе!

<Левитан часто впадал в меланхолию и часто плакал:

-    Довольно реветь, - говорил я ему.

-    Константин, я не реву, я рыдаю, - отвечал он, сердясь на меня>.

<Левитан умирал. (Сердце. - В.В.)

-    Закройте же окна! - просил он.

-    Солнце светит, - отвечали ему, - зачем закрывать окна?!

-    Закройте! И солнце - обман!..

Это были его последние слова:>

Шаляпин купил имение на Нерли. Как и Коровин. Сделал все (дом - по проекту Коровина, купальню, сарай и т.п.) в два раза больше, чем у Коровина. Великолепный смешной рассказ об этом <Дом в деревне>.

Конец выписки. В ней ничего о монахе, бросающем собранные в поле цветы в сторону могилы бывшей возлюбленной. Даже не помню, из какого именно это рассказа. Просто появилось поэтическое волнение, попытался сохранить его в заготовке, при случае написал стихотворение - неудачное, сколько над ним ни работал. Все-таки его приведу: для анализа причин неудачи.

          * * *

Где шли ее шаги,

глаза ее глядели, -

там времени круги,

там вечности метели.

А я купил цветы

на рынке у вокзала

и обошел посты,

где ждал ее бывало.

По одному, по два

цветочка на дорогу?

Жива или мертва -

не спрашивал у Бога.

Слепящие круги,

дрожь ожиданья в теле:

Здесь шли ее шаги,

глаза ее глядели.

Весь анализ: чужую поэзию не своруешь! Можно позаимствовать фразу (<Где шли ее шаги>), но тогда уж надо перенести ее совсем в другой пласт чувства и содержания. А я попытался зарифмовать и улучшить Коровина. В итоге - ухудшил.

И вдруг я услышал, как птицы поют -

зимой, в январе, в непогоду.

Я думал, что выбрал покой и уют,

а выбрал опять несвободу.

Бог дает, а брать не хочется.

Безутешное утешит,

безнадежное спасет.

Нет, я не дружил с Кузнецовым,

за это судьбу не кляня.

Но нынче бросаю в лицо вам:

он все-таки видел меня.

(Салехард. <Вставай, полковник, водку пить>.)

Вряд ли напишу когда-нибудь стихотворение по этой заготовке-строфе. Смущает здесь <бросаю в лицо вам>, хотя рифма получилась звучная, и ведь не ради рифмы фраза написана. Это на поминках Юрия Кузнецова в ресторане у Литинститута парочка <учеников Кузнецова>, поэты весьма средние, раскричались-разбушевались, кого-то корили, кому-то грозили, всех перебивали, навзрыд читали свои стихи. Меня не корили и не перебивали, да я и не выступал, к тому же считаюсь приятелем этих <учеников>; зачем мне что-то бросать им в лицо? Но главная неточность в заготовке: несопоставимость потери Кузнецова с любой личной (и даже неличной) обидой.

А все же о Кузнецове буду и буду пытаться писать. Горько, что как поэт он мне вовсе не близок. 15 января 2001 года у меня был памятный телефонный разговор - с Вадимом Валериановичем Кожиновым. В <Дневнике>, сейчас проверил, запись 16 января начинается так: <Вчера вечером позвонил Кожинов. Этого звонка я ждал лет двадцать:>. Увы, я не знал, что Кожинов звонит из больницы, и не мог знать, что через десять дней он умрет. Вадим Валерианович долго говорил о моих стихах, а потом вдруг спросил:

          - А как вы относитесь к Юрию Кузнецову?

-    Очень люблю и уважаю как человека. Ну а в поэзии, мне кажется, он словно бы встал на котурны и немного вещает, что ли, не могу точно выразить:

Долгая пауза, затем грустно и тихо:

- Виктор, мне очень жалко, что вы не понимаете Кузнецова:

Да, ни другом, ни учеником, ни почитателем Кузнецова я не был и теперь уж не стану. Но почему-то в домашней библиотеке у меня гораздо больше его книг, чем любого другого поэта (одиннадцать). А в 1995 году, когда в издательстве <Современный писатель> вышел трехтомник А.Н.Афанасьева <Поэтические воззрения славян на природу> (Редактор Ю.П.Кузнецов) и когда я долго не был в Москве, Юрий Поликарпович поймал по телефону моего сына Глеба,  отпущенного на денек в увольнение с солдатской службы, и заставил его приехать в издательство, забрать отложенный для меня трехтомник. Позже знающие люди мне объяснили, что Кузнецов начертал список русских поэтов, у которых на столе должен быть труд Афанасьева; значит, я в этот список попал.

Где-то в конце 90-х Кузнецов позвонил мне домой и предложил выбираться (баллотироваться на нынешнем языке) в бюро секции поэтов Московской писательской организации, в котором он председательствовал. Я ответил, что выбираться давно разлюбил, но вместе с ним готов хоть в бюро. В бюро я прошел, но председателем там вдруг избрали  Александра Боброва, Кузнецов заметно обиделся, на бюро появлялся не часто, затем вообще перестал ходить; я тоже.

Главное наше общение было в поездках.

В Приднестровье <бригада писателей> приехала вскоре после тамошних боев с молдавано-румынами. В Бендерах еще лежали на боку обгоревшие автобусы, некоторые дома были разрушены, во многих не было стекол, в асфальте зияли неглубокие, но тем и страшные ямки от мин - осколки не уходили в землю, а разлетались в людей. Кузнецов в Приднестровье был перманентно и мрачно пьян, при этом не сбивался на выступлениях и не пропускал ни одной местной поездки. В Бендерах он, помню, спросил:

-    Полковник, у тебя автомат есть?

-    Дома оставил.

-    Зря. За это их надо стрелять.

А приехав в Москву, мы вдвоем почему-то быстро ушли с перрона, вместе спустились в метро, и на сходе с эскалатора, когда нас еще подталкивали идущие сзади люди, Кузнецов, пьяный даже мрачнее обычного, вдруг очень серьезно и очень грустно сказал:

-    Полковник, ты не думай про меня плохо. Обо мне и так столько гадостей говорят: Устал я.

Было еще много совместных поездок: в Белоруссию, Вязьму, Владимир, куда-то еще. Столкновение произошло только одно - в Салехарде. Дело было зимой, в лютые холода, и пить приходилось почти поневоле - отогреваться после перебежек по улицам. И однажды на семинаре местных поэтов, который мы вели вместе с Юрием Поликарповичем, я грубовато возразил на грубоватую же, по-моему, критику Кузнецовым одной ненецкой поэтессы.

-   Верстаков, я удаляю вас с семинара!

         -   Да я и сам ухожу. Охота была смотреть, как тут  хороших поэтов режут!

Семинаристы зримо насторожились. Позже мне объяснили, что местные люди понятие <резать> воспринимают всегда буквально.

Выпив в буфете стаканчик, я перебежал в гостиницу, где мы жили в одном номере с Кузнецовым, и завалился спать. Разумеется, не уснул. Кузнецов вернулся поздно: каждый ужин в Салехарде неизбежно переходил в банкет, - не зажигая свет, тихо разделся и долго лежал, мрачно вздыхая. Конечно, он понял, что я тоже не сплю, и примерно через час бесстрастно сказал:

-    Полковник, вставай водку пить.

Мы включили маленький свет (торшер) и перешли за стол, оба в семейных трусах, я в тельняшке, он в майке. Пили много и молча. Наутро о семинаре тоже не вспоминали. Да он и закончился.

Ну и как я могу написать стихотворение о Кузнецове? Ведь это бы значило, что я понимаю не только его самого, но и его поэзию. Кожинов прав.

А написать все-таки хочется.

Два века видел, два тысячелетья,

и две любви при жизни испытал.

Должно же совершиться нечто третье -

такое, что о нем и не мечтал.

                              Красота - откровение духа.

                             Бог есть Ничто, зато какое!

                             Великое приходит из пустыни.

(У Чаадаева: <Все великое приходит из пустыни>).

10 декабря 2004.

        * * *

Великое приходит из пустыни -

степной, песчаной, каменной, лесной, -

сметая монументы и святыни

за городской и храмовой стеной.

Величие рождается на воле,

где бесприютны души и тела,

не на полях распаханных, а в поле,

где дикая трава произросла.

Не от кумирен, идолов, престолов,

где сотни лет клубился фимиам, -

великое нисходит от глаголов,

чей звук нам чужд, чей смысл страшен нам.

Бог - душа мира (а не мировой разум). По Розанову.

                             :И оловянное блюдо с монетками.

(О бедной церкви. По Розанову. Но у него: с копеечками.)

<В буре - Бог>. (Иов).

                             Будь смиренен: ты глина.

(Но и Божий дух в тебе).

10 декабря 2004.

         * * *

Будь смиренен: ты глина -

прах земной и вода,

бытовая лепнина

не навек - на года.

(Помню, в Псково-Печорском

видел монастыре:

от гробов - только горстки,

горстки праха в горе.).

Но и Божье дыханье

ты воспринял один:

Ты небес полыханье,

ты земель властелин!

Какие страшные святые

у Византии и России!..

(Константин Великий - убивший сына и жену, Владимир Святой - убивший брата, <появший> его беременную жену, и т.д.)

В декабре 2004-го,

возвратившись из небытия:

14 декабря 2004.

Написал после болезни, когда думал,  что придется умирать. Многовато эмоций и - одновременно - умничанья. Видимо, вовсе не буду печатать.

На улице Гороховой

в пивной, под граммофон,

наедине с эпохою

опять напился он.

Навеяно <Записными книжками> Блока, как и две следующих заготовки - переделки его фраз.

                             Все так печально и сложно.

                             Безнадежно, как пехота.

(У Блока: <жизнь идет:>)

:Но это было в прошлом веке,

в тысячелетии другом.

                             Не желают со мной говорить Небеса.

      Нет у меня Державы,

      нет у меня Кремля.

(Решетка у дома, где жили Симонов, Ивнев. И с ними не могу встретиться, не могу к ним подойти).

Это про писательский дом возле метро <Аэропорт>. Недавно поблизости, в поликлинике, поволновался насчет диагноза, потом купил бутылочку коньяка, кусок сыра, захотел выпить напротив подъезда, в который входил десятки, если не сотни раз (в курсантские годы дружил с Рюриком Ивневым, дневал и ночевал у него, даже приводил знакомых девчонок; правда, когда вздумал жениться, Рюрик внезапно обиделся: <Ну, если поэзия для тебя ничего не значит, то, конечно, женись>). Итак, захотел выпить, а к дому подойти невозможно: высоченный железный забор, кодовый замок, телекамера наверху. Выпил в скверике напротив, бормоча почему-то про Державу и Кремль.

С Константином Симоновым, разумеется, я не дружил. Хотя почему это разумеется, ведь Симонов был гораздо моложе Ивнева. Просто его общественный вес в ту пору (начало 70-х годов прошлого века) был слишком велик для меня - начинающего поэта, простого курсантика. Но он жил неподалеку от Ивнева, и я частенько встречался с ним в этом, огороженном ныне дворе. Помню, что однажды остро захотелось отдать Симонову честь (козырнуть на военном жаргоне) - без всякого умысла, без мысли о его благожелательном удивлении. Не козырнул, и вообще при жизни так с ним и не познакомился. Хотя видел его и в <Правде>, в кабинете у Тимура Гайдара, когда Тимур Аркадьевич был редактором военного отдела, а я был в этом отделе спецкором. Гайдар меня не представил и вряд ли сказал Симонову, что я пописываю стихи (между прочим, при повторении кабинетной ситуации с Ваншенкиным и представил, и про мои стихи много чего сказал: Тимур еще острее меня чувствовал разницу общественных положений, то бишь весов). Вот почему я был изумлен - и до сих пор изумляюсь, - когда мне на домашний адрес пришла бандеролью книжка Симонова <Иван да Марья> (Библиотека <Огонек>, №24, 1958) с пространной авторской надписью как бы из двух частей:

<Виктору Верстакову на память. Константин Симонов.

Недавно, в Воениздате я взял почитать Ваши <Сердца и Звезды>. В книге есть стихи, берущие за душу. И мне почему-то захотелось послать Вам именно эту свою старую книжку про Ивана да Марью.

Желаю Вам дальнейшей доброй работы.

                                                                            К.С.9.9.78>

Вовсе не хвастаюсь, тем более, что Симонов нынче отнюдь не в чести ни у нас, русских писателей, ни у демократов. Каюсь: многие годы я даже не вспоминал про эту книжку с хорошей надписью, вообще не перечитывал Симонова, - пока уже в двадцать первом веке Лариса Баранова-Гонченко не заявила вдруг с вызовом в литературном застолье (не помню кому), что Симонов настоящий поэт, и одна из его лучших вещей - поэма <Иван да Марья>. Призадумался, отыскал бандероль (книжка так и лежала в надорванном конверте), перечитал, согласился с Ларисой.

А теперь не могу даже выпить-повиниться у симоновского  подъезда.

Нет у меня России,

Нет у меня Москвы.

Второй вариант этой же заготовки. Впрочем, тоже не точный:  дело не только в политике, даже не в железных заборах:

Далее несколько выписок - буквальных и навеянных - из <Молитвослова>. Поясню их в конце.

                                         Внезапно судия придет.

                             Просвети мою душу ослепшую (Богородица).

                             :И лютые воспоминанья.

                                         Унылый недостойный раб.

                             (Соблюди) В конце мимошедшего дня

                                         убогую душу мою.

                             (Господи) Впиши меня в книгу живых.

                             Слезами не смогу согреться.

                                   Заря таинственного дня.                                   Смирись перед смирением моим.

                         Смиренная любовь не ищет воздаянья.

Это последняя заготовка цикла. В итоге написалось единственное стихотворение (9 декабря 2004).

                  * * *

На вечерней заре мимошедшего дня

не могу я согреться слезами.

Для чего Ты вписал в Книгу жизни меня,

русский Бог с голубыми глазами?

Дал мне душу - ослепла от гнева душа,

дал мне тело - отчаялось тело.

Я молился, смиряясь, я дрался, греша,

за высокое русское дело.

А Россия махнула рукой на меня,

на себя и на вечность махнула

и в полуденный час мимошедшего дня

Книгу жизни своей зачеркнула.

И еще одно, дай Бог полезное, примечание: учите, русские люди, церковно-славянский язык! Конечно, в быту он вам не понадобится, в литературе, да и в переписке он тоже чаще раздражает, чем радует, но от его знания ваша душа и восприятие Родины очистятся и возвысятся. Тут есть кажущееся противоречие: ведь и предки в своей обыденной жизни на церковно-славянском языке не разговаривали и не переписывались, да и вообще он родился не в России, а был изобретен Константином (в схиме Кирилл) и Мефодием с использованием элементов древне-болгарского языка. Но звучал-то он в русских церквях свыше тысячелетия, да и молились - то есть разговаривали с Богом - наши предки тоже на нем, на церковно-славянском!

Есть и еще одна польза, особенно для литераторов: церковно-славянский язык с течением веков почти не изменялся, не сглаживался, он резче и определеннее нынешнего литературного, при переводах (пересказах) с него приходится использовать куда больше слов, и все равно глубинная суть зачастую теряется. Вот и <Молитвослов> (как и <Библию>, <Псалтырь>, <Служебник>, Жития святых и т.п.) я давно уж читаю только на церковно-славянском, в заготовки же, разумеется, попадают собственные переводы-пересказы.

Теперь обещанное полезное. Из относительно современных учебников лучшим считается <Грамматика церковно-славянского языка> - иеромонаха Алипия (Гамановича), изданная в 1964 году, репринтно воспроизведенная издательством <Художественная литература> в 1991-м. Книга хорошая, но скучноватая, - как, впрочем, и почти всякий серьезный учебник. Советую поискать книгу потолще, но проще и интересней написанную: <Церковнославянская грамота. Учебные очерки>, СПб., 1998. Тираж ее очень приличный, так что книгу можно найти в наших магазинах и библиотеках, но я, по совпадению обстоятельств, купил ее в Польше, радостно отдав последние злоты. Впрочем, это уже другая история, про Польшу у меня, возможно, тоже где-то есть заготовка, а пока перейду к очередным.

:Разглядываю наяву

волну мансард и крыш:

Нет, надо разлюбить Москву,

чтоб возлюбить Париж.

Галина М.

:Коль меня одинаково любит она

с командиром крыла Ф-16.

(Ницца).

Понимаю, что формально заготовка никуда не годится. Славянское <коль> явно неуместно в контексте будущего стихотворения. И как можно командовать крылом самолета, пусть даже американского? Не пояснять же в стихе, что крылом в супостатской авиации зовется и небольшое подразделение типа нашей эскадрильи!

Но про Галину написать хочется, я не посвятил ей ни одного стихотворения, хотя она была самой странной и в то же время близкой мне женщиной из тех немногих, кого я любил.

Отвлекусь на трудное рассуждение. Есть ли предел публичности в интимных темах литературы? Ведь даже в художественных произведениях мы зачастую выводим под видом главных персонажей самих себя, своих друзей и возлюбленных. Известный пример - чеховский рассказ <Попрыгунья>, после публикации которого Левитан, легко узнавший себя в герое-любовнике, рассорился с Чеховым. Современная же русская проза почти вся пишется от первого лица, причем абсолютно понятно, что это лицо не лирического героя, а самого автора. Яркий пример - проза Владимира Крупина, последние произведения которого я читаю радостно, но поеживаясь: очень уж откровенно описывает он - под собственными именами - известных и мне людей, их поведение в узком кругу, слабости, привычки, влюбленности. С Крупиным приходилось бывать в поездках, могу и про его влюбчивость (впрочем, уже и без меня знаменитую) написать, но начинать надо все же с себя.

Про себя могу написать все и даже чуть больше, себя мне не жалко, особенно в нынешнем возрасте. Но что скажут о таком отце дети? Как перенесет внезапные откровения жена? Каждый из нас, литераторов, об этом думает, с этим считается и почти каждый в конце концов преодолевает. Ведь не идиоты же мы окончательные, а какие-никакие, но инженеры человеческих душ, и в глубине своих личных душ понимаем, что дети любят нас вовсе не за нашу высокую нравственность, а жены нас видят насквозь и если даже чего-то о нас не знали, то давно уже догадались. В общем: <неприятность эту мы переживем>.

Но в каждой личной истории всегда есть второй субъект. Проще говоря, женщина, которую мы любили. У нее после нас возникла какая-то новая личная жизнь, а тут такое про ее молодость пропечатано!..

Что делает писатель для сохранения спокойствия бывшей подруги? Меняет сначала ее фамилию, затем возраст и внешность, и в конце концов биографию. И получается холодная, скучная чушь. Потому что получается другая женщина, а эту другую мы не любили. Даже имени тронуть нельзя! Попробуй назвать свою Катю Дашей - у тебя и получится чья-то чужая Даша.

Так есть предел откровенности в литературном изложении интимных историй или его и быть не должно? Быть не должно, но он есть. Лично я постараюсь ничего не менять, но кое-что буду недоговаривать.

В заготовке есть пометка <Ницца>. В Ницце мы впервые встретились втроем, и это было недавно, лет семь назад. Галина и я входили в журналистскую команду, собиравшую материалы для нового роскошного журнала <Лазурный берег>, жили в хорошем отеле, выезжали в Марсель и прочие Монте-Карло, пили сухое вино, купались в Средиземном море, - и никакой любви, разумеется, потому что прошлое - это то, что прошло, а здесь  и сейчас нам и так хорошо. Потом откуда-то из Женевы прилетел Стив - ее нынешний муж, сорокалетний красавец, миллионер, бывший пилот Ф-16 и командир крыла, подселился в галин одноместный номер (я, помню, подумал: ему-то зачем экономить? Снял бы апартаменты; но еще раз подумав, одобрил: выпендриваться не надо, а с милой и в шалаше рай). В первый же вечер мы со Стивом напились, а утром, на ресторанном завтраке, Галина, сладко потягиваясь, сказала, что зря я вчера расшумелся на Стива, он так мечтал со мной познакомиться, а я обругал всю Америку  и все американское, хотя и на приличном английском. И в этот момент, именно в этот я и почувствовал: <:меня одинаково любит она с командиром крыла Ф-16>. А ведь я знавал и ее первого после меня близкого друга, и будущего первого мужа, даже советовал ей завести от него ребенка, не дожидаясь официального брака, и на них не шумел - на тех, кто после меня. Но мужчина не верит, что женщина может влюбиться в кого-то так же сильно и искренне, как когда-то в него. Оказалось, что может, и я уже седьмой год пытаюсь написать об этом стихотворение, а породил лишь только заготовку, да и то формально поганую.

                             :Потому что была война.

Ни дома я там не построил,

ни дерева не посадил.

Условно: В том мире я пробыл не долго (т.е. на Земле).

                             Гроза ушла на Кострому.

(Взгляд из центра России).

Награда ветерану, отказался: На фронтовую советскую гимнастерку (китель) я крест не надену.

На гражданский пиджак денег нет у меня,

а на китель я крест не надену.

                             Нести добро: Куда его нести?

(Страна захвачена, народ вырождается. Богу?)

                             Бог сам добро, Ему добра не надо.

                             Священное безмолвие ума.

(Приводит к Боговидению).Войдя умом в сердечную страну:

                                                     :..

                                :И мысли суетного века.Ангел мой уставший.

(Ольга в Савво-Сторожевском монастыре).

-    Сделал ли ты своего ангела счастливым?

-    Я сам устал, я сам несчастлив.

-    Да, но ты человек, это твоя доля. А она ангел.

В Савво-Сторожевском монастыре я внезапно увидел своего ангела.

Как он устал, как он печален:

(Человек в христианстве выше ангела, он за него отвечает).

7 апреля 2004.

                  ВЗГЛЯД

Монастырь святого Саввы

на Сторожевом холме.

Позолоченные главы

в ранней зимней полутьме.

Реставрация собора

и царициных палат,

мат рабочих, пенье хора,

ангельский усталый взгляд.

С головою наклоненной

и опущенной к плечу,

ангел милый, утомленный, -

я помочь тебе хочу.

Буду искупать печали,

причиненные тебе,

стану тем, кем был в начале

в ангельской твоей судьбе:

Беседа Бога с сатаной. (Книга Иова. 1, 6).

Перечитывал Ветхий завет, и вдруг поразился самому факту: мы тут, на Земле, если враждуем, то по крайней мере не общаемся, а то и убиваем друг друга, а они мирно встречаются, разговаривают, даже проводят совместные опыты над людьми:

Пытался сразу написать стихотворение, но остановила уже явная к тому времени неудача Юрия Кузнецова с его поэмой <Путь Христа>. Вот уж бунтарь (Кузнецов) и человек искренне верующий, а не получилось ни спора с Евангелиями, ни поэзии.

А эпизод (беседа) все-таки до крайности интересен. Напомню его по Библии.

<И был день, когда пришли сыны Божии предстать пред Господа; между ними пришел и сатана.

И сказал Господь сатане: откуда ты пришел? И отвечал сатана Господу, и сказал: я ходил по земле, и обошел ее.

И сказал Господь сатане: обратил ли ты внимание твое на раба Моего Иова? ибо нет такого, как он, на земле: человек непорочный, справедливый, богобоязненный и удаляющийся от зла.

И отвечал сатана Господу, и сказал: разве даром богобоязнен Иов?

Не Ты ли кругом оградил его, и дом его, и все, что у него? Дело рук его Ты благословил, и стада его распространяются по земле.

Но простри руку Твою, и коснись всего, что у него, - благословит ли он Тебя?

 И сказал Господь сатане: вот, все, что у него, в руке твоей; только на него не простирай руки твоей. И отошел сатана от лица Господня>.

                             Вздымаются горы, нисходят поля.

(В тех местах, где назначено Богом).

Я молился лицу твоему.

Увы, типичный пример неправедного использования священных текстов и отдельных оттуда фраз. Вечный соблазн: подменить образ Бога на образ любимой женщины. Слава Богу, на этот раз не удалось.

И от мучительства страстей

освободи мне душу.                               Продолжив творение мира:

Человек (личность и подобие Бога!) призван к этому творчеству.

30 декабря 2003.

                             В руке молитва, на груди икона:

(Отпевание Юрия Кузнецова 20 ноября 2003-го).

                                 На земле живых не много.

                               Пред Богом оправданий нет.

                             Мертвецы двадцать первого века.

Мальчик на вокзале. - Ты чей? - Я русский.  - Понятно, что сирота.

Концовка (обратный смысл): Русские мы. Ни чьи.

Осеннее солнце Державы.

В России пространство измерено временем.

Греха никто не разумеет.

У нее ошейник с поводком.

Брошена, потеряна, забыта?

(Собака. Женщина?)

Женщина в Шуе. Спилась, муж ушел (умер?). Сын в Чечне; сочиняет ее, свою мать, просит защиты у нее (как в Афганистане - у <незвестной любви>). 

3 августа 2003.

Довольно давно сочинил стихотворение-песню с такими первыми строчками:

Снежные склоны хребтов Гиндукуша

в красных заплатах солдатской крови.

Я под огнем перекрестным не струшу

ради твоей неизвестной любви.

На выступлениях обычно поясняю, что написал это по мотивам солдатских песен в Афганистане. Там с первых дней поражало обилие песенных и стихотворных  обращений к оставшимся дома любимым. Мол, помни наши безумные ночи, чуть ли не - береги нашего общего ребенка. Однажды после долгого, под обстрелом, марша (а пережитый обстрел, тем более бой, побуждают к предельной искренности) спросил на привале одного такого сочинителя:

      - Тебе же еще восемнадцать годков. Какой, к черту, ребенок? Ты хоть целовался с кем-нибудь по-настоящему?

-    Ну, в школе мне одна девочка нравилась, иногда целовались. А по-настоящему или нет, я не знаю.

- Что же ты сочиняешь тогда такие страсти-мордасти?

-    Да кажется как-то, что если тебя кто-то сильно любит и ждет, то, может, и не убьют:

В Чечне про любимых женщин песен удивительно мало. Возможно, сработало современное радио-телевидение с умышленным культом порнографии и цинизма. Остается верить лишь в матерей, о них бойцы и поют, у них и просят защиты. Только у них.

Стихотворение по этой заготовке однажды печаталось (в газете <Завтра>), но - в общей подборке (самой надежной братской могиле поэзии), а я считаю его одним из лучших среди своих, поэтому прошу редактора напечатать и здесь.

      СЫН

Безработная ткачиха,

непутевая чувиха,

выпьет водки - и жива

загулявшая вдова.

В городских дешевых барах

плачет или голосит,

мужиков смущает старых,

на плечах у них висит.

Не нальют - заматерится,

стукнут - слезы будут литься,

поцелуют - рот утрет,

песню новую споет:

<Я на фабрике служила,

я уделывала ткань.

Изорвала себе жилы,

то ли баба, то ли рвань>.

А над речкою Аргуном,

где стоит десантный взвод,

паренек бренчит по струнам,

тоже песенку поет:

<Я вернусь к тебе, родная,

ты заплачешь у окна.

Ты спасла меня, я знаю,

любишь ты меня одна.

На солдатскую получку

я цветов тебе куплю.

Нет тебя на свете лучше,

мама, я тебя люблю!>

И даже госпиталь военный

здесь был в сорок втором году.

(Демократка экскурсовод в Больших Вяземах, в усадьбе Голицына. Собирали сюда беспризорных, потом поселили сельхозартель, МТС, НИИ. Вот, мол, что бессовестные коммунисты творили с памятником старины...)

Далее несколько выписок из православного <Служебника>. Напомню, что в заготовки попадают только такие выписки (дословные или навеянные), в которых вижу зародыш будущего стихотворения. Если точнее и откровеннее: вижу будущее стихотворение целиком, но не имею то времени, то энергии сразу его написать. Бывали и совпадения заготовки - энергии - времени, но словесный результат всегда уступал предвиденному и предчувствованному. Ненаписанные стихи:

О потерях при пересказе с церковно-славянского уже говорил. <Служебник> у меня, разумеется, на церковно-славянском.

Помяни нас по имени, Господи.

      (Благослови наши) <:Дела, словеса, помышления>.

Нет правды в их устах

и помыслы их ложны.

Сейчас посмотрел в <Служебнике> точный текст, из которого родилась заготовка:

<Яко несть во устех их истины, сердце их суетно, гроб отверст гортань их, языки своими льщаху>.

31 июля 2003 года написал по этой заготовке стихотворение, которое - редкий случай - почти совпало с мысленно-чувственным предвидением.

ВРЕМЕН ПРОПАЩИХ НЕТ

Нет правды в их устах

и помыслы их ложны.

А ты живи не так,

у Бога все возможно.

Времен пропащих нет

до крайнего мгновенья,

и требуется свет

для светопреставленья.

Храни его во тьме

неправедной эпохи -

во взгляде и уме,

в молитве и во вздохе.

Сочтут за дурака,

блаженного юрода:

Дорога далека.

Не вечен грех народа. Евангелие правды еще не открыто.                         

                             <Житейское отложим попечение>.

                             Праведным - многие скорби.

(Но Господь избавит (?) от них).

                                         Ангелы удивились.

(Как Дева вошла во Святая Святых).

Далее опять обычные заготовки, не по источникам.

Возможно все на этом свете,

и даже вечная любовь.

:И все-таки средь возрастов людских

всего труднее юность.

(Написать белым стихом).

Друг на Северном Кавказе,

я на севере Москвы.

25 декабря 2002.

Сухие морозы Кабула,

базарный жаровенный дым:

27 декабря 2002.

Было все, кроме смерти,

(значит)

что-то есть впереди.

                                         Опять война?

(Нужна другая жизнь, не обывательская, не любови, не даже семья: Искусство? Но оно - лишь следствие, отражение жизни. И остается - опять война?)

Земля под ногами заплачет

от горя живущих на ней.

В дни помрачения мира

истинно высоки

воинские мундиры,

монашеские клобуки.

21 января 2003.

Пусть девушка немного некрасива,

да и слегка уже немолода:

(В метро лысоватый молодой парень бережно - пальцами - поддерживает за плечо маленькую женщину; оба худые, застенчивые).                            Жил бедно и много болел.

                  Страна побрела на закат (на запад).

Россия с середины (конца?) 20-го века.

30 декабря 2002. Против русского мороза

                  ::

ни поэзия, ни проза:

                             Душа исторгается люто

(<от окаянного моего телесе> - Канон при разлучении души от тела).

Придет игумен, и канон молебный

прочтет вслед отлетающей душе.

3 декабря 2002.

                             Любовь, веселящая юность мою:

Бомжа зимой не выгнал из подъезда,

хоть этого греха не совершил.

(Перечисление своих грехов).

Всех грешников от века я грешнее,

постыдные деяния творю:

15 декабря 2002.

Странно и стыдно вспомнить, но ровно через сутки после написания стихотворения по этой заготовке, то есть 16 декабря, я не впустил очередного лианозовского бомжа в подъезд! Поздно вечером, почти ночью открывал на темной двери кодовый замок, и кто-то ткнулся мне в спину, дыхнул перегаром. Оглянулся - типичный расхристанный бомж, успел где-то выпить, шатается.

-    Вы к кому?

-    К бабе своей, открывай.

-    А на каком этаже твоя баба живет?

-    На: на восьмом, открывай!

И я разозлился: это ведь мой этаж он случайно назвал.

-    Нет твоих баб на восьмом, извини.

И не пустил бомжа.

Быстро же проверяет Бог соответствие наших дел и словес:

                  Священная любовь не подлежит оценке.

                             За тысячу гор Гиндукуша:

                                 Клянусь вернуться победителем

(а не - <умереть или победить>. Но вернуться - из Вечности?..)

Мрамор не смеется (статуя). Но может плакать (на кладбище).

Дурак увел принцессу в рабство,

как написал Экзюпери.

25 декабря 2002. Над гибнущей страною

звонят колокола.

Прямой смысл, внутреннее противопоставление. Починили старые церкви, понастроили новых, всюду звон, а страна вымирает.                Как ровно бьется сердце моря (прибой).             

                  Снова осень в Москве и в груди.

Это было в селе Маклаково,

в Александровском монастыре.

28 ноября 2002.

Честно говоря, ничего такого (любовной истории) ни в Александровском, ни в каком-либо другом женском монастыре у меня не было. Впрочем, и в стихотворении детали умышленно затушеваны: в монашку ли влюбился лирический герой, в послушницу, или в постороннюю мирянку на территории монастыря, - история об этом умалчивает. Но чувство влюбленности, связанное именно с этим селом, этим монастырем, я не придумал.

В Маклаково мы - несколько писателей и местных работников культуры - приехали из Талдома, где отмечали юбилей Сергея Клычкова, хорошего русского поэта, друга Есенина, здешнего уроженца. Встретили нас две молодые монахини, одна высокая и чуть замедленная в движениях, другая маленькая и бойкая, пригласили в каменный одноэтажный дом с явными следами неоконченного ремонта. В доме звенели детские голоса, хотя самих детей видно не было; в относительно большой и относительно же отремонтированной комнате монахини рассадили нас по лавкам и табуреткам, торопливо вышли в другую дверь, из которой почти сразу высыпала орава ребятни в ярких русских костюмах, а за ними - обе наших хозяйки: разумеется, в прежних черных одеждах, но с цветными платочками на плечах и с такими открытыми улыбками, что я невольно сглотнул слюну и вздохнул. Дети и монахини энергично и весело сыграли маленькую религиозно-патриотическую пьесу, более похожую на поэтический монтаж с драматическими иллюстрациями. После представления и наших робких аплодисментов (уместны ли в монастыре <бесовские рукоплескания>?) я подошел к высокой монахине - еще взволнованно дышащей, сценически возбужденной.

-    Как хорошо у вас получилось! Настоящий спектакль. И участников много:

-    Что вы! Это не много. В Коломне мы такие пьесы играли, что по сто сестер выходили на сцену!

Представив такую картину, я снова сглотнул слюну, но осмелился на расспросы. Выяснилось, что обе монахини совсем недавно переведены сюда из Свято-Троицкого Ново-Голутвина женского монастыря (собеседница - на должность настоятельницы), набирают здесь послушниц, занимаются детьми и ремонтом, немножко скучают по родной Коломне, но <послушание паче молитвы>.

Вскоре нас и детишек-актеров покормили в соседней комнате легким ужином, причем вторая монахиня (невысокая-бойкая) за стол не села, а читала по книжке святые полезные тексты, изредка поднимая на нас глаза и безуспешно гася в них улыбку. Затем все вышли на улицу, осмотрели еще неогороженный монастырский дворик с несколькими домиками-развалюхами по периметру, глянули издали на ветхую колокольню, и я вдруг сказал, что должен туда залезть и обозреть с высоты родные просторы: в детстве я жил в Талдомском районе у бабушки - в поселке Соревнование, учился в Запрудне, и вообще был крещен неподалеку отсюда. Порыв поддержала местная поэтесса, с которой мы перед ужином успели под видом умывания рук сбегать к автобусу и выпить за родимый край. Настоятельница засомневалась:

-    Там лестница сгнила и обрушилась, это опасно:

Но вторая монахиня радостно сообщила, что ничего там опасного нет, она уже лазила и никуда не упала, может и нас проводить. Настоятельница сверкнула глазами, покачала головой, но поход разрешила.

И был действительно нелегкий подъем на верхний ярус населенной птицами колокольни, долгое любование вечерней зарей, вперемежку - с моей стороны - с любованием двумя женскими профилями, и было уже убеждение, что когда-нибудь напишу об этом стихи: не о самой поездке, даже не о монастыре, а о внезапно вспыхнувшем понимании-чувстве женской судьбы, которому в прозе ни имени, ни описания нет. За несколько лет сочинил несколько вариантов, все выбросил, а потом родилась странная, внешне вяловатая заготовка, по которой написал почему-то песню, - то есть подобрав сначала мелодию и наигрывая в процессе сочинительства на гитаре.

                  * * *

И откуда взялась та подкова

на пустом каменистом дворе?

Это было в селе Маклаково,

в Александровском монастыре.

Не по возрасту верить в приметы,

не по чину мечтать о любви.

Догорает Господнее лето,

угасает волненье в крови.

Отчего же прерывисты речи,

и подковка забыта в руке?

Почему содрогаются плечи

и сползает слеза по щеке?

И до старости сердце готово

вспоминать, как на поздней заре

мы прощались в селе Маклаково,

в Александровском монастыре.

Ветер срывает и уносит листья:

И умирать не у родных стволов,

а на земле чужого перелеска.

Но если - живые семена? Тогда надо умирать (давать всходы) именно дальше. Могилы эмигрантов и солдат.

1 декабря 2002.

                             Жизнь начнется перед смертью.

                             Давай простимся навсегда.

24 декабря 2002.

                             <Святый ангеле Божий, хранителю мой>.

Из молитвы своему ангелу. А реальная судьба (и ангел тоже ее с тобой проживает): война - любовь - труд - пьянство - бомжевание.

Сужается мир, и не в сердце, а географически.

Нет, по-бытовому, но все же сужается он.

Верить в Бога или в человека?

Верить в Человека или в бога?

Друзья судьбы - счастливые люди. Кому судьба станет другом, даже лень его будет подобна труду  и т.п.

4 декабря 2002.Моя война: не убиваю, а духовно мертвых пытаюсь сделать живыми.В городской библиотеке

небольшого городка:

Держаться за вечную жизнь

(В нее зван был).

Осень. Листопад. Освобожденье.

Куда подевались небесные птицы?

      Птиц вокруг много, но летать не хотят: сидят на земле (в пыли), на проводах, ветках, крышах.

Один - я не знаю, куда мне лететь.

Прах во гробе не поет,

не грешит, не кается.

      Т.е. радоваться и каяться надо сейчас, не откладывая, при жизни.

4 июня 2002.

Печали юности моей (грехи).

:..

Сожженный совестью стою.

Когда погибнут наши имена:

Родные по плоти и братья по духу,

                             :..

поплачьте, вздохните, посетуйте.

3 декабря 2002. Гул жизни врывается в душу.

5 апреля 2002.

Устранился от мира,

воспарил в небеса.

(Написать иронично).

(Стих о богатых). Почто грехами богатеете?

Омой меня, слово, слезами.

5 апреля 2002.

На Варварке, в Максимовской церкви:

(Там лежат мощи блаженного Максима, юродивого. Стих - по его Житию?)

Лицо врагов страны моей.

Напишутся на русском нашем небе

солдатские святые имена.

Не дай сатане возгордиться победой

(над своею душой).

                             Юродивыми избраны в России.

27 декабря 2002.

Стараюсь меньше сочинять (и уж по крайней мере - печатать) стихов о стихах и поэзии о поэтах. Но здесь вместо предчувствованного веселого, разухабистого стихотворения (вот, мол, мы какие - поэты!) неожиданно получилось нечто грустно-программное, точнее - итоговое.

                  * * *

Юродивыми избраны в России,

как мы кривлялись, как мы голосили,

смеясь над обывательской толпой,

приплясывая голою стопой!

Вам хлеб земной превыше Божьей пищи,

а нам, пускай мы голодны и нищи,

разверстые доступны небеса

и ангельские внятны голоса.

Вам бытие - безбедный быт и нега,

у нас - ни одеянья, ни ночлега,

но даже замерзая в безднах зим,

не кланяемся мы вам, а грозим.

Юродивые, русские поэты,

мы призывали в мир Господне лето,

где воссияет свет, померкнет зло:

И все наоборот произошло.

                             На поприще временной жизни.

(Т.е. в пути: поприще - то, что можно пройти за один день).

                             Под красными армейскими знаменами,

                              товарищи и братья по войне.

Запах солярки, снега и дыма.

                             :..

Все остальное невыразимо.

(Палаточные лагеря в первые афганские дни).

                             Оставь мне день на покаянье.

Два корабля. На первом - несплаванный экипаж, суета, мордобитие. Пересадка в Средиземном на корабль со сплаванным экипажем, спокойно плывем сквозь шторм, и устраиваем праздник - там, куда пришли (визит). Смута и державность.

Подобное у меня действительно было в году, кажется, 1977-м. Отплывал из Севастополя на ракетном крейсере <Адмирал Головко>, долго простоявшем у стенки (или в ремонте?). Возбужденные голоса по корабельной трансляции, беготня матросов по коридорам и трапам, суета офицеров на палубе, отовсюду мат и даже порой звуки ударов - явно по физиономии: Дней через десять пересел на БРК (большой ракетный корабль) <Смелый>, завершавший свою вахту в Средиземноморской эскадре, - и попал в благость и тишину, даже в некое счастливое одиночество. Правда, в первую же ночь расшумелся серьезный шторм, я не смог уснуть от качки и грохота волн, побрел по пустым коридорам, самовольно вышел на открытое крыло ходового мостика (между прочим, в полной уверенности, что при необходимости меня бы увидели и остановили) - и поразился контрасту бушующей природы и внешне безлюдного спокойствия на корабле. Вот этот контраст и хочу изложить в стихах, но мешают - даже в заготовку пролезли - всякие мысли и аналогии. Да, только в <сплаванном> (отлаженном и сильном) государстве возможно человеческое спокойствие и даже высокое одиночество во время неглавных штормов, но надо ли (удастся ли) об этом - в стихах?..

                             Военно-государственный язык.По-беда - от слова беда.

                             После беды пришла победа.

                             Покрылся росою остывший костер.

9 февраля 2002.

И православной веры возвращенье

в день грозного сошествия Христа.

(Будут гореть дома, бить молнии и гром:)Что нам богатство, что нам слава,

нам, имущим духовный меч?Стареешь, но живешь пока еще

на предвечернем рубеже.

И ловишь юный взгляд - сияющий,

не затуманенный уже:Волны бед и страстей

восстают на меня.

                  :..

И мужество во искушеньях.Во времени прочем земного пути.

(Т.е. в оставшееся время, не <в работе греху и страстям>, а в духовном успокоении, с надеждой достойной смерти:)                              Нет отпусков на войне.                              

                  Ведь бедность неприступна для судьбы.Судьба двенадцати учеников Христа:

один повесился и десять казнены.У Бога нет ни друга, ни подруги.

(Жалко его). И нет будущего: ведь знает все будущее.

                             Пора писать от первого лица.

21 октября 2001.

                             Библейское предчувствие войны.

(Через Палестину проходили пути почти всех тогдашних завоеваний). Т.е.: кто будет следующим завоевателем, какая новая гроза на Палестину? - треть содержания Ветхого завета, пророки Исайя, Иеремия, Аввакум, Наум. Еврейский священник Иезекииль описал нашествие скифов (Гога из страны Магога), бывшее при нем в 6-м веке до н.э. (В Апокалипсисе перепутано: Гоги и Магоги. Гога - князь, Магога - название страны).

Только Армия может спасти,

только Армия, - крест со звездою.

30 июля 2001.Тихо прожил я жизнь человека:

понемногу любви и войны.

                  :..

Жизнь дается на малое время.

Начинается новая жизнь.

                             Болея расстройством желаний:

(Т.е. желая того, что тебе не дано; пытаясь избегнуть того, чего избегнуть не можешь).Древнее времени.

                             Я старше вечности на 49 лет.

21 октября 2001.                         <Слова покинули меня>.

Из книги о буддизме. Дескать, хотел бы о многом вам рассказать, но:А за теми домами - другие дома.

А за тою любовью - другая любовь.

А за этой жизнью?..

<Храмов появится много, да молиться в них будет нельзя>, - пророчество преподобного отца Лаврентия Черниговского. (Боря Миронов, <О необходимости национального восстания>, стр. 38).

13 июля 2001.

Борис подарил книжку, когда ездили встречаться с офицерами на курсы <Выстрел>. Помню, что на ужине-выпивке после официального выступления я даже смягчал борькины высказывания о евреях, он злился еще сильнее:

-    Да, я их не люблю. А с какой стати я их должен любить?

Растет над собой человек. Помню, на Орловском пленуме Союза писателей России (кажется, в 1994-м) Борис отмежевывался от наших крайностей: вы, мол, призываете к войне, а Россия уже навоевалась: Смущало и то, что на выступлениях в Орле и окрестностях Боб представлялся (по крайней мере, не мешал себя представлять) министром, хотя с министра печати Ельцин его уже снял. Боря - министр, Миша Полторанин - ельцинский вице-премьер, - в кошмарном сне не снилось такое будущее в конце семидесятых - начале восьмидесятых, когда мы вместе работали в <Правде>, хотя и в разных отделах (Боря в отделе писем, Михаил - партийной жизни, я - в военном); не то, чтоб очень дружили, но общались между собой чаще, чем с другими правдистами, вместе выпивали и говорили всегда откровенно. Откровенность сводилась к тому, что надо что-то в государстве менять: Доменялись.

Впрочем, политики обещал не касаться, но в данном случае пророчество Лаврентия воспринялось в некой высшей связи с личностью и судьбой Бори Миронова (кстати, нынче он в розыске: якобы <за разжигание национальной розни>, его сын Иван - в розыске тоже: якобы за покушение на Чубайса). Вот такие стихи.

ПРОРОЧЕСТВО

Не столбовая дорога

к Богу ведет, а стезя.

<Храмов появится много,

молиться в них будет нельзя>.

В давние грозные годы

жил преподобный отец,

принявший Богу в угоду

мученический венец.

Русь, потеряв государя,

впала в разор и позор,

переругались бояре,

голод нагрянул и мор.

По городам и селеньям -

стон от зари до зари.

Церкви пришли в запустенье,

вымерли монастыри.

Только разбойные шайки

рыскали на большаках,

только брели попрошайки

с плошками в черных руках.

Русь потонула во мраке.

И в довершенье беды

в ней объявились поляки,

шведы, ливонцы, жиды.

Деньги, еду и одежду -

все отобрали они,

впрочем, оставив надежду

на покаянные дни.

Даже им чуждые храмы

снова они возвели,

чтобы в них каялись хамы

порабощенной земли.

Но на церковных порогах

плакал Лаврентий, грозя:

                    - Храмов появится много,

молиться в них будет нельзя!

Сейчас все обнажилось в народе: вор ворует, подлец подличает, лакей лакействует, трус открыто трусит. - Своего рода очищение, счастливое время. (?)Только в военном человеке русские видят сейчас надежду на освобождение. (Теория Б.Миронова). Но должна появиться (откуда?) <та энергия, та воля, которая поднимет армию на священный бой>.

30 июля 2001.                             Китайская рябина и русская рябина:

(Бальмонт в письме к сыну: росли в Гумнищах).

Эти Гумнищи, родину Константина Бальмонта, я проезжаю на велосипеде с десяток раз в каждое лето - по дороге от Шуи на дальнее карасиное озеро в Михалеве. Рябин уже нет, усадьбы тоже, осталась недлинная липовая аллея и полузаросший пруд, да появился обращенный к дороге памятный знак, который шуйские краеведы обзывают <собачьей будкой>: барельеф поэта внутри каменного треугольника. Если дорога пустынна, по-военному салютую предшественнику и однокашнику: мы ведь и в одной школе учились - бывшей Мужской классической наследника цесаревича Алексея гимназии, затем средней школе № 2, а ныне школе имени К.Бальмонта. Правда, его из гимназии выгнали, а я старался поскорей с этой школой расстаться, сдавая экзамены экстерном и перескакивая через классы. Да и поэзию Бальмонта не люблю. Проза есть интересная, особенно автобиографическая - про те же Гумнищи и Шую, а стихотворений хороших я  у него не находил. Однажды сказал это В.Кожинову, слегка побаиваясь, что он меня высмеет: мол, на свои стихи посмотри. Но Кожинов ответил серьезно:

-    Нет, Виктор, вы не правы. У Бальмонта есть одно хорошее стихотворение:

И наизусть прочитал длинный <Дождь> (<Всю ночь шуршали мыши:>).

Вот с тех пор и отдаю в Гумнищах Бальмонту честь. Но ни в прозе, ни в стихах ничего написать про него не могу. Может, действительно попробовать через Китай?..

Любовь не отменяет обыденности жизни, ее мелочей, но освещает их светом <нездешней радости>.

В любви начинаем видеть божественный образ (человека), но он постоянно оскверняется и растлевается (грехи, старение, смерть).

<Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я - медь звенящая, или кимвал звучащий>. (Первое послание к коринфянам. 13, 1.)

14 июля 2001.

Жить <в стихиях мира>. Т.е. жить не по Христу. (Библейское).

                             Бродил и я в стихиях мира.

15 июля 2001.Надо бывать на войне (поэту).

Не обязательно там убивать,

не обязательно там умирать.

Но обязательно надо бывать:Поэты вслух не говорят,

они вообще не говорят.

Они молчат и пишут.

      (Когда говорят - становятся просто людьми, перестают быть собой - поэтами. Тогда им приходится умирать; они делают это сами или подстраивают так, чтобы их убили).

Поэты вслух не умирают (?)Воины маршала Сталина.

Победителей судят.

(Нынешние <историки> - фронтовиков Великой Отечественной).Взлетев на солнечных лучах.Глубже: <Умираю, но не сдаюсь>.  - В плен! Сдамся обстоятельствам, отчаянью, смерти, но вам - нет.

Надо поменьше

пить и курить,

женщинам

лишнее не говорить.

Это действительно надо. -

С первого взгляда.А ты приходила прощаться:

(Т.П. - в Лианозово).

30 июля 2001.

Дорогое мне стихотворение о дорогом человеке. И все же - ненаписанные стихи: ведь столько хотел вспомнить, сказать, объяснить:

                             * * *

В день последний двадцатого века,

подойдя ненароком к окну,

я увидел внизу человека -

не лицо, а фигуру одну.

Падал снег, заметая дорогу.

И за снежной завесою мне

показался знакомым немного

смутный образ, мелькнувший в окне.

Я к стеклу прислонился плотнее,

на мгновенье увидев опять

ту, кого мне на свете роднее

и любимей уже не сыскать.

И не мог я сказать домочадцам,

почему все стою у окна.

Ведь она приходила прощаться,

приходила прощаться она.

Мы не сидим в окопах.

Мы в них стоим!

Обращение к монахам как к друзьям-солдатам (много похожего: казарма - кельи, форменная одежда, тяжелый труд, уставы монастырские и армейские, наказания:)

Офицеры еще бывают своими. Генералы - редко. Маршалы - чужие. Потому что нет войны? Война-то есть, но верхи предали. И армейские, и церковные.                              Прощай, ухожу умирать.

30 июля 2001. В юности мы играем в стихи, в молодости - в грехи. Лермонтов в стихи наигрался в детстве.

В юности он работал.

В молодости воевал.Приказ на окончание войны.Роль поэта: соединять времена? Или наоборот: не дать им сойтись в одну точку, раздвигать их?

Где нет поэта - исчезает время.<День поэзии> 1975 года. Перечитываю. О фронтовиках-поэтах: знаю их нынешних; да, красивы, и немало сделали в литературе. Но на фронтовых снимках, в военной форме - прекрасны и вечны, хотя стихи еще не написаны. Дело в форме? Больше - в содержании. Было содержание, которое уже не могло уместиться в литературную форму, но еще вмещалось в военную.

Да просто красивые были! Вам не нравятся крестьяне?

Вам не нравятся рабочие?

Вам не нравятся земляне,

инопланетяне, прочие?Пнул Пегаса, выгнал Музу,

лиру вдребезги разбил.

18 января 2001.В подвале убогой церквушки

(бездомные дети).

Концовка: :В две тысячи первом году (Происходит это).

22 января 2001.                          Но немцы штыковой не выносили.

Т.е. русский солдат храбрей, отчаянней. Начальники, разведка, маскировка, оружие могли быть у немцев лучше, но:

:Ручаюсь головой:

вам даже не представить штыковой.

Перечитай Священное писанье

не торопясь, в тиши, наедине.Дуну на щепку - огонь разожгу,

дуну на спичку - огонь потушу:

А судьба колоды в костре от моих дуновений не зависит.Памяти Вити Орешникова. Концовка(?):

Речь не о нем. - О смысле жизни,

непостигаемом вовек,

о смутном времени в Отчизне:

Он был хороший человек.

15 июля 2001.                             Белые дни снегопада.

25 декабря 2000.

-    Дяденька, дай я тебя поцелую.

Четырехлетняя девочка в Сталинграде - солдату, когда он принес ее к Волге, сажал в лодку:  будто бы мама ждет на том берегу (мама погибла). Это - в письме солдата к Симонову.

Будут пушки - родится и Пушкин.

Есть держава - придет и Державин.

                  :..

Потому что стихи - не игрушки.

23 января 2001.

                             Отпустил ее плыть по течению,

(как иконы (старые) опускали в реку),

                             во глубинах души закопал.

25 декабря 2000.

                             В Дикой Ковровской дивизии:

О пении солдатки Юли Кочергиной в Коврове; наша гулянка за сценой.В последних числах января:

:..

Ничто не пропадает зря,

однако все же пропадает.

18 января 2001.

                             Помочь десятку поколений

(может поэт. И еще у сотни-другой остаться в памяти: чтобы время не укорачивалось, <не склеивалось>).

Прожить на земле, ничего не нарушив.

(О деревне в Лианозовской роще).

В Лианозово я поселился четверть века назад. Почти рядом с домом, вдоль железной дороги была - и осталась - дубовая роща, а в роще стояла самая настоящая деревня: с избами, сараями, фруктовыми садиками на полянках между домов. Вскоре, лет через десять, деревня исчезла, а нынче и малейшего следа от нее не осталось. Причем, ее не сносили, - ну, может, быть, сгнившие бревна или печной кирпич куда-нибудь вывезли, хотя я таких действий не видел. Домики развалились и сгнили, яблоньки одичали и засохли, разрослась было крапива, но под вековыми дубами не выжила. Осталась роща, осталась земля, какой была до поселения здесь человека. Можно об этом поплакать, пожалеть живших здесь и бесследно ушедших людей, а можно ими гордиться: оставили землю чистой, сумели прожить, ничего на ней безвозвратно не нарушив. Сумеем ли мы?

Впрочем, стихотворение предчувствовалось-мыслилось не о роще, вообще не о материальных явлениях. Духовно бы ничего не нарушить, душу мира случайно не тронуть. И еще один смысл, почти греховный: прожить бы жизнь, никому не бросаясь в глаза (в своей дубовой роще), и уйти бы бесследно, чтобы тебя всуе не вспоминали.

Увы, не одолел даже первого, примитивно-буквального смысла.Что делать со смертью - я знаю.

Но как мне дожить до нее?В Афганистане самые трудные бои были за мертвых: их запрещалось оставлять у врага или приказывалось потом любой ценой отбивать. Погибшие нам скажут <спасибо>, - когда встретимся в вечности.Я опять бабье лето

перепутал с мужским.

25 декабря 2000.Где нашли столько негодяев? И кто их нашел? (о нынешней России).Монахи в монастырях - спасают свои души. А старухи в брошенных деревнях - спасают душу России. Нет у меня уже народа,

и государства, и земли.

Но мысль: были. Надо хотя бы духовно (в слове) восстановить и сохранить их для вечности.                         В пурпурном плаще полководца.

19 января 2001.В командировке на Землю

                  :..

я ничего не приемлю.

30 октября 2000.Безлюбье (где-то у Бори Охтинского).

                             Ну вот и опять наступило безлюбье.Надо снова заняться спортом,

чтобы, выглядя молодым,

быть не пятым, и не четвертым,

и не третьим, и не вторым:Чем сильнее любовь, тем слабее стихи.

3 ноября 2000.                            Темно в угловом магазине.

(Шуя, напротив рынка, дождливый день:)Здесь погиб Георгий Адамович. (21 сентября 1972).

                             :..

Вы скажете: умер в больнице?

Нет, поэты погибают. Картинка современной Ниццы.

15 июля 2001.

А стихотворение написалось о Георгии Иванове! Помню, что вскоре после заготовки попалась некая статья о нем с фактическими ошибками - и я быстренько перестроился.

Но картинка Ниццы в стихи не легла. Между тем, это самое русское место во Франции, особенно если присовокупить окрестности: например, Грасс, где жил, работал, дождался Нобелевской премии Иван Бунин, и Иер-ле-Пальмье, где в <старческом доме> написал своей великий <Посмертный дневник> Георгий Иванов.

Стихотворение о нем (задуманное поначалу о его ближайшем друге Адамовиче) я - с некоторым страхом - посвятил Владимиру Павловичу Смирнову, профессору Литературного института, открывателю глубин русской поэзии Серебряного века. По большому счету, именно Смирнов открыл - выявил - донес до современников великолепие и величие стихов Георгия Иванова, некоторые из которых впервые опубликовал в России, прокомментировал и осмыслил. Но в тексте моего стихотворения есть упрек безымянному литературоведу за неточности. Вот я и боялся, как бы Владимир Павлович не принял это дело на свой счет. Слава Богу, не принял.

        ПОПРАВКА

                                                     В.Смирнову

Написано: умер в больнице.

И есть уточнение где:

во Франции, в городе Ницце,

в смирении, в крайней нужде.

Не прячу печальной улыбки.

Георгий Иванов, прости

за эти чужие ошибки

в статье о последнем пути.

Я знаю, в дому престарелых,

не в Ницце, а возле нее,

ругая и красных и белых,

ты кончил свое житие,

Но если уж править все это,

то лишь потому, извини,

что не умирают поэты,

а что погибают они.

Ну, и как это все объяснить?

А зачем это все объяснять?..Глаза развратно-голубые,

ее небесные глаза.

30 октября 2000.И вспомнить уже нелегко мне,

куда уезжал я тогда.

Но девушку эту я помню,

в любые садясь поезда. Красиво можно умереть.

Убить красиво невозможно.

2 ноября 2000.Шуя - столица Сарматской Руси.

                  :..

(О Москве рассказать не проси:)       Красный цвет наших знамен (и одежд у спартанцев во время войны): наиболее мужественный, пугает врага, не видно крови при ранении.

<Непобедимая победа> (часто в Литургии).Померкло отчее сиянье. (Отцовских орденов).

13 июля 2001.И зелень рябин и берез

на крыше Семеновской церкви.

14 июля 2001.

Два источника заготовки: реальная церковь на границе Шуйского и Палехского районов в селе Семеново с пристроенной к ней колокольней и стихотворение Станислава Куняева <Реставрировать церкви не надо:>. В нечастые встречи со Станиславом Юрьевичем, если позволяет обстановка (то есть будут слушатели и помимо меня), прошу его прочитать именно это стихотворение, великое по мысли и исполнению.

И все же надеюсь, что моя <Семеновская церковь> получилась не перепевом, а как бы иллюстрацией, картинкой к стихотворению Куняева. Тоже не мало в русской поэзии.

СЕМЕНОВСКАЯ ЦЕРКОВЬ

Деревни пустынны до слез,

в колодцах оборваны цепи.

Лишь светится зелень берез

на крыше Семеновской церкви.

Корням не хватает земли,

но веткам и листьям привольно

средь неба, куда мы сошли,

ступив из окон колокольни.

Какой здесь, однако, уют:

цветут васильки и ромашки,

а с краю малину клюют

церковно-небесные пташки.

Понятное дело, что нам

судьбе умиляться не надо,

поскольку заброшенный храм -

не лучшая сердцу отрада.

К тому же печалит до слез

безлюдье внизу. Но на крыше,

средь зарослей, ясно всерьез,

что так предначертано свыше.

Единство слова и оружия, единство веры и воинской доблести, - принесло победу Георгию Победоносцу. (Из книги С.Перевезенцева).День гнева (и воскресения из мертвых).

                             :Но я его вижу - День русского гнева.

7 апреля 2000.Мы бьемся не против, а за.Отечество, как отчество,

у русского одно.

Другого не захочется.

Другое не дано.

      На Востоке и Западе отчеств нет, - только имена. Русский способен отказаться даже от имени, но не от отчества, не от отца. А сейчас отказываемся от отцов: фронтовиков, коммунистов, от их знамен:Услышит ли Бог в день печали?Пора. Слово века. (Владимир Гусев).        Щепка - на минуту. Если на час - то полено. На ночь - колода. А если на целую жизнь?

Ну а на целую жизнь

в жизни костра (огня?) не бывает.

(У костра во Власьево). Любовь наша кончилась криком <Подъем!>Ни о чем не жалеть,

ничего не желать.Трудящийся, молящийся, поющий

(достойны милости). Мысль из Сугубой ектении.Как быстро умерла аллея!

      (В Абрамове). Деревья повалились, скамьи сгнили, пруд зарос, - после смерти нашей любви.:Ни орденом Красной Звезды,

ни орденом Красного Знамени.

28 февраля 2000.

Последняя - на листках - заготовка, по которой сочинил стихи в начале двухтысячных лет. И, пожалуй, единственная, стихотворение по которой считаю написанным: именно таким его предвидел-предчувствовал. Им и закончу.

ГОСПОДАМ ОФИЦЕРАМ

Как служится вам, господа

в кокардах с орлами двуглавыми?

Не снится ли ночью Звезда,

сверкавшая отчею славою?

А этот трехцветный флажок,

нашитый на западном кителе,

вам душу еще не прожег,

октябрьских событий воители?

Ах, вы вне политики, ах,

вы не за буржуев и прочее:

Но кровь, господа, на штыках

на ваших осталась - рабочая.

И вас награждают не зря

крестами на грудь и на кладбище

кремлевские ваши друзья,

нерусские ваши товарищи.

Но вам не дадут за труды,

какого б вы ни были звания,

ни ордена Красной Звезды,

ни ордена Красного Знамени.

Октябрь-ноябрь 2005.

Виктор Верстаков