Рассказ

Было это уже лет десять назад, а сегодня вдруг вспомнилось.
Ехали тогда мы с другом моим художником Александром Дворником из Уфы в село Надеждино, в бывшее имение Сергея Тимофеевича Аксакова, где у него родился сын Иван, великий печальник Земли Русской и всего многострадального славянства. От прекрасного озера Аслыкуль, помимо Аксакова воспетого еще Владимиром Ивановичем Далем (он тоже - чиновником по особым поручениям при Оренбургском военном губернаторе - живал в этих благодатных местах и собирал тут свой великий словарь, потому как в результате переселенческой эпопеи здесь оказались чуть ли не все говоры России), я предложил ехать не пыльным и шумным большаком, а напрямик - полевыми и лесными проселками. Саша было засомневался: проедем ли на <Жигулях>, но я стоял на своем: уборка идет, больше недели не было дождей, везде накатанные стежки, но в то же время не до такой степени, чтобы пылило...
Поехали. Красотища неописуемая. Ехали-ехали, совсем вроде бы заплутались, так - общее направление держим, все равно куда-нибудь выедем...
Наконец выбрались к какой-то деревне. Обрадовались: спросим, как дальше путь держать. Подъехали поближе, а деревня пустая. Осталось пять-шесть домов, и те заколочены, хотя и не такие уж старые, окна повыбиты. Издали деревня, а подъехали - мертва.
Только один дом - стекла целы, не заколочены, но все равно никого нет: дверь на замке, ни людей, ни живности во дворе, и огород, по всему, первый год не посажен.
Окна без занавесок, заглянул осторожно вовнутрь: пусто, голый стол да лавка, да, присмотревшись, увидел в переднем углу, где божнице быть, в полумраке что-то темнело... Неужели икона?.. Точно, икона...
Подивился я тому: во-первых, почему оставили, когда уезжали, во-вторых - не стащили, как раз по стране самый иконный бизнес катился, за бугор за доллары загоняли, действующие церкви и те грабили, даже у самого мелькнула лихая мысль: выдернуть слабенький запор в двери и забрать, все равно пропадет, - но что-то меня остановило.
Сели мы в печальном раздумье на перекрестке былых улиц у родника-колодца: даже ведро на месте, светлые упругие струи по-прежнему радостно выбирались из-под нижнего венца замшелого сруба, заигрывая с солнцем, бесшумно бежали по специально насыпанной в свое время кварцевой гальке к оврагу, где пряталась в камышах и осоке тихая речушка. Деревня на взгорье, место веселое, во все стороны горизонт - глаз не оторвешь, даже слезы на глаза навернулись: как могли бросить такое место?!
Повздыхали, погоревали, дальше поехали. Минут через пятнадцать впереди снова обозначилась крышами деревенька. Неужели тоже пустая? Крайний дом заколочен, второй - тоже. И третий... И вдруг впереди - дымок из трубы. Подъехали. В палисаднике мальвы, занавески на окошках, позади дома - подсолнухи, картошка, правда, засажено всего пол-огорода:
На крыльцо вышел старик, молча смотрел на нас из-за покосившихся ворот.
- Как деревню звать, дедушка? 
- Вяткой называлась.
- Вяткой? 
- Потому что вятские основали, - пояснил дед.
- А почему - называлась?
- Да вся вышла. Последний житель я. - И вдруг заплакал: - Может, зайдете? Два месяца человека не видел. Как мосток-то совсем сломался, стороной стали объезжать. А мои только по осени, чай, приедут, когда картошку копать... Сегодня как чувствовал: печку затопил, чайник поставил: может, кто пойдет-поедет...
Мы вытащили свой скромный съестной запас. Знали бы, специально прикупили. Пообещали, если будет погода, поехать здесь обратным путем: завезти чаю, свежего хлеба...
- А там - что за деревня? - показал я в сторону, откуда мы приехали. - Нежилая, брошена. С родником-колодцем на взгорье?
-Почему нежилая?! - почти оскорбился старик. - У Матрены Ярыгиной дом еще жилой! Камень у нее большой под окнами.
- Да пусто. Смотрел я в окно.
- А икона? Неужели забрала? Тогда заглянула бы ко мне. Или стащили? 
- Нет, икона на месте.
- Раз икона на месте, значит, дом жилой. И деревня жилая, - сказал старик твердо. - После смерти старика пожила-пожила одна, а потом дочь силой перевезла ее к себе в Белебей, но икону Матрена оставила. Говорит; <Воры в такую глушь не заглянут, а сама, пока жива, хоть на месяц раз в году буду приезжать... А может, пожалеет меня Господь, умереть здесь уподобит, только вот кладбище-то совсем разгорожено>. Когда переезжала: сняла, говорит, икону-то, а та как бы заплакала, как бы не хочет. Завернула в полотенце, положила в телегу, и не сразу заметили, когда икона провалилась меж лык на дорогу. Из-за дождей от мостка-то не проехать было, до машины на лошади все перевозили. Тогда вернулась Матрена, заплакала и икону на место поставила. И хотя бы раз в году навещает ее, по месяцу порой живет... Раевкой деревня называлась.
- Станция Раевка, не оттуда выселки?
-Нет. Их несколько, Раевок, было. Потому как здешние места первым переселенцам раем показались, вон какой чернозем. Рая, конечно, не было, но жили. И перед; страной заслуги были: и трудовые, и боевые, никак полсотни мужиков на войне легло, и Герой Советского Союза свой был. Даже два, второй, правда, уже не на войне получил, летчик-испытатель. А потом вот все мы неперспективными оказались... Нет, раз икона на месте, значит, деревня жилая:
На другой день затянуло ненастьем, и мы вынуждены были возвращаться даже не большаком, а кругом - асфальтом.
Больше я этой дорогой не ездил. Не могу...
1991 г.

Михаил Чванов