Стези прямые и лукавые

Статьи разных лет
 

ИСТОКИ "НОВОГО МЫШЛЕНИЯ"
 

Тютчев писал в дни начавшейся Крымской войны: "Теперь тебе не до стихов, о слово русское, родное!" Не до праздных слов, особенно теперь, когда Россия стоит перед страшным вопросом: быть ей или не быть? На повестке дня вопрос распада не только Союза, но и расчленения самой России. О точках зрения на этот счет смотрите статью "Какой быть России?" в газете "Советская культура" от 24 февраля сего года.

Во втором сборнике "Перестройка и еврейский вопрос", изданном недавно Антисионистским комитетом, перепечатано интервью биробиджанского журналиста Л. Школьника, народного депутата, члена Комиссии Верховного Совета СССР по национальной политике и межнациональным отношениям. По его словам, он полон оптимизма и веры, что Биробиджан будет скоро самостоятельным государством, даже не вторым, а первым Израилем, с генконсульством Израиля в нем, с самостоятельной торговлей с США, Западом, совместным предпринимательством, связями с сионистскими организациями. Сам он не скрывает своей симпатии к сионизму. Так воплощается в итоге организованное Школьником обращение инициативной группы о выходе Биробиджана из-под диктата Хабаровского края. С этим же намеком о выходе, по словам Школьника, на декабрьском Пленуме ЦК КПСС выступил первый секретарь обкома партии Корсунский.

Чудовищным воспринимался послевоенный план Моргентау (американского финансового воротилы, сиониста, наставника президента) расчленения побежденной Германии на отдельные земли. Этого не произошло. Теперь не как дикий, а как вполне нормальный муссируется план расчленения России. Не по заокеанской ли указке, под пропагандистский шум о "русском фашизме"? Не поставят ли нас и здесь перед свершившимся фактом, как это не раз было с планами "межрегиональной оппозиции"? Поражает терпимость наших руководителей к пропаганде расчленения России!

Минуло пять лет "перестройки". Какова все-таки идеологическая концепция ее? Тщетно искать какой-либо официальный определенный ответ на этот вопрос. Например, на последнем (март 1990 года) Пленуме ЦК КПСС так и повисли в воздухе растерянные вопросы некоторых ораторов: куда мы идем? к социализму, к капитализму, к партии социал-демократической и т. д.? Очень характерно для нынешнего плюрализма было признание на Пленуме небезызвестного академика Шаталина.

Так вот что он сказал: "я не меняю своих убеждений день ото дня, что и сейчас поддерживаю социал-демократические позиции. Но я никогда не принадлежал и не буду принадлежать к тем людям, которые в самые трудные минуты бегут из КПСС. Другое дело... я буду стараться, разумеется, толкать партийное руководство, партию, как член партии, к принятию тех идей, которые мне ближе".

Циничнее не скажешь. Такие толкачи сейчас в чести.

Мы много слышим об общем европейском доме, о приоритете общечеловеческих ценностей перед национальными. Появляется в печати нечто вроде теоретических разработок этой проблемы. Первой ласточкой здесь следует назвать беседу литератора Адамовича с членом-корреспондентом Академии наук, помощником генерального секретаря ЦК КПСС Шахназаровым "Новое мышление и инерция прогресса" (журнал "Дружба народов", № 6, 1988). Адамович предложил начать с того документа, с которого, оказывается, новое мышление и берет свой исток. А именно - манифеста Рассела - Эйнштейна. Впервые в СССР напечатан в "Дружбе народов" текст этого манифеста, подписанный тридцать лет тому назад. Суть манифеста сводится к следующему: "Искоренение войн потребует мер по ограничению национального суверенитета, которые будут ущемлять чувства национальной гордости... Помните о том, что вы принадлежите к роду человеческому, и, забудьте обо всем остальном. Если вы сможете сделать это, перед - вами открыт путь в новый рай. Если нет, то перед вами опасность всеобщей гибели".

Комментируя манифест, Шахназаров подчеркивает, что принципы этого документа "получили также дальнейшее развитие в книге М. С. Горбачева "Перестройка и новое мышление для нашей страны, для всего мира"".

По словам Шахназарова, одно из важнейших требований нового мышления - "видеть планету, ее население как целое, учитывать в политике не только национальные, но общемировые интересы...

Мне думается, что на исходе XX века наличие такого качества должно стать первостепенным по важности критерием при выборе политических лидеров. Надо учиться воспринимать мир при всей его многосложности и пестроте не как беспорядочный конгломерат отделенных друг от друга государств, а как единство сообществ, которое может становиться и постепенно становится все более и более управляемым".

В своей беседе ("Московский комсомолец", 7 января этого года) главный редактор газеты "Правда", секретарь ЦК КПСС И. Фролов заявил: "Мыслить по-новому - об этом еще Эйнштейн сказал в 1946 году... В манифесте Рассела - Эйнштейна сформулировано: все мы должны понять, что являемся представителями рода человеческого, - и забыть обо всем другом, и если мы не сделаем этого, не выживем".

Следует напомнить, что Эйнштейн в 1946 году, призывая мыслить по-новому, считал, что необходимо создание мирового правительства, которое бы диктовало волю всему роду человеческому, и что в газете "Правда" тогда же было опубликовано письмо крупнейших советских ученых, протестующих против идеи Эйнштейна о создании мирового правительства. В самом деле, нетрудно понять, что означало бы такое правление для народов мира. Где гарантии того, что во главе мирового правительства не окажутся расистские силы?

О мировом правительстве как цели мирового сообщества говорится и в опубликованной 6 января 1990 года "Советской культурой" статье академика Сахарова, написанной в 1974 году. Но хорошо сказала Шаховская в своих парижских заметках "Мысли о границах" в "Литературной России" 12 января 1990 года. Цитирую: "Всемирное государство может оказаться всемирным злом... Для миллионов людей существование границ между странами было последней надеждой, вратами, открывающимися на волю... Границы в нашем веке - гарантия свободы человека... Благословен мир, в котором, как в раю, "обителей много"".

Десятилетиями навязывали нам мировую революцию, теперь, когда кровавый ее мираж потускнел и потерял всякий кредит доверия у нового поколения, внедряется в сознание новый идол - всемирное человеческое сообщество под эгидой мирового правительства. Под угрозой всеобщей гибели нас заставляют помнить только о том, что мы принадлежим к роду человеческому, и забыть обо всем остальном: о своей истории, национальных сокровищах, культуре, обо всем, чем жив, каждый народ. Только в таком случае нам уготован рай. На самом деле это - путь в ад, тот страшный всемирный концентрационный лагерь, который уже достаточно хорошо известен нашему народу по послереволюционной троцкистской практике и который мы не желаем ни одному народу.

Только что вышел четвертый номер журнала "Коммунист", в котором напечатана новая статья Шахназарова - "Обновление идеологии и идеология обновления". В ней такие хорошие слова: "У каждого народа есть своя идеология - немецкая, французская, английская и т. д. Общеизвестно, какую роль в "экономическом чуде" Японии сыграла ее идеология, которую иногда называют патерналистской". Все это правильно, но почему же у русского народа не должна быть своя идеология - русская, а непременно заимствованная из другого источника, на этот раз из манифеста Эйнштейна? Правда, Шахназаров упоминает и ставших доступными русских философов. Но единственно приводимая фамилия - цитирую: "Ждут своей очереди книги Максима Ковалевского и других корифеев отечественной политической науки". Известно, что М. Ковалевский был не только корифеем политической науки с мощной ориентировкой на политические порядки Европы, но и корифеем масонства, организатором в России в начале двадцатого века масонских лож. Гласность и здесь необходима, иначе обновление идеологии будет неполным.

После выборов, когда Россию ждут неизведанные испытания, нелепо предаваться отвлеченным теоретическим мечтаниям. Нужно конкретное понимание скрытых зачастую идеологических программ, от которых зависит будущее страны. Без этого мы будем слепым орудием в чужих руках, что уже ни раз было в прошлом.

Выступление на VII пленуме
правления Союза писателей РСФСР
Газета "Литературная Россия", 1990, 30 марта
 

"ДОГМАТ О ЗЕМЛЕ"
 

Михаил Осиповича Меньшикова (1859-1918) мало кто знает из современных читателей, а между тем это имя было одним из самых знаменитых в русской публицистике дореволюционной России. Он был постоянным сотрудником русской патриотической газеты "Новое время", принадлежавшей А. С. Суворину, личности яркой, известной многообразием своей литературно-творческой деятельности, дружескими связями с великими русскими писателями. М. О. Меньшикова высоко ценили Толстой, Чехов, Лесков, другие выдающиеся современники. В "Яснополянских записках" Д. Маковицкого приводятся высказывания Льва Николаевича о Меньшикове. Вот некоторые из них: "Л. Н. привел много примеров из Меньшикова, как он обогатил литературный язык, его выражения останутся (будут употребляться)". "Только Меньшиков может так остроумно написать". Толстой "отмечал две черты Меньшикова: твердость и мужественность". "Л. Н. о "Письмах к ближним" Меньшикова в "Новом мире" 14 октября сказал, что на Меньшикова все газеты нападают и что напрасно они это делают, потому что он с новой стороны смотрит на вещи. У него есть смелость". И т. д., и т. д.

Меньшиков писал обо всем, что происходило тогда в стране, о различных общественных, военных, хозяйственных, бытовых вопросах, о нравственном и физическом здоровье народа и т. д. Так, в серии статей "Думы о счастье" он призывал к земле, труду на ней, видя в этом источник счастья. И у Достоевского ему дорог этот "догмат о земле", то, что великий писатель землю "не отделял от народа", она была "основанием всего", поистине почвой народной жизни. Достоевский видел величайшую опасность для России в том, о чем говорит герой его рассказа "Крокодил. Необыкновенное событие, или Пассаж в Пассаже": "Надо, во-первых, дать ход иностранным компаниям для скупки по участкам наших земель. Надо, говорит, чтоб иностранные компании скупили по возможности всю нашу землю по частям...." Как это созвучно нашему времени, когда "прорабы перестройки", межрегиональная группа депутатов, яростно добиваются того, чтобы продавать землю всем, кто хочет ее купить, в том числе иностранцам. Тогда, в XIX веке, после отмены крепостного права, дельцы новой формации, ростовщики хищно набросились на землю как на выгодный товар, но правительством были предприняты меры в защиту земледельцев. В частности, был открыт Крестьянский банк - по продаже дворянской земли крестьянам. Тогдашний министр государственных имуществ М. Н. Островский (брат великого драматурга) всячески препятствовал тому, чтобы казенные земли попали в руки ростовщиков, их зарубежных собратьев. Найдется ли ныне такой государственный щит в интересах крестьян, земледельцев!

Как Достоевский в своем "Дневнике писателях "кричал во весь свой голос" о том, чем болело его сердце о России, так Меньшиков в своих "Письмах к ближним" потрясает своим поистине воплем о происходящем в стране. Одно из толстовских высказываний о Меньшикове особенно многозначительно: "Меньшиков видит, что государственности настал конец". Вот это ощущение идущей к катастрофе, гибели России и стало нестерпимой болью публициста... Он кричал, но его не слышали. Когда мне в руки попалась книга его, составленная из отдельных выпусков "Писем к ближним", меня поразили объявления в конце каждого выпуска: где, в каких магазинах продаются книги Меньшикова. Оказывается, они лежали на складах, их не раскупали. Это был глас вопиющего в пустыне. Но он видел то зло, которое несут бесы, грозящие гибелью России. И он не ошибся. Захватившие власть троцкие-зиновьевы делали то, что М. Горький в "Несвоевременных мыслях" назвал беспощадным опытом, экспериментом над живым телом России, русского народа. А еще точнее это назвать геноцидом народа.

Мог ли он молчать в наше время, видя, что "новое мышление", "приоритет общечеловеческих ценностей" преподносится как средство создания "мирового правительства" со ссылкой на "манифест Рассела-Эйнштейна" (журнал "Дружба народов", № 6, 1988) и на академика Сахарова (газета "Советская культура")?

А мы даже не задумываемся об этих зловещих планах, о том аде, который готовит нам "мировое правительство".

Газета "Литературная Россия". 1990, 6 апреля
 

СЛЕПОТА
 

Когда Лазарь Каганович, после разгрома "антипартийной группы" (летом 1957 года на Пленуме ЦК КПСС), очутился в качестве ссыльного в городе Асбесте Свердловской области, где был назначен управляющим трестом "Союз-асбест", он мог быть свидетелем удивительных качеств русского народа. В статье С. Парфенова ""Железный Лазарь": конец карьеры" (журнал "Родина", 1990 № 2) об этом говорится так:

"...В новом управляющем многие по-прежнему видели первого заместителя Председателя Совмина СССР, соратника Сталина, всемогущего, может быть, незаслуженно обиженного Хрущевым руководителя... К нему валили гурьбой из города, окрестных деревень, из других районов. С шести утра у дома на Уральской собиралась внушительная толпа, кто с чем: с жалобой на местные органы власти, похлопотать за арестованных родственников, испросить пенсии, пожаловаться на того или иного чиновника, а некоторые просто поглазеть на легендарного "железного Лазаря"".

Новый управляющий обнаружил полную неспособность разбираться в конкретных вопросах вверенного ему горного дела, но свое невежество он рьяно покрывал привычным стилем "руководства" в виде разносов, угроз, поисков "вредителей" и т. д. Один из инженеров вспоминает: "После одной из аварий управляющий, рассвирепев, вызывает нас с директором к себе, выпытывает причины случившегося. По ходу разговора я что-то вставил, уточнил. Лазарь Моисеевич глянул на меня и сквозь зубы:

- А вас я буду допрашивать в другом месте.

Я был молод, ершист и возразил: дескать, допрашивать меня будут другие, если, конечно, сочтут необходимым. Но только не вы. Каганович вскочил, желваки ходуном, глаза налились бешенством. Мне тогда подумалось: вот после таких, наверное, "бесед" он стрелял людей в спину в своем рабочем кабинете. И стало не по себе. А меня он в тот же день снял с работы". "Было как-то "застолье в Асбесте" - прием в честь китайской делегации. Тогда директор Северного рудоуправления Звездинский, крепко выпивший, подошел к "железному Лазарю", взял за пуговицу.

- На вашейкоже нет ни сантиметра чистого, все в крови...

Каганович, не дрогнув ни одним мускулом на лице, ответил:

- Так надо было".

У Лазаря Моисеевича - руки в крови от палачества (в России, на Кубани, на Украине), а простодушные русачки встречают его как "батюшку-царя", ползут к нему, ждут от него заступничества, суда праведного. Армянский патриот разделался с одним из главарей геноцида своего народа, младотурком Талаат-пашой (кстати, другом троцкистов), а наш русский мужичок, даже и зная о злодействах того же "железного Лазаря", разве лишь под пьянку резанет ему "правду-матку", а так, скорее как с "жертвой" отведет душу в домино с ним (чем, говорят, баловался пенсионер - бывший нарком). Может быть, зная эту благоприятную для него медузную среду российского обитания, и дожил Лазарь Моисеевич почти до ста лет.

Я не знаю даже, как понимать, как оценивать такое простецкое великодушие. Как говорил Достоевский, русский человек без Православия немыслим, без него он ничто, дрянь. Но быть православным - не значит быть покорно тупым, бездеятельным; Христос изгонял торговцев из храма, Он учил не метать бисер перед свиньями, то есть перед духовно чуждыми силами, неисправимо враждебными тому, что христианин считает своей святыней. Христианство вовсе не означает блаженную глупость, сказано же: будьте сердцем чисты как голуби, а умом мудры как змии. Смирение - это не слабость, не всеядность, а несокрушимое мужество духа, величайшая сила на земле. И, готовясь к Голгофе, укрепляя дух учеников Своих, которых ждут злоба и гонения мира, Христос говорит им: "Мужайтесь! Я победил мир".

Будьте мудры как змии! Но почему мы, русские, умом не змии мудрые, а дитяти слепые? Почему опыт-то, прошлое нас ничему не учит? Казалось бы, хватит, попались раз на удочку революционеров, проглотили октябрьскую наживку в виде лозунга: "Фабрики - рабочим, земля - крестьянам". Среди партий до 1917 года была, между прочим, и партия Минина и Пожарского, ничтожная по количеству членов и по влиянию на массы, в то время как подавляющая масса населения отдала свои голоса при выборах в Учредительное собрание кадетам, эсерам, меньшевикам, большевикам, у которых хотя и была грызня между собой, но - при общей спайке против общего противника (как, например, показала совместная операция меньшевиков и большевиков в аресте и расстреле Колчака в Иркутске, подобно тому как в свое время поход генерала Корнилова на Петроград быстро заставил Ленина и Керенского объединиться перед общей опасностью). Партия Минина и Пожарского не имела успеха в массах, но вот прошло три года, и под знаменем Минина и Пожарского "командующий всенародным ополчением в г. Тамбове" Антонов объявил поход на Москву для освобождения ее от большевиков. Поднялись сотни тысяч крестьян. Началась народная война, и только подавляющим военным преимуществом, неслыханными зверствами над мирным населением тухачевским удалось потопить в крови восстание. Так, оказывается, одна и та же патриотическая идея в одних случаях, на тех же выборах, затмевается демагогией политиканов, оболванивающих людей, в других исторических обстоятельствах становится огромной силой, объединяющей народ. Но почему это понимание приходит слишком поздно и ценою какой крови дается!

Не так ли теперь? Масса опять клюнула на наживку - на этот раз на жульнические посулы так называемых "демократов". Но что еще более удивительно: посулов-то особых нет, есть бешеная жажда денег и власти, которая заявляет о себе открыто и цинично, есть заклинания о "рыночной экономике", о "приватизации". И хотяуже прямо говорится о капитализации страны, но "построить капитализм" эти "демократы" могут с тойже долей успеха, как еще вчера ониже строили "зрелый социализм" и коммунизм. Теже, что и у "ленинской гвардии" когда-то, приемы: грабеж чужой собственности, перераспределение, "визитки", "талоны" - как средство закрепощения людей, манипулирования ими и т. д. Та же антинациональная, антирусская политика с провокационными лозунгами об "опасности великорусского шовинизма", "русского фашизма". Тот же "интернационализм" - прежде с ориентацией на мировую революцию, ныне - на "общечеловеческие ценности", на "общеевропейский дом", на "цивилизованный Запад", на мировое правительство. Вы когда-нибудь читали, слышали, чтобы эти "демократы", их вожаки хотя бы раз за все время "перестройки" произнесли слово "русский", - в лучшем случае со скрипом могут выговорить "россиянин". Тридцатилетняя история русского патриотического движения (в том числе деятельность журналов "Молодая гвардия", "Наш современник") все-таки дала свои плоды, если ныне даже "демократы" в целях наживы политического капитала вынуждены спекулировать на идее "возрождения России", на традициях "российской культуры", даже на Православии. Вчерашние громилы всего этого (от писаки до матерого партократа) сегодня объявили себя крещеными "россиянами", но вот назвать себя "русскими" - ну никак не хватает духа. И чего стоят эти дежурные "демократические" фразы о "возрождении России", так сказать, без субъекта национального сознания. Дело не в том, чтобы назойливо называть себя русским (это глупо), - все делается для того, чтобы вообще забыть, что ты - русский. А это значит забыть свою историю, свою тысячелетнюю родословную, забыть, что ты, русский, - наследник одной из величайших а мире культур, непреходящих духовных сокровищ. Вытрави это из сознания, и что остается? "Простой советский человек". Та простота без чувства собственного достоинства, о которой сказано, что она хуже воровства, - этого национального достоинства нам и не хватает, от сего и многие беды. Вспоминаю один случай на Северном Кавказе, в самом начале восьмидесятых годов. Приехал я тогда в Ессентуки, в санаторий, часы были поздние для регистрации, и меня поселили временно, до утра, внизу, в комнате для приезжих. Вскоре появился здесь и другой запоздалец, грузин, начавший тотчас хозяйственно устраиваться. Он наставил на пол множество бутылок с чачей и предложил мне выпить. Я отказался, и он не настаивал. Вошел третий ночлежник, в кителе с непонятными мне погонами (как потом выяснилось - капитан речного флота). Выставленный ряд бутылок вызвал в нем суетливую оживленность, на предложение грузина выпить он выкрикнул что-то простецкое и начал действовать. Выпив для начала, он попросил у грузина курицу, лежавшую на тумбочке, и как же он рвал, жрал эту курицу, пожирал с чавканьем, нахваливая ее, не расставаясь с бутылкой чачи. И как же мне было стыдно за него - русскому за русского. Грузин, видя, кажется, это мое состояние, смотрел как-то отчужденно на загулявшего русака, мне показалось, с легким презрением; мы укладывались спать, а капитан речного флота все наяривал даровую чачу. Рано утром гуляка опять хотел было пристроиться к бутылке, я не выдержал и сказал, что через два-три часа начнется врачебный осмотр и дело кончится плохо для любителя чачи. Грузин сказал, что ему не жалко чачи, но врач может выписать за выпивку из санатория. Противнее всего в этой история было то, что человек в погонах унижался, как последний какой-нибудь падший нищий, перед кавказцем, а тот по этому плебею может судить вообще о русском человеке.

Но мы должны знать себе цену, не надуманную, а цену реальную, объективную. Знать то, чем нам обязаны другие. Благодаря России еще сдерживается межнациональная резня в "суверенных" республиках, и можно представить, какая начнется там резня с фактическим отделением их от России.

Но вот я написал о резне и задумался: а как там думают об этом? Читаю только что полученное мною письмо бывшего студента моего семинара в Литературном институте Эдуарда Симоняна из Еревана (письмоот 20 мая 1991 года). Горько читать это письмо:
 

...Вся же правда в том, что почти все приграничные с Азербайджаном армянские села были подвергнуты нападению русско-турецких войск... Михаил Петрович, предвижу, что сочетание русско-турецких покажется диким. Но дико не только это, а и все, что произошло и происходит в Карабахе и Армении. Армяне изгоняются русскими солдатами из своих домов, со своей родины. Российская интеллигенция, так оперативно и достойно отреагировавшая на Тбилиси и Вильнюс, оказалась терпимой к геноциду армян, происходящему у них на глазах, в их стране. У меня появился комплекс национальной неполноценности. Может, так надо, может, заслужил? Что вы об этом думаете? Извините за резкий тон письма, надеюсь на Ваше понимание.

С уважением
ваш бывший студент
Эдуард СИМОНЯН.

Дорогой Эдуард, мне легче было ответить на ваше первое письмо, где Вы с такой болью писали о страшных последствиях землетрясения в Армении. Тогда в моей памяти всплыло все доброе, что связано было с моей поездкой в Армению, встречами с ее людьми, и мне было легко говорить с вами. Теперь же, чувствую, вас отделяет пропасть от меня как от русского человека. Положение мое незавидно и тем, что в моем семинаре были и вы, и азербайджанец Ахмедов, оба, верю, уважающие меня, так же, как я с теплотой помнящий вас обоих. Как и вы, Ахмедов может (если не сейчас, то завтра) винить в происходящем у них русского солдата, русских. Как мне, русскому, быть? Для обоих вас я виноват, не лично, а национально. Из письма вашего я впервые понял и почувствовал, что произошло что-то непоправимое, если для армян "русское" стало равнозначно "турецкому" (то есть виновнику геноцида армян 1915 года). Лет пятнадцать - двадцать тому назад академик Амбарцумян в своей статье уподоблял взаимодействие между русским и армянским народами, как между солнцем и планетой. Конечно, говорилось это искренне, но преувеличенно, в духе того времени ("старший", "младший брат" и т. д.). Помню, во время своей поездки (кажется, в 1977 году) в Армению я наслушался в купе от двух соседей-пассажиров армян - композитора и научного работника - много любопытного. Поразило меня тогда то, что оба говорили о современной Армении как о преходящем этапе своей древней истории, говорили о том, что при русских жить можно, они не мешают и т. д. Поездив тогда по армянской земле, я понял, что такое для них Арарат. А теперь вот Карабах, где кровавые события связываются с русскими. А тут еще масла в огонь подливают московские "демократы". В тот же конверт, со своим горьким письмом, вы, Эдуард, вложили брошюру "По дорогам Карабаха". Автор ее, "народный депутат" Моссовета А. Мальгин, с репортерской лихостью отбарабанил свои летучие "впечатления" о встречах и разговорах с армянскими жителями Карабаха, упиваясь фразами о немыслимых зверствах "русских солдат" (почему не "советских"?). Ни одного исключения, сплошное зверство; одни садисты, "людоеды" и "наркоманы". "Хотелось бы, чтобы эти матери знали, с какой чудовищной жестокостью их сыновья карают других матерей. Не надо рожать таких сыновей". Выводы автора вполне однозначны (говоря модным словом): "Во всех пострадавших селах я слышал о повальном мародерстве солдат и офицеров"; "Не раз в Карабахе я слышал, что растет первое поколение, у которого ненависть к русским будет заложена в крови"; "Зверь, почувствовавший человеческую кровь, становится людоедом. Вот кого мы воспитываем в рядах нашей армии" и т. д. Но автор не ограничивается бойкими обличениями, а грозит некоей расправой: "В случае такого развития событий ("широкомасштабных военных действий" в Карабахе) не исключено, что демократические силы в стране примут решение повторить опыт испанской войны 1937 года... с участием вооруженных интернациональных отрядов". Вот, оказывается, какая война по душе крошке-стратегу: не национально-освободительная, а интернационально-космополитическая. Теперь-то уж, кажется, сник ореол испанской войны 1937 года, и как-то по-другому видятся обе стороны - национально-франкистская "фаланга" и интернационалистский сброд, съехавшийся в Испанию со всех концов света. Воевали-то, конечно, русские ребята, а не этот сброд, не матэ залки, кольцовы, эренбурги и прочие агитаторы-интернационалисты с их "Гренада, Гренада моя". Захотелось и Андрюше Мальгину отведать воинственной славы, наподобие Михаила Кольцова в Испании, можно даже подумать, что он и возглавит "демократические силы" (то бишь "вооруженные интернациональные отряды") в Карабахе, зажжет пожар новой мировой революции*.

Помните, Эдуард, я говорил вам в свое время о книге Д. С. Киракосяна "Младотурки перед судом истории", вышедшей сначала двухтомником на армянском языке в Ереване, а затем в сжатом изложении на русском языке. Вы мне писали тогда, что не нашли этой книги в Ереване. Так вот, много неожиданного можно узнать в ней о геноциде 1915 года. На богатом фактическом материале автор показывает, что организовали и проводили этот геноцид не султан, не турецкий народ, а младотурки, так называемые дёнме, которые по национальности не были турками. Это была организация масонов-заговорщиков, захватившая власть в Турции в 1908 году и устроившая массовую резню армян. С восстановлением в 1919 году власти султана в Турции султанский суд приговорил младотурецких главарей к смертной казни, но им удалось скрыться за границей. Примечательна связь младотурецких главарей с троцкистами (в 1918 году Карл Радек жил на квартире "главного палача армянского народа" Талаат-паши, был солидарен с ним в армянском вопросе). Геноцид продолжался и с приходом к власти Кемаля Ататюрка (также дёнме).

Народ есть народ, и он может расплачиваться за слепоту свою (что и настигает его), но не может отвечать за преступления, политику правителей. Космополитические правители русского народа никогда не думали о его национальных интересах и сейчас стремятся сделать его "козлом отпущения" в своей "перестройке". Русский народ должен был играть роль "старшего брата" в "семье единой", теперь же внушили, что он не брат, а враг. Но это наваждение пройдет. Нам надо не заискивать перед другими народами, а быть такими, какие мы есть. Я знаю только то, что если преемникам "интернационалистов", нынешним "демократам", удастся (разумеется, под руководством координационного мирового центра) подавить пробуждающееся национальное самосознание русских, разрушить Россию, сделав ее сырьевым придатком Запада, - то это прямым образом скажется на денационализации, космополитизации всех других народов нашей страны. Россия, как страна православная, всегда будет под покровом Божиим, а не под властью вселенского президента Вельзевула. Поэтому, без всякого преувеличения, защита России, а не разрушение ее - дело всех наших народов.

Подобно тому, как лидеры сионизма рассматривают "правовое состояние" в любой стране по ее отношению к евреям, так и нам следует судить о политике наших правителей, парламента и прочего по их отношению к русскому народу. И пора прозреть русским людям и видеть воочию то, что сейчас происходит. Неужели у нашего народа нет даже инстинкта самосохранения, если он не видит, как власти открыто третируют его, попирают его достоинство.

Мы, русские, слишком доверчивы к нравственным декларациям. В оправдание общей слепоты каждый может сказать и о своей слепоте. Скажу о своей промашке. Как-то по телевидению шла передача "Нравственная проповедь". Выступал академик Б. Раушенбах, который мне был до того известенне только как ученый, но и как знаток русской иконописи, можно сказать, как русский интеллигент, если не патриот. Б. Раушенбах привел пример с одним выходцем из африканской деревни, который, получив образование на Западе, остался там, а не возвратился на родину, чтобы учить африканских детей, вносить свет просвещения в жизнь своих земляков. Академик-проповедник назвал поступок такого африканца безнравственным. Вот уж поистине "где родился, там и пригодился", - подумал я, сочтя автора проповеди, немца по национальности, аборигеном земли русской.

И вот проходит немного времени, и Б. Раушенбах возглавляет движение советских немцев за создание в России "независимого немецкого государства" (которого никогда не было в России), выступает на эту тему в печати, добивается встречи с Президентом СССР и т. д. Надо ли говорить, чем чревато создание такого "немецкого государства" внутри нашей страны, - вспомним вторжение в Чехословакию под предлогом защиты интересов судетских немцев. Наивно думать, что связь между "немецким государством" на русской земле и ныне объединенной мощной Германией ограничится в будущем сентиментальными рождественскими посылками, а не превратится в немецкую экспансию против нашего народа! (О, не дурачьте нас сказками о райском "общеевропейском доме".) А я-то, наивный, слушая "нравственную проповедь" Раушенбаха, думал: вот наш русский патриот, не то что африканец! Нет уж, братцы, перестанем умиляться "нравственным проповедям", не то нынче время, это вам не XIX век, когда п р и н и м а в ш и е   П р а в о с л а в и е деятели науки, культуры иностранного происхождения действительно становились патриотами России, не помышляя о создании внутри нее эфиопского, датского, турецкого и прочих государств.

Нам надо прийти в себя, сосредоточиться. Слова Достоевского "Широк русский человек, надо бы его сузить" - в прямом смысле слова относятся к нам, русским. Мы слишком широко раскинули свои руки для объятия чуть ли не всего человечества, а не видим почвы под ногами, есть ли она. Мы все еще живем прошлым, никак не можем расстаться с призраками. То, что у других стало посмешищем (спекуляция на "интернационализме"), нами принимается всерьез. В единственной вроде бы (наряду с "Литературной Россией") некосмополитичестой у нас газете "Советская Россия" не раз печатались письма русских читателей, проклинающих "религиозное мракобесие" похваляющихся тем, как "мы бивали беляков" и т. д. У этих идейных бойцов уже есть действительные хозяева - эксплуататоры из нынешних приватизаторов, которые завтра выбросят их на помойку искать пищевые отбросы, как и десятки миллионов других безработных, а они все клянут помещиков да беляков.

И верят во временщиков. Помню споры с моим дядей по матери Алексеем Анисимовичем Конкиным. Бывший фронтовик, видавший столько смертей на войне, что у него уж, казалось, не оставалось веры ни в человека, ни в Бога, он по-детски верил в правителей при Брежневе. "Кто-то же там думает, отвечает за страну", - говорил он убежденно. "Никто не думает и не отвечает", - не менее убежденно отвечал я и такого же мнения держусь ныне - как о тогдашних, так и о нынешних правителях. В лучшем случае власть осознает себя, учитывая социальную психологию, психологическое поле из многомиллионных человеческих воль. Но какая может быть ответственность за страну у нынешних "архитекторов перестройки", если что и учитывающих, то скорее мнение бушей, тэтчер, бронфманов и прочих, нежели "мнение народное". Трагедия в том, что простые люди,по житейскому опыту своему не представляющие, как можно разрушать собственный дом, в котором живешь, становятся жертвами своего собственного легковерия. Страшнее то, что они сами втягиваются в эту разрушительную работу, полагаясь на воображаемую правоту властей. Об этой психологической народной черте правдиво написано в повести оренбургского писателя Г. Саталкина "Скачки в праздничный день". Жокей Иван Агеев, зная, что его лошади грозит гибель, идет на скачки, губит лошадь, повинуясь указанию начальства: начальство знает, что делает.

Не так ли и сейчас: все вроде бы должны догадываться, знать, куда, к какой пропасти нищеты и бесправия (вовсе не к процветающему капитализму), ведут "демократы" с их программой невиданной безработицы, ставкой на уголовную теневую экономику, и массы все-таки прут к пропасти, как бараны, что показали выборы.

* * *

Варлам Шаламов часто употреблял в своих записях семидесятых годов, в разговорах аббревиатуру ПЧ - "прогрессивное человечество". Писатель, выработавший в себе опытом лагерей прямой взгляд на вещи, говорил о донимавшей его шумной публике из ПЧ: "Я им нужен мертвецом, вот тогда они развернутся. Они затолкают меня в яму и будут писать петиции в ООН". "Этой сволочи плюху прямо на пороге дать - только так от нее избавишься". Но писатель не избавился от этой сволочи и тогда, когда, по свидетельству автора воспоминаний, попал в психоневрологический "дом инвалидов" и "бедная, беззащитная его старость стала предметом шоу", "доброжелатели" не щадили Варлама Тихоновича, организуя сенсации с фотовспышками, записями голоса, письмами на Запад, "обзваниванием левых деятелей".

Среди разновидностей ПЧ в тех же шестидесятых - семидесятых годах весьма активна была либерально-космополитическая идеология. О журнале "Новый мир" Шаламов писал как о приспособленческом, играющем на социальной конъюнктуре, враждебном подлинной интеллигенции (письмо к Эренбургу). Впрочем, иначе и не могло быть, ибо со времени своего издания - 1925 года - этот журнал всегда был журналом не традиционного русского мира, а именно "нового мира". Такова была, собственно, и вся так называемая "творческая интеллигенция", именующая себя ныне "жертвой тоталитаризма". Вся гнусность в том, что, не имея мужества держаться внутренней свободы, независимости творчества, малодушно, рабски обслуживая режим, в лучшем случае не выдерживая идеологического насилия, давления и уступая ему, ныне эти гении выдают себя или выдаются их поклонниками за распятых агнцев. Но не укреплялся ли тот тоталитаризм этими приспособленцами, восхвалявшими его?

В журнале "Новый мир" (1990, № 3) опубликована статья Л. Лебединского "О некоторых музыкальных цитатах в произведениях Шостаковича". Говоря о введении композитором в свой Восьмой квартет популярной траурной мелодии революционной песни "Замучен тяжелой неволей", автор статьи поясняет, что Шостакович эту горестную песню относил к себе. Конечно же замучен композитор "тоталитаризмом". "Что конкретно его мучило? Прежде всего,н е в о л я. Свободолюбивый демократ, он должен был жить и творить в условиях тоталитарного строя. Квартет был задуман как документ, объясняющий обществу причину его, Шостаковича, гибели". Далее мы узнаем, что квартет был написан в 1960 году, сразу же после заявления композитора о вступлении в КПСС. Можно подумать (и это резонно), что вполне зрелый гражданин, теперь уже коммунист, из сверкающего нового мира слышит траурную мелодию мира старого. Но нет, оказывается, "именно это насилие - вступление в партию - и было, как считал сам Шостакович, равносильно его гибели". Здесь возникает самый элементарный вопрос: зачем композитор все-таки вступил в партию, если это означало его гибель? Ведь это было не сталинское время, а "благословенно"-хрущевское, "оттепельное". Опять виноват "тоталитаризм", "сталинизм"?

Ниже следует еще более удивительная история - о Двенадцатой, так называемой ленинской, симфонии Шостаковича: "...Симфония (я знал об этом от самого композитора) была задумана как критика Ленина. Однако за две недели до ее премьеры в Ленинграде композитор, поняв, что замысел ничем не прикрыт и крайне опасен, в кратчайший срок, работая день и ночь, написал нечто хотя и совершенно новое, но маловразумительное. Тем не менее этот неудачный опус был объявлен льстивой и беспринципной критикой гениальным, в то время как сам композитор был в отчаянии". Если печатные словесные оды Шостаковича Сталину, коммунизму еще можно понять, то кто мог заставить всемирно известного композитора, опять-таки в "оттепельное" время, насиловать святая святых - талант, так стремительно менять "критику" Ленина на его воспевание? Запоздалой казуистике "оправдания зла" не скрыть того факта, что своим приспособленчеством к духу времени соответствующими сочинениями деятели культуры, искусства "освящали" столь освистываемый ими ныне "тоталитаризм", "облагораживали" его в глазах мировой общественности. И здесь они объективно куда больше делали для "тоталитаризма", для защиты его, чем партократы. Чего стоило для ЦК хотя бы козырянье принадлежностью к партии коммунистов Шостаковича ("С кем вы, мастера культуры?").

Возьмите любого известного "деятеля культуры", и в каждом (за исключением буквально единиц) вы увидите прислужника режима. Союзом режима с "интеллигенцией" (мерзкое слово: интеллигентов тьма, творческих личностей среди них - единицы) и фабриковалась ложь, вершился обман народа. И сейчас эта интеллигенция быстро переориентировалась и кинулась в сторону "архитекторов перестройки". Никогда еще не было такой смердяковщины в этом сброде. Патологических размеров достигло преклонение перед Америкой, обожествление ее. Ничего не говорят людям общеизвестные факты, свидетельствующие о материальном паразитизме США на человечестве: при пяти процентах населения планеты (двести пятьдесят миллионов) эта страна потребляет сорок процентов производимого в мире сырья, а выбрасывает в почву, воду, атмосферу более пятидесяти процентов всех мировых отходов. Не говорят ничего и факты беспримерной жестокости, аморальности американских властей; недавний пример этому - беспрерывные, чудовищные, в течение недель, бомбардировки мирного населения Ирака, уничтожившие сотни тысяч неповинных детей, женщин, стариков. И в то время как генерал-горилла Шварцкопф осуществлял этот геноцид, президент США Буш, призвавший американцев к "национальной молитве", цинично, кощунственно разыгрывал роль молитвенника-миротворца. Агрессия США в Ираке стала зловещим предупреждением всем, кто не хочет поступиться национальной независимостью, и вот уже в нашей стране "архитекторы перестройки" в открытую призывают США под эгидой ООН вмешаться в наши внутренние дела для установления должного "мирового порядка".

Понятен американизм советских космополитов, людей нерусских. Там, в Америке, они свои, там их подкармливают различные фонды, еврейские организации и т. д. Правда, многие из них и хотели бы там остаться, но в США все-таки надо работать, и работать адски, к чему наши "американцы" не привыкли, неспособны, да и квалификация убога. Правда, и с убогой квалификацией их могут временно обогреть за особые заслуги перед русофобией (Евтушенко, Коротич). Но присмотримся к психологии "челночных перестройщиков", снующих туда-сюда, из СССР в Америку и обратно (вырванный у "парламента" закон о выезде-въезде). Приехал, например, в США из СССР какой-нибудь "народный депутат", "экономист" для "чтения лекций", поговорил о том, о сем часок перед десятком-другим слушателей (чаще "русскоязычных") - обычная картина выступлений наших гастролеров за рубежом, - и ему вручают чек на тысячи долларов не за научную, разумеется, ценность "лекции", а за те же "особые заслуги". Хотя там и знают счет деньгам, но для своих не жалеют. И если учесть, что советский рубль унижен до предела (тридцать рублей за один доллар, хотя сам доллар на Западе ничего не стоит, три-четыре доллара кружка пива, то есть наших девяносто - сто двадцать), если учесть, что лучший компьютер в США стоит около полутора тысяч долларов, а у нас его "хватают" с ходу за восемьдесят тысяч рублей, - то, спрашивается, страшен ли нашим гастролерам дикий рынок с его "суперинфляцией"? Знаю, гастролеры посмеются над этим ничтожным для них "раскладом". Но я рассчитываю на читателя "дикого", верящего, что все эти наши "советники-экономисты" серьезно озабочены кризисом в нашей стране, что они наравне с народом будут нести тяжесть "выхода из кризиса". Программа у них откровенная - выбросить на улицу десятки миллионов безработных, наживая на бедах, страданиях народа капитал, "приватизируя", грабя то, что наработано народом.

И сумели же вдолбить культ американизма в головы русских, занятых подсчетом, сколько получает в США инженер, сколько программист, сколько ученый. Да нисколько там русский человек не получит, там он просто никому не нужен. Как сказал мне один крупный ученый математик, "там я мыл бы посуду", - потому что он не нашел бы точки приложения своему выдающемуся таланту, что не ко двору пришелся "демократам" с их заокеанскими хозяевами.

"Демократы" не прочь поговорить о бесах, об историческом предвидении Достоевского в "Бесах" ("Известия" от 3 июля 1991 года с умилением приводят высказывания о "Бесах" такого беса, как А. Ф. Керенский), клянется "сталинщина" (термин беса Л. Троцкого), и при этом делается вид, что бесы только там. А между тем ныне появились и множатся, как тысячеголовая гидра, новые, "демократические" бесы, программирующие сорокамиллионную безработицу (с каким циничным удовлетворением пишут "демократы" о первых биржах труда!), массовую преступность, уничтожение семьи, остатков народа России, закабаление всех нас под властью мирового правительства, поистине дьявольских масонских сил.

Трагедия России в том, что народ не видит за политической демагогией приспешников дьявола.

* * *

Ну, а интеллигенция русская, национальная? Если иметь в виду не аморфную массу, объединяемую безликим словом "интеллигенция", а силы здоровые, то они есть. И, более чем в другой среде, есть в среде писательской (в отличие от среды научной, кинематографической, театральной, музыкальной и т. д., где полнейшее антирусское засилье). Что это так, показал наглядно прошедший Съезд писателей РСФСР с его патриотической атмосферой, выборы в писательские органы, где впервые за все время существования Союза писателей оказались за бортом левые экстремисты (как, впрочем, и былые процветавшие чиновники от литературы). Известна та могучая сила воздействия на людей, какой обладает пресса. "Малое дело, тиражированное миллионом экземпляров, становится большим делом", - изрек некто академик Гинзбург ("Правда" от 2 апреля 1990 года). Благодаря прессе, многомиллионному тиражированию не только малое становится большим, но и ничтожное превращается в великое, бездарное - в гениальное, аморальное - в образцово-нравственное. Создаваемый прессой фиктивный мир затмевает мир реальный, отменяет его.

Да, антирусская пресса, приведшая к власти "демократов", могущественна, но подобно тому, как бесы страшатся поста и молитвы, так эта империя печатной лжи боится правды. Многомиллионоголовая гидра не выдерживает прямого взгляда, нравственной прямоты. Ну не смешно ли: стоило в одном из районов Москвы появиться газетке "Пульс Тушина" с ничтожным тиражом (редактор Владимир Фомичев), как на нее остервенело накинулись "Известия", "Огонек", их собратья. Благодаря мужеству талантливого прозаика Николая Дорошенко некогда бесцветный "Московский литератор" превратился в писательскую гражданскую трибуну. Кто слышал каких-нибудь два-три года назад об альманахе "Кубань", а ныне это (теперь уже не альманах, а журнал) одно из лучших периодических изданий в стране (главный редактор - Виталий Канашкин). Был такой "невзрачный" журнал "В мире книг" - ныне это интересный культурно-духовный журнал "Слово" (главный редактор - Арсений Ларионов, заместитель главного редактора - Виктор Калугин). Начала выходить новая литературная газета "День" (главный редактор - Александр Проханов, заместитель главного редактора Владимир Бондаренко, члены редколлегии Владимир Личутин, Карем Раш и другие), первые же номера газеты в защиту армии и целостности государства вызвали злобные нападки "Литературной газеты", прочих "демократов". Вы посмотрите, всего только несколько патриотических изданий с ничтожно малым (по сравнению с радикальными изданиями) тиражом, а какая это заметная общественная сила, способная вывести из себя газетных монополистов. Это и свидетельство того, сколько у нас активных патриотических сил, они могут объединиться, делать общее дело.

Вообще здоровые патриотические силы у нас есть, они нуждаются в поддержке, защите. Поддержкой может быть и нравственный пример. У нас есть писатели с нравственным авторитетом, и тем более следует им дорожить тем, кого в народе знают и любят. Ведь чтобы завоевать этот авторитет, нужны годы, иногда целая подвижническая жизнь. Поколебать, подорвать, потерять его - достаточно одного изменнического поступка, ложного печатного слова, политиканского расчета. Надо ли говорить, как это особенно опасно для писателей, которые, в отличие от чуждых нравственности политиков, призваны выражать глубинные моральные интересы людей, народа...

В газете "Славянский вестник" (№ 8-9, май, 1991 ) опубликовано интервью с В. Распутиным. На замечание собеседника, что "сегодня идет критика Горбачева", Распутин говорит, между прочим, о президенте СССР: "Это вообще очень мудрый человек". Видимо, Валентину Григорьевичу как бывшему члену президентского Совета лучше знать, чем нам, президента, если он так высоко оценивает его. Но здесь у меня, как у простого смертного, рядового нашей страны, возникает вопрос: в том ли "мудрость", чтобы развалить в считанное время страну?

Меня поразили слова М. С. Горбачева в его выступлении на Первой сессии Верховного Совета СССР: "Мы столько глупостей наделали на начальном этапе, когда хорошие фонды производственные, кадровый потенциал нашего военно-промышленного комплекса, оборонного сектора начали использовать на чепуху. Тут может быть большой проигрыш. Но сейчас это уже осознано" ("Правда" от 13 июня 1990 года). В самом начале "перестройки", во время кампании против пьянства, поспешно вырубили ценнейшие плантации виноградника - скажем так, по глупости. Но от глупости "оборонной" ноги подкашиваются. Вдумайтесь: то, что десятилетиями накапливалось, нарабатывалось как лучшее в науке и технике, поставленное на службу обороны страны, - пущено на кастрюльки. И неужели в этом мудрость Президента как Верховного главнокомандующего?

И так ли необходимо писателю брать под защиту человека, облеченного чрезвычайными полномочиями? Еще понятно, когда "демократы" Бакланов, Гельман, Гранин и т. д. обращались льстиво с открытым новогодним письмом к Горбачеву ("Московские новости" от 1 января 1989 года), дабы подвигнуть его на расправу с "врагами перестройки". А какая нужда беспокоить президента довольно беспредметными одами, чему отдали дань все наши "деревенские классики"? Не резоннее было бы (и это в традициях русской литературы) взять под защиту "малых сих", оказавшихся под безжалостным катком "перестройки", поддержать тех мыслящих русских людей (не отмеченных никакими полномочиями), которые борются за Россию. Что-то я не припомню, чтобы наши "деревенские классики" хотя бы однажды назвали печатно имя какого-нибудь нынешнего "славянофила" (ведь не собчаки они, ведь это только Собчаку пристойно отчеканить: "Я не западник и не славянофил, я - россиянин"). Нет, лучше уж быть "славянофилом" или даже "западником", чем загадочным "россиянином".

Нет ли во всем этом признаков наступающих в жизни России коренных психологических перемен? Газета "Известия" (15 апреля 1991 года) с гордостью оповестила читателей о том, что некий юный Г. Стерлигов (образование - "средняя школа плюс один курс университета") "сделал" свой первый миллион за месяц работы. Что же это за работа? Вместе с братом Д. Стерлиговым он стал совладельцем биржи строительных материалов "Алиса", то есть гребут в десятки раз дороже за доски и прочее, чем государственная цена. Но "соль" не в этом, а в том, что братья и подобные им объединились дружно в клуб, чтобы защищать себя, по их словам, "самых бесправных" у нас людей - миллионеров. Оказывается, миллионеры самый социально незащищенный у нас слой населения. Но ведь такие же грабители - и все другие совладельцы, президенты фирм и все прочие президенты, объявившие цветом народа, надеждой страны предпринимателей, которые у нас никто иные, как уголовники, жулики, грабящие народ, расхищающие богатства страны, вывозящие стратегическое сырьеза рубеж в хищнических сделках.

Но мы отвлеклись, вернемся к нынешней литературной обстановке. Дозволенная сверху свобода говорить и писать что угодно, в том числе патриотическое, еще не гарантирует прочности убеждений. В испытаниях, в риске укрепляются, закаляются, как в горниле, убеждения, а этого многие не ведают. Более того, молодые литераторы уверены, что с них и начинается "возрождение России". Как будто до них ничего не было. Людям под сорок, за сорок, а они даже не задумываются о той драме, когда русские идеи, которые отстаивали, за которые боролись в шестидесятые-восьмидесятые годы патриоты старшего поколения, ныне перехвачены "демократами", взяты ими на вооружение в качестве политического капитала, и под знаменем "возрождения России" идет уничтожение России.

Вспоминается, сколько вилось певцов Руси вокруг журнала "Молодая гвардия", пока не грянула статья А. Яковлева "Против антиисторизма" в "Литературной газете" (14 ноября 1972 года) с политическими обвинениями "русофилов". Как от выстрела воробьи, разлетелись певцы по кустам, а один небезызвестный стихотворец тотчас же тиснул в "Огоньке" стихотворение о том, как он шел вперед, оглядываясь назад. Вот тогда-то и выяснилось, кто чего стоит, прежние "русофилы" быстро обрядились в сверхсоветских. Тогда-то и произошло очищение патриотической идеи от приспособленцев. Не повторятся ли подобные истории в будущем, когда кончится этот фарс с демократией, плюрализмом и потребуется испытаниями, а может быть, и жизнью расплачиваться за убеждения.

* * *

Но и в нынешних, "свободных" условиях испытания ждут крутые. Много было попыток "перестроить" русского человека, в прошлом - по немецким, французским меркам, теперь хотят из него сделать американца. Иные побывавшие в Америке дуреют от доллара, от потребительского потопа, но ведь резоннее дуреть, скажем, от тамошнего "религиозного проповедника", бегающего по сцене с мегафоном (как у нас когда-то эстрадные стихотворцы в Лужниках). Дуреют от компьютеров, "видео" и прочего, особенно в предвкушении спекуляции этими заморскими дивами у себя, в "этой стране". Но опять-таки, более резонно дуреть от компьютеризации жизни, от американского стереотипа "образа жизни", где нет места "нечаянному", а все запрограммировано и учтено. Если мы еще противились и противимся эксперименту над нами, то там уже и это сопротивление невозможно, в этом экспериментальном грандиозном котле "переварки" людей разных национальностей в "американца", то есть в человеческую безликость. Мы лезем (нас заставляют лезть) в личину беспримерно омертвляющую - американскую. Это, пожалуй, самая страшная для нас опасность за всю тысячелетнюю нашу историю, ибо соблазн велик - "жить, как американцы" (не зная, как они в действительности живут, наш обыватель верит во всем прессе, возносящей на райский уровень эту заморскую жизнь). Как сказал телерепортер с видом сытого ленивого кота о недавно бывшем советском министре иностранных дел: "Благодаря Эдуарду Амвросиевичу Запад принял нас в цивилизованное лоно" (это о том самом министре, который торговал с Западом национальными интересами нашей страны!). Но каковы слова: "цивилизованное лоно"! Нет, все-таки бессмертны наши смердяковы, холуйствующие, раболепствующие перед "умной нацией", которая должна, мягко говоря, указывать путь "нации глупой", покорить ее.

Как-то, года два тому назад, я наткнулся в какой-то из газет на статью о наших футболистах, которые заключили контракт с американским клубом "Дьявол" и были ошеломлены обрушившимися на них долларами и комфортом. Но эти продали дьяволу свои ноги. Хуже, когда продают душу. Бывает и так, что достаточно побывать в качестве гостей в Америке, повидать витрины, внешний блеск, как и среди "патриотов" вылупливаются вдруг "американцы". Есть ли противодействие этому? То есть не соблазну, благам, зачастую мнимым (сами эмигранты третьей волны, живущие по пятнадцать - двадцать лет в США, пишут, насколько далека американская действительность от той, какую представляет на своих страницах здешняя "демократическая" пресса), - есть ли противодействие этой духовной, а вернее - бездуховной американизации? Есть, и главное: твердыня Православия. На этой твердыне созидалось Российское государство, великая русская культура, личность в России, сохранявшая себя и на чужбине. Не мы велики в Православии, а Православие велико в нас, и только в нем наше будущее. Наивно думать, что "демократы", безраздельные, полные хозяева страны, будут спокойно смотреть на успехи Православия, которое стоит главным препятствием на их западнически-иудейско-католической экспансии в нашей стране (уже ныне Православие теснится экстремизмом "религиозного сионизма", униатов, открытием от Москвы до Иркутска католических епархий). Ведь изрек же сообщник наших "демократов" А. Синявский, что главная опасность сегодня для мира - это "русский Православный фашизм". Из понимания Православия как духовной основы русского сознания мы и должны самоопределяться национально. Несомненно, что программа "демократов" - с превращением России в придаток Запада, ее экономики,ее "парламентаризма" - так же авантюристична, как "мировая революция" троцкистов; те и другие - силы антинациональные, враждебные России, способные только разжечь смуту, но не способные открыть стране исторический путь развития. Может это сделать только национальная идея, и все силы нужно сейчас сосредоточить на том, чтобы готовить условия для взращивания этой идеи, чтобы всеми средствами здоровые силы, начиная от русских предпринимателей и землевладельцев (земледельцев) и кончая национально мыслящими учеными, писателями и т. д., - объединялись. Не мода, не стилизованность, не некая духовность, а конкретное, церковное Православие - вот что нам ныне следует усвоить, и не умничать, как умничали дореволюционные "интеллигенты". "Много званых, мало избранных".

"Гуманизм", "духовность" - вот два слова, определяющие нечто характерное в "демократах" и "патриотах". "Гуманизм" настолько уже истрепан болтовней "левых" (зачастую скорее ненавистников, чем "гуманистов", "друзей людей"), что говорить о нем нет смысла. А вот с "духовностью" следовало бы разобраться. Один из авторов пишет: "Оно (возрождение. - М. Л.) может пройти только на духовном уровне! Подчеркиваю: на духовном, а не на церковном, ибо Церкви есть разные, а дух один. Это ощущение первенства духовного начала, верности природе, братства людей, ощущение национального начала как объективного начала". Но христианин может возразить: ведь через Церковь, Литургию (преосуществление хлеба и вина в Тело и Кровь Господни) и действует Дух - не вообще дух, а Дух Святый (третья ипостась Бога наряду с Богом-Отцом и Богом-Сыном). Все другие духи (в том числе и дух, противопоставленный Церкви) для христианина - наваждение и ложь. Как-то неловко говорить обо всем этом образованному человеку, но это наша общая беда. Мы так были замордованы материализмом (мой университетский товарищ, глубоко верующий, тем не менее считал, наслушавшись лекций, что Бог "диалектически" возник из материи), так были задавлены "первичным" (на экзаменах, всяких семинарах: "первичное - это материя, вторичное - сознание"), что, прорвавшись к "духовности", готовы ставить ее превыше Бога.

* * *

В "застойные годы" образовавшийся духовный вакуум стал заполняться всякого рода суррогатом, восточными учениями: йогой, "даосизмом", "экстрасенсами" и т. д. Гонимое властями христианство, Православная Церковь, как всегда, были прибежищем избранных, немногих из интеллигенции, отмеченных благодатью, масса же клевала на модную "современную духовность". Я помню, как ко мне в Литинститут пришел молодой ученый, кандидат философских наук Сергей Н. Ему нужно было поговорить со мной о "деревенской литературе". Прощаясь, он сказал, что спешит на занятия йогов. Меня это удивило, тем более что молодой философ искренне относил себя к "русскому направлению", организовывал в то время конференцию на тему "Земля как философская категория" (эта конференция и состоялась в Полтаве, а тексты выступлений вышли отдельной книгой). Я дилетантски возразил было молодому ученому, что йоги есть йоги, но это достояние индийцев, не наше, ибо для них это не голые физические упражнения, а часть бытия в общей их системе нравственного самосовершенствования, то есть своеобразная религия - только для них, на их исторической, духовной почве и возможная. Мы же, как обезьяны, подражая дыханию через ноздри и прочее и продолжая жить по-советски, думаем, что это и есть йога. Не пора ли нам задуматься о своем, родном. Вот исполнилось тысяча лет Крещению Руси, и нам, русским, надо бы подумать об этом, приобщиться к своей религии, войти в ее лоно. Мой собеседник вежливо слушал меня, но... помчался все-таки на занятия йогов.

В такого рода просвещении сыграли свою роль сочинения Валентина Сидорова о йогах, об антихристианской философии Рериха. Как-то при встрече с ним я сказал ему: "Ты все учишь дышать через ноздрю, а ведь подходит тысячелетие христианства в России". На это он мне ответил: "Это сектантский взгляд".

Недавно Валентин Сидоров объявил себя президентом комитета "Год Блаватской". Весь 1991 год отведен празднованию юбилея - столетия со дня смерти названной особы. Знает ли Сидоров, кто такая Блаватская? Если знает, то уточню для читателя. Родившаяся в России, она вскоре, в юном возрасте, покинула ее, долгие годы путешествовала по Востоку, где изучала оккультизм; на Тибете, по ее словам, стала ученицей и посланницей высших мудрецов Тибета, адептов буддизма. Создав теософическое общество, Блаватская деятельно распространяла свое новое религиозное учение (основанное на оккультизме и иудейской каббале), исполненное ненависти к христианской Церкви, к Христу. Следует добавить, что буддизм (который является одним из краеугольных камней теософии Блаватской) ставит выше Бога Будду, то есть человека, самодостаточного в достигнутой собственными усилиями нирване; буддизм - это религия обезличивания, уничтожения образа Божия в человеке. Один из авторов пишет о Блаватской, что она была обвинена в шарлатанстве; лондонское общество психических исследований после расследования написало отчет не в ее пользу: многие чудеса были разоблачены как искусный фокус, подделка. По словам того же автора, Блаватской свойствен невероятный цинизм и презрение к людям, которые она и не пыталась скрыть.

Вот этой сатанистке и будет целый год петь осанну президент Сидоров, к радости какого-нибудь Нуйкина, который из духовной помойки (из всех оккультных учений, колдовства, фокусничества, сатанических сект и т. д.) вываривает новый "научный атеизм", в отличие от пещерного атеизма своего старшего собрата, Крывелева (но оба - "принципиальные противники" религии). Поздравляем "русского патриота" с побратимством с ненавистниками христианства.

Понятнее было бы: человек решил сыграть на "рынке" - раз есть спрос на колдовство, шарлатанство, сатанизм, - вот вам Блаватская. Но нет, президент "Года Блаватской" хочет сохранить "имидж" русского патриота; как же, христианство - это узко, это сектантство, другое дело - "широта русской культуры", "всечеловеческая отзывчивость", "русско-индийские духовные, культурные связи", симпозиумы на этот предмет, вояжи в страны где варила свое варево Блаватская. Дело личное, если бы поклонник Блаватской чтил ее и не спекулировал на этом. А тут литератор, президент комитета, целый год россказней и печатной шумихи, дурманящих слабые головы и неокрепшие души. Вот где уместно вспомнить басню Крылова "Сочинитель и разбойник": призванные на Страшный суд, разбойник был помилован по малости преступлений, а сочинитель угодил в кипящий котел как преступник неизмеримо больший, ведь его сочинения губили души тысяч, миллионов людей.

В составе комитета "Год Блаватской", надо полагать, союзники президента. Но вот спрашиваю одного из них: "Как вы могли согласиться войти в этот комитет по празднованию юбилея сатанистки?" Оказывается, он ничего не знает, введен без согласования с ним. "Ну тогда надо печатно отмежеваться бы от этой чести". "Надо это, видимо, сделать", - согласился он.

Или мало нам уроков прошлого - вся эта дореволюционная игра в религиозные идеи, весь этот религиозный релятивизм, - и к чему это привело? Легкомысленное пренебрежение Православием, измена ему никогда и никому не проходили даром, оборачивались воздаянием самим врагам Православия. Как ни либеральничал Бердяев, как ни старался угодить детям Израиля, а все же угодил в антисемиты. Таковым его и аттестует С. Лезов в статье "Национальная идея и христианство" ("Октябрь", 1990, № 10) Приведя слова Бердяева: "Иудаизм до Христа и иудаизм после Христа - явления духовно различные", - "православный богослов", как называет себя С. Лезов, заключает: "Все эти классические постулатытеологического антисемитизма Бердяев тоже принимает и идет дальше..." И хотя Бердяев воздает должное евреям (апостолы), хотя обвиняет христиан, которые распинали Христа (антихристианскими делами, грехами), распинали и своим антисемитизмом, - Лезов негодует: "Так Бердяев повторяет древнюю клевету на евреев, которую можно сравнить лишь с кровавым наветом" (речь идет о распятии Христа).

Далее Лезов говорит о "христианском антисемитизме": "Что же касается Евангелия от Иоанна, то в нем есть текст, ставший ключом для христианского варианта идеи жидо-масонского заговора: "Ваш отец диавол, и вы хотите исполнять похоти отца вашего" (8, 44). У Иоанна "иудей" вообще и "фарисей" в особенности - основа неверия и духовной слепоты". Но разве сам Иоанн - не иудей, разве он "духовно слеп"? Вот Лезов действительно "духовно слеп", и если бы он был в самом деле "православный богослов", то не восхищался бы Вл. Соловьевым, как апологетом Талмуда, ибо, в отличие от Библии, в Талмуде действительно живет дьявол, люто ненавидящий Христа.

Как мелки, жалки ныне наши блудливые "патриоты" в сравнении с фанатизмом "иноверцев". Тот же Лезов не мельчится, не занимается блудословием, а замахивается под корень того, что для нас, русских, святыня. С Освенцима он начинает не только отсчет новой истории, но и новой морали, использует термин "холокоста" ("всесожжение") как единственный проявитель ценностей. После Освенцима он ставит "под вопрос" постулат, "согласно которому христианство составляет ценностный стержень национальной культуры, а национальная культура обладает ценностью в той мере, в которой она - христианская культура". Рассуждая о "месте Православия и антисемитизма внутри" "русского национализма XX века", автор видит в Православии виновника Освенцима, нынешнего "исхода евреев из России". Бесполезно говорить, что Освенцим был местом "всесожжения" не только евреев, но и людей других национальностей, и мы, русские, могли бы начинать отсчет новой истории со "Bсeуничтожения" нашего народа в XX веке. Трудно что-то доказать после того, как вокруг Освенцима поднялся недавно всемирный гвалт лишь из-за того, что в этом "музее" (кстати, находящемся на территории Польши) осмелились молиться за погибших польские монахини. Если моления за жертвы - это кощунство в глазах сионистов, то здесь и дурак может понять, что такое гои (даже молящиеся за евреев) для расистов. Обычно надменные, гордые в своем католическом достоинстве поляки, от кардинала-примаса до напористого Валенсы, вынуждены были смириться и убрать бедных монахинь.

Недолгоже поиграли "демократы" с религией, с Православием. Еще вчера, кажется, "Октябрь" свечи ставил Православию (правда, какие-то уличные, электрические свечи, не церковные, опубликовав "документальную повесть" Марка Поповского об архиепископе Луке, знаменитом хирурге Войно-Ясенецком). И вот, не отбивши еще покаянных поклонов (а надо бы!), уже бросает камень в Церковь. Да еще какой! Впору предстать Православной Церкви за антисемитизм перед мировым судилищем.

Как всегда, вчерашние "интернационалисты", ныне "демократы", действуют не в одиночку, за одним камнем следует ждать другой. В так называемой "Независимой газете" напечатана статья за подписью Владимира Войны под заголовком "Отец Звездоний из РПЦ". Знакомый почерк виден уже в "хохмачестве" словосочетания: "отец Звездоний" - мерзкий комический персонаж из романа любезного автору статьи Войновича, а РПЦ - аббревиатура (Русская Православная Церковь) - самая, видно, подходящая для иных форма усвоения русской речи со времен ВЦИКа; о недопустимости употребления РПЦ (вместо Русская Православная Церковь) говорил в печати Патриарх Алексий II, поясняя, что эта аббревиатура уводит от духовной, исторической полноты, которая содержится в выражении "Русская Православная Церковь".

В журнале "Звезда" (№ 1, 1991) опубликована статья Бориса Парамонова "Портрет еврея. Эренбург". В статье есть глава "Рассуждение об иудейском племени". Я не знаю, кто таков Борис Парамонов, русский или еврей, сам он говорит о себе: "Никакой особенной любви к евреям у меня нет", более того, он позволяет себе высказывание, за которое обычно по головке не гладят (недавняя история с покойным Осташвили): "Пониманию еврейства способствует иногда антисемитизм - как всякий опыт, и это может обогатить". Но по духу он конечно же считает себя близким к "типу еврея", как и того русского "жесткого" человека, который должен появиться с "религиозным возрождением в России", если таковое "вообще возможно". Отказавшись от "бытового и психологического идеализма", став "жестким", такой тип русского человека "будет ближе к самому типу еврея". Любопытно такое замечание (возможно, наблюдение) автора: некоторым интеллигентам "кажется, что евреи "такие же люди, как и мы", разве что умнее и просвещеннее. Интеллигент на этой ступени начинает идентифицироваться с евреями и "дружить" с ними. Евреи охотно возятся с такими людьми, но не уважают их". Не уважают и презирают. Один мой знакомый говорил мне об известном стихотворце, с которым вместе работал в конце пятидесятых годов в журнале "Молодая гвардия". "Он так перед ними лебезил, а они уходили от него и в коридоре брезгливо говорили: "У, русская вонючая онуча"". И поделом. Это тот "реализм", который действительно требует отказа не только от "идеализма", но прежде всего от холуйского заискивания перед "умниками".

Нет, пожалуй, большей опасности для нас, чем собственное "нелюбопытство" к себе самим. Как нам быть в том мире, "лежащем во зле"? Об этом мучительно думал Иван Ильин, написавший после революции книгу "Сопротивление злу силой". Есть точка зрения: будь тверд в вере, в Православии, и тогда Бог защитит Православие. Вышеназванный автор (Парамонов) возможное "религиозное возрождение России" связывает не столько с Православием, сколько с "жестким" типом еврея, которому должен следовать русский человек, возводит еврейство в гениальную "сверхнацию". "Нельзя говорить, что всякий еврей гениален, но зато в каждом гении есть что-то еврейское". Но "абсолютность" еврейства, ген гениальности, ему свойственный, делает его, с другой стороны, "кошмаром наций" - цитируется автором знаток еврейства. Еврейство, действительно, тайна человечества, мистическая тайна. Сохранившее себя в течение десятков веков в диаспоре, исключительность, загадочность его исторической судьбы, не сравнимая ни с одним народом его роль революционного бродила в человечестве, нынешняя мощь с реальной угрозой владычества над миром - все это означает особую избранность еврейства (раньше, до Христа - действительно богоизбранность). Величайшая загадка - в богоизбранности этого народа, неотделимом от богоборчества (Иаков, ставший после борьбы с Богом Израилем, что означает "богоборец"). Здесь уместно привести мысль Л. Шестова о еврействе как явлении Божественного произвола, как о таком "избранничестве", в понимании которого непригодны, неприложимы никакие человеческие моральные оценки; Бог - это не правда и не добро, Бог есть Бог. Но в христианстве Бог есть любовь (апостол Иоанн). Святой Александр Невский говорил: "Бог не в силе, а в правде". И здесь пропасть в религиозной психологии.

То, что еврейство не приняло христианства и идет своим "ветхим" путем - в прошлом, скажем, в XIX веке, воспринималось как религиозный исторический анахронизм, как выпадение из современного исторического потока (Иван Аксаков). Теперь а этом выпадении видят исключительность еврейства. Б. Парамонов пишет: "Еврейство не приняло христианства потому, почему не принял его мир в целом". Но дело даже не в том, что мир будто бы не принял христианства. Как Литургия не зависит от того, принимают ее или не принимают люди, она будет совершаться до скончания века, даже и в безлюдной церкви, так и христианство вовсе не умаляется оттого, приняли его или не приняли. Но если бы мир действительно "не принял" его, то не было бы святых (а они есть).

И далее автор заключает: "Существуют различия культурно-исторических типов - христианство связано с одним, максимум с двумя из них. Еврейство же не связано ни с одним, ему нет нужды выбирать ничего, кроме самого себя". То есть относительность христианских ценностей и самодостаточность еврейства - не культурная, упаси Бог. Что касается культуры, то автор на этот счет разъясняет: "Сфера еврейства - это гений, а не культура. Можно заметить игровое, ироническое отношение евреев к их собственной культурной деятельности". Это и доказывается на примере Ильи Эренбурга, поучительность пути которого он видит не в литературной деятельности, а в том, что он, несмотря ни на что, остался евреем.

Такова же роль многочисленного племени иронистов и в нашей литературе, иронистов не только по "жанру", по складу мышления, но и по отношению своему к своей "литературной деятельности". Но если бы дело ограничивалось этим. Им мало взаимного всепонимающего подмигивания ("мы-то знаем, что такое для нас литература"), они хотят играть роль "полномочных представителей" русской литературы Кто представляет русскую литературу в своих бесконечных поездках за границу? Иронисты. Кто читает там "лекции" о нашей литературе? Они же. Кто монополизировал кафедры, должности преподавателей русской литературы в зарубежных институтах славистики? Опять-таки иронисты, из "третьей волны". И вот по их "трепу", "хохмачеству" и судят там об уровне русского сознания, о русской литературе, не только прошлой, но и настоящей, представляют ее по выборочным именам дружков лектора-ирониста.

Иронисты плодятся и множатся с картинностью, помните, как дети Мойсея Мойсеича в чеховской "Степи": "Сальное одеяло зашевелилось, и из-под него показалась кудрявая детская голова на очень тонкой шее; два черных глаза блеснули и с любопытством уставилисьна Егорушку... из-под сального одеяла выглянула другая кудрявая головка на тонкой шее, за ней третья, потом четвертая... Если бы Егорушка обладал богатой фантазией, то мог бы подумать, что под одеялом лежала целая стоглавая гидра". Эти выходцы "из-под сального одеяла" впоследствии поистине как миллионноголовая гидра расползутся по России, внедряя в нее "комиссаров и скрипачей" (коими славны все "еврейские местечки", как поет об этом Иосиф Кобзон), чекистов, "народных комиссаров", "воинствующих безбожников", авангардистов, "теоретиков физиков", всякого рода доморощенных "гениев" во всех областях, а в итоге - внося повсюду элементы разрушения и разложения, разъедающих здоровую ткань жизни нигилистическую заразу, сея расистскую ненависть к "этой стране", ее народу. И мы не смогли противостоять этому. Не потому, что они так необоримо сильны, а потому, что слабы мы. Слабы своей неискушенностью в борьбе с такой дьявольской изощренностью врага, слабы массовым непониманием сути происходящего, слабы глубинным чувством ответственности за судьбу Родины.

...Богоявленский (Елоховский) патриарший собор в Москве. У раки преподобного Серафима Саровского, которая временно находится здесь, пред тем как отправиться в Саровскую пустынь, непрерывный, денно и нощно поток верующих. Слева, у стены, около лавки молится женщина. К ней подходит парень в белой кепке, она быстро срывает ее, он со злостью отбивается, потом хватает узлы и выбегает из храма. Возвращается, вцепляется в мать, кричит: "Дура! Пойдем. Быстро!" Мать становится на колени, истово молится, не глядя на него. Тот срывает с лавки новые узлы, опять крик: "Дура! Выдра! Ну, быстро!" Женщины, ожидающие своей очереди приложиться к святым мощам, с сочувствием смотрят на мать, которая, стоя на коленях, окаменевшая, упорно осеняет себя крестом. Вбегает сын, хочет сорвать ее с места, но она словно приросла к этому месту, не поддается. Другая женщина говорит: "Как ей трудно молиться!" В конце концов сыну удается вывести из церкви мать.

Так мы все, как этот непутевый сын, разделываемся с матерями, а может быть, и с матерью-Россией.

А они, стоя на коленях, со страданием молятся за нас.

Журнал "Наш современник", 1991, № 11
 

ТВЕРДЫНЯ ДУХА

(Из выступления на состоявшейся в конце 1990 года на Капри конференции, посвященной религиозно-культурным проблемам)

Биограф Серафима Саровского Н. А. Мотовилов оставил пронзительный рассказ о том, как слова старца заставили его, долгие годы лежавшего с неподвижными ногами, встать и пойти.

А вот любопытное место из книги "Воспоминания о Югове" (сборника воспоминаний разных лиц о писателе). Поэтесса, по ее словам, "обезноженная" болезнью, рассказывает о таком случае: однажды писатель Алексей Югов, врач по профессии, в разговоре "протянул ко мне руки, быстро и повелительно сказал: "Встань-ко! - и засмеялся. - Знаю, знаю, что не поднять, а хотелось бы!""

Вот в этом и отличие, пропасть между словом истинно духовным и литературным. В первом случае слово становится действием; во втором - словесностью.

Ныне причисленный Русской Православной Церковью к сонму святых епископ Игнатий (Брянчанинов) писал: "Бывали в жизни моей минуты или во время тяжких скорбей, или после продолжительного безмолвия, минуты, в которые появлялось в сердце моем "слово". Это "слово" было не мое. Оно утешало меня, наставляло, исполняло нетленной жизни и радости - и потом отходило. Случалось записывать мысли, которые так ярко светили в сии блаженные минуты. Читаю после, читаю не свое, читаю слова, из какой-то высшей среды нисходившие и остающиеся наставлением". По этой причине святитель считал, что его наставления - собственность не его личная, а всех верующих. По слову одного из отцов Церкви, Бог - это центр круга, чем ближе мы с точек окружности к этому центру приближаемся, тем более сближаемся друг с другом. Выступавший перед нами епископ Никандр бескомпромиссно противопоставил вертикальную линию самопознания - связь с Богом - горизонтальной - связи с культурой, не допуская абсолютно никакой возможности их взаимопроникновения. Другие выступавшие из числа литераторов, защищая культуру, видят в ней проводника божественной просветленности. Конечно, "дух дышит где хочет". И этой божественной просветленности в Пушкине неизмеримо больше, чем в его оплошном критике Владимире Соловьеве (Пушкин - не "философ"!), в богословских рационалистических построениях "всеединства" этого философа, в его премудрой "Софии". "Мысли о религии" Паскаля больше и глубже, может быть, дают почувствовать присутствие благодати в душе человека, нежели фундаментальные логические доказательства бытия Божия в богословской системе Фомы Аквинского. Или хотя бы из малых нынешних примеров. Поистине дар Божий в стихах Н. Рубцова, не искушенного в духовной эрудиции. Но вот ученейший филолог, знаток раннехристианской истории С. Аверинцев, он же автор мертвых "духовных стихов" в "Новом мире".

И все-таки культура, даже и с благодатными признаками, непомерно далека от религии. Духовно проникновенны пушкинские "Отцы пустынники и девы непорочны", но верующие обращаться будут к самой молитве Ефрема Сирина, а не к этому поэтическому, пусть и гениальному, ее переложению. Трогательна лермонтовская "Молитва" с ее "есть сила благодатная в созвучье слов живых, и дышит непонятная святая прелесть в них". Но этой, как бы нечаянно сказанной "прелестью" и бесконечно далеко это стихотворение от молитвы. Этой прелести было много в русской литературе, хотя один из западных писателей и назвал ее "святой". Агиографические сборники свидетельствуют, что святые, подвижники приходили к вере в результате духовных переворотов, внутренних прозрений, таинственных озарений. Но странно было бы фантазировать, что это могло быть под влиянием художественной литературы.

Более того, русская литература в лице даже ее гениев уводила от истинного центра круга. Есть что-то символическое в жуткой одинокой могиле Толстого на краю оврага в Ясной Поляне. Великий писатель сам отделил себя от православного кладбища (на котором похоронена и его жена, Софья Андреевна), от православного народа, но кто больший авторитет в оценке церковного отпадения Толстого? Святой Иоанн Кронштадтский, не пожелавший быть с "богоотступником" в почетных членах ученой корпорации, или либерально-радикальная интеллигенция, славословившая Толстого за его обличение Православной Церкви?

Философствующая интеллигенция и сама внесла немало духовной смуты. Сейчас говорят о возвращении к нам русских религиозных мыслителей, пишут о "религиозном ренессансе" десятых и даже начала двадцатых годов. Не говоря уже о том, что само определение "ренессанс" понятие гуманистическое и скорее противостоит религии, чем связано с нею, философские искания десятых годов несут на себе отпечаток религиозного модернизма. В отличие от классического славянофильства (И. Киреевский А. Хомяков, К. Аксаков) с его соборностью, традиционным Православием религиозный "персонализм" русских мыслителей начала XX века не лишен антихристианских черт. Творчество религиозной мысли Бердяева сдержано в плодотворности его релятивизмом (в одном ряду с Христом у него Сократ, Магомет, Будда, Конфуций и т. д.). Гениальный умственный змий В. Розанов, как ядовитая капля химического реактива, неустанно долбил, подтачивая, разрушая самое ядро христианства, видя в Христе врага жизни, столь любезной Василию Васильевичу ветхозаветной иудейской плодовитости. И об этом ни слова в тех дифирамбических статьях об этих двух мыслителях, которые охотно печатаются в нынешних газетах и журналах.

Примечательно, что степень интереса, сочувствия к дореволюционным мыслителям прямо пропорциональна их отчужденности от "ортодоксального Православия". Например, более, чем другие, связанные с ним С. Булгаков, И. Ильин уже не вызывают такого понимания, как те же Бердяев и Розанов. Но зато модным именем для либеральных, леворадикальных изданий стало имя Г. Федотова, который уверял, что идеи "черной сотни", как "русского издания или первого варианта национал-социализма <...> переживут всех нас", который за "православным самодержавием, то есть за московским символом веры <...> легко различал <...> острый национализм, оборачивающийся ненавистью ко всем инородцам". И это было написано находившимся в эмиграции в США Г. Федотовым в 1945 году, после окончания войны России с гитлеровской Германией. Не потому ли столь близок этот мыслитель либералам, что в нем можно видеть родоначальника тех лозунгов об "опасности русского православного фашизма", который сейчас в ходу как у нас в стране, так и за рубежом?

У нас всегда было слишком много учителей из среды писателей, которые в прошлом объявлялись "апостолами", "пророками" из одной только оппозиции существующему строю, "официальной религии". Художник Нестеров в своей картине "Душа народа (На Руси)" среди сонма лиц, олицетворяющих исторический, духовный, путь русского народа, изобразил рядом стоящими Достоевского, Толстого и Вл. Соловьева - в качестве религиозно-духовных выразителей Руси. Вот уж поистине "лебедь, рак и щука" - православный, религиозный бунтарь и философствующий мистик. Достоевский не ведет, он идет вслед за Христом и в этом сливается с христианским народом Руси. Эти же двое заявляют о себе как "обновители" христианства, и либеральная интеллигенция создает вокруг этих "исканий" такую "пророческую" репутацию, что даже такой, в общем-то, православный художник, как М. Нестеров, оказывается в ее власти. Перед идолищем "научного сознания" теми же прогрессистами объявляются "юродивыми" Гоголь, Достоевский, ретроградами - такие писатели традиционной веры, как Гончаров, Островский. Александр Николаевич Островский отвечал тем, кто отделял себя от Церкви, от народной веры: мы "не должны чуждаться его (народа) веры и обычаев, не то не поймем его, да и он нас не поймет".

Мы привыкли судить оРоссии, ее истории по литературе, по книжным героям. О войне 1812 года - по "Войне имиру", о железнодорожном строительстве - по стихотворению Некрасова "Железная дорога", о Дальнем Востоке - по каторжанам чеховского "Сахалина" и так далее. Литература, собственно, закрыла реальную Россию. Гончаров, возвращаясь из кругосветного путешествия через Сибирь, был в восхищении oт знакомства с тамошними людьми, начиная от таких "крупных исторических личностей", "титанов", как генерал-губернатор Восточной Сибири граф Н. И. Муравьев-Амурский, совершивший немало "переворотов в пустом, безлюдном крае", как архиепископ Иннокентий (Вениаминов), издавший алеутский букварь, возглавивший огромную просветительскую работу среди местных племен; открыватели северных путей, хлебопашцы, купцы, инженеры, охотники, чиновники, военные, в деятельности которых "таится масса подвигов, о которых громко кричали и печатали бы в других местах, а у нас из скромности молчат". Тогда же, в пятидесятых годах XIX века, развернулась историческая деятельность на Дальнем Востоке И. Невельского, который был не только замечательным моряком и крупным исследователем, но и человеком государственного ума, с именем которого связано присоединение к России огромных пространств Приамурского и Приуссурийского края. Героической была жизнь не только самого Невельского, но и жены его Екатерины Ивановны, женщины удивительно самоотверженной и милосердной.

Подобные подвиги созидания не нашли места в литературе, оказалась невидимой, как подводная часть айсберга, исторически деятельная сторона русской жизни. И сам Иван Александрович Гончаров, возвратившись в Петербург, занялся совсем не тем, что он увидел в Сибири, - Обломовым, лежащим на диване.

И другая, столь же деятельная сторона русской жизни - молитвенная - оказалась вне литературы. О современнике Пушкина Серафиме Саровском тогдашняя словесность вряд ли что и слышала.

С исторической Голгофы, с высоты исторического опыта всего пережитого нашим народом вXX веке отрезвляется наш взгляд на прошлое, его культуру, открываются глубинные, истинные духовные ценности.

С объявленной сверху "перестройкой-революцией" литература захлебнулась в общественных страстях и раздорах. Да что там литература! Оказались втянутыми в раздоры - страшно молвить - сами Церкви, и, что особенно прискорбно для нас, русских, - Русская Православная Церковь и Русская Зарубежная Церковь, которая открывает в стране свои приходы. Церковь - это, конечно, не только ее служители, высшие иерархи, а нечто более вечное и нетленное. И, если можно таквыразиться, - нынешние общественные немощи ее коренятся в нас самих. Наш епископ рассказал мне о своем разговоре с известным русским писателем, который наставлял его и через него священников, Церковь: "Вы должны духовно возрождать народ". Владыка на это отвечал: "Не вы, а мы. Церковь - это все мы, не только священнослужители. От каждого зависит, будет ли духовное возрождение".

Еще недавно писатели, поэты любили говорить о себе, что они "за все в ответе". И выходило, что отвечали за все и ни за что. Ныне этим демиургам более пристало быть в ответе не за всех и за все на свете, а прежде всего за себя. Как говорил в старинное время один благородный человек в ответ на монаршее пожалование: куда мне с ними, с тысячью душ, справиться, когда я не справляюсь с одной, своей собственной душой? И уже не так сейчас диковаты, как прежде, для нас гоголевские слова, что писателю сначала надо образовать себя, а потом писать книги.

"В начале было Слово". Слово - Логос, Бог. В советской литературе А. Твардовский перекладывал на стихи определение слова, данное вождем: "Нет, слово - это тоже дело. Как Ленин часто повторял". Ах как лестно для литератора, что сказанное им слово - уже дело. Сколько насказано, наговорено, заболтано; а где наши дела, где плоды наших слов? И кого же мы обманывали, когда говорили не то, что думали, когда видели одно, а писали другое, когда слова были одни, а дела другие? И в кризисе, катастрофе страны - не повинна ли и наша славная литература, с ее разрывом между словом и готовностью отвечать за него, обеспечивать его нравственно?

И сейчас не суетно ли наше слово? Нынешние писатели приохотились выступать по телевидению - так сказать, по чину литературного Мелхиседека. Правда, еще Гоголь говорил, что не священник к нам, а мы к нему должны идти. Так и сочинитель: лучше бы читатели шли к его книгам, нежели ему самому навязываться с "проповедями".

Как когда-то, совсем еще недавно, наша литература бодро маршировала в коммунистическое будущее, так ныне она совсем пала духом, бедняга. В отношении народа модным стало слово "выживание" - "гнусный неологизм", более подходящий для крыс, животных, чем для людей, по справедливому замечанию нашего соотечественника Е. А. Вагина (вынужденно эмигрировавшего после отбытия восьмилетнего срока в мордовских политических лагерях и ныне проживающего в Риме). Уныние - великий грех, тем более когда оно распространяется на народ. Не "выживание", а данное нам свыше испытание по делам нашим, а испытывается, видимо, тот, кто имеет для этого силы.

Собственно, испытывается-то наша тысячелетняя вера. И как старая интеллигенция, пренебрегая ею, впадала в модернистские религиозно-философские блуждания, так нынешние "интеллигенты первого поколения" забавляются своими "исканиями", от неоязычества до його-рерихизма. Но, например, исихазм породил Сергия Радонежского, великие духовные силы русской литературы, культуры, а какая-нибудь "пассионарность" - всего лишь ее автора, Л. Гумилева. Все-таки есть пропасть между сущим и мнимым. Недаром в Новом Завете говорится о "Божьих глубинах" и о "так называемых глубинах сатанинских". Заметьте, "глубины сатанинские" - "так называемые", то есть мнимые, при всей изощренности их, так сказать, структур.

В литературе сейчас главным мне видится кристаллизация духовной жизни народа, все-таки несомненной при всем ужасе действительности. Но здесь силен искус стилизованности, в том числе православной, что приводит иногда писателя к неожиданным метаморфозам. Мне рассказали, как один наш исторический писатель с православными замашками во время приема в Ватикане советской делегации, в связи с тысячелетием Крещения Руси, бухнулся в ноги папе Римскому. Не думаю, что спутал папу с нашим Патриархом.

Есть тайные молитвы при Литургии, не слышимые никем, а только произносимые священником мысленно. Есть тайна слова. Литература наша, за немногими исключениями, все эти семьдесят лет слишком суесловила, чтобы оставалось в ней место религиозному отношению к слову.

Теперь ей, парализованной "плюрализмом", потопом словоблудия, предстоит прийти в себя и обратиться наконец к той, названной выше, окружности с центром в ней. Здесь та твердыня духа, в которой. как никогда, нуждается ныне литература. Здесь и пути сближениявсех здоровых творческих сил.

Газета "Литературная Россия", 11 января 1991, № 2
 

ДЕТИ СВОБОДЫ

К чему стадам дары свободы?
Пушкин

Поистине дьявольский искус в этом лозунге французской буржуазной революции: "Свобода, равенство, братство". Особенно выразительно это "равенство и братство" в условиях нынешней "демократии" в нашей стране с разбоем новых "хозяев жизни", невиданным ограблением народа, его нищетой, провоцированием антинародным режимом гражданской войны. И навязываемая так называемая свобода, развязывающая руки уголовникам всех сортов (от экономических до политических), освобождающая человека от нравственной ответственности за содеянное.

Более чем за столетие до французской революции, во второй половине семнадцатого века, великий славянский патриот Крижанич в своем труде по истории Российского государства писал о "ложном имени Свободы", которым совершаются "все тиранства и несправедливости <...> в государствах избирательных и представительных, где все дозволено всем": "Нужно знать, что такое свобода. Многие думают и кричат во все горло, что свобода находится там, где всем дозволено все или где знати дозволено безнаказанно отлагаться от христианской веры, богохульствовать, всех обижать и совершать какие угодно преступления. Только эти люди сильно заблуждаются. Таковой свободы мы никоим образом не должны терпеть, и ни один хороший наш подданный не должен желать. Ибо это не свобода, а необузданное своевольство и горшее рабство... Истинная свобода там, где жизнь и пользование благами безопасны для всех и где никому не дозволено совершать безнаказанно преступлений" (в переводе с латыни). Автор вопрошает сторонников "разнузданной и беспорядочной свободы": "Скажите: во всей вашей свободе есть что-нибудь Правое, Честное или Полезное государству?"

Разрушение нашего государства, этот величайший катаклизм в истории человечества, неотделим от так называемой свободы. Мы помним, как "перестройкой" началось внедрение в "тоталитарное" сознание этой "свободы" под лозунгом "плюрализма" (заклейменного ранее теми же "перестройщиками" как буржуазная идеология). Обрушилось смешение всего и вся, как равноценного, имеющего одинаковое право на "свободу": высокого и низменного, святого и кощунственного, божественного и дьявольского, патриотического и предательского, духовно здорового и растленного и т. д. Ничего абсолютного в нравственной области, никаких религиозных, моральных принципов, а это значит - все позволено, никаких сдерживающих внутренних пут. И грянула свобода... Разнузданная "демократическая" свобода лгать, чернить все прошлое страны, народа, вытравливать из его сознания собственную историю, издеваться над нею, загонять с торжествующим гвалтом "совков" в американский рай. (В свое время Ельцину стоило облететь на вертолете в Нью-Йорке статую Свободы, побывать на улицах этого города, чтобы прийти в бурный восторг от познанной свободы и американского рая.)

Ныне, после кровавого октябрьского побоища, и слепым видно, что представляет собою рекламируемая "демократами" свобода, так же, как клятва Ельцина быть верным Конституции, расстрелявшего не только ее, но и свою "легитимность" как президента. В истории России не было еще режима, подобного нынешнему, который под прикрытием демократии действует как кучка заговорщиков в антигосударственных интересах. Нам, литераторам, виднее, чем другим, положение дела - именно через, так сказать, литераторское окружение главарей режима. Кто такие "апрелевцы"? Ведь именно сия пишущая братия в открытом письме к тогдашнему президенту СССР Горбачеву потребовала от него расправы над всеми теми, кто, по их мнению, выступает против "перестройки" (то есть развала государства). Именно они на встрече с Ельциным призывали его решительно действовать против "красно-коричневых", что и последовало 3 и 4 октября (и с каким людоедским удовлетворением встретили "апрелевцы" эту кровавую бойню в своем коллективном письме в "Известиях" 5 октября 1993 года). Пролитой ими совместно кровью народа скреплено побратимство нынешней власти и "демократических" писак. Эхом отзывается в них взаимная перекличка. "Раздавить гадину!" - с дикими глазами, вылезающими из орбит, вопил в день расстрела Дома Советов Черниченко, посредственный очеркист (и "старейшина" Федерального собрания). "Фашизм наступает!" - вскрикивал ваучер Чубайс на шоу "политического нового года" после объявленного сокрушительного для "демократов" итога выборов в Государственную думу. "Красно-коричневая сволочь!" - гвоздят "апрелевцы" всех тех, кто сопротивляется оккупантам. "Отребье!" - в унисон кричит Козырев, "министр иностранных дел России", аж до волчьего сверкания в глазах обрадованный кровавой расправой над народной демонстрацией 1 мая 1993 года.

В бульварной газетенке "Литературные новости" (1994, № 1) опубликовано письмо Ельцину "Не запятнайте себя сотрудничеством с фашистами". Известный почерк. "Идеологи и исполнители кровавых акций в Москве в основном ушли от наказания. Фашизм в России стал политической реальностью, завоевал серьезные позиции в парламенте и намерен легально, как это было в Германии, прийти к власти". "Приход к власти фашистских сил означал бы реальную угрозу мировой войны". "В сложившихся условиях мы считаем необходимым <...> закрытие печатных органов, экстремистских партий, движений, организаций". Подписи: А. Нуйкин, Ю. Черниченко, В. Оскоцкий, Е. Гайдар... Если употреблять слово "фашизм" не в его исторической подлинности, а в навязанном "демократами" жаргонно-уголовном смысле, то фашисты, даже сверхфашисты, и есть эта "демократическая" нелюдь, развязавшая эту кровавую октябрьскую бойню против народа как "внутреннего врага" (чего не делали даже немецкие нацисты, не говоря уже об итальянских фашистах) и пытающаяся ныне переложить вину на других. Не будем обращать внимание на истеричный гвалт об опасности фашизма в России, о мировой войне в связи с этим и т. д. Посмотрим лучше, что это за соседство имен. Многие литераторы знают, кто такой Оскоцкий, орудовавший десятилетиями классовой дубинкой, сделавший своей профессией литературно-политические доносы на "внеклассовые, внесоциальные" элементы в литературе, ныне ставший "демократом". Такие же одиозные фигуры его соседи по подписи, полные литературные нули, но сплетенные в один клубок бешеной русофобией, жаждой крови. И рядом с ними - Егор Гайдар, представьте, бывший премьер-министр, заводила-"реформатор". Как же надо пасть нашей нации, чтобы ее могли так безнаказанно унизить, поставив во главе правительства огромной державы этого захлебывающегося в болтовне недоросля. Ведь это тот же Оскоцкий, с таким же сильно помутненным интеллектом, неспособным подняться над страстями своей узкой среды. И этот "чикагский мальчик" беспардонно объявляет свой американизм "выбором России"! После разгромных для них выборов гайдары должны были бы приутихнуть, но не тут-то было: народ, оказывается, выбрал в парламент фашистов, это грозит мировой войной.

Здесь нужно признать ту весьма активную роль, которую играют писатели-"демократы" в "подпитке" (идейной, русофобской) нынешних политиков. Такого литературно-политического альянса не было еще в нашей истории. Не случайно одна критикесса по фамилии М. Чудакова (будущая советница Ельцина) объявила в "Литгазете" после августовского переворота, что впервые к власти пришли "свои", и их надо всеми силами поддерживать. Это действительно свои для власти, и только исключительно с ними она имеет дело. В прежнем ЦК партии в последнее время все-таки как-то старались соблюсти, с официальным учетом "специфики творчества", какое-то равновесие в отношении разных писателей (конечно, с преимуществом для сионистов). Но теперь, у нынешнего режима, в "законе" - одни только "писатели-демократы". Вы можете себе представить, чтобы у "трона" Ельцина, облепленного пародистами, бездарными писаками, крикунами, оказался хотя бы один русский писатель-патриот? Как чумы боятся "вошедшие во власть" так называемых шовинистов, назвал же в свое время Собчак приезд в Санкт-Петербург авторов журнала "Наш современник" событием более страшным, чем голод. Как же надо заморочить себе голову мелким пристрастием, чтобы потерять всякий здравый смысл и ослепить себя чудовищным для политика сравнением заурядного литературного факта с таким народным бедствием, как голод.

Кстати, "собчачье сердце" стало социальной чертой нынешнего, "демократического" времени. Указанный Собчак с задыхающейся ненавистью говорил об инвалидах Отечественной войны и блокадниках Ленинграда, якобы пользующихся непомерными льготами, получающих по пять раз квартиры. Только что я на самом себе испытал, что такое "собчачья" порода гуманистов. В канун Дня Победы отправленный по настоянию лечащих врачей, как раненый фронтовик, на комиссию в Солнцевский ВТЭК, я встретил там подкупающий цинизм со стороны некой дамы, председателя ВТЭКа, по фамилии Антипинкова, заявившей мне: "Для нас нет фронтовиков - есть только больные" (видимо, для подобных эскулапов предпочтительнее повреждения при уголовных разборках, чем фронтовые ранения). Да, любопытная вещь. В руководство московских ВТЭКов обычно почему-то внедряются именно определенного типа женщины. В связи с этим вспоминается рассказ писателя Ефима Николаевича Пермитина о том, как они, сидельцы Лубянки, идя на допрос, молили Бога об одном: чтобы следователем не была женщина (вроде революционных землячек). Есть ли смысл напоминать "собчачьим" "демократам", холуйствующим по всякому поводу перед Западом, что там-то уж отличают военные ранения, обеспечивая - морально и материально - до конца дней жизнь фронтовиков.

После сокрушительного для себя итога выборов "демократы" решили разыграть карту государственности, патриотизма, продолжая лихорадочно разрушать страну, стремясь сделать необратимым грабеж государственного, народного имущества ("приватизация", "ваучеризация"), превратить Россию в колонию Запада. Русским государственником поглядывает уже Козырев, недавний организатор иудейского праздника "Ханука" в Кремле. Глядишь, и кое-кто из литбешеных объявит себя здешним патриотом, призывая власти к расправе над вчерашними шовинистами за недостаточность патриотизма (и выжидая, как всегда, удобного момента для сведения счета с инакомыслящими, удушения их). Ведь так они и понимают свободу - как разжигание любыми средствами разрушительных действий.

* * *

Казалось бы, какое поле деятельности для "творческого потенциала" - обретенная свобода! Начнем с тех, кто вырвался из постылой России и у кого развязались руки для, так сказать, творческого полета. И какой же результат? Как-то по телевидению (назову даже дату - за полночь 18 декабря 1993-го) передавали встречу за "круглым столом" сочинителей-эмигрантов, беседовавших на тему "Свобода и творчество". Разумеется, на полную катушку обличался "тоталитаризм", якобы выбросивший их из "этой страны". Иные выступления сопровождались чтением стихов, явно бездарных. Всех переплюнула как жертва "тоталитаризма" пожилая дама, поведовавшая бесстрашно историю о том, какую роль сыграла в ее писательской судьбе свобода. Живя в Советском Союзе, сочиняя книгу об известной поэтессе, она никак не решалась написать о том, что данная поэтесса - лесбиянка. И только уехав в Америку, она преодолела свое внутреннее рабство, привитое в рабской стране, и с чувством внутренней свободы написала о поэтессе то, чего раньше не могла сказать. Собеседники сочувственно кивали своими пожилыми головами. Оказывается, свобода и не может дать подобным писакам ничего другого, как только со смаком мусолить истории о лесбиянках, гомосексуалистах и т. д.

Вкусившие свободу эмигранты "третьей волны" вроде бы имеют все возможности для того, чтобы проявить свою "творческую личность", которую, по их словам, душили в покинутой ими стране. Но, увы, худо обстоят дела с "невостребованными гениями", хотя самомнения невпроворот. Так, оставшийся до старости "звездным мальчиком" шестидесятых годов из журнала "Юность" американец В. Аксенов вещает об отсталости русской литературы: "Я часто затрагиваю эту проблему на занятиях с американскими студентами. В целом мы соглашаемся, что почти до конца XIX века Россия в культурном отношении была страной с запоздалым развитием... Это касалось и гигантов. Не случайно Толстой позаимствовал заглавие "Войны и мира" из "La Guerre et Paix" Прудона*, а Достоевский воспользовался достижениями великого европейского психологического романа, которые прекрасно знал". Для автора неважно и то, что все крупнейшие писатели мира, в том числе и американские, преклонялись пред великими художественными открытиями русской литературы. По цивилизаторской логике, и эти крупнейшие писатели мира отстают, как все прошлое, от прогресса (есть даже такое понятие в литературоведении: "прогресс литературы") и устаревают, стало быть, их оценки ничего не значат ныне.

Я не думаю, что это написано "по злобе" к русской литературе, просто автор, поживя за океаном, усвоил расхожие стандарты американской цивилизации и смотрит уже на все другое, отличное от этих стандартов, с наглым превосходством. В Америке издаются карманные "Преступление и наказание", "Война и мир", от которых остаются "рожки да ножки", "занимательные острые истории", все остальное - психологическая глубина, объемность характеров, все то, что сами классики называли "внутренним содержанием", - снимается, как ненужный балласт. Таким балластом кажется новоиспеченному американцу уже и вся русская литература.

Вообще любопытно видеть, как через литературный паноптикум эмигрантов "третьей волны" проявляются особенности западной цивилизации. В журнале "Москва" (№ 2, 1994) напечатана статья одного из таких эмигрантов, давно живущего в Германии, работающего там (как и здесь, до выезда) преподавателем русской литературы. Автор рассказывает о том, как он хорошо материально живет в новой для него стране, где, по его словам, нет и того хамства, от которого он страдал здесь. И как о мелочи замечает, что все шестнадцать лет работы у него не было с немецкими коллегами ни одного разговора, выходящего за рамки учебной программы. Лично я был крайне удивлен, когда на конференции в Италии, посвященной теме "Данте и Беатриче", выступивший профессор Римского университета битый час пересказывал фабулу одной литературной любовной истории и ничего, кроме этого, не сказал. Это значилось "темой доклада". К такому же формальному, школярскому пересказу текста сводились и выступления остальных итальянцев. На мои недоумения мой соотечественник, часто бывавший за рубежом, хорошо знающий "методологию" западных исследователей, отвечал мне: "Это везде так на Западе". Но дело, видимо, не только в методологии.

Говоря по-современному, мы, русские, действительно отстали от того, что называется "цивилизацией", "прогрессом". Эта цивилизация (имеется в виду европейская, американская) выработала свой особый интеллектуальный тип, тип мышления, резко отличающийся от нашего, русско-православного типа. Нас не считал бы "отсталыми", скажем, Паскаль, великий французский ученый, религиозный мыслитель, для которого высший смысл человеческого бытия - духовно-нравственные ценности, жизнь с Христом. Но для Вольтера, "просветителя", для западной цивилизации - мы в самом деле отсталая нация, потому что все еще не поглощены материалистическим идолопоклонством, исключительно потребительскими интересами. Мы еще не забыли, что для христианства никогда не было идеалом, целью человеческого бытия устроение только здешней, земной жизни, самозакрытость ее, лишенная таинственных связей с миром, вечностью. Не для того сотворена Вселенная, по образу Божию человек в ней, чтобы он в конце концов сделался плоскостным существом по имени "буржуа" и духовно омертвел в своем "прогрессе и процветании".

Европа, Запад пошли путем не Паскаля, а Вольтера (а еще далее из глубины времени - возрождения), поставив в центре мироздания человека с его безграничными "хотениями" (говоря на церковном языке, привязанностями к "похоти мира"). Для этого нового, просветительского, "цивилизованного" типа сознания уже как нелепость воспринимается то, что сказано самим Христом о душе человеческой, дарованной нам единственной вечной ценности, о тщете накопительства, о суетности наших мелких земных забот.

"Свобода слова!", "Отмена цензуры!" - с оглушающей сенсационностью было объявлено перестройщиками, "демократами". Бесцензурность - конечно, вещь недурная, только вот в каких целях она вводится? Известно, что Пушкин видел в цензуре и нечто положительное для писателя, понуждающее его искать такие средства скрытой выразительности, которые могут углубить смысл сказанного. Ужасная в глазах либералов "николаевская цензура" не помешала полностью раскрыть свой гений Пушкину и Гоголю, и Белинский довольно свободно "неистовствовал" в своих печатных статьях, выказывая в них больше серьезности и основательности, чем в бесцензурном юношески горячительном письме к Гоголю.

Отмена цензуры была выгодна самим перестройщикам, "демократам", захватившим все средства массовой информации - телевидение, радио, газеты, журналы - и обрушившим на страну ливень лжи, обмана, клеветы на прошлое народа. Голос патриотических изданий с ничтожным тиражом здесь тонул в реве разрушителей. Поистине чума растления охватила страну - от культа порнографии до внедрения уголовного образа жизни с апофеозом новых "героев нашего времени" - мафии, ворья, грабителей, с презрением к честному труду, к творческим способностям человека. Если после октябрьского переворота в 1917 году лозунгом стало: морально все, что служит делу революции, то ныне, в условиях "новой революции", так же морально все, что идет на потребу "рынку", "реформам". Никакого рынка, никаких реформ нет, под прикрытием этих слов ведется яростное, планомерное разрушение того, что осталось от нашего великого государства. И "свобода слова" сыграла решающую роль в этом грандиозном погроме.

Но что дала эта "свобода слова" тем, которые о ней так много кричали, писакам-"демократам"? Она окончательно выжгла в них души (и без того опустошенные), заменив их автоматами. И при цензуре, в "застойное время" появлялись у нас подлинно художественные произведения ("деревенская литература"). Что же могут противопоставить им нынешние литературные "демократы", дождавшиеся вроде бы своего часа? Да ничего, кроме бешеной ненависти к "красно-коричневым", а точнее - ко всем тем здоровым национальным силам, которые стоят на пути нынешних завоевателей России. За десять бесцензурных лет - ни одной заметной вещи, вся "творческая энергия" ушла на захват писательского имущества, на судебные кляузы (сравниваемые ими с фронтовым героизмом), на провокационные науськивания властей - решительно расправляться с народом (встреча "интеллигенции" с Ельциным перед октябрьским кровопролитием). Да и демократия, свобода слова обернулись дьявольским наваждением, профанацией, и сколько же при благоприятных переменах потребуется времени, чтобы очистить от этой чумной "свободы" атмосферу русского Слова, оздоровить его экологию.

Как-то, еще во времена "застоя", на съезде писателей в разговоре со мной Виктор Лихоносов признался, что ему близок язык "Журнала Московской Патриархии" итаким языком следовало бы писать. Имелась в виду, видимо, сама духовность языка, необычная в то время на фоне господствующих светских печатных изданий. В настоящее время с разрешенной "духовностью слова" таковая выглядит в сочинениях патриотов зачастую православно-стилизованной, где не дух живит, а буква мертвит - расхожая церковная лексика без внутреннего религиозно-духовного наполнения. В оккупации "свободы слова" мы должны сосредоточиться на слове, идущем от свободы христианской, духовно благодатном, но и остром как меч, непримиримом к "демократическому" злу. Не "метать бисер перед свиньями", не ввязываться в вакханалию бульварной прессы, а сосредоточиться над тем, что можно назвать подвижничеством слова. Преподобный Исаак Сирин, касаясь "таинства свободы", говорил, что "свобода возможна только через подвиг, - осуществляется и закрепляется именно в подвиге". Но какая может быть, с этой точки зрения, свобода у нынешних крикунов ее, знаменитых иного рода "подвигами". Это не свобода, а рабство разбоя, стяжательской лихорадки, социального цинизма ("убей бедного"), самоубийственной для творчества злобы. Удивительно, но это так, что в "застойное" время в известном смысле было больше свободы, чем теперь, ибо внешне запретное (религия) уводило человека вглубь, давая ему большую возможность внутреннего выбора, в то время как теперь, с "плюрализмом", со всеобщей относительностью, человек оказывается под давлением, неизмеримо затрудняющим выбор.

Именно от духовного подвижничества в первую очередь и зависит сила нравственного воздействия слова. Величайший художественный гений наш Толстой, неотразимо действующий на нас как творец образов, не достигает этого как религиозный моралист. Любопытно сравнить то впечатление, которое производит одновременное чтение, например, писем к монашествующим, мирским лицам оптинского старца Амвросия и статьи Толстого на церковно-религиозные темы (в частности, статья о "догматическом богословии" митрополита Макария). После языка старца, этого поистине духовного экстракта, целебно накладываемого, как бальзам на душу, врачующего ее, толстовский моралистический язык воспринимается, прошу прощения, как копошащийся клубок страстей. И это понятно, ибо необузданность этих страстей не от подвижничества христианина, а от гордыни человека, вознамерившегося объявить себя создателем новой религии, не признающего Христа за Бога (а только за человека), высмеивающего Евхаристию, как спектакль (в романе "Воскресение"), издевающегося над теми, кто признает Троицу. Как здесь не вспомнить мудрых слов Александра Николаевича Островского, который говорил Толстому, составившему из четырех Евангелий "свое", пятое: "Ты романами и повестями велик, оставался бы романистом, а если утомился - отдохнул бы, на что взялся умы мутить, это к хорошему не поведет".

Богословские умствования нередко говорят уму и сердцу читателя гораздо меньше, чем безыскусные, идущие от наивной веры простонародные представления о тех же "предметах". Автор "Софиологии смерти" Сергий Булгаков пишет о том, что видит, испытывает человек после смерти: "В смерти и по смерти человек видит свою протекшую жизнь, как целое. Это целое есть уже само по себе суд, поскольку в нем выясняется общая связь, содержание и смысл в свете правды Божией. Это есть суд "совести"... Это еще не есть суд окончательный, который возможен лишь в связи со всей историей всего человечества, но ограниченный и индивидуальный. Он и зовется обычно в богословии "предварительным судом". Его предварительный характер относится как к его лишь индивидуальному характеру, так и к его неокончательности, поскольку бестелесное существование в загробном мире еще не выражает полноты бытия человека. Предварительный суд ("хождение по мытарствам") есть загробное самосознание и проистекающее из него самоопределение".

Но почитайте духовные стихи об "исходе души из тела", где нет этой богословской "спасительной неопределенности", и увидите, сколько в них подлинной наивной веры в Божие милосердие к нашим грешным душам.

В ходу ныне богословские умствования с приправой сомнительных научных, литературных ссылок. Особенно усердствует в таких "современных" проповедях диакон Андрей Кураев. Взять хотя бы его статью "Грехопадение" (журнал "Человек", 1993, № 5, 6; 1994, № 1). Здесь целый цветник партикулярных имен, долженствующих подтвердить богословские мысли автора. В окружении святителя Феофила Антиохийского и преподобного Марка Подвижника - имя В. Набокова (не раз повторяемое). Один голос сменяется другим, как в христиански-двусмысленной, под античными масками, оперетке Оффенбаха: М. Мамардашвили (дважды), С. Аверинцев (дважды), М. Цветаева (дважды), М. Гершензон, А. Мейер, А. Лосев, А. де Сент-Экзюпери, Р. Гароди... Вся эта духовная какофония - рядом с отцами Церкви, православными святыми.

В нынешнем духовном, культурно-идеологическом, вообще всеобъемлющем кризисе (и не только национальном, но и мировом) публицисты, мыслители ищут пути выхода из него. В истории Православия на Руси известна та роль науки, которая первоначально была взята, так сказать, на вооружение богословами Киево-Могилянской Коллегии в XVII веке. Имевшие целью "научную" борьбу с иезуитами, киево-могилянские богословы сами подпадали под власть их "методы", под влияние нового, светского элемента, западноевропейской науки. Их проповеди пестрят сравнениями самых разнородных предметов, натянутыми сближениями, искусственными научными толкованиями. "Магнит, - говорит одиниз таких проповедников, - притягивает к себе железо; если бы кого-нибудь ранили пулею, которую нельзя было вынуть, или стрелою, острие которой осталось в теле, тогда извлекают и то и другое прикладыванием магнита к ране. Так и Христос притягивает к себе грешных..." Подобные сопоставления напоминают мне однажды мною увиденное, вроде бы далекое от этого "железа", но внутренне сходное по своей рационалистичности. В одном из костелов Львова (это было лет двадцать тому назад) я увидел, как прихожане подходили к кружке, бросали в нее монеты, и каждый раз в ответ на это венчавший кружку металлический ангел с благодарностью кивал своей головкой. Меня тогда резанула слишком утилитарная реакция ангела на каждое подношение. Так, видимо, и некоторой науке надо непременно убедиться в осязаемости явления, и если ангелок не кланяется, то не напрасны ли все жертвы налогоплательщика.

Десятилетия материалистической диктатуры в нашей стране сделали свое дело, привив ученым гордыню, всезнайство, презрение ко всему, что не влезает в их формулы и теоретические схемы, в рамки мыслительного аппарата. Н. М. Карамзин писал, что "смирение в политике вредно". Но оно, смирение, необходимо людям науки, творчества. По словам ученого и богослова, "истинное знание - несовместимо с гордостью. Смирение есть непременное условие возможности познания Истины... Только смиренный ученый, как и смиренный религиозный мыслитель, помнящие всегда слова Спасителя - Без меня не можете творить ничего и Я есмь путь и истина и жизнь, - способны идти правильным путем (методом) к познанию Истины". По словам Ивана Ильина, "настоящий ученый знает, что наука никогда не будет в состоянии объяснить свои последние предпосылки или определить свои основные понятия, напр., точно установить, что такое "атом", "электрон", "витамин", "энергия" или "психологическая функция"; он знает, что все его "определения", "объяснения" и "теории" - суть только несовершенные попытки приблизиться к живой тайне материального и душевного мира". И добавим: то, что наука считает своим открытием, истиной в последней инстанции, - может свидетельствовать только о ее слепоте, вроде того модного ныне учения о ноосфере, как некой околоземной разумной пленке, продукте человеческой цивилизации, замкнутой в самой себе, не имеющей выхода в бесконечность, в таинственность Божьего творения. И не будь иррациональных миров, духовных бездн наподобие Достоевского (кстати, смиренного христианина), все эти "ноосферы" задохнулись бы в своей приземленности.

Самонадеянность научной мысли, горделивого разума издавна вызывала обратные действия. Вступивший в 1840 году на престол прусский король Фридрих Вильгельм IV, чтобы искоренить "драконов посев гегелевского пантеизма, ложного всезнайства", сокрушить "гегелингскую банду", пригласил Шеллинга для чтения лекций в Берлинский университет. Безграничному рационализму, безбожному панлогизму Гегеля Шеллинг противопоставил "философию откровения", основанную на религиозных началах.

Известно, что своей нестерпимой парообразной логистикой Гегель породил своего непримиримого противника - Кьеркегора, одного из родоначальников экзистенциализма. В русской жизни всякого рода антихристианская "научность" всегда вызывала здоровое чувство противодействия, уход во временный духовный "изоляционизм". Сам глубокий консерватор, Аполлон Григорьев считал нужным упрекнуть хорошего русского писателя М. Загоскина (ценимого Пушкиным за роман "Юрий Милославский, или Русские в 1612 году") в застое: Загоскин считал, что после Евангелия не обязательно читать немецких философов. Верный сын Православия Иван Аксаков признавался, что он два года ничего не читал (конечно же имея в виду ненасыщающую душу словесность). Вспоминается, как покойная Валерия Дмитриевна Пришвина, жена известного русского писателя, говорила мне, что, живя во время войны в эвакуации, они с Михаилом Михайловичем читали только Библию.

Исихасты безмолвием своим, сосредоточенностью внутренней удалялись от мира, чтобы, стяжав силу духовную, благодать, вернуться в мир и активно действовать в нем.

* * *

Кто-то из русских, встречавшийся с Карлейлем, английским историком, мыслителем, вспоминал, как тот высоко ценил .способность русского народа подчиняться государственным интересам. Конечно, не следует абсолютизировать это свойство, с одинаковым основанием можно говорить и о том, что нет, пожалуй, другого народа, как русский, в котором так сильно была бы развита потребность в духовной свободе, в той бездне ее, которая завораживала, ужасала Достоевского ("широк человек", точнее сказать, "широк русский человек", три мира братьев Карамазовых с их глубинами ума и сердца, где "дьявол с Богом борется"). В русской истории были "пугачевщина", призывы "к топору" и прочее. Но бесспорно и то, что именно благодаря государственному инстинкту русского народа и стало возможным создание государства, раскинувшегося в середине прошлого века на трех континентах. Поэтому-то главной целью "демократической" "свободы слова" и стало "разгосударствление" сознания народа. Враги России ликуют: занимавшая до "перестройки" шестую часть земной суши, ныне, с разрушением целостного государства, она сократилась до седьмой части. Но и это только разжигает наших врагов, спешащих расчленить Россию на десятки "государств".

Теперь мы узнали, испытали на собственной шкуре, что такое жить без государства, без ответственной государственной власти. Вот она, свобода от "государственных пут", свобода народа оказаться беззащитным перед грабителями, убийцами, свобода десятков миллионов русских невольников в новоиспеченных "государствах", свобода разбоя, бесконтрольного обогащения нуворишей-уголовников и невиданного разорения народа. Мы пожинаем плоды не только проигранной идеологически психологической войны с Америкой и их здешней агентурой, но и собственного исторического легкомыслия, того государственного нигилизма, которого не избегнули даже лучшие русские люди (как, например, славянофилы, противопоставлявшие "землю", народ как выразителей внутренней свободы - власти, государству). Насколько русское либеральное сознание поражено этой антигосударственностью, показывает такой поразительный факт. На открытом в 1862 году в Новгороде памятнике "Тысячелетие России", где представлены выдающиеся личности России - от государей до полководцев, писателей, - нет фигуры Ивана Грозного. Либеральная традиция в оценке Грозного была так сильна, что ему отказывалось место в тысячелетней истории России. И кому же? Государю, при котором Русь расширилась до необъятных пространств (Казань, Астрахань, Сибирь), стала мощным централизованным государством, центром Вселенского Православия. Известно (об этом писалось в последнее время), как тенденциозно выставляется жестокость Ивана Грозного при умолчании того, насколько несравненно большими жестокостями, злодеяниями отмечено правление европейских монархов того же времени. Но столетиями повторяется легенда о фантастической тирании Грозного, запущенная его злейшим врагом, изменником Курбским, потомком ярославских князей, который хотел бы вернуть Россию к временам удельных княжеств. И то, что царь пресек эти разрушительные стремления, породило историческую ненависть к нему со стороны врагов централизованного государства, но это же и вызвало сочувствие народа, в эпической памяти которого он остался не тираном, а Грозным. (Вообще в народной памяти живет, пожалуй, самое существенное в исторической личности. Сталин - хозяин. Хрущев - кукурузник. Горбачев - меченый. Ельцин - Борис Стаканович.)

И ныне имя Грозного вызывает клевету всех тех, кто ненавидит Россию, вроде того эмигранта "третьей волны", который в статье (журнал "Звезда", 1994, № 2) свои извращенческие наклонности хулигански переносит на русского царя. Мы проклинаем, как тира на, великого русского государственника Ивана Грозного, а наши "оппоненты" примерно хранят память о "своих", как это показала недавно юбилейная статья в "Независимой газете", посвященная трехсотвосьмидесятилетию со дня гибели "воренка" - малолетнего сына иудея Лжедмитрия II - с присовокуплением, что не явилось ли уничтожение царских детей в 1918 году возмездием за гибель "воренка".

Высокое представление о личности Ивана Грозного как величайшего государственника дает статья митрополита Санкт-Петербургского и Ладожского Иоанна (журнал "Наш современник", 1993, № 6).

Брошенный недавно акулий призыв к местным властям: "Берите суверенитета столько, сколько проглотите!" - возвращает нас ко временам удельных княжеств. Курбские могут торжествовать. Факт, возможно, мелкий, но симптоматичный: в "застойные" времена в литературной критике возник шум но поводу одного стихотворения о Курбском, где измена этого князя оправдывалась тиранией Ивана Грозного. В текущем году автор, написавший в свое время это стихотворение, удостоен Государственной премии России. Новые времена - новые песни...

"Демросы" ("Демократическая Россия", куда входил и Ельцин, русофобская преступная организация) целью своей поставили (и делают все для ее достижения) расчленение России на десятки "суверенных государств". При этом наши враги орудуют все тем же "аргументом" - о вреде тоталитаризма для народов. Но вот еще не убит медведь, а шкуру делят даже и те, кто не имеет никакого отношения к России. Некий Л. Дородницын в статье "Национальное государство или империя" ("Независимая газета", 1993, 28 декабря) фантазирует: "Территория Федерации имеет ряд особенностей. Русских здесь 80% населения, однако на долю исконно русской земли приходятся всего несколько процентов. Кроме классических нацменьшинств типа евреев или армян на территории множество коренных народов... Возможно, в интересах России надо будет отделить некоторые части... И задача России - не толкать историю назад, к империи, а не упускать свои шанс стать одной из "обычных" стран, за которой будущее".

Шизофреническая мечта поповых-старовойтовых о разделении России на полсотни государств, оказывается, не дает покояих соплеменникам. Попробовали бы они публично помечтать в Америке о таком же "шансе" (так сказать, в интересах уничтоженных там коренных народов) - их бы быстренько упекли в дурдом. Зато какая забота о "классических нацменьшинствах", которые вовсе и не хотят быть таковыми, а претендуют на роль коренных... По телевидению (18 декабря 1993-го), за полночь, выступал некий еврей-эмигрант, отвечавший на вопросы телезрителей. Один из них спросил: надо ли евреям эмигрировать, покидать места, где они - коренные жители. Назвал Хазарию, как "исконную землю" иудеев, - это нынешняя Кубань, Ростовская область, прикаспийские, горские территории. Это ли не "имперское сознание" того племени, которое Пушкин назвал "неразумными хазарами". Запущена идея "Великой Хазарии", и уж там-то, осуществись этот бред, не будет пощады "некоренным" (хотя сами-то иудеи были пришлыми, как, впрочем, и в древнем Израиле).

Претендуют на государственность (каковой никогда не было) и представители немцев Поволжья; академик Б. Раушенбах, радовавший нас знанием русской иконописи, вдруг обернулся "псом-рыцарем", требующим создания независимого немецкого государства на Волге. Представьте, установи сие "государство" дипломатические отношения с Германией, и вот вам, как для Гитлера судетские немцы, - повод для вмешательства во внутренние дела России, для агрессии.

Свобода никогда не падала как случайный дар к ногам народа, она завоевывается. Республики бывшего Советского Союза, которые ныне так крикливо носятся со своей независимостью, не добились ее собственными силами, а получили через предательство главарей разрушенного великого государства. И сомнительно, чтобы таким образом украденная независимость стала исторически необратимой.

О живучести великодержавной идеи свидетельствует откровенный визг "демократов" против всего русского как ядра империи. Враги торжествуют, полагая, что великое государство сокрушено. Но сокрушено ли русское имперское сознание? А ведь без соотнесенности с этим преждевременно делать какие-то окончательные выводы.

"Демократическая" пресса, журналы заполнены статьями на тему "тоталитаризма и демократии". С видимостью научности авторы пускаются в рассуждения о происхождении самого понятия "тоталитаризм", об его исторических истоках, но смысл всех этих изысканий всегда сводится к одному и тому же; к добиванию под видом угрозы тоталитаризма "остатков" российской государственности после распада Советского Союза. Определение "тоталитарное государство" включает в себя у разных исследователей разный набор признаков, но общим признается абсолютное господство государства во всех сферах социальной и даже личной жизни людей. Тоталитарными режимами, при всем их несходстве, называют, прежде всего, фашизм в Италии, нацизм в Германии, сталинизм в Советском Союзе. В обилии оценок и спекуляций на этот счет совершенно не затронуто одно обстоятельство, которое, на мой взгляд, представляет несомненный исторический интерес. Это те силы, которые противостояли в названных странах тоталитаризму. Известна та легкость, которая сопутствовала (с помощью итальянского короля) приходу к власти Муссолини. Гитлеру не стоило особого труда разделаться с Тельманом, заточив его в тюрьму. Совсем иное положение было у Сталина, блокированного несметным легионом "интернационалистов"-эмигрантов с их теснейшими международными связями, одержимых ненавистью к России, жаждой превратить ее в "костер мировой революции", история борьбы "провинциала" Сталина (крайне редко выезжавшего за границу) с этой международной сплоченкой, победа над ней представляется просто необъяснимой загадкой, свидетельствуя об особых, исключительных качествах этой личности и в то же время развевая миф о мировом всемогуществе этих сил.

Журнал "Молодая гвардия", 1994, № 7, 8
 

ВЕЛИКАЯ ПОБЕДА
И ВЕЛИКОЕ ПОРАЖЕНИЕ
 

Да, именно нашему поколению, воевавшему с гитлеровской Германией, выпало на долю испытать небывалую за всю тысячелетнюю историю России радость Победы и язвящее душу нынешнее унижение побежденных. Как сейчас вижу залитую ликующим народом Манежную площадь в день Победы 9 мая 1945 года, рядом с Московским университетом (где я тогда, после ранения, учился) - здание тогдашнего американского посольства, с балкона которого американцы машут руками, приветствуют нас, тогда еще своих союзников. На Красной площади, куда трудно пробраться, кажется, целое море голосов, звуков, слышимый на весь мир бой Кремлевских курантов. Вечернее небо в огнях салюта, напоминавших мне тогда прочерки, дуги трассирующих пуль на невидимом горизонте, когда мы ночью шли на передовую...

И вот вспоминаю своих университетских товарищей-фронтовиков: Сергея Морозова, выкидывающего правую, негнущуюся, ногу как на параде; Андрея Сутягина с висящей, как плеть, парализованной от ранения рукой; Николая Венгеренко, без правой руки, с поднятой кверху левой, когда с пафосом декламировал нам своего любимого шекспировского "Гамлета"; Василия Цигуро, с протезом вместо правой руки и искалеченным запястьем левой (сам я был ранен и контужен осколком мины на Курской дуге). Вспоминаю и Николая Урусова. До сих пор я думаю: какими были бы в жизни мои молодые дяди по матери - Миша, двадцатичетырехлетний майор-артиллерист, погибший от прямого попадания бомбы в блиндаж в феврале 1943 года; двадцатилетний Костя, сгоревший в танке под Веной в конце апреля 1945 года, за несколько дней до окончания войны. Мой третий дядя - Алексей Анисимович вернулся с войны живым-здоровым, но с жутковатым блеском в глазах, когда вспоминал виденное; умирал еще не пожилым человеком от инфаркта в такой длительной, мучительной истоме, что, может быть, жалел, что не принял легкую смерть на войне.

Годами мечталось мне посмотреть, что же это за "логово зверя" - Германия, откуда в самом начале войны через наш мещерский поселок Екшур в один и тот же поздний вечерний час летели с далеким тревожащим гулом самолеты бомбить город Горький; "логово", откуда вторглись в нашу страну вражеские полчища, и уже осенью сорок первого передовые части их стояли недалеко от наших мест. А я, учившийся в восьмом классе, напечатал в местной районной газетке заметку: какая патриотическая семья у моего дедушки, какие у него все сыновья замечательные коммунисты - кто партийный работник, кто командир Красной Армии, и пришедший с фабрики дед, узнавший о напечатанной заметке, вовсю разругал меня, и поделом: немцы стояли рядом, могли войти в поселок в любой час, и не миновать бы мне и родителю расхваленных коммунистов виселицы. Но тогда об этом и не думалось: или такими безоглядными патриотами мы были воспитаны, или это было от моего легкомыслия, не знаю, что и сказать.

И вот мне через много лет после войны довелось (дважды) побывать в "логове зверя". В первый раз с особой обостренностью все виделось как будто из того, военного времени, все хотелось представить, что делалось здесь, когда шла война. Видно, в том загородном садике, куда нас привезли, царила такая же немецкая аккуратность в ухаживании за цветами и такой же нарядный гном восседал на грядке, как некий сентиментальный образ благополучного домашнего очага. Но острее всего я чувствовал то военное время, когда находился рядом с тогдашним ректором Лейпцигского литинститута (мизерного по количеству студентов), по приглашению которого мы, преподаватели и студенты Литинститута имени Горького, приехали в ГДР. Этот ректор, плотный, бюргерского склада, с тяжелым взглядом немец по фамилии Шульц воевал в России, был пулеметчиком, и меня не покидала мысль, когда я видел его, говорил с ним, - не он ли строчил из пулемета во ржи в первый день нашего наступления на Курской дуге (в начале августа 1943 года) и сколько выкосил он за войну наших людей?

Второй раз я попал на немецкую землю спустя десять лет, в канун "падения Берлинской стены". Ректор был уже другой, явно озабоченный своими мыслями при встрече с нами, мне даже показалось, подавленный ими. На стене его кабинета висел еще портрет Хонеккера (как оказалось впоследствии, благородного коммуниста в отличие от "наших" предателей горбачевых), но генсеком был уже другой. Один из молодых немецких преподавателей выкрикивал нам: "Мы не хотим его. Мы хотим Горбачева!" Местные писатели, пригласившие нас в бар, говорили нам, что они за социализм, что немцы хотят жить при социализме, а в это время, как и вчера и позавчера, улицы Лейпцига запруживались демонстрантами, организованной, окончившей рабочий день людской массой. почуявшей резкую перемену в политической погоде, чем можно воспользоваться для "бархатной революции".

* * *

При "перестройке", при "демократах", при Горбачеве - Ельцине произошло то, о чем мечтал Гитлер и что не удалось ему сделать, - расчленение России, русского народа, обреченного на геноцид. Начатая десять лет тому назад Америкой со здешней "пятой колонной" заключительная операция многолетней "холодной войны" с Россией включала в себя и развенчание нашей Победы над гитлеровской Германией, великого исторического подвига нашего народа. В "демократических" средствах массовой информации начался "отстрел" героев войны, составляющих национальную гордость России, безудержное наглое глумление над русским воином-победителем, над нашими историческими святынями. Все это в согласии с заокеанской пропагандой, оболванившей американцев до такой степени, что те, особенно новые поколения, даже не знают, что против гитлеровской Германии воевала Россия, и думают, что только Америка героически сражалась с Германией и победила, - об этом телепередачи, фильмы, статьи. Мы помним, как было встречено в Америке нападение Германии на Россию. На второй день войны, 24 июня 1941 года, в газете "Нью-Йорк таймс" было напечатано следующее заявление одного из сенаторов: "Если мы увидим, что выигрывает Германия, то нам следует помогать России, а если выигрывать будет Россия, то нам следует помогать Германии, и таким образом, пусть они убивают как можно больше..." Имя этого сенатора - Гарри Трумэн, ставшего в конце войны, после смерти Рузвельта, президентом США, отдавшего приказ об атомной бомбардировке японских городов Хиросимы и Нагасаки. В сущности, этой же политикой натравливания государств друг на друга, выжидания, пока они не обессилят к выгоде третьей стороны, руководствовались янки (вместе с англичанами) и в отношении открытия второго фронта в Европе. В послании И. В. Сталина президенту США Рузвельту, отправленном 11 июня 1943 года, говорится: "Теперь, в мае 1943 года, вами вместе с г. Черчиллем принимается решение, откладывающее англо-американское вторжение в Западную Европу на весну 1944 года. То есть - открытие второго фронта в Западной Европе, уже отложенное с 1942 года на 1943 год, вновь откладывается, на этот раз на весну 1944 года. Это Ваше решение создает исключительные трудности для Советского Союза, уже два года ведущего войну с главными силами Германии и ее сателлитов с крайним напряжением всех своих сил, и предоставляет Советскую Армию, сражающуюся не только за свою страну, но и за своих союзников, своим собственным силам, почти в единоборстве с еще очень сильным и опасным врагом".

Преследуя свои цели мирового господства, руководители США и Англии не могли не отдать должное героической борьбе русского народа против гитлеровской Германии. Высокие слова на этот счет высказывал Рузвельт. Черчилль постоянно и в годы войны, и в послевоенное время подчеркивал свое "сильное восхищение и уважение к доблестному русскому народу, к своему боевому товарищу маршалу Сталину". Им вторили военные деятели Запада. Эйзенхауэр (главнокомандующий вооруженными экспедиционными силами союзников в Европе) признавал: "Кампании, проведенные Красной Армией, сыграли решающую роль в поражении Германии". Фельдмаршал Великобритании Монтгомери: "Россия совершила великий военный подвиг - Россия в тяжелом единоборстве почти один на один с наступающими гитлеровскими армиями приняла на себя всю силу германского удара и выстояла. Мы, англичане, никогда не забудем подвига России". Де Голль, генерал разгромленной немцами в считанные дни французской армии, говорил в самый разгар гитлеровского наступления в России: "...Я позволю себе высказать мое восхищение непоколебимым сопротивлением русского народа, равно как и храбростью его армий и их полководцев. Бросив всю свою мощь против агрессора, СССР дал всем ныне угнетенным народам уверенность в своем освобождении".

По окончании войны американо-английские империалисты объявили "холодную войну" нашей стране. Сталин так оценил известную "фултонскую" речь Черчилля: "Гитлер начал дело развязывания войны с того, что провозгласил расовую теорию, объявив, что только люди, говорящие на немецком языке, представляют полноценную нацию. Г-н Черчилль начинает дело развязывания войны тоже с расовой теории, утверждая, что только нации, говорящие на английском языке, являются полноценными нациями, призванными вершить судьбы мира... Английская расовая теория приводит г-на Черчилля и его друзей к тому выводу, что нации, говорящие на английском языке, как единственно полноценные, должны господствовать над остальными нациями мира. По сути дела, г-н Черчилль и его друзья в Англии и США предъявляют нациям, не говорящим на английском языке, нечто вроде ультиматума: признайте наше господство добровольно, и тогда все будет в порядке, - в противном случае неизбежна война".

В своих мемуарах Черчилль вспоминает слова Сталина, сказанные за обедом во время Ялтинской конференции: "В союзе союзники не должны обманывать друг друга. Быть может, это наивно? Опытные дипломаты могут сказать: "А почему бы мне не обмануть своего союзника?" Но я, как наивный человек, считаю, что лучше не обманывать своего союзника, даже если он дурак. Возможно, наш союз столь крепок именно потому, что мы не обманываем друг друга; или, быть может, потому, что не так уж легко обмануть друг друга?.. да будем мы как можно более откровенны". Обмануть Сталина было трудно, но он всегда был откровенным, верным союзническому слову, в отличие от американско-английских политиков, действовавших в отношении России путем обмана (оттягивание обещанного открытия второго фронта, испытания атомной бомбы, тайные, в обход русского союзника, американо-английские соглашения о войне с Японией).

Сталин превыше всего ставил не интернационалистски-революционные, а именно национальные, государственные интересы. Во время войны в мае 1943 года был ликвидирован Коминтерн (который Сталин до этого называл "лавочкой"). По свидетельству Джиласа, встречавшегося со Сталиным, Сталин был решительно против восстания в послевоенной Греции, требуя "свернуть его". Он считал (в послевоенное время), что социализм возможен и в Англии при короле. Таким образом, в практической политике Сталина, в его реальном отношении к международным вопросам не было места идее мирового коммунистического господства. Напротив, идеей мирового господства были одержимы финансово-политические воротилы Америки, Запада. "Новый порядок", обозначенный на американском долларе с усеченной масонской пирамидой, стал всепроникающей диктатурой в мире. Что это за "новый порядок" мы видим и ныне, являясь свидетелями наглого вмешательства США во внутренние дела других стран, свержений неугодных режимов, истребления мирного населения в навязываемых войнах (вроде "Бури в пустыне" в Ираке), поощрения, при всемирной болтовне о "правах человека", о "демократии" - кровавых расправ антинародных властей над защитниками закона, парламента (расстрел Дома Советов 3 октября 1993 года), агрессивного внедрения в жизнь других народов сатанинского культа доллара, массовой культуры, выхолащивающей все духовное в человеке. Американизм духа, как дыхание антихриста, поражает все окружающее, превращая в песчаную пустыню, в мертвую зону оазисы народных культур, истребляя всякие проблески идеала, добра. И насколько же надо быть отравленным лицемерием, цинизмом, чтобы при этом судить других в качестве высшего нравственного арбитра, как это делают политические главари Америки вроде Рейгана, клеймившего нашу страну как "империю зла".

* * *

В США выходят фильмы, книги о второй мировой войне, где совершенно умалчивается не только решающая, но вообще какая-либо роль России в разгроме гитлеровской Германии. Американские школьники согласно опросу если и слышали о второй мировой войне, то представляют ее так, что только одна Америка воевала с Германией и победила ее. В нашей стране, при всем желании американских наймитов - здешних "демократов" предать забвению героическое прошлое народа, - сделать это не так легко, но все делается для этого. Извращается история войны, оглупляется русский солдат, облагораживаются захватчики, в фашизме обвиняются уже не немцы (как некогда, в конце войны, они поголовно обвинялись в этом литератором Эренбургом, требовавшим поголовнойже расправы над ними), а русский народ, который спас миллионы евреев от нацистского истребления и в благодарность за это заслужил лютую ненависть их нынешних отпрысков.

"Переоценка" событий минувшей войны даже вроде бы и в очевидных документах не очень, в сущности, меняет нашего прежнего представления о войне. Недавно вышла книга "Скрытая правда войны. 1941 год" (в серии "Россия в лицах, документах, дневниках"). Редкие фотографии: вступление без сопротивления вражеского конного отряда в одно из сел под Киевом; пулеметный расчет противника во время боя; немецкие солдаты прочесывают местность после авиационного налета; добровольная сдача в плен красноармейцев-эстонцев; советские воины, плененные при выходе из окружения; пленные советские летчицы; взятые в плен партизаны; военнопленный полковник-танкист, переодевшийся в красноармейскую шинель; трупы советских воинов, погибших зимой 1941 года. Все это (самые обычные "сюжеты" войны) не принято было публиковать и ныне преподносится как "скрытая правда войны". С грифом "секретно" хранились десятилетиями в архиве и опубликованные в книге записки капитана первого ранга Евсеева об обороне Севастополя (первая половина 1942 года). "Секретность содержания" (как говорилось в отзыве о записках) заключалась в правдивости, яркости описания (напоминающего "Севастопольские рассказы" Толстого) конца Севастополя, обреченности последних его защитников. Названия самих глав книги уже как бы предполагают "ранее невозможные ответы". Глава "Броня крепка..." - по первой строке довоенной боевой песни о танкистах (а в войну, оказывается, танкисты гробили технику, безответственно относились к ней, что засвидетельствовано в приказах военачальников). Глава "Герои и стимулы" (героизм питался не только социалистическим патриотизмом, но и материальными стимулами: награждением деньгами, орденами). Глава "Всегда ли коммунисты были впереди?" (что и говорить - не всегда). Главы "Казнокрады", "Ищите женщин" и т. д. (все и так понятно).

Никакая это не скрытая, а всем известная правда войны - дезертирство из Красной Армии уроженцев Западной Украины, Западной Белоруссии, Прибалтики (о чем говорится в главе "По фактам измены"). Нынешний разгул националистов этих областей (получивших "свободу" благодаря предательству подлой клики московских "перестройщиков"), нынешнее злобное преследование ими живущих там русских только подтверждают, насколько эти националисты были вредоносны в войну и как справедлива была послевоенная высылка их (очистительная для их народов). Конечно же те же дезертиры не представляли белорусский народ, в котором каждый четвертый был партизаном. Что пережил белорусский народ в годы ненавистной оккупации - можно хотя бы частично представить по документальной книге "Мы из огненной деревни" - записанным на пленку потрясающим рассказам деревенских женщин, чудом оставшихся в живых. Зверствовали на стороне врага в годы войны бандеровцы, но были и ковпаковцы (о партизанских действиях которых рассказывается в книге П. Вершигоры "Люди с чистой совестью"). И теперь в той же Белоруссии орудуют русофобы типа некоего Поздняка, Василя Быкова, раздутого московской либерально-интеллигентской критикой "военного писателя", писавшего на русском языке, нахватавшего все, что можно было нахватать (от Героя Соцтруда до множества премий, многомиллионных тиражей), а ныне угрожающе махающего пастушьим кнутом в сторону москалей, обвиняющего их в насилии в военное время над белорусами (которые, по Быкову, оказались между двумя наковальнями - немцами и русскими). Казалось бы, радоваться бедолаге, что освободился "из-под гнета Москвы", и подальше от нее - ан нет, все лезет туда же, подписывает в московских изданиях подстрекательские письма совместно со своими здешними сионистскими дружками-покровителями, радуется расстрелу 3 октября 1993 года, провоцирует ельцинистов на новые бойни (письмо "сорока двух" в "Известиях" 5 октября 1993 года, когда Дом Советов был заполнен убитыми). Если уж в независимой вроде бы от Василя России он так распоясывается (разумеется, под покровительством тех самых дружков), то можно представить, что выделывает он (вкупе с поздняками) в самой Белоруссии. Остудил ли горячую быковскую голову недавний (в конце мая текущего года) референдум в Белоруссии с его сокрушительным для русофобов результатом (подавляющее большинство белорусов высказалось за единение с Россией, за признание русского языка в качестве государственного). Мельтешившие в Минске во время референдума руховцы заявили, что они не признают итоги референдума. И эти лезут все туда же, в чужой огород, попутно обвиняя москалей в имперских злодействах. Бедные "незалежники"! Вместо того, чтобы использовать "свободу" (пусть и не добытую героизмом, а полученную из рук предателей Москвы) для своего вклада в культурную копилку народа (чем, собственно, и определяется во многом место каждого народа в мире), "незалежники" накачивают себя, как горилкой, только одним: горючей ненавистью к москалям. Кажется, что лиши их этого вдохновения - и нечем им будет жить, рухнет несчастный РУХ!

Что же касается "непризнания" ими итогов референдума в Белоруссии, то, как говорится, почуяла кошка, чье сало съела; будь объявлен референдум на Украине, наверняка результат его окажется столь же сокрушительным для руховцев. Мартовский (1991 года) всесоюзный референдум показал, что все народы Советского Союза были за его сохранение (более восьмидесяти процентов), и только заговорщическая деятельность горбачевых-ельциных, руководимая из-за океана, явилась той миной, которая взорвала великое государство. И поэтому всякого рода интеллигентская накипь на поверхности общественной жизни в "новых государствах" ни в коей мере не отражает коренных интересов народов, а, наоборот, действует вопреки им. Новые режимы, растоптавшие волеизъявление народов, выступавших за целостность государства, незаконны, антинародны и не имеют исторического будущего.

* * *

В канун пятидесятилетия Победы мне позвонила женщина, назвавшаяся соседкой по подъезду, общественницей, и спросила, когда мне можно вручить "медальку". Оказывается, в здании школы раздавали ветеранам войны "медальки" в связи с пятидесятилетием Победы, а мне не дозвонились. "Медальку" я не взял, чем не очень, мне показалось, огорчил просительницу. Дело не только в том, что на этой "демократической" награде в салюте звездочек одной дотошливой на сей предмет газетой были зафиксированы три рядком главных, отчетливо шестиконечных. И вообще, взять участнику Великой Отечественной войны эту "медальку" даже хуже, чем поклониться Гитлеру, не сумевшему сделать то, что сделали эти разрушители великого государства, за которое мы воевали. Отказ от этого бесчестия настолько рядовое, обыденное, самое естественное дело для нормального сознания, что напрасно газета (кажется, "Правда") возвела шестерых "отказников" от "медальки" в героев, совершивших "последний подвиг". Почему "подвиг" и почему "последний"? (Или не предвидится уже никаких других вражеских вылазок "демократов", против которых потребуется, может быть, уже настоящий подвиг!) Я был уверен, что никто из знакомых братьев-писателей не возьмет "медальку", побрезгует. Но, увы, взяли даже и те, кто не воевал (некоторые даже участвовали в "параде ветеранов", хвалясь потом полученными за это серыми костюмами. И перед кем же они маршировали, перед какой компанией на трибуне Мавзолея?).

Русский писатель Владимир Личутин на пленуме Союза писателей России (состоявшемся в октябре прошлого года в Орле) с искренней убежденностью говорил, что с нынешней сатанинской властью "демократов" не может быть никакого примирения, лучше погибнуть, чем прислуживать ей. Можно понять, когда эту власть поддерживают ее единокровные выкормыши, такие боевики, как марки захаровы, аллы гербер, такой литературный труп, как Булат Окуджава, вкусивший вурдалачье наслаждение от расстрела 3 октября. Но, пожалуй, гнуснее подобных открытых врагов до поры скрытые русские предатели. Особенно кишели предателями смутные времена русской истории. В начале XVII века в подмосковное Тушино, в лагерь Лжедмитрия II, переметнулись десятки тысяч бояр, стольников, дворян, простого люда. В Сказании Авраамия Палицына об осаде Троице-Сергиева монастыря польско-литовскими интервентами (сентябрь 1608 года - по январь 1610 года) то и дело говорится о "русских изменниках", которые "ползая, как змеи по земле", лиходействовали вместе с захватчиками. Но не было еще в истории России такого предательства, как во времена "перестройки", когда измена началась с вершин власти, с Иуды Горбачева, предавшего свою партию (которая сделала его генеральным секретарем, а потом президентом), вступившего в преступный сговор против собственного государства с масонской Америкой.

Впрочем, это особая тема - интернационалистская шайка в Политбюро, ставшая с "перестройкой" поставщиком идеологических ренегатов, проамериканских президентов в республиках бывшего Советского Союза.

Но были же в этом капище русофобов (откровенно признавшихся с разгромом великого государства, что целью их было - всеми силами способствовать разрушению Империи) и русские люди, видевшие, куда, в какую пропасть ведет "перестройка" государство, что за тип - Меченый с его скользким блудословием? Видели и верили! Бывший председатель КГБ В. Крючков, уже выйдя из "Матросской тишины", писал, что Горбачев не говорил ему правды в отличие от Андропова, который никогда не обманывал его. Не наивно ли это звучит, да еще в устах бывшего шефа госбезопасности? Когда это матерые политики были "душой нараспашку" со своими подчиненными? Говорил ли, например, Андропов русскому человеку Крючкову о своей ненависти к России (которую он, сразу же с приходом к власти, в докладе об очередной годовщине Октябрьского переворота назвал "тюрьмой народов")? Недавно было опубликовано донесение председателя КГБ Андропова в ЦК партии, где он презрительно именует русских патриотов (историка С. Семанова и других) "русистами", не скрывая своего враждебного отношения к ним. Говорил ли Андропов своему первому заместителю Крючкову, почему так и остался в тайне, не был обнародован известный в КГБ список "агентов влияния" в нашей стране? И таких "почему" может быть очень много.

"Я не смею думать, - писал историк Н. М. Карамзин, - чтобы у нас в России было немного патриотов; но мне кажется, что мы излишнес м и р е н н ы в мыслях о народном своем достоинстве - а смирение в политике вредно". Но, пожалуй, не менее вредно навязывать политике нравственность, понятую отвлеченно (как это делает тот же Карамзин, черня Ивана Грозного с нравственной точки зрения, явно следуя за Курбским в обвинении царя как тирана, как бы забывая о его величайших деяниях как государственника, защитника Православия). Поэт и драматург А. К. Толстой также исходит в оценке Грозного из моральных соображений, но и он подтверждает ту истину, что "смирение в политике вредно". Сын Ивана Грозного Федор Иоаннович, вступив на престол, своим смирением, собственно, губит страну, отдавая во власть Бориса Годунова церевича Дмитрия и его мать, - с современной злободневностью это показано в спектакле об Иване Грозном, поставленном Малым театром.

Не этим ли пагубным для страны смирением, точнее говоря, доверием, слабоволием, простодушием поражены политики из русских людей? Бывший секретарь ЦК партии Шенин, также оказавшийся после августа 1991 года за решеткой, говорил по освобождении, что при всей очевидной катастрофичности положения в стране они, составляющие ближайшее окружение Горбачева, продолжали верить ему, верить, что он знает, что надо делать, и никто даже и не мыслил взять на себя ответственность, чтобы помимо Меченого что-то предпринять.

Или вот еще, из новых примеров. Недавно (в конце мая сего года) по телевидению в программе "Момент истины" выступал В. Поливанов, ставший знаменитым своей борьбой против распродажи за бесценок национального достояния. Короткое время он был председателем Госкомимущества вместо получившего повышение за свою компрадорскую службу А. Чубайса. Вникнув в суть полученного наследия, он был потрясен: страна, ее стратегически важные отрасли оказались буквально разграбленными мафиозными лицами, зарубежными монополиями. После того как новый председатель Госкомимущества с трибуны Госдумы предал огласке факты фантастически дешевых, почти даровых сделок, разорительных, кабальных для страны, - на него злобно накинулся его нахрапистый предшественник, поддержанный Ельциным. И вот, выступая по телевидению, Полеванов с документами в руках свидетельствовал, что творится в стране, какой идет грабеж, разбой, насколько велик "паралич власти" "президента", подписывающего указы, на которые никто, даже само его окружение, не обращает внимания, как астрономически растет внешний долг России (нынешние сто тридцать миллиардов долларов - вместо недавних сорока миллиардов), так что на каждом из нас (включая новорожденных) лежит долг в тысячу долларов (не считая процентов). По словам выступавшего, стоящие ныне в нашей стране у власти выполняют волю Международного валютного фонда. Кстати, на встрече с депутатами Думы на вопрос: почему плохо финансируется наука, культура - министр финансов России отвечал, что Международный валютный фонд отпустил для этих целей в переводе на рубли только пять триллионов рублей. Таким образом, развитие нашей науки, культуры полностью зависит от Международного валютного фонда, который, конечно же, заинтересован в том, чтобы Россия, до "перестройки" одна из самых образованных стран мира, отныне оставалась бы навсегда на положении научно-интеллектуальной колонии.

После всего сказанного какое может быть отношение к Ельцину, главному виновнику невиданного разорения на русской земле? Но, как это ни странно, на вопрос телеведущего, верит ли он Ельцину, Полеванов ответствовал: "Верю". Человека за честную, принципиальную позицию, за то, что он восстал против экономического разбоя, за государственные интересы России, Ельцин вышвырнул из правительства, - и этот человек верит ему?! Что это? Если даже и "дипломатический" расчет на будущее, то игра не стоит свеч, ибо само это заявление работает на разрушителя: десятки миллионов еле дышащих от голода простаков, услышав, что человек в любых обстоятельствах продолжает верить Ельцину, воспрянут, пожалуй, таким же доверием к своему мучителю и проголосуют за него на выборах - с последующим вскоре уходом на тот свет.

Но боюсь, что дело тут не в "дипломатии", а в искренней вере ельцинской жертвы. И если это так, то нечего ждать перемен в будущем (в смысле оздоровления экономики, правительственных кадров), о которых так оптимистически говорил с экрана телевизора Полеванов. Все будет решать "президент" (как раньше генсек), окружающая его челядь (русская часть!) будет ждать от него "руководящего" слова, верить, что он знает, что надо делать, и следует всецело полагаться на него.

Мало кто из современников понял зловещий смысл горбачевского лозунга о "перестройке" как "революции". "Перестроечная" революция подняла на поверхность социальной, политической жизни, на вершины власти отбросы общества, людей уголовного типа, моральных дегенератов. По словам одного историка, Горбачев "создал команду, в которой все поголовно оказались предателями". Ельцин сколотил команду (по совету таких "демократов", как Бурбулис, Собчак и проч.) из экономических, идеологических бейтаровцев. В прошлом это какой-нибудь бегающий по коридорам редакций "Правды", "Коммуниста" лысенький, упитанный журналист (Егор Гайдар), продавец цветов (Чубайс), серенький чиновник МИД (Козырев), директор небольшого завода (Шумейко), всякие там преподаватели марксизма-ленинизма (Бурбулис), "завлабы" - заведующие лабораториями (Шахрай), освобожденный секретарь комсомольской организации в банке (Б. Федоров) и т. д. и т. д. И вдруг вся эта мелкота оказалась на "верхотуре". В этом нет ничего удивительного: всякая революция, разрушая сложившуюся иерархию ценностей, выбрасывает из своей пены, грязи "человеческую породу", необходимую ей, тем более такая революция, как нынешняя, которая справедливо названа "великой криминальной революцией". Недаром этих "реформаторов" именуют "чикагскими мальчиками" по названию духовного их проживания (помимо, разумеется, израильского). Когда Солженицын назвал "реформы" Гайдара "безмозглыми", то этот эпитет внешне можно было бы отнести и к самой личности "реформатора". Но интеллект, тем более духовное развитие, нравственные качества здесь не играют никакой роли. Выбор сделан по тому же рецепту "шоковой терапии", как и в "реформе". Вот вам, русские, реформатор. У немцев в послевоенное время был Эрхард, поднявший экономику Германии из руин, говоривший, что нет большей гнусности, чем обесценивать при реформе вклады населения, добившийся за короткий срок экономического процветания страны. Но ведь то немцы, а вы, русские, достойны только Егора Гайдара, посмотрите на него и задумайтесь, до чего вы пали, если вам подбрасывают такую больную куклу с плавающими глазами.

Но расчет "закулисы" был и на бешеный экстремизм этих бейтаровцев, дорвавшихся до власти (хотя по своему уровню оставшихся теми же обитателями щелей, откуда вышли), убогий прагматизм, невежество, духовную неразвитость - на все то, что требуется в слепых исполнителях "нового мирового порядка". Наряду с Гайдаром Чубайс - ключевая фигура в осуществлении плана Запада по экономическому сокрушению, закабалению России. Ставленник Международного валютного фонда, этот щебечущий мальчик с поджатыми губками, вытянутой шейкой оборачивается злобным крысенком, когда слышит обвинения в жульничестве с "ваучерами", в "прихватизации" за бесценок "новыми русскими" (точнее, "новыми нерусскими") народного богатства, наработанного десятками поколений, вопит об опасности фашизма в России, клеймит колхозников и т. д. Чтобы воочию видеть, какой это светоч демократической мысли, приводим его программное наставление: "Все материальное (и ваучер в том числе) первично, а идеальное (дух, совесть и всякая прочая воздушность) - субстанции почти утопические, а потому ими следует пренебречь". Публицист, депутат Госдумы Юрий Власов, процитировав эти слова, посоветовал не комментировать их, оставить в первозданной нетронутости, прибавив при этом, что много он прочитал на своем веку книг, но такого невежества еще не встречал, да еще у такого высокопоставленного типа. Можно было бы объяснить такой небывалый кретинизм словами Достоевского: и у клопа есть своя тайна. Этот уровень объединяет всю команду Ельцина. В годы войны Сталин назвал гитлеровцев, считавших совесть химерой, выродками с моралью животных, и к чему привело это презрение гитлеровцев к совести - всем известно. Почему же с такой наглостью "чикагские мальчики" делают то, что для них самих все равно обернется расплатой?

И почему такой вандализм "на высшем уровне" возможен в стране, известной миру своей величайшей духовной культурой? Нет ли, помимо действий "закулисы" в качестве "кукловодов", нет ли для этого и внутренних причин? У Лескова (в статье "Герои отечественной войны по гр. Л. Н. Толстому") есть замечательное рассуждение на тему не новую, казалось бы, но всегда актуальную для кризисных эпох в жизни нации. Речь идет не столько о Польше, хронические государственные недуги которой, не раз кончавшиеся распадом, расчленением этого странноватого государства, стали притчей во языцех. Автор говорит о судьбах наций, поучительных особенно для нашего времени, для нашей страны. "Не известно ли критикам, что у падавших народностей в самую крайнюю минуту их падения являлись очень замечательные военные таланты и... не могли сделать ничего капитального для спасения отчизны?.. Костюшко видел, что в низком уровне духа страны было уже нечто невозвратно изрекшее его любимой родине "Finis Poloniae!" (Конец Польше! - лат.). Столь велико и всесильно значение духа народа и столь зависимо от него значение вождя военных и всяких иных сил его!.. Никто не может с успехом предводительствовать тем, что само в себе заключает лишь одну слабость и все элементы падения. Костюшко, воскликнув свое роковое "Finis Poloniae!", собственно говоря, не сказал этим ничего такого, что в сотой доле равнялось бы изречению Монтескье, что "всякое правительство впору своему народу". Что такое, в самом деле, одна "закончившаяся" Польша в сравнении с судьбой наций, управляемых правительствами, от которых они страдают и которых должны стыдиться, сознавая в то же время, что эти правительства держатся в них единственно в силу возможности в них держаться? Падение одной Польши решительно ноль в сравнении с этим неотрицаемым и наипечальнейшим мировым фактом! Всякой дурно управляемой стране дурно от ее плохого правительства потому, что такое правительство ей впору - другими словами, что она не умеет создать необходимости уничтожения существующего дурного правления и установления лучшего... Дух народа пал, и никакой вождь ничего не сделает, точно так же, как сильный и сознающий себя народный дух сам неведомыми путями изберет себе пригодного вождя".

В XX веке русский народ, пройдя через все ужасы революций, войн, голода, террора, геноцида, понес страшные, невиданные потери и вступает в новый, XXI век уже в ином, чем прежде, биологически, духовно пониженном качестве. Иногда (с отчаянья, что ли?) даже кажется, что мы, нынешние, имеем к русскому народу (скажем, XIX века) такое отношение, как сегодняшние греки - к эллинам, какие-нибудь провинциальные румыны - к древним римлянам и т. д. И в отношении к государственному сознанию: монархист Лесков, поклонник великих народных реформ Александра II, до смерти носивший перстень с александритом - камнем, названным в честь Царя Освободителя, всю жизнь боровшийся с разрушителями России, с теми, кто хотел ослабить ее интересы на окраинах, в буферных зонах (беловежские "шайки разбойников" в романе "Некуда"). И вот нынешний наш монархист - Владимир Солоухин, носящий кольцо с изображением Николая II. Ему стыдно "за венгерские события 1956 года. Пражские события 1968 года", стыдно, "что он - русский", за то, что Россия воюет с маленьким, симпатичным ему чеченским народом (не обеляю ельцинский режим, вооруживший Дудаева).

Каждое государство, тем более великое, заинтересовано в том, чтобы его соседи, другие государства, были по отношению к нему невраждебны, хотя бы лояльны. В послевоенной "фултонской" речи Черчилль обвинил Советский Союз в порабощении стран Восточной Европы. Сталин в ответ на это справедливо говорил о государственных интересах нашей страны во взаимоотношениях с этими государствами. "Нельзя забывать следующего обстоятельства. Немцы произвели вторжение в СССР через Финляндию, Польшу, Румынию, Болгарию, Венгрию. Немцы могли произвести вторжение через эти страны потому, что в этих странах существовали тогда правительства, враждебные Советскому Союзу... Возможно, что кое-кто склонен предать забвению эти колоссальные жертвы советского народа, обеспечившие освобождение Европы от гитлеровского ига. Но Советский Союз не может забыть о них. Спрашивается, что же может быть удивительного в том, что Советский Союз, желая обезопасить себя на будущее время, старается добиться того, чтобы в этих странах существовали правительства, лояльно относящиеся к Советскому Союзу?" И вполне естественно, что когда в Венгрии в 1956 году, в Чехословакии в 1968 году возникла угроза государственного переворота, прихода к власти враждебных Советкому Союзу правительств, Советский Союз пресек этот переворот именно в интересах своей безопасности. Понятно, когда против "оккупантов" злобствовали здешние диссиденты, которым, конечно, было наплевать на "свободу и независимость" восточноевропейских стран, главное было разжигать ненависть к "исконной империи" России, натравливать на нее "мировое общественное мнение". Но надо быть несмышленышем тому "русскому патриоту", который стыдится, когда его государство (пусть и чуждое ему идеологически) старается обезопасить себя на будущее.

Почему-то Америке, ее патриотам "не стыдно" разделываться беспощадно с маленькими беззащитными странами (Панама, Гаити), воевать, убивать за десять тысяч километров от своей земли (Ирак, бывшая Югославия и т. д.). Теперь Солоухин может не стыдиться: предметы его печали - Венгрия, Чехословакия - нацелены на НАТО под командой Америки и в случае чего еще себя покажут (как показали себя у нас мадьяры и чехи в революцию, гражданскую войну). Что же касается войны в Чечне, то здесь русский патриот братается с остервенелыми русофобами гайдарами-ковалевыми, которые используют этот конфликт для расчленения России, как начало отпадения от нее, создания на ее территории "новых независимых государств", а вернее всего, как опорный пункт для "восстановления" Хазарии.

Что же это за такие патриоты-монархисты (а значит, и сторонники империи), которым стыдно за целостность государства, за его великие пространства. Все в мире вопят о своем великанстве: Великий Израиль, Великая Польша, Великая Румыния, чуть ли не Великая Латвия, Великая Эстония (с ее хуторской возней вокруг Изборска, Печорского края), а мы конфузимся при имени "Великая Россия".

"Демократы" было уже решили, что русского народа нет, и слова этого не употребляют. В ходу у них только "россияне", "эта страна".

И вдруг самые отпетые ненавистники России (вроде мидовского "друга Андрея", как назвал Козырева американский госсекретарь) заговорили о "просвещенном патриотизме". Конечно, здесь прежде всего политическая игра в преддверии пресловутых выборов, но даже и это говорит о том, что в народе еще не убито то, что стоит на пути американизированных "демократов". Знакомый литератор рассказал мне, как он встретился на пушкинском празднике с одним из вдохновителей октябрьской бойни в Доме Советов (3 октября 1993 года) и как тот, отрицая свое участие в ней, вдруг перекрестился. С чего бы это - с этими православными туземцами вроде бы покончено, гарантия тому - Америка-мама... Но в то же время - мало ли что, все может быть в этой стране. Заварится какая-нибудь новая заваруха, не дай Бог, против демократов... Нелишне все-таки перекреститься, чтобы в случае чего откреститься от прошлого.

Говорят о провинции как о надежде на возрождение России - жизнь там поспокойнее, быт здоровее, находятся руководители, которые, увиливая от удавки центра, стараются что-то сделать для населения. Но... В конце мая с. г. в Белгороде прошли Дни славянской письменности и культуры. На научной конференции выступил ректор Белгородского университета Н. В. Комышанченко, который в одном ряду с преподобными Сергием Радонежским, Серафимом Саровским и великими русскими учеными патриотами Ломоносовым, Менделеевым поставил имя... А. Сахарова, адепта мирового правительства, призывавшего к расчленению России на полсотни государств. И этот "демократ" Сахаров, ничего общего не имеющий с духовными ценностями России, навязывается в качестве путеводной звезды для русского студенчества! Он-то и главное лицо в названном ряду.

Американский политолог Бжезинский победительно вещает: "Американское партнерство с Россией не существует и существовать не может... Россия не может претендовать на роль сверхдержавы, она была побеждена Соединенными Штатами... Политическая реальность такова, что Россия - побежденная страна... После семидесяти лет коммунизма она была повержена в титанической схватке. Теперь Россия может существовать только как клиент США. Претензия на что-нибудь иное является беспочвенной иллюзией".

Наши люди еще не осознали, что мы проиграли в войне, что мы - побежденные, что к нам завоевателями приставлены их пособники, которых в войну и после войны патриоты, патриотические власти даже на Западе расстреливали как изменников Родины, коллаборационистов. Победители приставили к оккупированному народу в качестве надсмотрщиков, исполнителей их воли вчерашних партократов, чтобы простаки видели и верили: да ведь ничего не изменилось! Все тот же "Борис Николаевич" с широченной кривоватой ухмылкой, "по-народному" гутарящий с телеэкрана: "У нас лучшие, экологически чистые продукты! Сваришь картошечку - она рассыпчатая, вкусная. Такой нигде нет". Патриотично, нечего сказать, а за этой "картошечкой" - десятки миллионов голодающих, превышающая рождаемость смертность, массовая безработица, разбойное ограбление страны, внешний долг в сто тридцать миллиардов долларов, закабаление экономики зарубежными монополиями.

Когда-то фанатичный ниспровергатель советского строя, звавший Русь к топору, ныне проповедник терпения, примиритель с антинародной властью, лукавый утешитель Лука - Солженицын талдычит о земстве как панацее от всех бед в России, как будто это старая Россия, независимое государство, а не американская вотчина с ее мэрами, муниципальными управлениями, префектами, супрефектами, повсеместными вывесками на английском языке и т. д.

Оккупанты и их гауляйтеры еще никогда по доброй воле не ослабляли петлю на шее порабощенного ими народа. Пока не осознаем, что мы побежденные в войне, и пока не обратимся к тем способам борьбы, которые диктует всякая оккупация и задачи освобождения, - мы будем окончательно обречены на исчезновение как нация.

Журнал "Молодая гвардия", 1995, № 9
 

ЦЕРКОВЬ - ЭТО ВСЕ МЫ
 

Писатели находили в храме такие "сюжеты", которые нужны были им для обострения мироощущения, выявления "психологической пропасти в человеке". Так, В. Розанов, например, вводит в храм убийцу-каторжанина и создает психологический эффект на самом контрасте, на острие двух миров: убийца в неожиданном освещении святого места.

В рассказе одного из русских писателей человек стоит в церкви и чувствует, что рядом с ним - Христос. Ужас объемлет его от сознания, что рядом с ним в образе человека сам Творец Вселенной, страшно повернуться, взглянуть на Лик Того, за Которым необъятность, беспредельность сотворенного Им мира, и нас поражает эта невообразимость видимого и невидимого в Христе.

Но для истинно верующего нет большей тайны, страшной и непостижимой, как ежедневная, до скончания века, совершаемая в Церкви Литургия.

В свое время вышла книга священника Димитрия Дудко "Литургия на русской земле", где ортодоксальная православная церковность соединена с присущим автору живейшим вниманием к духовно-нравственным, общественным проблемам русской жизни. Тогда же, на рубеже семидесятых - восьмидесятых годов, появилась книга о. Димитрия Дудко "Премудростию вонмем", написанная в форме коротких заметок на самые разнообразные темы, от религиозных до семейно-бытовых. Здесь личность автора выразилась при очевидной противоречивости некоторых его высказываний (не церковно-догматических) преимущественно в волевом качестве. Говоря о различии духовенства католического и православного, Гоголь писал (в "Выбранных местах из переписки с друзьями"): "Римско-католические попы именно оттого сделались дурными, что чересчур сделались светскими. У духовенства нашего два законных поприща, на которых они с нами встречаются: исповедь и проповедь. На этих двух поприщах, из которых первое бывает только раз или два в год, а второе может быть всякое воскресенье, можно сделать очень многое.

<...> Некоторые из нынешних умников выдумали, будто нужно толкаться среди света для того, чтобы узнать его. Это просто вздор. Опровержением такого мнения служат все светские люди, которые толкаются вечно среди света и при всем том бывают всех пустее. Воспитываются для Света не посреди света, но вдали от него, в глубоком внутреннем созерцании, в исследовании собственной души своей, ибо там законы всего и всему: найти только прежде всего ключ к своей собственной душе; когда же найдешь, тогда этим же самым ключом отопрешь души всех".

Священник Димитрий Дудко не "толкался среди света", но и не чуждался его, вернее, не сторонился общения с людьми вне церковной ограды. Он зорко следил и за текущей литературой, за всем тем в ней, что считал близким к православному духу, ссылаясь на тексты современных писателей в своих церковных проповедях. Я, например, сам оказался, так сказать, в сфере его внимания. Помнится, где-то в конце шестидесятых годов мы собрались на квартире Олега Николаевича Михайлова - Петр Васильевич Палиевский, Сергей Николаевич Семанов, я и неожиданно для меня - Димитрий Сергеевич Дудко, которого увидел впервые. Я был удивлен, когда в разговоре с ним узнал, что он прекрасно осведомлен в литературных делах, в той идеологической борьбе, которая развернулась тогда в литературе между традиционалистами-почвенниками и "интернационалистами-космополитами". В ласково-благодатном взгляде отца Димитрия, в какой-то домашней округлости его речи, в его лениво покоящейся на колени кисти правой руки, как бы чувствующей свою власть над людьми, силу своего благословения, - от всего веяло духовной, волевой энергией, которая как-то оздоровляюще действовала на собеседника. В книге "Премудростию вонмем" читателя притягивает к себе, прежде всего, религиозная воля автора, непреклонность его веры, любовь к Христу. Голгофа, Крест - Христов Путь страдания, как путь спасения переносятся автором и на судьбу России, которая видится ему на Голгофе, распятой на Кресте. В тогдашних церковных проповедях отец Димитрий страстно обличал безбожников, сеющих ненависть к религии, разрушителей храмов, морали, семьи, культуры. И в названной книге прорывающийся сквозь проповеднический тон бунтующий голос поднимается до отчаянного "крика" (заглавие одной из главок). Священник не удерживается от того, чтобы не бросить горькое слово упрека в адрес епископов Русской Православной Церкви, которые, по его убеждению, безучастно созерцают разлившееся по русской земле зло. Ну а народ? Утешением (не слабым ли?) может служить для мятущегося сознания то, что "в русском народе совершилось падение, и, может быть, совсем не от "поверхности", а от той высоты, на которой был этот народ. Оттого и падение такое великое, оттого и воскресение будет величественно - хочется верить". Возможно, от желания верить - и часто повторяемые в книге (как, впрочем, и поныне, спустя два десятилетия, в печатных выступлениях отца Димитрия) слова о "богоносности русского народа" и его особой миссии через страдания сказать миру "новое слово". Скептик может заметить, что здесь есть преувеличение, идущее еще от Достоевского, и это выявлено самой историей, нынешним плачевным положением русского народа с его незавидным "международным статусом". Русский оптимист может на это ответить словами о. Димитрия Дудко: "Часто у больных развиваются высшие способности. Так и с Россией". "Во всех исторических событиях есть две стороны: одна - человеческая и другая - божеская!.".

Вообще мысли, афоризмы о. Димитрия, хотя порой несколько однообразные, с неожиданной стороны освещают предмет, вносят нечто новое в миропонимание. Сделаем выписки из книги: "Любовь ко всем - недостаток любви, а любовь к своим - настоящая любовь. Значит, любовь - не абстрактное понятие"; "Из младенческого возраста надо выходить: две тысячи лет уже христианская эра"; "Смерть придет не случайно, хотя может показаться, что она пришла случайно. Когда будет все готово - она придет... Холодок охватывает при слышании о ней... Значит, мало еще страдали, мало устали. Нужно устать, чтоб смерть была желанной. Трудись до усталости, до изнеможения - ожидание смерти будет радостным"; "Совершаю Проскомидию, Литургию... Вдруг пришла мысль, когда-то я не выдержу. Ведь что совершаю: участвую в деле искупления человеческого рода... Христос распинается и воскресает... Закрыть бы лицо от ужаса... Но приходится дерзать, грехи не дают полностью раскрыться моему сознанию".

"Всякая борьба, которая не признает вечности, - смехотворная борьба. Бороться можно только во имя вечности!"; "Тоска - это переходное чувство: из конечного - в бесконечность... тоска - это непримиримость с конечной жизнью. Тоска - это развитие человека"; "Россия если и выживет, то благодаря крови мучеников"; "Смирение - это не раболепие. Смирение, другими словами, - это благоговение перед Высшей Правдой"; "Женщина пробуждает в нас темного человека, но от нас зависит победить в себе этого человека, отсюда и будет выявление светлого Человека"; "Что хуже: либерализм или деспотизм? Пожалуй, либерализм хуже, ибо вырабатывает духовное безразличие"; "Здесь человек раскрывается очень незначительно, весь он раскроется только в вечности. От человека зависит раскрыть себя, выявить, что в нем скрыто. Это задача и творчество каждого человека"; "Скептицизм обычно поражает интеллигентов, неверие поражает массу"; "Русский священник - порождение русской стихии"; "В России - всё на Кресте: и добро и зло"; "Грубая гордость еще не страшна, тонкая - страшно!"; "Женщина снова срывает запретный плод и угощает мужа. И они видят, что оба наги, особенно женщина, - обнажилась до бесстыдства!"; "Русские устремлены на искание Иного Града, евреи - на земное устройство, оттого среди евреев так много дельцов, среди русских - мечтателей"; "Страшно, если вдруг все эти партийные хлынут в церковь..."; "И вообще каждый человек имеет лучшее, а суетится о чем-то другом. Нас Бог наделил каждого самой лучшей долей. Нужно только научиться благодарить Бога"; "Съезды, завтраки, обеды... Говорильня, говорильня... экуменизм?! О ком-то и о чем-то, только не о главном"; "Жизнь вечная роднее и ближе нам хотя бы потому, что там больше родных и близких"; "Отчего у нас нет семьи, нет благополучия? Оттого, что на жизнь смотрят не как на подвиг, а как на развлечение"; "Только у праведности есть будущее"; "Тяжело подтвердить слово делом... Слово и дело - тогда Бог"; "Юмор - это маска. Без юмора живут святые. Но с улыбкой, с тихой светлой улыбкой"; "Русская Идея сейчас - Распятый Христос посреди двух разбойников"; "Всякая идея требует подвига"; "Справедливость без доброты есть жестокость и ложь"; "Лагеря, плен - это сконцентрированная земная жизнь. Обнаженная, в настоящем своем виде"; "На Том Свете... развитие того добра, которое началось здесь"; "В аду ничего живого нет, нет человека"; "Любовь - выявление человеческой красоты"; "Покаяние из глубин души - это вытеснение всего греховного, что собралось в душе, проветривание ее. Буря, выметающая всякий хлам"; "Голгофа и Россия - факт, от которого никуда не уйдешь"; "Государственные границы России не совпадают с границами подлинной духовной России. Проходят они не по земле, а в сердцах людских"; "Воинственность русских - не физическая, а духовная"; "До Христа Голгофа была только страданием, после Христа с Голгофы подымается солнце радости"; "Еще многие не понимают, что Христос завершает историю"; "За одно мгновение можно прощать вечно"; "Распять Христа мог любой народ, но все-таки не случайно евреи это сделали первыми"; "Чтобы понять свой народ, надо стать со стороны... Евреи мне видятся книжниками и фарисеями, производящими суд. Русские - римскими воинами-исполнителями и двумя разбойниками"; "Семья сейчас нужнее, чем монашество, ибо монашество в современном понимании может вылиться в побег от всяких обязанностей"; "Соединение всех религий. Это принятие антихриста"; "Антирелигиозная литература на прилавке - выпущенная свора борзых, чтоб люди не подходили к Истине"; "Не загоняйте христианство в музей, оно должно быть в жизни"; "В церкви один человек может выражать мнение Церкви, и множество - ложь"; "С Богом и поражение окажется Победой"; "Настолько все уничтожили и опустошили, что начинать дело должны единицы"; "Человека может понять только Бог; оттого Он и сошел на землю, что понимает Человека"; "Человек разворачивается в вечности, и сиюминутный суд - ложь"; "Все, что посылается нам, - это по нашим силам"; "Мечтатели, особенно из правителей, бывают самыми жестокими людьми, ибо они идут не от жизни, а от себя, эгоисты... Не случайно Церковь может избавить нас от праздномечтания". И т. д.

Из этих выписок видно, сколь богат духовный, житейский опыт их автора, как обогащают его духовные заметы читателя. Но если даже и у светского писателя истинная образованность не в многознании, а в преломлении знаний в слово, в дело, влияющее на общественное сознание, то тем более действенно должно быть все то, что говорит, что пишет священник, ибо христианство - это не учение, а жизнь. И здесь, не в монашеском уединении, а в миру, священнику потребна не одна созерцательность, но и та, главным образом, готовность на действие, без которого всякому даже и глубоко искреннему слову грозит морализаторская пустота.

У всех у нас в памяти слова Спасителя о том, чтобы мы заранее не думали, что ответить, что сказать в трудную минуту нашим врагам. Дух Святой поможет нам сказать эти слова, внушит, что надо делать.Но по слабости своей страшась этих минут, человек невольно в сознании, так сказать, репетирует поединок, стремясь предугадать свое положение. Те годы (шестидесятые - семидесятые), которые выпали на проповедническую деятельность о. Димитрия, были при казавшейся "застойности" весьма напряженными в идеологической борьбе, происходившей не на поверхности общественной жизни, а в подспудном ее течении. Официальная коммунистическая идеология находилась в явном кризисе, не в силах выставить что-либо творческое, живое, способное воздействовать на общество, массы, противопоставить что-то реальное, жизненное западной пропаганде. Подавляемое десятилетиями марксистским интернационализмом - космополитизмом, русское национальное самосознание впервые дало о себе явственно знать во второй половине шестидесятых годов в журнале "Молодая гвардия", редактируемом тогда Анатолием Васильевичем Никоновым. За свою патриотическую направленность журнал подвергался беспрерывной травле со стороны как партийной печати, так и леволиберальных изданий, и дело кончилось снятием (в декабре 1970 года) Никонова с поста главного редактора "Молодой гвардии". Другое направление представлял журнал "Новый мир" (главный редактор А. Т. Твардовский) преимущественно с либерально-интеллигентской, "демократической" тенденцией, глубоко чуждой традиционным духовным ценностям русской культуры.

Вирус либерализма, активизировавшийся в хрущевскую "оттепель", проникал в поры того узкого интеллигентского общества, именуемого "диссидентством", которое не имело бы серьезного значения без поддержки и поощрения Запада, без их "Голосов Америки", "Свобод", "Свободных Европ", "Немецких волн", "Би-би-си" и прочего. Концентрацией диссидентства стала распропагандированная на весь мир деятельность Александра Солженицына, у которого литература сделалась орудием фанатичной ненависти к "империи зла", создав в глазах Запада зловещий "имидж" нашей стране.

Но не только в светской, но и в духовной среде появились свои знаменитые диссиденты, более, пожалуй, чем иные гражданские начиненные экстремизмом, вроде пресловутого "отца" Глеба Якунина (который с течением времени достиг таких высот бесовства в своей "демократической" злобе против России, Русской Православной Церкви, что был лишен наконец церковного сана).

Такова была социально-духовная атмосфера, в которой проповедовал о. Димитрий. Обличал он то, что сам называл безбожием, но в атеистическом государстве такие обличения невольно становятся политикой, принимают политический характер. И это невольно вызывало в нем опасения за свою судьбу. В книге "Премудростию вонмем" не раз говорится, что христианин должен преодолевать в себе малодушие, трусость. "Последователь Христа должен быть смел"; "Самая главная добродетель при современном положении - смелость и дерзание!"; "В России властвует и побеждает Крест. Трусливым здесь делать нечего. Здесь делателями становятся только мужественные"; "Грустно... У нас смелости часто хватает только до первых испытаний... И еще более грустно то, что, когда не выдерживают испытаний, начинают искать оправданий своему поступку. Это, мол, ради смирения, ради послушания... Как мы запуганы!" И т. д.

И вот для самого о. Димитрия настал "страшный час испытаний". В январе 1980 года он был арестован и доставлен на Лубянку. О том, как проходили допросы, о своих разговорах со следователем Димитрий Сергеевич рассказал в своих воспоминаниях "Исповедь через позор". Ему вменялось в вину, что проповеди его, влияние на окружающих носят антисоветский характер, на что арестованный неизменно отвечал, что он борется не с советской властью, не с государством, а с безбожием, началом всех зол. На это следовало обвинение, что поскольку советское государство атеистическое, то борьба против атеизма, безбожия есть антигосударственная деятельность. Драматический конец этой лубянковской истории стал для о. Димитрия, может быть, страшнее всего того, что он пережил до этого в лагерях (в которые дважды попадал за свои религиозные убеждения). Через полтора месяца после ареста он выступил по телевидению с осуждением своих действий, выходящих за пределы церковного служения, справедливо оцененных, по его признанию, властями как антисоветские. Для многих из тех, кто был солидарен, духовно близок с ним, кто заинтересованно ждал результата следствия по его делу (о котором спекулятивно шумели в эфире разные зарубежные "голоса" и "волны"), - для них публичное самоосуждение священника было как удар грома среди ясного неба. Один известный ученый рассказывал мне, как он был поражен, слушая по телевидению отца Димитрия, в защиту которого он подписал обращение "К христианам всего мира". С тех пор этот ученый не может даже слышать имя разочаровавшего его священника, а сам Димитрий Сергеевич поведал мне, как однажды, на публичном вечере, сидя рядом на сцене с этим ученым, он попытался было объясниться, но услышал в ответ: "Нам не о чем с вами говорить".

Для самого о. Димитрия повинность перед властями была не просто воздаянием "Кесарю - Кесарево". Это было то, что он вскоре ощутил, осознал как позор, потрясший его душевно. От него отвернулись многие из тех верующих, которые прежде считали его духовным отцом. К нему шли письма, обвинявшие его в отступничестве. Раздавались угрожающие телефонные звонки. Осложнились временно отношения даже с сыном. Но были и сочувственные письма, с пониманием происшедшего, с выражением доверия к нему. И хотя священник остался неколебимо верным тому, что в Евангелии названо "Богу - Богово", возможность истолкования его поступка как соблазна отступничества была мучительной для него.

Только религиозный человек может глубоко переживать обрушившийся на него позор. Как сказано в древнерусском памятнике: "Что ради... людем мя даша на позор" ("Житие Серапиона Новгородского").

Всегда, во все времена величайшим позором считались предательство, измена Родине, бегство в стан ее врагов. И никогда еще это предательство не ставилось в величайшую заслугу, как во времена диссидентства в нашей стране. Беглецы поступали на содержание цеэрушных "Свобод", клевеща на покинутую страну, ее историю, народ. Как раковые метастазы, внедрились в высший партийный аппарат "агенты влияния", проводя политику враждебных государств, являясь их шпионами. Впрочем, пожалуй, неточно говорить об "измене Родине", для этих агентов "эта страна" никогда не была родиной, а ненавистной Россией, подлежащей уничтожению. Агентурная сеть зашла так далеко, что захватила всю верхушку власти, в чем признаются ныне ("входили в Политбюро, чтобы разлагать империю") бывшие партократы, а теперь президенты "независимых государств" на месте разрушенного Советского Союза.

ЦРУ действовало превосходно, внедряя мощную "пятую колонну" в нашей стране и так же умело через эту колонну дезориентируя здешнее население, создавая у него путем назойливого нагнетания в советской прессе гротескной опасности вездесущего ЦРУ карикатурное представление о нем. Вспоминаю, как студент моего семинара в Литературном институте, с Кавказа, написал рассказ о своем земляке-бухгалтере, который, выведенный из себя манией мнимого цеэрушного преследования, сходит с ума. Многие тогда (еще до "перестройки") и воспринимали так, довольно комично, это "пресловутое" ЦРУ. Выходило, что страшилище, комбинат пыток и смерти - это КГБ, а ЦРУ - невинное демократическое заведение (как будто и не оттуда идут всемирные кровавые разборки с неугодными правительствами и целыми народами).

Но КГБ было уже "не то", не зловещее ЧК Дзержинского, не НКВД Ягоды, не бериевское ведомство. Во главе КГБ стоял Андропов. Недавно в газетах где-то промелькнули слова его сына, что отец ненавидел коммунизм. Но, пожалуй, больше ненавидел Андропов Россию, русских (сразу же, с приходом к власти, в докладе об очередной годовщине Октября, он повторил слова о России как "тюрьме народов", презрительно именовал русских патриотов "русистами"). Но в КГБ, как и везде в стране, в партийных, государственных, культурных и прочих учреждениях, не все было "однозначно" (говоря еврейским жаргоном), сквозь "интернационализм" уже виделось русское. Этого-то больше всего и боялись враги России. И в КГБ были кадры патриотов (типа Л. Шебаршина, шефа разведки), которые искренне, верно служили делу государственной безопасности. Насколько КГБ было серьезной преградой на пути разрушения нашего государства, показали дальнейшие события, неутоляемая ненависть "демократов" к этому "монстру", пятикратное костоломное "реформирование" бывшего КГБ Ельциным, разгромившим его разведывательные, мирового класса, службы, оставившим государство открытым для всеобщего шпионажа.

Бывший шеф разведки в КГБ Л. Шебаршин в своей книге "Рука Москвы" (М., 1992) приводит высказывание Сталина о разведке (на заседании Комиссии по реорганизации разведывательной и контрразведывательной служб МГБ СССР в ноябре 1952 года): "Никогда не вербовать иностранца таким образом, чтобы были ущемлены его патриотические чувства. Не надо вербовать иностранца против своего отечества. Если агент будет завербован с ущемлением патриотических чувств - это будет ненадежный агент". Этот же патриотический принцип постепенно все более входил в сознание "русской части" КГБ, и с ним таким русофобам, как Андропов, нельзя было не считаться. Не могло же эволюционизирующее государство все время опираться на урицких, аграновых, лацисов, кедровых и прочих "интернационалистов". Повторим: не случайно до сих пор у "демократов" такая неостывающая ненависть к КГБ, не случайно они своим пятикратным погромом ("реформированием") стремятся добить кадры, верные не им, временщикам, а государству. Опорой для нынешних правителей в "этой стране" стало ЦРУ, с тех пор как с его помощью они совершили государственный переворот в августе 1991 года (об этом совершенно откровенно спустя несколько дней сообщили "Известия"). Не таясь, совместно орудуют против России цеэрушники и здешние "демократические" щелкоперы (по телевидению о войне в Чечне с клеветой на русских солдат выпевают дуэтом - корреспонденты "Комсомольской правды" и радио "Свобода").

Вышесказанное помогает мне лучше понять то, что произошло с Димитрием Сергеевичем Дудко, когда он был арестован и оказался в Лефортове. У священника одно оружие, вернее - защита в таком положении, - духовное слово. Но все дело в том, как оно отзовется. Следователь был из русских, почти тезка арестованного - Владимир Сергеевич. Всякий раз, приходя на допрос, отец Димитрий осенял его крестным знамением, благословлял, и следователь не протестовал, как бы не обращая на это внимания. (О чем-то подобном, о такого рода профессиональном долге рассказывал мне известный хирург Федор Григорьевич Углов: в свое время будучи в Минске и явившись с визитом вежливости к первому секретарю КП Белоруссии Машерову, в его кабинет, он первым делом попросил его раздеться, дабы послушать, проверить его здоровье, на что не получил отказа. В таких случаях всегда интересна реакция тех, кто становится предметом такого внимания.)

Это уже знак времени, когда следователь КГБ не пресекает благословения священника. Попробовал бы какой-нибудь батюшка перекрестить своего следователя при Ягоде - тотчас бы угодил в карцер. Допрос Димитрия Сергеевича напоминает иногда застольный диспут двух русских людей. Конечно, следователь не такой уж простак, цель у него прямая и непреклонная - добиться нужного признания, поставить точку в "деле", но отнюдь не во вред себе, своему служебному положению. Но факт тот, что о. Димитрий за время своего пребывания в Лефортове полюбил чекистов, по собственному его признанию. Видимо, это и было одной из причин того, что он пошел на признание своей вины и на выступление по телевидению.

Все это, однако, оставило в нем глубокую душевную травму и стало "Исповедью через позор". В сочинении под этим названием говорится о многом: о ходе следствия, о мыслях, чувствах, воспоминаниях арестованного, уже дважды отсидевшего в свое время за свои убеждения в лагерях, с пронзительной тоской думающего о своих родных - жене, сыне и дочке, с которыми его может разлучить приговор; приводится множество писем разных людей - и тех, кто осуждает его за примирение, и тех, кто по-прежнему верит ему, считает своим духовным отцом. Большую часть сочинения составляют рассуждения автора, которые можно назвать богословским оправданием его гражданского отступничества (путь в глубину христианского смирения - как высшее духовное мужество).

И все-таки остается некое саднящее чувство в его исповеди, какая-то неутоленная боль. О. Димитрий признает, что он проявил слабость, оказался немощным, и за это его многие ненавидят, отступились от него. И здесь неподдельный вопль исторгается из души человека, который еще вчера призывал к смелости, обличал слабость: да, я слаб, не оправдал ваших надежд, но за что вы меня так ненавидите, ведь я такой же, как вы, которых я, понимая немощь людскую, прощал, почему же вы, как христиане, не можете простить меня?!

* * *

Года четыре тому назад в Италии проходила конференция на тему: религия и культура. Один из наших писателей, говоря о Русской Православной Церкви, начал укорять ее служителей за пассивность, за равнодушие к социальным проблемам и т. п. "Вы должны..." Тут выступил молодой епископ и с университетским задором (он окончил МГУ) вопросил: "Почему вы, а не мы? Церковь - это мы все". На это трудно что-то возразить. Речь не идет, конечно, о Церкви как о Теле Христовом, с ее Литургией, Евхаристией, соединяющей нас через причастие с Христом, вечной жизнью; речь идет о той "земной" Церкви, которая, увы, не изолирована наглухо от мирской грешной жизни и не может не жить "здешними", в том числе и социальными интересами людей.

Уже после пережитого "позора", спустя четырнадцать лет, о. Димитрий Дудко выпустил новую книгу "На скрещеньи дорог" (1994), в которой много нового в сравнении с книгой "Премудростию вонмем" (вышла в 1980-м). Во-первых, богатый материал по исповедям верующих. Вот уж поистине где боли и болячки, немощи людские "повапленные гробы" духовные. Погружаясь в эту "мерзость запустения", священнику трудно взлетать в поднебесье, и все это надо понять, принять, простить, отпустить и т. д., чтобы в следующий раз слышать то же самое от тех же самых грешников. (Каждая исповедь - сюжет для психологического рассказа.) В то же время - трогательные истории при причастиях, когда в людях, как итог жизни, проявляется все лучшее, выстраданное, покаянное. Истории, связанные с крещением. Отец Димитрий Дудко крестил, можно сказать, бесчисленное количество людей, и не только младенцев, но и великовозрастных дядей, в том числе так называемых "знаменитых". У него крестятся, причащаются писатели, ученые, офицеры, партработники, чекисты и т. д. (заметьте, еще в то, "доперестроечное", время). Особенно много крестящихся евреев, отношение к которым у автора двоякое: он всегда помнит, что они потомки богоизбранного народа и в то же время тех иудеев, которые не приняли Христа, распяли Его. У него есть такое любопытное наблюдение: "Я задумываюсь над судьбой еврейского народа. Даже в лучшие времена это народ-мученик. В школе смеются над еврейскими детьми, в учреждениях глухо ненавидят, обвиняют во всех тяжких грехах, не хотят понять даже их самые добрые чувства. И, несмотря на такие мучения, среди них нет святых. Выходит, что их способности уходят только на земное устройство.

Здесь есть над чем задуматься".

Недавно о. Димитрий Дудко поведал мне, как он крестил одного нынешнего шумного политического активиста и как тот, встретив его в общественном месте, на ходу осведомился: "Деньги получили?" (То есть по таксе деньги для церкви.)

О. Димитрий Дудко очень деликатно обходится со своими духовными чадами из числа крестившихся евреев, но ведь многие из этих чад весьма далеки от христианского делания и в нынешнее смутное время считают удобнее для себя перебегать в воинство сатанинское (о чем свидетельствуют их подписи под злобными текстами, провоцирующими власти на кровавые действия, подобные 3 октября 1993 года).

Справедливости ради следует сказать, что не очень воодушевляют постоянные заверения о. Димитрия Дудко о богоносности русского народа, о его призвании сказать миру новое слово. То, что называется "всечеловеческой отзывчивостью" (со слов Достоевского) русского народа, обернулось весьма плачевным результатом для него, ненавистью к нему во всех бывших республиках как к "оккупанту", виновнику всех тамошних бед, преследованиями, расистскими законами против оставшихся там русских. Пора понять "старшему брату", что сама история рода человеческого началась с братоубийства (Каин убил брата Авеля), и наивно рассчитывать на безраздельную любовь к себе "нацбратьев". Они (вроде прибалтийских "государств") весьма злопамятны, мстительны за прошлые, пусть воображаемые, обиды к большему народу, и надо надеяться больше на свою силу, нежели на сентиментальную "дружбу народов". Времена Ольгерда и Гедимина, участвовавших в созидании православной Руси, давно кончились, и нынешние ландсберги (сы) уже не удовольствуются отторжением Прибалтики (исконно русских, еще до Ивана Грозного, земель) от России, а нагло науськивают на нее, с целью расчленения, других нацменов (вроде Дудаева, проходившего в свое время военную службу в Прибалтике и там попавшего под националистическую обработку).

Считаются только с силой, и, когда она ослабевает, - поднимают голову кому не лень. Россия ослабла, и внутри ее уже видны территориальные взаимные отчуждения. В июне текущего года в Якутию выезжала большая группа русских писателей (на пленум СП России). Осталось впечатление, что это уже "независимое государство". Приставленный к нам зампремьера официально объявил нам, что государственным языком ("Как везде", - добавил он) будет только один язык - якутский, а на вопрос В. Распутина - не приведет ли это к конфликту, ибо большинство населения в Якутии - русские, он ответил, что со свертыванием предприятий (где работают в основном русские) и с увеличением рождаемости в улусах (где проживают в основном якуты) соотношение населения изменится в пользу якутов, и, таким образом, правомерно государственным языком будет только один язык - якутский. Здесь же мы узнали, что из семи министров республики - все якуты (как и премьер с замом). Свозили нас в так называемую канадскую деревню (построенную канадцами), где якутских детей учат музыке, на их концерте звучала модная американская музыка и ни одного произведения русской классики. Но больше всего, пожалуй, меня поразили слова главы администрации одного улуса, учителя школы по профессии, эдакого жизнерадостного здоровяка: "Нам, якутам, насильно навязали Православие". Перед этим в самом Якутске, в театрализованной юрте, щегольски разодетый под шамана актер показал нам у горящего камина ритуальное представление: заклинание огня, с долгим бормотанием, воздеванием рук к огненным языкам, с бросанием в огонь какой-то трескучей пакли и т. д. Есть в этом своя поэтическая зрелищность. Но неужели "возврат" от Христа к этим "духам огня" и есть то "национальное возрождение", о котором так много сейчас говорят в той же Якутии.

В книге о. Димитрия Дудко "На скрещеньи дорог" есть такие слова о молящейся в храме старухе: "Вдруг мне бросилась в глаза ее рука, сложенная в крестное знамение: были правильно сложены пальцы, напряжены, она все время их так держала. "Человек не выпускает оружие из рук, - подумал я. - Значит, воин". Но кто - старуха! Такими воинами должны быть все, каждый в своем деле. Но мы расслаблены, безвольны и, малодушные, лживые в миру, вносим и в церковную ограду, в самый храм свои мелкие житейские страсти, заражая ими окружающих".

Действительно, Церковь - это мы все. Болезнь народа - это и болезнь Церкви. В духовной драме о. Димитрия Дудко, в его "позоре" выразилось духовное состояние самого народа.

От каждого из нас зависит - будет ли духовное поле нашей жизни здоровым, притягательным, от этого же зависит и будущее Церкви (если только не надеяться на чудо, на милость Божию).

Вроде бы дарованное "демократами" послабление Русской Православной Церкви (при одновременном поощрении разгула сект, сатанизма в стране) на деле смахивает на кощунство. Недавно в Костроме одна пенсионерка, рассказывая мне (по дороге к Ипатьевскому монастырю) о невыносимой жизни - своей и дочери с семьей, - при раздавшихся звуках колоколов промолвила: "Теперь на весь город звонят. Под колокольный звон народ вымирает".

И могут ли иерархи ограничиваться молением о "властех наших", если эти власти - убийцы миллионов людей?!

* * *

На протяжении своей тысячелетней истории Русская Православная Церковь не раз подвергалась опасности со стороны враждебных ей сил и всегда выходила из борьбы с ними окрепшей, более деятельной. Такой смертельной опасностью для Православия была "ересь жидовствующих" в XV веке, о чем свидетельствует недавно вышедшая книга преподобного Иосифа Волоцкого "Просветитель" - собрание его шестнадцати "Слов", обличающих еретиков.

Игумена Волоколамского монастыря Иосифа Волоцкого в популярных учебниках обычно характеризуют только как защитника монастырских владений, как эдакого матерого стяжателя, противопоставляя ему нестяжателя, Нила Сорского. Этот штамп далек от истины. Оба они, признанные Церковью святыми, одинаково ревностно хранили чистоту православной веры, а Иосиф Волоцкий, помимо молитвенного, человеколюбивого подвига (он всегда приходил на помощь крестьянам, кормил массу людей в голодное время), совершил еще великий подвиг национально-государственный, сокрушив гидру "жидовствующих". Да, это была уже гидра - после того как занесенная евреем Схарием (Захарием) в Новгород ересь перекинулась в Москву, в другие места русской земли. Жидовством соблазнялись попы, дьяконы, простой люд, приверженцами его были митрополит, окружение великого князя Ивана III, и сам он первое время испытывал влияние еретиков. Что они проповедовали? Христос для них был не Богочеловек, а пророк, как Моисей; они отвергали Троицу, церковные Таинства, поклонение иконам и святым, не признавали церковной иерархии, монашества. Это было кощунственное посягательство на святыни, дарованные христианам самим Божественным откровением, подрыв догматических основ церковной жизни, организационного устройства Церкви. Все это вело к разрушению Церкви, к гибели православной России, к ее закабалению иудейством наподобие Хазарии.

На непримиримую борьбу с жидовствующими поднялись Иосиф Волоцкий и новгородский архиепископ Геннадий, которого Иосиф называл "светильником своего времени". В своем "Слове об осуждении еретиков" преподобный Иосиф ссылается на отца Церкви Иоанна Златоуста, призывавшего пастырей ревностно защищать паству от хищников-еретиков. "Ведь так поступают и пастухи: до тех пор, пока дикие звери не доставляют им забот, расположившись под дубом или под кедром, играют они на дудке, позволяя всякой овце пастись на воле. Но как только заметят они, что приближается волк, тотчас, отбросив дудку, хватают пращу и, забыв о свирели, вооружаются дрекольем и каменьями, - встав впереди стада и издавая угрожающие звуки, зачастую еще до нападения отгоняют они зверей. Точно так и нам, пастырям и учителям, пасущим Христово стадо, следует поступать, если увидят они проклятых еретиков, более коварных, чем все волки, стремящихся погубить Христово стадо и растлить его еретическим иудейским вероучением, следует им тогда выказать ревность и старание, чтобы ни одна овца стада Христова не была похищена дикими зверьми".

С такой же бдительностью и решительностью охранял стадо Христово от еретиков и сам Иосиф; вместе с архиепископом Геннадием. Они закончили многолетнюю борьбу победой: на соборе, в 1504 году, ересь была осуждена и разгромлена.

Но и после этого, вплоть до наших дней, эта ересь находила и находит своих сторонников и "сочувствователей", в том числе и среди определенных историков, ученых. В учебнике для студентов-филологов В. Кускова "История древнерусской литературы" с пиететом цитируется книга Я. Лурье "Идеологическая борьба в русской публицистике конца XV - начала XVI века". "Добиваясь от правительства Ивана III решительных мер против еретиков, Иосиф выдвинул противнику свое обвинение в "жидовстве". На самом деле новое еретическое движение... являлось в своей социальной основе типично городским антифеодальным движением". Оказывается, чепуха все, что писали о ереси русские историки, исследователи (даже и такой лояльный вроде бы на этот счет С. Соловьев в своей "Истории России"), никаких "жидовствующих", по Лурье, не было, а было "антифеодальное движение". (Гораздо уместнее было бы этот "классовый признак" обратить в довод именно боярского характера новгородского веча, которым заправляли не "черный люд", не "простая чадь", а бояре, крупные землевладельцы, сводившие на площади перед Софией своекорыстные счеты друг с другом с обычным во все "демократические" времена подкупом луженых глоток, то бишь "голосов". Но в наше время модно даже и в таких вечевых сборищах видеть "народоправство", "Новгородскую республику" - в пику "тоталитарной Московии", в которой Г. Федотов видел источник всех исторических зол в России, даже и при коммунистическом режиме.)

Тот же В. Кусков не устает пресмыкаться перед тем же Я. Лурье: "Как убедительно показал Я. С. Лурье, формирование идеологии централизованного государства было связано не с Иосифом Волоцким, как это было принято считать ранее, а с деятельностью московского еретического кружка", с именем Курицына. Кто такой Курицын? Это был дьяк посольского приказа, одно время значился послом в Венгрии, вернувшись в Москву, возглавил общество еретиков, проводя их тайные собрания. Архиепископ Геннадий говорил о нем, что он "у еретиков главный печальник, а о государевой чести печали не имеет". И этот главарь жидовствующих, ненавистников Руси, ее государя, именуется идеологом Московского централизованного государства. На том лишь основании, что в ответе германскому послу Поппелю заявил от имени Ивана III: "Мы Божиею Милостию Государи на своей земли изначала от первых своих прародителей и поставление имеем от Бога, как наши прародители, так и мы". Дьяк передал послу слово государя, а нынешние доброхоты дьяка приписывают ему целую противоестественную его природе идеологию. Другой "исследователь", А. Хорошкевич, толкает дальше "открытие" своего ученого собрата: "В советской исторической литературе подчеркивалась роль Федора Курицына в формировании идеологии самодержавия. Как пишет Я. С. Лурье, идея национального единства нашла выражение в декларации Федора Курицына 1488 г. Он говорит Николаю Поппелю: "Мы, - речь шла от имени Ивана III, - Божиею Милостию Государи на своей земли изначала..." и т. д. На наших глазах рождается довольно комичное надувание "научных" пузырей с превращением Курицына в двуглавого орла.

Ныне, из глубины веков, в еще большем, чем прежде, величии - религиозно-духовном и гражданском - видится нам личность Иосифа Волоцкого. В древнем православном учении было такое понятие - "симфония власти" - о гармоничной взаимозависимости властей церковной и государственной, об их взаимной ответственности и дополняющих друг друга обязанностях, говоря языком священнослужителя. Будучи великим христианским подвижником, преп. Иосиф был и непреклонным защитником национальных государственных интересов Руси, являя собою редчайший образец алмазной крепости духа и воли. И такое соединение религиозной глубины и высот гражданского служения отличает всех наших святителей, церковных деятелей - от преподобного Сергия Радонежского, митрополита Московского Алексия, патриарха Гермогена до митрополита Московского Филарета, патриарха Тихона - до сегодняшнего митрополита Санкт-Петербургского и Ладожского Иоанна.

В недавно вышедшей книге "Православие и грядущие судьбы России" архиепископ Никон (широко известный до Октябрьского переворота 1917 года по своим выступлениям в церковном издании "Троицкое слово"), вдохновенно рисуя образ "священномученика за Отечество" патриарха Гермогена, пишет в полемике с теми, кто требует от церковных деятелей не вмешиваться в мирские дела: "Как это похоже на то, что и в наше смутное время говорят нам, пастырям Церкви, современные наши приспешники масонов и иудеев: не ваше дело вмешиваться в политику! Как будто любовь к отечеству - политика! Как будто охрана православной веры в России - политика! Святитель Гермоген не слушал тогдашних изменников..."

И нынешние приспешники темных сил, нынешние изменники хотели бы, чтобы пастыри Церкви под видом отказа от политики отвернулись бы от нашей истерзанной "демократией" Родины, от всего того, что грозит народу уничтожением, так же, как хотели бы, чтобы и народ, в свою очередь, отвернулся от Церкви. Их цель - вызвать в народе недоверие к церкви, подозрение, внести духовный разброд, раскол, обратить народ в "новых русских", для которых Богом стал бы доллар, "желтый дьявол".

В религиозно-гражданском единении Церкви и народа - наше спасение.

Журнал "Молодая гвардия", 1995, № 11
 

И ВЗДРОГНУТ НАШИ НЕДРУГИ!
 

В печати сообщалось, что с призывом к "созданию национальной идеи" Ельцин обратился к московской интеллигенции (к той самой интеллигенции, которая вдохновила его на "решительные действия" 3-4 октября 1993 года и которая впоследствии в Кремле подняла вместе с ним гвалт об "опасности фашизма в стране" - с заключительным пиром сих местечковых бояр в Грановитой палате). Цена изготовления "национальной идеи" определена денежно - по нынешним временам негусто в сравнении даже с иудиными тридцатью сребрениками.

Интеллектуальные потуги на этот счет были и прежде. Так, небезызвестный В. Шумейко, будучи "спикером Совета Федерации", выдал на-гора опус аж на целых две страницы в журнале "Вопросы экономики" (№ 2, 1994), где одарил соотечественников ударной, всеспасительной идеологией. В чем вековечная дикость России, темнота нашего воспитания? "Посмотри, - вещает он, - на каких примерах мы воспитаны: у Мамина-Сибиряка - где Сибирь, там золото и бандиты". Шумейко считает, что не может быть рядом с золотом бандитов, что чище, благороднее богатства ничего нет. В отличие от этого поклонника золотого тельца крупный художник Мамин-Сибиряк, прекрасно знавший жизнь, в том же романе "Золото" показал, как в пореформенной России, с вторжением в русскую жизнь буржуазно-капиталистических нравов, извращается человек, как губительна жажда накопительства: "баушку" Лукерью, героиню романа, не сломала каторга, а вот деньги сломали, вчерашняя праведница превратилась в алчную старуху.

Разоблачитель русской литературы столь же невежественно разглагольствует и о западной литературе: "А западная литература веками воспитывала в людях чувство самоценности, осознания своих собственных заслуг в том, что общество процветает". Уж не имеет ли автор в виду (если он вообще о таковом слышал) бальзаковского Растиньяка - того самого "индивида" с зоологическим "чувством самоценности", привитым законами капиталистических джунглей?! Далее читаем: "Либеральная идея, вынашивавшаяся на Западе, ставит во главу угла индивидуума, его труд, его богатство... Труд отдельных индивидов и создает все богатство общества, и нет здесь места равенству в нищете: чем богаче отдельные члены общества, тем богаче общество в целом". Вспоминаются слова сатирически изображенного Достоевским нувориша Лужина в "Преступлении и наказании": "Наука же говорит: возлюби, прежде всех, одного себя, ибо все на свете на личном интересе основано... Экономическая же природа прибавляет, что чем больше в обществе устроенных частных дел и, так сказать, целых кафтанов, тем более для него твердых оснований и тем более устраивается в нем и общее дело. Стало быть, приобретая единственно и исключительно себе, я именно тем самым приобретаю как бы и всем и веду к тому, чтобы ближний получил несколько более рваного кафтана, и уже не от частных, единичных щедрот, а вследствие всеобщего преуспеяния..." В этих словах слышится пародийный отзвук тех идей утилитаризма английского экономиста Бентама, которые сам Достоевский характеризовал как "коммерцию", всепоглощающую страсть к наживе, выгоде.

То, что декларируют здешние поклонники "либеральной идеи", - это не только их личные упражнения. Сама так называемая Конституция РФ (анекдотичная обезьяньим следованием западным просветительским декларациям XVIII века) целиком и полностью подстроена под "индивидуум", "его богатство" и под такие "права человека", которые, давая беспредел его "свободе" (от экономической до религиозной), исключают его обязанности, так же, как и роль государства, в сдерживании беспредела. В Конституции РФ пуп земли - ельцинский буржуазный индивид со знакомыми нам грабительскими "правами", в ней начисто отсутствует то, что является социальными принципами во всех конституциях западных стран - соотнесенность прав, свободы человека с общественными интересами, благом нации, инициативы экономической - с безопасностью и т. д. Не будем говорить о реальном отношении Запада к правам человека, а тем более правам народов (мы отлично знаем это по одобрению "мировой демократией" расстрела Дома Советов в октябре 1993 года), в данном случае речь идет о том, насколько криминален нынешний режим в России даже в своем "западничестве", далековатом от "цивилизованного Запада" с его конституционными нормами.

Любопытно, как буквально на глазах вчерашние партократы, директора заводов, прочие, вошедшие во вкус преуспевающего буржуа, превращаются в лужиных с их "парикмахерской": лощеностью, самодовольными тирадами о том, что "мы безвозвратно отрезали себя от прошедшего", со славословием "частной собственности", "цивилизованному миру" (вместо вчерашних проклятий "мировому империализму"). Известно, какое отвращение вызывал у великих художников слова сам антиэстетизм буржуа (не говоря уже о всем другом), перед которым, говоря словами Гоголя в "Портрете", "чувствует холод художник и падает всякое воображение". Посмотрите на нынешних новоявленных "хозяев жизни", на их "политических вождей" - не общий ли это нивелированный тип уголовника, с различием разве лишь между барственным фраерством одних и открытой мафиозностыо других. И вот эта вакханалия вокруг идола богатства, презрение новоявленных буржуа к "равенству в нищете" тем более омерзительны, что сами они начали с бандитизма, ограбив трудовые вклады десятков миллионов тружеников, неисчислимые богатства народной собственности, созданной многими поколениями. И после всего этого эти преступники поучают нас "либеральной этике", высшей справедливости того, что неспособные к разбою должны уйти из жизни, что нищета и должна быть уделом чужеродной массы, что "иного не дано", как только этот "выбор России".

А между тем даже на столь любезном им Западе, с его планетарно заразительной цивилизацией потребительства, хорошо знают, что такое буржуа. Примечательна в этом отношении книга француза Бертрана де Жуванеля "Этика перераспределения", переведенная у нас в 1995 году. Здесь характерны психологические наблюдения, относящиеся к богатству. По словам автора, "люди в основе своей совсем не такие завистливые, какими их обычно считают, и всегда щедро отдавали часть своих скудных средств тем, кого считали лучшими и своими вождями". Вместе с тем зависть и недоброжелательство вызывают "доходы нефтяного магната", люди считают, что "доходы капиталиста каким-то образом украдены у них". "Буржуа присущи два глубоких убеждения, которые ведут его к гибели. Ему кажется, что своим доходом он не обязан никому и ничему, кроме своих усилий и усилий своей семьи, и он считает, что может наслаждаться этим доходом, как ему хочется, вдали от посторонних глаз. Такая установка является полной противоположностью той, которая оправдывает исключительные доходы в глазах людей. Они хотят сознавать, что эти исключительные доходы являются их дарами тем, кого они считают достойными их", только никак не буржуа. Да, мы и сами теперь видим, как трудно буржуа добиться благорасположения своих граждан, если даже кто-то и выдает их за несчастное племя (как это делает банкир Березовский, не видящий ни одного счастливого, "довольного человека в результате невиданного в истории перераспределения собственности: несчастны те, кто в один день превратился в миллионеров, потому что, они считают, могли бы иметь больше... Те, кто заработал двадцать миллионов, считают, что могли бы заработать сто"). Говоря откровенно, так ли уж бывают опечалены люди, когда узнают об очередном отстреле кого-нибудь из участников финансово-криминальных разборок, будь то банкир-ростовщик или модный теледелец, - что ни говори, а не заработанные честно деньги пахнут, и этого нельзя скрыть от людей.

""Всё куплю", - сказало злато". И они все покупают, вплоть до массовой, оснащенной новейшей технологией "службы безопасности" (как недавно сообщали в прессе о Газпроме). Но этого им мало. Им надо оградить себя не только "службой безопасности" вместо КГБ, вооруженной до зубов охраной, но и "государственной идеологией", "национальной идеей". Нужно это им для того, чтобы примирить, "побратать" народ с ними - его грабителями, угнетателями, в навязанном "согласии" заставить забыть нас о геноциде народа, о невиданном национальном унижении, которому они нас подвергли.

Итогом горбачевской "перестройки", ельцинских "реформ" стало то, что ныне в руках пятерых банкиров-евреев оказалось 60% российских капиталов (о чем они сами с вызывающей наглостью объявили в октябре прошлого года по израильскому телевидению), эти березовские-гусинские финансировали предвыборную президентскую гонку Ельцина, они-то и определяют вместе с мировой закулисой его антинародную, антирусскую политику.

Небезызвестная Голда Меир, единокровная дщерь тех, кто очутился на верху власти в нашей стране, изрекла о палестинском народе: "Речь идет не о том, чтобы выкинуть их за двери и отнять у них их Родину. Их не существует". В конечном счете и мы, русские, для этих расистов не существуем, но пока еще им приходится с нами считаться как с "большим народом", и цель их ясна: вместе с силами "мирового порядка" сократить до минимума численность русского народа (о чем откровенно говорил зам. государственного секретаря США, см. "Независимую газету" от 27 ноября 1996 года), а оставшееся население (чтобы легче управлять им, как рабами) переделать духовно, сделав их религией поклонение золотому тельцу. Сокращение народа идет полным ходом, даже по официальным данным - полтора миллиона в год. В приговоренной "мировой демократией" к смерти стране телевидение садистски пичкает зрителей "сюжетами", смакуя состояние впавших в кому голодающих, самоубийства отчаявшихся от беспросветного ужаса жизни людей, издевательски комментирует массовые забастовки, выдавая их за "происки красно-коричневых". Видимо, считая народ не способным к сопротивлению (и дабы сделать в его глазах обычным, нормальным все происходящее), телебесы подкидывают эти "сюжеты" в качестве "остренькой приправы" к разнузданному пиршеству "демократов" на "голубом экране". Включаю случайно телевизор и вижу: выступает по второму каналу (15 марта с. г. в "Зеркале") генерал по снабжению войск и говорит, что на солдата наше государство отпускает четыре тысячи (!) рублей в день (цены старые). Говорит что-то о необходимости физиологического функционирования организма, взывает представить, можно ли накормить восемнадцатилетнего парня на нынешние четыре тысячи (одна буханка хлеба!). Самое страшное, что генерал с какой-то коровьей мольбой смотрит перед собою, надеясь, видимо, на понимание кого-то из слушающих его наверху. Самое страшное - генерал говорит, а не стреляет в убийц наших русских парней, которых ельцины сознательно морят как наиболее здоровую часть нации.

После такого "сюжета" жутко подходить к телебесу, но вот, каюсь, на другой день включаю (16 марта с. г., девять двадцать, НТВ) и слышу: повесился токарь ростовского Завода "Ростсельмаш", оставив предсмертную записку о материальной безвыходности положения своей семьи. Это не первое самоубийство на рабочем месте на "Ростсельмаше". Рабочие этого завода уже семь месяцев не получают зарплаты.

Так кровавыми точками бьют в самое наше сердце разрозненные факты того невиданного злодейства, которое обложило Россию, терзая ее ритуально. Трагедия в том, что массы не знают, по духовной слепоте своей не догадываются, с какой беспощадной нелюдью имеют дело, с какими генетическими отпрысками тех расистских персонажей из Ветхого завета, которые в истреблении целых народов, в геноциде видели свою "богоизбранность" (не говоря уже о талмудистских истоках ненависти к гоям). Но хотя бы наши беспечные русачки мало-мальски задумались о надобности политической смекалки, что ли. В свое время жена пресловутого Собчака хвалилась публично, какая у них развитая пятилетняя дочка: смотрит по телевизору выступления депутатов Верховного Совета и кричит: "Это наш! Это не наш!" И все детеныши подобных "демократов" знают прекрасно - с пяти лет! - кто для них наш, а кто не наш. А наши дылды, вдесятеро старше этих боевых крохотулек - хлопают глазами и не понимают: кто борется за них, а кто презирает их, как быдло.

А надо бы понимать. Известный сионистский деятель Жаботинский еще в дореволюционное время предупреждал евреев, чтобы они не шли в русскую политику, - это ни к чему хорошему не приведет (и впоследствии судьба троцкистов это подтвердила). Но тот давний урок не идетим впрок, и лезут они в политику напролом, благо обстоятельства как никогда подходящие для этого. Особенно осатанел припадочный русофоб Чубайс, дружок семьи Ельцина, каждый раз грозящий "заколотить последний гвоздь в гроб" России. Надо признать, что это особый экземпляр по выделению слюны бешенства. После сформирования в середине марта 1997 года нового правительства России его глава Черномырдин выглядел в своем выступлении по телевидению как будто искусанным чумной крысой - так закончилась его тяжба с Чубайсом по кандидатурам в состав правительства. Как ни упирался Черномырдин, а Чубайс протащил с одобрения Ельцина на главные посты (экономика, финансы, приватизация, регионы) своих единокровных приятелей - Уринсона, Коха, с президентским добавлением - Немцова, не удалось пока (как пишут в газетах) русского силовика Куликова заменить на другую палочку коха. Малый окончательно зарвался: ему невдомек, что таким набором фамилий он явно играет на руку антисемитам, разжигает национальную рознь в стране. Может быть, вразумит Чубайса его матушка Раиса Хаимовна (в девичестве Сагал), напомнит помутившемуся в разуме детищу известную историю с Троцким, который на предложение Председателя Совета Народных Комиссаров Ленина стать его заместителем ответил отказом, мотивируя это своим еврейским происхождением, которое может быть использовано в политических целях врагами революции. И это было в России интернационалистской. А теперь Россия вроде бы национальная, а единственными двумя первыми вице-премьерами стали евреи Чубайс и Немцов, и не может ли это лить воду на мельницу нынешних врагов революции ("перестройка" - "реформы"), каковых в нашей стране многие десятки миллионов (одних голосовавших за Зюганова - более тридцати миллионов).

Но - потеха! Оседлав всякие премьерства, вроде бы уже заколотив последний гвоздь в известный гроб, могильщики начинают вдруг как-то егозить и озираться. В середине февраля в Москве проходили так называемые парламентские чтения ЛДПР, посвященные "русской идее", национальным, "геополитическим интересам России" и т. д. Вылез на трибуну и старший братец упомянутого выше Чубайса, встреченный криками "долой", "вон из зала" и т. д. Нагловато пыжась, со стаканом в руке ("пошумите, а я попью воды"), поддерживаемый Жириновским ("надо знать и тех, с кем мы не согласны"), нечто заведенное заговорило в темпе о "новой идеологии на обломках империи", о фашизме тех, кто считает русский народ государственно-образующим, что "Москва - город не только русский, но татарский, еврейский, чеченский", что "необходимо отказаться от империи, экспансии, летящей тройки Гоголя", и тут же... о "векторах, системах ценностей": "знать прошлое", "сохранить русский язык". Два братца: один грабит страну, другой "идеологически" обосновывает этот грабеж, спекулируя на неких "векторах ценностей". Последнее, конечно, рассчитано на дураков, но ведь таковые всегда у нас найдутся.

"Русская идея", "национальная идеология" - понятия эти настолько объемные, содержательные, что походя о них мало что можно сказать. Эта идея включает в себя, собственно, всю тысячелетнюю историю России, особенности национального характера, развитие религиозно-философской мысли от "Слова о Законе и Благодати" митрополита Илариона, "житий" благоверного князя Александра Невского, преподобного Сергия Радонежского, борьбы преподобного Иосифа Волоцкого с сектой жидовствующих вплоть до Пушкина, славянофилов, Достоевского, Ильина, нынешних русских патриотов. Национальная идея не навязывается, она не "разрабатывается" даже и с благими, патриотическими целями, она рождается органически из исторического, социального опыта, бытия народа, соотносится с его идеалами.

Но сейчас, когда поставлена на карту сама судьба России - быть ей или не быть, - не до схоластических, метафизических прений о "русской идее". Вспоминается мне один диалог по телевидению (9 февраля 1997 года) между Бабуриным и Явлинским. С менторскими нотками в голосе, с потугами на остроумие Явлинский старался представить глупой саму мысль оппонента об интеграции России и Белоруссии, об общности их исторических судеб, государственных интересов, все это, мол, химера, а на деле - бабушка белорусская несет молоко, продает его бабушке российской, может быть тут и бабушка австрийская и т. д., в этом и смысл экономических связей, в этом и главное - бабушкам нет дела до исторических связей и т. д. Возражение об узости такого сугубо экономического взгляда, без учета государственных, политических проблем, обладатель менторского голоса слушал снисходительно, перебивая оппонента. И здесь поднялся (из рядов слушателей) Н. Павлов, известный человек в политике, и, обращаясь к Явлинскому, говорит: "Вот вы, либералы, болтаете все о монетаризме, а Россия вымирает, в "Независимой газете" от 8 февраля этого года приводятся факты, что нынешнее истребление народа в два раза превышает потери народа в войне против Гитлера, и главное сейчас - необходимость национальной диктатуры".

И надо было видеть, как мигом слетела с "демократа" его амбициозность, надменность, появилось что-то настороженно-цепкое, даже немного испуганное. И восклицание: "Что такое национальная диктатура, как это понимать?" Кончилась "демократическая" болтовня, Явлинский смотрел уже ястребом. Подумалось, что вот этот экономист (автор программы "500 дней", которую даже его учитель Шаталин назвал авантюристической) вытащит сейчас пистолет и арестует оппонента (как когда-то он явился с пистолетом к Пуго арестовывать его). Таковы эти либералы, которых может остановить в демагогии только такой пункт, как национальная диктатура.

Национальная идея диктуется ныне тем состоянием, в котором очутилась Россия. Когда мы воевали с гитлеровцами, то не рассуждали, что такое национальная идея. Мы просто стреляли во врагов, зная, что наша идея - это уничтожение захватчиков, вторгшихся в нашу страну, чтобы покорить ее. Так и сейчас. Национальная идея - это не академическая болтовня о "соборности", "общечеловеческой отзывчивости" (довольно с нас этих "общечеловеческих ценностей"), национальная идея - это борьба не на жизнь, а на смерть с нашими врагами, уничтожающими нас как нацию. Вот тогда-то и вздрогнут наши недруги, когда не только услышат, но и уверятся, что это не шутки, а настоящая война. Кончатся и глумления, вроде затеи "демократов" "разработать национальную идею". Кончатся и подлые мистификации с "русским фашизмом", ибо фашизм-то и порождается, как давно известно, все тем же либерализмом, кризисом его, гниением его "ценностей".

Один мой знакомый из ученых, пришедший в отчаяние при известии о новом составе правительства, сказал мне, что он не примет участия в объявленной профсоюзами акции протеста 27 марта с.г., ибо будет после этого еще хуже. То есть власть будет мстить народу, выступившему против нее. Основание для этого, конечно, есть. Ведь попал же в немилость "красный пояс", центральная Россия, голосовавшая на президентских выборах за Зюганова. Но этот страх, неучастие в протесте постыдны. Ведь это та пассивность, которая спасет ельциных. Сталин в беседе с английским писателем Уэллсом (в 1934 году) говорил: "Для революции требуется ведущее революционное меньшинство, но самое талантливое, преданное и энергичное меньшинство будет беспомощно, если не будет опираться на хотя бы пассивную поддержку миллионов людей". Новая, криминальная революция (с горбачевской "перестройкой", ельцинскими "реформами") и стала возможной не только в результате совместных действий здешних "демократов" с американскими спецслужбами, но и благодаря пассивности большинства населения страны. Вспомним хотя бы те трагические дни 3-4 октября 1993 года, когда героическая горстка патриотов отстаивала Дом Советов от ельцинских расстрельщиков, в то время как миллионы обывателей столицы, забившись в свои щели, спокойно взирали на происходящее по "голубому экрану". Пассивное это большинство и закрепляет зло в обществе, оставляя рабское наследие своим детям и внукам.

И есть еще одно обстоятельство, не осознав которое мы не обретем того внутреннего, духовного зрения, которое столь необходимо нам в нашей нынешней борьбе. В книге немецкого философа и историка Вальтера Шубарта "Европа и душа Востока" (крайне высоко ставящего, вернее, идеализирующего религиозное, мессианское мироощущение русских) есть примечательное суждение о "захвате власти евреями в течение последних ста пятидесяти лет". По словам автора, это стало возможным благодаря тому, что они использовали те новые черты в психологии среднеевропейского человека (рационалистичность, "деловой нюх"), которые возникли и развивались в нем в духе Агасфера со времен Реформации. Эти "душевные изменения" в европейце и были использованы евреями, а отнюдь не подчинены - "для этого у них нет достаточных, особенно духовных... сил" (безнадежная необразованность постоянно осуждалась средневековыми летописцами как одна из их отличительных черт). Суждение автора, конечно же, касается не всех евреев поголовно, так же как Достоевский в "Еврейском вопросе" говорит "не охороших илидурных людях", а о еврейских властителях капиталов, кредитов, возводящих в "высший принцип" "жажду личного накопления денег всеми средствами", говорит об "идеежидовской, охватывающей весь мир" вместо "неудавшегося христианства". Но в данном случае нам важно подчеркнуть, что у них, у этих кредитных властителей, нет "достаточных духовных сил", чтобы нас подчинить. Вы назовите мне в иудейской культуре хотя бы одного деятеля - не еврея, которого бы покорила, "обаяла" эта культура и который стал бы ее украшением? Это "не та почва", не то, что русская культура, притягивающая к себе, как магнитом, людей не однородной национальности, которые становятся ее кровными сынами.

В изданной недавно в Японии книге русофоба А. Янова "Русская идея" слово "идея" на английский язык было переведено как "Challenge", означающее не идею, а агрессивное понятие - вызов (например, на бой). Есть в русской идее что-то такое, что представляется ее врагам силой, вызовом. И сила эта связана с Православием. Не случайно небезызвестный Бжезинский недавно заявил: "После разрушения коммунизма единственным врагом Америки осталось русское Православие". Не случайно недавно по приезде в Россию новый государственный секретарь США Олбрайт прежде всех других официальных визитов нагрянула к Патриарху Алексию II с нагловатым требованием обеспечить свободу сектам. А объявивший недавно о своем обращении в буддизм политический оборотень А. Яковлев заклеймил Православие как веру, для которой "человек ничто".

И никакой не может быть русской идеи без "различения духов" - духа Христова и духа сатанинского. А этим сатанинским духом в мировом масштабе повеяло от проходившего в конце прошлого года в Сан-Франциско Второго Всемирного форума фонда Горбачева, на котором обсуждался проект OOP (Организации Объединенных религий) с программой действий: "Контроль над мировыми религиями - контроль над человечеством". В преддверии третьего тысячелетия христианской эры мировая закулиса спешит покончить с христианством, заменив его некоей мировой религией в интересах "глобальной цивилизации" - иудейско-масонского мирового господства. А что такое "контроль над религией" - мы хорошо знаем по событиям в Сербии, где православное население было подвергнуто оккупации со стороны так называемых миротворческих сил НАТО. Вне всякого сомнения, такой же "контроль над религией" ждет и Россию, если она не сумеет охладить пыл непрошеных гостей.

В нашей среде русских патриотов много говорится о Православии, но нет ли основания сказать, что во многом это отношение потребителей, а не работников на ниве духовного подвижничества. Мы забываем о тех колоссальных деяниях наших предков, чьими подвигами созидалась мощь государства, его растущее влияние в мире. Православие их было деятельным. Не довольствуемся ли мы, их потомки, Православием пассивным, внешне церковным. Оправдывая свое слабоволие, мы любим повторять, что как православных, Бог любит нас, не оставит нас, спасет Россию. Но, как говорится в пословицах: "Бог-то Бог, да сам не будь плох", "На Бога надейся, да сам не плошай". А люди духовные, святые говорят еще более резко. Так, святитель Димитрий Ростовский "излишнее упование на милость Божию" называет грехом ("Жития и творения русских святых". - М.: Донской монастырь, 1993. С. 192). Кстати, по словам этого же святителя, к числу великих грехов, которые "вопиют на небо об отмщении", относится наряду с "вольным человекоубийством" и "удержание наемной платы у трудящихся для нас" (Там же. С. 193) - вот приговор нынешним убийцам из стана ельцинистов, не платящим по полгода и более зарплаты трудящимся. Вот указание нам на необходимость религиозной воли, воинственной непримиримости к врагам России.

Журнал "Молодая гвардия", 1997, № 9
 

РОССИЯ И ЛИЦЕДЕИ
 

Не пришло ли для нас, русских, решающее время осознать кару, настигшую наш народ, тот самый народ, который иные принимали за богоносца и который ныне обвиняют во всех смертных грехах. Многие писатели идеализировали русский народ, политики использовали его как средство для достижения своих целей. Но и из прожженных уст политиков, казалось бы, сугубых утилитаристов, космополитов, слышались порою прямо-таки удивительные гимны. Так, видный государственный деятель С. Ю. Витте в своих "Избранных воспоминаниях" писал: "И если, несмотря на то ужасное время, которое мы ныне переживаем (то есть 1905 год. - М. Л.), я все-таки убежден в том, что Россия имеет громадную будущность, что Россия изо всех несчастий, которые ее постигли и которые, вероятно, будут, к несчастью, еще следовать, выйдет из этих несчастий перерожденной и великой... я убежден в том именно потому, что я верю в русское крестьянство, верю в его мировое значение в судьбах нашей планеты". Это, пожалуй, погромче звучит, чем даже у славянофилов.

И вот народ, бывший предметом поклонения у одних, обличения - у других, средством политических расчетов - у третьих, ныне поверженный, лишенный государственной защиты, стоит у той роковой черты, за которой уже реальна смертельная угроза самому историческому бытию его. За всю свою тысячелетнюю историю Россия еще не знала такого врага, как нынешний "новый мировой порядок". Расстрел российского парламента показал, чего стоит "мировая демократия", одобрившая ельцинские злодеяния. В XXI век "цивилизованный мир" входит с откровенно антихристианской, сатанинской "этикой", опутывающей планету сетями невиданного безбожного тоталитаризма.

Чем можем мы, разгромленные, сами во многом виноватые в происшедшей катастрофе, - чем можем мы противостоять оккупации? Пусть каждый выбирает свой способ сопротивления, но объединяющая сила здесь - то, что принято называть исторической памятью. Небезызвестный В. Шульгин, говоря об октябрьском перевороте, был уверен, что достаточно было властям пустить в ход лишний батальон, чтобы сорвать большевистский заговор. То же самое мог бы кто-то сегодня сказать об октябрьских кровавых событиях 1993 года - в том смысле, что достаточно было таким-то армейским частям встать на защиту законных, конституционных прав парламента, чтобы Россия избежала нового переворота. Но дело-то не в этих "если бы да кабы", а в том, что массовое сознание оказалось не готовым к сопротивлению, поражено болезнью исторического беспамятства.

Выходом из духовного кризиса (главной причины нынешней катастрофы) и может стать только осознание своей исторической родословной - во всем ее объеме и глубине. Мы наследники таких величайших духовных, культурных богатств, после которых просто дико таращить глаза на мордобитие и прочие стандарты американской масс-культуры.

Для нас, русских, всегда особое значение имела литература. Не просто как "изящная словесность", а именно как жизненное дело. По литературе можно судить и о состоянии народа в критические для него эпохи. Прочитайте произведения древнерусской литературы, написанные в страшные для Руси годы татаро-монгольского гнета (ХIII-XIV века), и вы поразитесь, сколько героического подъема в них, внутренней мощи, веры в будущее ("Повесть о приходе Батыя на Рязань" с описанием подвига богатыря Евпатия Коловрата; "Слова" епископа Серапиона Владимирского и т. д.). Значит, дух народа не был сломлен, он исподволь собирал силы для сопротивления, освобождения.

Как и вся история нашего народа, литература ныне подвергается со стороны "демократов", "реформаторов" всяческому очернению и глумлению. Вчерашние любители ставить русскую литературу в один ряд с искусством античности и Возрождения (как высших точек мировой культуры), цитировать слова Томаса Манна о русской литературе как "святой", ныне ругают ее за "метафизику", за отрыв от реальности, увод читателя от бытовых интересов, видят в ней причину отсталости страны от "цивилизованного мира" и т. д.

Столь велико было влияние литературы в России, что обратной стороной ее силы было то, что изображаемая действительность, герои, порою рефлексирующие, общественно никчемные, закрывали реальную жизнь страны, тот народ созидателей, строителей, первооткрывателей, осваивавших необъятные, вплоть до Тихого океана, пространства, благодаря которым Россия стала величайшим государством, шестой частью земли.

С другой стороны, привычным сделалось в среде так называемой интеллигенции (начиная с "революционных демократов") позитивистское отношение к русской литературе, когда все богатство "внутреннего содержания" (слова классиков о литературе) сводилось к вульгарно-социологическим знакам вроде: "темное царство", "луч света в темном царстве", "когда же придет настоящий день", "обломовщина", "достоевщина", "теория двух культур" и т. д. Помнится, когда в 1979 году в серии ЖЗЛ вышло первое издание моей книги "А. Н. Островский", то в "Литературной газете" тотчас же появилась погромная статья под красноречивым заглавием "А было ли "темное царство"?" - с обвинением автора книги в том, что он посмел увидеть в творчестве великого драматурга нечто такое, что не принято было видеть. В частности, как идейная ересь было воспринято новое толкование трагедии Катерины в "Грозе", гибнущей не из прямолинейного протеста против "темного царства", а из-за невозможности найти себя в буржуазной "новой морали" переходного времени.

Разносу подверглись и вышедшие в той же серии ЖЗЛ книги Ю. Лощица о Гончарове и Ю. Селезнева о Достоевском. Целое десятилетие травили этих авторов, доносили на их "антипартийные" книги идеологические стражи, те самые, которые ныне перевернулись в "демократов" и процветают уже не на "классовости", а на "общечеловеческих ценностях".

Несмотря на некоторые нигилистические, разрушительные элементы в русской литературе, в целом она отличается тем высоким религиозным сознанием, которое делает ее явлением вечной культуры. В ряду художников с православно-целостным взглядом (не говоря уже о Пушкине, "нашем всё") - Гоголь, С. Т. Аксаков, Гончаров, Достоевский, Островский. Творчество каждого из них - поистине бесценный клад христианской духовности, столь необходимой нам в наше окаянное время, это те ориентиры, которые способны возвысить наше национальное самосознание, вывести массовую психологию из тупика, в который всеми средствами стремятся загнать нас бездушный, мертвящий американизм, враги православной веры.

* * *

Ничто, пожалуй, не вызывает такой бешеной ненависти в "демократической" прессе, как Православие. Некто С. Лёзов, помешавшийся на "антисемитизме" христианства, апостолов, Самого Христа, заранее уже дает ответ самим названием статьи: "Есть ли у русского Православия будущее?" ("Знамя", 1994, № 3). Конечно же, по Лёзову, нет будущего. Вроде бы не согласная с ним по этому вопросу, так сказать, православная диссидентка Зоя Крахмальникова в своей статье "Да, у русского православия есть будущее" ("Знамя", 1994, № 9), поддерживая скандально известного Г. Якунина в его выходках против Московской Патриархии, вещает: "Нет, уэтого реформированного Православия, у этой Государственной Церкви конечно же нет будущего". К тому же, по словам автора, "наши "новые православные, еще вчера защищавшие идеалы коммунизма и большевизма, вновь намерены строить "патриотический рай", совершенствуя ""новое Православие" как национальную русскую религию, открыто агрессивную по отношению к инородцам". Если и есть будущее у Православия, по Крахмальниковой, то это у катакомбной Церкви (до сих пор катакомбы, при хваленой-то "демократии"!), у таких "миссионеров", как расхваливаемый автором житель Барнаула печник Игнатий Лапкин, который стал героем одного поучительного фильма. В этом фильме "идут как бы параллельно две жизни: одна величественная, по которой шествует окруженный обожателями Патриарх всея Руси Алексий II, другая - значительно проще, беднее: в телогрейке, в скромной кепочке шагает по улицам Барнаула печник Игнатий Лапкин, прозванный за свои миссионерские труды "Златоустом со Второй Строительной", вероятно, ненавидимый местными церковными начальниками. Он идет быстро, видно, куда-то торопится, а за кадром мы слышим его монолог о Церкви. Он не приемлет "православное жречество" не потому, что не готов поклоняться христианским пастырям, а потому, что не считает их пастырями". Православие Лапкина (называемое автором "катакомбным", при всей пропагандистской активности печника во всех слоях населения) - не только исповедание веры, но и "бег по лестнице, ведущей в небо". "Может быть, потому он так быстро бежит по улицам города и так напряженно размышляет о неправде, поселившейся в Церкви". "О неправде, поселившейся в Церкви", охотно рассуждали и резонерствовали многие, не менее "златоусты", чем барнаульский печник, забывая, что Церковь ("государственная", не как Тело Христово) - это не только священнослужители, но и мы все, и, следовательно, каждый из нас отвечает за ее духовное состояние. И когда, скажем, та же диссидентка одобряет расстрел российского парламента, уничтожение при этом мирных людей, то это ли не грех, не повреждение чистоты веры, это ли не бег, ведущий вовсе не в небо?

Лёзовым-крахмальниковым нетрудно сослаться на тех старых русских интеллигентов, которые, не отрекаясь от Православия, обвиняли за упадок его влияния на общество Церковь. Сейчас много пишут о "Вехах", об авторах статей этого сборника, призывавших интеллигенцию к перемене ценностных ориентаций (от радикальной социальности, утилитарности - к духовности, к религиозному самосознанию), предупреждавших незадолго до Октябрьского переворота о той страшной опасности, которую несут России нигилизм, безбожие. Авторов "Вех" приветствовал в открытом письме архиепископ Антоний, назвавший выход сборника "событием чистым, христианским", исполненным "правды нравственной и религиозной". Владыка выказал восхищение "суворовской храбростью" веховцев. И что же услышал в ответ? Не вникнув в истинный смысл письма знаменитого архиепископа, увидевшего в выходе книги отрадный факт именно духовно-нравственного, не политического значения, "суворовские храбрецы" обратились вдруг в того генерала, о котором Багратион сказал как-то, что он "воюет застенчиво". С такой "застенчивостью" перед "общественным мнением" (как же, ведь их хвалит церковник, да еще с репутацией реакционера, даже черносотенца) Б. Струве, Н. Бердяев в своих ответах архиепископу Антонию, соблюдая почтительный тон, перевели разговор, что называется, на политические рельсы, обвиняя Православную Церковь в "параличе", в потворстве насилию властей и т. д. "Паралич" Церкви, видимо, все-таки следствие исторических грехов не одной Церкви, а всего народа, и в большей степени, пожалуй, "свободолюбивой" интеллигенции, предпочитающей, как всегда, замечать сучок в чужом глазу, нежели бревно в своем собственном. Так, исповедуемая тем же Бердяевым свобода как высшая ценность личности (самодовлеющей в себе, а не раскрывающейся в соборности православного духа) становится тем искусом, который размывает религиозное сознание, внося в него элементы релятивности.

Но в нынешнее время в ходу иного рода "свобода, названная либерализмом", с помощью которой, по словам Зои Крахмальниковой, интеллектуалы намереваются "исправить Церковь". Журналы, газеты наводнены антиправославными материалами. Перелистываю первопопавшиеся под руку издания. Вот "Континент" (1994, № 1), именуемый "религиозным журналом": бойкий автор, обезьянствующий в своих заметках под В. Розанова, изрекает: "Исходя из нее (биографии), совершенно непонятен феномен Ленина. И тут странная схожесть с Христом, Буддой, Магометом. Непонятно, почему эти люди оказали такое тотальное воздействие на мировую историю. Исходя избиографии, непонятно". Христос здесь не Бог, а в ряду "людей", и это у претендующего на некую высшую духовность. Вот другой журнал, "Свободная мысль", 1994, № 7-8 (Горбачев-фонд): "Нынче же и... православная религия отнюдь не составляет стержень массового сознания, несмотря на все попытки ее модернизации и реанимирования, она сегодня преимущественно есть всего лишь форма духовной компенсации в нашем, становящемся, к сожалению, все более бездуховным, обществе, а то и просто разновидность моды".

Кстати, журнал "Свободная мысль", публикуя статью "Предтечи масонства", заканчивает ее таким панегириком вольным каменщикам: "Наш беглый очерк, будем надеяться, напомнит о закономерности возникновения ордена на фундаменте истин мировых религий, неустанных поисков построения на земле храма истины для всех народов, исканий добра и справедливости, широкого универсализма и неприятия идей национальной или расовой исключительности. Этот процесс шел неравномерно, имея свои взлеты, отступления и падения. Но, несмотря на препятствия, масоны по-прежнему смотрят на будущее с оптимизмом".

В неистовство приводит сама "тема Православия", в частности в литературе. Такова, например, реакция критики на исследования пушкиноведа В. Непомнящего, внимание которого сосредоточено на православных откровениях в творчестве великого поэта. Если в критике В. Бочарова ("Новый мир", 1994, № 8) выдержана корректность при неприятии "методы" исследователя (в самом деле, не всегда убедительно подчиняющего поэзию Пушкина религиозной задаче), то в разборе Б. Сарнова ("Вопросы литературы", 1994, выпуск IV) столько желчи и неприкрытой ненависти к "оголтелым новым христианам", что это воспринимается уже как нечто большее, чем только претензия к частному лицу.

Именно через Православие, его святыни просвечивается сущность тех, кто называет себя "деятелями культуры". Вот один из фактов, ставших ныне обычными. Известно, что Гоголя отпевали в церкви мученицы Татианы при Московском университете. В хрущевские времена здесь открыли студенческий театр. И вот стало известно, что здание возвращается прежнему, законному владельцу - Церкви. Какой же гвалт в защиту "искусства" подняли печать, телевидение, радио! Как о героическом осадном сидении сообщалось об актерских баррикадах внутри бывшего православного храма, окруженного верующими. В "Российских вестях" (4 июня 1994 года) приводится малая толика "демократической" вакханалии: "Храм на крови... искусства!" - вещают "Куранты" от 17 мая. Газета "Труд" сообщает, что Ролан Быков стоит на коленях и взывает к властям: спасите! Включишь "Маяк" - а по нему перевозбужденный Марк Розовский стальным голосом требует быть театру в храме. Ну а деятель радио и сцены Александр Шерель уж просто заявляет: "Это преступление, которое мы должны остановить!" Выходит, по Шерелю, что храму быть храмом - это преступление... Олег Ефремов подписывает письмо о том, что, должен быть театр в алтаре..." (цит. по газете "Русский вестник", 1994, № 27-28).

Яростно поддерживаемые "деятелями культуры", театральные бейтаровцы распоясались вовсю, устроив (как говорится в упомянутой выше заметке) в дни Страстной седмицы в алтаре храма спектакль "Приди ко мне в постель, или Любовь со скелетом".

Мне довелось видеть пикет верующих, стоявших у входа в здание бывшей университетской церкви с лозунгами: "Храм - это не место для бесовства". На другой день на двери красовались объявления:

"Студенческий театр МГУ 14 июля 1994 г. представляет "День открытых дверей в Желтом доме". Психотерапевтическое шоу. Участвуют Юрий Огульник, Георгий Долмазян и др. актеры. Сводный оркестр Желтого дома в составе... Художественный свист, барабан, бубен и т. д.). Начало в 20 часов".

Известно, что подобные свисты, улюлюканья, как бесовское наваждение, изгонялись молитвами келейников. Но в данном случае уместнее было бы применить другие меры с законным изгнанием хулиганов из захваченного когда-то святого места. Но, видно, на их стороне тусующиеся со свечами в руках в православных храмах в дни церковных праздников новые хозяева жизни, вчерашние гонители религии.

События 3-4 октября 1993 года даже и слепцам открыли глаза не только на сатанинскую природу нынешней власти, но и на тех, кто, выдавая себя за христиан, одобрил это кровопролитие. Да, они, эти "гуманисты", и сами уже не считают нужным прятаться за благопристойной личиной, философской болтовней. Может быть, кто-то из читателей встречался с такой фамилией: В. Тростников. Философ, вроде бы даже с богословским, христианским "уклоном". Помнится название одной его статьи: "Господи, спаси Америку!" Человек ездит в Америку, чувствуется, что там ему довольно комфортно, но, несмотря на это, ему, представьте, жаль эту заблудшую овцу человечества - какая (при нашем-то разгроме, при нашей нищете!) широта христианского взгляда, русской скорби по неустроенности мира! Но вот в самой России произошло то, что потрясло всех честных людей, и как же откликнулся на это наш философ? В журнале "Новый мир" (№ 10, 1994) напечатано его письмо ""Красно-коричневые" - ярлык или реальность?". Признаться, прочитав такое название статьи, я подумал, что имею дело с автором, для которого брошенная Ельциным (по подсказке кого?) кличка "красно-коричневые" неприемлема хотя бы потому, что очень уж провоцирует то в народной памяти, что в войну называлось "коричневой чумой". Но, оказывается, для этого автора "красно-коричневые" - вовсе не ярлык, а та реальность, которая грозит гибелью России. "Красно-коричневые" - это, по его словам, союз коммунистов и "национал-патриотов", одинаково опасных для "демократии", "свободы". Более, пожалуй, чем коммунисты, вызывают ненависть у Тростникова (тщетно смягчаемую философическим словоблудием) патриоты, которых он честит "коричневыми", "национал-патриотами", "русскими шовинистами", "внерелигиозными патриотами", "коммуношовинистами", "квазипатриотами", "безрелигиозными национал-моралистами" и т. д. Он убежден, что все патриоты - безбожники, в отличие от него, умеющего цитировать Библию, апостола Павла, декларировать такие терминологические премудрости, как апостасия (на одной с. 242 "процесс апостасии - отпадения человека от Бога", "сюжет апостасии", "апостасийского опыта", "только апостасия", "в апостасийском обществе"), карикатурно перелицовывать в отношении патриотов такие понятия, как праведность.

И все это в соседстве с ориентацией на такие литературные образцы, как Васисуалий Лоханкин из опуса Ильфа и Петрова, стихи Высоцкого.

Обвиняя других в "апостасии", безбожии их, агрессивности, в отходе от "евангельской истины", сам-то автор, надо думать, одарен высшими качествами христианина, ну хотя бы, скажем, терпимостью к заблудшей пастве? Этого, увы, нет. Для него "коричневые" (синоним "русских шовинистов", "патриотов") - это та нелюдь, с которой не может быть никакого диалога. Автор обращается к модным ныне "Вехам", извлекая из них то, что кажется ему ныне актуальным. И в применении к "коричневым" он изрекает: "Прежде всего это внерелигиозный, не укорененный в Боге морализм, выражающийся в постоянном осуждении социальной несправедливости. Вторая черта, впрочем, вытекающая из первой, - поза "героического вызова" по отношению к любой власти. Проще говоря, фрондирование". По автору, признак духовной неразвитости, безрелигиозности - быть неравнодушным к социальной несправедливости, как и к действиям властей, - особенно это замечательно звучит в наше время, когда стоит вопрос о самом существовании нации, уничтожаемой "демократическими реформами". Но "апостасия" в полной мере овладевает нашим философом, когда он касается (мимоходом) кошмарных дней 3-4 октября, обвиняя "красно-коричневых" в "мятеже", "кровавых погромах". И какой бездарный, лживый настрой на "философский" язык (с "прихватизацией" "противления злу силой" Ивана Ильина) - при науськивании власти на расправу: "Ожидать открытого и мужественного противления злу силою можно и нужно было бы прежде всего в тех, кто находится у кормила власти". Но у кормила находятся этакие миролюбивые либералы (будто бы и не они устроили бойню, о чем наш философ не вякнул ни слова), они пошли на "отмену законного преследования организаторов кровавых погромов, а это равносильно постановлению о правомочности подобных вылазок и впредь. Если можно так выразиться, это был пробный плевок в лицо правящим "демократам": как они себя поведут? И что же - утерлись. Это значит, что следующий вызов со стороны "красно-коричневых" будет еще более наглым..." И уже совсем в стиле политического доноса: "Путч - это что-то легкомысленное, карикатурное. Мятеж - вещь более серьезная, в этом слове присутствует уже грозная интонация. Следующей будет вещь совсем серьезная - бунт, переворот".

Доктор философии Э. Володин, разделивший мужество защитников Дома Советов, в своей статье "Политические процессы в оппозиции" ("Литературная Россия", 1994, 21 октября) пишет, что отношение к октябрьским событиям 1994 года является тем нравственным критерием, который характеризует отныне поведение оппозиционных партий. Более того, можно сказать, что расстрел парламента стал событием мирового значения, показавшим, чего стоит "мировая демократия", одобрившая это злодеяние, и с какой антихристианской этикой входит "демократический" мир в новый, XXI век. И насколько же извращено псевдохристианское сознание таких до сих пор диссидентствующих философов, как Тростников, славящих палачей и не замечающих такую "малость", как кровь невинных людей.

Впрочем, эти неисправимые "православные" диссиденты знают, что всегда в цене то же высмеивание Тростниковым "русских шовинистов" за их "абсурдную идею антироссийского мирового заговора", за их "кровяной, этнический" псевдопатриотизм, направленный против "инородцев", и т. д. Это уже, конечно, надоевшая игра умников. Или им ничего не ведомо в самом деле ни о мировом правительстве, ни об агентах - тайных и явных, ни о "пятой колонне" в нашей стране - от троцкистско-зиновьевской банды до их нынешних "демократических" внуков, добившихся наконец вместе с Америкой сокрушения великого государства. Поучая школярски, в чем "истинное спасение", автор заключает, что "русские шовинисты" не понимают этого, так как "из-за своей безрелигиозности потеряли дар различения духов". Только духовно неглубокий человек с таким апломбом может судить - кто верующий, кто неверующий (тем более скопом: шовинисты - неверующие, "демократы" - верующие), выходит, нет никаких тайн для этих "христианских" судей (в том числе - тайны веры, а ведь "дух дышит, где хочет"). Ну, насчет "различения духов" может быть разное понимание, и то слово "революционеры", которым костит автор "патриотов", более подходит к "демократам", объявившим свою "перестройку" революцией и орудующим среди нас поистине как революционные бесы.

Наш XX век, потрясенный грандиозными катаклизмами, духовно раздробленный, подводит человечество к порогу третьего тысячелетия. То, что гордо именовалось "гуманизмом", раздавлено в этом веке как нечто хрупкое, нежизнеспособное - безумием войн, расовой, социальной ненависти, цинизмом "демократии". "Гуманистические" умы уже ищут выход из духовного кризиса в метафизических, религиозных сферах. Но насколько мучительны эти поиски для честного художника, насколько болезненна попытка синтеза из "материала" самой раздробленной эпохи, свидетельствует роман Леонида Леонова "Пирамида", творение удивительное по вложенной в него напряженности авторской мысли, философско-исторических раздумий и вступающее в противоречие с традиционной христианской верой своей концепцией апокрифической, еретической "Книги Еноха" (примирение Бога с дьяволом в результате несостоятельности человечества).

С религиозными, вернее, мистическими поисками связана книга Даниила Андреева "Роза мира", встреченная дружными похвалами как "правыми", так и "левыми". Судьба автора этой книги трагична: арестованный в 1947 году, он десять лет провел во Владимирской тюрьме, живя напряженнейшим "слушанием" и видением открывшегося ему за пределами камеры космического мира, таинственных, запредельных голосов, духов, исторических, социальных перспектив и т. д. Сложный состав книги вызывает интерес к ней со стороны разных интеллектуальных прослоек - от космистов, философов до оккультистов. И, может быть, наибольший интерес эта книга представляет для психологов - в отношении природы, фантазии человека, лишенного в течение многих лет внешних связей с миром.

"Розу мира" охотно используют в качестве авторитета сторонники "либерализации" христианства, религиозного "плюрализма", соединения Церквей. По словам самого автора, "если старые религии - лепестки, то Роза мира - цветок...", то есть проповедуется объединение всех религий от Православия до иудаизма в "интеррелигию", в некую мировую Церковь, осуществляющую, подобно мировому правительству, контроль над всеми народами. К этому следует прибавить неприятие автором (во имя той же Унии с другими религиями) догмата о вочеловечивании Христа, его извращенное толкование Троицы (как ипостаси не Бога Отца, Сына и Святаго Духа, а как Бого-Отца, Богородицы, Сына).

При всей этой вселенской размашистости "Розы мира", при всей трогательности гуманистических намерений несчастного узника, здесь в который раз повторяются грандиозные уродства умозрительных, в сущности, атеистических проектов, вздыбливающихся то и дело в России, вроде пятого "евангелия" Л. Толстого, "Воскрешения" Н. Федорова, теократии Вл. Соловьева, ноосферы В. Вернадского и т. д.

И как после этой религиозной смуты тянет в родную православную обитель...

* * *

В жизни всегда было и есть что обличать, то же "темное царство" - не в узкосоциальном, а в глубинном, духовном его значении, которое было в мире, есть и будет, как и в душе каждого из нас, как и все другое, не свободное от зла, сопутствующее нашей земной человеческой жизни, но оттуда же, из толщи народного быта, прорезывается тот поистине луч света, которым веками оправдывается идеал нашей Святой Руси и которым освящается внутренне русская культура.

Ставшая сразу знаменитою пьеса "Свои люди - сочтемся" (1850) была восторженно воспринята современниками, но сам драматург вскоре же оценил свой взгляд в ней на жизнь "молодым и слишком жестким". "...Пусть лучше русский человек радуется, видя себя на сцене, чем тоскует. Исправители найдутся без нас. Чтобы иметь право исправлять народ, не обижая его, надо ему показать, что знаешь за ним и хорошее, этим-то я теперь и занимаюсь, соединяя высокое с комическим".

В своих последующих, "славянофильских", пьесах "Не в свои сани не садись", "Бедность не порок", "Не так живи, как хочется" Островский соединяет хорошо знакомый ему быт купечества с высокими религиозно-нравственными ценностями. В колоритных его героях (прототипами которых были его добрые знакомые, друзья драматурга), вроде Русакова из пьесы "Не в свои сани не садись" - степенного, рассудительного, живущего по заветам традиционной народной морали, - есть та "основательность к жизни" (выражение одного из персонажей), которой было отмечено русское купечество, сыгравшее огромную роль в развитии народного хозяйства, промышленности России в ХIХ веке.

Постоянно любовно следивший за творчеством Островского Гончаров писал о нем: "Островский писатель исторический, то есть писатель нравов и быта... Островский писал эту жизнь с натуры, и у него вышел бесконечный ряд живых картин или одна бесконечная картина - от "Снегурочки", "Воеводы" до "Поздней любви" и "Не все коту масленица"... Тысячу лет прожила Россия, и Островский воздвигнул ей тысячелетний памятник". Сорок семь оригинальных пьес написал драматург (не считая переводных), и в них действуют более шестисот лиц - грандиозный хор, целая говорящая страна, голоса разных сословий и эпох. Говорят купцы, чиновники, дворяне, люди из крестьян, мещан, духовные лица, офицеры, генералы, отставные солдаты, свахи, молодые невесты, студенты, подьячие, актеры, актрисы, негоцианты. Голоса из далекого прошлого - прямодушного Минина, лукавого, хитрого Василия Шуйского, храброго авантюриста Лжедмитрия, самоуправного воеводы, сказочных берендеев. Голоса радуются, плачут, торжествуют, печалуются, злорадствуют. Голоса вкрадчивые (как у Глумова), открытые (как у Русакова), деловитые, с металлической нотой (как у "коммерческих людей"), песенно-протяжные (как у Катерины), отрывистые, как команда, и, как молитва, кроткие.

И, слышимый в хоре других голосов, - голос самого автора-творца, с его мудрым взглядом на жизнь, участием к страждущим, неприятием зла, ненависти...

Путешествие по Волге во второй половине пятидесятых годов, знакомство с волжскими городами, их историей развернули перед Островским панораму исторического прошлого России. В драме "Козьма Захарьич Минин-Сухорук" великий нижегородский гражданин с болью говорит о русской земле, гибнущей в смуте, терзаемой врагами, "перелетами", перебежавшими на службу к "тушинскому вору". Сам Сергий Радонежский привиделся ему ночью и велел идти к Москве и спасать ее. Удивительно пластична сцена (свободно льющиеся слова, как благовест, переливающиеся в образы, в мерцающие лики), когда Минин ночью, сам не зная, спал ли он или не спал, видя, как "образница вся облилася светом", слышит голос преподобного: "Кузьма! Иди спасать Москву" - и, вскочив с ложа, зрит брезжущий рассвет.

Соборный благовест волной несется,
Ночная темь колышется от звона,
Оконницы чуть слышно дребезжат,
Лампадки, догорая, чуть трепещут
Неясным блеском, и святые лики
То озарялися, то померкали,
И только разливалось по покоям
Благоуханье.

Незабываем эпизод в жизни Минина, который, по словам самого драматурга, можно передать не языком историка, а только средствами искусства, когда зритель (читатель) "увидит Минина живого, услышит его горячую, восторженную речь, увидит, как женщины кладут к его ногам ожерелья, как бедняки снимают свои медные кресты с шеи на святое дело". Драматический поэт показывает выразительностью художественного слова,   к а к   э т о   б ы л о,   и перенесенный на место действия зритель становится его участником.

В пламенном патриотизме Минина есть та религиозная предназначенность, о которой писал Пушкин, видевший в любви к "родному пепелищу", "отеческим гробам" "По воле Бога Самого / самостоянье человека, / Залог величия его".

Живость воображения, художническая интуиция позволили драматургу войти в духовный мир людей того времени, глубоко почувствовать и понять особенность их психологии, мировосприятия. Так изображена Марфа Борисовна, молодая красавица вдова, раздающая оставшееся от мужа богатое наследство нуждающимся, а затем на помощь ратным. Щедра она безграничной добротой своей, той деятельной любовью к ближнему, которую справедливо называют святостью в миру. Родственной по характеру, сестрой Марфы Борисовны можно считать молодую девушку Февронию в "Сказании о невидимом граде Китеже и деве Февронии" Римского-Корсакова. Да и начинается опера с похвалы "матери-пустыне", душеполезный стих о которой поют девушки в просторной бревенчатой светлице Марфы Борисовны. И в характере Февронии - та же кротость, смирение. "Где уж мне, девице, важничать, свое место крепко знаю я, и сама, как виноватая, всему миру низко кланяюсь", - говорит она в ответ на незаслуженный упрек в зазнайстве, когда стала княгиней. За обеими героинями стоит образ древнерусской женщины в житийной литературе вроде такого "прототипа", как Ульяна Осорьина (Иулиания Муромская), вдова провинциального дворянина, жившая в начале XVII века и оставшаяся в памяти потомков благодаря замечательной житийной повести, написанной сыном.

И в пьесе "Воевода" ("Сон на Волге") - тот же XVII век, но это уже другой мир, другие типы. От воеводы Шалыгина, "задуровавшего на воеводстве", терпят утесненье посадские. Богатого посадского Дубровина он бросил в тюрьму, чтобы отнять у него красавицу жену. Сбежавший из тюрьмы Дубровин ушел в лес, "загулял" с разбойниками, дожидаясь часа, чтобы отомстить обидчику. Такова сюжетная история этой пьесы, довольно рискованная для автора искусом мелодраматичности. Но нет трафарета для великого художника, которому ведомы тайны человеческого сердца, и встреча "разбойника" с женой после двух лет разлуки так трогательно-правдива, как это может быть только в жизни. Молодая женщина плачет, припав к груди любимого мужа, спрашивает, где он был, и вдруг обращает внимание на его сорочку:

Суровая какая!
Такие ли я шила! Ишь ты, ворот
Не вышитый. А я, бывало, шелком
И рукава, и ворот изошью.

Впоследствии один из авторов воспоминаний об Островском расскажет, как его поразило это замечание жены о невышитом вороте рубашки и как он не утерпел и шепнул Александру Николаевичу на ухо во время репетиции "Воеводы":

- Какая прелестная, поэтическая подробность!

- Мы, батюшка, не поэты, - шепнул в ответ Островский. - Простые русские люди: про рубашки говорим. Какая тут поэзия!"

Но в этой "рубашке", в подобной "обыденности" подробностей, передающих правду чувства, и заключена высшая поэзия, какая только может быть в искусстве, - поэзия жизни, и она разлита, благоухает в творениях Островского.

Роман Дубровин потому и живое лицо, что он показан в полноте бытовых и духовных связей, которыми жила Древняя Русь. В лесу, среди гор и оврагов, с виднеющимися сквозь чащу стенами монастыря происходит встреча Дубровина-Худояра с пустынником. Глубоко просветлен его образ, кроткий, видящий насквозь человека; благодатным покоем веет от старца. Эта очистившаяся от страстей душа, живущая созерцанием уже иного мира, встречается с душой мятущейся, уязвленной насильством, неправым судом. Старец велит ему бросить грешное дело.

Мне жаль тебя! Мы оба беглецы.
Ты злом за зло, обидой за обиду
Греховному и суетному миру
Воздать желаешь; я молюсь о нем.

"Сердце ретивое" Дубровина-Худояра заполняется обидой и злом, он еще не готов покаяться, у него "в миру есть счеты", исповедь его горяча, он дает обет старцу, как только сядет опять в посаде, прийти к нему за благословением. В короткой сценке дан целый мир древнерусской жизни в отношении ее к духовному идеалу.

Один из современников вспоминал, как Островский при работе над своими историческими пьесами "изучал внимательно быт, привычки, манеры, язык высшего духовенства". "Чтобы составить понятие, ну хотя бы приблизительное, - говаривал он, - как ходили, говорили и смотрели наши цари, вы понаблюдайте архиереев. Они ведь тоже цари у себя в епархии, у иных двор целый. Одежда широкая, красивая, и носить они ее умеют. Каждое движение плавное, неторопливое. Говорят медлительно, важно, с осознанием своего достоинства... Смотрят величаво, спокойно, и мир-то душевный у них немного чем отличается от прежнего мировоззрения".

В пояснении к народной драме "Не так живи, как хочется" говорится: "Действие происходит в Москве в конце XVIII столетия, на масленице. Содержание взято из народных рассказов". Это история о молодом купце Петре, "впавшем в гульбу да распутство" (как говорит о нем его отец), ставшем по своеволию своему "головой отпетой", отпадшем от родительского благословения и чуть не погибшем в слепоте страстей. Судьба этого молодого купца напоминает судьбу "гостиных" (купеческих) сыновей в произведениях древнерусской литературы XVII века - "Повести о Горе-Злочастии" и "Повести о Савве Грудцыне", в которых испытания героев бедственными мытарствами, любовным угаром кончаются "спасенным путем": оба уходят в монастырь. Герой Островского, одержимый страстью к другой, ненавистью к жене, ставшей для него "помехой", мечущийся в разладе с самим собой, бросается от отчаяния к Москве-реке, оказывается на краю проруби, и только неожиданный звук колокола отрезвляет его, отводит от гибели. Над этим финалом потешались современные драматургу радикальные критики, видя в нем некую патриархальную идиллию. Но вот философ Е. Трубецкой рассказывает о религиозном перевороте, пережитом им во время слушания Девятой симфонии Бетховена: "Чудесное скерцо с трижды повторяющимися жестокими и безжалостными ударами рассказывает о стремлении души вырваться из неумолимых объятий растущего мрака. Откуда-то доносится тривиальная мелодия сдержанного мещанского веселья, внезапно прерванная теми же сухими и жестокими ударами. Прочь от этого заблуждения, ибо в душе нет места для филистерского удовлетворения, прозаической мелодии, будничной радости!.. Издали доносится pianissimo неслышной доселе мелодии радости. В оркестре звучат новые и торжественные ноты... И сразу же вы чувствуете себя в надзвездном мире, выше человечества и всех горестей жизни". Приводя этот музыковедческий разбор симфонии, Н. Лосский (в своей книге "История русской философии") пишет: "Окончательному утверждению религиозного мировоззрения князя Евгения Трубецкого способствовало глубокое религиозное переживание во время исполнения Девятой симфонии Бетховена (дирижировал Антон Рубинштейн)". Удивительно, но в литературном эпизоде с колоколом у Островского неизмеримо больше жизненности, психологической глубины, нежели в постижении философом в концертном зале Бога через "звуки труб, аккорды", "pianissimo" и т. д. И в этом не только тайна искусства, но и то, к чему чуток художник, - правда народной психологии веры, когда действие происходит близ святынь Кремля перед самым Великим постом, а не в обыденный день в концертном зале, набитом рефлектирующей интеллигенцией.

Но в этот мир, "лежащий во зле", вдруг прорываются отсветы чего-то вечного. В примирении со всеми в любви перед смертью Лариса в "Бесприданнице" произносит: "Я вас всех... всех люблю". Все прежнее, в том числе любовь ее к Паратову, действительно "забава" перед тайной этой всепримиряющей любви.

В пьесе "Тяжелые дни" один из героев говорит: "Ничего мне от вас не надо. Живите, женитесь, миритесь, сердитесь, а я буду глядеть на вас да радоваться!"

Художник, которому дано одно из высших благ бытия - благо творчества, и в других видел изливаемые на них пусть малые дары бытия, которые делали их жизнь осмысленной, озаренной изнутри, не знающей зависти и ненависти к другим; довольные этим "малым", они чувствовали себя богаче любого миллионщика. Один из таких светлых людей учитель Корпелов в "Трудовом хлебе" говорит: "Да разве жизнь-то мила только деньгами, разве только и радости, что в деньгах? А птичка-то поет - чему она рада, деньгам, что ли? Нет, тому она рада, что на свете живет. Сама жизнь-то есть радость, всякая жизнь - бедная, и горькая - все радость. Озяб да согрелся - вот и радость! Голоден да накормил - вот и радость. Вот я теперь бедную племянницу замуж отдаю, на бедной свадьбе пировать буду - разве это не радость!"

Эти разлитые в жизни радости духовного блага, открытые людям, но не всем доступные, уходят в глубину перед напором делячества и бешеных денег, но не исчезают и не исчезнут вовсе.

В литературе бывает, что писатель демонстрирует свою приверженность христианству, ставя эпиграфом слова из Евангелия, даже давая христианское название своему произведению, - и вместе с тем оказывается, что, в сущности, ничего христианского здесь нет, а, напротив, есть в высшей степени антихристианское, как, например, в романе Толстого "Воскресение" с его кощунством над Евхаристией. А вот другой писатель совершенно чужд претензий на религиозное пророчество, слишком вроде бы даже социален, "мирянин", но вдруг ударит из его книги таким чем-то пронзительным, что поймешь: это и есть свет Христов. Таков конец романа Щедрина "Господа Головлевы", когда Иудушка, потрясенный открывшимся ему в Страстную пятницу всем страшным, глубочайшим смыслом страданий Спасителя, ранним утром другого дня идет на могилку замученной им матери и в дороге, в мартовской метели, замерзает. Кстати, Островского и Щедрина связывало доброе, искренно уважительное отношение друг к другу. Оба были православные люди. Как-то известный доктор Боткин пришел к заболевшему Щедрину и увидел у него отца Иоанна Кронштадтского. "Вот и хорошо, Михаил Евграфович, - сказал доктор. - Отец Иоанн лечит вам душу, а я буду лечить тело". Внук костромского священника, Островский органично жил той же верой, что и его предки. "Если мы желаем, - говорил он, - сделать что-то хорошее для народа, то не должны чуждаться его веры и обычаев, не то не поймем его, да и он нас не поймет". Толстому, составившему свое, "пятое, евангелие", Александр Николаевич говорил: "Ты романами и повестями велик, оставался бы романистом, а если утомился - отдохнул бы, на что взялся умы мутить, это к хорошему не поведет". Как и весь православный люд, Островский светлой радостью встречал праздник Пасхи. К нему приходили визитеры, желавшие поздравить его. Гости приглашались к столу, Александр Николаевич с веселой улыбкой, придерживая левой рукой рукав правой, благословлял стол, трапеза начиналась, и здесь уже каждый мог убедиться, как умеет угостить хозяин.

Человек скромных достатков, почти всю жизнь живший на литературный труд, имевший большую семью из шести детей, Островский по возможности старался помочь нуждающимся. Мария Васильевна, жена драматурга, не баловала просящих подаянье и не одобряла, когда муж расщедривался, на что Александр Николаевич говорил ей: "Ничего, ничего, наш первый драматург святой Дмитрий Ростовский подавал просящим, не рассуждая, и нам следует то же делать".

Доброжелательное отношение к людям было естественной чертой характера Островского. Щедрой была его помощь молодым авторам. Так, благодаря содействию маститого драматурга, совместной работе с ним, получили известность пьесы молодого драматурга Н. Соловьева "Женитьба Белугина", "Дикарка", "Светит, да не греет". Много сил, душевного участия отдавал он заботам об актерах. Созданный им Артистический кружок стал не только местом культурного развлечения артистов, но и своеобразной просветительской школой. Театр был для Островского "храмом искусства", служение ему должно быть достойное, высокое, духовное. Профанацией искусства, "канканом" называл он все развязное, вульгарное, непристойное, бесхудожественное в театре, в литературе. Олицетворением такого "канкана" была для него оперетка Оффенбаха "Прекрасная Елена" с пикантностью сюжета, шутовским пародированием и осмеянием авторитетов власти и католической Церкви под прикрытием античных костюмов. "Прекрасное должно быть величаво", - сказал поэт. Умалять величавое, унижать высокое нельзя безнаказанно. По убеждению драматурга, где нет строгих принципов, там разврат. Не отличать добра от зла - нравственный разврат, не отличать хорошего от дурного - разврат вкуса. Благоустройство души, введение в нее умиряющего, уравновешивающего начала - в этом святая задача искусства.

Образ кроткой, самоотверженно любящей женщины светит и греет в последней пьесе Островского "Не от мира сего". Значением непреходящим, вечным наполняются ее слова о женской душе, в которой, как в храме, совершается таинство любви. Это и пожизненный итог раздумий самого художника о любви как о венце человеческих чувств, как о вечной созидающей силе, на которой держится мир.

Журнал "Молодая гвардия", 1995, № 3
 

АПОКАЛИПСИС ДЕМОКРАТИИ
 

Мир на грандиозном перевале своей истории вступает в неизвестность третьего тысячелетия по христианскому летосчислению. При мысли о "покидаемом" двухтысячелетии мы испытываем нечто схожее с тем, о чем писал американский астронавт, полетевший к Луне и видевший, как медленно и триумфально проплыла внизу Земля. Уходящая эра, как бы видимая нами уже сверху открывающегося пространства нового, третьего тысячелетия, освещается каким-то особым мировым смыслом, тревожащим нашу историческую память, но и вносящим в нее примирение вечности.

Двадцатый век из всех послевозрожденческих веков, отмеченных преимущественной автономностью человеческой личности, отчужденностью ее от Божественной основы бытия, обнаружил небывалый кризис гуманизма, европейской цивилизации. Гордо объявленная в эпоху Возрождения самоценность человека, ее универсальность, провозглашенные французской революцией 1789-1792 годов "свобода, равенство, братство", либеральные упования на "прогресс", на поступательное "улучшение" человеческой природы, истории человечества, - все это оказалось блефом, ложью, жалкой иллюзией в тех жесточайших катаклизмах, которые охватили Европу начиная с первой мировой войны. В "Истории первой мировой войны" ("Наука", 1975) говорится, что в этой войне погибло десять миллионов человек - "столько, сколько погибло во всех европейских войнахза тысячу лет". В "Тихом Доне" Шолохова старый казак говорит: "Подешевел человек за революцию". Если в общественной этике XIX века неприкосновенность человеческой жизни еще не подлежит сомнению (например, несостоятельность в "Преступлении и наказании" Достоевского наполеоновской философии Раскольникова, для которого старуха-процентщица просто "вошь", подлежащая уничтожению на пути "сверхчеловека"), то, по словам того же старого казака, - "убить человека легче, чем вошь раздавить". Уже нет даже приблизительного счета тому сонму людей, которые погибли в годы второй мировой войны. В августе 1945 года сброшенные американцами две атомные бомбы на японские города Хиросиму и Нагасаки испепелили около ста пятидесяти тысяч людей, а сотни тысяч умерли со временем от последствий атомных взрывов. Английский премьер Черчилль назвал президента США Трумэна, отдавшего приказ об атомной бомбардировке, "спасителем западной цивилизации" (хотя эта бомбардировка не вызывалась военной необходимостью, так как Япония под ударами Советской Армии готова была к капитуляции), а сам Трумэн впоследствии повторял, что он "никогда не страдал бессонницей по поводу своего решения", что он "сделал бы это снова". "Подешевление" человека, абсолютная обесцененность его как "Божьего творения" подвели текущее столетие к той черте аморализма, за которой уже начинается господство сил, бесконечно далеких от декларируемых ими "христианских ценностей".

* * *

В свое время Герцен писал, что будущее в мире - за Россией и Соединенными Штатами Америки. Двадцатый век как будто и подтвердил это предсказание, когда обе страны, ставшие сверхдержавами, в течение десятилетий оказывали решающее влияние на события в мире, противостояли друг другу. Соперничество это (военное, идеологическое) закончилось невиданным торжеством для Америки, выигравшей "холодную войну" без единого видимого сражения. Нам, поверженной стороне, предстоит еще, придя в себя, по-настоящему осознать не только внутренние причины катастрофы, но и то, с кем, с каким противником мы имели и имеем дело. Что же такое эта Америка, истории которой, как государства, немногим более двух столетий - дитя даже по европейским меркам, еще в прошлом веке не подававшее через океан голоса, а ныне давящее "железной пятой" страны, народы мира. Гитлер в своей "Майн кампф" бурное преобразование Америки приводит как факт творческого созидательного гения любезного ему арийского элемента (переселенцы из англосаксов, немцев). Но надо знать специфическое понимание Гитлером творческой ценности, чтобы не особенно доверять его похвале. Геббельс в своей дневниковой записи от 8 апреля 1941 года сообщает, что фюрер "ненавидит христианство, изуродовавшее в человечестве все благородное" ("Военно-исторический журнал", №1, 1996). История Европы, ее великих народов поистине фантастична энергией самоутверждения своей воли в мире, в технологическом "цивилизаторском" переустройстве его, подчинении своим формам жизни. И при всей мощной экстенсивности влияния - замкнутость, самозакрытость этого мира, не знающего притока иных, неевропейских ценностей, развивающегося исключительно из самого себя, из сугубо антропологических начал, загоняющих этот мир в конечном счете в неисходно кризисное состояние. В освоении Америки европейские колонисты были той неукротимой созидательной силой, благодаря которой глухой континент в короткий исторический срок превратился в первую по индустриальной мощи державу мира. Но с чего началось это освоение? С истребления туземного населения, индейских племен. Читатель воспринимает сказанное уже как общие, ничего не говорящие слова, но посмотрим, как это было в действительности. Автор одной из лучших книг по Северной Америке известный французский географ Анри Боли в своей книге "Северная Америка" (вышедшей у нас на русском языке в 1948 году) воспроизводит подлинную картину "беспримерной экспансии белой расы и западной цивилизации" (это свидетельство тем более знаменательно, что у автора в целом положительное, даже почтительное отношение к богатейшей стране в мире).

Анри Боли пишет, что к приходу белых на современной территории США туземное население составляло 840 тысяч человек, к первой половине XIX века это число уменьшилось до 266 тысяч, то есть уменьшение почти на две трети. "Туземное население Вашингтона, Орегона и Айдахо упало с 89 тысяч в 1780 году до 15 400 в 1907 году; население Калифорнии, которое доходило по меньшей мере до 130 тысяч к моменту прихода белых, уменьшилось к настоящему времени до 16 тысяч". "Некоторые лингвистические группы исчезли совершенно; некоторые свелись к нескольким сотням, десяткам лиц и даже менее". Автор говорит только об отдельных индейских племенах, не приводя названий десятков и десятков других племен, исчезнувших с лица земли с приходом белых, и здесь невольно возникает сравнение с положением племен Севера в России (заклейменной американским президентом Рейганом "империей зла"), где не исчезло ни одно, даже самое малочисленное племя, что общеизвестно. Но продолжим цитаты. Индейское население резко сокращалось из-за "новых болезней", занесенных колонистами. "Пограничные колонии с трудом выносили соседство индейцев; в результате получались убийства, грабежи, пожары, коллективные репрессии, за которыми следовали уже общие восстания". Жестокая экспансия белых вызывала отчаянное сопротивление туземцев. "В 1862 году, во время гражданской войны, племена Миннесоты... восстали и перебили 800 белых: репрессия была безжалостная, оставшиеся в живых были переселены в Дакоту. "Новый" бум увлекает в это время золотоискателей в Дакоту, на земли снуксов, в 1876 году они восстают; для их подавления пришлось снаряжать настоящие экспедиции, в которых и регулярные войска не всегда оставались победителями. В 1890 году - новое восстание и новое побоище. Но с тех пор развитие железных дорог, облегчившее перевозку войск, парализует восстание; индеец перестает быть военной опасностью". "Тогда постепенно устанавливается новая политика... (началось) размещение индейцев по резервациям, чтобы облегчить наблюдение за ними и предохранить их от соприкосновения с белыми, но также и для того, чтобы очистить место для колонизации". Каков же результат "новой политики"? "100 тысяч индейцев из числа "цивилизованных племен" (чоктау, чиказау, чероки, крики, семиналы), устроенные в Оклахоме, почти совсем перестроились на европейский лад". "Непокорные" же, "не забывая о перенесенных ими в прошлом гонениях", живут мелкими группами в чаще зарослей, другие держатся поодиночке на землях, которые "когда-то принадлежали им, всегда ожидая выселения", а "сердобольное" правительство, сгоняя индейцев в резервации, демонстрирует охрану "жалких остатков прежних хозяев континента от смертельного для них соседства с белыми". Итог: "Индейцы с их прежней полной и независимой жизнью - это уже, можно сказать, дело прошлое".

Такова агрессивная природа западной цивилизации, беспощадной к "непокорным", уничтожающая все неповторимо-самобытное в народах, все не поддающееся "цивилизаторскому" нивелированию.

Надо ли подробно останавливаться на истории (известной каждому школьнику) работорговли в Америке, когда негров миллионами, как зверей, вылавливали в Африке и перевозили на пароходах в Новый Свет для изнурительной работы на плантациях Юга. Только в шестидесятых годах XIX века после окончания гражданской войны в Америке рабство было официально отменено, хотя и поныне негритянские волнения мало говорят в пользу рекламируемых там "прав человека".

Особый вопрос - роль еврейства в американской истории. Резкое увеличение еврейской эмиграции в Америку пало на конец XIX - начало ХХ века (с 1881 года по 1917 год туда переселились более миллиона человек), когда промышленная, экономическая мощь страны достигла уровня крупнейших европейских держав. После первоначального (в основном англосаксами) хозяйственно-промышленного "обустройства" Америки началось ее "освоение" еврейской финансовой олигархией, внесшей в провозглашенные "отцами-основателями" естественные права человека "в стремлении к счастью" - культ доллара. В своей основе религиозная денежная власть еврейства (как средство мирового господства "богоизбранного народа") нашла в Америке особенно благоприятную почву. Если в Германии некие силы в своих целях использовали пруссаческой закваски немецкий национализм (превратив его в расизм), если в России эти же силы сыграли на "всечеловеческой отзывчивости", чувстве братства людей ("интернационализм"), свойственном русскому народу, то в Америке, в этом котле наций, достаточным оказалось для господства над массой внедрения культа доллара, идолопоклонничества ему. Но характерно, что и этот фундамент "американских ценностей" фальшив, так как доллар не обеспечен золотом, не обменивается на него, и гуляющие по всему миру триллионы долларов - бумажки, стоимость которых, собственно, покрывается типографскими расходами (сравните с дореволюционным русским рублем, самой твердой тогда в мире валютой, обеспеченной золотым обменом). В свое время (три десятилетия тому назад) президент Франции де Голль во время визита в Америку по совету своего министра финансов потребовал золотого эквивалента на несколько сотен миллионов долларов (доставленных из Франции). И какой же переполох поднялся среди долларовых владык! Требование французского президента пришлось исполнить, но это был первый и последний случай обмена доллара на золото, и действующим законом строго запрещены подобные операции.

"Святая святых" американской демократии - "частная собственность", которая отождествляется с понятием "свобода". Свобода и есть право собственника, защита его. Но примечательно, что "священный институт частной собственности" не декларировался открыто "отцами-основателями", видимо, не убежденными в ореоле ее для соотечественников. В Декларации независимости, принятой 4 июля 1776 года (дата основания Соединенных Штатов), была использована формулировка естественного права английского философа Локка, измененная американским президентом Джефферсоном (кстати, Декларацию подписали пятьдесят семь человек - адвокаты, торговцы, дельцы). Слова Локка о том, что естественные права состоят "в жизни, свободе и собственности", Джефферсон изменил: "в жизни, свободе и стремлении к счастью". Современный американский историк пишет по этому поводу: "Джефферсон был осторожен и исключил слово "собственность" из Декларации независимости. Он не считал его достаточно романтичным идеалом. Стремление к счастью означало несколько больше чем собственность, - несомненно право приобретательства, право осуществить свое призвание и исповедовать свою религию по собственному выбору. Но он же не написал "капиталистическая система" или "частное предпринимательство". Поэтому мы могли бы проявить большую терпимость в отношении других систем, которые не обязательно имеют в виду экономические цели, разработанные нами на протяжении XIX века" (цит. по кн.: Я к о в л е в   Н. Н. Силуэты Вашингтона. - М.: Политиздат, 1983. С. 12). Небезосновательны слова другого американского историка: "У отцов-основателей США едва ли были сомнения в том, что обладание большим состоянием дает возможность куда лучше удовлетворить стремление к счастью".

Кем-то было сказано, что в Америке никогда не отличали внешнюю мощь от внутреннего величия. Страна, открытие которой началось с беспощадного истребления туземного населения, где процветала работорговля, где не было исторической памяти, связанной со средневековым величием, подвигами святых, романтическими взлетами духа, сокровищами национальной культуры, страна, воевавшая (исключая гражданскую войну) только на чужой территории, не знающая, что такое бомбардировки, руины на месте городов, создавшая и исповедующая только одну философию - ползучего прагматизма, - эта страна устами ее лидеров объявляется "маяком" для всего мира. Степень величия государства прямо пропорциональна уровню духовного здоровья, нравственной сплоченности общества, нации. При всей своей внешней мощи (экономической, военной) Америка давно уже стала образцом бездуховности, крайнего индивидуализма, массовой преступности.

Конечно, стороннее мнение о чужой стране, хотя бы и наблюдение путешественника, мало что значит для знания, понимания ее жизни, как говорил Марк Твен: "Иностранец может скопировать внешний облик нации, это все, на что он, по-моему, способен". Постижение же "внутреннего содержания", сути нации "достигается единственным способом - впитыванием" всего того, чем живет эта нация. И только национальный писатель с многолетним "стажем впитывания" может стать тем "экспертом", знатоком жизни своего народа, чьи свидетельства, обладая подлинностью, авторитетны для читателя. И для нас в данном случае важны свидетельства американских писателей хотя бы о той же "американской мечте". В предисловии к первому изданию своей книги "Листья травы" Уитмен с девственной восторженностью пишет об Америке и ее поэзии, об их великом будущем, советуя, что надо делать: "любить землю, и солнце, и животных, презирать богатство... отдавать другим свой труд и свои доходы" и т. д. Со временем пылкость его патриотического восторга угаснет, когда он убедится, что вместо презрения к богатству в обществе торжествует "дракон наживы". Погоня за богатством, связанные с этим трагедии человеческих судеб - одна из важнейших тем в американской литературе, с особенной социально-психологической остротой это выражено в романах Фицджеральда (испытавшего, кстати, на себе мучительный соблазн призрачного богатства). Один из крупнейших американских писателей Томас Вулф в своей "Истории одного района" вспоминает начало тридцатых годов: "В те годы повсюду вокруг себя я наблюдал свидетельства тяжелой разрухи и страданий... Ночные блуждания внутри огромной паутины джунглей города заставили меня увидеть, почувствовать, испытать, пережить всю тяжесть этой ужасной человеческой катастрофы.

Я видел человека, чья жизнь свелась к массе бесформенных и грязных, кишащих вшами лохмотьев; бродяги жались друг к другу в поисках тепла, сбивались в кучу около общественных уборных, где двери были сорваны с петель и откуда несло холодом; а вокруг, тут же рядом, возвышались роскошные и мощные монументы богатству. Я видел проявления устрашающего насилия и жестокости, скотства со стороны сильных, безжалостно и грубо растаптывающих бедных и слабых, забитых и беззащитных.

Гнетущая тяжесть этой черной паутины бесчеловечности по отношению к своему брату человеку, нескончаемое, незамолкающее эхо этих сцен страдания, насилия, подавления, голода, холода, грязи и нищеты, свободно разыгравшихся в мире, где богатые продолжали разлагаться в своем богатстве, оставили шрам в моей жизни, наполнили душу убежденностью, которая навсегда останется со мной".

Фолкнер в статье "О частной жизни (Американская мечта: что с ней произошло?)" пишет: "Была американская мечта. ...Мы создадим новую землю, где каждая индивидуальная личность - не масса людей, а индивидуальная личность - будет обладать неотчуждаемым правом индивидуального достоинства и свободы, основывающимся на индивидуальном мужестве, честном труде и взаимной ответственности". И что же произошло с мечтой? "Теперь она ушла от нас... то, что мы слышим теперь, - это какофония страха... напыщенный лепет, громкие и пустые слова, которые мы лишили какого бы то ни было смысла, - "свобода", "демократия", "патриотизм"... "К тому же художникам в Америке и не нужно иметь право на частную жизнь, потому что в Америке они не идут в счет..."

"Ибо корни самой болезни простираются далеко вглубь. Они тянутся к тому моменту истории, когда мы решили, что старые моральные истины, регулировавшиеся и контролировавшиеся чувством вкуса и ответственности, устарели и должны быть отброшены... свободу мы подменили безразличием ко всякому протесту и объявили, что может быть совершено любое действие, лишь бы оно освящалось выхолощенным словом "свобода"".

Фолкнер предвидит то поистине беспримерно тоталитарное время в Америке, когда "человек, у которого индивидуальное чувство развито хотя бы настолько, чтобы захотеть в одиночестве сменить сорочку или принять ванну, будет заклеймен единым Голосом Америки как личность, подрывающая основы американского образа жизни и несущая угрозу независимости американского флага".

Впрочем, такое преследование "частной жизни" вполне уживается с тем массовым разгулом низменных страстей в стране, о котором пишет Фицджеральд в статье "Отзвуки века джаза".

Неприглядная суть американской демократии не оказалась скрытой от классиков русской литературы. В 1835 году в Париже вышла книга в двух томах французского социолога Алексиса Токвилля "О демократии в Америке", вызвавшая большой интерес русских писателей как сопоставлением двух народов - русских и англо-американцев, которым, по мысли французского автора, принадлежит будущее, так и резким осуждением американской демократии. Пушкин в черновике (неотправленного) письма к Чаадаеву спрашивает: "Читали ли вы Токвилля?.. Я еще под горячим впечатлением от его книги и совсем напуган ею", напуган тем, что миру грозит "наводнение демократии худшей, чем в Америке". Отозвался Пушкин и на "Записки" Джона Теннера (похищенный в детстве индейцами, Джон провел среди них тридцать лет и потом рассказы об их быте привел в своих "Записках"). Широко известны такие слова Пушкина в статье "Джон Теннер": "С изумлением увидели демократию в ее отвратительном цинизме, в ее жестоких предрассудках, в ее нестерпимом тиранстве. Все благородное, бескорыстное, все возвышающее душу человеческую - подавленное неумолимым эгоизмом и страстью к довольству... рабство негров посреди образованности и свободы... со стороны избирателей, алчность и зависть... Остатки древних обитателей Америки скоро совершенно истребятся..."

Нельзя, пожалуй, назвать ни одного крупного русского писателя, который бы не высказал отрицательного отношения к лживости демократии в Америке, которая, по словам Толстого, "верит только во всемогущий доллар". Даже такой западник (впрочем, не совсем западник), как Белинский, с замечательной меткостью в статье "Бородинская годовщина" характеризует выборного президента как продукт уличной толпы.

"Великой ложью нашего времени" (название статьи) назвал демократические, парламентские выборы К. П. Победоносцев, один из столпов той "реакции", которая стояла на пути революционных либерально-демократических разрушителей России. В упомянутой статье он раскрывает механику парламентаризма, выборов, основанных на обмане масс, служащих слепым орудием в руках политиков. В "комедии выборов" вступает в действие "целое искусство играть инстинктами и страстями массы" для достижения личных, узкопартийных целей кандидатов. "Фраза - и не что иное, как фраза, господствует в этих собраниях. Толпа слушает лишь того, кто громче кричит и искуснее подделывается пошлостью и лестью под ходячие в массе понятия и наклонности". "По теории, избранный должен быть излюбленным человеком большинства, а на самом деле избирается излюбленный меньшинством, иногда очень скудным. Только это меньшинство представляет организованную силу, тогда как большинство, как песок, ничем не связано, и потому бессильно перед кружком или партией". Таков "механизм парламентского лицедейства".

В другой статье, "Новая демократия", К. П. Победоносцев пишет: "При демократическом образе правления правителями становятся ловкие подбиратели голосов, со своими сторонниками, механики, искусно орудующие закулисными пружинами, которые приводят в движение кукол на арене демократических выборов". <...> "Наряду с подкупом пускаются в ход насилие и угрозы, организуется выборный террор, посредством коего шайка проводит насильно своего кандидата".

К. П. Победоносцев ужасался при одной мысли, что время такого парламентского разбоя может наступить и в России. Увы, свершилось... Мы сами еще не опомнились от того "выборного террора", который обрушился на несчастные многомиллионные головы избирателей со стороны "демократов", особенно их главного кандидата Ельцина. Его поездки по "регионам" с царственной выдачей "трудягам" зарплаты полугодовой задолженности (мыслимое ли дело?!!). Угроза гражданской войны в случае, если его не изберут президентом (значит, объявление войны большинству народа, если будет избрано в президенты другое лицо, не Ельцин). Подкуп грошовыми подачками пенсионеров. Циничная "индексация" ограбленных вкладов и только тем недобиткам, кому восемьдесят годков, - им "возвращается" обесцененная Гайдаром одна тысяча рублей в соотношении один к тысяче (хотя цены, даже по официальным данным, за эти годы возросли не в тысячу, а в восемь - десять тысяч раз); похвальба новыми указами в утешение собранной толпы с одновременной нелепой пляской с разряженным бабьем, катаньем на качелях и т. д. Площадное сведение счетов с Думой, мешающей ему ввести куплю-продажу земли. Скоропалительное заявление (привлечь на свою сторону молодых избирателей!), что к 2000 году будет отменена воинская служба, служить будут "по контракту" - то есть священный долг каждого гражданина страны заменяется денежной мздой наемника, которому наплевать на то, что принято считать Родиной. Внезапная (за неполных три недели до выборов) "миротворческая" акция того, по чьей вине полтора года идет война в Чечне, его встреча в Кремле с теми чеченцами, которых еще вчера именовал бандитами, а теперь тусовку с ними именует "историческим событием". Бесконечные появления всем знакомой, невытравленно-партократической физиономии на экранах телевизоров, требующей в упор голосовать за него, иначе будет всем плохо, и вообще он не допустит, чтобы коммунисты пришли к власти (зачем же тогда, спрашивается, выборы?).

Полную поддержку Ельцину демонстрируют лидеры Запада. "Независимая газета" (25 мая 1996 года) пишет: "Лидеры США и Германии говорили о необходимости избрания именно Ельцина на второй срок".

За четыре недели до выборов в Москву съехались "президенты" стран СНГ, устроив застольный митинг в поддержку Ельцина, как единственно возможного президента России (какой крик подняли бы те же Назарбаев, Шеварднадзе, Петросян и прочие, если бы к ним приехал, скажем, Зюганов и потребовал избрания какого-нибудь местного коммуниста местным президентом). Каков "спектр" агитирующих за Ельцина: от героини латиноамериканского телевизионного сериала, никогда не бывавшей в нашей стране, до высшего церковного иерарха, дипломатично призвавшего православную Паству не голосовать за тех, кто хотел бы превратить строящийся храм Христа Спасителя снова в бассейн, от "деятелей культуры", холуев любого режима, вроде кинорежиссера Никиты Михалкова, до "сексуальных меньшинств"; от "воров в законе" до заводил площадных концертных оргий. Не говоря уже о "независимом" телевидении, других средствах массовой информации, беспрерывно галдящих о "всенародной поддержке нынешнего Президента", о его "каждодневно растущем рейтинге", поливающих грязью единственного, в сущности, противника Ельцина - Геннадия Зюганова (у остальной "демократической оппозиции" - игра, рассчитанная на то, чтобы вырвать у главного "демократа" уступки, вроде поставленного Явлинским ультиматума для альянса с Ельциным: отставка ненавистных ему русских силовиков).

Таково лицедейство "президентских выборов", самой сути демократии. Но ведь это российское извращение демократии, возразят западники, есть же демократия подлинная, американская. Послушаем на этот счет свидетельство политического, наивысшего ранга, адвоката этой демократии - бывшего президента Никсона.

В сборнике аналитических работ американских авторов "2000 год - Победа без войны или Апокалипсис?" (М.: Прогресс, 1999) помещен его пространный трактат "1999 год. Победа без войны", где умудренный профессиональным, историческим опытом политик развертывает модель предполагаемого, на рубеже третьего тысячелетия, будущего мира. Главной мировой проблемой и в обозримом будущем остается для автора соперничество двух сверхдержав - Соединенных Штатов Америки и России, и, говоря о "реформах" Горбачева, одобряемых Западом, Никсон даже, видимо, и не подозревал, как быстро, из-за предательства этого перевертыша, Россия окажется поверженной в "холодной войне". Но здесь мы остановимся на демократических принципах, утверждаемых Никсоном. Прежде всего, в назидание нашим "миротворцам", поклонникам "общечеловеческих ценностей", доведшим сокращение вооруженных сил страны до того, что некому стало защищать Отечество, американский политик во главу угла всего ставит национальную мощь: "Мир во всем мире неотделим от национальной мощи. Никакие внешнеполитические цели - будь то стратегические, геополитические или относящиеся к правам человека - не могут быть осуществлены без использования национальной мощи".

Но вот козырь демократии - "права человека", как они понимаются в стране "благословенной Свободы"? "Советы считают, что основные права человека - это бесплатное медицинское обслуживание, бесплатное проживание, бесплатное образование и полная занятость. Мы считаем основными правами человека свободу слова, свободу печати, свободу вероисповедания и свободные выборы". Только теперь, когда, оказавшись под пятой американизма, сами хлебнули прелесть этих "прав человека", - мы воочию увидели, что значат на самом деле эти дары. "Свобода слова" - кричи что угодно хоть до хрипоты, когда наплевать на твои крики тем, кто ограбил тебя "либерализацией" цен, оставил без работы, без всякой надежды на жилье, на бесплатную медицинскую помощь, а если ты протестуешь против этого - то будешь иметь дело с омоновцами, с направленными на тебя дулами автоматов. "Свобода печати" - да, этой свободы хватает у "демократической" печати - свободы на разжигание русофобства, ненависти к России, на растление молодого поколения, циничную поддержку кровавых преступлений правящего режима, разбойного компрадорского капитала. Вот выделяющая вроде бы себя из общей "демократической" газетной клоаки, играющая в "объективность", "беспристрастность" "Независимая газета"... Главный редактор ее В. Третьяков по поводу пресловутого обращения тринадцати банкиров (якобы озабоченных судьбой России, а на самом деле угрожающих оппозицией нынешней власти) пишет: "Не знаю, может быть, я человек чересчур сентиментальный. Может, слишком близок к некоторым из группы 13-ти. Может, близость эта есть уже некоторая форма зависимости, но все-таки на меня речи предпринимателей произвели глубокое впечатление. И раньше с большинством из них я общался частенько и слов слышал много разных, из которых можно было сделать вывод, что те, кто их произносил, скорее циники, чем лирики, однако временами - отчаянные лирики. Но все-таки многое на сей раз я услышал впервые" ("НГ", 24 мая, 1996). Ну может ли быть независимой газета, главный редактор которой в столь лирических отношениях с "циниками"? Он и восхваляет этих кровососов, как неких спасителей России.

Далее: "Свобода вероисповедания" - свобода быть кем угодно: христианином, сектантом, сатанистом и т. д. Эти "права человека" нагло навязывают нам наезжающие в нашу страну американские проповедники, ставящие своей целью подорвать, разрушить Православие, увести народ от традиционной, тысячелетней веры.

Наконец, "свободные выборы". Ирония уже в том, что об этом говорит герой Уотергейта, пострадавший в свое время за антизаконные махинации в избирательной гонке (стоившие ему импичмента) и тем самым засвидетельствовавший лично, какова моральная изнанка этих "свободных выборов". Ну а как проходят эти "свободные выборы", как реализуются в них "права человека" - совершенно зачумленного, сбитого с толку избирательной вакханалией в пользу "всенароднолюбимого", - мы были недавно сами свидетелями (в канун июньских - июльских "президентских выборов").

Никсон пишет: "Мы стремимся не к победе над какой-нибудь другой страной или народом, а к победе идеи свободы над идеей тоталитарной диктатуры, отрицающей свободу". Говоря далее об "объединенных и унифицированных силах свободы", автор решительно не допускает возможности свободы в рамках национальной независимости. Берется такая страна, как Япония, которая в настоящее время "управляется на основании Конституции, написанной американцами и переведенной ими на несколько неуклюжий японский язык". Неудовольствие американцев вызывает то, что, несмотря на проамериканское конституционное правление, японцы не забывают о своих национальных интересах. "Они могли бы покупать американский рис по 180 долларов за тонну, а не запрещать импорт риса ради защиты японских фермеров, которые продают этот продукт по цене 2 тысячи долларов за тонну". Подобная несговорчивость вызывает гнев хваленых заокеанских демократов. Как пишет Никсон, "член палаты представителей, рассерженный тем, что японцы продают на американском рынке полупроводники по демпинговым ценам, сказал: "Спасибо Гарри Трумэну. Он сбросил две атомные бомбы, хотя ему следовало бы сбросить их четыре"". Американцев явно не устраивает, что японцы "сопротивляются любому западному влиянию, как только оно начинает распространяться ниже самого поверхностного слоя". Отсюда назидательный совет, весьма смахивающий на диктат: "Они (японцы) должны научиться не бояться "западной заразы". Им нужно понять, что культурная и расовая гомогенность, составляющая величайший источник их силы, может превратиться в помеху для их стремления быть составной частью гетерогенного, охватывающего весь мир альянса свободы и процветания".

Разумеется, в этом охватывающем весь мир "альянсе свободы" господствующая роль отводится Америке, взявшей на себя высшее право выносить обвинительный вердикт любой стране, отстаивающей свою национальную независимость. И все это со ссылкой на мессианское назначение Америки. Какой же безрелигиозностью надо обладать, чтобы именовать другое государство "империей зла" (слова Рейгана об СССР), видя только исключительно в других, не в себе, все сосредоточение мирового зла?!

В этой "отмеченной Промыслом Божиим" стране ни один президент не обходился и не обходится без того, чтобы по всякому поводу, случаю не сослаться на Библию, не продемонстрировать свою набожность (ставя при этом в один ряд Христа и простых смертных), как это сделал Рейган в своей речи при вступлении в президентскую должность в январе 1981 года, призывая американцев к жертвенности во имя капитализма: "Должен ли был Христос не пойти на крест? Должны ли были патриоты у моста в Конкорде побросать мушкеты и не сделать выстрелов, прозвучавших на весь мир? Мученики истории не были дураками..." В этом сопоставлении несопоставимого, в панибратском отношении ко Христу ("мученики истории не были дураками") Рейган представлен как типичный продукт того духовного, религиозного, этического релятивизма в отрицании абсолютных религиозных, нравственных ценностей, "переоценке" их в духе современной "либерализации" сознания, "новой морали", соответствующей постиндустриальному веку, новому образу жизни и поведению людей. Утверждаемый "принцип" относительности в морали стирает грани между добром и злом, духовно здоровым и растлением; не признает никаких этических критериев, выдавая за "новую реальность" всякого рода извращения и аномалии, превращая аморализм в ценностную философскую категорию и некую заслугу личности.

Порождением американизма стал и плюрализм, допускающий множество мнений, точек зрения на то или иное явление, исторический факт, на те же этические нормы, что на деле служит не выяснению истины, иерархии ценностей, а запутыванию их, дезориентации, оболваниванию массы. За каждым признается право считать истиной то, что он считает нужным, угодным ему. Отсюда вседозволенность на все - на сатанинские секты, на сексуальные извращения, на проповедь насилия и убийства (бесконечный мордобой и выстрелы в американских фильмах, заполнивших экраны "нашего" телевидения), на моральную безответственность, беспринципность, цинизм. Из этой свалки и возник стандарт "двойной морали", исповедуемый официальными американскими властями в отношении других стран, народов; одним из них прощается любая агрессивная вылазка (вроде Израиля), другие немедленно наказываются самым беспощадным образом (сербы в бывшей Югославии, Ирак и т. д.).

Что такое западная, американская демократия, мы особенно познали в октябрьские дни 1993 года. Сколько шума на весь мир о "правах человека", когда речь заходит о каком-нибудь диссиденте - государственном преступнике, а здесь ни одного протеста против кровавой расправы над народом, защищавшим Конституцию, законно избранный парламент. Мы еще не осознали всего мирового значения 3 октября 1993 года, - именно Россия подписала смертный исторический приговор "мировой демократии", отравленной лицемерием и лестью, несущей нравственную смерть человечеству.

* * *

Антиамериканская пропаганда у нас до "перестройки" во многом была примитивной, неуклюжей, фальшивой; тон задавали те, кто выезжал за рубеж как доверенные лица официозной советской пропаганды (формально "отчитываясь" своими "антибуржуазными" статьями), те самые, кто потом стал оборотнями-"демократами", вроде В. Коротича, ныне живущего в Америке, а тогда клеймившего ее в своей книге "Лицо ненависти", или А. Яковлева, разоблачавшего американский империализм в книге "От Трумэна до Рейгана. (Доктрины ядерного века)", а теперь угрожающего русскому народу участью исчезнувших печенегов, хазар, если он не выберет 16 июня или 3 июля (дни президентских выборов) путь американской демократии. Подобные двурушники не только не вызывали доверие к своей "критике", но и бросали тень недоверия вообще на всю "антиамериканскую пропаганду". Но был, например, и такой историк, как Н. Н. Яковлев, который в своих книгах на высоком профессиональном уровне давал разборы американской политики при разных президентах, всегда обращенной против нашего государства, со знанием дела раскрывал механизм подрывной деятельности ЦРУ, связанную с ним активность диссидентов, "агентов влияния" в нашей стране. Надо было обладать подлинным мужеством ученого и патриота, чтобы при истеричном "общественном мнении", не допускавшем никакого сомнения в эдакой святости Солженицына и Сахарова, показать их как идеологических агентов американских спецслужб. Время показало, как прав был историк (ныне покойный): Солженицын кончил поддержкой угодного "демократии" октябрьского расстрела 1993-го, а не доживший до этого дня Сахаров изошел в злобе к России, призывая к расчленению ее на полусотню государств под эгидой мирового правительства. (И этого могильщика страны Ельцин недавно, в середине текущего года, по телевидению назвал не только своим учителем, но и "учителем России".)

В истории России были периоды, смертельно опасные не столько даже для ее государственной независимости, сколько (что еще страшнее) для нашего национального духовного уклада: экспансия при Александре Невском иезуитов Ливонского ордена; распространение секты жидовствующих (в конце XV века), секуляризация, бюрократизация Церкви при Петре I; внедрение в массовое сознание идеи мировой революции и последующего всеобщего рая на земле (не принимая во внимание мелких антиправославных вылазок, вроде обновленчества). Ныне нам навязывается своего рода новая религия в виде мировой демократии, одаривающей нас некоей свободой, которая должна стать догматом для демократических неофитов. Она тотчас же и стала таковым для партбосса Ельцина, когда он, впервые приехав в Америку, побродив по улицам города и облетев на вертолете статую Свободы, заявил, что только теперь он понял, что такое свобода. Но сами-то миссионеры новой религии прекрасно знают, что такое свобода, недаром один из американских президентов, Кеннеди, говорил: "Без обращения к ядерной войне мы хотим <...> добиться, чтобы страны, где правят коммунисты, заразились "болезнью свободы", как называл ее Томас Джефферсон" (цит. по кн.: Я к о в л е в   Н. Силуэты Вашингтона. - М.: Политиздат, 1983. С. 247). "В безумстве гибельной свободы" видел Пушкин одну из трагедий человека (кстати, он не отрицал и нужность цензуры, ограничивающей беспредел "свободы слова", обязывающей автора к углублению, большей объемности подтекстового смысла).

В обезьяньем подражании Конституции американской вторая статья Российской Конституции гласит: "Человек, его права и свободы являются высшей ценностью". И хотя демократия предполагает по самому своему буквальному смыслу власть большинства, в этой "демократической" Российской Конституции ничего не говорится о правах коллективных, народных (право на мир, на труд, на образование, на отдых, на медицинское обслуживание - что было в старой, сталинской Конституции и что значилось не только на бумаге, но и претворялось в жизнь). В новой же Российской Конституции "права и свободы", как "высшая ценность", обращены к опоре "демократического" режима - классу собственников, предпринимателей. Но если даже в Америке ее президент Кеннеди вынужден был сказать: "Мой отец всегда говорил мне, что все бизнесмены - сукины сыны", - то что можно сказать о наших новоявленных бизнесменах, грабителях народного достояния, перекачавших сотни миллиардов долларов в зарубежные банки, прославившихся на весь мир как мафиози. В России всегда отвергалось во мнении народном богатство, сколоченное хищническим путем, обманом. В Древней Руси это нашло выражение в таком моральном кодексе, как "никакого неправедного богатства не желать, законными доходами и праведным богатством жить подобает всякому христианину" ("Домострой"). А в новое время выразителем этого морального принципа стала русская литература, глубоко антикапиталистическая по своему духу.

Величайшее зло, которое исходит для России от "демократов-реформаторов", не только в том, что они с упоением захватчиков разрушают все созданное нашим народом за века, обрекли его на нищету, вымирание, они хотят большего - разрушить самое ненавистное для них - наше духовное ядро, наше православное сознание, без чего исчезает смысл нашего исторического существования. Предсказание "архитектора перестройки" "кудесника" А. Яковлева - что нас, русских, может постичь участь хазар, надо все-таки понимать не как отвлеченную угрозу, а вполне конкретно, ведь хазары и погибли оттого, что поддались искусу торгашества, мертвящего практицизма, навязанного им пришлым племенем - талмудистским иудейством. Так внедряется и в наше сознание новая сатанинская религия денег, наживы, как единственной цели жизни. Но если, скажем, с немцами, как они считают, все покончено, те духовно кастрированы (по демократическому методу) и не способны к "расистским бредням", то с нами все еще надо повозиться. Но посмотрите, кто нас хочет переделать на нужный им рабский лад, - Гайдар, Новодворская, Бурбулис, Г. Попов, Таня Макаров, вся их братия, - без физической брезгливости нельзя смотреть на этих вырожденцев, но они-то и хотят нас переделать. Но ума не хватает, могли бы потоньше работать. Даже Троцкий, куда уж ненавистник всего русского, и тот сыграл в "национальность", отказавшись от предложения Ленина быть его первым заместителем, ссылаясь на свое еврейство, чем, по его словам, могут воспользоваться в своей пропаганде "контрреволюционеры". А может быть и то, что, оставив в памяти русского народа имя Гайдара как величайшего преступника, разрушившего экономику страны, ограбившего народ, его трудовые сбережения, некие диспетчеры сознательно рассчитывали на такую реакцию в массе, как антисемитизм?

Это особый тип. И здесь я должен заметить, что как это ни гадко, но иногда надо смотреть телевизор, ибо можно увидеть нечто такое, что надобно знать. Я и увидел это 31 мая текущего года по петербургскому телевидению в диспуте "мэра" С.-Петербурга со своим первым заместителем - Яковлевым. Оба - кандидаты на пост губернатора города. Пусть эта запись останется для будущего, когда, надеюсь, положение в стране переменится и людям будут показывать, кто правил нами, какие невежды, демагоги, нахрапистые авантюристы вроде Собчака. Он беспрерывно наскакивал на оппонента, предъявляя ему с деланным пафосом бесконечные обвинения, в том числе политические (в частности, за недостаточную преданность Ельцину), всячески изворачивался, когда тот с фактами в руках уличал его во лжи, клевете, полнейшем незнании дела. Все, кто бывал в Петербурге, говорят, в какую мерзость запустения превратился этот еще совсем недавно прекрасный город. И это - при "мэре" Собчаке, краснобае с "профессорскими повадками", любителе резонерствовать, красоваться на приемах, произносить тосты за прекрасных дам, за господ зарубежных гостей и способном только порхать мотыльком (судя по его разговору с Яковлевым), когда дело касается серьезных проблем города. Это тот самый Собчак, который в свое время, как председатель некоей комиссии Верховного Совета СССР, потусовался в Тбилиси и пустил легенду о русских солдатах, якобы расправлявшихся саперными лопатами с несчастными грузинами, разжигая тем самым их ненависть к России. В подобной провокационно-интриганской роли Собчак выглядит куда как авантажнее, незаменимее, нежели там, где помимо этого требуются способности к творческой, созидательной работе. Оппонент "мэра" был в недоумении оттого, как можно в лицо телезрителям так врать и не смущаться (поистине, "хоть с... в глаза, а ему все божья роса"). И телезрительница при мне подивилась, что Собчак "ни с чем пирожок", и как не стыдно ему перед семьей. Но семья-то как раз и более, чем все другие, "особчачена". Несколько лет тому назад супруга "мэра" с гордостью оповестила в интервью, какая умница их пятилетняя дочка: когда она смотрит выступающих по телевидению, то тут же попадает в точку: "Это наш!, Это не наш!" Вот ведь какую взрастили идеологическую крошку, куда до этого "тоталитарному воспитанию", это похлеще любой "классовой ненависти".

Узнав, что Собчак накануне выборов губернатора в затруднительном положении, в Петербург прикатили его "демократические" собратья Гайдар, Чубайс, Старовойтова... Осведомленный читатель, конечно, догадывается, что можно ждать от нашествия этого кагала.

В "Независимой газете" от 1 июня 1996 года напечатана примечательная заметка "Скотный двор в угодьях НТВ", из которой мы узнаем, как телепостановщик Шендерович со своим коллегой представляют в "Куклах" простых людей "в виде омерзительных животных", "в чеченском сюжете свиное рыло (прапорщик) разговаривает с каким-то упырем (солдатом)"; "президент с человеческим лицом затевает беседу с козлом, означающим, по мысли творцов, простой народ"; "авторы относятся к лицам значительным по-человечески, прочие же для них - скотный двор имени Джорджа Оруэлла". А в политике эти шендеровичи не иначе смотрят на "простых людей", на народ, на нас, русских, как на скотов, - наподобие тех местечковых своих предков, о чем рассказал покойный литературовед Альтман (см. статью В. Кожинова "Загадочные страницы истории XX века", журнал "Наш современник", № 5, 1996): "Вообще русские у евреев не считались "людьми", русских мальчиков и девушек прозывали "шейгец" и "шикса", то есть "нечистью". Для русских была даже особая номенклатура, он не ел, а жрал, не пил, а спивался, не спал, а дрыхал, даже не умирал, а издыхал. У русского, конечно, не было и души, душа была только у еврея... Христа бабушка называла не иначе, как "мамзер" - незаконнорожденный... А когда на улицах Уллы был крестный ход и носили кресты и иконы, бабушка спешно накрыла меня платком: "чтоб твои светлые глаза не видели эту нечисть". А все книжки с рассказами о Богородице, матери Христа, она называла презрительно "матери-патери"... (стоит отметить, что "патери" - это, по всей вероятности, неточно переданное талмудическое поношение Христа, чьим отцом якобы был некий Пандира-Пантера)".

Только таким врожденным расизмом можно объяснить ту наглую самоуверенность и надменность, с какой все эти выползшие при смуте из щелей гайдары-собчаки так безнаказанно глумятся над нами. Кстати, проигравший на выборах в губернаторы Петербурга Собчак заявил: "То, что произошло со мной на выборах, больше можно сопоставить с судьбой Уинстона Черчилля". Вот так-то! Ни больше - ни меньше! В этом и весь "интеллект" собчаков, усвоивших девиз героев-умников писателя Гранина:

"Бей по морде интеллектом!" (русских, разумеется).

* * *

В "Апокалипсисе", в Откровении святого Иоанна Богослова, антихрист прельщает людей всеми благами и "правами человека", освобождая их от тяжкого духовного труда, заданного свыше, от сознания высокого, вечного предназначения человеческой души. Так и "демократы", суля русскому народу "американский рай", хотят, чтобы он вытравил из своего сознания, исторической памяти все, что составляет его сущность как бытийной личности, занимающей свое никем не заменимое место в божественном замысле творения. "Жить как в Америке, как на Западе" - этим лозунгом была одурманена вся страна на рубеже восьмидесятых - девяностых годов, этого требовали заправилы "Демократической России" - не только бывшие диссиденты, но и матерые коммунисты Б. Ельцин, Г. Попов и прочие. Шумный радетель за могучую Россию В. Жириновский пожелал тогда стать не кем иным, как только либерал-демократом. И доныне продолжается "демократическое" оболванивание масс, подкрепляемое "научными данными". Так, в журнале "Общественные науки и современность" (№ 2, 1996) профессор социологического факультета МГУ Елена Шестопал, в качестве итога своего "исследования по возрастным группам от тринадцати лет до восьмидесяти пяти лет", заключает: "Большинство опрошенных на вербальном уровне позитивно воспринимает демократические ценности, отождествляя себя с демократией и демократами". Особенно трогательны тринадцатилетние демократы - как раз тот, с двухлетнего возраста "продукт" перестройки и реформ, на который ставил ставку один из идеологов разрушения России Гавриил Попов, видя в подрастающем поколении, в их новом, "рыночном" генотипе гарантии необратимости сатанизации страны.

Но что-то не сработало, и вот в "демократической" прессе мелькают признания вроде: "Именно эта любившая Америку интеллигенция... ныне отходит от рычагов общенационального влияния..." ("Независимая газета", 1 июня 1996 года). Как всегда, у этой "интеллигенции" роли распределены таким образом, что одни из них говорят одно, а другие совершенно противоположное (про "запас" - на случай поворота событий). А. Янов, некогда работник "Молодого коммуниста", а ныне профессор какого-то американского университета, призывает ввиду якобы фашистской опасности в России спасать в ней демократию с "помощью политики соучастия" Запада. "В принципе оккупация есть лишь одна из возможных форм политики соучастия", - без всякой дипломатии режет правду-матку этот "американец" (журнал "Мировая политика и международные отношения", № 4, 1996). Но иные из здешних собратьев А. Янова, вчерашних ярых "западников", сегодня рядятся в "антизападников", в борцов за "самостоятельный российский путь", заклиная при этом, что никакого перераспределения собственности не может быть, "собственность никто не отдаст", это развяжет гражданскую войну и т. д.

Вот уж поистине, на воре шапка горит, награбленное у народа назвали "священной частной собственностью", а возвращение этого богатства законному владельцу - "перераспределением собственности", грозящим "гражданской войной"

Но гражданскую войну и начали эти грабители с благословения антинародного "демократического" режима. Один из английских философов, современник английской революции XVII века, писал: "Война есть не только сражение или военное действие, а промежуток времени, в течение которого явно сказывается воля к борьбе путем сражения" ("Философия эпохи ранних буржуазных революций". - М.: Наука, 1983. С. 556.)

В данном случае, в "воле к борьбе" проявляется тот заряд социального протеста, который затем разразится революционной бурей и гражданской войной. Нынешние "реформаторы" в России, оправдывая развязанную ими кровавую вакханалию в стране, не прочь сослаться на "период первоначального капиталистического накопления". Не говоря уже о цинизме такого оправдания, наши новоявленные "идеологи богатства" не видят ничего дальше личной мошны. Но вот мнение о богатстве одного из тех реформаторов, с которыми связана протестантская этика предпринимательства, - Кальвина: "Желание быть богатым - это желание быть вором". Богатство - это не самоцель, не борьба за деньги любой ценой. Не отрицается богатство, нажитое честным путем: "...нужно, чтобы мы были бедными в наших сердцах, чтобы у нас не было гордости нашим богатством, чтобы мы не пользовались им для угнетения слабых. и, наконец, чтобы мы были всегда готовы, когда это будет угодно Богу, снова стать бедными".

Конечно, эти слова ныне мало кого тронут и в Европе, и у нас, но когда-то это было...

"Демократическая" радиация народила новую человеческую породу - нравственного мутанта, с которым России и придется вступать в таинственное третье тысячелетие.

Журнал "Молодая гвардия", 1996, № 9
 

ОПЛОТ
 

Ивану Аксакову (1823-1886), младшемуиз славянофилов, довелось продолжить дело брата, Константина Аксакова, и других старших славянофилов уже в новое, пореформенное время, когда рушились традиционные основы народного быта и в действие вступали невиданные до того на Руси буржуазные силы. Говоря современным языком, Иван Аксаков принял вызов времени и избрал путь в соответствии с изменившимися историческими условиями. Он прекрасно понимал растущее значение здоровых "материальных сил" в жизни страны и безоговорочно поддерживал национальную промышленность и торговлю, в противовес иностранному капиталу. Поистине с богатырским размахом развернулась общественно-публицистическая деятельность Ивана Аксакова как издателя газеты "День", затем "Москвы", как председателя Славянского комитета, на поприще которого он очень много сделал для плодотворного развития славянских связей, помощи славянам (на денежные средства купцов). Велика, действенна была его роль в защите славян от турецких поработителей. Во время русско-турецкой войны 1877-1878 годов Иван Аксаков развернул энергичнейшую деятельность не только как публицист, но и как организатор (доставка оружия, военного снаряжения, обмундирования, продовольствия, медикаментов для русского ополчения и болгарских дружин). Современники считали, что народное движение за освобождение балканских славян нашло в лице Ивана Аксакова своего Минина.

Любовь к России, пламенное гражданское чувство, непреклонность убеждений ("честен, как Аксаков" - это было почти пословицей) делали Ивана Сергеевича выдающейся личностью, распространявшей вокруг себя сильное нравственное влияние. Один из современников признавался, что он сильнее всего чувствует себя русским в трех случаях: когда слушает древние песнопения, слышит русскую народную песню и когда читает речи и статьи Ивана Аксакова о "наших русских делах".

В литературе о славянофильстве принято считать, что Иван Аксаков - "практик" славянофильства. Грандиозная общественная деятельность Ивана Сергеевича действительно как бы закрывала собою творческое развитие им славянофильского учения, которое нашло свое выражение в его публицистике. Такова теория "общества", развитая в ряде его передовых статей, опубликованных в 1862 году в газете "День". Известно, что об "общественном мнении", как о "великом благе и великой силе", писал К. Аксаков. Но это была категория как бы отвлеченно-нравственная в отношении учения К. Аксакова о "Земле" ("народе") и государстве. Иван Аксаков вводит третью силу, имеющую уже свое определенное место. "Что такое общество? и какое его значение у нас в России, между Землею и Государством?.. Общество, по нашему мнению, есть та среда, в которой совершается сознательная умственная деятельность известного народа; которая создается всеми духовными силами народа, разрабатывающими народное самосознание. Другими словами, общество есть народ во втором моменте, на второй ступени своего развития, народ самосознающий" (цитируется по Полному собранию сочинения И. С. Аксакова в семи томах. - СПб., изд. А. С. Суворина, 1891. Т. II. С. 31-33).

Проследим далее развитие мысли Ивана Аксакова. "Итак,мы имеем: с одной стороны - народв его непосредственном бытии; с другой - государство, - как внешнее определение народа... наконец, между государством и народом - общество, т. е. тот же народ, но в высшем своем человеческом значении, не пребывающий только в известных началах своей народности, но сознающий их, сознательно развивающий. <...> Народность, не вооруженная сознанием, не всегда надежный оплот против врагов внутренних и внешних (вспомним лежащего на горе богатыря. - М. Л.). Только сознание народных начал, только общество, служащее истинным выражением народности, являющее высшую сознательную деятельность народного духа, может спасти народ..." (Там же. С. 37). "Народ делает доступное ему дело жизни, выжидая, чтоб недоступное ему, по его неведению и самому бытовому строю, довершили те, которые от народа, но сверх народа, призваны служить высшим органом народного самосознания" (Там же. С. 654).

Но каков, так сказать, состав "общества", кто, какие лица составляют его? Естественное условие, конечно, образование, "но не в значении известного количества "познаний", и даже не в значении одного умственного образования, а в значении личного духовного развития вообще, такого развития, которым нарушается однообразие и безличность непосредственного народного бытия, но нарушается именно тем, что дух народа сознается и самое единство народное ощущается - яснее и живее. <...> Общество образуется из людей всех сословий и состояний - аристократов самых кровных и крестьян самой обыкновенной породы, соединенных известным уровнем образования. Чем выше умственный и нравственный уровень, тем сильнее и общество" (Там же. С. 38).

Как видим, в этом обществе нет места той духовной черни, которую Иван Аксаков с презрением всегда называл "так называемой интеллигенцией". Отличительная особенность этой "интеллигенции" - это ее "болезнь сознания" (Там же. С. 661), духовная беспочвенность, язва нигилизма, космополизм, холуйство перед Западом. По словам Ивана Аксакова, "интеллигенты" (это слово всегда берется им в кавычки) "все превеликие мастера писать разные "взгляды" и "нечто", судить и рядить о судьбах человечества вообще, созидать и разрушать в теории человеческие общества (и не только в теории. - М. Л.)... прибавьте именно "интеллигентам"... самомнение, гордость знания, или, точнее, - полузнания, чванство последними словами науки, высокомерно-отрицательное отношение к русской истории, к Русской народности, полнейшее неведение - из человеческих обществ - именно Русского общества, - и вам станет понятно, каким образом в этой среде отвлеченности, неведения и отрицания... могли возникнуть и сепаратизм, и федерализм, и конституционализм, и социал-демократизм, и демократо-революционизм, и анархизм, - одним словом, - все заграничные измы, образовавшиеся там исторически и законно, но у нас беззаконно рожденные, - а в конце концов, как венец нашего общественного культурного развития, все выражающий одним словом, приводящий всех к одному знаменателю, вполне уже наш, свой, дома выхоленный - нигилизм" (Там же, С. 659-660). Нигилизм нельзя считать внезапно возникшим в России, он готовился исподволь, исторически, начиная от эпохи какого-нибудь Ивана Хворостинина (считавшего, что нельзя "с глупыми русскими жити"), - перебежчика в лагерь Лжедмитрия II до времен эмигранта-иезуита Печерина ("как сладостно отчизну ненавидеть и жадно ждать ее уничтоженья"), Чаадаева (Россия - аномалия, абсурд, пустое место в истории), до писаревых ("Долой Пушкина!"), мережковских ("новое религиозное сознание"), до самого Толстого (анархическое отрицание всего и вся, от Церкви до государства). Вот когда появляются такие нигилисты, такая среда нигилистического обитания, туда и бросаются евреи - "революционеры по природе" (по выражению одного русского философа), обостряя идею, сам процесс разложения, вроде Л. Каменева, "прилипающего" к тому же Печерину в своем предисловии к "Замогильным запискам", актуальным для него своей ненавистью к России; Ленина, потирающего от удовольствия руки от "зеркала русской революции", срывающего "все и всяческие маски".

Провоцирующая роль радикального еврейства вовсю набирала силу при Аксакове, и оно встретило в лице пламенного русского патриота сокрушительный отпор. Уже тогда талмудистское племя, разжигая внутри России надуманные погромные опасения, вызывало своим шумом и гвалтом братскую поддержку "международной новой державы" - Израиелитското Всемирного Союза (Alliance Israelite). Что-то нынешнее, знакомое слышится, когда читаешь в передаче Ивана Аксакова наглую ложь зарубежных евреев, что "разгром, насилия, зверства, совершенные будто бы в России над еврейским населением, - вызваны не кем иным, как "московскими славянофилами" и именно, между прочим, редактором "Руси". Одним словом, как с точки зрения еврейской, так и с точки зрения нашей "либеральной прессы", в России - вся беда от "народности", так как народное направление, в их понятиях, равнозначительно возбуждению народного духа против "интересов цивилизации" (читай: евреев...) (Там же. Т. I. С. 399). Иван Аксаков отмечает, с какой ненавистью относится "либеральная пресса" к самому понятию "самобытность", видя в ней угрозу черносотенства, антисемитизма (Там же. С. 401). "Наша нетерпимость, - продолжает "Голос", - как и другие недобрые качества, тотчас же выступила на первый план, как только мы захотели быть самобытными" (Там же. С. 401).

Полемические истории, наподобие вышеприведенной, заставляют вспомнить слова известного русского философа Л. Красавина в его статье "Россия и евреи": "Мы считаем "антисемитизм" одним из самых отрицательных явлений. Но возьмем его как симптоматический факт. Тогда окажется, что ослабление его в современной Европе - признак не совершенствования, а упадка в европейской культуре. Его наличие в России, наоборот, свидетельствует о здоровье русской культуры. Там же, где есть здоровье, есть возможность действительно преодолеть антисемитизм, а не просто о нем забыть. Вот примечание, очень благодарное для клеветников".
 

В одном из ранних писем к родным двадцатилетний Иван Аксаков рассказывает о буране, который настиг его с другом в дороге, о том, как малодушно вели себя их ямщики, готовые расстаться с жизнью, как они отдали им свои шубы, оставшись сами в легкой одежде. "Странно, право, как нравственное чувство торжествует над физикой человека. Мы были одеты холоднее, чем они, менее привычны к холоду и снегу, более изнежены, и притом мы терпели, бодрствовали всю ночь, поддерживали их мужество, ободряли их и можем смело сказать, что без нас они бы замерзли". Самое поразительное, что всю ночь, рискуя окоченеть, провели они около стога сена, не догадавшись - особенно ямщики - мужики! - сделать то, о чем написал сыну Сергей Тимофеевич, благодаря Бога за благополучный исход дела: "Но, милый и глупый мой Иван, неужели ты не слыхивал, что в таком случае надобно ночевать в стогу?" Дорожные впечатления во время многочисленных служебных поездок по России, непосредственное знакомство с сельскими жителями, их бытом открывали Ивану Сергеевичу и то далеко не идеальное в народе, что было скрыто от его старшего брата, восторженного народопоклонника. Иван Аксаков оставался, конечно, верным "приоритету" народа. Подводя итог издания своей газеты "День", Иван Аксаков писал: "Заступничеством за права Русского народа и народности, так, как мы их понимаем, мы и начали, и окончили свой тягостный четырехлетний редакторский труд". Вместе с тем Иван Сергеевич не идолопоклонствовал перед народом, не скрывал (в тех же письмах к родным), что не может себе представить своей постоянной жизни в деревне с мужиками. То же самое, что и знаменитый тесть его, великий поэт Тютчев, скучавший в деревне без привычного светского общества, что не мешало ему быть глубочайшим выразителем национальной идеи, русской народности.

Величайшее зло видел Иван Аксаков в теоретическом насилии над народностью, над исторической жизнью народа. В статье "О деспотизме теории над жизнью" он говорил, что, когда теоретические операции совершаются над живым организмом народа, - происходит такое расстройство, такое извращение пути народного развития, что жертвой этого становятся целые поколения и разве только после длительного исторического срока народная жизнь может кое-как восстановиться. Крайней точкой, такого насильственного приложения теории к практике Иван Аксаков считал революцию, эту "оргию теории, пирующую на развалинах сущего и живого <...> вакханалию деспотизма отвлеченной, самоуверенной мысли..." (Т. 2. С. 267). Переживший деспотизм марксистской теории, революционную оргию во имя мифического мирового коммунизма русский народ оказался во власти новой революционной тирании - теории, именуемой "перестройкой", "реформами", "рынком". Целью ставится порабощение не только экономическое (в интересах Америки), но и духовное, нравственное. То, о чем предупреждал Иван Аксаков - о закабалении народа через внушение ему его "варварства, необразованности, отсталости", в оглушающих размерах происходит сейчас - в этих глумлениях над "совками", их неполноценностью, дикостью, нецивилизованностью, ленью и т. д.

Очень современное значение приобретает то, как понимает Иван Аксаков патриотизм. В передовой статье газеты "День" "В чем недостаточность русского патриотизма?" он пишет, что "время и обстоятельства требуют от нас патриотизма иного качества, нежели в прежние годины народных бедствий", что "надо уметь стоять за Россию не только головами (как на войне. - М. Л.), но и головою", то есть пониманием происходящего, "не одним оружием вещественным, но и оружием духовным; не против одних видимых врагов, в образе солдат неприятельской армии, но и против невидимых и неосязаемых недругов...". Для патриотизма важны не только воинские подвиги, но и подвиги духа. Такое редкое сочетание качеств патриота - мужественного воина и мыслящей личности, было в генерале Скобелеве, с которым Ивана Аксакова связывали дружественные отношения. Какой вой подняла "либеральная пресса" в ответ на патриотическую речь Скобелева, его слова о "доморощенных иноплеменниках", о чуждой народу "интеллигенции". Не такого, конечно, масштаба, но такого же патриотического сознания и генерал Черняев, отправленный Иваном Аксаковым (как председателем Славянского комитета) в Сербию для помощи единоверцам в их борьбе против турецких поработителей. (И какой жалкой слепой игрушкой выглядят наши нынешние военные в руках антирусских правителей, готовые отправиться в какие угодно Гаити, дабы выполнять волю американских устроителей "Нового мирового порядка").

Иван Аксаков не раз подчеркивал, что "общество" - это не партия, не какая-то официальная корпорация образованных умов, а духовно-нравственное единение выразителей народного самосознания. Как редактор "Дня", он мог быть по-человечески великодушен к разным людям (сведя, например, на страницах "Дня" мытарившегося в Европе Печерина с другом его молодости), но был непреклонен в своих принципах, отказываясь печатать статьи, чуждые его убеждениям. Так же, как немыслимо представить, чтобы, относясь к семье, как к святыне, как к основе народной жизни, Иван Сергеевич восхвалял бы "семейные добродетели" нынешних правителей России, слепивших свои семьи на крови, на смерти миллионов рожденных и нерожденных детей (как это делает, например "Независимая газета" 27 августа 1994 года, от имени некоего читателя поющая хвалу разрушителю страны, виновнику войн, детских страданий: "Его, Горбачева, не любили и не любят товарищи за то, что он в отличие от них не хапал, любил и уважал семью...").

Но каково взаимоотношение "общества" и "так называемой интеллигенции"? То, что составляет сущность мировоззрения "общества" - народность - для "интеллигенции" решительно пустой звук, атавизм. Ретроградами, реакционерами в глазах "интеллигенции" были и Достоевский с Иваном Аксаковым, которых родственно связала идея русской народности. Главное для "интеллигенции" - "теории", очередные философские книжки, вывезенные из-за рубежа. Как это в некрасовской поэме "Саша":

Что ему книга последняя скажет,
То на душе его сверху и ляжет.

Прочитали или даже просто услышали о Вольтере, Дидероте (Дидро) - появились вольтерьянцы-просветители с масонской помесью. Узнали о Гегеле - расплодились гегельянцы. Познакомились с Сен-Симоном, Фурье - на арену вышли социалисты. Вслед за тем - ученики Фохта, Молешотта - с резанием лягушек, культом естествознания, что только и сулило (по Писареву) чудесное будущее России. Показалась борода Маркса - все кинулись навстречу ей. Как измену святому революционному делу встретили "интеллигенты" сборник "Вехи", авторы которых - Бердяев, С. Булгаков, Струве - призвалиих к переоценке ценностей, обратиться от внешнего, социального - к внутреннему, религиозному. А ведь незадолго до этого, в девяностых годах, эти авторы были активнейшими проводниками марксизма.

Заискивание, раболепство перед "просвещенным" Западом сочеталось в "интеллигентской" черни с патологической ненавистью к России, которая для них была не Родиной, а вынужденным мерзким местопребыванием. Когда началась русско-японская война, группа "русских студентов" отправила в Токио телеграмму микадо с пожеланием скорейшей победы над "кровавым русским царем и ненавистным самодержавием". Эта ядовитая смердяковская слюна вошла в кровь последующих поколений, и уже мало кого ныне удивит сцена, когда какой-нибудь молодчик с немецкой пивной банкой в руке процедит фронтовику в очереди: "Отваливай, дед, без вашей победы мы бы лучше жили при немцах". А бывает еще хлеще, когда обвиняют самого Петра, но не за то, что "прорубил окно в Европу", что внес раскол в нацию, дубинкой расправлялся со стариной, а за то, что... победил шведов, разбей его шведы - жили бы теперь как в Швеции.

Считающая себя "солью земли" "интеллигенция" давно уже даже и прозревшими выходцами из нее воспринимается как отрава народной почвы, как враг, губитель России. В опубликованной в сборнике "Из глубины" диалогической статье С. Булгакова (многоголосье разных мнений о революции) некий генерал разражается такими выразительными тирадами: "Проклятая русская интеллигенция! Сначала одурила свою собственную голову, а потом отравила и развратила народ". "Нет, интеллигенция - это болезнь России, ее несчастье! И сами же вы говорите, что они никакого подлинного отношения к русской, а стало быть, и к мировой культуре не имеют. Они заражают своей духовной проказой... Погубили войну, эти спасители мира, растлили армию пораженчеством своим да демократическими идиотствами, довели Россию до предательства и измены..." Сам С. Булгаков в своей статье в "Вехах" более сдержан в выражениях, но не скрывает тревоги за будущее России, которое ставит в полную зависимость от этой интеллигенции: "Вот почему для патриота, любящего свой народ и болеющего нуждами русской государственности, нет более захватывающей темы для размышлений, как о природе русской интеллигенции, и вместе с тем нет заботы более томительной и тревожной, как о том, поднимется ли на высоту своей задачи русская интеллигенция, получит ли Россия столь нужный ей образованный класс с русской душой, просвещенным разумом, твердой волей, ибо в противном случае интеллигенция... погубит Россию".

История интеллигенции советского периода - это история приспособляемости к режиму, "классового" размежевания "внутри себя" с политическими обвинениями, доносами, подпольным сознанием, карманно-кукишной, кухонной оппозицией, пока не грянула хрущевская "оттепель", а затем горбачевская "перестройка" и не прорвалось, как гнойник, застоявшееся "свободолюбие" мещанской массы под именем "интеллигенция". Главари "Дем. России", подавшие сигнал к сокрушению государства, конечно, знали, "что делать", но оболваненная "демпрессой" масса (тоже "интеллигенты"!), все эти бесчисленные обитатели бесчисленных щелей научно-исследовательских институтов, лабораторий, инженерно-конструкторских бюро, кафедр, консультаций и т. д. - вся эта армада, ужаленная завистью к "американскому образу жизни" ("почему я не получаю столько, сколько получает мой коллега в Америке?"), выплеснулась мутным потоком на улицы, площади столицы, митингуя яростным ором в обнимку с "демократическим" женским визгом. Что из этого вышло - всем известно: "интеллигенты", приближенные к "демроссам", связанные с ними племенной печатью, что называется, получили свое, основная же масса оравших и махавших руками оказалась выброшенной на помойку.

История "интеллигенции", похоже, закончена. Так, по крайней мере, считают сами ее активисты, еще вчера гордившиеся званием "русский интеллигент" (хотя сам и нерусский), а ныне уложившие его в гроб и демонстративно галдящие, что они - нет, не "интеллигенты". Кто же они теперь на самом деле? Из нарядной еще недавно интеллектуальной рисовки, кокона вылупилось отвратительное человекообразное насекомое, жадное в своей кровожадности, в слепой ненависти. Не поддается человеческому уразумению письмо литераторов-"апрелевцев", помраченных жаждой убийства в кровавые дни 3-4 октября 1993 года, когда "демократическими" властями был расстрелян парламент и убиты сотни невинных людей.

К нам, русским патриотам, обращался с призывом Иван Аксаков: "Будем бодрствовать!" Многие из нас могут увидеть собственными глазами, что не исчезло и до сих пор у нас то "общество", о котором говорил Иван Сергеевич, общество людей, сплоченных духовным родством, национальным самосознанием, независимо от времени и географического места.

"Любовь к истине, любовь к своему народу и земле делают борьбу обязательною. Но ведь не по шоссе же в самом деле достигают до царства правды, а нудится она скорбным путем; но ведь именно к подвигам и призываются те, кому много дано и предназначено. Или мы уже разуверились в том, что России много дано и предназначено?"

Это было сказано Иваном Аксаковым за три недели до смерти.

Из статьи "Оплот против врагов. Уроки Аксаковых".
Журнал "Молодая гвардия", 1995, № 1.
 

РОССИЙСКО-КЕЛЬНСКИЕ АБСУРДЫ

В путь с "русской идеей"

Ректор Литературного института, известный русский писатель Сергей Николаевич Есин предложил мне поехать для чтения лекций в Германию, в институт славистики Кельнского университета, с которым у нашего Литинститута установились постоянные "научно-творческие связи". Ехать на месяц я сразу же отказался, разве лишь недели на две. По прежним своим зарубежным поездкам знаю, как поверхностны они, не оставляют ничего существенного в памяти, не открывают того, чем живут другие народы. Да и, как говорил мудрец Григорий Сковорода, не ползай брюхом по земному шару, везде светит одно и то же солнце, и можно добавить - от себя никуда не уедешь. К тому же, когда здесь нехорошо, то, пожалуй, и нигде не может быть хорошо.

Гоголь и... "немецкий" Хармс

Итак, с "русской идеей" в Кельн. В Шереметьевском аэропорту, когда надо было ждать еще около двух часов до полета, разговорился с молодой попутчицей по имени Лена, возвращавшейся вместе с дочкой, подростком, похожей на маленького бюргера, в Германию. Она, русская, три года тому назад, в 1993 году, с мужем из "наших" немцев уехала в Германию. Живет где-то недалеко от Лейпцига. Родом она из Кирова, работала товароведом.

- Из Вятки? - переспросил я.

- Нет, Кирова.

- Разве еще не переименовали?

- Нет. Его же убили, он жертва (о Кирове).

В этом "он жертва" - ее еще не растворенная русскость.

Лена с удовольствием рассказывала о новой жизни. Муж работает шофером на грузовой машине, "возит камешки". Когда приехали в Германию - всё удивлялись вместе с мужем: в автоколонне, где он работает, все лежит открыто, даже деньги, и никто не ворует.

Когда пришли впервые в магазин - глаза разбежались. Потом привыкли. Муж получает две тысячи восемьсот марок в месяц, шестьсот платят за квартиру. Еще дают "киндергельд", то есть детские деньги, - по двести марок на ребенка (у них двое детей) до совершеннолетия. "Никаких проблем", - заключила новая гражданка Германии. Вот она побывала у родных - и скорей обратно к мужу.

- И не скучаете по Родине?

- А чего скучать? Там мука. Работы нет, разорение...

Когда мы прилетели в Кельн, я в зале аэропорта попрощался с Леной и ее дочкой, но случилось так, что еще раз встретился с ними. Мне сказали в Москве, что меня будет встречать в аэропорту госпожа Виде из института славистики, в руках у нее будет флажок с моей фамилией. Но сколько я ни бродил по залу, никакого флажка не видел, видел стоявшую женщину с "Литературной газетой" в руках, но мне даже в голову не пришло, что сия малоприятная для меня газета и есть условленный знак встречи. Кончилось тем, что увидевшая меня Лена быстро поднялась с места и со словами: - "Вас ищут", - повела меня через зал, к главному выходу, где наконец и выяснилось, кто меня ждет.

На прощанье я пожелал Лене и ее семье счастья. Она, конечно, еще далеко не все знает о той жизни, в которую попала и о которой думает, что в ней "нет проблем". О том, что при всем благополучии у немцев есть проблемы, да еще какие, скажет мне позже один из коренных немцев, доцент института славистики Кристоф Дайнингер. Но, увы, сама-то Россия вползает в XXI век растерзанной, окровавленной, откуда бегут все, кто может, а остающиеся, хотя бы из тех же немцев, не очень-то исповедуют на этой земле "чувство семьи единой".

Хорошо сказал писатель М. Булгаков: "Искусство цветет при сильной власти". Можно добавить и наука цветет при сильной власти. Недаром один известный академик, пострадавший в сталинское время, признает, что Сталин проявлял подлинно государственную заботу о финансировании науки: "В тридцатые годы из фонда Рокфеллера, помогавшего развитию науки в слаборазвитых странах, приехали с этой же целью в Россию и пришли к выводу, что наука в нашей стране финансируется лучше, чем в Западной Европе, помогать ей не надо". Вот что значит сильная власть, сильное государство. И не случайно при Сталине наше государство пользовалось громадным авторитетом среди крупнейших ученых мира. И факт, что ученые при нынешнем безвластии, вернее, при нынешних разрушителях государства не "цветут", а бегут за океан или же деградируют здесь, превращаясь в политиканов. И не раз мне приходилось слышать, что на международных симпозиумах и конференциях наши ученые уже не вызывают к себе прежнего интереса и уважения как раньше, при "сверхдержаве". Признаться, и я ехал в Кельн с пониманием нашего нынешнего жалкого "русского статуса", сознавая, впрочем, и полную внутреннюю свободу от того "советского самоконтроля", который раньше делал нас в глазах иностранцев связанными по рукам и ногам.

Поскольку я приехал с чисто литературной целью, то и внимание мое в основном было сосредоточено на всем том, что связано с литературой. Я узнал, что здесь популярен абсурдизм. В библиотеке института целый набор книг на русском языке Даниила Хармса (настоящая фамилия Ювачев Даниил Иванович, 1905-1942). Поклонники абсурдизма достоинством его считают полнейшее отсутствие какой-либо логики, жизненной закономерности, выход из рамок словесного автоматизма, привычного "банального" мышления. Но, прочитав два тома Хармса, я должен сказать, что нигде не встречал такого автоматизма, как в его приемах, в постоянном подчеркивании рассказчиком своего отвращения к детям, бесконечного - в картинах - мордобоя, битья всякими мыслимыми и немыслимыми предметами. Все это уже становится банальностью, штампом, как в американских фильмах, и не только не освобождает "силу, заложенную в словах" (выражение Хармса), но делает их изначально мертвыми при всем авторском расчете извлечь нечто эффектное из "столкновения словесных смыслов".

В сочинении "Сабля" автор рассуждает: "Самостоятельно существующие предметы уже не связаны законами логических рядов и скачут в пространстве куда хотят, как и мы. Следуя за предметами, скачут и слова... Речь, свободная от логических русел, бежит по новым путям... Все существующее вне нас перестало быть в нас самих. Мы уже не подобны окружающему нас миру. Мир летит нам в рот в виде отдельных кусочков камня, смолы, стекла, железа, дерева и т. д.". Это то, что именуется у автора "мироощущением". И поскольку вошло в моду (среди тех же славистов на Западе) сопоставлять Хармса с Гоголем, то следует привести здесь такие слова из гоголевского "Невского проспекта": "Необыкновенная пестрота лиц привела его в совершенное замешательство: ему казалось, что какой-то демон искрошил весь мир на множество разных кусков и все эти куски без смысла, без толку смешал вместе". Вот в этом и пропасть между "мироощущением" абсурдистов, для которых мир расколот на куски, и Гоголем, стремящимся гармонизировать, объединить этот мир идеей целостности, христианской любви.

Я все пытался понять, что так может интересовать в абсурдизме здравомыслящих немцев. Молодой доцент института славистики Кристоф Дайнингер работает над темой "Гоголь и Хармс". Он повторил уже известное мне: у абсурдистов порваны все логические связи с жизнью, нет у них и художественной логики, в этом-то и цель - вырваться из привычного смысла слов, из банальной колеи мышления. Шутки ради я присматривался к поклоннику Хармса: нет ли у него самого каких-либо абсурдистских смещений? Ничего подобного. Немецкая серьезность во всем. Умные рассуждения о русской литературе, о драматургии Чехова, об отличии его от Островского. И что для меня было особенно важно - живые свидетельства о старшем поколении, с его ностальгией по гитлеровским временам. Сам Кристоф постоянно подчеркивал свою приверженность к демократии. Главное - "чтобы закон работал", но и у них в Германии не все благополучно. Работающие "на стороне" утаивают налоги, люди чувствуют отчужденность друг от друга, а это ненормальное состояние, и оно живет в обществе.

Перескакивая с темы на тему (беседовали мы в первый раз целых шесть часов), коснулись их "методологии" изучения литературы. Да, основа эмпирическая - добротная, основательная. Я сам не раз видел, как Кристоф и сидевшая с ним в одной комнате госпожа Ланге, также молодая преподавательница, тщательно готовились к занятиям со студентами. Ульрика Ланге занимается поэзией "серебряного века", в разговоре с нею я убедился, как хорошо она знает материал. Разбор произведения слависты начинают со "структуры", а потом уже, как бы вооружившись знанием этого, "идут дальше" - вплоть до определения талантливости вещи. Талант для них - слагаемое из формальных данных. "Это не то, что - нравится, не нравится", - говорили мне. И на моей встрече со студентами, преподавателями у меня допытывались: "Как я "узнаю", талантлив или не талантлив рассказ?" (Речь шла о студентах моего семинара в Литинституте.) Мало, видимо, могли в данном случае сказать такие слова, как "талантливость вещи чувствуется интуитивно", "это свойство неизмеримо глубже, загадочнее, чем понятие текстуальное, "структуристское" и прочее". В разговоре с Кристофом Дайнингером я пошутил: "Если такая н а у к а (структурализм) далека от жизни, значит, это абсурд". - "Да, абсурд", - засмеялся он.

Загадочная фрау

Поселили меня в так называемый пансион, попросту - в одну из комнат большой квартиры с окном, выходящим на улицу с трамвайной линией. Хозяйка квартиры, фрау Хильда Филиппи, высокая пожилая женщина с рукой на перевязи, с водянистыми глазами, показала мне все, чем я могу пользоваться, и бесшумно исчезла где-то за стеной. И все дни вроде бы не замечалось ее присутствие, но незримо, как бы волей домового, с моим уходом в город в мое квартирное мироустройство вносились заметные коррективы. На подоконнике у меня лежал хлеб в целлофановой обертке, прихожу вечером домой - вижу, хлеб уложен еще в один пакет и покоится уже на деревянной подставке. Виноград лежал на тарелке - теперь между ними большая бумажная салфетка. Открываю ключом дверь квартиры, через коридор иду к своей комнате - из нее выбегает фрау Хильда и вопит. Думаю - не пожар ли? Оказывается, она открыла настежь окно и предупреждает об этом деянии. В другой раз вхожу - против окна на кушетке лежит пуховая подушка, проветривается. Тот же вопль, как о величайшем событии.

Каждое утро, ровно в девять, в мою комнату вкатывается каталка под "гутен морген" с одним и тем же пищевым набором, два тончайших, как тюль, кружочка копченой колбасы, два ломтика одного сорта сыра, два другого, кусочки разного хлеба. В первый раз я отказался от яйца (просто не увидел его), она решила, что я яйца не ем, и после этого приносила взамен к кофе молоко в маленьком молочнике. Завтрак мне полагался как жильцу пансиона. В еде я не знаток, утром часто вообще не хочется есть, но здесь присматривался "к столу" ради интереса: что за нравы у немцев? Вошла как-то фрау позади своей каталки с выражением словно бы зубной боли на лице.

- Вы не больны? (заученная фраза по словарю, привезенному с собой).

В ответ показывает на плечо, я сочувственно повторяю ее жест. Вроде бы нашли общий язык - на основе простуженного плеча.

Но я видел, чувствовал, как недоброжелательна она была ко мне, как резко подавала то, что я (всего-то раза два) просил - нож, "открывалку" для бутылки с пивом. Можно без знания языка чувствовать даже более верно, чем при знании его, если возможен какой-то самый элементарный контакт с человеком. И эта немка, я чувствовал, подозрительна, даже враждебна ко мне. Я вспомнил, как во время поездки в ГДР (тоже от Литинститута), где-то в начале восьмидесятых годов, услышал от молодой русской женщины, вышедшей замуж за немца, рассказ о знакомой старой немке, потерявшей на восточном фронте всех своих троих сыновей; поврежденная умом, она жила в воображаемом прошлом с сыновьями. Так, возможно, и эта Хильда, зная, что я воевал с немцами, могла вспомнить какого-нибудь не вернувшегося с войны Фрица из своей родни и инстинктивно видела во мне врага.

Когда я собирался в поездку в Кельн, Вадим Кожинов полушутя, полусерьезно сказал мне по телефону: "Вы скажите, что воевали на Курской дуге, но зла не помните". Наша русская природа действительно зла не помнит, хотя я часто думаю о дядьях по матери, почти моих одногодках Мише и Косте, погибших на войне, - один в двадцать три года, другой - в двадцать. Но немцы в отношении войны более памятливы, и помогают им в этом перебравшиеся туда русофобы, всякие войновичи-горенштейны, и оставшиеся здесь их собратья.

В пятидесятилетие Победы какая в демпрессе поднялась клевета о нашей армии-победительнице! Ее представляли и представляют ордой, которая грабила, насильничала, убивала мирных людей на немецкой земле. Интересно, что, когда я спросил Кристофа Дайнингера, как это немцы воевали почти против всего мира, он отвечал с веселой нотой в голосе: "Мания величия!" Но теперь немцев может одолеть другая мания. Наши "демократы" вдалбливают им в головы, что не они, немцы, не Германия, а русские, Россия готовила войну, а Гитлер только предупредил нападение. В "Независимой газете" (от 23 ноября 1996 года) в статье "Люди и камни" говорится: "Решение Политбюро от 5 марта 1940 года об уничтожении поляков <...> было принято в рамках подготовки советского нападения на Германию летом 1940 года, отложенного из-за краха Франции". Откуда взялись эти сведения? Ведь если бы в самом деле это было и существовали документы на этот счет, то можно вообразить, какую свистопляску устроили бы волкогоновы, но даже и они ничего и никогда об этом решении Политбюро не знали.

Когда я уезжал на аэродром и на прощанье в коридоре пожелал фрау Хильде (с ее простуженным плечом) выздоровления, она, не сказав ни слова, бросила на меня свой водянистый взгляд и быстро ушла на кухню.

В соборе и на миру

Кельн - это, конечно, прежде всего, Кельнский собор, строившийся в течение столетий и уцелевший в конце войны, когда авиация союзников превратила город в руины. Я часто приходил сюда - и утром, и днем, и вечером, когда собор был наполнен сумерками, кругами висел над пустынными рядами скамей матовый свет люстр, пронзительной была синева длинных узких окон рядом с приглушенным свечением витражей, медленно двигались, как в тумане, люди, а по сторонам трепещущим роем мотыльков волновались возжженные лампадки-чашечки перед Богородицей с Младенцем. Патер в одеянии оранжевого цвета с черными отворотами на груди и рукавах выпроваживал последних посетителей со словами "битте, битте", делая движение руками, как будто загоняя рыбу в сети, направляя всех к выходу с крутящейся дверью.

Впрочем, внутренний вид собора произвел на меня впечатление меньшее, чем внешний. Всматриваясь со стороны Рейна в эту "варварскую" массу черно-серого материала, целый лес взметнувшихся вверх стрел, я чувствовал какую-то растерянность перед "несобранностью" картины и, только увидев сияние золотого креста в этой громаде, ощутил ее целостность, все ясно, все идет сюда, здесь центр и все упрощается (от высокого слова "простота"). И все уже как фон для главного - креста.

А в округе храма - целое море магазинов, переполненных всем, что телу угодно, уличных выставок с теми же бесчисленными вещами, товарами. Мне надобно было по просьбе одного писателя в качестве сувенира купить флажок. И вот я брожу поздно вечером, при слабом освещении по улицам, улочкам, прилегающим к соборной площади. Вот что-то вроде похожее на флажки, темные маленькие штучки. Вглядываюсь: носки. Все разные, с какими-то фигурками, даже с обезьянками, как на галстуках. Бесконечные ряды бесконечно разноликих носков. Кажется, какой-то усердный интендант захотел перетащить сюда весь фонд носкового довольства, дабы, устроив этот смотр, вывести затем на примерку все местное население вместе с мировым человечеством.

Как будто не так уж много надо человеку: воздух, хлеб, вода, жилище, одежда, ну те же носки (не тысячи же разных фасонов), две-три доски на гроб. Не возьмет ли вас оторопь, не хватит ли кондрашка, если вам (представьте такое) прикажут в виде наказания произвести в каком-нибудь европейском магазине инвентаризацию поштучно всего того, что навалено, вывешено, разложено, навешано, уложено, накинуто, раскинуто, разбросано, выставлено - десятки, сотни тысяч, миллионы вещей, вещиц, штучек и прочее. Это как размножающаяся через специальные приборы, пожирающая самое себя материя в фантастическом рассказе А. Платонова "Эфирный тракт". У нас до этого размножения далеко, да и вряд ли это будет, но еще недавно ругаемый "вещизм" ныне поднят на пьедестал. Эту отделяющую нас от высшего бытия мертвую материю, владение ею, выставляют некоей "формой индивидуальной связи человека с космосом", его религиозного назначения быть "хозяином, устроителем земных порядков". Перед рабами вещей открылись новые пути философического, даже богословского словоблудия.

Каждая поездка, короткая ли, продолжительная, оправданна, когда происходит пусть хоть маленькое, но открытие, не просто познавательное, но психологическое. И таким открытием стало для меня то, что раньше было довольно абстрактным понятием - суть "свободы человека" на Западе. Конечно, много написано, много говорится о резком различии мироощущения человека западного и нашего, русского, об индивидуализме первого, коллективизме второго, о приоритете личности на Западе и пренебрежении таковой на Востоке, в России и т. д. Но важнее, убедительнее всяких книжных рассуждений - живое наблюдение, взгляд со стороны человека, живущего в другой национальной среде. И таким наблюдением поделилась со мной моя соотечественница Лена Нарайкина. Она три года как в Германии (сама из Петербурга), в Кельнском университете пишет работу о символизме Вяч. Иванова. Для меня было неожиданностью узнать, насколько эта милая, хрупкая девушка серьезно живет духовными интересами России. Мы поехали с нею на трамвае в православную русскую церковь, единственную на весь Рейнский район, куда-то на край города, даже шумел в темноте лес, когда шли. Была вечерняя праздничная служба в небольшом продолговатом оголенном помещении, так не похожем на наши церкви, было немного людей, пел хор из трех женщин, плыл умиротворяющий голос священника, моя спутница молилась, стоя на коленях, и долго затем последней исповедовалась. Как я понял ее, когда мы возвращались обратно, она входит в круг людей, близких к священнику (пожилому сербу), помогающих ему тем или иным способом в его усилиях по созиданию храма (и мне приятно было впоследствии узнать, что среди этих людей есть заочно знающие меня, и я встретился потом с одним из них, художником-иконописцем Александром Столяровым, который расписывает этот храм).

В тот раз и услышал я от этой умной девушки, что значит личность на Западе. Здесь ценится любая личность, каким бы человек ни был: убогим, уродливым, смешным - на это просто не обращают внимания. И в поведении они такие же личности - что хотят, то и делают. Универсальность свободы личности можно понять так, что человек, каким бы он ни был, ценится, как творение Божие, и в этом можно бы видеть глубокий, христианский смысл уважения к личности. Но на практике эта "священная неприкосновенность" личности превращается в пресловутые "права человека", когда на весь мир поднимается гвалт из-за одного какого-нибудь провокатора-диссидента и в то же время демократическим мировым хором одобряется расстрел парламента, вымирание от нищеты и голода миллионов людей при "рыночных реформах"...

Я и раньше у себя дома знал, как популярен в Германии Горбачев - это "лучший немец года", но было просто жутко слышать собственными ушами о нем здесь, в Германии, "как много сделал он для мира", какой он "демократ" и т. д. Говорю: его так ненавидит наш народ, что на президентских выборах он набрал всего 0,6 процента голосов. Никакой реакции. И даже никто не улыбнулся, когда я привел полоумные слова этого кандидата, сказанные после выборов, что борьба для него только начинается. И задумывается ли кто-нибудь из поклонников "лучшего немца", как подло предал он не только свою партию в России, но и своего когда-то единомышленника, честного немца Хонеккера, оставшегося верным своим убеждениям? Недавно было сообщение в прессе о выступлении Горбачева в США, в одном из университетов перед студентами, восторженно встретившими этого оборотня. И хоть бы прозвучал один вопрос: как этот бывший генсек клеймит теперь "советский тоталитаризм", обливает грязью тот строй, которому десятилетиями пел гимны, служил и который, оказывается, в то же время разлагал. Нет, никто не задал вопроса, который бы нарушил общую идиллию. Я убежден, что из наших студентов, тоже оболваненных "демократами", нашлись бы все же такие, кто раскусил бы чужестранца - предателя своей страны, появись он в нашей студенческой аудитории (знаю это по опыту своей многолетней работы со студентами в Литературном институте). Но то, что может поражать нас - бесчувствие, нравственная глухота к чужим проблемам, делающая людей стадом, - возможно, следствие того западного представления об "универсальной ценности личности", когда за нею признаются все ее права вне этических норм. Во всяком случае, целая пропасть разделяет их и нас в понимании человеческих ценностей и даже той же свободы - внешней (правовой, юридической) и внутренней (духовной, религиозной).

Кстати, о свободе, в том числе и о свободе мнений. Должен сказать, что приготовленное мною выступление о "русской идее" не состоялось. В первом же разговоре с одним из ведущих работников института славистики я услышал, что "надоела политизированность в литературе" и желательно бы мне избежать ее. О том, насколько политизированы выпускаемые самим институтом труды (во всяком случае, некоторые из них) - я скажу ниже, но сейчас о другом. Мне дважды приходилось быть в ГДР, в Литературном институте в Лейпциге, дважды выступать в нем, и никто не контролировал меня, никто не навязывал, о чем говорить, говорил я обо всем, о чем хотел, даже в самый разгар знаменитых лейпцигских демонстраций. Истинно, в кельнском Эдеме "свободы и демократии", где каждый вроде бы может говорить и делать все что угодно, я попал под досмотр, как при проходе в аэропорту через контрольные ворота, когда ищут в вещах какую-то железку, могущую оказаться опасным динамитцем.

И тут я несколько отвлекусь от "идеологии" и коснусь "чисто человеческого". На мою беседу об Островском пришла женщина, назвавшаяся Яной Елисеевой-Шрайнер. Сама она из Петербурга, муж из Елатьмы, Рязанской области ("Мой рязанский земляк!" - воскликнул я). Приехали в Германию в 1972 году. Долгое время работала в Берлине (Западном), в каком-то университете, сейчас она преподает русскую литературу "дипломатам в общеевропейском доме". По ее словам, после распада Советского Союза на Западе наступил кризис с изучением русского языка, надо переориентироваться в методологии с учетом нынешних интересов изучающих русский язык. После моей беседы покритиковала Островского за "идеализацию купечества". Вышли из библиотеки, где проходила встреча, и долго еще продолжали говорить под моросящим дождичком. Яна пожалела, что не может из-за занятости прийти на мою следующую беседу - о Литинституте. Здесь же она начала хвалить Горбачева при поддержке рядом стоявшего Кристофа Дайнингера - "первый культурный в России лидер", "при нем на Западе резко повысился интерес к русскому языку". "Типун тебе на язык", - лениво думал я, уже не удивляясь этой абсурдной любви.

Словари и косяки райтеров

Мне понравилась библиотека института. Богатое собрание памятников древнерусской литературы, летописей, духовных книг. "Добротолюбие" в пяти томах. Огромный фолиант В. Малинина "Старец Елеазарова монастыря Филофей" с обширнейшими, в полтораста страниц, комментариями. Радуют глаз ряды пушкинских фолиантов - суворинское издание в восьми томах (1903-1905), полное академическое собрание 1937 года. Очень широко представлена русская поэзия XIX-XX веков. Множество не только отдельных книг, но и целых собраний сочинений писателей советского периода, даже и тех, кого считают здесь "официозными", "литфункционерами", так что у читателя есть возможность составить довольно объективное представление об этой литературе.

Особая тема - словари, указатели, в которых немало любопытного материала. Глубокое уважение вызывает трудолюбие составителей обстоятельнейшего труда "Русская эмиграция. Журналы и сборники на русском языке 1920-1980. Сводный указатель статей" (Париж, 1988). В предисловии говорится: "Сотрудницы и ближайшие друзья Тургеневской библиотеки в Париже взяли на себя громадную работу по изучению, с точки зрения их участников, сорока пяти (45) журналов и шестнадцати (16) сборников, представляющих культурно-исторический и литературный интерес. Теперь станет возможным установить библиографию каждого автора, печатавшегося вне пределов страны, и это будет первым шагом по пути глубокого ознакомления с тем, что было ими создано, и даст возможность включить русскую эмиграцию в культурную жизнь XX века". И далее узнаем, что "составление сводного указателя журнальных статей продолжалось более 10 лет... Было просмотрено 1384 тома, в результате этого получилось 25 260 названий, 23 325 статей авторов крупных и малоизвестных трех поколений эмиграции и 1935 заметок без подписи". "Отобранные публикации выходили за период с 1920 по 1980 в Париже, Берлине, Брюсселе, Мюнхене, Нью-Йорке, Праге, Тель-Авиве, Торонто". Овеянные исторической дымкой, философско-духовными ореолами имена русских мыслителей, писателей первой эмиграции - С. Булгаков, Н. Бердяев, Н. Лосский, Л. Карсавин, В. Зеньковский, И. Бунин, Б. Зайцев. В самом перечне, названиях статей, написанных в двадцатых - тридцатых годах, видна высота философской, духовной культуры, но местами возникает странноватое чувство некоей архаичности, сундучно-нафталинной залежалости мысли, не питаемой грозой происходящих на Родине событий, а все более отвлеченной, книжной в условиях эмиграции.

Интересно, о чем писали "вольные каменщики": Д. Мережковский - "О свободе и России", П. Милюков - "Сталин", "Традиционная религия и свободная мысль". И живя в России, эти господа, не зная препон, без удержу разглагольствовали о свободе и, выброшенные из "рабской страны", занимались тем же. И третий "каменщик", Керенский Александр Федорович, также не безмолвствовал, выдавая нечто экзотическое, вроде "Абиссинских арабесок". Любопытно все-таки наблюдать за этими извивами послереволюционной эмигрантской мысли.

Второе поколение эмиграции (послевоенный период), почти не известное отечественному читателю, не нашло заметного места и в данном указателе.

Зато ворвалась в него "третья волна" - из эмигрантов-диссидентов шестидесятых - восьмидесятых годов. Их журналы - "Время и мы" (Тель-Авив), "Грани", "Континент", "Синтаксис", "Третья волна", "Эхо", "Вестник". Кто печатался в этих журналах с "имиджем" антисоветских? Евтушенко, Вознесенский, Ахмадулина, супруги - Липкин и Лиснянская, Окуджава и проч. И все им сходило с рук ввиду их "особых отношений" с властями. А вспомним хотя бы историю с Семановым, снятым с поста главного редактора журнала "Человек и закон", годами лишенного работы лишь из-за того, что он приобрел машинописный журнал "Вече", или же Бородина, получившего восемь лет лагерей за свои публикации в "Гранях".

Время все ставит на место, и сейчас, читая в названных выше журналах сами заголовки статей, "писем" диссидентов, видишь, сколько в них комичной надменности, пошлости. Вот "всемирно-исторические" воззвания виолончелиста Ростроповича семидесятых годов: "К общественному мнению", "Письмо Брежневу", "Письмо генеральному секретарю ООН", "Письмо Председателю Верховного Совета Союза ССР". Гораздо натуральнее выглядит этот бродячий музыкант не на мировой трибуне со своими нелепыми воззваниями, а в сюсюкании о супруге-певичке с базарными замашками, что и видит читатель в статье "Мстислав Ростропович о Галине Вишневской" ("Континент", 1977, № 13).

Еще большее самомнение у Солженицына, дающего грозные указания высшим светским и духовным лицам: "Открытое письмо министру госбезопасности СССР Андропову", "Письмо Всероссийскому Патриарху Пимену", "Письмо министру внутренних дел СССР Н. А. Щелокову", "Письмо Третьему Собору Зарубежной Русской Церкви", "Обращение к Сахаровским слушаниям в Вашингтоне". Забавно, что вчерашний Аника-воин, грозивший кулаком "советским вождям" (с оглядкой на своих американских защитников), ныне не смеет пикнуть в адрес Ельцина, доказав преданность ему восторженным принятием августовского переворота 1991 года и кровавого октября 1993 года. И это тот самый Солженицын, который в свое время менторски учил целый народ "жить не по лжи".

Обратимся к очередному словарю-справочнику "Who is who" ("Кто есть кто"), Russica Publishers inc. - New York, 1987. Перелистывая эту книгу в пятьсот с лишним страниц, встречаешь десяток-другой все тех же модных диссидентов "третьей волны", за ними море совершенно неизвестных фамилий (девятьсот авторов!), хотя после каждой стоит или writer, или poet, или critic, или essayist (иногда с добавкой: artist, actress, engineer, balladsinger, sculptor, journalist, musicologist, memoirist, philosopher, mathematician и т. д.).

В свое время один из писателей рассказал мне, как ему по "общественной линии" было поручено проверить состояние дел в профлитгруппе при Московском отделении Союза писателей. Пришел он на отчетно-выборное собрание этой окололитературной братии, не успел осмотреться, как выскакивает на сцену какой-то бородатый тип и кричит: "Сегодня у нас великий праздник. Вышло решение правительства о том, что мы приравниваемся в пенсиях к членам Союза писателей. Ура!" Поднялся невообразимый гвалт - и откуда их столько повылезало, как чертенят из всех щелей! Теперь они расползлись по свету, как "третья волна", и налезли во всякие справочники, путеводители. В том же "Кто есть кто" под фамилиями нет даже никакой "библиографии", да ими ничего и не написано. Вот ссылка только на одно "творение": "Одна из первых жертв Сталина". Эта "одна из первых жертв" уже в возрасте семидесяти четырех лет (в 1979-м) эмигрировала в США. Еще об авторах и их "произведениях". Ривкин Марк: "Юмор без сахара", тут же Иудов Александр: "Дух противоречия как концептуальный синдром". И таких сочинений здесь сотни... Интересно листать этот путеводитель - кто они и откуда приехали: из Ферганы, Одессы, Белоруссии, Комсомольска-на-Амуре. Что-то есть в этом трогательное - в литературной абсурдности своей, ненужности, никчемности и какой-то нездешней жажды "славы" у этих writers (райтеров) - из Вязьмы, Ломоносова, Баку, Черновцов, Красноярска, Клайпеды, Пскова, Магадана. Отовсюду, отовсюду, дай им, Господи, успокоения на новых местах. Только избави их от претензий на "международное признание", на "выдающееся место в современной мировой литературе", как объявлено о них в предисловии к путеводителю.

Казак

Еще до приезда в Кельн я много был наслышан об "Энциклопедическом словаре русской литературы с 1917 года" и его авторе Вольфганге Казаке. Имя это в нашей литературной среде, кажется, не менее легендарно, чем было имя донского казака атамана Платова для европейцев после 1812 года (известно, что его портрет висел в кабинете Вальтера Скотта). Для меня кельнский профессор заочно приобрел облик несколько устрашающий, когда я однажды стал свидетелем воздействия его имени на одного большого русского писателя. Было это в конце сентября 1995 года. Мы, участники "Дней русской духовности" на оренбургско-башкирской земле, возвращались в Москву, ожидая в уфимском аэропорту посадки на самолет. От нечего делать я взял лежавшую на столике газету "Труд" и сразу же наткнулся на заметку о том, что в следующем номере профессор Кельнского университета Вольфганг Казак отвечает на адресованное ему открытое письмо Василия Белова. "Василий Иванович, вам отвечает Казак", - протянул я газету в сторону сидевшего в кресле Белова. Он поспешно поднялся и, листая второпях газету, не находя нужной заметки, спрашивал: "Где, где?" Быстро подошедший Шафаревич осведомился: "Ответил?" Речь шла о сербах. Василий Иванович взывал к Казаку усовестить европейское общественное мнение, которое целиком на стороне врагов Сербии. (В ответном письме, которое я прочитал в "Труде" уже в Москве, немецкий профессор отчитал русского писателя за его незнание Европы и сомнительную, по его мнению, позицию в сербском вопросе.)

И вот в Кельне я встречаюсь с господином Казаком. С недавнего времени он на пенсии, но весьма энергичный, бегучий (если несколько изменить характерное слово об одном из героев А. Н. Островского как о человеке летучем, то есть ему некогда остановиться). Привел меня в пустую аудиторию. Я передал ему текст своего выступления о "русской идее", обратил его внимание на односторонность той информации о "литературном процессе" в нашей стране, которую он получает из одних и тех же источников и которая находит отражение в его словаре. Вкратце рассказал об истории литературной полемики шестидесятых годов, в его словаре она сводится только к распре между "либерально-прогрессивным" "Новым миром" и "консервативно-партийным" "Октябрем", ни слова не говорится о том, что с появлением национально-патриотического направления "Молодой гвардии" оба указанных журнала объединились в нападках на это издание. Говорил я и о других вещах, не нашедших отражения или же искаженных в словаре. Он молчаливо слушал, заметив один раз, что "это дополняет материал". Когда я сказал, что писателей у нас навсегда разделило 4 октября 1993 года, что "апрелевцы-демократы" подтолкнули Ельцина к "решительным действиям", Казак по-молодому вскочил, метнулся вниз по лестнице (на какое-то совещание), и разговор между нами продолжался уже на бегу. "Сколько новых имен в новом словаре?" - "Сто пятьдесят", - выкрикивал мой собеседник, исчезая за поворотом коридора.

В недавно изданной у нас книге "Немцы о русских" (ранее вышедшей в США) содержатся интересные наблюдения немцев (в основном времен Великой Отечественной войны) о характере русского народа, его быте, нравах и т. д. Например, немцев "пугала нетребовательность русских на войне". Немцам "становилось страшно", когда они видели русских в рабочем, трудовом порыве, после чего, по их представлению, "опять наступала лень". Хороша "лень", когда этот народ в начале войны за считанные недели эвакуировал заводы, промышленность из западных областей на восток и в фантастически короткий срок наладил выпуск боевой техники, боеприпасов, снабжая ими бесперебойно, во все более возрастающем количестве фронт!

Говоря о национальных, чаще отрицательных чертах русского характера, немцы не отмечают такого свойства, как прямота. Понятие это, можно сказать, проходит через всю русскую историю, русскую культуру.

Поистине удивителен тот энтузиазм, с каким Вольфганг Казак вот уже четверть века трудится над справочником о русской литературе XX века. Сами жизненные обстоятельства свели его с Россией: в конце войны восемнадцатилетним он оказался в советском плену, затем, когда вернулся в Германию, русский язык, литература стали предметом его профессиональных занятий. С присущей немцам методичностью, доскональностью проделал он (может быть, равную изысканиям целого коллектива) огромную работу по сбору статистического, библиографического материала, по установлению, уточнению всякого рода фактов, публикаций, биографических подробностей в жизни и в писательстве авторов и прочее. Нельзя не поддержать и самого стремления автора к большей полноте в освещении литературных явлений. Известно, как в советских учебниках, всякого рода пособиях урезывалось богатство нашей литературы. В конце шестидесятых годов в журнале "Молодая гвардия" в своем разборе школьного учебника советской литературы (авторы А. Дементьев, Плоткин, не помню, еще кто-то третий), переиздававшегося ежегодно в течение более десяти лет, я приводил поразительные факты: отдавая целые страницы именам модных тогда стихослагателей - Евтушенко, Вознесенского, Ахмадулиной и т. д., - авторы учебника даже не упоминали таких писателей, как Платонов, Булгаков, Сергеев-Ценский, Шишков, Шергин и т. д. Как будто их и не было в русской литературе! Поэтому мне понятно, в принципе, намерение автора справочника расширить, как он считает, в целях объективности круг писательских имен, так же как и интегрировать в литературу советского периода зарубежную, эмигрантскую, представить их в некоей цельности.

Но, тщательно изучив оба справочника Казака - "Энциклопедический словарь русской литературы с 1917 года" (лондонское издание 1988 года) и обновленный почти на четверть, только что вышедший "Лексикон русской литературы XX века" (М., 1996), видишь, как далеки оказались от осуществления авторские замыслы дать объективную картину развития русской литературы XX века. Слишком бросается в глаза субъективность, политизированность как в отборе произведений литературы, так и в оценках, несмотря на постоянное муссирование автором тезиса о коммунистической идеологизированности советской литературы. Главным критерием значимости писателя становится не его творчество, не художественная ценность его книг, а факт диссидентства, эмиграции, отношение к "правам человека" и т. д. Это особенно наглядно видно в заметке о Шолохове (размером не больше, чем многие заметки о безвестных авторах-диссидентах). Представлен Шолохов так: "Прозаик, литфункционер". Этот "литфункционер" значится в "Энциклопедическом словаре..." (1988), но остался он и в "Лексиконе..." (1996). Осталась и прежняя "догадка" Солженицына о Федоре Крюкове как авторе "Тихого Дона", вновь повторяются подсчеты, что "только 5 процентов двух первых частей романа и 30 процентов двух последних принадлежат перу Шолохова". Повторяется и такая оценка "Тихого Дона": "Композиция его в целом слаба, а достоинства заключены в подробном воспроизведении частностей". Он "несомненно был переоценен и многие языковые и композиционные недостатки были не учтены" (Struve). Вот и все - об одном из величайших творений мировой литературы. В "Поднятой целине" Шолохов "теряет всякое ощущение пропорций" (Slonim), доказывая свою "неспособность к овладению материалом". Вот и вся "эстетическая оценка", выставлять которую автор "Лексикона" в своем предисловии считает первейшим делом в характеристике произведения.

Находясь в противостоянии с "официозной литературой", не принимая ее, исследователь слишком большое, преувеличенное значение придает (даже в отрицательном отношении) официозной атрибутике литературной жизни - Сталинским, Ленинским, Государственным премиям, выборным должностям (секретари Союза писателей, члены правления, делегаты съездов писателей и т. д.). Обладатели таких наград, званий, как правило, уже обречены на некое "предопределение", само включение их в словарь имеет целью подчеркнуть их "литературное ничтожество" по контрасту с авторами-эмигрантами, прежде всего "третьей волны". Но несколько комично получается: третируется официальщина в литературе и в то же время не скрывается некая чувствительность, ревность к ней, когда дело касается диссидентов. Об Аксенове говорится: "Участвовать в качестве делегата в работе съезда СП стал только с 1965 года, причем с 1971-го - только с правом совещательного голоса". О Балтере: "Никогда не был делегатом съезда СП". Гладилин: "Не был делегатом съездов СП СССР" и т. д. Эта фиксация "недополученного", вообще чуткость к "положению" в литературе напомнила мне историю недавних лет, когда случайно выпавший на съезде писателей из списка секретарей СП "демократ" грозил самоубийством, если его не выберут. Или же вспомним захват Евгением Евтушенко поста первого секретаря СП СССР на пятом году "перестройки". Таковы литфункционеры, которые, как говорится, дадут фору тем "партийным консерваторам" в литературе, кому так достается (нередко и справедливо) от составителя словаря. И называть "литфункционером" Шолохова, которому, прошу прощения, было наплевать на все должности и награды, на все "оценки", "характеристики" и прочее, - это значит не видеть главного в нем - великого художника.

В "Энциклопедическом словаре..." говорится: "Отбор писателей, включенных в словарь, был согласован с немецкими и зарубежными коллегами..." В "Лексиконе..." это место опущено, вставлено следующее: "Все статьи написаны мной, оценки мои или выбраны мною". Небезынтересно, конечно, знать, с какими "зарубежными коллегами", повлиявшими, видимо, и на оценки составителя словаря, согласован отбор писателей. Во вступительном слове "О "Лексиконе" и его авторе" Н. Анастасьев пишет о Казаке: "Ему нужен живой контакт со своими героями-писателями. Источник знания и стимул мыслительной деятельности - не просто книга, которую можно прочесть и у себя в кабинете, но непосредственное общение". Об "источнике знания", "стимуле мыслительной деятельности" можно догадаться, когда узнаешь об исключительном "живом контакте" кельнского профессора с эмигрантскими "героями-писателями" типа Войновича и приезжающими к нему "апрелевцами". Мы, конечно, прекрасно понимаем, чем сильны эти гости и чего лишены мы, русские. Помню давний разговор с одним немецким литературоведом, который удивился: "Как так! В Москве сейчас крупный немецкий писатель, и никто из русских не приходит к нему, вокруг него - только они". Увы, это так. И можно понять, что из этого следует. Вот ведь и тот же Н. Анастасьев, частый гость в Мухе (дом Казака под Кельном), - "взял на себя издание "Лексикона" в экономически трудное время", и что, кроме благодарности, может испытывать к нему автор? По-человечески можно понять этот "живой контакт". Но есть в этом и свой изъян, ловушка, весьма опасная для серьезного исследователя. Есть опасность попасть под фатальное влияние этой наезжей публики.

Не хочу обидеть уважаемого профессора из Кельна, но его "Энциклопедический словарь..." и "Лексикон..." воспринимаются не как объективное исследование русской литературы, а, прежде всего, как рупор "третьей волны". Поставив своей целью "принести пользу молодому поколению русских, которое после крушения советской империи вырабатывает свое собственное мнение об истории русской литературы", автор устраивает своеобразную литприватизацию, лишая многих писателей от "соцреализма" наработанных ими творческих богатств, заслуженного признания, объявляя хозяевами литературы "новых русских" (русских ли?) - никому не известных, но "крутых малых". Старому литпоколению пора "уходить с исторической сцены", как сейчас принято приговаривать всех, кто не "демократ". Хотя и декларируется "цельность русской литературы", но - каждый знай свое место. О романе Леонова "Русский лес" в "Лексиконе..." одна фраза: "Компромисс с требованиями соцреализма снижает значение его романа "Русский лес"". А десятилетием ранее в "Энциклопедическом словаре..." об этом же выдающемся произведении говорилось: "Постепенно Л. приспосабливался к требованиям соцреализма, что наиболее отчетливо сказалось в романе "Русский лес" <...> в психологическом отношении роман выглядит неубедительно: "интересная неудача" (Струве)". Но откуда же тогда в этой "интересной неудаче" такая заразительная сила образа русского ученого-патриота Вихрова? Откуда ставшая нарицательным понятием - "грацианщина" (по имени Грацианского - псевдоученого, паразитирующего на "высоких идеях века", приспособленца и ненавистника России)?

Я недавно, спустя полвека после университетских лет, перечитал "Железный поток" Серафимовича и убедился, какая это сильная (хотя и трудная в чтении) книга, сколько в ней не только "революционной патетики", но и трагического (спокойный, чуть ли не балагурский рассказ казака о том, как они, казаки, топили в море, в Новороссийске, офицеров). И этому крупному художнику отведена неполная колонка текста вместе с биографией - вдвое меньше, чем засевшему тут же рядом некоему эмигранту "третьей волны" Эфраиму Севеле. О "Железном потоке" говорится: "Для героизации событий Серафимович пишет в эпико-патетическом стиле со множеством перечислений и риторических вопросов". Зато Севела (который до эмиграции "организовал первую демонстрацию русских евреев, направленную против советского антисемитизма") всячески восхваляется: "Сборник рассказов "Попугай, говорящий на идиш" показывает чрезвычайную широту его писательского дара"; "В романе "Остановите самолет - я слезу" (1977) особенно многообразно проявляется умение С. с богатой фантазией и юмором обращаться с серьезными проблемами, встающими перед евреями-эмигрантами из СССР".

В упомянутом вступительном слове Н. Анастасьева говорится: "Слишком памятны еще времена, когда шкала ценностей была безнадежно сбита, и сейчас вот, с немалыми душевными усилиями, приходится ее восстанавливать". Что такое "шкала ценностей", восстанавливаемая в "Лексиконе...", видно хотя бы из вышеприведенной пренебрежительной оценки "Тихого Дона" и апологетики скандально-известного "альманаха "Метрополь"", составленного из литературных отбросов, из безнадежно бездарных самиздатских опусов - по мнению даже такого "апрелевца", как Г. Бакланов. Достаточно литературной скандальности, того факта, что автора не печатали в "цензурных" журналах, не принимали в Союз писателей, что он "вынужден был печататься в Самиздате", эмигрировать, - и такому "мученику" обеспечено место на вершине русской литературы.

Смешно читать, что эти новоявленные гении были в оппозиции к "официальной советской литературе", не хотели вступать в члены Союза писателей. По энергичности своей, они лезли туда напропалую, но слишком уж мешало им попасть туда их откровеннейшее графоманство (хотя иных и проталкивали их покровители в СП). Как член приемной комиссии СП России с 1960 года (почти сорок лет), могу засвидетельствовать, что за все это время не было, пожалуй, ни одного случая, чтобы не был принят в члены СП талантливый литератор. Что касается вступавших авторов-евреев, то о таланте в таком случае обычно и речь не шла, достаточно было одного этого "анкетного пункта", чтобы их собратья по крови, члены приемной комиссии, приходили в состояние мобилизационной готовности, а уж если у кого был какой-то намек на дарование - такового на руках вносили в русскую литературу. С "перестройкой", когда произошел раскол Союза писателей и возникли писательские организации "апрелевцев", туда стали принимать в "писатели" прямо-таки с улицы, целыми отрядами графоманов, из числа которых тотчас же объявились и признанные по высшей "шкале ценностей" знаменитости.

Односторонность отбора имен была видна и в "Энциклопедическом словаре..." (1988): при множестве неизвестных стихослагателей туда не были включены такие хорошо известные и тогда поэты, как Н. Тряпкин, Ст. Куняев, Ю. Кузнецов. В "Лексиконе..." уже встречаются эти имена, хотя в авторском вступлении в числе "впервые включенных" они не значатся, а названы такие, как И. Жданов, И. Ратушинская, Н. Садур, Я. Сатуновский, Б. Хазанов, Б. Чичибабин и другие.

Позволю себе привлечь читателей к "опыту характеристики" авторов, включенных в "Лексикон...", а проще говоря - спросить, кого они знают из них, что читали и т. д. Итак: А. Волохонский, Н. Воронель, Ю. Гальперин, Л. Друскин, А. Еременко, З. Зиник, Е. Игнатова, О. Ильинский, Л. Кабо, Ф. Кандель, Г. Канович, Ю. Колкер, В. Крейд, М. Крепе, А. Кторова, Р. Левинзон, А. Львов, М. Моргулис, А. Найман, М. Поздняев, Ф. Розинер, Г. Сапгир, М. Симашко, В. Синкевич, Вл. Сорокин, С. Стратановский, Е. Терновский, В. Уфлянд, Б. Шапиро, Ел. Шварц, С. Юрьенен и т. д. Большинство из них эмигранты, и конечно же надо верить на слово, что их знают Европа, весь мир и без них русская литература зачахнет. Но кто, какая Европа знает их? Дюжина-полторы своих единокровных дружков - вот и "вся Европа"...

Писатель-эмигрант Владимир Максимов сочувственно рассказывал о песеннике А. Галиче, которого не оценили не только у нас, но и на Западе: "Затравленный на Родине, он верил, что здесь, в мире свободы и творческого поиска, его талант поймут, примут. Но после одного из первых же его выступлений на Западе некая розовая бельгийская газетенка поспешила написать: "Противно смотреть, как этот страдающий одышкой от ожирения буржуа взбирается на сцену, чтобы проговорить хриплым голосом под гитару свои пропагандистские побасенки"". Как видим, на Западе люди быстро раскусывают этих беглецов-"гениев" с идеалом буржуа; никому там не нужные, эти беглецы лишь у нас гальванизируются их дружками да беспробудными невеждами вроде помощника Ельцина Сатарова, поведавшего по телевидению, что в тоталитарном прошлом только А. Галич с его гитарными "пропагандистскими побасенками" был единственным светлым явлением, вызывающим у него ностальгию.

Это лишь у нас дурачат простаков, вдалбливая в их головы, что Запад, мир тем только и занят, что любуется бежавшими туда "звездами", вроде Иосифа Бродского. Но вот недавно один из здешних его поклонников, дивясь и негодуя, писал в газете о потрясшем его факте: пришел Бродский на встречу с американскими студентами университета в Нью-Йорке, сидит в аудитории, ждет их, а они, разгуливая, шумя в коридоре, и не думают идти на встречу с "гением", никто так и не пришел. Как так?! - возмущается поклонник. Явился сам Бродский, всемирно известный поэт, лауреат Нобелевской премии, - и пустая аудитория. Но такая, значит, необходимость в нем, в его слове, что никому, даже студентам-славистам, до него нет дела.

Есть одно неудобство, с которым, видимо, нельзя не считаться, когда решается вопрос о включении в словарь русской литературы того или иного автора. Тот же Бродский вполне категорично заявил, что он не имеет никакого отношения к русской культуре, самой России, которая, по его словам, суть "провал в истории человечества" и не имеет будущего, что он "стопроцентный еврей", что "нельзя быть евреем большим, чем он" ("Известия", 3. 02. 1996). И надо ли навязывать этому "стопроцентному еврею", презирающему русскую культуру, верховное место в русской литературе? Вообще, надо ли заталкивать насильно людей в чуждую им культуру? Не затяжное ли это недоразумение - называть русскоязычную литературу русской? Не называют же американскую литературу английской на том лишь основании, что американцы пишут на английском языке. Качество же русской литературы, "шкала ценностей" в ней от этих всякого рода "попугаев, говорящих на идиш" вовсе не поднимается, а совсем наоборот. И вот теперь целые косяки заокеанских "райтеров" ворвались в "Лексикон...", "вписавшись" в контекст русской литературы XX века ("...И смешались шашки, и полезли из щелей мошки да букашки").

Засоренность литературы всеми этими "невидимками" понижает общий ее традиционный уровень не только в художественном, языковом плане, но и в нравственном отношении, внося в нее щелочь этического релятивизма, цинизма, русофобства и т. д. Именно на такую "новую литературу", на таких "настоящих писателей" и ориентируют ныне нашу творческую молодежь.

Боюсь, что уважаемый профессор Казак, столь чуткий в литературно-тактических вопросах, неоправданно игнорирует стратегическую сторону дела. А ведь происходит нечто симптоматичное, неожиданное для "демократов" и их заокеанских покровителей. Вот угасли радужные надежды "апрелевцев" на "американского доброго дядюшку Сороса", как именовала миллиардера благодарная ему член редколлегии "демократического" толстого журнала ("Литгазета" от 27 декабря 1996 года). Как стало известно, Сорос "свернул помощь", перестал осыпать долларами своих подопечных, ссылаясь на их финансовую нечистоплотность. Стенания по этому поводу раздавались на проходившей в декабре 1996 года в Бостоне встрече представителей российских "демократических" толстых литературных журналов с их американскими друзьями. Причина соросовской немилости, видимо, не только в "растаскивании средств". Слишком низкого качества то, на что тратятся десятки миллионов долларов. Достаточно назвать хотя бы финансируемый Соросом журнал "Новый мир" с его лакейским угодничеством перед нынешними властями.

Не оправдала себя и столь громогласно объявленная соросовская "стратегическая программа" по "обновлению гуманитарного образования в России". Вы видели эти многометровые ряды в изжелта-черных, прочих цветных обложках книг со стандартными вступлениями: "Данное издание представляет собой авторскую работу, подготовленную в рамках программы "Обновление гуманитарного образования в России", которая осуществляется Комитетом по высшему образованию России. Спонсором программы является известный американский предприниматель и общественный деятель Джордж Сорос". Цель выпуска этих книг по гуманитарным проблемам ясна - "перестроить" сознание, психологию, душевный, духовный, религиозный мир русского человека на "американский образец", то есть в космополитическом духе, вытравить из русского сознания, духа все национальное, связанное с тысячелетней историей Российского государства, с его культурой, религией.

Ах, как стараются, лезут из кожи вон эти исполнители соросовского заказа! Вот некий В. Барулин в "Социально-философской антропологии" рассуждает о "духовности как основе человека". Здесь и "духовный потенциал", и "духовность как форма человеческой самоидентификации", и "духовность как основа конституирования человека как субъекта отношения", и "духовность человека как детерминационно-императивный компонент человеческого бытия", и "духовность как импульс, аналог и содержание творческой миссии человека", и "духовность человека как положенность его свободы", и духовность, которая "не только не элиминирует неповторимого своеобразия человека, а из него произрастает", и деятельность человека, которая "суть отправление вовне потенций человека" и т. д. и т. д. Все объемлет у автора эта "духовность", нет только одного, нет даже упоминания о главном - о Православии, этой основе духовности русского человека! Есть в этой книге и такая глава: "Человек в мире частной собственности". Читаем: "Разделение на собственников и несобственников содержит в себе определенный потенциальный момент единства. Так, несобственник отнюдь не обречен навечно оставаться именно несобственником. В принципе, он может изменить свой сегодняшний статус и стать, в определенных условиях, собственником данной вещи. Иначе говоря, он потенциальный собственник". Как утешительно: не унывай, ограбленный нынешними собственниками, подожди умирать с голоду, ведь ты "потенциальный собственник".

Недавно, выйдя из писательской Книжной лавки, я увидел неподалеку от нее, на том же Кузнецком мосту, громадную оконную витрину с макетом роскошной виллы и фотографиями множества вилл по бокам. Текст над макетной виллой: "Свой уголок земного шара. Концерн "Соби" - продает недвижимость за рубежом: США, Великобритания, Австралия, Франция, Австрия, Испания (Марбелла), Мальта - продажа вилл, апартаментов, участков земли на побережье Средиземного моря". Когда я слышал, читал в газетах о виллах нашей мафии за рубежом, то воспринималось это как-то отвлеченно, "вообще". Когда же видишь такие наглядные выставки на улицах, то открываешь для себя, что же произошло за последнее время, какая банда бесчинствует в стране. А вспомним воспроизведенные телепередачей "Русский дом" интервью, которые чохом дали в начале октября 1996 года израильскому телевидению российские банкиры-евреи, все эти березовские, гусинские, хаиты, малкины - эти "ростовщики в камилавках", надменно-холеные, откровенно цинично бравирующие награбленным фантастическим богатством, "колоссальным, невиданным в истории перераспределением собственности".

Надо, однако, сказать, что проталкиваемые в угоду американцам "истины" (в той же книге о "правах человека" как основе государственности со ссылкой на "Декларацию независимости" 1776 года) тонут, а точнее, застревают в такой словесной серости, смысловой абракадабре, что вряд ли нормальный читатель их одолеет. В книге С. Смирнова "Педагогика и психология высшего образования от деятельности к личности" третируется идея патриотического, нравственного воспитания, навязываются "научные методы" взращивания "демократической личности"... И при этом вся книга написана воляпюком вроде: "Для проверки стабильности изучаемого признака используется метод, получивший название "тест-ретест", который заключается в проведении повторного психо-диагностического испытания той же выборки испытуемых через определенный промежуток времени, вычислении коэффициента корреляции между результатами первого и второго испытания. Коэффициент константности определяется путем корреляции результатов двух психо-диагностических испытаний, проведенных на одной и той же выборке испытуемых с соблюдением идентичности условий по разными экспериментами. Он должен быть не ниже 0,80. Другим показателем качества методики является ее валидность... конвергентная валидность... дискриминантная валидность..." и т. д. и т. д.

С таким языком и мышлением не очень-то продвинешь в массы "заповеди буржуазии", и Сорос не дурак чтобы бесконечно "окормлять" эту идеологическую немощь.

Нечто схожее есть и в литературе "третьей волны" - такие же языковые "тесты-ретесты", такая же интеллектуальная серость, бездуховность при претензиях на самую современную, новаторскую литературу, отменяющую русскую классику. Вот и опять в связи с новыми букеровскими премиями поднят галдеж о том, что "русская классическая литература сдала свои позиции" ("Независимая газета" от 18 декабря 1996 года). Ну никак, никак не могут угомониться.

Бедные райтеры!

Журнал "Наш современник", 1997, № 3
 

ИЗ-ПОД РУИН

Стези прямые и лукавые

Может быть, одной из причин (и не такой уж маловажной, как это может показаться) разрушения нашего великого государства было наводнение в средствах массовой информации литературной лексики Михаила Горбачева, тогдашнего Генерального секретаря ЦК КПСС, а затем президента СССР. Потребовался немалый срок, чтобы людям стало очевидным блудословие этого ловкого типа с отметиной на лбу. А ведь первое время как многим он морочил головы своим краснобайством, умением "говорить без бумажки" (после неумелых на этот счет своих предшественников), "прогрессивностью социалистических идей" в противовес вчерашнему "застою". Слушатели и в толк не брали, что сей оратор по образованию юрист, и уже по одному этому можно судить о цене его слова, к тому же юрист провинциального уровня, с языковой, культурной, исторической малограмотностью ("начать", "ложить", любимые писатели Гельман, Гранин, у Сталина "крыша поехала" и т. д.). Провинциальный Керенский. Но время показало, что новоявленный Керенский оказался куда более к месту, чем Александр Федорович. В свое время А. Ф. Керенский восклицал: "Почему союзники никак не могут по-настоящему почувствовать Россию? Они заставляют меня в течение двух третей времени говорить ради них в западноевропейском либеральном духе, и мне остается всего одна треть на разговоры в духе российского славянского социализма, необходимые для того, чтобы продержаться еще 24 часа" (цит. по кн.: С т а р ц е в   В. И. Крах керенщины. - Наука, 1982. С 197). Керенский умалчивал о том, почему он вынужден подчиняться "союзникам" и говорить "в западноевропейском либеральном духе". Все по той же причине, по которой назначенный им командующим войсками петроградского генерал-губернаторства генерал-лейтенант Теплов обязан слепо служить ему, Керенскому. Дело в том, что Теплов в свое время, еще полковником, был принят в масонскую ложу и должен был беспрекословно подчиняться секретарю "Верховного Совета народов России", каковым был Керенский.

Появление Горбачева на главной политической арене страны сопровождалось тотчас вошедшим в пропагандистский оборот словом "перестройка". Это слово было довольно распространенным в прежнее советское время, еще в двадцатые - тридцатые годы (в выступлениях Дзержинского "перестройка в Высшем Совете Народного хозяйства", у Кагановича "перестройка на железнодорожном транспорте" и т. д.). Но тут, у Горбачева, слово это приобрело какой-то новый, невиданный, даже сакральный смысл. За "обаянием" этого слова (ставшего сразу же всемирно знаменитым, как когда-то "спутник") массовое сознание не увидело его зловещего двойника - "революции" ("перестройка-революция"). Но именно ради "революции", то есть погрома государства, народа, и была задумана пресловутая "перестройка" под прикрытием борьбы со "сталинизмом", "тоталитаризмом". Бесконечные речи и выступления Горбачева пестрели словами и выражениями "ускорение", "прогресс", "больше социализма", "больше демократии", "гласность", "общечеловеческие ценности", "европейский дом", "цивилизованный мир" и т. д. Истоки этой либеральной лексики, собственно, и не скрывались ближайшим идеологическим окружением Горбачева. Так, об одном из его помощников. Шла речь в моем выступлении на пленуме Союза писателей России в марте 1990 года ("Литературная Россия", 30 марта 1990 года). Мною были приведены слова этого горбачевского помощника из его статьи в журнале "Коммунист" о необходимости издания книг: "корифеев отечественной политической науки" массонского толка.

В их статьях, книгах масонская цель - разрушение государственных, религиозных, культурных основ России - камуфлировалась расплывчато-либеральной фразеологией, словесным букетом из "прогресса", "демократии", "конституции", "парламентаризма" "правового порядка", "представительного правления", "выборного начала", "общественного блага", "общественного мнения" и т. д.

И вот эти темные имена вызваны ныне "демократами" из тайников прошлого. Выходят их работы, книги о них.

Во время декабрьского восстания 1825 года солдаты кричали под окнами царского дворца: "Да здравствует Конституция!", веря лжи своих офицеров-заговорщиков, будто Николай силой отобрал корону у своего старшего брата Константина и тот идет с войсками на Петербург (из Польши), чтобы стать законным государем, а его жена, их императрица, называется Конституцией. Для Пестеля и его сообщников слово "Конституция" было орудием обмана, средством для достижения своих политических целей, разрушительных для государства. Автор небезызвестной книги "Россия в 1839 году" маркиз де Кюстин передает следующие сказанные в беседе с ним слова Николая I о "Конституции": "...Представительного образа правления я постигнуть не могу. Это правительство лжи, обмана, подкупа <...> Покупать голоса, покупать совесть, завлекать одних, чтобы обманывать других, - я с презрением отверг все эти средства, столь позорящие тех, кто подчиняется, сколь и того, кто повелевает <...> я никогда не соглашусь управлять каким-либо народом при помощи хитрости и интриг". Собеседник Николая I - француз-путешественник, проявивший в своей книге хлестаковскую "легкость мыслей необыкновенную" в оценке (почти сплошь черной) России, в характеристике ее императора (как деспотического повелителя "шестидесяти миллионов рабов"), на этот раз невольно признается: "Впечатление, произведенное на меня словами императора, было огромно: я чувствовал себя подавленным. Благородство взглядов, откровенность его речи - все это еще более возвышало в моих глазах его всемогущество. Я был, признаюсь в этом, совершенно ослеплен. Человек, которому, несмотря на мои идеи о независимости, я должен был простить, что он является неограниченным властелином 60-миллионного народа, казался мне существом сверхъестественным".

Масонам ковалевским конца XIX - начала ХХ века не надобно было прибегать к таким дешевым, рассчитанным на наивность толпы трюкам, как заставлять ее выкрикивать под видом женского имени "Конституцию". Уже более изощренные, "цивилизованные" средства идут в ход для обработки "общественного мнения", внедрения в него "конституционных начал", "демократических ценностей", "свободы и прав личности", обезличивая этим идеологическим террором массового человека, делая его рабом чужой воли, враждебной интересам данного государства, данного народа. И поразительно, как "лжедух" (слово из стихотворения К. Аксакова) может до такой степени прельстить "общественное мнение", что оно принимает его даже в свой духовный пантеон как некую святыню. Ведь тот же М. М. Ковалевский, главный масон в России - разрушитель ее государственности, традиционных основ, похоронен (в 1916 году) не где-нибудь, а в самой Александро-Невской Лавре, некрополе выдающихся русских людей, с такой либеральной надписью: "Историку и учителю права, борцу за свободу, равенство и прогресс". И ныне здесь же пристроились такие "демократы"-русофобы, как Собчак, Старовойтова, успокоившася, наконец, от своей неугомонной мысли о расчленении России на десятки государств.

* * *

Великой ложью нашего времени называл К. П. Победоносцев либерально-демократическую казуистику, рассчитанную на оболванивание масс, на вытравливание в них религиозно-гражданского начала, на превращение их в легко управляемое рабское стадо*. Фигура колоссальная, поистине столп русского религиозного, национально-государственного противостояния западному либерализму, "нигилятине" (Достоевский) в самой России, Победоносцев воплощал в своей личности то нравственно несокрушимое, что сам называл прямотою русского человека. В письме Александру III он писал о поэте В. А. Жуковском: "Кажется, для покойного Государя и для всей России было бы неоценимым благом присутствие - только присутствие - человека с такою душою, с прямым и ясным взглядом русского человека на дела и на людей. С Жуковским - и может быть, с ним только одним - покойный Государь в состоянии был бы говорить прямо..."

О "прямых стезях" говорится в Библии (Ис. 40, 3). Но они неведомы тем, о ком Христос сказал: "Ваш отец дьявол" (Ин. 8, 44). Есть одна особенность в средствах выражения "либеральной мысли", не ставшая предметом пристального внимания читателя, но которая (эта особенность) обнаруживает самую суть дела и которую можно назвать "стилистической дьяволиадой". Ну вот хотя бы первый попавшийся на глаза пример из текущей периодики.

"Я благодарен судьбе, что мне пришлось непосредственно заниматься такой деликатной проблемой, как религиозное возрождение". Помнится, немалое удивление в литературных кругах вызвало известие, что этот член Политбюро совершил вояж в Оптину пустынь. С чего бы это? Пещерный атеист, и вдруг это "хождение". Ныне мы узнаем (из этой же статьи) о побудительном мотиве данной вылазки. Оказывается, новоявленному игумену из ЦК надо было в своих целях прибрать к рукам духовенство, подкупив его передачей Церкви "конфессиональной собственности". Но как все и всегда в "этой стране", "инициатива" религиозного возродителя завязла в российской косности, на этот раз церковной. "Немало священников на местах оказались просто жуликами, разворовывающими церковное имущество, - жалуется он, - Богословская теория и практика как бы застыли, не желая поступиться даже теми догматами, которые явно пришли в противоречие с жизнью". Церковь должна "поступиться догматами", что означает - отказаться от христианства, Православия. Вот что стояло за фразеологией о "религиозном возрождении", о "возрождении нравственности, духовности".

Здешним доморощенным умельцам фразерства хотелось бы посоветовать пройти курс выучки у такого истинного классика либерального стиля, как У. Черчилль (кстати, превосходного литератора, отмеченного Нобелевской премией 1953 года по литературе). Вот где высочайшее мастерство стилистического лицедейства, почти гипнотического, "облагораживания" даже чудовищного политического цинизма. В своих мемуарах Черчилль рассказывает об американской атомной бомбардировке японских городов, на что он дал "принципиальное согласие" как премьер союзной державы. "Я сразу же подумал о том, что японский народ, храбростью которого я всегда восхищался, сможет усмотреть в появлении этого почти сверхъестественного оружия оправдание, которое спасет его честь и освободит его от обязательства погибнуть до последнего солдата". Сколько здесь "цивилизованного" лицемерия, какое изощренное лавирование, лицедейство "гуманной" мысли, как будто речь идет о добром воспитательном уроке от "появления" (вроде бы и неприменения) "сверхъестественного оружия", "спасительного" для чести и самого существования народа, намеченного для адского опыта. "Внезапно у нас появилась возможность милосердного прекращения бойни на Востоке и гораздо более отрадные перспективы в Европе". "Милосердной" называется атомная бомбардировка, в огне которой погибли сотни тысяч людей и в результате которой до сих пор многие страдают и умирают от облучения. Известно, что такие же атомные удары предназначались и для городов нашей страны, и возможно, что они были бы осуществлены "ради спасения чести русского народа", но помешало создание Советским Союзом своей атомной бомбы. Нетрудно представить, что ядерная агрессия выдавалась бы также за "акт милосердия" во имя спасения человечества от "империи зла". Насколько же сами США были "империей добра", свидетельствуют приводимые "Независимой газетой" (сентябрь 1997 года) бесчисленные, в течение десятилетий, начиная с начала пятидесятых годов, факты наглого вторжения американских самолетов в пределы нашего государства. Собственно, со стороны Америки против нас всегда шла не только "холодная", но и "горячая война" (которой и теперь она угрожает, которую развязывает против "непокорных"). На лживом языке демократии это называется "санкциями против диктаторского режима", против "нарушения прав человека", "демократических свобод" и т. д.

В августовском перевороте 1991 года в разрушении Советского государства, как известно, действовали совместно внутренняя "пятая колонна" со спецслужбами США. И установившийся "демократический" режим в растерзанной России облекся в такие "стилевые формы самовыражения", когда "цивилизованное" слово становится личиной обратного, агрессивного смысла. Кто ныне из мыслящих русских не вздрогнет от омерзения при слове "реформатор", всегда до того звучавшем в русском языке столь благозвучно, уводившем в глубину родной русской истории с ее великими реформами. Сегодня взрываются не только все составляющие государства (от экономики, армии до культуры), но и сам русский язык с его традиционными понятиями. Кто не знает, что такое эти нынешние "реформы", уничтожающие государство, народ! За этими "реформами" стоит свора остервенелых врагов России, каких наша история еще не знала. И для этой нечисти слово "реформа" - вроде уголовной статьи, с помощью которой они расправляются со своими противниками. Все, кто против их "реформ", - клеймятся как тоталитаристы, сталинисты, шовинисты, красно-коричневые, черносотенцы, враги демократии, "цивилизованного мира" и т. д.

Бывший "мэр" Москвы Гавриил Попов прославился своим вкладом в "науку об экономике", тем, что в одной из своих "концептуальных" статей начала девяностых годов предлагал узаконить взятку должностным лицам "в силу специфики условий, в которых эти реформы проводятся". И вот этот теоретик и в еще большей степени практик взяточничества взялся защищать своего друга Собчака, тоже бывшего "мэра" петербургского, привлеченного к уголовной ответственности за коррупцию. Казуистика хода мыслей Гавриила Попова (нынешнего председателя "Российского движения демократических реформ") столь изощренна, что она может стать прямо-таки вдохновляющим незаменимым образчиком перевертывания с ног на голову любого уголовного дела. Вот эта кривая "доводов" (дается по отчету в "Независимой газете" от 9 октября 1997 года): "демонстративный наезд" правоохранительных органов на Собчака после его встречи с президентом Франции Шираком "не может не оскорбить французского президента". Это же и неуважение к "президенту российскому", поскольку "темные силы", организовавшие сей "наезд", желают представить дело так, "что Ельцин не владеет ситуацией (иначе он посоветовал бы Шираку не устраивать встречу)". Естественно, "темные силы" ("враги реформ") появляются в глазах "демократических" главарей всякий раз, когда им нужно отбиваться от разоблачений. И этот заключительный "ход": "...Всякая административная работа в России неизбежно связана с гигантским количеством проступков и нарушений..." Ну какой же может быть разговор об административных нарушениях, злоупотреблениях, преступлениях и т. д.! Это не Европа, а Россия, где все это в "гигантском количестве" было, есть и будет. Такова "диалектика" оправдательной речи одного государственного уголовника в защиту своего подельника.

Впрочем, спектр доводов господ "демократов" в свою пользу и в интересах своих собратьев чрезвычайно богат, и мне, признаться, больше по душе употребляемые ими при этом художественные краски, достойные почитаться вкладом в образную копилку великой русской литературы. Как-то в телепередаче "Времечко" (есть у них еще "Сегоднячко"!) очередная беседа волосатого ведущего с говоруном из них же была вдруг прервана телефонным вопросом как бы к умилению обоих: "Почему девяносто процентов вождей большевистских и нынешних демократических составляют евреи?" Ведущий, как будто заранее ожидавший этого вопроса, с ходу вцепился в "жареное": "В чем причина здешнего антисемитизма?" Его собеседник Егор Яковлев, до "перестройки" сделавший карьеру на "лениниане", а затем ярый "демократ", главный редактор "Московских новостей", а ныне "Общей газеты", при слове "антисемитизм" заметно воспрянул духом, но не ограничился банальным залпом по "черносотенцам", "фашистам", "шовинистам", а выдал нечто художественное: "У меня в "Московских новостях" девяносто процентов работали не знаю кто такие, я в их штаны не заглядывал"*.

Русский язык в своей истории испытал не одно иноязычное нашествие, перемолол их, но нынешняя "демократическая" языковая агрессия - это нечто невиданное. В знаменитых словах Тургенева о русском языке нам больше помнится "великий, могучий, свободный", как-то меньше в памяти остается "правдивый". А ведь в этом определении, пожалуй, главная особенность нашего языка, роднящая его со Словом, Логосом. Ныне происходит небывалое в русском языке - разрушение этического содержания слова, извращение его прямого смысла, подмена понятий Массовый читатель обычно скользит по "демократическим" словосочетаниям, не вдумываясь в их значение. Но вот, например, "Выбор России" - оголтелая местечковая группа из гайдаров-чубайсов, патологических ненавистников России, выдает свою диверсию против нее за выбор самой России! Появились слова-"оборотни", лексика с характерным этническим смещением. Криминальный разгул за рубежом выходцев из России, преимущественно евреев, обогатившихся на российских "реформах", покрывается словами "русская мафия". И все процветающее ворье именуется "новыми русскими". Судебную статью сделали эти "языкотворцы" из слова "покаяние", требуя от русского народа ответа за мнимые преступления "тюрьмы народов" и вовсе не желая лично каяться за палачество своих дедов - троцкистских "пламенных революционеров" - и за нынешние злодеяния своих соплеменников-"реформаторов". Нельзя не удивляться поистине цирковым номерам с этим "покаянием". Так, в одной из вечерних телепередач 6 ноября 1997 года некий политолог смысл покаяния выразил так: русскому человеку должно быть стыдно, когда он видит, как хорошо живут в Европе, как там благоденствуют, почему этого нет у нас? Стыдиться, стыдиться надо, а значит, и каяться за эту махровую отсталость!!

Зловещим смыслом наполняются слова, преподносимые в виде некого благодеяния: "выдача зарплаты". Уж не говоря о том, что "экономическим законом" нового режима стал рабский труд, невыплата зарплаты в течение полугода - года, информационный бум вокруг намечающейся "выдачи зарплаты учителям, врачам" таит в себе чудовищное деяние. Как при Ленине угроза голодной смерти была средством закабаления народа, так ныне орудием этого закабаления стала "выдача зарплаты" за счет разграбления, почти даровой распродажи народной собственности, наработанной многими поколениями. "Молодые реформаторы", спекулируя на необходимости найти деньги для "выдачи зарплаты", выставляют на торги, "аукционы" последние остатки в основном уже разграбленных богатств народного хозяйства, передают их за бесценок в руки антинациональных финансовых воротил. Каковы последствия этой распродажи - видно на примере хотя бы норильского комбината "Никель". Скупивший тридцать восемь процентов акций ОНЭКСИМ-банк получает четыре миллиарда долларов прибыли в год, не производя никакого технологического обновления производства. Для нормальной жизни населения Норильска достаточно двести пятьдесят миллионов долларов в год, но новые хозяева, выкачивая колоссальную прибыль, не выделяют из нее ни доллара для нужд оказавшихся в беде людей. Из 130 тысяч работавших на комбинате уволены пятьдесят тысяч, которые обречены с семьями на голодную смерть, так как уехать отсюда у них нет возможности - один билет до Центральной России стоит один миллион восемьсот тысяч рублей.

Обо всем этом было рассказано в телепрограмме "Время" (18 октября 1997 года). Сама передача эта стала возможной потому, что столкнулись интересы банкиров, и телеведущий рьяно старался угодить своему хозяину, владельцу телеканала, разоблачая его конкурента -другого банкира, победившего на торгах. Вот подноготная вроде бы обнадеживающих слов: "выплата зарплаты".

Не правдивый русский язык, о котором говорил Тургенев, а язык лживый, двуличный, затмевающий, фальсифицирующий истину - основа либеральной лексики. К сожалению, даже и пишущая патриотическая братия принимает как данность навязываемую "демократами" лексику, тем самым закрепляя ее в сознании читающей массы, примиряя с нею. Но здесь не может быть никакого примиренья, так как за словами, даже за их оттенками, стоят слишком серьезные вещи. Где-то в самом начале девяностых годов в "Литературной России" (при главном редакторе Эрнсте Ивановиче Сафонове) была напечатана моя заметка по поводу одной вроде бы ничтожной редакционной правки моего текста в этой газете: были сняты кавычки в слове "мэр" (о Собчаке). В этой заметке я пояснил, что все эти "мэры", "мэрии", "префекты", "супрефекты", "префектуры", "муниципалитеты" могут восприниматься нами только в кавычках, что они никогда не приживутся у нас в силу исторической и даже языковой отторгаемости от них русской жизни, что навязывание "демократами" народу этого нового административного словаря напоминает всякого рода гауляйтеров времен немецкой оккупации. Но заморочивание голов идет порой небезуспешно. Приведу забавную сценку, свидетелем которой я был недавно, находясь в доме отдыха в Карачарове Тверской области. Около автобусной остановки на лавочке сидит женщина, другая, стоящая рядом, рассказывает ей о своем деле (видимо, об оформлении убогой собственности, земельного участка): "Капютор обманул, целый год ничего не добилась, вчера ходила в Белый дом".

- И в Твери есть Белый дом? - спрашиваю я ее.

Та молчит. Сидящая на скамейке молодая женщина улыбается.

- Белый дом в Карачарове.

- Белый дом один, в Америке, - решился я на местную проповедь. - Америка наш враг, и называть учреждение в нашей стране Белым домом - все равно что называть имперской канцелярией, если бы в войне победили немцы.

Старуха глядит, занятая своими мыслями, а молодая женщина, здешняя жительница, уточняет, что этот дом - бывший райком, в самом деле белый, из белого кирпича. Но называть его "Белым домом" стали только в последнее время.

Какой спрос, однако, с бабушек, если сама писательская братия в своем патриотическом задоре пишет Белый дом без кавычек, тем самым способствуя утверждению вроде бы ненавистной ей американизации. "Со словом надо обращаться честно" (Гоголь). Если слово - наше орудие, то его надо держать в чистоте, ибо даже песчинка может стать причиной словесного затора и лишить слова действенности. И может ведь каждый своими средствами блокировать те словесные формулы, которые представляют собою опорные пункты режима. Здесь ничего не остается незамеченным. Я заметил, например, что Вл. Гусев слово "президент" (в отношении Ельцина) всегда ставит в кавычки, что и понятно после растоптанной им Конституции и расстрела Дома Советов 4 октября 1993 года (признаюсь, я никогда не писал "президент Ельцин", а просто Ельцин). С удовольствием прочитал в перечне масонов об А. Козыреве: "Министр иностранных дел администрации режима Ельцина" (журнал "Кубань", № 1, 1997). Вот именно - министр ельцинского режима, а не России. Но тут же автор срывается, называя такого же проамериканиста "радикал-либерала" В. Лукина "бывшим послом России в США". Для меня незабываемо, что значил Кремль для нас, особенно после войны, - ассоциировался он в нашем сознании со Сталиным. Когда мы читали цитаты из иностранной печати: "Кремль принял решение", "Кремль ответил согласием", "Кремль отвергает..." и т. д., - то за Кремлем стояла колоссальная фигура Сталина, его государственная воля, и поистине ветром великой эпохи веяло от древних кремлевских стен. И обезьяньим фарсом несет от нынешнего "Кремля" ("В Кремле готовится...", "Кремль начал еще одну радикальную административную реформу..." и прочее), в котором окопалось политическое отребье, не способное ни на какое государственное дело, хотя и весьма верткое в организации всяких "хануков" и антирусских "указов". Очистится, конечно, Кремль со временем от этой нечисти, но зависеть это во многом будет и от того, насколько люди начнут разбираться в том, какой подлинный смысл стоит за словом. Зрячим человек может стать, только освободясь от магии либерального слова.

* * *

Одним из видов литературного стиля можно назвать так называемый "интеллигентный стиль". Стоит напомнить, что предельным выражением "интеллигентности" как высшего качества человеческой личности стали знаменитые (постоянно повторяемые в печати и по телевидению) слова академика Д. Лихачева о том, что можно имитировать все, казаться кем угодно: добрым, умным, щедрым, отзывчивым, нельзя подделаться только под интеллигентность. Отпечаток интеллигентского избранничества лежит на книге Д. Лихачева "Письма о добром", переиздаваемой повсеместно (от Японии до нашей Пензы, где она была выпущена Департаментом культуры в 1996 году, из нее и даются здесь цитаты). Перед нами коллекция поучений, наставлений на самые разнообразные житейские и культурные темы - начиная от правил поведения в обществе, общения с людьми, умения одеваться до способности человека "понимать искусство", "человеческое в искусстве", ценить "русскую природу", "природу других стран", "культуру в природе", памятники культуры, сознавать пользу путешествий, уметь замечать красивые пейзажи и т. д. и т. д. Автор предостерегает читателей (юных и взрослых) от таких пороков, как зависть, жадность, карьеризм. Советует, "когда следует обижаться", как овладевать "искусством ошибаться" (все это названия главок), способами "быть счастливым", "повышать уровень счастья всего человечества, в конце концов". Но, конечно, главное - "человек должен быть интеллигентен" (название главки). "Интеллигентность" не сходит со страниц книги, для автора это эталон всех ценностей в жизни. В том числе - и языковых, стилистических. В книге есть главки: "Как говорить", "Как писать". Академика шокирует "грубость", "неинтеллигентность" языка, "в языке сказывается интеллигентность человека". Но в том-то и заключается жизнь языка (а не его нормативность), что грубость иногда куда более выразительна и содержательна, чем интеллигентское чистоплюйство. Известная Дмитрию Сергеевичу Лихачеву его землячка ленинградка Ольга Берггольц, поэтесса, выдала в свое время такую (памятную в литературных кругах) фразу о любовной лирике Степана Щипачева: "диэтические яйца". Грубовато, конечно, но довольно метко. И в "интеллигентности" лихачевского языка слишком много уж "правильности", жеманства, некой театральности ("находите для себя правильные решения жить по-доброму, а я помашу вам вслед").

Любопытны лихачевские рекомендации психологического порядка. Так, например, он пишет: "Когда-то считалось неприличным показывать всем своим видом, что с вами произошло несчастье, что у вас горе. Надо было и в горе сохранять достоинство, быть ровным со всеми, не погружаться в себя и оставаться по возможности приветливым и даже веселым. Это большое и настоящее искусство". Все это напомнило мне одно место из воспоминаний С. Т. Аксакова "Встречи с мартинистами". Сергей Тимофеевич рассказывает, как известный масон Лабзин (издатель "Сионского вестника") на одном из домашних спектаклей требовал быть веселым от молодого актера, который только что получил письмо о смерти отца. Несчастный попробовал было сказать, что он не в состоянии теперь читать монолог любовника, что он "не в духе", на что Лабзин с презрением ответил: "Ну что тут за духи! Прочтите!" Он не отпустил его с ужина, когда тот хотел отпроситься, заставлял его громко петь, стуча рукояткой столового ножа по столу. Этот урок "искусства" быть веселым при любом душевном состоянии оставил тягчайший след в памяти Аксакова.

Впрочем, несколько слов о некоторых особенностях стилистики вроде бы случайно оказавшихся рядом авторов. Речь идет о неких геометрических, математических измерениях духовных, этических вещей. Вот характерная для Лабзина фраза: "Премудрость Божия обрела единственный способ к разрешению трудности в поднятии павшего. Явилась существовавшая всегда умственно между сими двумя линиями ипотенуза, произвела свой квадрат и заключила в оном полное действие и правосудия, и любви Божеской". Дмитрий Сергеевич обходится без этой уловки мерить "премудрость Божию" линиями, ипотенузами, квадратами и прочим, он более аналитичен, материалистически въедлив, желая избавить нас от порока, например, от обиды. "Если решили все же обидеться, то прежде произведите некое математическое действие - вычитание, деление и пр. Допустим, вас оскорбили за то, в чем вы только отчасти виноваты. Вычитайте из вашего чувства обиды все, что к вам не относится. Допустим, что вас обидели из побуждений благородных, - произведите деление вашего чувства на побуждения благородные, вызвавшие оскорбительное замечание, и тогда, произведя в уме некую нужную математическую операцию, вы сможете ответить на обиду с большим достоинством, которое будет тем благороднее, чем меньше значения вы придаете обиде. До известных пределов, конечно".

Из ключевых тезисов мировоззрения академика Лихачева выпишем следующее: "Природа создавала человека много миллионов лет, пока не создала, и вот эту творческую, созидательную деятельность природы нужно, я думаю, уважать, нужно прожить жизнь с достоинством, и прожить так, чтобы природа, работавшая над нашим созданием, не была обижена". Лихачев всю жизнь занимался изучением древнерусской литературы, проникнутой, как известно, глубочайшим религиозным духом, и надо быть поистине "интеллигентом", чтобы, несмотря на этот опыт, держаться до сих пор "научного уровня" журнала 20-х годов "Безбожник" в вопросе происхождения человека ("природа создавала человека много миллионов лет").

Академик пытается играть роль эдакого древнерусского летописца ("добру и злу внимающего равнодушно"). Но как совместить с этим свою подпись под коллективным письмом "демократов"-экстремистов Ельцину, одобрявших расстрел 4 октября 1993 года? И теперь эта невинно пролитая кровь как бы дымится между строчками всего того "доброго", о чем разглагольствует Лихачев. В тех же "Письмах о добре" до жути переиначивается значение благородных слов, понятий, когда читатель знает, что за ними стоит сообщник палачей. Вот этот набор поучений: "Самая большая ценность в мире - жизнь: чужая, своя"; "Надо прожить жизнь с достоинством, чтобы не стыдно было вспоминать"; "Нравственности в высшей степени свойственно чувство сострадания"; "В сострадании есть сознание своего единства с человечеством и миром... Именно поэтому забытое понятие сострадания требует своего полного возрождения и развития"; "В Библии сказано: "Чти отца своего и матерь свою, и долголетен будешь на земле". Это относится и к целому народу, и к отдельному человеку"; "В своих "письмах" я тоже рекомендую несомненные правила "ездить на велосипеде" - жить честно, по правде"; "В жизни ценнее всего доброта"; "Счастья достигает тот, кто стремится сделать счастливыми других"; "Человек должен быть интеллигентен!.. Ибо интеллигентность равна нравственному здоровью" и т. д. и т. п. Автор многократно повторяет, что главное для человека - быть интеллигентным, что это единственно неподдельное его качество, и вот обнаруживается, чего стоит на самом деле эта интеллигентность, эта личина, или, по Далю, "накладная рожа" благопристойности, которую, конечно, легче напялить на себя, нежели следовать добру истинному, христианскому. "По плодам их узнаете их". Как по "плодам" узнаем мы родоначальников так называемого гуманизма, деятелей Возрождения, провозгласивших автономность, самодостаточность человеческой личности, оказавшейся (без соотнесенности с абсолютными религиозными ценностями) жертвой морального разложения или же трагического тупика, о чем так живописно рассказал философ А. Лосев в своей книге "Эстетика Возрождения".

Но сегодняшние гуманисты не чувствуют себя в тупике, они самонадеянно поучают публику "как жить", не следя за тем, насколько "адекватны" эти поучения их собственному поведению. В свое время, кажется, в конце шестидесятых годов, в "застойную жизнь советских людей" ворвался хлесткий лозунг Солженицына "Жить не по лжи!" (коим бомбардировали бедных наших обывателей всякие "голоса Америки", "свободы", "би-би-си" и прочие зарубежные радиостанции). И, оказавшись за границей, этот оракул и оттуда поучал нас, как "жить не по лжи", сам лично прекрасно уживаясь со лживой американской демократией, гордясь тем, что президент Рейган ссылался на него в своей клевете на "империю зла". Не смея пикнуть против темных сил "мирового порядка", против сионизма, он требовал такого же "благоразумия" и от бывших своих соотечественников, которые обращались к нему за поддержкой, с просьбой сделать достоянием тамошней гласности разгул русофобии в России. В страшное время на рубеже восьмидесятых - девяностых годов, когда чума "демократии", неистовствуя в Москве, расползалась по всей русской земле, когда разрушители государства уже не скрывали своих агентурных связей с Америкой, -что делал в то решающее для судьбы России время "вермонтский отшельник"? Он выжидал, пока Россию не поразил августовский переворот 1991 года, исторгший из суперстрадальческой души изгнанника дичайший вопль восторга ("Ура Преображенской революции!"). А вскоре этот благополучный мученик одобрил расстрел 4 октября 1993 года, расценив его как закономерное следствие большевистского прошлого - оказывается, виноваты не расстрельщики, не Ельцин, не захватившие власть "демократы", а некие "прошлые большевики" - опять-таки уловка той самой либеральной стилистики, о которой речь шла выше. Эти господа готовы вывести "гуманизм" из любого злодеяния, оправдать его самыми изощренными средствами (как в данном случае - кровавая расправа 4 октября диктовалась якобы борьбой против "большевистской тирании", "коммунистического наследия" и т. д.). Надо ли говорить, что человек с таким казуистическим мышлением не может быть художником, как бы не аттестовывал себя оным сам Солженицын.

Да он и здесь, обустроившись в России, все продолжает катить свою историческую колымагу, упиваясь по радио, под звон колокольчика, собственным чтением своей "эпопеи" о Феврале семнадцатого года. Кому нужен этот Февраль со всеми его гучковыми, маклаковыми, милюковыми и прочими тенями, когда Россия оказалась под пятой нового Февраля, терзаемая, распинаемая уже не тенями, а реальными врагами России. Однако об этом новом Феврале и помалкивает учитель "жить не по лжи", не называет поименно ни одного из главарей нынешнего режима, виновных в уничтожении России.

И это не случайно. Не раз восхищался Солженицын "героическим чеченским народом", в последнем своем телевыступлении на эту тему самодовольно напомнил, что именно он в недавнем прошлом требовал предоставления чеченцам полной свободы, независимости. Теперь очередь за другими областями России? Уж не для этого ли носится он со своей затеей о "местном самоуправлении", о "земстве"? Что такое земство в настоящее время? В Воронеже вышел альманах "Воронежские письма", где опубликованы материалы, свидетельствующие о том, насколько богата русская провинция мыслящими людьми, прекрасно разбирающимися в весьма актуальных для нынешней России общественно-исторических проблемах. Есть здесь и статья молодого историка, воронежца А. Ю. Минакова "Земщина". Автор ведет речь об истории земства в России, начиная со времен Ивана Грозного (XVI век) и кончая началом XX века. Отмечается то исторически ценное, положительное, что содержала в себе земщина; не закрывая возможности в будущем попыток возродить ее созидательные элементы, автор подчеркивает мысль о той опасности, которая заключается в нынешнем навязывании стране земства. Он пишет: "...Серьезно опасаемся, что земская идея может стать козырной картой в руках демагогов, вторично в течение XX века способствовавших развалу великой державы. Известно, что резкое усиление местного самоуправления, наряду с распадом оставшихся империй и отмиранием национальных государств, соответствует планам установления проамериканского "нового мирового порядка". Даже если считать подобный вариант маловероятным, как минимум, следует опасаться, что на смену уже изрядно скомпрометировавшим себя "мэрским" затеям придет какая-нибудь очередная декорация в стиле "а ля рюс", призванная прикрывать произвол "новых русских" компрадоров". Приведем еще одно суждение автора, достойное внимания: "Начнем с того, что взятое само по себе, как некий "механизм народовластия", земство рискует стать не только декоративным и малоэффективным институтом, но и откровенно разрушительным началом". Земство в дореволюционной России было "одним из составных элементов целостной системы общественных и государственных институтов. Вырванная из этого совершенно определенного контекста и приобретшая несвойственное ей самодовлеющее значение, земщина может оказаться откровенно антигосударственным явлением".

Не следует забывать, что в прошлом (особенно в конце XIX и в начале XX века) земство использовалось либеральной оппозицией, революционными экстремистами в своих разрушительных антигосударственных целях. Большой фактический материал на этот счет содержится в книге Н. М. Пирумовой "Земское либеральное движение" (вышедшей еще в "доперестроечное" время и выдержанной в ключе марксистско-ленинской методологии). В ней приводится множество свидетельств современников о крайней политизированности земства. Д. Шаховской: "Идея политического освобождения нераздельно связывалась с самой сущностью земства и составляла его характеристическую черту". К. Головин: "Она (провинциальная интеллигенция) переполнила собой земские должности и превратила вскоре подчиненные земской управе учреждения в постоянные активные очаги революционной пропаганды". Д. Шипов (в соответствии с политической установкой либеральных земцев): "Превращение каждого земского врача, каждого фельдшера или акушерки в местного общественного деятеля". М. Петрункович: "Итак, в настоящую минуту земство должно написать на своем знамени три положения: свобода слова и печати, гарантия личности и созыв Учредительного собрания. Земские собрания требуют серьезной чистки и привлечения более живых и сильных элементов. Только при соблюдении этого последнего условия земство будет способно начать борьбу". В. Гольцев: Политические требования" (в статье "Земский собор"): "Развитие земского и городского самоуправления на основе общего избирательного права, полная свобода вероисповедания; свобода языка; предоставление Польше широкого самоуправления; постепенная отмена ограничительных мер по отношению к евреям; постепенное уменьшение постоянного войска и замена его милицией; почин международного разоружения. Вот приблизительно те реформы, которые предстоит осуществить России с созывом Земского собора".

Либеральные земцы видели в земских учреждениях не столько органы местного самоуправления, сколько школу политической выучки. Сами они действовали как заговорщики, собираясь на нелегальные сборища (П е т р о в   А. Ф. Нелегальные общеземские совещания и съезды конца семидесятых - начала восьмидесятых годов XIX века. "Вопросы истории", 1974, № 9). На первом таком нелегальном земском съезде, состоявшемся в Москве на конспиративной квартире в марте 1879 года, председательствовал известный нам М. М. Ковалевский. Секретно проходивший съезд не оставил каких-либо данных о содержании его работы.

Такова оборотная сторона земства, выставляемого ныне Солженицыным в качестве всеспасительной панацеи для России. Но есть, пожалуй, и другой смысл в этой доморощенной земщине. Судьба России зависит от происходящего в Москве, здесь центр главных событий, оказывающих решающее влияние на положение в стране. От провинции ныне мало что зависит. Опыт показывает, что "мнение народное" ничего не стоит; избранные населением "красные губернаторы" не могут выйти из-под пяты центрального режима, связанного с мировыми силами, бессильны противостоять ему в его разрушительных действиях. А ждать, когда провинция возродится через десятки лет и оттуда начнется возрождение России, ждать этого при нынешних темпах уничтожения "демократами" страны - не пустая ли мечтательность? Жестокая реальность в том, что в нынешних условиях всякая болтовня о "местном самоуправлении" является прямым пособничеством оккупантам. Возможны ли были "земства" при гитлеровской оккупации?

Сегодняшними сторонниками "третьего пути" ставится себе в особую заслугу, в особое благородство и благоразумие - неучастие в сопротивлении. Эдакая независимость от крайностей левых и правых. Характерна в этом отношении программная статья "День завтрашний -день ближайший" в журнале "Москва" (1997, № 1), написанная главным редактором Л. Бородиным. Не будем останавливаться на приписывании автором абсолютной, исключительной вины самому русскому народу в той катастрофе, которая обрушилась на Россию. (Вроде: "Будто бы не народ в лице наинароднейших его представителей одобрил Беловежские соглашения. Будто бы не из народа вылупились мастера финансовых пирамид...") Надо ли спорить с автором, варьирующим парадокс К. Леонтьева, что "дух антихристов не опускался на Россию извне, но вызрел в ней..." (не обидятся ли на такой "шовинизм" потомки одного из колен израилевых, считающих, что из недр их - колена Данова - выйдет антихрист).

По словам Бородина, "православно-государственная ориентация журнала, не запятнавшая себя уступками политической конъюнктуре... в программном отношении смотрится серьезнее и основательнее курсов многих изданий...". Программа эта - в следовании третьему пути. "В политической практике мы ожидаем подлинной третьей созидательной силы, изжившей иллюзии как "правого", так и "левого" экстремизма, то есть равно пагубные пристрастия к "западничеству", с одной стороны, и "реанимированию" коммунистических прожектов - с другой". Вывод таков: "Правым сегодня видится не тот, кто надеется сопротивляться до победы, а тот, кто сумеет остановить войну, то есть некто третий, чье слово и дело так или иначе зададут центростремительную тенденцию, и на крайних флангах политического театра действий останутся тогда корысть политическая да корысть экономическая, те самые евангельские козлы, что мудрым хозяином были заблаговременно отделены от стада".

Не может ли быть так, что, пока автор ждет "завтрашнего дня" с некой (непонятно, конкретно какой) "центростремительной тенденцией", - хищники (коим нельзя сопротивляться) перережут все стадо, не только "евангельских козлов".

В своей статье "Лукавые примирители" (журнал "Штурм", 1996, № 5) я писал, как сливаются в общий хор примирителей с нынешними радикальными "реформаторами" голоса вроде бы совсем недавно разных людей - от вчерашнего знаменитого тележурналиста-патриота до бывшего крупного партократа, ныне возглавляющего не какое-либо, а "реалистическое" общественное движение. В последнее время этот хор пополняется некой "третьей силой" (от А. Лебедя, быстро забывшего, впрочем, эту "третью силу", когда поманил его к себе Ельцин, но загорланившего о ней снова, как только был вышвырнут. Ну, так вот, от А. Лебедя - до литературных теоретиков). Невольно вспоминаются слова И. В. Сталина: "Для революции требуется ведущее революционное меньшинство, но самое... энергичное меньшинство будет беспомощно, если не будет опираться на хотя бы пассивную поддержку миллионов людей". Нынешнюю криминальную революцию в России (под именем "перестройка-революция") тоже начало меньшинство, но именно пассивность большинства позволяет ей утверждаться в беспредельности своих злодеяний. Так называемая "третья сила", отвергающая борьбу, сопротивление, служит утверждению гибельного для России режима.

"Бой ведут живые!"

Недавно мне довелось услышать такой разговор. Продавщица газет в подземном тоннеле к очаковской платформе говорила покупателю:

- Пенсия у меня двести тысяч (по-нынешнему - 200 рублей. - М. Л.), как с ней прожить, а вот устроилась здесь и подрабатываю. Слава тебе, Господи! - перекрестилась она с умилением в голосе.

- Чему же вы так радуетесь? - спросил у нее купивший газету мужчина средних лет. - Вот Ельцин услышит вас и скажет: видите, как доволен народ, его морят голодом, а он доволен, теперь можно морить его до конца.

- Их надо всех из автомата перестрелять! - вскрикнула только что молившаяся пенсионерка. - Заставили всех нас мучиться!

В моих глазах и сейчас стоит эта женщина с изменившимся в один миг лицом. Я и раньше видел, какая ненависть взрывается в русских людях при имени Ельцина и его сообщников, но здесь меня поразил сам этот переход от молитвы, сердечного умиления к автомату. Сколько же, оказывается, ненависти может скопиться в самой доброй душе к тем, кто ныне хозяйничает в стране!

Но что такое это "Слава тебе, Господи!"? Для кого-то это "рабство", кто-то выводит из этого свои политические лозунги. На встрече со студентами Литературного института Г. Зюганов заявил: "Лимит на революции в стране исчерпан". Приглашенный в другой раз на встречу в том же Литинституте А. Лебедь (возможно, по наущению радзиховских-каспаровых) похвалил русский народ за "великое терпение", видя в этом "фактор стабильности" в стране. Но терпение понятно при великой цели, как это было характерно для нашего народа в годы Великой Отечественной войны. А ныне? Новой "общественной этикой" (с обратным знаком) стало публичное садистское глумление нуворишей над ограбленным народом. Они же и выставляются "героями нашего времени". Телеканал НТВ известного банкира без устали фабрикует "героев дня", эту любопытнейшую популяцию нынешней нелюди. Занятно было наблюдать, например, за таким "героем дня", как Святослав Федоров (7 июня 1997 года). Рекомендовали его как предпринимателя, политика, недавнего кандидата в президенты, офтальмолога (глазной врач). За работой его не показали, а жаль: неосведомленный телезритель подивился бы, с чего начал этот герой, прибравший к рукам (еще до всеобщей "приватизации") государственную поликлинику с богатейшим современным оборудованием. С этого "старта равных возможностей" и началось сказочное обогащение героя. Помнится, как еще лет семь-восемь тому назад с "голубого экрана" Федоров, вдруг выхватив из нагрудного кармана какую-то книжицу, воскликнул: "Вот что я оставлю внуку!" (видимо, какой-то банковский счет). Теперь уже не глазник, а плантатор оставит внуку не эту книжицу, а целые угодья, конный завод, усадьбу с казино, не говоря уже о долларовых миллионах. Недаром он, гарцуя на коне, бахвалился, что цена этой лошадки (одной из множества других на его конном заводе) - двести тысяч долларов. Объездив и обойдя владения свои, семидесятилетний глазник-предприниматель предстает в семейном кругу, вдвоем с супругой Иреной Ефимовной, именующей его "солнышком" (он ее - "лапочкой"). Сидят они за "закусоном", по словам Ирены Ефимовны, вкушая "экологически чистый продукт". Казалось бы, рай земной, радоваться бы самим и делать добро другим. Но почему столько жестокости, прорывающейся ненависти в глазах, раздражительности в голосе? Супруги возмущены, что им завидуют. И завидуют потому, что все бездельники, рабы. "Все привыкли к рабству... Депутаты Госдумы - бывшие рабы из рабской системы... Российский народ не готов к труду, он должен поменять менталитет". Итог речи "солнышка" таков: когда этот народ вымрет - тогда и исчезнет рабство, рабское отношение к труду.

Глядя на этого "героя дня", воочию видишь, что делают с человеком деньги. Он даже не замечает, как он пошл со всем своим богатством, даже смешон на своей в двести тысяч долларов коняге. Каким тленом несет от него, молодящегося старика. Наберетесь ли вы смелости лечь под скальпель этой разрекламированной звезды "самой гуманнейшей профессии" -хирурга-глазника, зная, что и в человеческом глазу таковому видится не что иное, как только доллар?

То, что происходит ныне в нашей стране, - никак не может вместиться в нормальное сознание. С ошеломляющей ясностью открылось, как плохо знали мы то общество, в котором жили, как далеки мы были от понимания "человеческой природы", не представляя себе, до каких глубин низости, нравственного извращения может дойти человек, пораженный страстью к наживе. И узнали мы на собственной шкуре, на собственной судьбе, что значит власть "финансовой олигархии", когда пять еврейских банкиров вмиг (как только был объявлен "рынок") захватили восемьдесят процентов нашей государственной, народной собственности. Добрался и до нас "ревнивый бог Израиля" - всевластие "золотого тельца", денег, во имя мирового владычества "избранного народа".

Но этим "сынам дьявола" (слова Спасителя в Евангелии от Иоанна) мало одного материального, экономического господства. Они хотят поработить наши души, истребить в них качества, данные свыше, сделать нас рабами. Мы должны четко уяснить, с кем имеем дело. Казалось бы, уму непостижимо: народ русский спас евреев от гитлеровского истребления, и что же в ответ? Одна ненависть, всепожирающая ненависть. О, тогда, в годы войны, они горланили оды русским, упивались стихами о том, как "умирали солдаты, по-русски рубаху рванув на груди" (это ли не "по-русски" сказано?). Небезызвестный Василий Гроссман в грозную зиму сорок первого написал очерк о деревенской старухе, как она встретила их, военных журналистов, накормила, уложила спать. И какие слова о "величии народной души" нашлись у автора, у того самого автора, который потом с такой злобой писал о рабстве той самой души! Перелистайте газеты, журналы последнего десятилетия (со времен "перестройки"), посмотрите, как отмечался в них День Победы, - и вас буквально захлестнет вал публичной ненависти к "русскому фашизму", "русским антисемитам" и т. д.

Ныне дети, внуки тех, кто были спасены от нацистского уничтожения, с расистским остервенением творят геноцид русского народа. Гайдары-чубайсы стали проводниками грабительских реформ с помощью "либерализации цен", "ваучеров", "приватизации", именно с этими именами связаны те неисчислимые беды и страдания, которые обрушились на наш народ, именно этими именами открывается черный список врагов России, за злодеяния которых еще придется держать ответ породившему их племени (как не раз случалось с ним еще здесь, в земной жизни).

Итак, нам агрессивно навязывают такие условия существования (вернее, вымирания), когда мы должны забыть свою историю, свою религию, все самое заветное и взять за образец "этику" двуногих хищников.

Да, такие, как федоровы, с их мертвой, вовсе не медицинской, хваткой, - процветают, но вот люди с задатками гениев - наподобие Лобачевского, Менделеева, Пирогова, - что им делать в этом "рыночном" мире, где ни в грош не ставится наука? Что делать талантам - цвету народа? Что делать самому народу, призванному к историческому творчеству, созиданию, в то время как из него хотят сделать барахольщиков, ненавидящих честный труд, чернорабочее быдло, обслуживающее колонизаторов, когда все здоровое, имеющееся в нации, не принимающее нынешней "демократии", объявляется балластом, "лишним населением", подлежащим беспощадному устранению с "исторической арены" (и эти требования заокеанских тэлботтов из мирового правительства повторяются здешними федоровыми). Что делать с духовной заразой, проникающей в социальные поры, в массовое сознание, - с тем страшным злом, которое на общественном языке именуется "американизацией"?

Не будем абсолютизировать это зло, видеть в нем нечто беспримерно апокалиптическое в истории. В ней, в истории, никогда не прекращалась борьба сил разрушительных, революционных с силами охранительными, консервативными. Не меньшее, пожалуй, нынешнего разлагающего влияния американизма имело в Европе разрушительное действие идей французской революции в конце XVIII - начале XIX века. Любопытно читать, например, "письмо из Германии" немца, напечатанное в одном из русских журналов начала XIX века. Речь идет о "перемене, которую испытала Германия от слишком тесного общения с Францией". "Какая причина сему низвержению Германии с нравственной ее высоты? Франция, Франция! - кричат все немцы, единая виновница всех наших бед". Французы - "ловкие подлипалы у немецких жен и девиц. Язык для них совсем новый, и их ласковые обольщения понравились немкам. Красотки восхищались, когда у ног их млели сии обожатели, упадали в обморок и хотели умирать. Ах! как они милы, ловки! кричали они, - как, напротив того, наши грубы, неотесанны". "При всех немецких дворах, во всех здешних домах болтали и наряжались по-французски". "Германия! Германия! Ты противоборствовала мечу всеобладавшего Рима, иго его тебе было чуждо, а теперь ты, пред скипетром французских модных торговок, преклоняешь ты свою выю... Угнетения, ухудшения и обман явились в Германию, и старинная немецкая честность сказала: прощай!"

Увы, то же самое наблюдалось в России, и, что поразительно, - сразу после победы над Наполеоном, и даже во время войны с ним. Те же самые французы, "ловкие подлипалы" у русских жен и девиц, о чем много писалось в тогдашних русских журналах, вроде следующего о военнопленных французах: "...Не бывает ни одного собрания, ни одного бала, куда бы французы преимущественно приглашены не были... Они имеют вход во все дома... Некоторые русские дворяне с ними о России рассуждают, слушают их и любуются их красноречием и даже берут их в учители к детям своим". "Благородные девицы не погнушались руку свою предложить - кому? Тем, у которых кровь свойственников или ближних, несчастным сим девицам принадлежавших, не успела еще на руках обсохнуть! Тем, от которых, может быть, вкусили тяжкую смерть отцы, братья, сродники их, друзья, не говоря уже о соотечественниках, ибо для мудрых космополитов, или обитательниц вселенной - ни сего звания, ни сей связи не существует... И после содеяния нынешними пленными в Отечестве нашем неслыханных святотатств и насилий".

"Доселе на дворян наших жаловались в безрассудной страсти подражать во всем иностранцам; ныне, и что всего удивительнее! после 1812 года, купечество наше, носившее доселе русское платье особого покроя, вдруг вздумало гнушаться столь почетным и прекрасным одеянием. . Сия часть почетного нашего купечества нарядилась, конечно, неумышленно, в платье, присвоенное ныне выходцам земли иудейской!!" "Когда перестанем мы применяться к иноземцам?.. есть такие, которые Россию почитают Америкою".

История показала, что не только высшие, образованные сословия, так называемая интеллигенция, но и народ в целом подвержен разлагающему влиянию, тому, что Достоевский называл развратом (надеясь, что народ все-таки избежит этого. Каждый сейчас может судить, оправдались ли надежды писателя).

После разрушения Советского Союза главным врагом для "мировой демократии" стало Православие в нашей стране. Об этом откровенно говорят официальные лица Америки, и это хорошо известно.

Антиправославная политика нынешнего режима (при всем показушном лобзании с иерархами) поощряет всякого рода экстремистских "реформистов" внутри церковной жизни. Стараниями "демократической" печати раздута известность священника Георгия Кочеткова, настоятеля храма Успения Божией Матери в Печатниках (Москва). В заслугу этого "реформиста" ставится его "собственный путь внутри Православия" - с отказом от уставных форм богослужения, канонической строгости при совершении Евхаристии, с "обновлением" Православия путем внесения в него элементов других, чуждых ему конфессий и т. д. Одним словом (если не говорить о чем-то сходном в прошлом, вроде секты жидовствующих в начале XV века, "обновленцах-живоцерковниках" в двадцатых годах двадцатого столетия), пред нами те заносчивые, нигилистические умствования, которые нам, литераторам, обрыдли в своей литературной среде, нестерпимой от гвалта всех этих "апрелевцев" о "демократии", "правах человека", "свободе слова" и т. д. Впрочем, и там и здесь - один и тот же национальный состав, одна и та же "паства". То главное, что ставит своей практической целью Кочетков, - это "расширение границ церковности", двигателем чего должна стать "воцерковленная интеллигенция". Затея не новая. В свое время, в семидесятых годах двадцатого столетия, небезызвестный Александр Мень проповедовал особую миссию гуманитарной интеллигенции в деле "новой евангелизации" страны (кстати, в своей книге "Бодался теленок с дубом" Александр Солженицын также говорит об особой роли в общественном пробуждении тех же самых гуманитариев, типа "Люши" Чуковской, нетерпимой, по словам самого же автора, к Православию). Читателю, мало-мальски зрячему, понятно, что это за "гуманитарная интеллигенция", долженствующая в "современном духе" "очистить" Православие, церковность от традиционализма. (Кому попадались на глаза статьи, например, диссидентки Зои Крахмальниковой, тот может представить, сколько нескрываемой злобы у таких "православных" к Русской Православной Церкви, к Патриарху.)

Но оставим все эти разглагольствования о "воцерковлении" через культуру и перейдем к событию, поразительному даже и для наших дней. Случилось это в упомянутом храме Успения Божией Матери. Службу вели Георгий Кочетков и недавно назначенный в приход второй священник Михаил Дубовицкий. И до этого были неизбежные конфликты между двумя священниками, один из которых уклонялся от уставных правил богослужения, а второй строго следовал им. На этот раз о. Михаил отказался выполнять неканонические требования настоятеля храма Кочеткова, и здесь последовало то, что мы увидели в телепрограмме "Русский дом" 1 августа 1997 года. Вышедшего из алтаря о. Михаила окружила группа "прихожан" с явно семитскими физиономиями, и началось избиение священника, громким криком звавшего на помощь. Затем последовал кадр, как избиваемого священника заталкивают в машину неотложной помощи и отправляют в психушку.

Фантастично, что все это записано на пленку "прихожанами" - "кочетковцами", видимо, для публичного, по тому же телевизору, устрашения своих противников - чего осторожничать, сегодня все в их власти, и они могут творить что угодно и безнаказанно. И страшно становится: ведь любого из нас, кто будет отстаивать чистоту Православия, могут схватить, как преступника, и засадить в психиатричку. К счастью (как стало известно из газет), о. Михаила в больнице не признали психически больным, и на следующие сутки он был выпущен.

Эта вопиющая история вынудила обычно сдержанного, даже благосклонного к "старшим братьям-иудеям" Патриарха Алексия II своим указом отстранить организатора погрома Георгия Кочеткова от обязанностей настоятеля храма. Но остается приход, "монолитный, внутренне спаянный", как его характеризует лукавая "Независимая газета" (приложение к "Независимой газете" - "НГ - Религии", № 7, 1997). Приход, не терпящий "чуждого ему по духу священника", то есть любого священника, если он не отвечает их бейтаровскому темпераменту. Ведь из этого "внутри спаянного" отряда, как пишет та же "Независимая газета", и объявился тот врач-психиатр, по специальному вызову которого был увезен в психбольницу о. Михаил.

* * *

В "Независимой газете - Наука" № 1, сентябрь 1997, говорится о физике Л. Ландау: "Из физиков XX века он на первое место ставил Эйнштейна" на втором сверхуровне из советских физиков упоминал только себя. В опубликованном здесь же в газете "Рейтинге выдающихся физиков-атомщиков XX века" на "первом высшем уровне" значатся немцы Карл Вайцзеккер и Вернер Гайзенберг (по признанию самых авторитетных физиков - физик № 1 XX века). Фамилия Л. Ландау стоит в "третьем уровне" в числе тридцати шести имен, в том числе тринадцати советских ученых. Что касается "величайшего ученого двух тысячелетий" - Эйнштейна, то этот "корифей" заключает список самого последнего, "четвертого уровня" ("до 1939 года Эйнштейн отвергал прогнозы практического использования атомной энергии").

Помнится, как в шестидесятых годах под сурдинку "физиков и лириков" муссировалась в печати фамилия Ландау как несравненного гения-физика с неземным даром сверхскоростного мышления. Певец этой особой популяции "физиков-теоретиков" Д. Гранин в своем романе "Искатели" вывел Ландау под именем Данкевича, Дана - как "просто" зовут обожающие его ученики (видимо, знающие особую миссию колена Данова). "Поспеть за ходом мысли Дана было невозможно... Дан двигался огромными прыжками". Один из его поклонников говорит о нем: "А ты знаешь, как он мыслит? Это молния"*. Известно высказывание Эйнштейна о том, что в течение двух лет, предшествовавших 1916 году, когда появилась общая теория относительности, у него в среднем возникала одна идея каждые две минуты, и каждый раз он отвергал эти идеи, заменяя их новыми. Сколько же идей провертелось в теоретической голове за эти два года... под силу справиться, пожалуй, лишь компьютеру... Впрочем, в этих немыслимых мыслительных прыжках-полетах возможны явные конфузы, что и случилось с такого же рода интеллектуалом Матиссеном в "Эфирном тракте" А. Платонова. Инженер-агроном Матиссен убежден, что одной только мыслью, одним только словом "о-р-о-си-т-ь" можно без всякого приложения сил полить капустный участок. Более того, мыслью можно обстрелять вселенную, черт знает как наколобродить в ней. Увы, мозг бедного Исаака Григорьевича не выдержал, он умирает от мозгового штурма Вселенной, хотя, по свидетельству простодушного современника, "Млечный Путь лопнул от мыслей Исаака Григорьевича". "Кроме Млечного Пути, Исаак Григорьевич навеки испортил одну звезду и совлек Солнце с Землею с их спокойного гладкого пути. От этого же, я так думаю, и какая-то планета отчего-то прилетела на Камчатские полуострова".

Любопытно, как научный революционизм соединяется в этих людях с радикализмом общественным, политическим. Тот же Ландау в 1938 году в возрасте тридцати лет был арестован как автор листовки, призывающей к свержению Сталина - "фашистского диктатора", "сталинского фашизма", к "решительной борьбе против сталинского и гитлеровского режима", против "сталинских палачей, способных только выдумывать нелепые судебные процессы о несуществующих заговорах", и т. д. Молодой ученый призывал "организовываться", "вступать в антифашистскую Рабочую партию и налаживать подпольную технику" и т. д. (Подлинность авторства Ландау в составлении этой листовки не подвергалась сомнению даже в девяностые годы, "Известия ЦК КПСС", № 3, 1991 Молодого физика, не такого уж чудака-теоретика, призывавшего "сбросить фашистскую диктатуру Сталина", - Иосиф Виссарионович нашел возможным пощадить, отдав его на поруки академику Капице (хлопотавшему за него). С учетом этой революционности физика нам понятнее будут его научные амбиции.

В литературной среде еще нагляднее, пожалуй, видна эта пузырящаяся амбициозность. Сколько было шума вокруг романа В. Гроссмана "Жизнь и судьба". Как только его не именовали: вторая "Война и мир", "роман века" и т. п. Сам Гроссман виделся исходящим из плена египетского и одновременно входящим на Олимп литературы. Я начал читать его сочинение после "Колымских рассказов" Шаламова и не мог пересилить скуку: после страшной шаламовской правды (с ее "Оставь надежду...") о лагерной жизни - какой-то интеллектуальный сиропец на "зловещую тему": два героя-умника на лагерных нарах, как за "круглым столом", нудят о тоталитаризме, правах человека, свободе, рабстве. Ради этих лозунгов, навязших в зубах, и написан роман, ныне благополучно скончавшийся. А что осталось от других смельчаков - беков, анатолиев рыбаковых и всех других? Впрочем, престарелому автору "Детей Арбата" нельзя не отдать должного в его неугомонной, не слабеющей с годами настырности в обвинении русских в антисемитизме. Старческая память, да, видимо, и вся жизнь бедолаги только и поддерживается одним этим "огоньком". Вот отрывок из его "Романа-воспоминания" ("Независимая газета", 10 июня 1997 года). В полувековой истории советской, русской литературы вылавливает он дрожащими руками всех тех, кого считает антисемитами, начиная с Ф. Панферова сороковых годов и кончая нынешними В. Астафьевым, В. Беловым, В. Распутиным. Оплевывает он, например, того же Ф. Панферова, а видно, как этот русский самородок, пусть не ахти какой писатель (во всяком случае, не хуже Рыбаковых), до небес возвышается над обличителем. Вы посмотрите, какое великодушие (а можно сказать - какая дурацкая русская черта) только что встретился с незнакомым типом, не успел узнать его, а уже готов все сделать для него. Сам Рыбаков пишет о нем: "Отстоял мне в Союзе писателей квартиру, потом и дачу в Переделкине, рекомендовал и в члены редколлегии "Октября", выдвинул роман на Сталинскую премию..." Панферов был главным редактором журнала "Октябрь", имел вес не только в Союзе писателей, но и в высших партийных инстанциях, и наш сорокалетний "начинающий автор" конечно же извлек для себя из всего этого максимум "житухи". Но если главный редактор "Октября" был с ним, что называется, "душа нараспашку", то не из таких простаков наш герой. Ночуя по приглашению Панферова на его даче, Рыбаков был начеку касательно своего портфеля с полученным гонораром: "Положил под подушку портфель с деньгами и заснул". Уж не сомневался ли гость в порядочности хозяина и его жены - писательницы, единственных, кто был в это время на даче? И не от них ли он упрятал под подушку портфель?

Но что же все-таки было причиной того, что осталось незаживающим рубцом в старческой памяти воспоминателя? А вот что. Как-то между ними зашел разговор о Волге (в связи с парфеновским романом).

"- Да, вам этого не понять.

- Кому это вам?

- Вам не понять, - повторил он, - в этой поездке я показываю читателю Волгу - нашу Волгу, великую русскую реку, дорогую каждому русскому человеку, матушку нашу Волгу, кормилицу, а вам, конечно, не понять.

- Кому это вам? - переспросил я... - Так кому это вам?

- Вам, инородцам.

- Ах, так. Мало того, что ты графоман, ты еще и антисемит".

Знакомый "мотив" - и известная почти ядерная реакция на него. В "Детях Арбата" Рыбакова есть такая сцена. Двое молодых приятелей - Саша Панкратов и Боря Соловейчик (из детей "борцов ленинской гвардии, пострадавших от сталинизма") в ссылке удостаивают вниманием старика Антона Семеновича, бывшего царского повара. За выпивкой заводят речь о его доме.

- Где он, дом-то? В Бердичеве?

Борис встал, подошел к двери, накинул крючок.

- Вы чего, ребята? - беспокойно забормотал Антон Семенович. - Я ведь в шутку.

- Последний раз шутишь, стерва, - усмехнулся Саша.

Борис навалился на Антона Семеновича, прижал голову к столу.

- Ребята, пустите, - хрипел Антон Семенович.

- Не до конца его, Боря, на мою долю оставь, - сказал Саша... - Падаль! Задумал над нами измываться! Гад! Рванина!

- Извиняйся, гад.

- Извиняюсь, - прохрипел Антон Семенович.

Борис вытолкал его за дверь, сбросил с крыльца, устало опустился на скамейку".

Бедному старику еще повезло, могло кончиться и хуже. Не такая ли нота угрозы звучит и в словах самого Рыбакова, обращенная к вчерашнему благодетелю? И за что же? За то, что тот сказал, как "дорога каждому русскому человеку Волга", и этого не понять "вам", "инородцам". И что же здесь такого криминального? Разве не то же самое могли бы сказать индусы о своем Ганге, египтяне о Ниле, немцы о Рейне и т. д.? Но главное - человек завалил "инородца" немыслимыми для того времени щедротами (публикации, повышенный гонорар, квартира, дача, членство в редколлегии, Сталинская премия) и в ответ получил пожизненную ненависть за одно безобидное, в сущности, слово. Даже и когда умирающий от рака Панферов хотел его видеть, этот "гуманист" отрубил: "Не имею желания".

О, русское простофильство и доверчивость! Добившийся все-таки встречи с "непримиримым", умирающий Панферов исповедуется перед ним: "...Вот и Анатолий пришел. Я знал, что он придет, я любил его, как брата... Большие надежды на него возлагал и сейчас возлагаю. Анатолий себя покажет..." И показал. И все же, при всей нравственной приниженности перед ничтожеством, не высится ли этот Панферов, как глыба, характером своим, самой человеческой природой над своим обличителем, у которого за душой ничего нет, кроме непомерной амбиции, интриганства, иссушающего злопамятства? Только такими "творческими возможностями" и могут блеснуть подобные писаки.

* * *

Но ведь такого же рода "деятельность" собратьев их и на других поприщах. В свое время Сталин провозгласил: "Кадры решают все!" Эти слова основывались на вере в безграничные силы народа, способного из недр своих выдвигать талантливых руководителей, знающих свое дело кадры. В докладе на Пленуме ЦК ВКП (б) 3 марта 1937 года Сталин говорил: "Можно бы назвать тысячи и десятки тысяч технически выросших большевистских руководителей, в сравнении с которыми все эти Пятаковы и Лившицы, Шестовы и Богуславские, Мураловы и Дробнисы являются пустыми болтунами и приготовишками с точки зрения технической подготовки". С ликвидацией "пятой колонны" (помимо всего прочего, поставлявший болтунов и невежд) появилась целая плеяда молодых - чуть больше тридцати лет - наркомов, блестящих организаторов промышленности, народного хозяйства, таких, как А. Н. Косыгин, Н. А. Вознесенский, Д. Ф. Устинов, В. А. Малышев и многие другие. Это было время рождения, творческого взлета выдающихся авиаконструкторов, создателей новейших образцов вооружения, военной техники, что позволило стране подготовиться к отражению вражеского нашествия. Из народной же толщи выковывались в годы Великой Отечественной войны кадры военачальников, наших известных полководцев.

И вот захватившие власть в стране "демократы", поддерживаемые мировой закулисой, уничтожают то, чем было сильно наше государство, - питающий его источник народных талантов. Молодежи из рабочих, крестьянских семей закрыт доступ к высшему образованию, ставшему привилегией нового класса грабителей. Это значит, что уже не будет того патриотического научно-культурного слоя, который создавала прежняя государственная система образования, и место его займет космополитический сброд, для которого Родина везде, где больше платят. Путь открыт не будущим Курчатовым, Королевым, Мишиным, а "гарвардским мальчикам", с их научной бездарностью, но зато с двойным-тройным гражданством, а "ненужный" героизм Юрия Гагарина вполне компенсируется рекламируемым по телевидению фиглярством в Центре подготовки космонавтов на центрифуге лоснящегося от сытости какого-нибудь госчиновника. Какое обилие "талантов" в нынешнем "российском правительстве" - и в теннис играют, и в футбол, и в сауне с девочками резвятся-соревнуются, и на центрифуге крутятся - ну, до дел ли государственных? Хотя Ельцин не нахвалится своими любимцами: "Какая умная команда работает из молодых реформаторов! Главное - умная!"* - заявил он на встрече со школьниками 1 сентября 1997 года. При словах об этих умниках всегда свирепая в распекании неугодных (вроде русских силовиков) физиономия Ельцина обливается эдаким физиологическим умилением от сознания, видимо, приобщенности к "интеллектуальной элите".

Итак, каков же выход для нас, русских, из того угла (почти резервации), куда нас загнали? Исторические параллели здесь мало чем могут помочь. После монголо-татарского вторжения, в XIII веке епископ Владимирский Серапион в проповедях своих, призывая людей к покаянию, как бы накладывал бальзам на измученные души их в условиях иноземного ига, укреплял веру, тем самым приуготовлял почву для будущего народного подвига. Но еще целое столетие отделяло проповедника от Куликовской битвы. Могут ли рассчитывать на такое отдаленное торжество нынешние проповедники? Восстанавливается храм Христа Спасителя, вступают в строй другие храмы, но не окажутся ли они в скором времени без паствы? При входе во двор Литературного института, где я работаю, висит огромное объявление: "Продажа квартир правительством Москвы". По дороге на автобусе от метро "Юго-Западная" (где я живу) до конечной остановки Очаково вы встречаетесь с приветливым предложением на громадном щите: "Продажа квартир. Мы построим вашу мечту". Здесь за короткий срок уже вырос целый район шестнадцатиэтажных домов, и нетрудно догадаться, кто в них вселился. На всех окрестных рынках - одни и те же кавказские лица, нерусская речь. Почти то же самое - в автобусах. Поэт Юрий Кузнецов рассказал мне о забавном случае, как он был ошарашен, парализован, когда, впервые приехав в Москву, увидел в автобусе негров. Ему показалось, что ими заполнен весь вагон. А приглядевшись, подсчитал: их, негров, всего четыре, а остальные, человек тридцать, русские. В сем казусе есть нечто оптимистичное, эдакий здоровый национализм - зрячесть насчет того, сколько наших, и не перебор ли не наших. Но ныне-то уже выходит наоборот: четыре наших, а "остальные, человек тридцать", - кто они? Недаром старший братец А. Чубайса выкрикивает с трибуны, что Москва - город еврейский, чеченский и т. д. И конечно же сладкоголосые зазывания "рыночной" сирены "построить вам мечту" доходят не до наших обобранных русских, а до интернациональной мафии разных калибров. И если мы не имеем денег, чтобы купить квартиру, то должны иметь что-то в голове, чтобы понимать, что происходит вокруг и какие выводы нам надо делать. Как мы реагируем, когда, например, русофобское телевидение сладострастно смакует такой "сюжет": в Грозном из окна второго этажа дома чеченка, вопя по-дикому, грозит кулаком стоящей внизу плачущей русской женщине, выброшенной из собственной квартиры. Представьте, что в Москве русская женщина выгнала из квартиры чеченку, - какой вой подняли бы "демократы". А там, в этой "Ичкерии", десятками тысяч убивают, изгоняют из домов русских, и мы не просто молчим, а не хотим даже знать об этом. Но эти "злые чеченцы" попридержали бы свои кинжалы и автоматы, если бы знали, что такое же, как у них в "Ичкерии" с русскими, будет и с чеченцами в Москве. И во всей России!

Дряблость "всепрощения", "понимания" других в ущерб себе, своим национальным интересам и губит нас.

И это безволие мы готовы оправдывать некой нашей загадочной природой, данной нам, в отличие от других, неслыханной свободой воли. Этой "внутренней свободой" некоторые объясняют и беспримерное нынешнее терпение народа: для него слишком узкая цель - противостоять, объединяться, бороться на "внешних началах" (экономических, социальных, политических, патриотических и т. д.), "русская душа живет чем-то большим". Пьер Безухов у Толстого хохочет, оказавшись в неволе: "Ха-ха, xa! ...Поймали меня, заперли меня. В плену держат меня. Кого меня? Меня? Меня - мою бессмертную душу! Ха, ха, ха! - смеялся он с выступившими на глаза слезами". Вот так и каждого из нас (как французы - Пьера) могут запереть, засадить в тюрьму, в сумасшедший дом (как о. Михаила), и что? Мы также будем хохотать от радости, что все это чепуха, вздор для нас с нашей "свободой воли", "бессмертной душой"? Пусть оно и так, но ко времени ли? Ведь ныне даже сам Патриарх Алексий II стал призывать: "Все мы должны защищать Отечество и от врагов внешних, и от врагов внутренних" ("Независимая газета", 24 февраля 1998 года).

Ныне важнее всего, пожалуй, осознание нами себя как русских, как нации, осознание не только своих слабых сторон, своих недостатков (в этом мы преуспели, как никто в мире), но и своих сильных качеств, своих достоинств. В свое время даже такой либерал, как В. Г. Короленко, после поездки в Америку писал: "И много у нас лучше. Лучше русского человека, ей-Богу, нет человека на свете". И, пожалуй, нет человека, народа сильнее. Историк Н. Костомаров, малороссиянин, не чуждый украинского национализма, писал: "...Можно уже в отдаленные времена подметить те свойства, которые вообще составляли отличительные признаки великорусской народности: сплочение сил в собственной семье, стремление к расширению своих жительств..." О "еще неслыханной в мире стойкости, живучести и силе распространения" русского народа писал Н. Н. Страхов (в книге "Борьба с Западом в русской литературе"), видя в то же время "высший интерес" его в "духовной области". Ведь мы действительно великий, самобытный народ, и не только вкладом в мировую культуру, но и своим опытом бытия - общественного, религиозного. Ведь это русский народ объединил вокруг себя сотни наций, племен в великое государство, которое враги наши оклеветали как "империю зла", но которое навсегда останется в истории прообразом человеческого братства.

С разрушением великого государства историей поставлен вопрос: на что способен русский народ без этого щита нашей национальной независимости? Насколько он жизнеспособен сам по себе, без традиционной в России самодержавной, авторитарной власти? Имея в виду именно авторитарное будущее нашего государства, сознавая временность, историческую бесперспективность на нашей земле беспощадно навязываемой нам "демократии", мы должны в это кризисное время трезво оценить свои возможности, чтобы опереться на собственные силы, которыми мы не обделены. Необходимо осознание своей принадлежности к нации особой - по своей стойкости, живучести. Другой народ, пройдя через все то, что испытали мы в XX веке, перестал бы существовать, а мы все еще ненавистный "имперский народ". Нас оккупировали, уничтожают, а мы видим не "великодушие победителей", а еще большую ненависть к нам. Значит, есть что-то в нас большее, чем наше собственное представление о себе как о потерпевших поражение.

В книге знаменитого сталинградского снайпера Василия Зайцева "За Волгой земли для нас не было" (литературная запись Ивана Падерина) есть такие слова: "Мертвые бывают в строю только на перекличках, а бой ведут живые". В строю с нами на исторических перекличках множество великих, героических имен из нашей тысячелетней истории, но не заслоняем ли мы их порою именами призрачными, даже враждебными России? Станислав Куняев в своем предисловии к заметкам Вл. Солоухина "Чаша" ("Наш современник", 1997, № 9,) справедливо пишет о неоправданной идеализации автором этих заметок "рыцарей белого движения". Зачарованный перечислением аристократических фамилий эмигрантов, похороненных на известном русском кладбище под Парижем, Вл. Солоухин как бы и не ведает, что именно эти княжеские, графские господа масонского посвящения и подготовили гибельный для России Февраль 1917 года. Все эти господа приветствовали бы, как своих собратьев, "демократов" - нынешних разрушителей России. Избави нас Боже от таких перекличек. Ведь еще в XIX веке, говоря о либералах, связанных с масонами-декабристами, Н. Греч писал: "Либералы, проповедовавшие равенство, охотно забирали под свои знамена князей и князьков всякого рода, и Трубецких, и Оболенских, и Щепиных, и Шаховских, и Голицыных, и Одоевских, и графов, и баронов. "Cela sonne bien!" - "Звон оттого хороший!" (Г р е ч Н. И. Записки моей жизни. СПб.: изд. А. С. Суворина, 1886).

Но ведь даже и наши патриоты, вдохновляя нас, не могут заменить современников. Бой ведут живые! Бой против нынешних, невиданных по изощренности и жестокости врагов России. Наше время - время жертвенного героизма. От нашей эпохи останутся в памяти потомков не шахтеры, стучащие касками об асфальт перед "Белым домом", выклянчивающие не выплаченную им за год зарплату (а затем, после надувательских обещаний "сверху", готовые по-прежнему поддерживать преступную власть). В памяти будущих поколений останутся те герои, кто встал здесь 4 октября 1993 года на защиту Родины от "демократов". На крови этих героев и зреет святое дело освобождения России.

Ныне время личных подвигов. Запомнились мне слова литератора Владимира Фомичева: "Надо кому-то начинать первым". Его, как редактора газеты "Пульс Тушина", года три тому назад привлекли к суду за "антисемитизм", я был на суде и, слушая обвинения, не мог отделаться от мысли, что его могут засадить за решетку и не выпустить живым, расправятся, как с несчастным Осташвили. К счастью, Фомичева оправдали. Он сделал то, о чем боятся пикнуть на "свободном" Западе, показал, как важно начать именно одним из первых, идя на жертву в борьбе с теми, кто породил нынешних наших угнетателей. Это и есть признак здоровой нации, какими бы малозаметными ни казались подобные поступки в беспределе насилия.

В прошлом Россия поднималась на смертный бой с врагом, вызывая у современников вполне определенное представление о целях борьбы.

"Вставай, страна моя родная!" - восклицал Хомяков, обращаясь с началом Крымской войны к Родине, призывая ее покаяться в грехах, чтобы быть достойной своего исторического, религиозного призвания перед смертельной угрозой со стороны Запада.

"Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой!" - гремело с пронизывающей трагической силой над страной, в которую вторглись гитлеровские "проклятые орды" для завоевания "жизненного пространства".

Нынешняя война в России - война невиданная в нашей истории, война с врагом, не осознанным еще в своей сущности народной массой, и потому как никогда велика роль сознательной ее части, роль истинных русских патриотов.

P. S. Получил письмо от своего университетского друга, участника Великой Отечественной войны Сергея Морозова, в котором он пишет: "Я преклоняюсь перед Христом, смиренным, поруганным и распятым на Кресте ради спасения человечества. Но у меня дух захватывает от волнения, от восторга, когда мысленно вижу Христа воинственного, опрокидывающего столы, бичом изгоняющего из храма меновщиков и всякого рода торгашей, превративших Храм Бога Живого в скотный двор. Святая Русь превращена в скотный двор..."

Журнал "Наш современник", 1998, № 4
 

ТЫСЯЧЕЛЕТНЕЕ СЛОВО
 

Русская литература - одна из древнейших литератур в Европе. Но она и самая, пожалуй, целостная в своей духовно-нравственной основе. Ее традиции, вбирая в себя самое ценное, жизнедеятельное в творчестве писателей разных столетий, эпох, стоят мощным заслоном против всего наносного, духовно чуждого, разрушительного. И комичны базарные крики нынешней "демократической" печати об "уходе со сцены великой русской литературы", о "триумфе новой литературы", поощряемой всякого рода "Букерами", "Антибукерами", "Триумфами" и прочими кормильцами окололитературных бомжей.

В основу нижеследующих статей положены беседы со студентами глазуновской Академии живописи, ваяния и зодчества.
 

Фундаментальное свойство русской литературы - то, что это литература Слова. Слова-Логоса. Тысячелетняя ее история открывается "Словом о Законе и Благодати" митрополита Илариона (XI в.). Здесь Ветхому Завету - "Закону", национально-ограниченному, замкнутому на одном еврейском народе, противопоставляется Новый Завет - "Благодать", универсальный характер христианства. Из "Повести временных лет" известно, что к князю Владимиру приходили хазарские евреи, убеждая его принять их иудейскую веру. Ответом на этот соблазн были следующие слова Владимира: "Как же вы иных учите, а сами отвергнуты Богом и рассеяны? Если бы Бог любил вас и ваш закон, не были бы вы рассеяны по чужим землям. Или и нам того же хотите?" Русский князь отверг иудейский закон, не ведая еще о его немыслимой жестокости в отношении к другим народам. В Ветхом Завете, во Второй Книге Царств (12:31) говорится о чудовищной расправе царя израильского Давида над покоренным народом: "А народ, бывший в нем (в городе), он вывел и положил их под пилы, под железные молотилки, под железные топоры, и бросил их в обжигательные печи. Так он поступил со всеми городами Аммонитскими". Поражающая нас жестокость ветхозаветных героев объясняется богословами в качестве смягчающего обстоятельства то дикостью нравов того древнего времени, то метафорическим духовным смыслом, заключенным в злодеянии, вроде того, как истреблением собственных страстей истолковываются слова псалма 136: "Блажен, кто возьмет и разобьет младенцев твоих о камень!" (ст. 9). Говоря об отличии Нового Завета от Ветхого Завета, митрополит Иларион видит величайшее благо для Руси в распространении христианского света на ней, воздает хвалу князю Владимиру, крестившему Русь.

И главным направлением древнерусской литературы становится утверждение ценностей, связанных с христианской этикой и христианским государством. В "Повести временных лет" (XII век) летописца Нестора события рассматриваются с религиозной точки зрения, повествование проникнуто чувством патриотизма, единства Руси.

Многое для понимания древнерусского характера открывает "Поучение Владимира Мономаха" (XII век). Владимир Мономах - образец целостности характера древнерусского человека при, казалось бы, несовместимых качествах: истинный христианин, пример благочестия, милосердия, попечения о людях, об "убогих" (он даже простил убийцу своего сына), вместе с тем он положил конец княжеским усобицам, при нем Киевская Русь стала могущественным государством, а его именем половцы устрашали детей в колыбели. Это был русский век "силы и отваги", древнерусским людям было свойственно религиозное понимание мужества: "Умирать побежденным значило бы поступить в рабство к победителю на том свете" (И. Забелин).

Целостность характера при религиозной основе, неразрывность слова и поведения стали в тысячелетней русской литературе принципом человеческого бытия, обретя свое концентрированное выражение в философии "целостности" славянофилов, прежде всего И. В. Киреевского. Схожие характеры, неразложимые в своих, казалось бы, противоположных качествах, перекликаются через тьму столетий. Не видим ли мы те же черты, что у Владимира Мономаха, и в великом русском полководце Суворове? Любопытно вспомнить, как русский резидент в Константинополе писал Суворову: "Один слух о бытии вашем на границах сделал и облегчение мне в делах, и великое у Порты впечатление". И этот же полководец, одно имя которого наводит страх на противную сторону, говорил: "Если вы хотите истинной славы, следуйте по стопам добродетели". Суворов, глубоко религиозный человек, учил солдат: "Сегодня молиться, завтра поститься, послезавтра - победа или смерть".

Отважный полководец, разбивший тевтонских рыцарей, отразивший натиск на Русь католического Запада, Александр Невский говорил: "Бог не в силе, но в правде" (из "Жития Александра Невского", XIII век). Эти слова - как нравственная основа мужества-раскрываются в русской литературе на протяжении столетий, начиная от "Жития Александра Невского", "Сказания о Мамаевом побоище" - до "Войны и мира" Л. Н. Толстого, где русские в Бородинском сражении одерживают, по словам писателя, нравственную победу над французами.

Уникальное, пожалуй, явление в истории европейской агиографии (жизнеописании святых) - появление на Руси "Сказания о Борисе и Глебе" (XII век) - о первых канонизированных русских святых, юных князьях Борисе и Глебе, принявших смерть от своего старшего брата Святополка Окаянного. С пронзительной силой заявила здесь о себе идея кротости, смирения, добровольного приятия мученичества во имя Христа. Из этого события, как из зерна, выросла наша многовековая история с ее трагедиями и загадками: братоубийство, нескончаемое на протяжении веков (от розни удельных князей, приведшей к монголо-татарскому завоеванию Руси, от Смутного времени, церковного раскола - до гражданской войны 1917-1920 годов). Не отсюда ли и покорность, терпение народа? Но есть и некая религиозная тайна в этом смирении, жертвенности (образы страстотерпцев Бориса и Глеба в одном из сказаний являются воинам Александра Невского, вдохновляя их в сражении с врагом).

При идеале смирения древнерусскому человеку в то же время свойственно развитое чувство внутреннего достоинства, различения ценностей истинных и мнимых в человеке. Автор "Моления Даниила Заточника" (начало XIII века) обращается к своему господину: "Не смотри на внешность мою, но посмотри, каков я внутри... Ибо нищий мудрый - что золото в грязном сосуде, а богатый разодетый да глупый - что шелковая подушка, соломой набитая". И уже спустя шесть столетий, в XIX веке, славянофил К. Аксаков в своих "Опытах синонимов. Публика - народ", противопоставляя "публику" (представителей высшего сословия) - народу, скажет: "И в публике есть золото и грязь, и в народе есть золото и грязь, но в публике грязь в золоте, в народе - золото в грязи".

В величайшем поэтическом творении "Слове о полку Игореве" (XII век), повествующем о неудачном походе на половцев князя Новгорода Северского Игоря Святославича, патриотическое чувство безвестного автора слито с горечью сознания губительности для Руси княжеских усобиц, со страстным призывом к единству русских земель. Образ Ярославны как бы предваряет нравственно цельный тип русской женщины в нашей литературе - Феврония в "Повести о Петре и Февронии" (конец XV века), Ульяния Осорьина в "Повести об Иулиании Осорьиной", написанной ее сыном в начале XVII века, Марковна в "Житии протопопа Аввакума", Татьяна в "Евгении Онегине" Пушкина, Лиза в "Дворянском гнезде" Тургенева и т. д.

Созданное незадолго до нашествия татар "Слово о полку Игореве" было как бы предупреждением о величайшей опасности для Руси княжеской розни. И беда пришла: раздробленная Русь оказалась под монголо-татарским игом. Но как говорит историк В. О. Ключевский (в своей речи "Значение преподобного Сергия для русского народа и государства"): "Одним из отличительных признаков великого народа служит его способность подниматься на ноги после падения. Как бы ни было тяжко его унижение, но пробьет урочный час, он соберет свои растерянные нравственные силы и воплотит их в одном человеке или в нескольких великих людях, которые и выведут его на покинутую им временно историческую дорогу". Таким человеком, который вдохнул в русское общество "чувство нравственной бодрости, духовной крепости", и был Сергий Радонежский. Он, по словам историка, "поднял упавший дух родного народа, пробудил в нем доверие к себе, к своим силам, вдохнул веру в свое будущее". И он же благословил князя Дмитрия Донского на подвиг перед Куликовской битвой. В "Житии Сергия Радонежского" Епифания Премудрого (XV век) образ преподобного Сергия неотделим от Святой Троицы. Еще до появления его на свет было знамение, означавшее, что "будет ребенок учеником Святой Троицы". "И не только сам будет веровать благочестиво, но и других многих соберет и научит веровать в Святую Троицу". Во имя Святой Троицы была освящена юным Варфоломеем (будущим Сергием) срубленная им небольшая церковка в чаще леса. Став по воле Божией игуменом монастыря, Сергий, "наставляя братию, немногие речи говорил. Но гораздо больше пример подавал братии своими делами". Обретая силы в безграничном источнике любви - в Живоначальной Троице, Сергий вносил мир и согласие не только в жизнь, в души монашеской братии, но и в мирское общество. Он примирял враждующих князей, под его влиянием удельные князья объединились перед Куликовской битвой вокруг Дмитрия Донского.

К словам историка о способности народа "подниматься на ноги после падения" можно добавить и то, что христианский свет никогда не угасал в лучших русских людях. Святостью супружеской жизни в миру отмечена "Повесть о Петре и Февронии". В образе Февронии, рязанской крестьянки, ставшей женой муромского князя Петра, прославляется сила, красота все преодолевающей женской любви, ее бессмертие. Повесть эта оказала большое влияние на формирование легенды о граде Китеже, широко распространенной среди старообрядцев (град Китеж при нашествии татар, скрываясь от них, опускается на дно озера, продолжая чудесное существование до лучших времен). Любопытен записанный писателем Ю. Олешей рассказ о немецком офицере, который, услышав в России во время войны легенду о Китеже, пришел в смятение, не веря, что такой красоты легенду мог сотворить народ "низшей расы".

Яркое представление о духовном мире русского человека, оказавшегося на чужбине, дает "Хожение за три моря" Афанасия Никитина (вторая половина XV века). Очутившись после всех злоключений в Индии, тверской купец Афанасий Никитин живо всматривается в новую для него чужеземную жизнь, в быт, нравы, обычаи местных жителей, в их религиозные обряды и т. д. Поразительна поистине художническая зоркость автора, например, в описании выезда молодого султана в день мусульманского праздника (невольно приходит на память такая же удивительная выразительность во "Фрегате "Паллада"" И. А. Гончарова, когда подробно описывается японская церемониальность в сцене приема русских путешественников нагасакским губернатором). Черта характерно русская, свидетельствующая об универсальности русского мировосприятия.

Находясь вдалеке от своей родной земли, среди индусов и "бесерменов" (мусульман), Афанасий Никитин постоянно думает о ней, "печалится по вере христианской". Когда его ограбили в устье Волги, пропали церковные книги, а сам он потерял черед праздников христианских. "А когда Пасха, праздник воскресения Христова, не знаю: по приметам гадаю - наступает Пасха раньше бесерменского байрама на девять или десять дней". "И молился я Христу Вседержителю, Кто сотворил небо и землю, а иного Бога именем не призывал". "Уже прошло четыре Пасхи, как я в бесерменской земле, а христианства я не оставил".

Русский и православный - синонимы (так же, как, по словам Ф. М. Достоевского, синонимы - язык и народ). Церковь учит свою паству бдительности в распознавании врагов "внешних" и "внутренних". Внешним врагом, грозившим с помощью военной силы уничтожить православную Русь, окатоличить ее, были псы-рыцари, разгромленные Александром Невским. В конце XV века появился еще более опасный для Православия враг - враг внутренний, грозивший изнутри разложить Православие, заменить его человеконенавистнической иудейской верой. Это были жидовствующие (или, как их еще называют, - иудействующие).

Растлевающее влияние оказывала эта секта и на нравы, мораль общества. В 6-м томе "Памятников литературы Древней Руси" (конец XV - первая половина XVI веков) отмечается, что "вопрос о содомии (гомосексуализме)... особенно остро встал во времена Филофея, когда ересь жидовствующих распространила этот порок и среди светских лиц (у еретиков, по предположениям некоторых историков, он выполнял роль ритуального действа)".

В XV веке произошли события, которые оказали огромное влияние на формирование русского национального самосознания. Не имея сил для противостояния турецким завоевателям и надеясь получить помощь от Запада, Византия заключает с ним унию (Флорентийская уния 1439). Унию самовольно подписал и представитель от Русского государства московский митрополит Исидор, грек по национальности. По возвращении в Москву он был за измену Православию арестован, но спасся бегством в Литву. Уния не спасла Византию, Запад не пришел к ней на помощь, и в мае 1453-го со взятием турками Константинополя Византийская империя пала.

Гибель Византии произвела глубочайшее впечатление на Руси, которую тесно связывали с нею церковно-культурные традиции. Вместе с тем, с утратой мирового православного центра в русском сознании возникает мысль о Москве как преемнице Константинова-града, как о новом мировом центре Православия. Идея "Москва - Третий Рим" выражена в послании старца псковского Спасо-Елеазарова монастыря Филофея Великому московскому князю Василию III (начало XVI века). Первый Рим пал из-за ересей. Второй Рим (Константинов-град) покорен турками за грехи соглашательства с латинством. Опорой чистого Православия в мире становится Москва. Обращаясь к великому князю Василию III, старец Филофей говорит: "Все христианские царства сошлись в одно твое... два Рима пали, а третий стоит, четвертому же не бывать".

Обращенная к Василию III идея Филофея получает свое полное развитие и осуществление при сыне Василия III - Иване Грозном (кстати, к нему и обращено одно из последних посланий старца), когда складывается мощное русское централизованное государство с присоединенными к нему Казанью, Астраханью, Сибирью, а Москва заявляет о себе действительно как о мировом центре Православия. Литературно-идеологическим памятникам эпохи Ивана Грозного свойственна монументальность идеи и формы. Это относится к таким творениям, как "Великие Четьи-Минеи", "Стоглав", "Домострой". "Четьи-Минеи" (в двенадцати томах, по числу месяцев), составленные митрополитом Макарием и коллективом его многочисленных сотрудников, - это, по словам историка В. О. Ключевского, целая "энциклопедия древнерусской письменности". По его счету, в них тысяча триста житий, в том числе сорок житий русских святых, большинство которых было канонизировано на Соборах 1547-го и 1549 годов. Установление всецерковного чествования целого сонма русских святых около середины XVI века означало углубление исторически-церковного сознания в русском обществе, растущего интереса к отечественным подвижникам, ослабление зависимости от Восточной церкви.

В 1551-м царем Иваном Грозным был созван церковный собор в обстановке, когда обнаружились признаки ослабления духа веры, упадка религиозно-церковной жизни Древней Руси. Деяния этого собора были записаны в книге, разделенной на сто глав и получившей название "Стоглав". В нее вошли речи царя, его вопросы и ответы собора, касающиеся Церкви, религии, падения нравственности, древнего благочестия. "Стоглав" дает богатейший материал для знакомства с нравами и обычаями того времени.

"Домострой" вобрал в себя из предшествующей древнерусской литературы все духовно ценное, традиционное, отвечающее самой сути миросозерцания русских людей, коренным особенностям их национального характера, немыслимого без православной основы. Здесь свод наставлений о религиозных обязанностях христианина по отношению к Богу и ближнему сменяется изложением наставлений относительно внутрисемейных отношений, воспитания детей, обязанностей мужа и жены. Наконец, советы о порядке ведения домашнего хозяйства - целая энциклопедия домашнего быта и хозяйства на Руси XVI века.

Известно, каким пугалом в глазах "общественности" стремились представить "Домострой" прогрессисты и радикалы XIX века и последующих времен. За "домостроевщину" как знак невежественной старины, всего косного, темного в ней выдавалась древнерусская семья, где муж непременно самодур, а жена - безмолвная рабыня. Между тем из "Домостроя" видно, какую высокую роль играла женщина - хозяйка дома, дополняя дело мужа как главы семьи своим влиянием на атмосферу семейной жизни, как любящая мать и жена, как труженица, распорядительница порядка в доме. Главка из "Домостроя" "Похвала женам" заставляет вспомнить светлые образы древнерусских женщин, воссозданных в таких работах, как "Идеальные женские характеры Древней Руси" Ф. И. Буслаева, "Боярыня Морозова..." И. Е. Забелина, "Добрые люди Древней Руси" (об Иулиании Осорьиной) В. О. Ключевского.

Конечно, очень многое в "Домострое" воспринимается ныне именно как атрибутика литературного памятника, как давно ушедшее в прошлое, вроде мельчайшей бытовой, семейной регламентации. Но есть в нем и то, что имеет и современное значение. Каждый народ обладает тем своим особым качеством, которое принято называть менталитетом. Например, для японцев характерен культ предков, национальных традиций, который и стал в виде морального фактора одной из главных причин "экономического чуда". У немцев-протестантов труд становится как бы исполнением религиозного долга. "Американская мечта" - стать миллионером. О корнях еврейской монополии в банкирском деле А. С. Хомяков писал: "Газеты недавно дразнили зависть читателей перечнем Ротшильдовых миллионов; но Ротшильд - явление не одинокое в своем народе: он только глава многомиллионных банкиров еврейских. Своими семьюстами миллионами, своим правом быть, так сказать, денежною державою обязан он, без сомнения, не случайным обстоятельствам и не случайной организацией своей головы: в его денежном могуществе отзывается целая история и вера его племени. Этот народ без отечества, это потомственное преемство торгового духа древней Палестины, и в особенности эта любовь к земным выгодам, которая и в древности не могла узнать Мессию в нищете и унижении. Ротшильд факт жизненный" (статья "О возможности русской художественной школы").

В "Домострое" осуждается богатство, нажитое неправедно, не честным путем. "Неправедное богатство не желать, законными доходами и праведным богатством жить подобает всякому христианину; жить на прибыль от законных средств". В истории России "праведное богатство" и было на службе государственных интересов страны, способствуя развитию ее экономики, производительных сил (следует отметить особую роль в этом деле купцов и промышленников из старообрядцев в XIX веке). Ныне, в результате "перестройки-революции", в противовес традиционной трудовой этике, в России агрессивно утверждает себя богатство награбленное, преступное. Апофеозом торжества этих грабителей стало нашумевшее выступление по израильскому телевидению российских банкиров-миллиардеров Березовского, Гусинского, Ходорковского с компанией, которые нагло и цинично бахвалились, как они беспрепятственно заполняли пустые ниши финансовых спекуляций, в результате чего в руках этих евреев оказалось восемьдесят процентов капитала России. К словам Хомякова о еврейской "любви к земным выгодам" можно прибавить то, что нынешние ротшильды-березовские-гусинские уже не скрывают главного назначения своих миллиардов - как орудия "нового мирового порядка", мирового иудейского владычества.

Разговор о литературе эпохи Ивана Грозного закончим кратким словом о нем самом как о писателе. Адресатом двух его знаменитых посланий был князь Курбский, потомок ярославского князя. В молодости друг, советник Грозного, участник Казанского похода, впоследствии тайно бежавший к литовцам и во главе их отрядов воевавший против бывшей родины, Курбский выражал интересы бояр, не желавших отказываться от участия во власти, готовых, как их предки - удельные князья, - разорвать Россию на части. В ответ на обвинения Курбского в истреблении бояр, злоупотреблении царем своей единодержавной властью, Иван Грозный напоминает изменнику об установленности "Божьим веленьем" царской власти, от ее имени он карает тех, кто покушается на государственность, целостность Руси. "Господь наш Иисус Христос сказал: "Если царство разделится, то оно не может устоять", кто же может вести войну против врагов, если его царство раздирается междоусобием, распрями?! Как может цвести дерево, если у него высохшие корни? Так и здесь: пока в царстве не будет порядка, откуда возьмется военная храбрость?" Стиль и язык посланий Грозного, в отличие от составленных по правилам риторики, лишенных индивидуальности посланий Курбского, живо передают темперамент, необузданность характера царя, свободу, беспорядочность в выражении им своих мыслей и чувств. Элементы языка книжного (свидетельствующего о богословском образовании автора) сочетаются с ярким разговорным языком, пересыпанным меткими выражениями, "кусательной" иронией, грубыми, язвительными издевательствами над противником. Язык Ивана Грозного в его двух посланиях Курбскому можно назвать предтечей языка протопопа Аввакума (который, кстати, ссылался в своей борьбе с Никоном на Ивана Грозного как на ревностного защитника Православия: "Миленький царь Иван Васильевич скоро бы указ сделал такой собаке").

Издревле свойственный русской литературе историзм проявляется во многих произведениях литературы XVII века. Таково прежде всего "Сказание..." Авраамия Палицына, келаря Троице-Сергиева монастыря, о шестнадцатимесячной осаде этого монастыря поляками и литовцами (1608-1610). Автор повествует о героизме защитников святой обители - монахов, крестьян, называет реальные имена, связанные с тем или иным конкретным подвигом. Возникают моменты, в которых можно увидеть предвестие ситуации "брат на брата" в будущей русской литературе. "Троицкий же слуга Данило Селевин, которого поносили из-за бегства его брата Оськи Селевина, не желая носить на себе изменнического имени, сказал перед всеми людьми: "Хочу за измену брата своего жизнь на смерть променять!" И со своей сотней пошел пешим к колодцу чудотворца Сергия на врага. Данило храбро бился с захватчиками, многих посек, но и сам был сильно ранен. И его, подхватив, отнесли в монастырь, и он преставился во иноческом образе". С беспощадной реалистичностью (вплоть до натуралистического нагнетания) описываются бедствия, ужасы мора и массовых смертей в стане осажденных. И на протяжении всей осады, во всех обстоятельствах защитников обители не покидает являющийся им великий чудотворец Сергий, который "расхрабривает их" (придает им храбрости) в сражении, укрепляет их волю в тягчайших испытаниях.

К XVII веку относятся записи духовных стихов, хотя существовали они задолго до этого. Исполнителями, а зачастую и создателями этих стихов были калики перехожие, слепые певцы, которые бродили по деревням, пели на ярмарках, на монастырских дворах и т. д. Содержанием духовных стихов служат ветхозаветные, евангельские сюжеты, апокрифы, истории из житий святых, о праведниках и грешниках, представления о мироздании, его начале и судьбах и т. д. Известный ученый Ф. И. Буслаев отмечал "глубину мысли и высокое поэтическое творчество" лучших духовных стихов, их возвышенный, христианский настрой.

Сколько в духовных стихах, в лучших из них - умилительного и вместе с тем глубокого ("Голубиной книгой", то есть Глубокой книгой, называется духовный стих о мироздании, о Божьих тайнах его).

А вот "Об исходе души из тела":

Душа с телом расставалась, как птенец со гнездом.
Возлетает и восходит в незнакомый мир...
Оставляет все житейское попечение,
Честь и славу, и богатство маловременное,
Забывает отца, и мать, и жену, и чад своих,
Переселяется во ин век бесконечный...
Тамо зрит лица и вещи преужасные,
Добрых ангел и воздушных духи темные.
Вопрошают душу ангели об делах ея,
Не дают ей ни малейшего послабления:
"Ты куда, душе, быстро течешь путем своим?
Ты должна здесь во всех делах оправдатися.
Вспомни, как на оном свете во грехах жила, -
Здесь грехами твоими, как сетьми, свяжут тя".
"Вы помилуйте, помилуйте, вы, добрии ангели.
Не отдайте мя, несчастную, в руки злых духов,
Но ведите мя ко Господу милосердному.
Я при смерти в делах своих покаялась,
В коих волен, милосердный Бог простит меня.
Вы же что, мои друзи, ближние сродницы,
Остояще гроб и тело лобызаете?
Вы почто меня водой омываете,
Не омывшегося слезами перед Господом?"

Здесь даже слишком обытовлена потусторонняя тайна, но сколько пронзительного (как будто это наши умершие матери) в стенании трепетной души, умоляющей ангелов не отдавать ее, несчастную, в "руки злых духов", а вести скорее ко Господу, в милосердие Которого она верит, и вдруг это обращение к земной родне своей, оплакивающей умершего, вызывающее светлую улыбку, укор сродникам с простодушным заискиванием перед Господом. В этом духовном стихе выражена вера в милосердие горних сил к нашим грешным душам.

По своему содержанию к духовным стихам может быть отнесена и "Повесть о Горе-Злочастии" - о злоключениях молодца, ушедшего из родительского дома, пожелавшего жить своим умом, по своей воле, который после житейских мытарств, душевных терзаний уходит в монастырь.

В шестидесятых годах XVII века появляется первый в русской литературе опыт романа - "Повесть о Савве Грудцыне", принадлежащий безвестному автору. Это история о том, как сын богатого купца Саввы, ставший рабом исступленной страсти к молодой жене старого купца, закладывает душу дьяволу, дабы вернуть любовь прельстившей его женщины. Уже здесь, можно сказать, видны зачатки того психологизма "темных страстей", который получит такое углубленное развитие в позднейшей литературе (Рогожин в "Идиоте" Ф. М. Достоевского, молодой купец Петр в пьесе А. Н. Островского "Не так живи, как хочется"). Савве во всех обстоятельствах жизни сопутствует "мнимый брат" - бес, он же ведет его в "град велик", к престолу "отца" своего, которому Савва вручает написанное под диктовку беса письмо о своей готовности служить дьяволу. И этот постоянный спутник героя - бес предстает, собственно, как двойник Саввы, недаром и возникает он на пути его сразу же, как только герой "мысль положи во уме своем", что "аз бы послужил дьяволу", если бы тот восстановил любовную связь. Двойничество в русской литературе станет обычным явлением разорванного безрелигиозного сознания (например, разговор Ивана Карамазова с чертом у Достоевского).

Одурманенность страстью доходит у Саввы до того, что он ни во что ставит (и даже смеется над ними) письма матери к нему, которая умоляет его бросить "непорядочное житие" и возвратиться домой. Материнское проклятие не трогает его, что было беспримерным для того времени нравственным падением. (Можно вспомнить историю, когда сам молодой царь Михаил Романов, несмотря на то, что его поддерживал отец, митрополит Филарет, вынужден был отказаться от женитьбы на любимой из-за несогласия матери.) То, о чем еще сто лет назад на церковном Соборе с его "Стоглавом" говорилось в сдержанной форме (об ослаблении духа веры, древнего благочестия), теперь вырывалось в литературе греховными страстями людей, для которых уже нет сдерживающих пут "Домостроя". Новые веяния носились в воздухе, и не только в сугубо плотских проявлениях. Дух новизны тонко уловлен В. Ф. Одоевским, автором "Русских ночей", и в атмосфере европейской жизни примерно той же эпохи (жена Баха испытывает смятение, когда впервые слышит исполняемую гостем новую, светскую музыку - после привычной для нее величавой, "вечной" музыки мужа, трепетом отзываются в ней страстные мирские звуки). Но "Повесть о Савве Грудцыне" заканчивается в духе псалма 61: "Только в Боге успокаивается душа моя". От погибели героя избавляет милосердие Богородицы, по повелению Ее он становится иноком.

В середине XVII века в русской православной церковной жизни произошел раскол, ставший нашей национальной трагедией. К этому времени более чем вековая идея "Москва - Третий Рим" (от падения Византии) стала восприниматься уже не теоретически, а как вполне осуществимая на практике. Но для того, чтобы Русская Церковь стала вселенски православной, необходимо было сблизить ее с Греческой Церковью, устранить различия между русскими и греческими церковными книгами. Это и стало предметом церковной реформы, проведенной царем Алексеем Михайловичем и патриархом Никоном. Нововведение вызвало мощное сопротивление приверженцев старины во главе с вождем старообрядцев протопопом Аввакумом. Написанное им о себе в земляной тюрьме Пустозерска на берегу Ледовитого океана "Житие" (1673), - венчая отроги древнерусской литературы как одна из главных ее вершин, открывает вместе с тем новые пути русского слова. Почему до сих пор, спустя три с лишним столетия, так действует на нас слово Аввакума? Потому, что за этим словом стоит сам автор, обжигающая правда, подлинность всего пережитого им, его готовность пойти за веру на костер (чем и закончилась его героическая, мученическая жизнь). В своем слове он "дышит тако горящею душою", употребляя его собственное выражение. Вот уж где поистине: "Как живу, так и пишу. Как пишу, так и живу" (как впоследствии определял принцип своего жизненного поведения один из русских писателей). Эта целостность, неразрывность слова и дела стали и этическим заветом славянофилов, ставивших во главу угла писательской личности нравственные качества (И. В. Киреевский: поставить "чистоту жизни над чистотой слога").

Аввакум - не писатель в общепринятом "профессиональном" значении слова, писательство для него - необходимое средство борьбы. "По нужде ворчу, - писал он, - понеже докучают. А как бы не спрашивали, я бы и молчал больше". Но в этом "ворчании" - какой художник слова! Какое богатство жизненно психологических связей протопопа с миром (царь Алексей Михайлович, патриарх Никон, боярин Ртищев, Симеон Полоцкий, боярыня Морозова, воевода Пашков, священники, паства и т. д.) и какая, иногда в нескольких словах, изобразительная сила в показе человеческих характеров, какое разнообразие интонаций (от язвительной по отношению к Никону до задушевной - с женой Марковной)! И совершенно уникальный, "природно русский", разговорный народный язык ("принципиально непереводимый" на европейские языки, по Достоевскому).

Религиозно-церковное сознание Аввакума, при всей своей догматичности, насыщено, драматизировано "страстями", переживаниями, которые" вносят в познание им сущего элемент сердечного всеведения (подобно тому, как для его современника Паскаля только с "болью сердца" достигается полнота истины). Обличитель "отступнической блудни", готовый "перепластать на четверти" никониан (хотя сам отвергает жестокость в делах веры: "Мой Христос не приказал нашим апостолам так учить, еже бы огнем, да кнутом, да висилицею в веру приводить"), Аввакум, как христианин, и страдает и сострадает, он испытывает "печаль", ему "горько зело", он "плачет" за людей, ему их жаль и т. д. В религиозном опыте Аввакума и в самой судьбе его выразилось то предощущение катастрофичности бытия, которое будет постоянно сопровождать историю России вплоть до настоящего времени.

Второй раскол ожидал Россию при сыне царя Алексея Михайловича-Петре I, реформы которого раскололи нацию на европеизированный образованный слой и народную массу. Петровские реформы стали предметом длительного исторического спора между их сторонниками и противниками. Но даже и славянофилы, которых западники необоснованно обвиняют в огульном отрицании этих реформ, в действительности признавали их историческую необходимость, целесообразность, как освобождение, по словам К. С. Аксакова, от "исключительной национальности", как выход в мир, в активные взаимоотношения с Европой, что позволило русскому народу полнее реализовать свои потенциальные духовные силы, утверждать свое призвание в мире. Но при этом славянофилы не принимали таких радикальных реальностей петровских реформ, как разрыв с духовно-культурным наследием Древней Руси, с многовековыми народными, культурными традициями. Неблагоприятные последствия имели церковные преобразования. Петр покончил с патриаршеством, в 1721-м был учрежден Святейший синод, что привело к полнейшей зависимости церкви от государства, к обмирщению церковной власти.

В начале XVIII века, в результате заимствования с Запада сугубо утилитарных знаний, технической, административной, военной, мореходной и прочей терминологии, с распространением переводной мирской литературы-вследствие всего этого русский язык, письменность перегружаются варваризмами, канцеляризмами, языковой иностранщиной. Всего каких-нибудь три-четыре десятка лет отделяют литературу петровского времени от "Жития" Аввакума, а между ними - непроходимая пропасть. Как будто не было мощной стихии "природного русского" языка, не было глубинной духовности и психологизма. Как будто бы все началось на пустом месте, без родной почвы, без корней.

Начиная со второй четверти XVIII века в течение многих десятилетий развитие русской литературы сковывалось заимствованной ею формой французского классицизма XVII века (который сам ориентировался, как на образец, на античную "классику", хотя и был вызван внутренними государственными потребностями своего времени). Свойственная французскому классицизму рационалистичность становится главным средством познания и для русских классицистов. Если для древнерусской литературы просвещение - означает просвещение светом веры (вспомним "Просветитель" преподобного Иосифа Волоцкого), то для писателей XVIII века просвещение сводится к знаниям, науке. Первая же сатира Антиоха Кантемира "На хулящих учения. К уму своему" - направлена против тех, кто отрицает значение науки, не видит в ней никакой пользы, враждебно относится к ней. И в других сатирах непросвещенность ума явлена как причина человеческих пороков, дурного воспитания, невежества тех дворян, которые тщеславятся своим происхождением, не имея никаких гражданских, военных заслуг и т. д. Но примечателен сам взгляд сатирика на свое призвание: в четвертой сатире "Об опасности сатирических сочинений", говоря о "ненависти всего мира" к сатирику, автор замечает: "Смеюсь в стихах, а в сердце о злонравных плачу". Это то, что станет потом у Н. В. Гоголя "смехом сквозь слезы", что на его могильной плите будет увековечено словами пророка Иеремии: "Горьким словом моим посмеюся".

Язык сатир Кантемира (при отдельных метких выражениях) был так труден для восприятия тогдашнего читателя (не говоря уже о читателе современном), что автор счел необходимым сопроводить текст примечаниями, иногда даже в виде перевода. Тяжелым, неуклюжим языком писал свои стихотворные произведения Василий Тредиаковский, но, в отличие от Кантемира, чей схожий с прозой силлабический стих имел польское происхождение, Тредиаковский ввел в стихосложение более свойственный русскому языку тонический стих (вместо известного числа слогов в силлабическом стихе - правильное чередование ударного и безударного слогов). М. В. Ломоносов усовершенствовал этот ритмический стих с помощью ямба, отчего появилась невиданная в русских виршах энергия, полетистость, звучность стиха. И это не было частным вопросом стихосложения, а отвечало духу времени с его победами русского оружия. В ямбическом стихе как бы чудился "орлиный полет" победоносных русских полков (вроде оды Ломоносова "На взятие Хотина").

Обожествляя Петра, горячо ратуя за петровские реформы, Ломоносов не умалял, не отрицал прошлое России, он как великий патриот страстно отстаивал все то, что было связано с истоком духовно-национального самосознания. Заслон против хлынувшего в русский язык потока варваризмов он видел в церковно-славянском языке, который наряду с разговорно-бытовым языком издревле составлял основу русского литературного языка. Статья Ломоносова "О пользе книг церковных в российском языке" как бы предопределила непрерываемое тяготение русской литературы к церковнославянизмам (от Радищева, с крайней славянизированностью языка его "Путешествия из Петербурга в Москву" - и в нем "Словом о Ломоносове", до Маяковского, в дореволюционных поэмах которого богоборчество парадоксально соединено с влечением к церковнославянской лексике).

Человек глубоко религиозный, Ломоносов не отделял резкой чертой веру от науки, видя единый источник их в Божественном откровении. "Достойны посмеяния те люди, - говорил он, - которые дерзают по физике изъяснить непонятные чудеса Божии и самые страшные христианские тайны". Но также нелепа и другая крайность: "Почитать открытия естественных наук противными христианскому закону". В знаменитых духовных одах "Утреннее размышление о Божием величестве" и "Вечернее размышление о Божием величестве" Ломоносов при виде исполненных чудес явлений природы славословит величие Творца.

Между тем все более очевидными становились узость, окаменелость заимствованных у чужеземцев форм, приемов, которые мешали русской литературе выйти на путь самостоятельного национального развития. Любопытно "приказание" знаменитого Потемкина драматургу А. П. Сумарокову, чтобы он написал "трагедию без рифм". По этому поводу П. Вяземский в своей статье "О Сумарокове" пишет: "Это показывает проницательность и оригинальность ума Потемкина, который, и не бывши автором, требовал уже от драмы нашей новых покушений, не довольствуясь исключительным подражанием узким формам трагедии французской". Но тот же Сумароков следовал не только французским литературным образцам. Гордо именуя себя "русским Вольтером", он вносил в свои сочинения то, что называли тогда вольнодумством, подрывавшим устои государственности, Православия. В трагедии "Димитрий Самозванец" отвергается Божественное происхождение царской власти, авторитет царя как помазанника Божиего: "Когда б не царствовал в России ты злонравно, / Димитрий ты иль нет, сие народу равно". "Пускай Отрепьев ты, но и среди обмана / Коль он достойный муж, достоин царска сана". Масонские идеи находят отражение в риторике, лексике, цель которой - размыть абсолютные религиозно-церковные ценности путем внесения абстрактно-гуманистических "общечеловеческих" понятий. Автор "Истории русской словесности, древней и новой" А. Галахов (СПб., 1863) пишет об отсутствии у Сумарокова "твердых начал": "В сочинениях его часто не видишь определенного понятия как о том, что он осуждает или хвалит, так и о том, во имя чего произносится осуждение или похвала... Слова: наука, истина, честь, философия, суеверие, неверие... не сходили у него с языка, но ему было бы трудно заключить их в точные формулы. Что именно разумел он под ними? Всегда ли принимал их в одном и том же смысле? Вот вопросы, на которые не всегда есть решительные ответы в его сочинениях". Масонский характер лексики Сумарокова и может быть ответом на недоумение исследователя.

Масонское влияние сказалось и в сочинениях М. М. Хераскова. После знаменитой "эпической поэмы" "Россияда", посвященной взятию Иваном Грозным Казани, поэмы, прославляющей "подвиг предков", выходит другая поэма Хераскова "Владимир" (о крестителе Руси) - в духе масонской аллегории. По словам самого автора, его поэма есть "странствование человека путем истины, на котором... находит стезю правды и, достигнув просвещения, возрождается".

Вторая половина XVIII века, на которую пало правление Екатерины II, ознаменовалось расцветом, величием российского национального государства, победоносным расширением его пространства, ростом влияния его в Европе, драматическими событиями внутри страны. В эволюции самой Екатерины как бы отразилось общественное состояние России - от ее "Наказа" с применением к законам "начала истины и человеколюбия", близости к французским просветителям - Вольтеру, Дидро и т. д. до подавления пугачевского восстания, ареста автора "Путешествия из Петербурга в Москву", запрета масонских лож.

В отличие от утилитарного характера петровской "системы воспитания" с ее специальными знаниями на потребу государства, "система воспитания" в духе "Наказа" Екатерины имела целью приготовления людей "быть гражданами", для которых знания подчинены нравственному началу. Императрица и сама находила время для занятия литературой, она сочиняла пьесы, сказки с явной педагогической целью - высмеивала незлобиво всякого рода человеческие недостатки, пороки и в этой незлобивости, а не в ядовитой сатире видела средство исправления нравов, улучшения нравственных гражданских качеств человека. Написанная ею для внука, будущего императора Александра I, "Сказка о царевиче Хлоре" с ее аллегорическим поиском "розы без шипов", то есть добродетели, вдохновила Г. Р. Державина на создание его прославленной оды "Фелица".

С идеей нравственного воспитания личности связано творчество Д. И. Фонвизина. В молодости он увлекался Вольтером, другими французскими просветителями, был постоянным участником кружка атеистически настроенных вольнодумцев. Служба в Петербурге переводчиком Иностранной коллегии, в других высоких учреждениях открывала ему знакомство как с темными нравами великосветской среды, так и с теми близкими его идеалу людьми, для которых принципом жизни была "честность", "любовь к своей нации". Сам Фонвизин, по свидетельству знавших его, при всем насмешливом, язвительном складе его ума сатирика, обладал необычайной добротой сердца, отзывчивостью на нужды близких, благородством. В свободное от петербургской службы время он приезжал к родным в Москву, в свое подмосковное имение, с которыми были связаны многие прототипы его комедий "Бригадир" и "Недоросль".

Он увлекается театром, драматической литературой, уже юношей выказывая скептическое отношение к дутым страстям ложноклассической трагедии. Так, говоря о прочитанной им новой французской трагедии "Троянки", изобилующей смертями и воплями сфабрикованных древнегреческих героев, он заключает: "Однако, плюнем на них. Стихотворец подобен попу, которому, живучи на погосте, всех не оплакать. Я сам горю желанием написать трагедию, и рукою моей погибнут по крайней мере с полдюжины героев, а если рассержусь, то и ни одного живого человека на театре не оставлю". Несмотря на такое трезвое понимание классической условности, искусственности, ими отмечены не только "Бригадир", но и "Недоросль" - с прямолинейно смысловыми именами положительными (Правдин, Стародум); отрицательными (Простаков, Вральман, Кутейкин); резонерством Стародума, рупора идей самого автора; единством места и времени; каноническими пятью актами. Все эти условности формы как бы "трещат по швам" от вторжения в пьесу реальной жизни с картинами провинциального помещичьего быта, живыми чертами человеческих характеров, метким разговорным языком персонажей. Главный герой "Бригадира" Иванушка, воспитанник французского гувернера-кучера, побывавший в Париже, презирает все русское, в том числе и своих родителей за отсутствие у них "разума". На слова отца "бригадира": "Да ты что за француз? Мне кажется, ты на Руси родился", Иванушка отвечает, что тело его родилось в России, но дух принадлежит Франции. Такие лакеи иностранщины не переводились на Руси в жизни и в литературе - вплоть до Смердякова в "Братьях Карамазовых" Достоевского, который злобствует, что в 1812 году глупую нацию, то есть русских, не завоевала умная нация, то есть французы.

Другой повеса - Митрофанушка в "Недоросле" - представлен как уродливый плод уродливого воспитания, злонравия той помещичьей среды, где господствуют крепостнические порядки с их произволом и "бесчеловечием", как говорит положительный герой пьесы Стародум. В противовес "европеизму", воспитанию показному, внешнему, Стародум высказывает мысли (и это мысли самого автора) о "нравственном воспитании". Смысл его не в том, чтобы "чужим умом набивать пустую голову". Главное в человеке, что не меняется как ценность "во всякое время", - это душа. "На все прочее мода: на умы мода, на звание мода, как на пряжки, на пуговицы". "Без нее просвещеннейшая умница - жалкая тварь. Невежда без души - зверь". "Верь мне, что наука в развращенном человеке есть лютое оружие делать зло".

В век просветительства Фонвизин прозорливо увидел величайшую опасность в отрыве науки от ее религиозной, нравственной основы. Впоследствии Достоевский скажет, что при взгляде на науку как на высокую самоценность ученый, если надо для науки - резать детей, то он и будет резать. То, что ныне называется на ученом языке сциентистской цивилизацией (от лат. scientia - знание, наука), оказавшейся в глубочайшем духовном кризисе, подтверждает, как правы были в своих прозрениях лучшие русские умы.

В лице Фонвизина русская мысль перестает быть ученицей Запада, во взаимоотношениях с нею утверждает свою самобытность. Воочию увидев Запад таким, каков он есть, Фонвизин прощается с прежней идеализацией его. Писанные им во время путешествия по Франции письма замечательны острой наблюдательностью, трезвостью, независимостью суждений о тех или иных явлениях европейской жизни. "Надобно отрешиться вовсе от общего смысла и истины, если сказать, что нет здесь весьма много чрезвычайно хорошего и подражания достойного. Все сие однако ж не ослепляет меня до того, чтоб не видеть здесь однако же и больше, совершенно дурного и такого, от чего нас Боже избави", - делится он своими впечатлениями в одном из писем. Говоря о французах как о нации "человеколюбивейшей", он вместе с тем приводит свой разговор с парижанами, весьма нелестный для их национального характера. "Сколько раз, имея случай разговаривать с отличными людьми, например, о вольности, начинал я речь мою тем, что сколько мне кажется, сие первое право человека во Франции свято сохраняется; на что с восторгом мне отвечают: "que Ie Francais est né libre" (француз рожден свободным), что сие право составляет их истинное счастье, что они помрут прежде, чем потерпят малейшее его нарушение. Выслушав сие, завожу я речь о примечаемых мною недостатках и нечувствительно открываю мысль мою, что желательно б было, если б вольность была у них не пустое слово. Поверите ли, что те же самые люди, которые восхищались своей вольностью, тот же час отвечают мне: "О, Monsieur, vous avez raison! Le Francais est écrasé! Le Francais est esclave" (О, мсье, вы правы! Француз придавлен! Француз раб). Говоря сие, впадают в преужасный восторг негодования. Если сие разноречие происходит от вежливости, то по крайней мере не предполагает большого разума".

Письма писались незадолго до революции 1789 года, и предчувствие ее как бы запечатлелось в этих письмах, в этих нарисованных автором страшных картинах разложения французского общества, развращения нравов, беззакония, нищеты народных масс, всеобщей продажности, беспощадной власти денег и т. д. "Ни в чем на свете я так не ошибся, как в мнениях своих о Франции. Радуюсь сердечно, что я ее сам видел... что не может уже никто рассказами своими мне импонировать".

Итогом его размышлений об увиденном на Западе стало убеждение, что "наша нация не хуже никоторой" и даже то, что он готов отдать предпочтение своей, русской нации: "Если здесь прежде нас жить начали, по крайней мере мы, начиная жить, можем дать себе такую форму, какую хотим, и избегнуть тех неудобств и зол, которые здесь вкоренились". Эта мысль о самобытности русского исторического пути роднит Фонвизина со славянофилами.

Есть у Фонвизина забавное вроде бы, но прямо-таки символическое описание одной истории. В Калуге простая русская женщина, "великая богомолка", молилась за него, "громогласно вопия: Спаси его, Господи, от скорби, печали и от западной смерти! Скорбь и печаль я весьма разумел, ибо в Москве то и другое терпел до крайности, но западной смерти не понимал. По некоторым объяснениям нашел я, что Марфа Петровна в слове ошиблась и вместо внезапной врала об западной смерти".

Судьба спасла Фонвизина от западной смерти. Вольтерианец в молодости, он с годами, освобождаясь от ложного просвещения, все более проникается светом веры и кончает жизнь глубоко религиозным человеком. По рассказу очевидцев, уже в парализованном состоянии, сидя однажды в церкви Московского университета, он говорил университетским питомцам, указывая на себя: "Дети! возьмите меня в пример: я наказан за свое вольнодумство! не оскорбляйте Бога ни словами, ни мыслью!"

В истории России XVIII век для Пушкина был особенно захватывающим. Много труда положил он на изучение Петровской эпохи, плодом которого стала "История Петра I", не завершенная им и не изданная в течение долгого времени после его смерти из-за критических суждений о некоторых сторонах исторической деятельности и личности Петра I. Он также занялся историческими разысканиями в государственных архивах и библиотеках, прежде чем начать "Историю Пугачева". "Никто так хорошо не судил русскую новейшую историю, как Пушкин, - писал один из его современников, знаток исторических источников XVIII века, - я находил в нем сокровища таланта, наблюдений и начитанности о России, особенно о Петре и Екатерине, редкие, единственные". XVIII век России привлекал Пушкина мощью действовавших сил страны, вышедшей на мировые просторы, колоссальностью характеров исторических лиц.

Изумленными очами смотрел на этот век и Гоголь. Прочитав отрывки биографии П. Вяземского о Фонвизине, Гоголь писал автору о заключенном в XVIII веке "волшебном ряде чрезвычайностей, которых образы уже стоят пред нами колоссальные, как у Гомера, несмотря на то, что и пятидесяти лет еще не протекло. Нет труда выше, благороднее и который бы так сильно требовал глубокомыслия полного многостороннего историка. Из него может быть двенадцать томов чудной истории, и, клянусь, - вы станете выше всех европейских историков". Говоря о великих именах прошлого - Ломоносове, Фонвизине, Державине и других, Гоголь пишет: "Никогда они даже не брались в сравнение с нынешней эпохой, так что наша эпоха кажется как бы отрублена от своего корня, как будто у нас вовсе нет начала, как будто история прошедшего для нас не существует".

Изучавший состояние России конца XVIII века (в том числе и в парижских архивах) академик Е. Тарле пришел к заключению, что тогдашняя "русская торговля и промышленность были гораздо более развиты, чем в большинстве континентальных держав, и что (кроме Франции) ни одна страна не была столь экономически независима, как именно Россия тех времен". Громом побед славили Россию на всю Европу, как тогда говорили - вселенную - "Екатеринины орлы": Потемкин, Румянцев, Суворов, Ушаков, Репнин. В лучших творениях Державина классическая условность сметается силой вдохновения, исторического чувства автора. Сам поэт считал себя певцом Фелицы - императрицы Екатерины II, связывая свое бессмертие как производное от ее бессмертия. Он и певец государственного величия России, ее ослепительных побед, ее великих полководцев. Много стихотворений он посвятил Суворову, с которым был в добрых отношениях и с кем его объединял общий для них высокий патриотизм.

Державина, с цельностью его личности как государственного деятеля и великого пиита, убежденного консерватора, обошло мимо модное в то время "просветительство". В стихотворении "Колесница", написанном при известии о революционных событиях во Франции в 1793 году, говорится об этой стране: "От философов просвещенья... ты пала в хаос развращенья". Спустя полвека с небольшим Ф. И. Тютчев, долгие годы живший на Западе, в статье "Россия и революция" основным свойством революции назовет ее антихристианский дух. Основа западной цивилизации - "человеческое я, заменяющее собою Бога". И не к нынешним ли "российским демократам", объявившим "перестройку-революцию", ориентирующимся на "цивилизованный" Запад, можно отнести слова Тютчева: "Революция, если рассматривать ее с точки зрения самого ее существенного, самого первичного принципа, есть чистейший продукт, последнее слово, высшее выражение того, что... принято называть цивилизацией Запада... Мысль эта такова: человек, в конечном счете, зависит только от себя самого..."

В статье "О лиризме наших поэтов" Гоголь, говоря о некоторых стихотворениях Ломоносова, Державина, Пушкина, Языкова, писал: "Наши поэты видели всякий высокий предмет в его законном соприкосновении с верховным источником лиризма - Богом, одни сознательно, другие бессознательно". "Я есмь - конечно, есть и Ты!" - воскликнет Державин в своей знаменитой оде "Бог". Глубоким религиозным чувством одушевлена эта ода, где поэтические образы - определение свойств Творца - не посягают на христианскую догматику. Бог, земная судьба человека и вечность, смысл бытия - об этих тайнах много размышляет поэт. Не может умереть дух - сущий, непостижимый, живущий внутри и вне человека. В стихотворении "На безбожников" он видит в вольнодумцах духовных слепцов, не признающих всевышнего Промысла, полагающих, что в мире правит слепой случай.

Собственные порывы его мысли о тщете земной прерываются светлой нотой веры:

Все суета сует! - я, воздыхая, мню:
Но бросив взор на блеск светила полудневна, -
О, коль прекрасен мир! Что ж дух мой бременю?
Творцом содержится вселенна.
...Он видит глубину всю сердца моего,
И строится моя Им доля.

Это из стихотворения "Евгению. Жизнь званская", обращенного к митрополиту Евгению Болховитинову, другу Державина, археологу и историку русской литературы. В заключительной строке поэт говорит о своем доме в Званке на берегу Волхова: "Здесь Бога жил певец, Фелицы".

Смерть и бессмертие. Как все крупное, колоссальное в исторических личностях XVIII века, в их деяниях вызывает мощные, победительные звуки державинской лиры, так по контрасту с ними, с их несокрушимостью, кажется, светского блеска и земной славы воплем ужаса и недоумения отзывается реальность смерти.

Где стол был яств, там гроб стоит;
Где пиршеств раздавались лики,
Надгробные там воют клики,
И бледна смерть на всех глядит.

                        ("На смерть князя Мещерского")

Смерть никого не щадит: и царей ожидает такая же участь, как и их рабов. Горестью и отчаянием пронизано стихотворение "На смерть Катерины Яковлевны...", жены Державина.

Роют псы землю, вкруг завывают,
Воет и ветер, воет и дом;
Мою милую не пробуждают;
Сердце мое сокрушает гром!
...Все опустело! Как жизнь мне снести?..

Невольно приходит на память описание в повести А. Платонова "Сокровенный человек", как машинист Пухов, похоронивший жену, с опустелой душой встречает утро в опустелом для него доме и мире: "...вьюга жутко развертывалась над самой головой Пухова, в печной трубе, и оттого хотелось бы иметь рядом с собой что-нибудь такое, не говоря про жену, но хотя бы живность какую... Нечаянно он крикнул, по старому сознанию: - Глаша! - жену позвал; но деревянный домик претерпевал удары снежного воздуха и весь пищал. Две комнаты стояли совсем порожними, и никто не внял словам Фомы Егорыча".

Через столетие с лишним порываются друг к другу стенания живых человеческих душ, несмотря на "классицизмы" и "соцреализмы".

Современник Державина А. Т. Болотов в своих записках от 1796 года писал о нем: "Славный наш поэт, Гаврила Романович Державин - не русский, а татарский дворянин с низу и потому называется мурзой" (Державин был потомком татарского рода Багрима). И о себе, касаясь истории своих предков, Болотов сказал: "Скажу вам, любезный приятель, что я природы татарской!.. сие ничто иное значит, как то, что первые наши предки были татары и выехали в Россию из Золотой Орды". Оба потомка татарского рода стали гордостью России, и это только лишний раз доказывает, сколь мощно было обаяние, влияние русской, православной культуры, что она становилась родной для людей иной народности, национальности. И оба они остались верны православной вере, когда многие их современники-вельможи впадали в соблазн вольнодумства, масонства. По словам автора "Истории русской словесности" А. Галахова, масоны неоднократно привлекали Державина в "свое отечество, но всегда без успеха". А Болотов сам рассказывает, как, познакомившись в Москве с М. М. Херасковым и зная его принадлежность к "масонскому ордену", он проявлял в общении с ним "возможнейшую осторожность": "...как он ни старался уговаривать меня, чтоб я когда-нибудь приехал к нему на вечерок, но я, ведая, что по вечерам бывают у него собрания сокровенные по их секте, и опасаясь, чтоб не могли они меня каким-то образом и против хотения моего втянуть в свое общество, всегда извинялся недосугами..." И уже младший современник Державина и Болотова С. Т. Аксаков расскажет впоследствии в своих воспоминаниях "Встреча с мартинистами", как в начале XIX века ему, молодому человеку, с опасностью для жизни удалось избежать силков масонских.

Болотов обладал поистине энциклопедически разносторонними дарованиями: прекрасный знаток, практик сельского хозяйства, агроном, селекционер, экономист, садовник, архитектор, рисовальщик, историк, писатель. Он автор замечательной книги "Жизнь и приключения Андрея Болотова, описанные самим им для своих потомков, 1738-1793". Писанные не для печати (впервые извлечения из записок появились в журнале "Сын Отечества" в 1839-м, а в 1870-1873 они вышли четырехтомным приложением к журналу "Русская старина"), адресованные детям, потомкам, записки Болотова открыли читателю богатейшие пласты русской жизни XVIII века. Здесь и события, связанные с Семилетней войной, и дворцовые нравы при Петре III, деятельность масонов, судьба издателя Новикова, казнь Пугачева, картина дворянского провинциального быта и т. д. И через все повествование, можно сказать, светится образ самого повествователя, в котором удивительная зоркость взгляда, пытливость ума, редчайшая обширность познаний органично соединена с нравственной возвышенностью, религиозной глубиной. Личность автора характерно выражена в естественности, простодушии его слога, в том особом тоне разговорной его речи, который он сам назвал разговором "с прямым сердцем и душой". Кстати, "прямота", как черта нравственная, проходит через всю русскую историю, русскую культуру. В присяге избранному на всероссийский престол государю Михаилу Федоровичу Романову говорилось: "Служити мне ему Государю и прямить и добра хотелось и безо всякие хитрости". Оптинский старец Амвросий писал о другом оптинском старце, что в "письмах своих он обнажает истину прямо". У русских классиков: "прямой путь", "идти прямою дорогою выгоднее, нежели лукавыми стезями" (Фонвизин), "прямой поэт" (Державин), "Таков прямой поэт" (Пушкин), "счастье прямое" (Жуковский), "свободою прямою" (Батюшков), "чья мысль ясна, чье слово прямо" (К. Аксаков), "прямота чувств и поведения" (Достоевский), "прямые и надежные люди" (Лесков) и т. д. и т. д. Говоря о языке записок Болотова, следует признать, что таким выразительным в своей обыденной простоте языком никто в литературе XVIII века не писал, включая и Карамзина, языковая реформа которого сблизила литературный язык с разговорной речью, но в пределах светской среды. Пушкин не читал записок Болотова, которые стали публиковаться только после его смерти, и стоит лишний раз дивиться всеведению его гения, тому, как он мог в "Капитанской дочке" уловить дух русской жизни XVIII века с тем языковым мышлением своего героя, которое сродни болотовскому.

Рассказчик, то есть Андрей Тимофеевич Болотов, и сам живет в прекрасном мире созидания, и вовлекает нас в него. Воплощением этого созидания стало сотворенное им садово-парковое чудо в Богородицке Тульской губернии, посмотреть которое приезжали отовсюду. Один из посетителей, наместник губернии, изумленный "прекрасными зрелищами", слагает на ходу целый "акафист" увиденной им красоте. И действительно, неким напоминанием о земном рае отзывается это творение рук человеческих, и как свыше давались монастырской братии силы и умение обращать кусок мерзлой северной земли в плодоносящие грядки, так благодатью Божией отмечено это преображение ничем не приметного уголка тульской земли в край изобилия и чудес.

Говоря словами самого Болотова, "философией" его были "надежда и упование, возлагаемые всегда и во всем на помощь, покровительство и охранение Божеское". И все поразительное многообразие его интересов - научных, практических - объединялось вокруг его религиозных, православных убеждений. Он писал богословские статьи, книги. Еще в молодые годы, наряду с сочинением "Чувствования христианина при начале и конце каждого дня в неделе, относящегося к самому себе и Богу", он пишет "Детскую философию" с христиански-церковным обоснованием своих педагогических размышлений.

Как отмечалось в своем месте, выше, Ломоносов не ставил резкой границы между наукой и верой, видя единый их Божественный источник. В обществе духовного и научного постижения мира, природы, мироздания, в православном осмыслении бытия и видится Болотову задача истинного просветительства, чему он и посвятил всю свою долгую, в девяносто пять лет, замечательную жизнь.

В начале 1770-х произошло восстание Пугачева, оказавшее глубокое влияние на развитие революционной мысли в России. С именем Пугачева связаны важные моменты в жизни Державина, участвующего в подавлении восстания, и в жизни Болотова, который был свидетелем казни Пугачева. Оба они видели в нем "злодея", так же как и не осуждали, а принимали как данное крепостное право. Императрица Екатерина, прочитав "Путешествие из Петербурга в Москву", сказала о его авторе Радищеве: "Бунтовщик хуже Пугачева". Огненное ядро книги - ненависть автора к крепостническому строю, крепостному праву, горячее сочувствие к жертве его - крестьянству. Действительно, это было великое зло, имевшее во многом роковые последствия в исторической судьбе России. То зло, губительность которого во всем объеме не представляли современники Радищева, даже и лучшие люди времен Екатерины, когда блеск царствования ее, казалось, был неотделим от раздачи ею тысячами, десятками тысяч "душ" своим любимцам. Мог ли кто из них ответить на эту милость словами одного человека, отказавшегося от подобного дара: "Куда мне столько душ, я и с одной своей душой не могу справиться"? Управляющий иностранными делами, воспитатель наследника Н. И. Панин, получив от императрицы девять тысяч душ, половину из них отдал своим секретарям, в том числе более тысячи душ - Фонвизину. И благородный, честный Денис Иванович не счел, что он может "не справиться с ними". В середине XIX века выдающийся критик и поэт А. А. Григорьев писал, что для русского сознания есть вопрос более важный и глубокий, чем крепостное право, это вопрос о нашей русской самобытности. В то же примерно время близкий к нему по воззрениям славянофил А. И. Кошелев в своих "Записках" писал, как, будучи предводителем дворянства в одном из уездных городков Рязанской губернии, он стал свидетелем "страшного злоупотребления помещичьей властью". При этом он приводит примеры потрясающей жестокости дворян-помещиков по отношению к крестьянам. Так, прежний предводитель дворянства "засекал людей до смерти, зарывал их у себя в саду и подавал объявления о том, что такой это бежал от него". Это не мешало ему ханжески соблюдать все посты и церковные праздники. Все его злодеяния покрывались деньгами. У другого помещика крепостной, не выдержав его издевательств, повесился. Молодой помещик приковал девушку к стене дома ее родителей, не согласных на "право первой ночи" с их дочерью, и на их глазах изнасиловал ее. Ввиду подобного помещичьего произвола, рабского положения крестьян, малоутешительным могло быть оправдание крепостного права историко-экономическими причинами, тем, что до 1861 года не было условий для отмены его (хотя известны попытки Николая I освободить крестьян). Тем более, что против этой бесчеловечности вопияло христианское чувство, веками сформированный опыт народной этики. И антикрепостнический заряд "Путешествия" с "прямотой" взгляда на зло (имя врача - Прямовзора) был тем более значим, что революционизм ее автора был революционизмом религиозного человека. В "Завещании", обращаясь к детям, Радищев писал: "Помните, друзья души моей, помните всечасно, что есть Бог и что мы ни единого шага, ниже единыя мысли совершить не можем не под Его всесильною рукою".

В русской литературе конца XVIII века классицизм уступает место сентиментализму (от фр. sentiment - чувство). Сентиментализм присущ и радищевскому "Путешествию" с "уязвленностью" души рассказчика "страданиями человечества", патетической чувствительностью, экзальтированностью его реакции на угнетение людей, эмоциональными воспоминаниями. Но в более полном своем развитии сентиментализм связан с именем Н. М. Карамзина. Свои "Письма русского путешественника", написанные почти одновременно с "Путешествием" Радищева, он назвал "зеркалом души моей" - все увиденное за границей пропущено им через свои переживания, "мечтания". В описании автором достопримечательностей Франции, Англии, Германии, его встреч с европейскими знаменитостями, с людьми разных сословий, в передаче подробностей культурной, общественной, политической жизни много восторженного, чувствительного. Благоговейное отношение к Франции, Западу, однако, омрачается, а затем сменяется глубоким разочарованием ходом французской революции. А. Герцен в своей книге "С того берега", называя "странной судьбой русских - видеть дальше соседей", приводит "огненные и полные слез" "выстраданные строки" Карамзина о XVIII веке: "Конец нашего века почитали мы концом главнейших бедствий человечества и думали, что в нем последует соединение теории с практикой, умозрения с деятельностью... Где теперь эта утешительная система? Она разрушилась в своем основании: XVIII век кончается, и несчастный филантроп меряет двумя шагами могилу свою, чтоб лечь в нее с обманутым, растерзанным сердцем своим и закрыть глаза навеки... Век просвещения, я не узнаю тебя; в крови и пламени, среди убийства и разрушений я не узнаю тебя". Так же и Радищев в своем стихотворении "Осьмнадцатое столетие" говорит: "Мощно, велико ты было, столетье!", "столетье безумно... Ах, омоченно в крови ты ниспадаешь во гроб". И как противодействие кровавому революционному разгулу Радищев называет Петра и Екатерину (так сурово наказавшую его): "Но зри, две вознеслися скалы во среде струй кровавых - Екатерина и Петр".

И уже в XIX веке тот же Герцен, вспоминавший "выстраданные строки" Карамзина, скажет, с какой радостью пересекал он границу, эмигрируя в Европу, и как ошибся в своих мечтах, представлениях о ней, и вырвется у него со временем признание: "Вера в Россию спасла меня на краю нравственной гибели".

Русская литература XVIII века, начавшаяся с подражания западному рационалистическому просвещению, завершилась отвержением его, возвращением в лице Фонвизина и Карамзина к древнерусским духовным истокам. В молодости вращавшийся в кругу масонов, Карамзин позднее порывает с ними. За год до начала Отечественной войны 1812 года он пишет "Записку о древней и новой России", с выраженным в ней пафосом русского национального сознания. "Мы стали гражданами мира, но перестали быть в некоторых случаях гражданами России. Виною Петр". Плодом двадцатилетнего изучения летописей и других исторических источников и художественного творчества стала "История государства Российского", о которой Пушкин сказал: "Древняя Россия, казалось, найдена Карамзиным, как Америка Колумбом".

Россия входила в XIX век в духовно-идеологическом противоборстве с Европой, которое во всей глубине и остроте обнаружилось в Отечественной войне 1812 года, поднявшей на небывалую высоту русское национальное самосознание и вызвавшей явление нашего всеобъемлющего гения Пушкина.

Журнал "Наш современник", 2000, № 9
 

СВЕТОНОСЕЦ ИЛИ ЛЖЕПРОРОК?

(Интервью о Солженицыне)

Виктор КОЖЕМЯКО. Итак, Михаил Петрович, вы прочитали в "Советской России" нашу с Вадимом Валериановичем Кожиновым беседу под заголовком "Солженицын против Солженицына". И хотите разговор на эту тему продолжить?

Михаил ЛОБАНОВ. Да. Солженицын считает своей главной заслугой то, что он, по его словам, "прокричал правду о нашей послереволюционной истории". Прокричал - это, пожалуй, верно. Только вот насчет правды... В беседе с вами Вадим Валерианович приводил примеры, как "без должной ответственности" Солженицын может обращаться с фактами, цифрами. Речь шла, в частности, о наших невероятно преувеличенных им потерях в годы Великой Отечественной войны. То же самое, но в еще большей степени, относится к его оценкам "жертв коммунистического режима".

Откройте его недавно вышедшую "Публицистику" в трех томах. Там то и дело встречается: "Мы потеряли 40-45 миллионов только на Архипелаге ГУЛАГе"; "уничтоженных 30-40 миллионов на Архипелаге ГУЛАГе"; "беда России, где уничтожено 66 миллионов"; "Более 60 миллионов погибших - это только внутренние потери в СССР. Нет, не войну имею в виду, внутренние потери" и так далее, и так далее. И когда получает разнообразные премии, напирает все на те же ужасы. Вроде бы сдерживающая политические страсти Темплтоновская премия, которая дается за "прогресс в развитии религии"... Странный, конечно, прогресс, но и тут, при получении ее, Солженицын вещает миру об "истребительной революции, сглодавшей у нас до 60 миллионов людей". Даже прощаясь с жителями городка Кавендиш, где жил этот "вермонтский затворник", Солженицын считает нужным попугать американских обывателей разгулом зла в той стране, куда он возвращается. "Только от террора коммунистического режима против собственного народа мы потеряли до 60 миллионов".

В. К. Откуда же берутся эти цифры?

М. Л. Сам Солженицын так комментирует свои "открытия". В беседе со студентами-славистами в Цюрихском университете он поясняет, почему его "Архипелаг ГУЛАГ" - это не историческое, не научное исследование, а "опыт художественного исследования": "Художественное исследование по своим возможностям и по уровню в некоторых отношениях выше научного... Там, где научное исследование требовало бы сто фактов, двести, - а у меня их - два! три! И между ними бездна, прорыв. И вот этот мост, в который нужно бы уложить еще сто девяносто восемь фактов, - мы художественным прыжком делаем, образом, рассказом, иногда пословицей. Я считаю, что я провел самое добросовестное исследование, но оно местами не научное... Конечно, кое о чем надо было и догадаться".

Вы понимаете? Не историческая достоверность, опирающаяся на фундамент фактов, а некая литературщина с ее "тоннелем интуиции", "художественным прыжком", "догадкой" и прочим! И вот из этой игры воображения и возникают ошеломительные, ничем не доказанные цифры. Характерно, что даже на Западе многие считают "Архипелаг..." с его гипертрофированной политической тенденциозностью оскорблением для России, превращенной бывшим зэком в сплошную универсальную зэковщину. Так, Солженицына очень задело, когда он, проживая в Цюрихе, получил извещение, что в Женеве, на территории ООН, властями ее запрещена продажа "Архипелага..." на английском и французском языках, как книги, "оскорбляющей одного из членов ООН". Любопытна история распри Солженицына с западногерманским журналом "Шпигель", напечатавшим сообщение о том, что "высланный с Родины Солженицын не хочет удовлетвориться только писанием книг, а хочет непосредственно делать политику, для этого он организует Международный трибунал против своей Родины - Советского Союза".

Помимо "страсти к политическим выпадам" (его слова) есть у Солженицына и еще страсть - видеть в своих соотечественниках-современниках желанных ему смертников, поголовных "жертв коммунистического режима". Это, можно сказать, я испытал на себе. В своем "Бодался теленок с дубом" он приводит несколько цитат из моей статьи "Просвещенное мещанство", напечатанной в журнале "Молодая гвардия" в начале 1968 года, и заключает: "В 20-30-е годы авторов таких статей сейчас же бы сунули в ГПУ да вскоре и расстреляли". Но дело в том, что были уже другие годы, другое время, и Россия была другой. И о себе, и о моих знакомых могу сказать, что травило нас, русских патриотов, не столько КГБ, сколько литературная сионистская банда, засевшие в ЦК русофобы, "агенты влияния", которые потом сделались "демократами" и цинично признавались, что сознательно подтачивали изнутри "тоталитарное государство".

В. К. В трехтомнике "Публицистики" Солженицына очень сильно чувствуется то, что Белинский называл пафосом писателя - главным содержанием, смыслом его литературной деятельности. В данном случае этот пафос - в антикоммунистической одержимости. О чем бы ни писалось и ни говорилось, где бы автор ни был, в любой стране - все он сводит ко злу коммунизма. Именно поэтому, думается, он абсолютно утрачивает объективность при оценке тех или иных фактов, событий, явлений.

М. Л. У Белинского есть сравнение двух современных ему писателей: у одного ум ушел в талант, а у другого - талант в ум. О Солженицыне можно сказать так: у него и ум, и талант целиком ушли в злобу, в ненависть к Советской власти, к "коммунистическому режиму". По накалу ненависти к нашему государству советского периода, к Сталину как великому руководителю этого государства Солженицына можно сравнить только с Троцким. Кажется, что этой энергетикой питаются и те его бойцовские качества, которые он сам считает определяющими в своих сочинениях. Так, о "Бодался теленок с дубом" он говорит, что это "не мемуары, а репортаж с поля боя". Свою Нобелевскую речь он заканчивает призывом к писателям мира - "выйти на бой!". Против чумы лжи, рассадник которой в мире, разумеется, все тот же "дракон". Левиафан, как он постоянно именует свою страну. И здесь уместно перефразировать выражение самого Солженицына: "антисемитом не может быть художник" - не может быть художником ослепленный маниакальной идеологией человек.

В. К. Какие характерные черты вы отметили бы в Солженицыне-писателе?

М. Л. Поразительная в нем гордыня. Гордыней страдал и Толстой. Иногда это выглядело прямо-таки трагично. У него есть статья-рецензия на "Православно-догматическое Богословие" митрополита Московского Макария, богослова высочайшей учености, глубочайшей христианской веры. Так вот писатель обличает виднейшего иерарха в попрании, как он говорит, разума, логики в понимании Бога. Его возмущает: как это Бог может быть в трех лицах, ведь по закону чисел единица никогда не может быть равна трем. Писатель последними ругательными словами честит митрополита: бред сумасшедшего, никакого человеческого смысла, совершенное неумение выражаться по законам логики и так далее. В таком же духе постоянно говорил он о священниках: бородатые невежды, обирают неграмотный народ и прочее. Но у безблагодатного моралиста Толстого - "слово благодатное" художника. И вот мы видим в сцене обручения Левина и Кити в "Анне Карениной", с какой теплотой, симпатией высвечен великим художником образ старенького священника, когда он совершает Таинство Венчания и шепотом поправляет молодых, от волнения путающихся при обмене кольцами. Куда только девался обличитель "невежественного духовенства"!

Не могу представить подобного превращения обличителя в художника у Солженицына. И хотя он немало говорит о высоких материях, призывает к религиозному осмыслению жизни, но почему-то натуральнее всего видится его, так сказать, высшее озарение именно в том, о чем он сам пишет: "20 марта 1975 года, в четверг первой недели поста, стоял я на одинокой трогательной службе в нашей церковке и просил: "Господи, просвети меня, как помочь Западу укрепиться, он так явно и быстро рушится. Дай мне средство для этого!" Через полтора часа прихожу домой, Аля (жена С.) говорит: "Только что звонили из Вашингтона, час назад сенат единогласно проголосовал за избрание тебя гражданином США". Так мог действовать на расстоянии разве лишь Григорий Распутин.

В. К. Вы, конечно, шутите...

М. Л. Как вам сказать... Солженицын - человек выдающийся во многих отношениях. В том числе как изощреннейший конспиратор. Его так и представляешь резидентом с паутинной сетью агентов-"невидимок" - по его словам, у него их было более двухсот. У него с женой "тайные каналы". "Как бывало в Москве, едва только встретимся с Беттой, Аля или я, идет огневой обмен конспиративными соображениями". И все-таки писатель мешает резиденту. Он-то думал, что его "Архипелаг..." в Париже набирается в какой-то "страшной типографии", недоступной для КГБ, а приехал туда - и увидел, что это совершенно жалкая типография, открытый двор, открытый амбар, куда каждый в любое время может войти с улицы и ходить между стопами набора его же "Архипелага...". Потрясение было несказанное! Как же сюда не дотянулась рука КГБ? "И как моя голова уцелела?"

Может быть, это "корректирует" время, но рассказы писателя о своей исключительной судьбе не лишены порой некоторой даже комичности. Не комизма, этого таинственного дара художественности, для этого надо быть "попроще", ближе к пониманию того, что - сила "и в немощи совершается". Наш же герой слишком уж "сверхчеловек". Не может себя иначе представить, как всегда только в эпицентре всего сущего. Даже когда этого и не требуется. Вот он в Норвегии приглядел дом на берегу фиорда, готов купить его, но вдруг содрогается от ужаса: ведь вдоль береговой полосы "шныряют советские подводные лодки". "Так, ступя на берега первого фиорда, я понял, что в Норвегии мне не жить. Дракон не выбрасывает из пасти дважды".

Солженицын любит называть себя не политиком, а художником. Но даже лучшая вещь его прозы - рассказ "Матренин двор" - из "чистой литературы", по словам автора, не обошлась без расчетливой политики. По требованию редакции журнала "Новый мир", где рассказ был напечатан в январе 1963 года, автор заменил первоначальное время действия его - 1956 год на 1953-й. То есть хрущевское на сталинское.

Идеология, как поистине дракон, крепко держит в своей пасти и самого писателя, и его героев. Если уж "Раковый корпус" - то, считай, все в обществе, в государстве поражено раковой опухолью сталинизма, террора. Если "В круге первом" с его шарашкой - то это только начало тех Дантовых кругов ада, из которых и скроена система "совкового" общества. Надо сказать, что есть своя прозорливость в выборе писателем любимого героя. Вот "В круге первом" - мечется по центру Москвы, по Арбату дипломат Володин, чтобы забежать в телефонную будку и позвонить оттуда в американское посольство, передать, что в Нью-Йорке советскими агентами готовится похищение секрета атомной бомбы. И какое авторское сопереживание, как бы не попал предатель в лапы КГБ! Ведь ему ненавистна сама мысль, чтобы его страна имела атомную бомбу.

Так любимый герой Солженицына открыл путь в святилище будущим "демократам". В американское посольство побежит потом Гавриил Попов, чтобы сообщить о готовящемся "путче" ГКЧП. Бывший вице-премьер России Полторанин вспоминает, как "сразу же после заседания правительства некоторые его участники бросились наперегонки в американское посольство, чтобы первыми донести информацию". И уже как бы нет ныне предателей! Осужденных за шпионаж оправдывают, делают из них героев. Солженицын здесь и в самом деле открыл путь "новому мышлению".

Есть одно удивительное свойство русской литературы - с нею нельзя играть. Она оказалась искусительной даже для такого лютого врага русского народа, русской культуры, как Троцкий. Кстати, любимца, идола Солженицына в его молодые, да и в зрелые годы. Рассказывая о своих мытарствах с женой по свету после изгнания из России, этот перманентный революционер вдруг вспоминает тяготы гонимого протопопа Аввакума, его разговор с верной протопопицей: "Долго ли муки сия, протопоп, будет?" - "Марковна, до самыя смерти!" - "Добро, Петрович, ино еще побредем". Лев Давидович рассчитывает, видимо, на такую же доходчивость своих страданий, но эффект получается обратный. Не бредущих по сибирской обледенелой дороге видишь измученных людей, а что-то вроде того, как несется в бронепоезде с боевой подругой главный комиссар, весь обвешан револьверами, на остановках расстрелы "своих же" красных... "Долго ли муки сия, Давидыч, будет?" - "До самыя мировой революции, комиссарша!"

Подобного рода обратные эффекты получаются и в "Очерках изгнания" Солженицына - "Угодило зернышко промеж двух жерновов". Конечно, изгнание есть изгнание - бытовой переворот, разрыв с близкой средой... Но читаешь его "Угодило зернышко" и улавливаешь какую-то торжествующую ноту сбывшегося, несмотря на позу гонимого. Изгнанник буквально упивается своей всемирной известностью, как его узнают повсюду, не дают проходу. "На железнодорожных станциях Германии и Швеции узнавали меня через окно с перрона, на иных станциях успевали встретить делегации... духовой оркестрик играл мне встречный марш". Странно, но Солженицын как будто не понимает, что вся эта феерия вокруг него - результат оболванивания средствами медиа обывательской массы. И что не сам по себе он интересен. Ну кому нужны сейчас на Западе солженицыны - после того, как не стало великого нашего государства?

В. К. Однако сам Александр Исаевич считает себя русским патриотом. И многие из наших общих с вами товарищей его так называют. А вы считаете, что для этого нет оснований?

М. Л. Да, он резко отмежевывается от звания русского националиста и называет себя русским патриотом. Поверим искренности его намерений оставаться таковым. Ведь судьба его связана с русской литературой, с русским языком, и даже с этой профессиональной, писательской точки зрения ему должно быть небезразлично, что будет с Россией. Ведь еще Карамзин писал, что судьба русского языка зависит от судьбы Российского государства. Безусловно, Солженицын любит русский язык, не то что та орава русскоязычных, для которых довольно одного жаргона. В лагере он не расставался со словарем Даля. Весьма ценит пословицы, исконное, коренное русское слово. Даже своих сыновей назвал такими кондовыми именами, как Ермолай, Степан, Игнат. Долгие годы занимается составлением словаря лексического расширения. И сердится, когда не воздается должное его языкотворчеству, когда видят в нем некоторую искусственность. Но позволю себе привести одно место из моей статьи "Русские обновленцы", напечатанной в журнале "Молодая гвардия", № 4 за 1994 год. Речь идет о языке трактата Солженицына "Как нам обустроить Россию?", опубликованного в 1990 году. "Россия горит, кровоточит, а он обнюхивает якобы на русскость словечки: "Мы на последнем докате"; "за три четверти века - при вдолбляемой нам и прогрохоченной "социалистической дружбе народов""; "при этом всеместном национальном изводе"; "беспомощное личное бесправие разлито по всем глубинам страны"; "не протягивать лапы к чужим жизням - а осознавать свой народ в провале измождающей болезни"; "перемесь населения"; "выбедняли"; "отрубной единомгновенный отказ"; "людожорский"; "душетлительные"; "воскресительные движения" и т. п".

Какой контраст между этими языковыми изысками, вялостью их и тем ужасом, который происходит в России и требует огненного слова! А ведь какая энергия слова, без этого утрирования русскости, в том же "Бодался теленок с дубом". Конечно, там - "репортаж с поля боя", автор горит ненавистью к "тоталитарному государству". А здесь - из-за океана наблюдает, выжидает, чем всет а м кончится. Хотя, думаю, знал, что власть уже захвачена, и бесповоротно - "демократами". Стало быть, выразительность языка зависит не столько от подобного лексического расширения, сколько от самого авторского отношения к тому, о чем он пишет.

В. К. В данном случае ваши наблюдения и выводы, по-моему, особенно точны. Честное слово, я и сам не раз думал об этом! Человек проявляется в языке невольно, даже когда очень старается спрятать себя в нем. Должен сказать, тот контраст, который вы отметили в работе "Как нам обустроить Россию?", нередко ощущается, увы, и в последней книге Александра Исаевича - "Россия в обвале". И это мне еще больше режет слух: ведь я знаю, на сей раз книга писалась не за океаном - автор все видит своими глазами. Однако искренняя взволнованность, пронзительность чувства местами вытесняется той же искусственной "деланностью" слова, что уж никак тут не уместно...

Но вот еще один вопрос, важный и злободневный, кстати, не только для Александра Исаевича - я бы его перед многими нашими нынешними патриотами поставил. Солженицын постоянно разделяет русское и советское, Россию и Советский Союз, то есть "Левиафана".

М. Л. Это разделение мнимое. Он одинаково не принимает как "империи" ни Россию старую, ни Россию советскую. Красноречива на этот счет его беседа с издателем журнала "Шпигель" Рудольфом Аугштайном в 1987 году. "Я никогда не был сторонником империи, а Петр был", - заявил он. Немецкий собеседник приводит послевоенные стихи Солженицына: "Оправдала ли цену свою Полтава? // Двести лет все победы, победы, победы // От разора к разору, к войне от войны..." А разбитые шведы, дескать, процветают. Немец, бывший фронтовик, замечает на это: можно ли обвинять русских, когда "этим занимались и увлекались все другие", и "шведы не добровольно стали мирными, но в связи со слишком малочисленным населением и недостатком ресурсов". Но и это не резон для "русского патриота". Ведь в свое время он возмущался и тем, что русские войска в XVIII веке вошли в Берлин. И в этой же беседе о нашей победе над гитлеровской Германией он говорит: "Я еще не понимал (в войну), что нашими победами мы, в общем, роем себе тоже могилу. Что мы укрепляем сталинскую тиранию еще на следующие тридцать лет". Здесь же Солженицын называет себя сторонником космополитизма, это несколько проясняет, так сказать, широту его взгляда на Российскую империю.

В. К. Замечу, что Великую Отечественную войну он нигде не называет ни Великой, ни Отечественной, в том числе и в последнем своем труде. Она для него - принципиально, даже демонстративно! - "советско-германская война" и тому подобное. То есть некое принижение подчеркнутое. Это, конечно, идет от концепции, что "схватились два хищника", - такая концепция, кажется, очень популярна на Западе...

М. Л. Да, если говорить о серьезных и конкретных, принципиальных вещах, не о словесной, так сказать, патриотической шелухе, то видим следующее. Солженицын в своем "Как нам обустроить Россию?" выдвинул план расчленения страны, той страны, за целостность которой на референдуме в марте 1990 года проголосовало семьдесят два процента населения. Он же потом потребовал предоставить Чечне, "героическому чеченскому народу" государственную независимость. Теперь очередь за другими областями России? Уж не для того ли по-молодому носится он со своей затеей о "земстве", "самоуправлении"? Еще в прошлом веке ни для кого не было секретом, каким целям может служить земство. Интересен такой эпизод. На торжество по случаю учреждения земства был приглашен известный биограф преподобного Серафима Саровского, им исцеленный Мотовилов. И когда были подняты бокалы, Мотовилов взял слово и сказал, что с учреждением земства начнется гибель России. Поэтому он не выпил, а разбил бокал об пол и вышел. И действительно, земством воспользовались либералы, революционные экстремисты в своих разрушительных антигосударственных целях. Существует большая литература об этом, в частности о нелегальных земских совещаниях и съездах, которые возглавляли масоны. Нетрудно представить, в чьих руках могут оказаться земства в нынешних условиях. В руках все тех же вездесущих "демократов", которые получат новые, как они любят говорить, механизмы власти для окончательной децентрализации, развала страны.

В. К. Достоевский говорил, что русский и православный - это нераздельные понятия. О своей приверженности Православию говорит и Солженицын.

М. Л. К Православию у него примерно такое же отношение, как к Российской империи. Хотя он и противопоставляет государственность религии. В книге "Россия в обвале" он утешает, что если "мы будем еще, еще терять и объем населения, и территории, и даже государственность - то одно нетленное и останется у нас: православная вера". Но какое Православие? Ему не нравится "окаменело ортодоксальное", без "поиска" Православие, как не нравится оно и "архитектору перестройки" А. Яковлеву. Он, Яковлев, видите ли, как член Политбюро, оказал церковникам такую милость - передал им Оптину пустынь, а они, неблагодарные, не могут уступить, отойти от "устаревших догматов". Как будто может быть какое-то не "ортодоксальное", не "догматическое" Православие. Расшатывающий догматы "поиск" и означает конец Православия! Кого всегда поддерживал Солженицын? Диссидентов типа Глеба Якунина. Его имя не сходит со страниц "Публицистики". "Честнейший священник Якунин", "отважный священник", "страдальческая жизнь отца Якунина", "своим жертвенным примером подтверждает, что не угас чистый пламень христианской веры на нашей Родине" и т. д. Это было еще до "перестройки", а с захватом власти "демократами" политический экстремизм Якунина достиг таких высот, нападки, клевета на Православную Церковь, на Патриархию, Патриарха стали настолько оголтелыми, что он был лишен священства.

Нынешнего папу Римского он называет "благодатью Божией". В парижской телепередаче 17 сентября 1993 года, когда ему напомнили эту фразу, он не отказался от своих слов. "То, что я сказал о Иоанне Павле Втором, я могу повторить. Я считаю это великим счастьем, ничего другого добавить не могу". Не потому ли такое обоготворение папы, что тот совместно с Рейганом, Горбачевым и Ельциным подготовил разгром Советского Союза?

Достоевский говорил об опасности того духовного порабощения России, которое несет с собою папство с его антихристовым искушением "всемирного владычества". В этом у папства общее с сионизмом, о чем свидетельствуют авторитетные люди. Так, митрополит Антоний (Мельников) писал в конце семидесятых годов: "За последние годы между сионизмом и властями католической Церкви возник самый тесный союз. Это в значительной степени объясняется... некоторой духовной общностью... Католическая церковная политика ориентируется на приобретение всемирного духовного господства... мирового могущества".

Солженицыну не понравилось, когда его собеседник из "Шпигеля" сказал ему, что в своих книгах он "наскакивает на читателя". Прибавьте к этому "наступательству" (его слово) сугубо рационалистический тип мышления, позитивистско-плоскостную "стилевую систему" без единого экзистенциального движения фразы, без "уголков" для тайн, нечаянностей, - и вы получите интеллектуальную волевую личность, скорее идеолога, политика, нежели художника.

В. К. В решении Нобелевского комитета сказано, что Солженицыну присуждена премия за "этическую силу, с которой он следует традициям русской литературы".

М. Л. Сам Солженицын любит выставлять себя наследником этих традиций, вроде: "Высокая ответственность - вот главное, что я вижу в традиции русской литературы, и я наследую и стараюсь повторять". Но что общего между такой традицией, как пушкинское: "И милость к падшим призывал", и поддержкой Солженицыным расстрела невинных людей 3 октября 1993 года?! Солженицын буквально замордовал нас своим лозунгом "Жить не по лжи". Пожалуй, единственные, кого он не обвинил во лжи, - это тараканы в деревенской избе, где квартировал у Матрены. Он свыкся с их шуршанием, ибо "в нем не было лжи". Зато уж берегитесь, все нешуршащие! Кого только не клеймит он за ложь. Что уж говорить о других, когда достается самому Патриарху. В своем "великопостном письме" "Всероссийскому Патриарху Пимену" 1972 года Солженицын вещает: "Но после лжи какими руками совершать Евхаристию?" Вскоре в обращении "К третьему Собору Зарубежной Церкви", 1974 год, он повторяет свои обвинения Патриарха во лжи: "К освобождению от лжи кого же было призвать первыми, если не духовных отцов?"

Нечто вроде проверки присутствующих на детекторе лжи напоминала "Нобелевская лекция" Александра Исаевича во время вручения ему премии. Только в одном заключительном абзаце читаем: "насилие сплетено с ложью", "насилию нечем прикрыться, кроме лжи, а лжи нечем удержаться, кроме как насилием", "избрать ложь", "затуманиваясь в ложь", "соучастие во лжи", "не участвовать во лжи", "победить ложь", "в борьбе с ложью", "может выстоять ложь", "развеяна будет ложь" и т. п.

Ну а сам-то обличитель лжи, насколько сам-то соответствует он излюбленной им пословице: "Одно слово правды весь мир перетянет"? Солженицын где-то сказал, что советский тоталитаризм вырабатывал в человеке характер. Можно сказать, что при теперешнем режиме у Солженицына не хватает характера. "Демократическая" слякоть не способна даже вызывать силу сопротивления. Но в том-то и дело, что никакого реального сопротивления нынешний режим и не вызывает в нем. Он вроде бы не отрицает того зла, кошмара, которые накрыли Россию, но все сводит к "последствиям коммунизма". Даже такое злодеяние "демократов", как расстрел 3 октября 1993 года, приписывает он все тем же "последствиям коммунизма". Ни разу не назвал он конкретно тех, кто терзает Россию, истребляет народ. Ни Ельцина, "отвагой" которого восхищался в письме в связи с "великой преображенской революцией", как цинично этот православный именовал переворот 19-21 августа 1991 года.

Расхожими сделались слова журналиста Минкина, что евреи нынче правят Россией, но самое большее, на что способен наш правдолюб, - это, "окунаясь в Чехова" (название статьи), выловить у него нечто примирительное в русско-еврейских отношениях. Но и здесь не обошлось без лукавства: умиляясь "скрипкой Ротшильда", он вроде бы забывает мнение Антона Павловича о проникших во все поры тогдашней печати еврейских критиках, которые не способны понять национальную суть таких писателей, как Островский. Сами банкиры, все эти березовские-гусинские-ходорковские, по израильскому телеканалу на весь мир, похохатывая, витийствуют, как в их руках оказался почти весь капитал России, а наш Хомейни не смеет пикнуть при этих именах.

Когда-то он обвинял всю молодежь в рабстве, в неспособности подняться по примеру революционного студенчества начала века на борьбу с тоталитаризмом. Это тогда еще, в обращении "К молодежи Советского Союза", в новый 1975 год. Теперь не обвиняет и не призывает. И всех нас примиряет с нашими грабителями и убийцами. Чем заканчивается резонерская "Россия в обвале"? "Без труда - нет добра". Призыв со всем смиряться и трудиться. Работать каждому на своем месте Это звучит как издевательство! Какой труд, когда в стране более десяти миллионов безработных, а кто трудится - по году не получают зарплату.

В. К. Я обратил внимание, что, анализируя в этой своей книге недостатки нашего русского национального характера, Солженицын приходит к весьма пессимистическому, едва ли не безысходному для России и русских взгляду. Отсюда и заголовок целого раздела: "Быть ли нам, русским?" Отсюда, я бы сказал, и главный общий настрой книги. Панихидный настрой.

М. Л. Вопрос о некоторых слабостях нашего национального характера - это мучительный, даже трагический для нас, русских, вопрос. И в самом деле, мы со своей православной "всечеловеческой отзывчивостью" оказались совершенно незащищенными перед миром, исповедующим религию насилия, золотого тельца. Только что мы стали свидетелями обычного западного фарисейства, когда американский президент ударил смертоносными ракетами по Ираку, на весь мир заявляя, что не хотел бомбить Ирак позднее, когда наступит мусульманский религиозный праздник и бомбежка была бы оскорблением чувства верующих. Было в "советской империи" то, что удерживало это мировое насилие, чего не хочет в упор видеть до сих пор Солженицын.

Но для нас важны и его сомнения насчет национального характера и духовного уклада русского народа, которые как бы еще резче увидены им после двадцатилетнего пребывания в Америке. И можно понять постоянное заступничество его за старообрядчество - оно представляется ему силой более активной, чем нынешнее Православие. Историк Иван Забелин приводит слова одного средневекового русского человека что если ты раб на земле, то останешься таким же рабом и там, в мире ином...

И все же по прочтении "России в обвале" слышится не некий зов к выработке в себе большей активности, а почти фатальная обреченность. Остается нам вроде бы одно - последовать примеру парижского наборщика "Архипелага ГУЛАГ", которому, по его завещанию, в гроб был положен набор этой нерадостной книги. А нам в придачу - еще "Россию в обвале".

В. К. Но ведь Солженицын может и изменить свои взгляды, это уже у него не раз бывало, как полагает Вадим Валерианович Кожинов.

М. Л. Вижу умную усмешку Вадима Валериановича, когда он говорит о Солженицыне: что "каждый сдвиг, который в нем происходит, настолько мощный, в том числе эмоционально, что он что-то из прежнего и не помнит". Видимо, только сам Александр Исаевич с его бесчувствием к юмору может серьезно воспринять эти слова. Мне кажется, все помнит и сам признается, что ни от чего не отказывается из прежних своих высказываний. Вот вышел трехтомник его "Публицистики" - и никаких поправок, комментариев. Принимайте и теперь в том виде, в каком это было преподано десятилетия тому назад. А ведь здесь есть страшные вещи! Вот обмен письмами между Солженицыным и сенатором Джесси Хелмсом, который первым приветил изгнанника, назвал его в письме "человеком, стоящим в наших рядах", пригласил в гости, отдохнуть на частной вилле в горах. Кто такой Джесси Хелмс? Недавно в приложении к "Независимой газете", "НГ-Религии", 18 ноября 1998 года, была помещена статья "Наше поколение увидит Армагеддон". В ней и говорится о сенаторе Холмсе как главном вдохновителе идеи уничтожения России, вплоть до применения атомной бомбы. Мы-то, простаки, думали, что "империя зла", как окрестил нашу страну Рейган, относится к коммунизму, советскому тоталитаризму. И вот узнаем, что дело совсем в другом. В Америке в ходу библейское пророчество о стране обитания Магога, врага Израиля, которую видят именно в России. Комментируется это так. "Россия и северные державы в продолжение долгого времени были гонителями рассеянного Израиля. После их попыток истребить остаток Израиля в Иерусалиме уничтожение их вполне отвечает и Божественному правосудию, и его заветам одновременно".

Таких "духовных координат" придерживается покровитель Солженицына сенатор Хелмс, который определяет "ключевые направления американской внешней политики".

Так, Россия, которая спасла еврейство от гитлеровского истребления, приговорена к уничтожению за мнимые гонения Израиля. Не думаю, чтобы этого не знал Солженицын. Но для него, видимо, важнее заверять, что Америка никогда не начнет первой атомную войну. Это после-то Хиросимы!

Невольно вспоминается, как в свое время писатель Владимир Карпов расшифровал фамилию Солженицын: Со-лжец-ниц-ын. То есть лжет вместе с теми, перед которыми падает ниц.

И в другом, так сказать, высшем смысле: не о таких ли сказано, что на кривых путях своих они следуют указанию Отца лжи?

В. К. При всем при том, Михаил Петрович, соглашаясь с вами, скажу честно: не оставляет меня, когда речь заходит о Солженицыне, определенное этическое сомнение - а имеем ли мы право судить человека, который пережил то, чего не пережили мы? Ну вы-то - фронтовик, воевали, у вас такого права, безусловно, больше. А наше поколение? Ни на войне, ни тем более в ГУЛАГе абсолютное большинство из нас не было...

М. Л. Мы ведь с вами, Виктор Стефанович, говорим, об объективных вещах. И при чем здесь право суда? Не в оправдание, конечно, репрессий, но согласимся, что государство не менее хваленой личности имеет право на самозащиту, особенно когда стоит вопрос о самом его существовании, об исторической судьбе народа. Как это было в войну. Солженицын не мог не знать, на что идет, когда во время войны в частных письмах порочил неприемлемый для него патриотический характер Отечественной войны, называл Верховного Главнокомандующего Сталина "паханом".

Здесь, видимо, не обошлось без влияния Троцкого, портрет которого у него обнаружили во время ареста. Троцкий еще с конца двадцатых годов носился с так называемым тезисом Клемансо, французского лидера радикалов, который сеял пораженческие настроения, когда немцы стояли в восьмидесяти километрах от Парижа. Под лозунгом "свободы критики" Троцкий угрожал в письме в ЦКК, что в случае приближения вражеских войск к Москве оппозиция будет добиваться свержения существующей власти. Немецкий писатель еврейского происхождения Фейхтвангер в своей книге "Москва. 1937" взял сторону Сталина, который ликвидировал "пятую колонну" перед войной. "Раньше троцкисты были менее опасны, - писал он, - их можно было прощать, в худшем случае - ссылать... Теперь, непосредственно накануне войны, такое мягкосердечие нельзя было себе позволять. Раскол, фракционность, не имеющие серьезного значения в мирной обстановке, могут в условиях войны представить огромную опасность". Александр Исаевич как бы и явил в своем лице такого фракционера в военное время, за что, увы, и поплатился.

Сам Солженицын видит в своей лагерной судьбе нечто провиденциальное, открывшее ему новые пути самопознания, в том числе и религиозного.

В. К. А неужели вас ни в какой мере не примиряет с Солженицыным даже факт отказа его в свой юбилей от ельцинской награды?

М. Л. Юбиляр отказался от награды подыхающего режима, и тут каждая "пощечина" звучит. И все-таки, мне кажется, не обошлось и здесь без рекламы, да еще с привлечением будущего своих сыновей, которые могут получить эту награду. И еще... Невольно вспоминаются слова из "Русского леса" Леонова: "Лучшие сорта лжи изготавливаются из полуправды". Так вот, отказываться - так отказываться. Например, и от щедрого рекламного дара НТВ, этого отстойника нечистот. Ведь даже Патриарх призывал к бойкоту его. А наш герой с явным удовольствием вместе с супругой позировали в четырехсерийном фильме по этому каналу. То есть, по сути, приняли этот рекламный дар от того самого НТВ, которое беспрерывно терроризирует зрителя якобы величайшей опасностью мифического "русского нацизма". А вот Солженицын с его "русским патриотизмом" этим борцам с "русским нацизмом", видимо, совсем не опасен.

Газета "Советская Россия" 24 декабря 1998 года
 

МОЯ ПОЗИЦИЯ

(Письмо в редакцию газеты "Завтра"
с необходимым уточнением)

В предыдущем номере "Завтра" (№ 15, апрель 2000 года) опубликована статья Евгения Ростикова "Время сожжения книг" - о реакции различных слоев общественности на выход в Минске книги "Война по законам подлости". Я целиком солидарен с православно-патриотической позицией автора (одинаково близкой всем нам - белорусам, русским, украинцам), обращенной против "мирового порядка" и его агентов. Признателен я и за включение в текст статьи моего отзыва о названной книге. К сожалению, при этом оказались в нем слова, которые мне не принадлежат.

У меня было сказано: "Недаром эпиграфом поставлены слова Сергия Радонежского, благословлявшего Дмитрия Донского на битву с завоевателями". Автор статьи добавил к имени преподобного Сергия имя писателя Валентина Распутина: "Недаром эпиграфами к ней, помимо обращения князя Дмитрия Донского к Сергию Радонежскому: "Что делать?" - "Русь защищать!" - стоят и слова великого русского писателя, нашего современника Валентина Распутина: "Если соберем волю каждого в одну волю - выстоим! Если соберем совесть каждого в одну совесть - выстоим! "Если соберем любовь к России каждого в одну любовь - выстоим!"

Эти слова Валентина Распутина наряду с призывами к русским людям Сергия Радонежского, Иоанна Кронштадтского в качестве эпиграфов открывают книгу "Война по законам подлости", откуда и взял свое "добавление" автор статьи. Не рановато ли канонизировать имя талантливого прозаика, ставя его в один ряд с нашими величайшими христианскими святыми? Увы, не могу я обольщаться и патриотическими штампами вроде "совести России", тем более когда знаешь, как труден подвиг "выстоять" на этой "прямой стезе", говоря словами Священной книги... За несколько дней до государственного переворота, до сокрушения нашего великого государства я писал в предшественнице нынешней "Завтра" - газете "День" (статья Слепота", августа 1991 года): "Ведь, чтобы завоевать этот авторитет, нужны годы, иногда целая подвижническая жизнь. Поколебать, подорвать, потерять его - достаточно одного изменнического поступка, ложного нечеткого слова, политиканского расчета.

Надо ли говорить, как это особенно опасно для писателей, которые, в отличие от чуждых нравственности политиков, призваны выражать глубинные моральные интересы людей, народа.

В газете "Славянский вестник" (№ 8-9, май, 1991 года) опубликовано интервью с В. Распутиным. На замечание собеседника, что "сегодня идет критика Горбачева", Распутин говорит, между прочим, о президенте СССР: "Это вообще очень мудрый человек". Видимо, Валентину Григорьевичу как бывшему члену президентского Совета лучше знать, чем нам, президента, если он так высоко оценивает его. Но здесь у меня, как у простого смертного, рядового нашей страны, возникают вопросы: в том ли "мудрость", чтобы развалить в считанное время страну?"

Не хотелось верить, что "ода мудрости" Горбачеву воздавалась уже после Рейкьявика, после Мальты с их тайными сговорами, после сдачи Восточной Европы, Восточной Германии, капитуляции перед НАТО, после развала военно-промышленного комплекса, политики разжигания национальной розни, после предательства Горбачева как генсека партии и как президента государства. Я уже приводил в своей статье в журнале "Молодая гвардия", говоря о Горбачеве, слова Горького о том, что тифозная вошь оскорбилась бы сравнением ее с предателем.

Печально, что ныне Валентин Григорьевич возносит акафист другому "мудрецу" - Александру Солженицыну, как несравненному учителю "жить по правде" (название его статьи к восьмидясятилетию Солженицына, газета "День литературы", декабрь 1998 г.). О Солженицыне как апологете предательства, враге исторической России, прислужнике американских заправил "мирового порядка", о фальши, лицемерии его поучений "жить не по лжи", - я подробно и доказательно говорил в своем интервью "Светоч или лжепророк?" (газета "Советская Россия", 24 декабря 1998 года). Именно этот учредитель либеральной "антитоталитарной" премии своего имени одобрил расстрел 3 октября 1993 года.

С нелегким чувством на душе пишу я это письмо, прекрасно зная заслуги Валентина Распутина перед русской литературой и Отечеством, но, повторяю, не могу признать себя автором слов, мне не принадлежащих.

14 апреля 2000 г.
Газета "Завтра", апрель 2000, № 16

Post scriptum. Спустя полмесяца после моего письма в редакцию "Завтра" состоялось вручение Распутину премии Солженицына. Оба выступили с речами. Учредитель премии первым делом подчеркнул, в чем он видит главную заслугу награжденного. "Валентин Распутин появился в литературе в конце шестидесятых, но заметно выделился в 1974 году внезапностью темы - дезертирством, - до того запрещенной и замолченной, и внезапностью трактовки ее. В общем-то, в Советском Союзе в войну дезертиров были тысячи, даже десятки тысяч... Но в отблещенной советской литературе немыслимо было вымолвить даже полслова понимающего и тем более сочувственного к дезертиру. Распутин переступил этот запрет".

Нет ничего удивительного в этой апологетике дезертирства со стороны Солженицына, известного своей апологией предательства (в его романе "В круге первом" alter ego автора советский дипломат звонит в американское посольство, чтобы выдать государственный секрет своей страны). О психологически сомнительной истории с беременной женой дезертира Солженицын с похвалой пишет, как она, затравленная "властями", "утопляется в Ангаре вместе с нерожденной, но желаемой жизнью". Резонерская фраза дезертира с расчетом на "гуманистичесий эффект" (в условиях-то войны): "Да разве есть во всем белом свете такая вина, чтоб не покрылась им, нашим ребенком?!" - вызывает такое восклицание оратора: "Невозможная фраза на советских страницах!" И эту игру в "гуманизм" разыгрывает тот самый Солженицын, который одобрил кровавую расправу ельцинистов над невинными людьми, в том числе и детьми, в октябре 1993 года!

В свое время (в книге "Надежда исканий". - М., 1978) я писал о повести В. Распутина "Живи и помни" с героем-дезертиром и его женой: "Психологизм героев оказывается несколько эффектированным. Не говорим уже о такой подробности, когда Андрей, желая показать Настене, как он одичал в своей берлоге, выходит на порог и воет по-волчьи, приводя в ужас Настену и самих волков в тайге (впоследствии, может быть, после моего замечания, автор снял эту броскую, как бы рассчитанную на "западного читателя" сцену. - М. Л.). Настена и Андрей в пространных, красноречивых диалогах в зимовье явно впадают в "интеллигентскую" рефлективность, в интонацию литературно-книжных героев (гл. X и XI). Оставляет ощущение психологической неправдоподобности литературная смерть беременной Настены, которая в лодке, гребя веслами, думает: "Нет, сладко жить; страшно жить; стыдно жить", - и находит успокоение от мучений в волнах Ангары. Эти искания автора - скорее профессионально литературные, нежели непосредственно жизненные... Но именно эти признаки размывания образности, понижения жизненной содержательности и вызвали, как ни одно прежнее произведение Распутина, одобрение некоторых критиков, которые стали искать у Распутина "выход" в западную литературу, в современную "интеллектуальность" и т. д. Куда пойдет Распутин - в эту ли усложненность, во многом искусственную, или же в глубину самих жизненных проблем?"

Распутин в письме ко мне не согласился с моей оценкой его повести "Живи и помни", но последующая его повесть "Прощание с Матерой" показала, что в творчестве его возобладали жизненные тенденции. И вот из всего написанного этим автором Солженицын выделяет, ставит на первый план именно повесть о дезертире, выпячивая ее политическую "подоплеку".

О распутинской повести "Пожар" говорится в речи: "Повесть вышла в свет в 1985 году, проницательно показывая, какою полууголовной наша страна была к началу Перестройки..." Так, с большой буквы, без кавычек именуется вот уж поистине уголовная, криминальная "перестройка - революция", опрокинувшая страну в пучину неслыханных бедствий и разложения. Не забудем, что тот же Солженицын с восторгом приветствовал в телеграмме Ельцину августовский переворот 1991 года как "преображенскую революцию". Здесь он может в унисон со своим любимым дезертиром провозгласить: "Да разве есть во всем белом свете такая вина (десятки миллионов жертв от "перестроечного" геноцида), чтобы не покрылась ею, нашей Перестройкой?!"

Называя Распутина "нравственником" с "чуткой совестью и ненавязчивым целомудрием", оратор проявляет явную глухоту к народному слову, к складу крестьянской речи, когда цитирует в качестве положительного примера риторические слова старухи из распутинской повести: "Раньче совесть сильно различали. Ежели кто норовил без нее - сразу заметно". Язык самого Солженицына смахивает на пародийное "словотворчество" с поразительным бесчувствием к своим языковым мутациям. "Для Настены - догружается неизбежность раскрыва беременности и позора. Сюжет складывается из издуманных поворотов... Повествование не спешит, оно просочено сибирской натурой". "Распутин не использователь языка, а сам - живая, непроизвольная струя языка" и т. д. Такое впечатление, что русский язык не дается человеку с сознанием не русским, а довольно американизированным за годы эмиграции.

В ответной речи Распутин, выражая "великое и огромное спасибо Александру Исаевичу", назвал его выступление "мудрым" (в традиции своего прежнего эпитета о "мудром" Горбачеве). Свое положение в литературе и - таких, как он, "консерваторов" он весьма картинно представил в виде "кучки упрямцев, которые сгрудились на льдине, невесть как занесенной случайными ветрами в теплые воды. Мимо проходят сияющие огнями комфортабельные теплоходы, звучит веселая музыка, праздная публика греется под лучами океанского солнца и наслаждается свободой нравов, а эти зануды топчутся на подтаивающей льдине и продолжают талдычить о крепости устоев". "Победители не мы" - констатирует лауреат премии. И при всем том, употребляя слово Солженицына, отблещенная речь его отдает несколько иллюминацией того самого лайнера, вообще - литературной велеречивостью с поучениями из американской литературы, искусно вставленными словцами Александра Исаевича - "архипелаг", "образованщина", расхожей ныне даже у "демократов" "гуманистической" лексикой. И конечно же все это "просочено" "настоятельным у автора мотивом" (Солженицын) - его неустанным повторением слова "совесть".

Лайнер - лайнером, льдина - льдиной, совесть - совестью, но в чем истинный смысл награждения Распутина? Сам Солженицын не скрывал "объединительной" цели своей премии: "Культурный круг распался как бы на куски. Они ("деятели культуры") говорят вроде русским языком, но друг друга не понимают. Может быть, наша премия поможет какому-то соединению, взаимопониманию, склеиванию" (Приложение к "Независимой газете" - газета "Фигуры и лица", 11 мая 2000 года). Там же читаем об "ответном слове" Распутина: "Предчувствуя, что у собравшихся в зале хорошая память и многие помнят, как Валентин Григорьевич попеременно боролся с рок-музыкой и эротикой, заступался за общество "Память", избирался в Русский Национальный Собор, новый лауреат перевел действо на рельсы примирения, попутно польстив главному режиссеру: "Это сближение, которое в другом месте было бы невозможно, сегодня вольно или невольно произошло". Последовала "трогательная картина обнимающихся Распутина и Ахмадулиной" (той самой "Белочки", подпись которой стояла в письме 42-х "Писатели требуют от правительства решительных действий" (газета "Известия", 5 октября 1993 года), в том самом письме, авторы которого жаждали новой крови после массового расстрела у стен Дома Советов.

Вряд ли состоявшаяся тусовка могла стать началом "сближения" русских и антирусских сил. Слишком очевиден смысл подачки в двадцать пять тысяч долларов - жалкая доля процентов с мировых гонораров за клеветнический "Архипелаг Гулаг", отождествивший в глазах Запада нашу страну, всю нашу жизнь с лагерем. Не случайно известный публицист С. Кара-Мурза расценил эту подачку как акцию враждебных сил по подрыву русского патриотического сознания, русской культуры (газ. "Завтра", лето 2001 года).

Противоположно оценивается гражданское поведение писателя, само его прошлое и настоящее в отношении к властям. Вот слова В. Бондаренко о Распутине: "Его - наперекор ему - втаскивали во все имперские затеи, к пятидесятилетию присвоили звание Героя Социалистического Труда... Его делала системным Советская власть: лауреатом абсолютно всех премий, Героем, секретарем и пр.; его делала системным антисоветская власть: он сидел на совещаниях у Лужкова, был членом Президентского совета у Горбачева". Цитирующий эти слова автор журнала "Новый мир" (№ 5, 2001) замечает: "Непоздоровится от таких похвал".

В опубликованной в газете "Советская Россия" (8 февраля 2001 года) беседе В. Распутин говорит о Солженицыне: "Умейте в великане признать великана". Здесь же такие изречения: "Только теперь начинаешь вполне понимать, в какой уникальной стране мы жили". "Обе системы (царской России и СССР) рухнули прежде всего от внутренного разложения". "У нас партийные интересы оказываются сплошь и рядом выше России". "Большей пользы добиваются те, кто уходит в мирскую и земскую работу, распоряжаются собой свободно, согласно совести и таланту".

Как до получения премии Солженицына (статья к его восьмидесятилетию "Жить по правде" в газете "День литературы", № 12, 1998 года), так и после получения этой премии Распутин ссылается на Солженицына, на его "заповеди": "жить не по лжи", "жить по правде", "жить по совести", выставляет его как высший нравстенный авторитет. Конечно, личное дело Распутина - брать или не брать названную премию, хотя и есть тут риск оказаться в долговой яме. Например быть вынужденным возносить учредителю премии не подобающие ему литературные почести, как это делает Распутин, ставя в один ряд механически-смонтированное "Красное колесо" с эпопеей русской жизни "Войной и миром". (Есть и еще у Распутина не совсем понятное сравнение Солженицына с "породой богатырей" в русской литературе - Державиным и Тютчевым.)

Но оставим литературу и всмотримся в суть дела. "Мы - не победители", - говорит Распутин (в речи при вручении премии). А бывает ли сближение победителей с побежденными? Из истории известно, к чему это приводило, чем заканчивалось (Петэн во Франции, Квислинг в Норвегии).

В последнее время Солженицын активно занялся "склеиванием" не только литераторов разного толка, но и целых народов. Вот что пишет о его недавно вышедшей книге "Двести лет вместе" (об истории русско-еврейских отношений) А. Казинцев: "Солженицын опоздал. Математик, блестящий политический игрок, он в ключевые моменты жизни уже дважды "пропускал ход", необъяснимо, показательно, будто специально демонстрируя, что не все можно рассчитать, что для решающего выбора одного ума недостаточно - нужно чуткое сердце.

Солженицын малодушно затянул возвращение и замедлил с изданием своей потаенной книги ("Евреи в СССР...", написанной в 1966 году. - М. Л.). В первые годы перестройки скрупулезная работа о русско-еврейских отношениях, подкрепленная к тому же мировой славой автора, могла бы произвести огромный общественный эффект. Предостеречь, заставить задуматься, вглядеться в лица новоявленных вождей народа, вслушаться в их хищный говор, вникнуть в суть разрушительных идей. Не издал, не предостерег, да вряд ли и хотел этого" ("Наш современник", № 12, 2001).

И вот, когда уже сами евреи открыто, торжествующе говорят о своем господстве в России, впервые за тысячелетнюю ее историю, когда ими захвачены богатства России, созданные поколениями наших людей, когда в их руках финансы, экономика, средства массовой информации, когда они безнаказанно глумятся над всем русским, - Солженицын призывает нас к пониманию "еврейского вопроса", к сближению с нашими поработителями. Но как может обернуться это сближение ну хотя бы на культурно-литературном уровне? Можно, конечно, искренне говорить, что "Осипа мы евреям не отдадим", а в ответ на это нам могут ответить: "Осип Мандельштам утверждал, что одна капля еврейской крови определяет личность человека - подобно тому, как капля мускуса наполняет ароматом большую комнату" (газета "Новые известия", 14 декабря 2001 года, "Ханука, девушки"). И без того "сильный запах" "влияния юдаизма" у Мандельштама доводится здесь до расистского пристрастия к крови.

На самом деле, призыв к упомянутому сближению в нынешних условиях означает только одно: подавление нашей воли к национальному сопротивлению.
 

ЧИТАЯ "ПИРАМИДУ"...
 

Передо мною стопка листов, исписанных с обеих сторон мелким убористым текстом (в переводе на машинописные - страниц сто). Это выписки, мои замечания, которые я делал, читая оригинал "Пирамиды" Леонида Максимовича Леонова по его просьбе. Четыре толстых папки машинописного текста, общим объемом в тысячу восемьсот страниц. Читал я этот "роман-наваждение в трех частях" только на квартире автора, в отдельной комнате, на протяжении более года, в основном в 1992 году. Иногда приходил с большим перерывом, на что Леонид Максимович сетовал: "Живот вспорот, надо хирургу зашивать. Нельзя исчезнуть на два-три дня (укор мне. - М. Л.). Это горячее дело, итог моей тридцатилетней работы, я живу ею, встаю утром - думаю о ней и ночью..."

Одолевал роман я очень медленно, трудно, вчитываясь в каждую фразу, выписывая отдельные места, умозаключения, выражения, имена героев почти постранично, - в мире леоновского интеллектуального наваждения эти выписки были для меня вроде ариадниной нити (хотя и она путалась, рвалась местами из-за прихоти мыслительных "ходов" автора).

Здесь я хочу пройтись по своим записям, которые набрасывались на бумагу по горячим следам чтения "Пирамиды", извлечь из них те моменты, которые в той или иной мере характеристичны для философии романа. Извлечения из текста делаются с указанием страниц рукописи.

Появление в самом начале романа главного героя, бывшего священника Матвея Лоскутова (действие происходит в 1930-х годах), вносит еретический элемент в религиозную идею произведения.

С. 64-65. Неканонические, еретические суждения о. Матвея о первородном грехе.

По ходу чтения я понял, что пафос романа, дух его - не в догматическом Православии, о чем я и сказал Леониду Максимовичу. На это он отвечал: "Мне любой деревенский батюшка может написать, что у меня не так. Моя задача как художника дать духовный портрет эпохи, вариант грядущего. У Достоевского "Легенда о Великом Инквизиторе" - на России, католичестве. У меня идея - на планетарном человечестве".

С. 75. Из письма о. Матвея: "Не в том ли заключалось историческое предназначение России, чтобы с высоты тысячелетнего величия и на глазах человечества рухнуть и тем самым собственным примером предостеречь грядущие поколения от повторных затей учинить на земле без Христа и Гения (?) райскую житуху". Неясно, почему "рухнуть" (слова героя относятся к довоенному времени), когда Россию ожидало величие победы в Великой Отечественной войне.

С. 82. "Смерть людей - наглядное свидетельство все еще не прекращающихся поисков лучшего образца, что уподобляет Всевышнего взыскательному гончару, который в погоне за ускользающим призраком шедевра снимает и возвращает назад, в исходящую яму, уже мыслящие слепки естества своего". Леониду Максимовичу очень нравился этот образ бесконечной переделки Создателем человеческих слепков в целях их совершенствования: он весьма картинно, сухеньким кулаком, изображал, как воображаемый гончар лепит свои изделия и тут же швыряет их в землю: не то, не то!

С. 95. Врач о заболевании Дуни, дочки о. Матвея ("видение будущего").

С. 192-194. Ангел Дымков, прибывший на землю с целью нравственного усовершенствования человеческого рода. В "Сне смешного человека" Достоевского герой, житель планеты Земля, попадает к обитателям другой планеты и вносит в их дотоле невинную жизнь "молекулу зла", заражает их всеми человеческими пороками. Прилетевший на Землю ангел Дымков не столько заражает землян своими небесными добродетелями, сколько сам испытывает на себе воздействие этих странных, недобрых существ и убеждается в тщете своего нравственного проекта ("Бога своего не пощадили, а меня-то заведомо не помилуют" (С. 1554)). И отправляется в обратный путь.

Из моего разговора с Л. Леоновым (27 марта 1992 года) в ходе чтения "Пирамиды". По словам Л. М., о. Матвей принял революцию как надежду на будущую жизнь, когда люди будут "золотыми пчелками", без зла, без болезней, как в улье, оставляя себе мед, а воск Богу. О. Матвей жаждал узнать, оскорбится ли Бог искаженным представлением людей о Нем. Так Солнце не обижается на детские рисунки, изображающие его.

В дьяконе Аблаеве - соединение абсолютной веры с безверием (играет роль атеиста на сцене, чтобы спасти семью от голодной смерти, после этого кощунства, спустя три дня, умирает от потрясения). Леонов не принял моей мысли, что в революционности о. Матвея есть нечто исторически характерное (судьба митрополита Сергия (Страгородского)), председательствовавшего в начале века на известных религиозно-философских собраниях, сблизившегося после революции с обновленчеством, затем покаявшегося пред патриархом Тихоном и ставшего Патриархом Сергием в годы Отечественной войны). Касаясь замысла своего романа, Леонов сказал мне, что он хотел вывести "математическое уравнение, где революция вписывается в космос. Революция - эсхатологическое явление. Я не могу представить, - сказал он, - что один человек закопал пятьдесят миллионов людей".

С. 250-267. "Мирозданье но Дымкову".

С. 262. Концепция прогресса.

С. 313. "Чудо, это когда не знаешь, как это сделано".

"Великая тоска по нему (чуду) еще витала в воздухе эпохи".

"Человек должен иметь абсолютное право на чудо и тайну".

С. 318. "Повторное вмешательство Его (Творца) в собственное творение с целью ли частичной поправки обнаруженного недосмотра, уступка ли под напором чьей-то настоятельной молитвы в обоих случаях повлекло разрушение системы в целом и самоубийство Бога через отмену самого себя" (Из "изнурительного монолога" циркача Дюрсо).

С. 356. Ирония против "идеологического вредительства", "родимых пятен капитализма".

С. 396. "Отсюда возникали Матвеевы не совсем христианские опасения - можно ли (в смысле прочности) строить общественную инженерию на основе утопической догмы о братстве без учета биологического неравенства людей..."

С. 400-409. Взрыв собора. Встреча о. Матвея с комиссаром Скудновым. О. Матвей благословляет Скуднова на государственное служение. Леонов сказал мне, что Скуднов взорвал храм, чтобы спасти много других. "Вот они, русские люди (о. Матвей и Скуднов)! Вместе встретились наедине, за бутылкой".

С. 426. Фининспектор Гаврилов за "абсолютное равенство", против гения (ср. с Чикилевым в романе "Вор").

С. 500. О. Матвей: "Иной раз и покойников, прости Господи, полностью не укомплектуешь". От Леонова я слышал такие слова: "Надо войти в игру автора". И, может быть, эту приведенную выше фразу можно принять за счет авторской игры - языковой, стилистической, я обращал внимание Леонида Максимовича на "игровые" выражения в его романе, вроде "подстреленный влет Столыпин", "шепоток литургии" и т. д. "Снимать, снимать!" - тыкал он пальцем в бумагу, но в тексте вышедшего романа так и остались некоторые из этих выражений (тот же "шепоток литургии").

С. 784- 825. Сатаницкий (в окончательной редакции Шатаницкий) - "корифей позитивных наук". Ср. с Грацианским из "Русского леса". Но если Грацианский тип преимущественно социально-психологический (паразитирование на "высоких, прогрессивных идеях века", перевертничество, двурушничество), то Сатаницкий - это и "князь тьмы", проповедник, проводник бесовства, сатанизма (в разговоре с ним о. Матвей чувствует, как тот "опахнул его духовитым жаром серы с камфарой" (С. 809), - обычный у писателя гротескный прием обличения этого деятеля "из преисподней"). Леонид Максимович расхваливал мне ум Сатаницкого, имея в виду, м. б., такие его "изречения", как "лгут только словесно, в мыслях никому пока не удавалась ложь" (С. 794). В ответ я привел слова апостола о "так называемых сатанинских глубинах" - глубины эти мнимые, так называемые. Как, впрочем, сказано в романе и о речи Сатаницкого: "одурь словесного наваждения" (С. 815). Вообще, как я заметил из общения с ним, Л. М. слишком переоценивает то, что можно назвать отрицательным умом, самодостаточным интеллектом. Причиной этого, возможно, было отчасти его увлечение наукой, всякими научными теориями. Он сам мне рассказывал, как однажды отправился к Ландау (было это, кажется, в семидесятых годах), чтобы разрешить мучившую его загадку: возможно ли во вселенной превышение скорости света и что воспоследовало бы в случае такой возможности. "Он разговаривал со мной заносчиво, с раздражением чертил формулы, вел себя, как генерал. Я сам генерал в литературе, могу кое-что оставить на память о всяких там сорных гениях".

Склонность Л. М. к возвеличению "интеллектуальной формы", возможно, вызвана была и его отталкиванием от "русской бесформенности", от того резко неприемлемого им, что в "Пирамиде" названо "безоглядным размахайством" (С. 1037). Но от "своего" не деться даже и ненавистнику его. Умственного "безоглядного размахайства" не избегает и сам автор романа, когда мысль (авторская, героев) никак не может войти в логический строй, в "интеллектуальную форму", вырывается из нее, дробится, пестрит. О. Матвей прерывает речь, "запутавшись в хаосе мыслей о самом себе" (С. 812).

Другой герой "заблудился в мыслях своих" (С. 1090). И мысли самого автора, множащиеся, разнородные, не могут войти в русло логической, целостной концепции. И сама центральная идея романа - откровенно еретическая - о примирении Бога с дьяволом, когда предмет их раздора, созданный из глины человек (которому Бог отдавал предпочтение перед созданиями из огня), пришел к своему катастрофическому финалу, - эта идея с элементами апокрифа об Енохе как бы смягчается, теснится местами истинно христианским настроем, "православным побратимством" героев.

В писательской манере Леонова - "шифровка" образа, многозначительность намека, и мне интересно было видеть, как за разговором о своем герое он как бы вскользь "расшифровывал" скрытое в нем и тут же готов был снять это, чтобы "не вызывать подозрения". В романе выведен кинорежиссер Сорокин, один из тех интеллектуалов, которых сам автор называет "сорными гениями". У этого прожженного дельца от "киноискусства" "комплекс плебейской неполноценности, незаживающая обида" - нищета детства в Киеве, в семье портного. Герой вспоминает отца "в портновской жилетке" (С. 914). Услышав это (в моем чтении), Л. М. машет рукой: "Снять! Снять! Сразу поймут: местечковый еврей". И, значит, Сорокин еврей. Правда, дальше можно подумать то же самое: Сорокин "имитирует походку Чаплина" (С. 973), но эта подробность остается без авторских подозрений.

У меня сохранились записи некоторых вставок в роман, которые Л. М. диктовал мне, принимая иногда и мои замечания. Остановлюсь на одной из них. Это то место, где речь идет о любовной связи "инопланетянина" Дымкова и гордой "вельможной пани" Юлии, о последствиях этого необычайного сближения:

"В томительном предчувствии мистериальности Юлию поразило занятное предположение, что если все благополучно успеется до прихода старика (отца Юлии), по счастью задержавшегося из-за такси, то у ней, Юлии Дымковой, могут народиться безвкусные ангелята в стиле недорогих, из неочищенной ваты, елочных украшений" (С. 906).

Мне это показалось слишком игрушечным, не в духе честолюбивой, гордой пани, да и самого "мистериального" действа, и я, как будто кто меня толкнул, воскликнул: "Леонид Максимович! А что если ваша героиня думает родить от ангела Дымкова Антихриста!" (С. 906).

Л. М. так понравилась эта мысль, что он очень оживился, сразу же приступил к новому варианту текста, в результате чего получилось следующее (цитирую то, что возникало "на моих глазах"):

"В томительном ожидании чуда Юлию вдруг охватил холодящий ужас мистериального страха (Юлия вдруг испытала холодящий мистериальный страх) какая травма (какое ужасное фиаско) будет для нее и всего завтрашнего мира, если вместо желанного мальчика, по всем статьям пригодного в пророки, родится такая же всевластная и, как она сама, бесталанная девчонка" (С. 906).

Л. М. был так рад этой вставке, что вскакивал с места, уходил к себе в кабинет, возвращался и, сося конфету, спрашивал: "Конфету дать вам?" "У меня весь вечер будет праздник", - радовался он. Заставил меня остаться ужинать с ним, и за столом я узнавал в уверенных движениях хозяина того Леонова, каким видел его десятилетия тому назад.

Принципиальное мое несогласие с автором "Пирамиды" вызвали главы о Сталине. Мне понятны фельетонно-ернические потуги "развенчать" Сталина со стороны солженицыных-рыбаковых-радзинских и прочих, кому Сталин ненавистен, как великий государственник, строитель великой России, Победитель в Великой Отечественной войне, как защитник справедливого социального строя. Только теперь мы поняли, каким сатанинским силам противостояло созданное Сталиным государство как в мире, так и внутри страны с "пятой колонной", ныне захватившей власть. И чем бы ни объяснять это, очень жаль, что Леонов поддался искусу дешевого "разоблачительства" Сталина.

Полная несостоятельность этой затеи была и с точки зрения эстетической. В это же время, когда готовилась к печати "Пирамида", я работал над составлением объемной книги "Сталин" (вышла в 1995 году), куда вошли только документальные материалы. Из воспоминаний о Сталине (даже у авторов, враждебных к нему) встает образ не только великого политика, государственного деятеля, но и исключительного нравственного величия человека, не знавшего никакой материальной корысти в своей титанической деятельности, и эстетически - он поистине государь со своей выдержанностью, значительностью каждого слова, жеста. И после этого реального, живого Сталина - какой же нелепой карикатурой на него выглядит его однофамилец в "Пирамиде". С набором банальностей, вроде "усатый". Бесконечным иронизированием: "великий вождь всех времен и народов", "любимый мыслитель всех времен и народов", "рапорт любимому отцу всех детей на свете", "великий кормчий", "памятник великому истукану", и т. д.

У Леонова все герои разговаривают одним и тем же языком - леоновским (и подросток Дуня, и Сорокин, и Шатаницкий). В этом есть какая-то несокрушимость кабинетного сочинительства, создающая иллюзию реальности многоречия. Но Сталин в романе говорит не только леоновским языком, но и служит передатчиком леоновских мыслей. Чего только не приходится повторять за автором Иосифу Виссарионовичу: здесь мысли об "элитарном меньшинстве", о "блестинке наследия" (еще со времен "Вора"), о "регуляции человеческой популяции", о "биологическом отборе", о "необходимости обуздать мышление", развенчание Сталиным им же созданной системы и т. д. И обо всем этом Иосиф Виссарионович говорит таким витиеватым языком, который конечно же никак не убедит читателя, знающего, каким точным, лаконичным, логично неотразимым языком владел Сталин.

Прочитав главу "Исповедь диктатора" (Сталин исповедуется перед ангелом Дымковым), я шутливо спросил Л. М.: "Как вы думаете, Л. М., Сталин прочитал бы до конца ваш монолог или же, не дочитав, расстрелял бы?" - "Расстрелял, расстрелял бы, - зашевелил руками Леонов. - Сказал бы: много знает".

Две главы о Сталине составляли восемьдесят страниц, и я предложил Л. М. сократить до десяти страниц, с чем он вроде бы согласился. Но здесь произошла грустная история. В газете "Завтра" был напечатан отрывок из "Пирамиды", с моей вступительной заметкой, которая была прочитана дома Леонову и была воспринята им в качестве характеристики его как сталиниста (чего не было). В ответ он продиктовал письмо в редакцию "Завтра" (которое было опубликовано) с укором в мой адрес и обличением "тирана" (Сталина). В недавно изданной книге "Леонид Леонов в воспоминаниях..." один из авторов, Борис Стукалин, пишет: "Известный критик М. Л., также прочитавший этот раздел романа, резко возразил против таких эпитетов в адрес Сталина, как "тиран" и "диктатор". Но автор не пошел на исправления, и с того момента их стародавние дружеские отношения заметно охладились... Насколько мне известно, М. Л. даже перестал бывать в леоновском доме". Здесь не совсем точно передана суть дела. Мои возражения относились не только к часто повторяющемуся в романе "тирану" (против "диктатора" я не возражал), но и ко всему тому, что было сказано мною выше.

Работавшая помощницей у Леонова по редактированию Ольга Овчаренко писала в той же газете "Завтра", что Л. М. ждал моего звонка (уже после своего письма в редакцию), был согласен с моими замечаниями о Сталине, но звонка так и не последовало.

А я не звонил потому, что ждал выхода своей статьи о "Пирамиде" в "Молодой гвардии", которая должна была вот-вот выйти, и я хотел показать ее Л. М. Но вышла она ("МГ", № 9, 1994) уже после его смерти - 8 августа 1994 года Старался я с ней выразить всю свою давнюю любовь к нему (еще со времен сорокалетней давности в своей книги о его "Русском лесе") и сопереживание свое с тем пронзительно русским, христианским, что есть в этом романе.

14 августа 2000 г.
Историческая газета, 2000, № 9
 

ИЗ ПАМЯТНОГО РАЗНЫХ ЛЕТ

Эта цветная обезьяна

Гостиница в приморском городе, в Малайзии. На экране телевизора - цветная обезьяна, бегущая за девушкой по улице. Девушка изо всех сил бежит, страшась преследовательницы. Та нагоняет ее, вот-вот настигнет, девушка подбегает к дому, стучит в дверь и только успевает вбежать внутрь дома, как дверь захлопывается перед обезьяной... Что за чушь! Выключить.

За открытым окном шум муссона, обложившего со вчерашнего дня, кажется, все небо, весь мир, и нет ему конца. Водные струи стучатся о край балкона, зябко вздрагивает верхушкой долговязая пальма внизу, у серого, потерявшего вчерашнюю голубизну бассейна. Скучно.

На экране - та же самая цветная обезьяна, колотящая палкой в дверь, куда скрылась девушка. Той кажется, что ужас прошел, она в безопасности, но вдруг слышится глухой стук наверху. Это обезьяна хочет проникнуть в помещение через крышу, она что-то там возится, взламывает и вот сверху прыгает на пол комнаты, оказавшись перед девушкой. Та в ужасе бежит, через дверь - на улицу.

Опять эта чушь.

Опять шум муссона, от которого некуда деться.

Снова на экране обезьяна, бегущая за девушкой по улице. Вот она настигает ее, настигла, та вырывается, бежит. Опять погоня.

Идиотизм какой-то.

Кажется, и во всей Малайзии сейчас одно и то же: эта цветная обезьяна, этот неисходный, пропитывающий душу тоской муссон...

...Вскоре после возвращения из Малайзии я поехал в родные мещерские места на Рязанщине. И по-особенному как-то понял, почему мне было неуютно там, в далекой, на краю света, стране. Там не было памяти. Не было того, что было здесь: могилы отца, родительского дома, где живут теперь чужие люди, не было этого леса, куда мать в молодости зимой ездила за дровами и однажды обморозила ноги, не было этого яра над рекой Прой, на котором мы стояли с дядей Алексеем Анисимовичем в день его шестидесятилетия, не было всего того, что наплыло здесь на меня и стеснило душу.

Вот уж поистине, как сказал старый русский поэт: "Ум любит странствовать, а сердце жить на месте".

Красота невидимая

Нужен свой уголок в чужом, особенно во всемирном, городе. Тогда и не так одиноко, тогда поистине есть куда пойти человеку. Вот и для меня такой уголок во Флоренции - дом номер двадцать два на улице Питти с мемориальной доской на стене, гласящей, что здесь в 1868 году жил и писал "Идиота" Ф. М. Достоевский. Я не раз приходил сюда по вечерам, благо гостиница была поблизости, по ту сторону недалекой отсюда реки Арно, стоял у подъезда, хотел представить себе, как выходил отсюда, из подъезда пятиэтажного дома, на улицу Федор Михайлович - почему-то, мне казалось, в дождливый день (может быть, потому, что и сам я приезжал сюда в дождливое время) - и отправлялся на прогулку. Куда он мог пойти? Мог пойти налево, сразу же за поворотом дома. Налево же вонзалась стрела узкого, с высокими стенами домов переулка: за ним другой переулок, пошире первого, но такой же оголенно прямой, напоминавший ему постоянно о таких же петербургских переулках. Впереди, казалось, загораживал путь, саму улицу на ее повороте высокий дом, и он поворачивал назад, минуя те два узких переулка, свой дом, выходил на площадь Питти. Огромная глыба трехэтажного дворца серела в дождливых сумерках. Мокрая покатая площадь была безлюдна, только впереди, в дальнем углу ее, появлялись и вскоре же исчезали редкие прохожие. Он доходил до этого места площади и сворачивал на улицу, начинающуюся отсюда. Его захватывала уличная жизнь, он любил наблюдать толпу, поведение незнакомых людей, выражение их лиц, жесты... но в этот вечер редко кто встречался на пути. Девушка, шедшая навстречу, подняла высоко зонтик, чтобы не задеть им его на узкой дорожке. Прошла вся в черном монашенка, скользнувшая по нему взглядом. Около моста стояла парочка, обнявшись. Медленно пошел он по мосту, вогнутому, уходившему вдаль; остановился у парапета, глядя вниз, на берег, где белели похожие на глыбы льда камни, всматриваясь в быстрое течение реки Арно и вспоминая Неву, обе знали сильные наводнения. Он пошел дальше, в пролетах соседнего моста виднелись фигуры людей, то неподвижные, то двигающиеся. На другой стороне Арно давно все было знакомо: впереди, метрах в ста, высилась на колонне скульптурная богиня правосудия. Повернул на узкую улицу Порта Росса, дошел до площади Синьорина, остановился у фонтана Нептуна с трезубцем в каменной, почти четырехугольной нише. На этом месте был казнен Савонарола.

Во Флоренции трудно заблудиться - отовсюду виден купол Брунеллески, венчающий собор Санта-Мария дель Фьоре, от этого собора он был в восхищении. И теперь он, подняв голову, искал в небе знаменитый купол. Он вообще в тот вечер и ходил, и смотрел, и искал как бы только для того, чтобы освободиться от мучительного в самом себе. Был конец декабря 1868 года, только что закончен "Идиот". Но разве это конец? Что-то осталось, сидит в нем от невыразимой тоски князя Мышкина. Последние дни были крушением всего того, чем жил его несчастный "идиот". Но он-то, князь, как раз считал с большим основанием несчастными тех, кто называл его идиотом. Он любил обеих женщин, и Аглаю, и Настасью Филипповну, но любил так, что его не понимали - ни они, ни другие люди. Любил, не вынося их лиц, если они выражали отчаяние, муку. Он готов был принять все это на себя, только бы они не были жалкими, несчастными. А они были женщины, которым совершенно непонятна, да и не нужна такая любовь. Он хотел соединить людей в любви, в добре и сам не выдержал окружавшего его зла, ненависти. И эта последняя ночь в квартире Рогожина, когда оба лежат рядом на постели, точно братья, переговариваясь жуткими словами, а за портьерой лежит зарезанная Рогожиным Настасья Филипповна. И князю, которого била дрожь, томила бесконечная тоска, жалко убийцу. И все это было только вчера, когда он заканчивал роман, все это еще держит самого его в оцепенении, как будто это не только Мышкина, но и его самого провел Рогожин на квартиру и заставил ночевать рядом с зарезанной им Настасьей Филипповной. И все это было не здесь, во Флоренции, а в России, в Петербурге. И от этого нет избавления даже и здесь.

Здесь, во Флоренции, у него с женой не было совершенно никаких знакомых, не было ни одного человека, с которым мог бы поговорить, отвести за шуткой, спором душу. И выходит, что "все мы за границей одна фантазия", - как говорит в заключении романа одна из героинь.

"Красота спасет мир", - верил Мышкин. И не только его не спасла казавшаяся ему такой загадочной красота Настасьи Филипповны (как и он не спас ее), но через нее он обезумел от жестокости мира.

Флоренция с ее древними соборами, дворцами, музеями, Санта-Мария дель Фьоре, Санта-Кроче, Сан-Лоренцо и гробницы Медичи, Сан-Марко, Санта-Мария Новелла, Палаццо Веккио, дворец Питти и сады Боболи, дворцы Медичи-Риккарди, Строцци, Берджелло, галерея Уффици. Другие хранилища художественных сокровищ, шедевров Микеланджело, Леонардо да Винчи, Рафаэля, Джотто, Боттичелли, Перуджино, Корреджио, Тинторетто, Беато Анджелико, Паоло Уччелло, обоих Беллини, обоих Липпи, Донателло, Бартольдо и сотен других знаменитых и меньших художников.

Неисчислимые богатства искусства.

И тогда же - конец пятнадцатого века, во времена этой сотворенной и творимой художественной красоты, невиданного обилия ее -сожженный Савонарола, обличавший духовное оскудение, падение нравов.

Во Флоренции писался, был закончен "Идиот", среди всей этой всепроникающей художественной красоты, и нисколько она не смягчила, не утишила бесконечной тоски Мышкина даже через своего творца-художника, восхищавшегося шедеврами искусства. Значит, не эта красота была спасительной для Мышкина. Какая-то иная, сверххудожественная, от которой, по его словам, бывает "пронзено навсегда сердце", и с ощущением этой пронзительности, не насыщаемой никакой видимой красотой, и ходил он в моем воображении в этот вечер по Флоренции - русский писатель Федор Достоевский, только что закончивший свой самый сокровенный роман.

Навечно

Во Флорентийской галерее Академии под стеклянным куполом высится "Давид" Микеланджело, эта фигура удивит вас с первого же взгляда своим гигантским размером. Анатомическим реализмом и в то же время не реализмом - слишком огромны масштабы тела. Юный Давид стоит, уверенный в своей мощи, победоносности, точно он заранее знает, что пращею, закинутой на левое плечо, он поразит филистимлянина Голиафа. Он и убьет вскоре камнем из пращи не ведавшего смертоносности этого орудия противника-великана, вооруженного мечом. И, зная это наперед, он как бы в собственных глазах вырастает в колоссальную фигуру, становится сам Голиафом, крайне желая занять место того, кого он так хитроумно хочет поразить.

Метрах в тридцати от "Давида", в том же зале, в глубине коридора, - "Пьета", его же, Микеланджело. "Давид" на высоком пьедестале, более чем в треть своего роста, он даже не отделен веревками, кажется, что не ограничено пространство вокруг него, он как бы владыка над ним, чуть ли не над всем миром, гордый сознанием, что нет иной силы, иной истины, чем его физическая мощь, автономия человеческой личности - помесь ветхозаветного мессианства с возрожденческим оптимизмом. И вот эта в тридцати метрах от "Давида" "Пьета"

Оплакивание Христа Богоматерью и - пропасть между ними. Запрокинутая на левое плечо голова Иисуса, снятого с креста, три фигуры, поддерживающие Его, со скорбными лицами, и от этого уже не отвести глаз. Все никчемно перед глубиной этой скорби.

Потом я видел вторую "Пьету" Микеланджело, в Риме, в соборе св. Петра. В этом соборе, особенно когда впервые попадаешь в него, видимо, как нигде, ощущаешь мощь католической воли, кажется, что сам втягиваешься в этот волевой столб, устремленный вверх, к куполу, невольно берешь себя в кулак, стоишь чуть ли не по струнке. Нужно время, чтобы осмотреться в этом непривычном для первого взгляда огромном внутреннем пространстве, увидеть то, что до этого знал по фотографиям, прежде всего золотисто светящийся издали балдахин, под которым находится алтарь и где две параллельные лестницы ведут вниз, к могиле апостола Петра, распятого на этом месте, где тогда были огороды Нерона. Находишь и черно-бронзовую скульптуру апостола Петра, в левой руке у него - ключ. Многие, подойдя к скульптуре, трогают ступню апостола, от прикосновения миллионов и миллионов рук бронза в этом месте посветлела. А вот и "Пьета": мертвое тело сына лежит на коленях Марии, Она поддерживает его правой рукой, застывшее отчаяние в жесте отведенной в сторону левой руки. А в лице - молчаливое страдание, даже какая-то красота страдания. Здесь почему-то и не видится иная "Пьета" Микеланджело, чем эта, с такой пластической выразительностью исполненная фигура Марии, в слиянии с общим величием, царящим в соборе.

В Милане нас привезли в Кастелло Сфорцеско, мы ходили по двору этого замка, слушали рассказ гида, где жила семья герцога в мирное время (направо), где - во время осады (налево), затем рассматривали в залах черепки времен этрусков, фрески на потолке, сновали из одного перехода в другой. И вдруг! Я даже не сразу сообразил, что это, только какие-то электрические искры коснулись корней волос. Это она, "Пьета Ронданини" Микеланджело. Я оказался сбоку фигуры Сына, и лишь потом заметил Его отведенную назад руку, такую необычайно ощутимую на этой бесплотной верхней части тела. Пронзающие же токи исходили от наклоненного лица Матери, которое и в профиль выражало неизъяснимую Ее муку. Я подошел с другой стороны, обе фигуры, одухотворенно вознесшиеся, как бы стояли над какой-то бездной. Мать даже не удерживает, не обнимает мертвое тело Сына, Она слилась с Ним в чувстве беспредельного одиночества и безнадежности. Никакой "пластики", "гармонии композиции", "пропорции", никакой мысли об этом, а только обнаженная духовная суть, тайны страдания и смерти. Микеланджело работал над своей последней "Пьетой" еще за несколько дней до смерти, вложив в это творение самое сокровенное для своего духа, и призрачными для него были "Давид", все другие созданные ранее титаны, гордые своим мнимым земным всемогуществом, эти жалкие истлевшие кумиры, перед его прозрением в вечное.

Были раньше мысли: хорошо бы побывать т а м, чтобы увидеть недостающее здесь. Хорошо бы побывать в Лувре, чтобы увидеть Венеру Милосскую. Хорошо бы побывать в Лондоне, в Британском музее, куда англичане перевезли скульптуры Парфенона. Хорошо бы побывать в Египте, увидеть пирамиды. Хорошо бы... А тут, стоя у "Пьеты Ронданини", уже не думаешь, что надо еще где-то побывать, что-то увидеть. Некуда и незачем ехать, подумалось мне, все - здесь, и навечно.

Откровение и музыка

Какое это было чудное время, когда я открыл для себя Баха. Казалось, не было для меня большей радости, чем, разыскавши в магазинах пластинку с баховской кантатой, прийти домой и слушать ее. Первой мне попалась четвертая кантата, и, как только за вступительной протяжно-раздумчивой мелодией зазвучал хор, поднялась волна одушевленных женских, затем мужских голосов, я почувствовал, что меня коснулось что-то необычное, не просто музыкальное. Все это сливалось для меня воедино, в одинаковых заключительных словах всех шести частей кантаты, которые не столько даже услаждали слух, сколько возносили дух. И в этом духовном озарении как бы исчезала сама музыка.

Потом я заслушивался другими баховскими духовными кантатами - двенадцатою "Слезы, вздохи, трепет, горе", где хоровые "вздохи", эмоциональные "слезы" не на поверхности музыки, а исходят из самой духовной глубины ее и потому так проникновенны, а бьющийся, трепещущий в невыразимой тоске в финале тенор - как жаворонок во Вселенной, но не заброшенный, а который слышен и нужен кому-то; просветленный, умиротворенный покой, с зыбью улегшихся страданий в кантате "Довольно". В одной музыкальной фразе пятнадцатого номера "Etincarnatus" баховской мессы си минор мне слышалась вся "Lacrimosa" "Реквиема" Моцарта. А в какую бездну неземной скорби погружала ария из "Страстей по Иоанну" в исполнении американской певицы Андерсон. И я не понимал знаменитого современного композитора, объявившего в газетном интервью, что если бы ему надо было выбрать, отправляясь на необитаемый остров, одну какую-то пластинку, самое дорогое для него в мировой музыке, то не смог бы этого сделать, не мог бы отказаться ни от одного известного музыкального произведения. Нет, я взял бы только Баха, какую-нибудь его кантату, арию из "Страстей", - что может в музыке связывать более, чем это, с бесконечностью, с вечностью? Так я упивался Бахом. Это была целая эпоха в моей духовной жизни, и было это в начале шестидесятых годов.

И вот, спустя более двадцати лет, в Лейпциге, я оказался перед памятником Иоганну Себастьяну Баху, у Томаскирхе, церкви Св. Фомы, где он долгие годы был в должности кантора, смотрел на будничное его, как у бюргера, лицо, на нотный свиток в руке - и уже ни кантаты, ни мессы, ни страсти не звучали в моей душе. И не потому, что накрапывал дождь, шуршали по бокам памятника яркие и в темноте цветы в каменных ящиках, шумели листья ясеня; и не потому, что повалила вдруг толпа людей из соседнего, в переулочке, кинотеатра. И не оттого, что могло измениться мое мнение о композиторе, после того как узнал из книг о "математической выверенности" его музыки (я невольно в душе протестовал, читая в "Русских ночах" В. Ф. Одоевского о Бахе, что он со временем "сделался церковным органом, возведенным на степень человека",- не упадком же своего гения живет в нашей памяти великий художник). Бах уже не был для меня тем, кем был раньше потому, что многое изменилось с тех пор во мне самом. Внутренний слух не стал глуше к музыке, но явственнее к живому в душе. И это живое, оставшееся от духовного переворота во мне, еще до Баха, и было первородным, а Бах - только напоминал о нем. Искусство лишь напоминает нам о том, что вошло в нас как откровение бытия, а если этого откровения не было, то искусство и не затрагивает нас иначе, как только эстетически. В свое время я жалел тех, даже истинно сострадал тем, кого не коснулось благодатное переживание. Но было бы смешно жалеть тех, кто не понимает того же Баха. В этом пропасть между личным, духовным опытом и действием искусства. И вот я стоял в Лейпциге, перед Бахом у Томаскирхе, и не музыка его звучала во мне. А жило во мне то свое, сущное, чего не могли истребить никакие годы, никакие испытания и чем поверялось теперь все вокруг, в том числе и военное прошлое на этой немецкой земле, и это было для меня неизмеримо глубже, сильнее, живительнее любой музыки, и все творилось из этого сущего.

"Путники в Эммаусе"

В явлениях искусства, как и самой жизни, видимо, нет системы, все может быть и случайно и необходимо. Помню, как буквально перевернуло все мое воображение, когда я впервые увидел репродукцию с картины Рембрандта "Путники в Эммаусе". Ничего не существовало для меня в этой картине, кроме центрального лица, выражения его, бесконечно любящего и скорбного, проникающего в самую душу, обнимающего, кажется, не только прошлое, настоящее, но и будущее всего рода человеческого. Только потом уже видишь сидящих за столом двух его учеников, узнавших учителя по преломлению хлеба и с благоговейным ужасом взирающих на него. И чего-то не хватало мне после этого - я понял чего: Лувра. Увидеть подлинник этой картины. И вот я в Лувре. Вижу то, что живет издавна в памяти,- Венеру Милосскую, на первом этаже, в зале скульптур, напротив - длинная лавочка, обитая красным сафьяном, не на ней ли некогда сидел русский писатель Глеб Успенский, погруженный в созерцание красоты, которая выпрямила душу его, сельского учителя. Только бы и стоять часами около каждого выставленного здесь сокровища, но мимо, мимо, к той, к той картине. И вот на втором этаже рембрандтовский зал, так и полыхнуло светом от наконец-то увиденного подлинника, подумалось даже - фаворским светом. Все, что было во мне лучшего, способного отзываться на свет, подниматься над собою, чувствовать вечное, - обратилось в глубоко целительное душевное замиранье, но что-то мешало мне совершенно отвлечься от всего постороннего и уйти целиком в мир художника. И мне стало ясно, что мне мешало: напротив картины на железном стульчике сидела молодая художница и рисовала копию с "Путников в Эммаусе". На моих глазах происходило нечто безобразное: бегавшая кисточка малевала то, что должно означать лицо центральной фигуры, стирала его, замазывала белой краской и вновь малевала, и снова стирала; в лицах двух других фигур, по бокам центральной, было что-то грубое, свирепое, видно, первый "набросок", "черновик" лиц, я не мог больше смотреть и отошел в сторону. Ах, мадемуазель, надо же вам было пристроиться именно к этой картине, как будто нет иных, более подходящих для вашей кисточки. И в самом деле, в других залах на таких же стульчиках, с набором кисточек, тюбиками красок в ящиках сидели такие же милые девушки и усердно копировали грациозные чувственные головки Буше, не вмещающийся в рамки холста разгул плоти на полотнах Рубенса и т. д. И странное дело: за этими художницами виделась мне та мадемуазель, которая казалась теперь не похожей на них: ведь заставило же ее что-то прийти именно к той картине, так не дававшейся ей, а не срисовывать эти милые чувственные женские головки.

Восторг крови

В Кордове, знаменитом испанском городе, советские литераторы осматривали старинный дворец. Рядом со мною, у перехода в другой зал, стояли двое из нашей группы, разговаривая о своем, к ним подошел незнакомый человек, заговорил по-русски. Я слышал, как он их спросил: "Вы из Советского Союза?" - "Да. А вы?" - "Из Израиля". Я видел реакцию на это слово только одного из них, стоявшего лицом ко мне, реакцию настолько захватывающую, что я забыл о присутствии другого. А тот буквально рванулся к сказавшему, что он из Израиля. Голоса слились, но я разбирал: живет в Израиле с 1939 года, приехал туда из Польши. С каким упоением, сияющим лицом смотрел на него, слушал его наш соотечественник! Он поедал его глазами, такими восторженно-жадными, что мне стало тоже не по себе - может быть, от инстинктивной зависти, от нашей русской неспособности к такому родству на земле.

Да, теперь я видел своими глазами и знаю, что такое еврей для еврея. Никакие книги, никакие статьи не заменят мне этих нескольких минут, свидетелем которых я случайно был. Разговор их продолжался каких-нибудь пять минут, но за это время ими было сказано все. Израильтянин скрылся в другом, зале, а эти двое, оживленно говоря между собою, все еще были под впечатлением встречи. Меня они, конечно, не замечали, как, видимо, и все другое, не относящееся к происшедшему.

Что бы ни случилось...

Шли мы с моим дядей по тропинке во ржи и говорили о его младшей сестре, у которой врачи обнаружили страшную в наше время болезнь. Сама еще молодая, двое детей, их еще надо поставить на ноги. Дядя шел, как всегда, бодро, прямо, но чувствовалось, что тяжело у него на душе. Говорил, что надо самому поехать в больницу (в областной город) и разузнать все точно. Уходил в свои мысли. Вокруг было тоскливо как-то. И вдруг дядя насторожился, повернулся в сторону узкоколейки, на которой из-за леса показался товарнячок. "Вот гляди, - сказал он, - что бы ни случилось у людей, а у него свое дело, прет себе без оглядки, делает то, что ему положено". И в самом деле: что бы ни случилось - а тянуть надо, в дождь ли, в снег ли, в беду ли. Пыхтит себе "козелок", как называют здесь этот маленький паровозик, тянет вагончики, важно посвистывает, и есть что-то прочное, успокоительное в этой деловитости. Что бы ни было - а жить надо, и замечал я, что самое простое житейское дело больше помогает жить в несчастье, чем любое утешенье.

Иван Малоземельный

Kaк-то летом плыл я на теплоходе по Волге и увидел такую картину. Баржу тянет грузовоз с надписью на борту: "Иван Малоземельный". Кто ты, Иван Малоземельный, подумалось мне, видно, оставил после себя что-то такое, за что тебя сделали этим грузовозом. Видно, в жизни был трудяга, если и сейчас нет тебе покоя: пыхтишь, влачишь эту баржу, нагруженную доверху бревнами, не знаешь передыха.

Поезда

Меня всегда почему-то захватывает вид проносящегося зимой мимо станции поезда со снежным вихрем из-под колес и с крыш вагонов. Обвитый метелью, исчезает он вдали, и вместе с ним мысль уносится в российские пространства, в прошлое. Видимо, нигде поезда так не будоражат память людскую, как у нас в России. Гляжу на эти курящиеся снежной пылью вагонные крыши и вижу, как ехали на них люди в гражданскую войну. Моя бабушка по матери много раз в годы гражданской войны ездила за хлебом в соседние с Рязанщиной тамбовскне, воронежские места. В семье было девять детей, девять голодных ртов. Соберет она в мешок жалкие домотканые тряпки - и отправляется менять на хлеб. До места каких-нибудь триста километров, но на дорогу туда и обратно уходили недели. Ехали как придется: в тамбуре, на подножке, на крыше вагона. Мать до сих пор вспоминает: "Приезжают бабы и говорят: а у вашей Анюты хлеб отобрали в Рязани. Мы как закричим: "У мамани хлеб отобрали!" Так восемь раз - довезет до Рязани пуда два-три, там отберут - и возвращается ни с чем".

Помню, как мы, семнадцатилетние, призванные в армию в январе 1943 года, ехали на поезде более двух недель от Рязани до Уфы, неподалеку от которой, в городке Благовещенске, потом учились в пулеметном училище. Стояли сутками где-то в тупиках, на запасных путях. Ехали большей частью ночью. В товарных вагонах топились железные печки, но было холодно, как на улице, на нарах ночью невозможно было согреться, вагон трещал от мороза. Днем, когда поезд стоял, мы ходили по путям, бегали или прыгали, чтобы согреть ноги, бродили около соседних составов, уходили подальше, всегда начеку - не послышится ли команда, чтобы не отстать от поезда. Сколько бы могли сказать эти товарные вагоны с задвижными дверями, набитые людьми, скарбом, переполненные голосами, безмолвными думами! И вот проносятся мимо товарные вагоны, груженные не людьми, а кажется, все людьми, едущими в глубь страны, на восток, на север, и метель завивает их путь.

И опять в памяти зимняя дорога. В конце декабря 1944 года, когда, уже после ранения на фронте, я учился в Московском университете, получил телеграмму о смерти дедушки. Билета в то военное время невозможно было достать, и я решил до Рязани добираться без билета, пробравшись в тамбур вагона. В поезде была устроена облава на безбилетников, и в той самой Рязани, где я должен был сойти, меня посадили в отделение милиции при вокзале. Отпустили через сутки, а надо было еще ехать по узкоколейке семьдесят километров. Пока добирался, пока приехал - дедушку уже похоронили. А уезжая обратно в Москву, встретился в Рязани с дядей Иваном, который ехал из дальнего города на похороны отца и опоздал еще более, чем я. На узкоколейке подвернулся товарнячок, и, как сейчас, вижу моего дядю - на задней площадке тронувшегося маленького состава, махающего рукой, спешащего на запоздалое свидание с отцом.

И что-то осталось во мне от того времени с безбилетной поездкой, от той тревоги. Беспамятны мы зачастую, и все равно нас на каждом шагу настигает прошлое, как паровозный гудок на станции.

Братья

Похоронили этого человека, когда-то ответственного работника, за городом, в степи, на новом кладбище, на аллее почетных граждан. Когда гроб опустили в могилу и гулко застучали комья земли, один из братьев - высокий и седой - достал из кармана плаща маленький целлофановый мешочек, дрожащими руками развязал его и, сморщившись, стал что-то высыпать. Это была горсть земли, привезенная в степной далекий край с родной Рязанщины. Другой брат, также приехавший издалека, мотал головой над могилой, как будто стряхивал в нее побежавшие вдруг слезы. Потом, на поминках, этот же брат, в прошлом также ответственный работник, а теперь пенсионер, поднялся с места, окинул взглядом сидящих с видом оратора, привыкшего ко вниманию собрания, и начал торжественно говорить о жизненном пути покойного.

- Мой старший брат родился и вырос в бедной крестьянской семье. Нас у отца с матерью было девять душ детей. Семья не выходила из нужды. На клочке земли родители сеяли рожь, сажали картошку, но этим нельзя было прокормить семью, отец уходил на заработки, плел корзины...

Младший брат (тот высокий, седой) с досадой смотрел на выступавшего.

- Лешка, не мешай мне говорить, - обратился к нему по-домашнему старший брат.

- Да ты, чудак, покороче, людям неинтересно, что ты рассказываешь.

Тот продолжал:

- Знали мы и голод. Ели хлеб из крапивы, опилок, дубовой коры...

Он еще долго говорил - и даже когда в разных местах стола начали переговариваться, не слушая его. А потом, когда все разошлись и в квартире остались одни родственники покойного - ночевать здесь, - он, лежа на полу рядом с братом и лелея больную, высохшую после давней неудачной операции, не сгибающуюся в локте руку, говорил и говорил, уже с капельками пота на покрасневшем лице - не то от боли в руке, не то от усталости за день. Говорил о руководимой им одной эвакуации в войну, о теперешнем международном положении. Слушая его, младший брат думал о том, кто теперь из них, двоих оставшихся, приедет к другому. Встречались они только на похоронах - то матери, то братьев, за эти последние годы стали привыкать к таким встречам, и вот теперь этому приходил конец.

Генеральская хитрость

На войне я не видел командира выше старшего лейтенанта по званию.

Видел полковника, когда я учился в военном пулеметном училище в городе Благовещенске, километрах в шестидесяти от Уфы. И то однажды только увидел, было это весной 1943 года. Шли мы по улице с учения, и вдруг слышим зычный голос: "Р...ровнее... чеканить шаг! Задние, подтянись!" Из открытого окна одноэтажного деревянного дома высунутая по пояс фигура в гимнастерке о расстегнутым воротником потрясала кулаком в воздухе. Это был начальник нашего пулеметного училища. Возможно, он обедал и не выдержал, в нем взыграла командирская жилка, когда мы проходили мимо его окон, и его потянуло посмотреть, молодцами ли мы идем. Тотчас же вслед за этим зычным голосом раздался высокий тонкий голос командира роты: "Стой! Равнение направо. Товарищ полковник. Рота пулеметного училища возвращается в казармы с полевого учения. Командир роты Иванов".

- Вольно! Здравствуйте, товарищи курсанты!

- Здравия желаем, товарищ полковник!

Мы прошли мимо дома бравыми молодцами, на что только был способен каждый, и долго еще в моих глазах стоял наш полковник, какой-то необычный, домашний, со своей жизнью за этим окном.

После этого я не видел ни одного полковника, ни одного генерала. Когда шли мы, юнцы неполных восемнадцати лет, в бой на Курской дуге в начале августа 1943 года - я видел только младшего лейтенанта, поднимавшего нас из окопов и тут же сраженного пулей. Видел старшего лейтенанта, комбата, собравшего нас после боя поздно вечером в горящей деревне и приказавшего накормить оставшихся в живых. Видел командиров в окопе, куда я спустился раненым, - удивило меня то, что их было много и все они смотрели на меня, но их звания я не различал.

Однажды, спустя около трех десятилетий после войны, возвращался я поездом в Москву из Новгорода, где было какое-то мероприятие по охране памятников культуры. Ехал я в купе вместе с отставным генералом, который тоже участвовал в этом мероприятии, не только украшал президиум, но и выступал, иногда сбиваясь с правильной речи и заметно сердясь при этом неизвестно на кого, переходя на командирские фразы, как будто отчитывая безымянных подчиненных.

И вот с этим генералом я еду в одном купе. Пока я был в коридоре, в другом купе, беседуя со знакомыми, также возвращавшимися в Москву, генерал имел время неспешно размундироваться, привести себя в какой-то иной порядок. Когда я вошел, он уже лежал на нижней полке, в полном укрытии, и, кажется, спал. Я заглянул на свою верхнюю полку, чтобы стелить себе постель, но не увидел одеяла. Куда оно подевалось, думал я, глядя то туда, то сюда. И вдруг мне все стало ясно: генерал был укрыт одним одеялом, а другое, мое, лежало в его ногах, точнее - не лежало, а было искусно уложено, подоткнуто под ступни, облегало генеральские ноги - так ловко они были укутаны, что сразу было видно, что это дело рук человека, знающего толк в согреве. И ноги эти нежились под моим одеялом, блаженство, видимо, сморило человека, и он заснул. Ну что делать? Не будешь же стаскивать свое одеяло с генеральских ног. Он, видимо, счел меня за бывшего солдата (а таковым я и был), поэтому и не церемонился, добротно устроился. Хорошо - еще сам обслужил себя, а то бы заставил моим собственным одеялом да укутывать его. Пусть спит. Сам я улегся без одеяла, накрывшись второй простыней и чувствуя, что неважно мне придется; ночью, действительно, просыпался несколько раз от холода, слыша похрапыванье генерала.

Утром я проснулся, когда попутчик мой уже встал и возился у себя внизу. Он, видно, почувствовал, что я не сплю, и энергично завозился.

- Кто-то одеяло уронил, - сказал он громко, перебирая что-то в руках.

Я вспомнил, как ловко были укутаны его ноги моим одеялом, и мне сделалось смешно. Как оказалось одеяло в его ногах, кто его "уронил", не было загадкой ни для меня, ни для генерала, прекрасно знавшего, как все это произошло, и теперь, видимо, испытывавшего нечто вроде неловкости из-за этого поспешной реквизиции чужого одеяла, доставившего явные неудобства другому человеку. Бог с ним, подумал я, к теплу привык человек - не то что мы, когда-то молодые солдаты. Кто знает, может быть, этот генерал и был моим невидимым командиром в войну, только я не знал этого...

Эх, квелые!

Известный хирург и столь же известный автор книг на врачебно-нравственные темы Ф. Г. Углов попросил меня прочитать его рукопись, сданную им в издательство. Много граждански честного сказано в этой книге о нашей медицине, много наводящего на глубокие размышления. Но вот одно озадачило меня. Рассказывает автор о своих знакомых ученых-медиках - какие испытания им пришлось выдержать. Все академики, директора институтов, крупных медицинских учреждений. И какая у всех одинаковая история. У одного был ученик, благодаря учителю сделавший карьеру и вероломно выступивший против него на ученом совете. В результате - инфаркт. И у другого ученого то же самое - наклеветали, предали, и в итоге тот же инфаркт. Третий, четвертый случай. Я и спрашиваю Федора Григорьевича: "Отчего такие квелые? Хороши русские богатыри!" Он посмотрел на меня и сказал: "А это верно! Об этом надо мне подумать". Не знаю, изменил ли он что в конце, но знаю, как отказались его коллеги, уже давшие до того согласие, от своей подписи в письме против пьянства. Эх, квелость, квелость...

Банька

Новгородская деревушка Санталово, под Крестцами, всего несколько дворов среди леса. Вся в развалинах школа, с выбитыми окнами, на полу бревна, кирпичи, щебенка, битое стекло, скамейка упирается в потолок, чтоб не обвалился. Десять лет, как закрыли школу, некого учить. На стенке вырезано (и кто-то обвел мелом): "Здесь жил с 16 мая и умер первый Председатель земного шара Велимир Хлебников 9 часов утра 28 июня 1922. П. З. Ш. Д. Митулич". Рядом со школой - черная, полусгнившая банька на спуске к родниковой речке. Семидесятитрехлетняя старушка Евдокия Лукинична Степанова, знавшая Хлебникова, рассказала мне, как он больной сам попросился в баньку (чтобы не заразить детей учителя Митурича, у которого жил в школе) и устроился в углу на полке, где парят, "а банька очень чистенькая была, как должна. Муж ходил к нему, все подкладал соломку. Там он и умер". Как это понятно - не "Председатель Земного шара" (сразу же нашелся другой П. 3. Ш.), а странник, довольный своим углом, этим полком в баньке - и он никому не мешает, и ему не докучают, - он и устал от бездомности, и сердце вещает, что это его прочный угол, он уже не встанет и некуда ему спешить, и сейчас здесь все с ним - и его прошлые скитания, и потрясающие - даже глаза внезапно сами собою в темноте распахиваются - подробности давно забытого и сейчас умилением вдруг накатывающегося, и тоска, и вдруг явственно слышимый в мертвой тишине плеск снизу набежавшей на валун сонной волны. И нет никакого футуризма, есть только этот полок и то, что ждет его на нем.

С тележкой по литературе

Как ни увижу его, все бежит с тележкой, с набитой сумкой-рюкзаком на колесиках. Да ведь и в литературе он, критик, так же все бегает с тележкой, вот уже не одно десятилетие все бегает, промышляет добыванием "ядра ореха", "самовыражением". Разного сорта эти "самовыражения", как содержимое рюкзака, - сегодня одно, завтра другое. Вычитал, скажем, в молодости о "духовной идее" у одного прошлого "русского философа", и как не щегольнуть вычитанным в своей книжке о писателе нового времени, не блеснуть словцом о новом герое с его "исканием мысли, вековой концентрацией уязвленной гордости свободного сознания". Наткнулся у другого "русского философа" на слова о Ницше, что он не столько сверхчеловек, сколько сверхфилолог, и вот уже новый "философский феномен", скорее его в очередную статейку, хотя речь-то в ней идет всего лишь о простеньком нынешнем авторе. Вчера он бежал, подталкиваемый "интеллектуальным ветром, дувшим в нашей прозе, изрядно освежившим наши словесные нивы", а сегодня - "не пора ли попробовать жить"? "Личность", "личностное начало" - единственная для него "реалия", он начинает заходиться в словесном коклюше на эту тему. Не какая-то там толпа, масса, народ, а "ценностный индивидуум", единственно способный к "самовыражению". Нравится ему "кафкианская магия деталей" - выразил и это. Не нравится русский фольклор - и это выразил. В восторге от мифа - пожалуйста: "С неба падает на нас на всех... колумбиец по имени Габриэль Гарсиа Маркес..." "Это же воистину звезда с ясного неба, эти "Сто лет одиночества"". Надоел миф, "аллегоризм" - "жажду беллетризма"! Надоел "дух" - "жажду плоти"! Но и плоть "неоднозначна": ненавистна ему "тупая, звериная, сытая сила кулацкой плоти". "Однозначно" - "неоднозначно". В одной статье говорит, что можно создавать культурные ценности и не на своем родном языке. В другой статье - наоборот: только на родном языке, через национальное, возможны общечеловеческие ценности. То этот критик называет себя духовным наследником русской культуры, Достоевского, то подчеркивает, что в "жилах Достоевского текла литовская кровь".

Казалось бы: что за буффонада? Но всякий раз вокруг его очередной выходки устраивается другая критическая буффонада. "Критик-парадоксалист",-оговариваются всякий раз, и пошла "полемика", а на деле - реклама "парадоксалисту". А тому только этого и надо. Вот его эффектный пассаж о первом исполнении в блокадном Ленинграде так называемой Ленинградской симфонии Шостаковича: артиллеристы вызвали на себя огонь противника. "Артиллеристы, прикрывшие собой музыкантов, - вот музыка той войны"*.

Вокруг него не унимается "полемика", он чуть ли не "властитель дум". Вроде бы наш герой на коне, а все видна та самая тележка с набитой сумкой-рюкзаком... Никуда от себя не денешься.

...На вечере в Доме литераторов в декабре 2000 года "Лидеры XX века" (об итогах ушедшего столетия) - ко мне в президиуме подсел Лев Аннинский и первое, что он сказал: "А я сейчас без тележки".

К вопросу об "элите"

В "Истории Рима от основания города" Тита Ливия есть такой эпизод. Римляне и альбанцы (по преданию, это было в VII веке до н. э.) заключили между собой договор: не вступая в кровопролитную войну, они выставляют с каждой стороны по трое молодых бойцов, и от того, кто из них победит в схватке, зависит судьба их народа - быть ли ему свободным или оказаться в рабстве. "Подают знак, и шесть юношей с оружием наизготове, по трое, как два строя, сходятся, вобрав в себя весь пыл двух больших ратей. И те и другие думают не об опасности, грозящей им самим, но о господстве или рабстве, ожидающем весь народ, о грядущей судьбе своего отечества, находящейся теперь в собственных их руках". На виду обоих войск, поддерживающих криком своих бойцов, побеждают римляне, и таким образом альбанцы подпали под чужое господство.

Неплохо было бы тем, кто причисляет себя к "русской элите", равняться на этих римских юношей, не красоваться своей исключительностью, может быть, и мнимой, думая побольше не о себе, а о "господстве или рабстве, ожидающем весь народ, о грядущей судьбе своего отечества" и т. д. и т. д. Тогда-то гораздо больше шансов попасть в "анналы истории", к чему, конечно, весьма неравнодушна упомянутая "элита".

Ветеран особого риска

Случай свел меня однажды в подмосковном санатории с бывшим танкистом с веселой фамилией Васюкин Евгений Васильевич.

Живет в Подольске, в разговоре он стал все мерить на водку: хотел поговорить по телефону с домашними, проглотило целых три жетона - это же бутылка "Московской"; в магазине килограмм яблок дороже бутылки водки; проезд на автобусе и электричке в одну сторону до его местожительства - две "Московских" или одна "Кристалла" и т. д. Но на выпивоху он не походил, да и выглядел моложе своих пенсионных лет.

Как-то в его присутствии кто-то сказал, что ему полагается молоко за вредное производство.

- А мне водка,- добродушно улыбнулся Васюкин.

- За что?

- За радиацию.

- За Чернобыль?

- Нет, за другое. Слышали про Тоцк? В 1954 году там были военные учения с применением атомного оружия. Сбросили с самолета атомную бомбу, которая взорвалась на высоте четыреста метров от земли. Сидели мы в своем "Т-34". И вдруг удар! Все черно, дым. Потом, только после взрыва, стали одевать амуницию, противогаз. Выбежал командир с желтым флажком, измерять радиацию. Дозиметр был как ящик, не то, что японский карандаш. Рубанул дождь. Мой танк должен был пойти по самому эпицентру взрыва, два - три километра расстояние. Все кругом выжжено, земля как шлак. Мои позывные были "Доктор-23". Кричу: "Впереди горит!" Командир взвода дает команду: "В обход вправо". Хорошо, что противогаз взял номером меньше. Отвернул трубку - вода течет. Четыре часа шли наши танки по эпицентру. Потом стрельба по целям. Приезжаем в городок, двадцать пять километров до взрыва. Палатки, санчасть, клуб, столовая - все сдуло, стоит один котел. Нам говорят: "Что у нас было-то!" - "А у нас - что было!" После мы раздавили графин спирта. Говорят, выгоняет радиацию.

Узнал я от рассказчика, что за участие в этих учениях он получил благодарность - единственную за сорок лет привилегию (и только в последнее время с надеждой на увеличение пенсии, как "ветеран отряда особого риска").

- Только вот плохо - не проверяли со здоровьем, подписку дали о неразглашении в течение двадцати пяти лет. Все было по-ученому, чтобы испытать на животных: баранов посадили в танки, верблюдов в окопы в бетонированных укрытиях. Их проверяли. А может быть, от меня дочка умерла. Семнадцати лет.

Во вселенской затерянности

Американский астронавт Джеймс Ирвин рассказывает о своем полете на Луну (в июле 1971 года): "С приближением к Луне размеры Земли стали уменьшаться. Сначала она была размером с арбуз, затем с апельсин, наконец превратилась в ослепительную жемчужину, ярко сверкавшую среди черной тьмы бесконечного космоса. Трудно было поверить, что это - планета, на которой мы живем. Все, что я любил, о чем думал и заботился, было там, вдалеке".

Что значит даже гениальное воображение (например, Достоевского в его "Сне смешного человека" с покинувшим Землю героем, с пронзительными остановками его во Вселенной на всем том оставленном земном, о чем "грезит сердце") перед потрясающей реальностью того, что наша планета Земля с ее мировой историей, миллиардами людей, войнами превращается для современного человека в сияющую звезду в черноте мироздания, переворачивая людское бытийное сознание. Но освободится ли человек от земных интересов, нравственной гравитации в чудовищном отдалении от прежнего мира? Кажется, Достоевский же задавался вопросом: совершивший гнусные поступки, преступления на Земле будет ли испытывать стыд за содеянное там, раскаяние, переселившись на другую планету...

В этой затерянности во Вселенной возникает, видимо, особое религиозное чувство. Джеймс Ирвин пишет: "Чем дальше мы были от Земли, тем сильнее я ощущал присутствие Всемогущего Бога - Его близость и волю". Спустившись на Луну, выполняя научные задания, астронавт, по его словам, "постоянно чувствовал связь с Богом, ощущал его присутствие гораздо сильнее, чем это было на Земле". Космическое ощущение Бога потому, видимо, и сильнее, что человек, как бы вися в бездне Вселенной, с невиданной остротой чувствует свою единственную точку опоры в ней.

И такое же, мне кажется, ощущение близости к Богу в среде внешне прямо противоположной - в особом средоточии пространства. Помнится, ни в одном храме не чувствовал я себя таким духовно укорененным, "вечным", как в маленькой церквушке в дальней пещере Киево-Печерского монастыря. Казалось, здесь время остановилось, сюда ничего не доходит из суетного мира, намоленность веков питает притихшую душу.

Психологический удар

Попалась мне под руку рукопись о "воплощениях человека". Здесь и "Эфирное тело", и "Астральное тело", и "Ментальное тело". "Цвета ауры и их значение" (черный цвет - ненависть, злоба, мстительность; желтый - интеллект и т. д.). "Закон Кармы". "Переживание людей, завершивших очередное воплощение". "Игвы" - что означает "дьяволочеловечество". К этим "игвам" автор рукописи относит "демонов великодержавной государственности", которые "впитывают психическую энергию людей, испытывающих чувства национализма, патриотизма и др. (с космической точки зрения это так же глупо, как чувство превосходства одного органа тела над другим, скажем, желудка или печенки). Это крайне хищные и злобные существа, которые есть у каждого сверхнарода, постоянно враждуют друг с другом, также со своими порождениями меньших размеров. Наблюдение таких битв может оказаться для человеческой психики слишком сильным ударом".

Хваленая мудрая бесстрастность наших пропагандистов кармы, йоги и пр. дает в данном случае явный сбой, обращаясь в непримиримость, когда речь заходит о "патриотизме", "демонах великодержавной государственности" ("крайне хищные и злобные существа"). Любопытный случай произошел недавно со мной. Незнакомый мне дотоле человек уговорил меня (звоня не раз по телефону) посетить знаменитый в Москве музей-квартиру Рериха, где художник срисует с меня углем портрет ("увидите на портрете свою душу"). Видимо, какое-то дурное воплощение во мне побудило меня согласиться на визит, и первое, что я услышал от нового знакомца, впустившего меня в квартиру, - что я думаю о посмертной судьбе человека. Что я мог сказать иное, как только то, что подобает христианину? В ответ мне было объявлено, что Есенин воплотился в Высоцкого, что человек бесконечное множество раз воплощается в другие существа, и тут только я сообразил, что не туда попал. Между тем рядом сидевший художник рисовал (как мне тут же сообщил мой собеседник) портрет известного молодого пианиста, с вытянутой шеей слушавшего записанную на магнитофон музыку в собственном исполнении. За этим сеансом предполагалась моя очередь. Но как только портрет пианиста был готов ("вы видите свою душу"), художник как-то натужно поднялся с места, не говоря ни слова, подошел к двери, стал возиться с подушками и отправился спать. Я почувствовал что-то неладное в таком явном пренебрежении к гостю и не без удовлетворения решил, что портрета не будет. На этом и кончилось наше свидание.

И вот я, вспоминая те "игвы" в случайной рукописи (с которой ознакомился по долгу службы), думаю: уж не воплощение ли "дьяволочеловечества" увидел в моем лице художник (сразу смекнувший с первых моих слов, что я не тот, кого ждали), не "крайне ли хищного и злобного существа" - патриота, не "демона ли великодержавной государственности" - если наблюдение такого визитера оказалось для его "психики слишком сильным ударом" и он, не выдержав, бросил кисть и пошел спать.

А может быть, и "демократы" потому так ненавидят нас, патриотов, что испытывают на себе такие же психические удары.

"Мамушка"

С тех пор, как принесли на носилках нового жильца, беспрестанно, в течение трех суток, стоял в палате крик с редкими паузами после уколов. Крик, переходящий в мычание, состоял из одних и тех же слов: "Ма...ма, Ма-мушка... ааа". Слыша эту бесконечную "мамушку", я вспоминал своего любимого дядю Алексея Анисимовича Конкина, прошедшего через войну и умершего в конце декабря 1973 года, который в беспамятстве от обширного инфаркта все звал: "Мама, помоги". В палате нас было трое, без кричавшего в углу. Мой сосед справа, по имени Василий, человек вроде бы тихий, все более озлоблялся: "Сколько же надо иметь силы, чтобы так всю ночь кричать. В войну ногу у солдата оторвало, он тихо стонет: добей, браток! А этот орет, хоть аккумулятор подключай! Мужчины обычно стонут, а этот орет, да еще орет "мама". Орет, как граммофон, как Шаляпин, как корова, как бык", - разнообразил свои проклятия тихий Василий. Другой Василий, с азиатским обличием, с плитообразной спиной, медлительно-вкрадчивой походкой, то и дело повторял: "Его отвезут на Матросскую, в сумасшедший дом отправят". Первый Василий, из Шатуры, - бывший фронтовик-сапер, когда-то заместитель директора совхоза, заодно агитатор, народный заседатель суда, с переходом на инвалидную пенсию - лесник. Другой Василий - в прошлом мясник, по его собственным рассказам, в молодости первый авторитет у черкизовских блатных, "любитель девок", завсегдатай этого госпиталя для ветеранов войн, хотя никогда не воевавший. И оба эти Василия, так не похожие друг на друга, теперь накалялись одной ненавистью к кричавшему нестерпимым криком. "У него руки-ноги привязаны, надо еще рот привязать!" - "Забить кляпом!" Ночью бывший мясник вдруг поднялся с постели и, подойдя к громко мычавшему соседу, закричал: "Я тебя, сука, убью, если не перестанешь орать!" И, размахнувшись, стал тыкать в бессмысленное лицо больного. Я испугался, как бы он действительно не прибил нечастного, и закричал: "Перестаньте! Он не виноват, что его не перевели в отдельную палату". Бывший мясник оглянулся в мою сторону и, презрительно изобразив помахиваньем кистями рук мое никчемное "Перестаньте!", заключил: "Вы же предадите меня, суки, а то бы я его убил".

Приходили на короткое время родственники страдальца. Жена его, слыша одно и то же, урезонивала: "Ну, будя, будя! "Мамочка!" Позови еще папочку!" Только раз уборщица, остановившись у его постели, с сочувствием сказала: "Что, дедуль, стенаешь? Больно? Не надо стенать".

Забежал врач, высокий молодой человек, глядя в угол, спросил: "Дедушка, ты не какал? Надо какать, а то будет нехорошо, умрешь". И тут же выбежал из палаты.

Утром на четвертые сутки я ушел за газетами, неподалеку от госпиталя, и, вернувшись, встретил в коридоре соседа по палате, того самого мясника. Выразительно взглянув на меня, он сообщил мне, что старик умер и его только что увезли. В палате, в углу, откуда сутками доносился крик, было непривычно тихо. Свернутый на кровати матрас - все, что осталось от "мамушки". Тут вошла жена покойного, держа что-то в руках, глядя в пустой угол, каким-то нерешительным голосом спросила: "А где отец?" Чтобы не объясняться с нею, я бросил первопопавшие слова: "Узнайте у поста, у медсестры", - и быстро вышел из палаты.

Подойдя к телефону, в отсеке коридора, я увидел дочь покойного, стоявшую у окна. Тут остановился лифт, из кабины вышел тот высокий молодой человек, врач, в модной куртке, с сумкой через плечо. "Доктор... летальный исход", - шагнула к нему от окна женщина. Не говоря ни слова, словно бы и не слыша ничего, молодой человек быстро направился к двери и скрылся в коридоре.

Было это в Москве, в госпитале № 2 для инвалидов Отечественной войны в июне 1998 года.

Божья тварь

Не знал, что столько дает, столько открывает человеку собака. А эта даже и не собака, а собачонка, помесь дворняжки с терьером - метис. Невзрачное существо, красавцем уж никак не назовешь, когда, например, завалившись на спину, щерится (улыбается) от хозяйской ласки. Выставляя неровный ряд зубов (впрочем, дробящих успешно любую кость). Но глаза... Иногда даже жутко, когда смотришь в них, - все, кажется, понимающие. Утром, когда я просыпаюсь, он подходит, кладет мордашку на край постели - глядит неотрывно. "Пепик, я хочу спать". Отходит, ложится рядом ковриком. Так же, когда что-нибудь читаю, пишу, - укладывается у моих ног, свертывается клубком, притихнув. Зато когда говорю: "Пошли гулять", - нет предела его ликованию: прыгает, лает от радости, вертит пушистым хвостом, бросается опрометью к двери. Поразительна чуткость его к настроению, мыслям человека. Иногда делаю то же самое, что и при выходе с ним на прогулку (обуваюсь, беру ключи в руки), но он не трогается с места, наблюдая за мною, как будто читая мои мысли ("мне надо отправиться по своим делам. Тебя, Пепик, не могу взять с собой"). Но когда без всякого "пойдем гулять" я собираюсь к выходу с мыслью, что пойдем вместе с ним, - он навостряется, подбегает ко мне, бросается к двери.

Но нет для него большей радости, когда приезжает к нам за город Таня (жена): увидев ее после нескольких дней отсутствия, он буквально захлебывается ликующим лаем, лижет ее руки, тянется к лицу. И здесь он верен своему чутью, ибо никто так его не любит, не заботится о нем, как она.

Ему уже семь лет, он не приучен ни к какому собачьему языку, и я не могу почему-то говорить с ним на "фу" и подобных наречиях. Я обращаюсь к нему на нормальном человеческом языке, он, конечно, ничего не понимает, но смотрит так, как будто все понимает. А то подойдет, уткнется в колени, сгорбится, опустив голову, как ослик. Раб, раб! Ну, веселее, Пепик! Хватит. И без тебя довольно кругом рабского вида. Бывает, тяжеловато у хозяина на душе, мой Пепик весь как-то притихнет, ляжет рядом, а то, прижавшись к ноге, начинает лизать носок.

Божья тварь, рожденная в назидание нам - чтобы радовать человека. Учить его радости бытия, блаженству каждого мгновения. Не знает это существо ни скуки, ни раздражения, ни пресыщения. Сплошная любовь под этой шерсткой. Я и раньше слышал, что животные имеют душу, но вот и сам на днях вычитал об этом из творения одного из святых подвижников - Антония Великого (в его "Наставлениях о доброй нравственности"). И на моего четвероногого дружка смотрю уже иными глазами. "Милый мой, у тебя ведь тоже душонка имеется! Потому-то у тебя такой проникающий в мою душу взгляд. Правда, говорят, что душа у тебя есть, но она не бессмертная, умирает вместе с тобой". А может, ты этим счастливее меня? Ужасную вещь я говорю, но душа трепещет перед тайной смерти. А побороть страх любовью (единственной силой для этого) нет у меня ни сил, ни способностей.

Нищета

В "Войне и мире" Пьер Безухов испытывает то "неопределенное, исключительно русское чувство презрения ко всему условному, искусственному, человеческому, ко всему тому, что считается большинством людей высшим благом мира... все это ежели и стоит чего-нибудь, то только по тому наслаждению, с которым все это можно бросить".

Мне нередко приходило на память это состояние толстовского героя, и не как литературный "психологический феномен", а как какая-то глубочайшая бытийная подлинность, которая задевает во мне какие-то самые сокровенные, подсознательные аскетические струны. Всю жизнь я чувствовал неодолимую тягу к этой аскетичности.

В детстве я жил в нищете. У матери был целый табор детей (нас, Лобановых, двое - от умершего первого ее мужа, вышла замуж за вдовца Агапова с пятью детьми, да еще четверо рожденных). Мать была истинной праведницей, великой подвижницей, не было у нее возможности и сил заниматься с каждым из детей по отдельности, и влияла она (особенно на младшее поколение) печальной угрозой: "Не будете меня, ребята, слушаться, то я помру". И, пожалуй, высшей заботой (выстраданной голодными годами) были ее всегдашние слова за столом: "Ешьте, ребята" (даже когда эти ребята, уже и сами отцы, приезжали к ней). Церковно-приходскую школу она закончила с похвальной грамотой и с тех пор знала наизусть много стихов. Особенно ей нравились стихи Никитина, которые она произносила с задоринкой и умилением в глазах: "Богачу-дураку и с казной не спится. Бобыль гол как сокол, поет - веселится". И говорила: рада, что у нее нет денег, а то бы она не знала, чего с ними делать.

Всю жизнь я был равнодушен к деньгам, как-то никогда не видел в них "материального эквивалента", мог "шарахнуть" их, не считая, и эта "широта", видно, была во мне от деда по отцу, который до революции имел какое-то мелкое ватное заведение, "отбелку", на реке Пра (сгоревшую потом) и известен был в деревне и в округе тем, что держал подвал с дорогими винами и привозил домой цыганский хор. Всегда, кому мог, я помогал деньгами. Всю жизнь, с окончанием университета, я считал своим сыновним долгом ежемесячно посылать деньги матери. Более десяти лет ежемесячно посылал деньги ее младшей сестре (ответившей мне на это неблагодарностью). Давал кому попало взаймы, и никто не возвращал даже крупные суммы.

С. Ю. Куняев в своих воспоминаниях рассказывает, как не удалась затеянная им попытка добиться от "русских патриотов" помощи для С. Н. Семанова, который был снят с работы, подвергся преследованию КГБ за хранение рукописного журнала "Вече". Могу поправить Станислава Юрьевича: я ничего не знал о его инициативе, но тогда (в конце 1987 года) встретился с Семановым и помог ему. Пишу это не ради "саморекламы", а чтобы сказать, что никогда, как сейчас, не знал, что такое нищета, и был свободен от "власти денег".

Деньги как бы сами собой шли ко мне. Солидная зарплата доцента Литинститута (работаю там с 1963 года), дополнительные заработки (внутренние рецензии в издательствах, отзывы как члена приемной комиссии Союза писателей и т. д.) да еще пенсия инвалида Отечественной войны - выходила зачастую немалая сумма в месяц. Ничего из этого я в сберкассу никогда не клал, деньги как-то расходились незаметно (да и не один жил; "маленькая, но семья" - дочь). А в сберкассу переводился гонорар с книг, так что за десятилетия набралось там накануне "реформ" весьма большая сумма, пока не спалили их в один миг, как все трудовые сбережения десятков миллионов людей.

Но пока у меня были деньги, странное какое-то неудобство было от них. Мне было неловко, как много я получаю в сравнении с каким-нибудь "работягой", хотя несчастная голова моя в отличие от его мозолистых рук не знала отдыха от изнурительного литературного труда, и, будь на моем месте, умея писать, этот работяга клепал бы книги о чем угодно, на любую тему ради денег, чего я никогда не делал, как, впрочем, и не навязывался сам издательствам, а обычно мне самому предлагали что-то написать (так было, в частности, с книгами об А. Н. Островском и С. Т. Аксакове в серии ЖЗЛ, издательства "Молодая гвардия").

И не думал я никогда и ничем "обзаводиться", тем более что сложившиеся семейные обстоятельства не понуждали меня к этому. Из собственнических поползновений помню только одно, кольнувшее душу. Было это, кажется, в начале семидесятых годов, когда еще жив был мой любимый дядя по матери Алексей Анисимович Конкин. Ходили мы с ним по берегу мещерского озера, кажется в Линево, и остановились поговорить со стариком у его хибарки. Слово за слово, и выяснилось, что старик собирается уезжать в город к дочери и продает свое жилище. Меня как осенило: вот бы где мне жить или хотя бы приезжать сюда. Озеро, никого рядом, тишина. Ночное небо... Мысли о вечном... Я мог бы купить тогда хороший дом или дачу, но был совершенно равнодушен к собственности и не думал об этом, а уязвила меня именно эта убогая хибарка, с плоской крышей, годная разве лишь на дрова. Я даже не заглянул внутрь, а стоял молча, под этим странным, нелепым наитием. Когда уходили с дядей от старика, долго еще бродила в моей голове эта блажь, кончившаяся ничем.

Потом мне стало как-то понятнее происшедшее, когда я вспомнил (вернее, из тайников души выплыло) наитие другой аскезы - уже не бытовой. Как-то я пришел в церковь (дело было в Переделкине в начале 1963 года), и что-то неизъяснимое пролилось в душу: мне захотелось остаться здесь, быть среди этих наших нищих старушек на паперти, смешаться, слиться с массой молящихся, раствориться в сладостной атмосфере богослужения с мерцающими лампадами и таинственными ликами святых. И ничего не надо, никакого благополучия, никаких земных благ.

О, эта "нищета духа"! О, это русское юродство!

Но наша нищета - добровольная, "не от мира сего", а ныне нас обрекают на нищету, которая считается у талмудистов высшим наказанием гоев. И в этой нищете уже нет места ни русскому юродству, ни нищете духа.

Vates

Писать в наше время о литературе прошлого - это похоже на дезертирство из нашей страшной действительности. Русская литература и так заслонила собою всю реальную историю России. Какая литература, когда гибнет нынешняя Россия? И все же - как ни вопиет сейчас сама действительность, требуя действия, поступка, - остается потребность и в понимании того, что подготовило нашу трагедию. Кто из предшественников наших предвидел, предчувствовал, прозревал - "куда ведет нас рок событий", каких ожидать нам угроз, потрясений и т. д.

"Пророком" (vates) называл А. Н. Островский М. Е. Салтыкова-Щедрина. Это действительно пророк. В отличие от своих великих современников, чаявших "народа-богоносца", каратаевых и прочих, Салтыков-Щедрин говорил, можно даже сказать в его духе - лаял на народ, не боясь быть обвиненным в клевете на него. Когда читаешь сегодня "Историю одного города", поражаешься предвидению великого сатирика. Порою он попадает прямо-таки в "десятку". Вот градоначальник с "отрубленным указательным пальцем на правой руке", жаждущий все разрушать, подвергающий "сломке город". Видя "работу разрушения", в которую были вовлечены и они, глуповцы "сами не понимали, что делают, и даже не вопрошали друг друга, точно ли это наяву происходит. Они сознавали только одно: что конец наступил и что за ними везде, везде следует непонятливый взор угрюмого идиота". Вспоминались примеры из истории, когда разрушали и "ломали". "Но ведь тогда все-таки была война, а теперь... без всякого повода... среди глубокого земского мира..."

Глуповцы "не понимали, что именно произошло вокруг них... Была ли у них история, были ли в этой истории моменты, когда они имели возможность проявить свою самостоятельность? - ничего они не помнили. Помнили только, что у них были Урус-Кугуш-Кильдибаевы, Негодяевы, Бородавкины и, в довершение позора, этот ужасный, этот бессильный прохвост!.. А он между тем неподвижно лежал на самом солнечном припеке и тяжело храпел. Теперь он был у всех на виду, всякий мог свободно рассмотреть его и убедиться, что это подлинный идиот- и ничего более".

Но несчастье глуповцев не столько в этом идиоте, сколько в них самих. Об этом так говорится: "Если глуповцы с твердостию переносили бедствия самые ужасные, если они после того продолжали жить, то они обязаны были этим только тому, что вообще всякое бедствие представлялось им чем-то совершенно от них не зависящим, а потому и неотвратимым. Самое крайнее, что дозволялось в виду идущей навстречу беды, - это прижаться куда-нибудь к сторонке, затаить дыхание и пропасть на время, покуда беда будет мутить и мучить. Но и это уже считалось строптивостью, бороться же или открыто идти против беды - упаси Боже!"

Когда Щедрина стали обвинять в искажении русской истории, в "глумлении над народом", то он отвечал, что его "История одного города" - это "не историческая", а обычная сатира с "иносказательным смыслом", которая направлена "против характеристических черт русской жизни", в первую очередь против "пассивности" народа. И никто из крупных русских писателей с такой глубиной не сознавал трагедии этой русской пассивности, как Щедрин. В этом, как показало время, и было его пророчество.

Ныне "характеристическая черта русской жизни" стала угрожающим предвестником возможного исторического исчезновения нации. Обличать русскую пассивность - это обличать и себя, и вообще обличение уже дело пустое. Поэтому к этой пассивности русские идеологи стали как бы и приспосабливаться, выводя из нее хоть какие-нибудь дивиденды, вроде того, что сие есть показатель стабильности, несмотря ни на что - живучести народа, мудрого понимания того, что "лимит на революции исчерпан", и т. д. Но если уж искать путь "уклонения от пассивности" (выражение Щедрина), то им может быть то, что даже в священнической среде стали ныне называть "православным сталинизмом".

Утраченная поэзия

В свое время роман Леонида Леонова "Русский лес" произвел на меня такое сильное впечатление, что я написал о нем целую книгу ("Роман Л. Леонова "Русский лес"") и под влиянием его поэзии леса, работы лесника, лесоводства долгие годы мечтал побывать в каком-нибудь лесничестве, побродить в настоящем лесу, встретить в нем наступление темноты, погрузиться в таинственную, полную загадочных звуков жизнь ночного леса, заснуть в избушке под шорох осеннего дождя и т. д. Но все как-то не выдавался такой случай. И вот только недавно побывал я наконец там, что ранее было в моем воображении неким заповедным местом.

В свой очередной приезд в Спас-Клепики осенью 1995 года я зашел к директору национального парка Юрию Ивановичу Тепешову, и первое, что он сказал,- не хочу ли я поехать с ним завтра утром в лесничество. Я охотно согласился, и утром следующего дня мы на "газике" тронулись в путь. Остановились на краю деревни Гришино около обыкновенного дома, это и было местное лесничество. В небольшой комнате на трех лавках уже сидели лесники, рабочие (пятнадцать человек), собравшиеся по случаю приезда начальства. Юрий Иванович, в служебной форме, поздравил их с наступающим профессиональным праздником - Днем леса и зачитал приказ о награждении тружеников. "Вручаю вам, Василий Матвеевич, за вашу безупречную в течение тридцати восьми лет работу в лесничестве приказ о премировании денежной суммой в размере трех окладов... но денег нет, придется подождать". Сидевший в первом ряду лесник молчаливо приподнял голову и снова опустил ее. "В связи с праздником приказом каждый из вас премирован по двадцати рублей, но вот рядом со мной бухгалтер (он посмотрел на приехавшую вместе с нами женщину) не даст соврать, что в бухгалтерии денег нет. Премии будут вручены после... Кто думал, что мы будем когда-то так отмечать праздник, - среди общего молчания раздавался четкий голос директора парка. - И при всем том трудовой коллектив успешно справился с заданием. В этом году было сорок пять возгораний. Ни одного пожара не выпустили, погасили... Жизнь на нас не кончается. У нас дети, внуки, они не вспомнят нас добрым словом, если мы не сохраним для них природу... Спасибо вам за подвижнический труд!"

Удивительно, как могут меняться слова в зависимости от "духа времени". Раньше, в "застойные" годы, такие приветствия, призывы звучали как общепринятые официозные штампы, банальности. Сейчас же, среди всенародного унижения, попрания в человеке всего человеческого, даже права на еду, в этих напоминаниях о трудовой чести было что-то забиравшее за душу. Да, это были подвижники уже тем одним, что работали почти бесплатно, не получая многими месяцами мизерной зарплаты (от сорока до ста рублей в месяц) и выполняя изо дня в день трудную, небезопасную для жизни работу. Когда, по окончании "торжества", мы снова забрались в "газик" и поехали дальше, закуривший папиросу Юрий Иванович уже не пускался в рассказы о местных мещерских достопримечательностях, а, сидя неподвижно, думал о чем-то своем.

То же самое происходило и в другом лесничестве, куда мы приехали, - в Горках. Те же поздравления с отложенным вручением до лучших времен скудных премий, такие же равнодушные лица, которые, кажется, уже ничем нельзя ни обрадовать, ни удивить... разве лишь вспыхнувшее оживление на некоторых из них, когда стали вспоминать, как еще недавно, лет шесть - восемь назад, дружно работали в лесничестве, как много было молодежи (а сейчас одни пенсионеры), как весело отмечали праздники в клубе (который сейчас - маленький домик - в полном разоре: на полу осколки стекол, на сцене - разбитый бильярд, на стенах - сплошные иностранные слова, оставленные приезжающими на каникулы московскими юнцами). Да неугомонная бодрость местной семидесятилетней ветеранши с почетным значком на старенькой кофте, которая, сидя особняком на отдельной скамейке, подавала голос, когда надо было ободрить земляков все еще неплохой жизнью, бывает хуже...

Ехали обратно живописной лесной дорогой, остановились на берегу старицы Пры, рядом с кордоном, ставшим "знаменитым" по рассказу известного беллетриста (где вместо прежнего сгоревшего дома теперь стоит новый, нежилой дом), затем по пути заглянули на лесное озеро, на первый взгляд загадочно влекущее к себе, но совершенно мертвое (как показал недавний анализ его воды). По обеим сторонам редкого леса виднелись кучи собранного сушняка - следы бесплатной работы тех, кого мы видели. Это, пожалуй, больше всего и осталось в памяти от обратной дороги.

Лица

В конце сентября 1995 года на оренбургской земле прошли так называемые "Дни русской духовности и культуры", в которых довелось участвовать и мне. Одна из поездок была в отдаленный от Оренбурга (двести километров) городок Кувандык. В степи, расстилавшейся за окном, я все старался представить в воображении застигнутых в этих местах в метель героев пушкинской "Капитанской дочки", как вдруг услышал: "А вот дорога на Черный Отрог - родину Черномырдина". Остался позади асфальтированный поворот влево, и начался рассказ о том, чем помог нынешний российский премьер своим землякам, что построено, газифицировано... Мелькали, проплывали по сторонам дорожные виды - степные и холмистые, старица Урала, старые домишки и новые каменные хоромины, и по прихоти памяти вспомнилось мне вдруг из прошлого, как кричал на пляже в Коктебеле из громкоговорителя на все море работник спасательной станции далеко заплывшему молодцу: "Эй ты, возвращайся: шляпа белая, а душа черная!" Так и здесь: что-то досталось землякам от щедрот газового магната ("шляпа белая"), а все он - Черномырдин из Черного Отрога.

В Кувандыке, в большом зале Дома культуры, увидев со сцены лица пришедших на встречу с нами, я невольно вздрогнул: столько было в них неисходной унылости, какой-то окаменелой безнадежности, безразличия, что я подумал: если бы эти лица зафиксировать на четкой фотографии - каким обвинительным документом (как на Нюрнбергском процессе жертвы концлагерей) были бы они против нынешних правителей России, до чего же они довели народ.

Никакой, кажется, реакции рядов застывших лиц на выступления писателей, хотя раздавались хлопки. В ответ на выкрик из зала: "Почему интеллигенция изменила народу?" - писатель Петр Проскурин, подойдя к микрофону, бросил: "Дорогие читатели..." И эти слова, еще недавно такие завораживающие на встречах с писателями, сразу же как бы наложили табу на "социальный взрыв" в зале... И было странно видеть, как эти почти проглядывающие черепа заулыбались, слушая заразительно-жизнерадостную игру чудесного балалаечника, известного композитора Юрия Клепалова.

Козочки и конец второго тысячелетия

Около внуковского Дома творчества писателей есть удивительное место за шоссе, за церковью с кладбищем, где идут высоковольтные столбы. Словно срезанное выпуклым округлым горизонтом небольшое поле с живописным дубом, вызывающим почему-то в воображении библейский Мамврийский дуб. Козочки на привязи, щиплющие траву, тянущиеся к прохожему, если ему есть чем их поманить - какой-нибудь веткой рябины, которую они начинают дергать, обрывая листья, оставляя в руках ощущение "берущей" рыбы и хрумкая задорно рябиновыми гроздьями, облизываясь язычком, а после угощения глядящие на вас кроткими глазами, с блеянием, доносящимся, кажется, из глубины тысячелетий, из того древнего времени, когда в вифлеемской пещере в яслях агнца произошло чудо Его рождения.

Неподалеку от этого поля - Внуковский аэродром, откуда то и дело вылетают, прямо из выпуклого горизонта, самолеты, набирая на глазах высоту, преодолевая мощью ревущих моторов притяжение земли, вырываясь из ее власти, исчезая вскоре в облаках.

Как странно, что летают еще самолеты в стране, где все уже разрушено. По шоссе, видному отсюда, мчатся машины, из которых, кажется, вот-вот полоснет автоматная очередь... в расстоянии каких-нибудь одного - двух километров от спасительного для заезжих бандитов аэродрома.

Кусочек вступающего в третье тысячелетие современного русского мира, с его катастрофами, неисходными тревогами и - будем верить - с кротостью пред Тем, без Кого "не можете творити ничесоже".

Журналы "Молодая гвардия", "Наш современник".
Разные годы
 

"УСТУПИ МЕСТО ДЕЯНИЮ..."

Беседа с Владимиром Бондаренко

Владимир БОНДАРЕНКО. Русское направление подводит свои итоги в литературе. В меня это вселяет оптимизм: значит, есть чувство чего-то крепко сделанного, неисчезаемого - это, во-первых, и есть надежда, что эти итоги, отраженные в виде книг-воспоминаний, будут прочтены, изучены и поняты молодыми... По-настоящему прогремел трехтомник воспоминаний Станислава Куняева, вызвал споры, полемику, несогласие, но, минуя какие-то конкретные ошибочные оценки и личностные обиды, трехтомник дал читателям главное - ощущение русского пути. Сейчас многие с интересом читают книгу воспоминаний Сергея Викулова "На русском направлении". Готовятся к выходу мемуары Леонида Бородина. Вызвала огромный интерес книга художника Ильи Глазунова "Россия распятая". Книги разные, но это все наш русский фронт сопротивления, наше видение мира. Вот и ваши, Михаил Петрович, главы из книги, опубликованные в журнале "Наш современник", уже активно читаются и врагами и друзьями. Что означает для вас "Опыт духовной автобиографии"? Для кого вы писали свою книгу? На что надеялись?

Михаил ЛОБАНОВ. Я писал свой "Опыт духовной автобиографии" не из узколичных побуждений, не ради собственного честолюбия, и даже не для массового читателя, а главным образом для историков литературы. Может быть, эта книга пригодится и тем, кто будет изучать историю разрушения нашего великого государства. Причины нашей величайшей катастрофы, конечно же, слишком глубокие, и не походя о них надо говорить, да и все ли они открыты нам? Но могут внести свою долю в понимание того, что произошло, все свидетельства современников, в том числе и мое. Разумеется, не голословные свидетельства, а рожденные из собственного опыта активного участия в событиях конца XX века. Известно, что идеологические истоки того, что происходит ныне в нашей стране,- во многом в шестидесятых годах теперь уже прошлого XX столетия. Именно тогда, сорок лет тому назад, и выявилась сперва прикровенная, а потом и все более открытая борьба двух направлений-в литературе, в общественной жизни - либералов и почвенников. Или иначе - космополитов и патриотов. Вот я и оказался волею обстоятельств, как когда-то в Великую Отечественную войну, стрелком на передовой - на той же передовой в идеологической борьбе. Не со стороны наблюдал за происходящим, а изнутри ощущал как бы накал этой борьбы. И было для меня очевидно, как либеральные миазмы разъедали, подтачивали основы общественного бытия. Там, в шестидесятых-семидесятых годах, в скрытой форме уже существовало то, что расцвело ядовитым махровым цветом с "перестройкой" при "демократах" Я писал об этой опасности, вызывая на себя вал обвинений в "антиисторизме", "внеклассовости", "шовинизме". Обвинения сыпались не только со стороны антирусской прессы, но и со стороны официальных властей. Вплоть до генсека ЦК КПСС Юрия Андропова, который дал команду осудить нас в специальном решении ЦК партии, подверг критике мою статью "Освобождение" о романе Михаила Алексеева "Драчуны". А бить меня было за что.

В.Б. Удивительно то, что всерьез эта смычка антирусских сил из ЦРУ и КГБ, из радио "Свобода" и ЦК КПСС никогда не разбиралась. Обратите внимание, как одинаково, как говорят, вплоть до запятых, громили романы Валентина Пикуля и Михаила Алексеева, статьи Вадима Кожинова и ваши, стихи Станислава Куняева и Николая Тряпкина в отделах культуры и пропаганды ЦК КПСС, в газетах "Правда" и "Известия" и по всем буржуазным голосам. И никто не задумывался, почему так схожи статьи в "Правде" и выступления на радио "Свобода" по русскому национальному вопросу? Меня-то окунули в эту борьбу с головой с самого начала, когда я, скажу честно, мало что в ней понимал, и вдруг за достаточно лирическую историко-литературную статью "Сокровенное слово Севера", опубликованную в журнале "Север", еще будучи всего лишь начинающим критиком, я попал под обстрел и "Правды", и "Коммуниста", и "Литературной газеты", и все те же идеологические марксистские зубры Суровцев и Оскоцкий нашли и у меня антилениниский внеклассовый подход. Но и "Свобода" в лице Марка Дейча тоже прицепилась ко мне... Они же были близнецы-братья: идеологи из ЦК, суровцевы, Беляевы и оскоцкие, и идеологи из ЦРУ и "Свободы". Те из них, кто жив и сегодня, убедительно эту близость доказывают, печатаются в одних и тех же либеральных органах, состоят в одних и тех же партиях. Как выросла эта яковлевско-горбачевская раковая опухоль в руководстве страны? Неизбежна ли она?

М.Л. Теперь-то все открылось. Готовилась "перестройка", готовился разгром государства, а для этого, как всегда при революциях, требовалась духовная подготовка. Наверху действовала пятая колонна с просионистской, проамериканской идеологической обслугой. Задачей было - внедрение в массовое сознание разложения, подрыва всего национального и государственного. А я "пер против рожна". Против журнала "Юность" - матерого гнезда "детей XX съезда", хрущевских выкормышей, всех этих аксеновых и гладилиных, прочих будущих эмигрантов третьей волны. Против Евтушенок с их изощренным "Да здравствует - Долой!". Против Окуджав с их расистским " А одна ли у нас кровь?" Против Бочаровых с их нигилизмом, язвительностью в адрес армии. Против либерального направления журнала "Новый мир", которое и породило нынешнее его прислужничество "реформаторам" и соросам. Против американизма как смертельной угрозы национальной самобытности народов. Против глумления над русской историей и русской классикой. Вот обо всех этих событиях в моей жизни я и пишу в своей "духовной автобиографии". Как это было, как готовилось то, что мы сегодня имеем...

В.Б. Вас, пожалуй, из литературных критиков русского направления наиболее жестко критиковали в советское время в самых высочайших идеологических инстанциях и в ведущих партийных изданиях. Из-за ваших статей выгоняли с работы главных редакторов журналов, даже фамилию вашу вычеркивали из общей обоймы упоминаемых в статье критиков. Вы были из самых гонимых. Почему же после перестройки вы не оказались в стане жертв социализма, в стане таких антисоветских патриотов , как Игорь Шафаревич, Леонид Бородин или даже Владимир Солоухин? Вам же доставалось поболее, чем тому же Солоухину? Что повело вас в стан "красно-коричневых"? А вернее, в стан последовательных защитников социализма?

М.Л. Я не мог стать сторонником "перестройки" хотя бы потому, что толкачами ее были те же самые идеологи, с кем я боролся десятилетиями. Те же самые русофобы. Кто были любимцы Горбачева? Бакланов, Гельман, Гранин, Юрий Афанасьев... Ни одного русского писателя не было и рядом с Ельциным. Помните, с кем он поехал в Петербург на пушкинский праздник? Как будто перепутал Пушкина с Остапом Бендером, забрал с собой исключительно одних соплеменников последнего, хазановых и жванецких. А помните встречу ЕБН с тем же "избранным народом" в Кремле с обсуждением "Что делать?" и с пированием этих местечковых бояр в Грановитой палате? Та же компашка собирается и вокруг Путина, все те же вечно цветущие хазановы и жванецкие. Могло ли присниться нам, фронтовикам, такое, чтобы президент России в годовщину начала Великой Отечественной войны торжественно вручил Государственную премию по литературе бешеному русофобу, презренному фельетонисту Войновичу за его Чонкина, с глумлением над русским солдатом, ненавистным ему, видимо, потому, что русский солдат спас еврейство от гитлеровского истребления..

В.Б. Последовательность антинациональной культурной политики Путина уже очевидна. С самого начала он предпочел встречу с малочисленным антирусским ПЕН-клубом, отказавшись от встречи с Союзом писателей России, куда входят до 80 % писателей России. Да и назначение министром культуры местечкового порнографа Швыдкого, прославившегося показом по телевидению тайно заснятой порнопленки с генеральным прокурором, тоже говорило об уровне культуры нашего президента. Видимо, литературу он совсем не читает и никогда не читал, только этим и схож с американским президентом Бушем. Кстати, такое абсолютное бескультурье президента в каком-то смысле пошло нам на пользу. Ему по фигу все либеральные издания, он не встречается с либеральной культурной элитой, а народу эти господа тоже малоинтересны, и поневоле рынок стал передвигаться в нашу сторону. Вот и пришло время Александра Проханова как первого писателя России. За ним, уверен, придут в массовое сознание читателя и другие патриотически настроенные литераторы. Смешно, но из телевидения изгнаны давно и все либеральные звезды литературы. Кому сегодня нужен постаревший Василий Аксенов с его семидесятилетием? Никто же не желает читать его последний опус "Кесарево свечение", скучное, старчески немощное творение, лишенное всяческой энергетики. Либеральных писателей не способны вытянуть на поверхность дня даже их былые друзья из политики.

М.Л. Через культуру, через писателей многое открывается в политике. Вот, например, Гайдар с Чубайсом, по их словам, каждый старый год проводили вместе с Окуджавой. С гордостью говорят, что когда принимали то или иное государственное решение, всегда думали о том, как к этому отнесется Булат. Страшно подумать! Высшим авторитетом для этой парочки было мнение эстрадника. И от этого зависело положение дел в государстве, наше с вами положение. От решения барда, того самого Окуджавы, который признавался, что испытывал величайшее наслаждение в дни 3-4 октября 1993 года, когда расстреливали невинных людей у Дома Советов. Кстати, в своей статье "Просвещенное мещанство" я писал, что не дай Бог, попасть под власть таких, как Окуджава. Писал тогда в связи с тем, что этот бард угрожал судом женщине-рецензенту, которая назвала скучным фильм, одним из авторов сценария которого был Окуджава. Ну и накинулся на меня за Окуджаву в конце 1969 года "Новый мир" в статье Дементьева "О традициях и новаторстве". Вот такие экстремисты и ходят в любимцах у главарей нынешнего режима. Как я мог быть вместе с ними?

В.Б. С либералами сегодня, пожалуй, уже мало кто из порядочных людей хочет быть. Тотальное большинство населения не верит власти ни в чем, презирает ее любые действия. Тем более и ежедневные смерти меняют обстановку в стране. Даже молодым опротивело все, вот они и лезут в скинхеды, в лимоновцы, в спортивные фанаты, лишь бы хоть чем, но досадить этой власти. К сожалению, многие идут в наркотики , гибнут по пустякам, а кто поумнее - уезжают из нашей страны. Надеюсь, не навсегда. Но когда я спрашивал вас, Михаил Петрович, почему вы не с жертвами социализма, не в рядах оппонентов марксизму, я имел в виду совсем не либералов, к которым, кстати, и примкнули все руководящие марксисты. Достаточно широк стан белого патриотизма, людей, любящих и Россию и наши духовные ценности и считающих, что именно марксисты, большевики, комиссары виновны в катастрофе России, спихнув ее в пропасть в октябре 1917 года. Они же, вернее, вся их верхушка, вновь кинули Россию в бездну в конце восьмидесятых годов... Считается, что и ваши статьи семидесятых-восьмидесятых годов подтверждают эту истину, особенно статья "Освобождение", где есть высказывания и о Ленине, и о массовых расстрелах, рекомендуемых им, и о страшном организованном голоде в начале тридцатых годов в Поволжье. Что же, вы в чем-то изменили свои взгляды, или неправы те, кто видит в тех статьях осуждение социализма?

М.Л. Я никогда не считал себя жертвой социализма. Социализм, между прочим, это не чиновники и даже не члены Политбюро, не генсеки КПСС, а то, что сдерживало их самих, вынуждало их даже подниматься над собой, хотя бы внешне. Хотелось бы им урвать от края и до края, да нельзя. Потому-то и ненавидели социализм горбачевы-ельцины и другие властные вельможи, что он не давал хода их аппетитам, алчности. При их-то власти необъятной - ни роскошных тебе владений, ни потрясающей "священной частной собственности", ни миллионов наворованных. И это было хорошо, это было благо для народа, потому что был строй, который держал в узде низменные инстинкты горбачевых-ельциных, не давал развернуться потенциальным хищникам, будущим березовским-гусинским-ходорковским и прочим. Строй позволил мне окончить Московский университет, дал высшее образование моим четверым братьям, что немыслимо при нынешних "демократах". Строй позволил мне занять какое-то свое место в литературе. И я не чувствовал себя жертвой! И если были нападки на меня за мои статьи, то не социализм же нападал, а та самая публика, которая, как показало время, подтачивала изнутри этот социализм, а ныне в качестве "демократов" терзает Россию. Всех, кого ты, Володя, перечислил в роли "жертв социализма", я все-таки немного знаю и не очень натурально чувствую себя около них. В свое время Вадим Кожинов выпустил книгу, в которой есть страница с фотографиями в таком порядке: Солженицын, Шафаревич, Осипов, Бородин, Лобанов. При встрече вручает мне Вадим Валерианович книгу с милой своей усмешкой: "Не обессудьте,- говорит,- если не понравится соседство с Солженицыным. Тогда, в шестидесятых годах, вы одинаково думали." В ответ я спросил: а где доказательства этого? Кожинов улыбнулся, видимо, полагая, что это достаточный аргумент в пользу им сказанного. В твоем вопросе есть нечто схожее. Я не могу сказать, что одинаково думаю с теми, кого ты, Володя, назвал. Очень ценю Игоря Ростиславовича Шафаревича как автора знаменитой "Русофобии", о чем я в свое время писал в "Литературной газете". Но вот он в своей недавней статье в журнале "Москва" мою статью "Освобождение" "подверстал" к солженицынскому "ГУЛАГу". Это я не могу принять, как не могу принять и его резко отрицательного отношения к советскому периоду в истории Российского государства. Он, как и Леонид Бородин с Владимиром Солоухиным, увидел в этом периоде нечто чужеродное нашей истории, обрыв ее, некую пустоту. Я же считаю, что советский период - это, несмотря ни на что, вершина государственности в тысячелетней истории России. Вершина по величию нашей державы, по влиянию на мир, по реальной силе противостояния мировому финансово-капиталистическому разбою. Теперь-то даже слепому видно, какие силы зла вырвались наружу с разрушением нашего великого государства. Во внешнем мире - невиданная, никем не сдерживаемая агрессивность США. Внутри России - разгул воровства, разжигание всего низменного в человеке, ненависть к социальной справедливости, ко всему тому, что завещано нам христианской этикой

В.Б. Вы сами, Михаил Петрович,- человек XX века, корневой советский человек: и пострадал немало, и повоевал с немцем крепко, и в советской литературе занял заметное место своими книгами. Да и кто другой может похвастать, что по его статье принималось специальное постановление ЦК КПСС? Но сами вы откуда родом? Кто ваши родители? Как пришли в литературу? Почему потянуло вас к русской партии?

М.Л. Отец мой, Петр Александрович Лобанов, умер в 1930 году, когда ему было всего тридцать лет с немногим. Пятилетним я лишился отца и всю жизнь жалел, что от него не осталось фотографии. Как, впрочем, и от моего деда и прадеда по отцу. Прадед был землевладельцем. Дед, который был женат на одной из пяти его дочерей, владел ватным заведением на реке Пра. Мама умерла восьмидесяти четырех лет 12 января 1988 года. Была она родом из крестьянской многодетной семьи Конкиных. В своей "...Автобиографии" я подробно рассказываю об этой семье, которая стала как бы воплощением того, какие широкие дороги открылись для крестьянских детей в тридцатые годы. Мама, как и мой отец в свое время, работала на местной фабрике. Родился я на Рязанщине, в мещерских местах, в деревне Иншаково, под Спас-Клепиками, где, как известно, учился Сергей Есенин. Здесь я и рос, учился в Екшурской средней школе. В 1938 году, как ученик одной из лучших школ РСФСР, был награжден путевкой в пионерлагерь "Артек". Это было, как я вижу теперь, нечто знаковое для меня. 1938 год с процессом над троцкистами-бухаринцами, арестами их последователей и путевка в знаменитый "Артек" для деревенского подростка из бедной семьи. Через год начали выходить мои рассказики в районной газете "Колхозная постройка"... Но я хочу рассказать прежде всего о своей матери Екатерине Анисимовне, о ее влиянии на меня. Она была воистину праведницей. На ее руках было одиннадцать детей, нас с братом Дмитрием двое Лобановых, четверо Агаповых от второго мужа, да еще пятеро его детей от умершей жены. Мама была ее подругой и обещала ей, смертельно больной, что не оставит ее детей. И не оставила. И они, уже взрослыми, всегда называли ее мамой. Не помню, чтобы она когда-нибудь сидела без дела. И только со временем я по-настоящему понял, что держало ее в жизни, непосильной для других. Всему она радовалась. Какая-то я чудная, говорила она мне, всему радуюсь. Рада, что картошку покопала, всё в доме к празднику прибрала, письмо от кого хорошее получила, за день как устала, до постельки добралась, в добром здоровье встала - всему рада!.. Потом только мне открылось, что это и есть та благодать, которая даруется редким душам. Часто она мне снится. Рассказал об этом о. Алексию Дорошевичу в храме св. Троицы в Поленово. "Зовет быть ближе к Богу",- ответил он.

В.Б. Когда я вас попросил принять участие в обсуждении нашумевшей книги Александра Солженицына "Двести лет вместе", вы отказались. Я чувствую, потому, что ругать ее вам было не за что, а хвалить своего давнего оппонента вы не хотели. Но тем не менее, в своем "Опыте духовной автобиографии" вы много пишете о еврейском вопросе. Чем он вам интересен и важен? Что в еврейском вопросе для вас актуально?

М.Л. Из своего личного опыта я могу сказать, что для меня явления духовные гораздо более реальная вещь, чем эмпирика, видимая всем. В начале 1968 года в журнале "Юность" в статье "Заклинания духов" мне досталось за "духовность" в моих "молодогвардейских" статьях, за само слово "дух", которое высмеивалось как фикция. Но если это фикция, то почему же преследование меня либералами и началось за это слово, почему оно не давало им покоя? Да потому, что это действительно реальность. Так же и в еврейском вопросе. Незабываемо для меня, как я был потрясен блицкригом Израиля в войне с Египтом летом 1967 года. Это была какая-то мне самому непонятная интуитивная, может быть, даже мистическая реакция на событие. Я ужаснулся: ведь такое же, как с Египтом, может случиться и с нами. Израиль так же стремительно может захватить и Москву. Тогда это могло показаться несуразным, при тогдашней-то нашей военной мощи. Но то состояние, то наитие так и осталось во мне, его уже не вырвешь, это моя реальность, более несомненная для меня, чем любая другая бытовая реальность. И вот произошло то, что меня так ужаснуло. Сионисты-экстремисты ныне - и в Кремле, и везде. Еврейский вопрос ныне поставлен во главу угла нашего существования Понимание его - это уже, я бы сказал, показатель степени развитости каждого из нас, развитости духовной, культурной, национальной. А ведь все абсолютно ясно. Евреи сами открыто говорят, что впервые за тысячелетнюю историю России они пришли у нас к реальной власти. Александр Солженицын призывает в своей книге к диалогу между евреями и русскими, тем самым, на мой взгляд, парализуя нашу русскую волю к сопротивлению. Потому что какой может быть диалог победителей с побежденными?

В.Б. Все утверждения об исключительности евреев мало чего стоили бы, если бы наш русский народ твердо хранил свое достоинство и честь, и в делах своих опирался бы на защиту русских национальных интересов. Могут и якуты объявить себя сверхнародом, избранной нацией, и татары,- кто угодно, но все их утверждения будут слышны лишь в своем кругу, для собственного самолюбования, пока окружающие их народы, в том числе и русский народ, обладают достоинством и честью, умом и мужеством, силой интеллекта и силой оружия, хранимого в достаточном количестве. А вот когда мы сами позволяем возникать в России этому пресловутому еврейскому вопросу, тогда и происходит своеобразная ароматизация всего общества. Интересно, что сегодня цивилизованная Европа гораздо более откровенно поддерживает тех же палестинцев в их борьбе, чем Россия, обвиняемая в антисемитизме.

М.Л. У русского религиозного философа Льва Карсавина есть любопытное рассуждение. Мы считаем антисемитизм, говорит он, одним из самых отрицательных явлений. Но, если взять его как симптоматический факт, тогда окажется, что ослабление его в современной Европе признак не совершенствования, а упадка в европейской культуре. Его наличие в России, наоборот, свидетельствует о здоровье русской культуры. Там же, где есть здоровье, заключает философ, есть возможность действительно преодолеть антисемитизм, а не просто о нем забыть. Мысль глубокая, здоровая и полезная для самих евреев, хотя, по-моему, крайне сомнительно утверждение о наличии этого антисемитизма в России, да еще в большем количестве, чем в Европе. Никогда этого не было, как нет и сейчас. Недаром Борис Березовский считает, исходя из "научных данных", что антисемитов в России гораздо меньше, чем в Европе, ему виднее. Потому они уверенно затягивают петлю на шее русского народа, что не боятся никакого отпора. И всякую волю к сопротивлению называют антисемитизмом...

В.Б. Вернемся к современной литературе, хотя и в ней, очевидно, не обойтись без пресловутого еврейского вопроса. И опять же пишут о нем сплошь сами еврейские авторы. Обратите внимание, в русской прозе, что в левой, что в правой, почти не касаются национального вопроса, там все о душе, о жизни, о вечных вопросах, а как только начинаешь читать самых модных еврейских авторов, то в центре почему-то всегда еврейский вопрос... Что у Мелихова, что у Наймана, что у старика Бакланова. Нас прямо-таки втравливают в него, а как только заденешь эту тему, даже так деликатно, как Солженицын, сразу будто вляпался в лепешку коровьего помета... Стоит ли вообще задевать его? Может, лучше поговорим о насущном в литературе. Что в ней-то происходит? Чем она вас поражает в последнее время?

М.Л. Поражает игра в литературу. Мы пишем с самодовольством о чем угодно, будто ничего в стране не произошло. Вот с болью воспринял трагедию нашего государства даже иностранец, итальянский публицист Кьеза. Он назвал свою книгу "Прощай, Россия". Где-то в богословском сочинении я прочитал о печали слова, которое впитывает в себя сознание нашего человеческого несовершенства. После великой трагедии, постигшей Россию, как можно играть в литературу? Нас всегда тешило изречение, что слово (любое!) есть уже и дело. Но вспоминаются слова героя шиллеровской пьесы, которые он бросает в лицо художнику. Ты свергаешь, говорит он, тиранов, на полотне одним мазком кисти освобождаешь государство, а сам остаешься жалким рабом. Твоя работа - скоморошество. Одна видимость борьбы. Так уступи же место деянию! Вот этот призыв как бы и обращен ныне к нам, играющим в слова,- уступи место деянию! Деянию в жизни, деянию в литературе, когда слово поистине действенно. А мы видим кругом дезертирство из действительности в стилизованную историческую беллетристику, дешевые фантазии. Куда угодно, лишь бы подальше от жизни, от реального обжигающего материала. Литературе пора вернуть чувство государственности. А ведь в народе оно до сих пор не исчезло - ответственность за судьбу страны. Это даже удивительно при нынешнем криминальном режиме. Мой брат, Дмитрий Петрович Лобанов, полковник, всю жизнь отдавший ракетным войскам, как-то сказал мне: "Не могу понять, как человек на самой вершине власти может не думать, каким он останется в истории России? Были у нас Иван Грозный, Петр Первый, Сталин... Неужели можно на вершине власти не думать об этом?" Увы, вряд ли там кто-нибудь об этом думает...

В.Б. Вы много лет занимаетесь со студентами Литературного института, среди ваших питомцев и популярный нынче Виктор Пелевин. Что вы можете сказать о нынешней молодой литературе?

М.Л. Я мало знаком с писаниями молодых авторов и не могу подробно говорить на эту тему. Но какие-то замечания могу сделать по опыту работы со студентами моего творческого семинара в Литературном институте. Кстати, я работаю в нем вот уже сорок лет, и на моих глазах волна за волной прошло несколько поколений литературной молодежи. Каждое из них несло в себе приметы своего времени, общего состояния современной им литературы, всякого рода исканий. У нас в семинаре никогда не было и нет стеснения никакой творческой индивидуальности. Пишите о чем угодно и как угодно, но желательно, чтобы это было творчество, а не паразитизм на литературе, не помойка. И отрадно, что при этом никогда не обрывалась связь с традициями русской литературы, с ее социальностью, чуткостью к нравственным вопросам. Не обрывается эта связь и ныне, когда "демократическая" пресса объявила о "конце русской классической литературы", когда "книжный рынок" наводнен литературными отбросами. Впрочем, здесь есть своя закономерность. Это то, что только и может создать в культуре здешняя "демократия". Сама идеология ее - духовное растление народа всеми средствами, в том числе и литературными. Характерна недавняя история с одним порнографическим опусом. Какой гвалт поднялся вокруг него! Вот выступает по телеящику депутат Госдумы Лукин из фракции "Яблоко". Его возмутило, что группа людей устроила демонстрацию против названного опуса. Как так?- по-петушиному задрав голову, негодует депутат. Эти невежды готовы сжечь книгу, которая не отвечает их здоровому духу. Но в Германии фашисты тоже ссылались на здоровый дух, когда сжигали книги. Вот так ринулся в бой за "либеральные ценности" бывший посол "демократической России" в Америке. Вполне в манере своего друга по "Яблоку" Явлинского, который во время августовского переворота 1991 года прибежал с пистолетом арестовывать преданного советскому государству человека - Пуго. Вы посмотрите: какой ход обвинения. Если вы против растления, не принимаете его, как человек нормальный, духовно здоровый - значит, вы - фашист, потому что фашисты тоже, видите ли, были за здоровый дух, преследовали всякие извращения. Вывод ясен? Вы - экстремист...

В.Б. Верите ли вы, Михаил Петрович, в становление новой России?

М.Л. Верю в ту Россию, которая с омерзением будет, как дурной сон, вспоминать нынешнее "демократическое" наваждение, которая будет свободна от тех, о ком Христос сказал: "Ваш отец диавол"...

Газета "Завтра", сентябрь 2002 г., № 37
 

МИЛОСЕРДИЕ
 

Когда-то, в 1969 году, в журнале "Молодая гвардия" была опубликована моя статья "Боль творчества и словесное самодовольство", в которой речь шла о двух характерных явлениях в тогдашней литературе. Первое выражалось в сопереживании, в писательской чуткости к людскому горю и связывалось с именем В. Астафьева. Тогда Виктор Петрович был совсем не тот, каким стал в годы "перестройки", при режиме "демократов". В шестидесятые годы книги его задевали заветные струны читателей, взывая к состраданию наподобие той пронзительной реакции молодого сибиряка в повести "Где-то гремит война", захлестнутого горем многодетной тетки, получившей в войну похоронку на мужа. Другое явление представляло собою "экспериментаторство" В. Катаева, который в своей повести "Кубик" демонстрировал самодовольную словесную игру в изобретенный им "мовизм".

С тех пор прошло более трех десятилетий, и в жизни нашей произошли разительные перемены. С приходом в девяностые годы к власти "демократов" ограбленный, обездоленный народ оказался обреченным на вымирание. Ежегодно от геноцида русское население страны сокращается на миллион человек. И в этих условиях писатель В. Астафьев расписывал, насколько люди стали жить лучше, богаче и приводил пример, как много, бывая на кладбище, где похоронена его дочь, он видел дорогих иномарок, чего нельзя было увидеть раньше. И это писал автор, которому было так близко то, что переживает герой его книги шестидесятых годов: "Сейчас в нем пробудилась и заговорила российская жалость, та ни с чем не сравнимая жалость, которая много вредила русским людям, но и помогала сохранить душу, оставаться людьми".

Осенью 1989 года, один раз в каждую неделю сентября, я приходил в "Литературную газету", чтобы вычитать шедший в очередной номер свой материал в "Диалоге недели" с другим критиком. И в один из таких дней познакомился с писателем Леонидом Бородиным. Он только что был освобожден из места заключения, где провел много лет как политический диссидент, и в разговоре со мной вспомнил мою вышеназванную статью в "Молодой гвардии", стихи Бунина, которые приводились в ней. Стихи такие:

И цветы, и шмели, и трава, и колосья,
И лазурь, и полуденный зной...
Срок настанет - Господь сына блудного спросит:
"Был ли счастлив ты в жизни земной?"
И забуду я всё - вспомню только вот эти
Полевые цветы меж колосьев и трав -
И от сладостных слез не успею ответить,
К милосердным коленям припав.

Ныне стихи эти воспринимаются как расхожие, но тогда, в 1969 году, в немыслимом, казалось, контексте тогдашнего комсомольского журнала, эти стихи могли действовать совсем иначе - своей, так сказать, контрастной времени религиозностью, все покрывающим Господним милосердием.

Есть изумительные слова о милосердии, сказанные великим французским математиком, физиком, духовным подвижником Паскалем. Он говорил о том, что все тела, звезды, земля не стоят самого ничтожного из умов, ибо он знает все это и самого себя, а тела не знают ничего. "Но все тела, вместе взятые, и все умы, вместе взятые, и все, что они сотворили, не стоят обычного порыва милосердия - это явление несравненно более высокого порядка".

Милосердие составляет такую глубочайшую тайну бытия, что ее невозможно вытравить даже там, где ей, кажется, не должно быть места. Вот, например, Ницше, благо этот проповедник "нигилизма" костит "стадного человека" в Европе, его вырождение, лицемерную мораль, обличает "борзопишущих рабов демократического вкуса", видит в демократическом движении не только форму упадка политической организации, но и форму измельчания человека, низведение его "на степень посредственности и понижение его ценности" и т. д. Но при этом, ставя себя "по ту сторону добра и зла", возносясь на воображаемые высоты пророчества Заратустры с их претенциозной риторикой, он со своей "волей власти" во всем апологетизирует жестокость, войну, в "Антихристе" замахивается на христианство, кощунствует над Христом, вместо "умершего Бога" властелином мира объявляет сверхчеловека и т. д. Кстати, Паскаля он называет "жертвой христианства". И более всего ему, пожалуй, ненавистно сострадание к ближним, больным и обездоленным - вообще к простым смертным, не сверхчеловекам. Сам Ницше никакой, конечно, не сверхчеловек; этого играющего словами базельского филолога по-человечески жаль, когда читаешь его взвинченные тирады против нравственности, о своей несравненной мудрости, гениальности. И совсем уже забываешь о его презрении к нам, малым сим, проникаешься сочувствием к нему, когда читаешь о его пребывании в психиатрической клинике, куда он попадает из-за своей болезни - прогрессивного паралича (последствие сифилиса).

Вспоминаются гоголевские "Записки сумасшедшего", когда читаешь записи в истории болезни Ницше (от 1889 года):

"23 февраля. В последний раз я был Фридрихом Вильгельмом IV"; "28 февраля. Улыбаясь, просит у врача: "Дайте мне немножко здоровья"; "27 апреля. Частые вспышки гнева"; "18 мая. Довольно часто испускает нечленораздельные крики"; "14 июня. Принимает привратника за Бисмарка"; "4 июля. Разбивает стакан, "чтобы забаррикадировать вход в комнату осколками стекла""; "9 июля. Прыгает по-козлиному, гримасничает и выпячивает левое плечо"; "7 сентября. Почти всегда спит на полу у постели".

О "сверхчеловеке"-фюрере, принесшем людям, народам бездну зла, Сталин, узнавший о его самоубийстве, сказал: "Доигрался, подлец".

Как книжный "сверхчеловек", хотя и воинственный в своих химерах, Ницше тоже по-своему "доигрался", став жертвой антихристианских сил.

...Да вот беда: сойди с ума,
И страшен будешь, как чума,
Как раз тебя запрут,
Посадят на цепь дурака
И сквозь решетку, как зверка,
Дразнить тебя придут...

                      (Пушкин)

Среди афоризмов Ницше есть такой: "Кто сражается с чудовищами, тому следует остерегаться, чтобы самому при этом не стать чудовищем. И если ты долго смотришь в бездну, то бездна тоже будет смотреть в тебя". Так бездна европейского, без Бога, бытия, в которую так пристально вглядывался Ницше, в свою очередь тоже смотрела в него, породив чудовищные образы декаданса, "нигилизма".

Кажется, бездной зла смотрит на нас нынешняя "новая Россия", и невозможно отвести глаз от этого чудовища. Отбрасывается, как ненужная ветошь, все, что связано с человеческой моралью. От привычного в прежней нашей жизни "Помоги" - нынешнее "Убей бедного". Вот людоедское кредо одержимого русофобией Чубайса в передаче его преемника по Госкомимуществу Поливанова: "Ну и что из того, что народ не приспособлен к реформам, вымирает? Ну и пусть вымрет сорок миллионов. Русские бабы еще нарожают".
 

Вспоминается торжественный вечер по случаю двухтысячелетия Рождества Христова, который состоялся 11 января 2000 года в Государственном Кремлевском дворце. На сцене появились шествовавший величаво Патриарх Алексий и - маленькая фигура президента Путина. После их выступлений зрителям было объявлено, что сейчас будет показана запись ответов известных политических деятелей на тему "Религия и нравственность". С огромного экрана, установленного над сценой, известные политиканы поучали зал, что такое нравственность, как необходима религия и т. д. Особенно забавно было видеть, как после наставительного слова Патриарха на экран ворвался Жириновский с криком, что позор тем, кто "хочет нищеты", что надо читать Ветхий, Новый Завет, что нравственность выше материальных интересов.

Между тем Патриарха и Путина уже не было на сцене, они сидели вместе в первом ряду, и, когда ведущая вечер телевизионная дама с подиума громогласно вопросила президента, что он считает главным для примирения, объединения общества, главным в жизни, Путин поднялся с места и скромно, потупя взор, отвечал: "Любовь".

Любовь... Надо полагать, это и любовь президента к своему народу. Недаром же, видно, премьер Касьянов как-то заявил, что отличительная черта президента Путина - та, что он "жалеет людей". Но что за жалость, когда именно Путин установил общий подоходный налог тринадцать процентов одинаково для нищих и для миллиардеров (повысив на один процент прежний налог для первых и снизив на десятки процентов для вторых). Ничего подобного нет и никогда не было ни в одной стране. Во всех "цивилизованных странах" существует прогрессивный подоходный налог, где миллионер должен платить до шестидесяти-восьмидесяти процентов налога (а у нас - тринадцать процентов). И выходит, что "жалеет-то" президент не народ, не отдельных людей, а банкиров, ворье.

А миллионы бездомных детей, больных, не могущих купить лекарство. Ликвидация льгот для военнослужащих. Закон об "экстремизме", нацеленный на преследование русских патриотов. Запрет референдума о земле с ее недрами, по другим кардинальным социально-государственным вопросам. Повышение цен на квартплату, грозящее выселением людей. Продолжающаяся невыплата зарплаты. И все это от "жалости" "сердобольного" президента? Видно, такого сорта эта "жалость", что Архиерейский собор в августе 2000 года одобрил основы социальной концепции Русской Православной Церкви, согласно которой церковное руководство в определенных ситуациях может призвать население к гражданскому неповиновению.

Утверждающийся в нашей стране тип "экспансиониста", попирающего все моральные нормы, угрожает самой основе русского национального призвания. Если сила может, по Евангелию, в немощи совершаться, то и кажущаяся слабостью в это оголтелое время наша русская способность к состраданию тоже может заключать в себе положительную силу. Ведь слишком велика отмеченная еще Паскалем тайна милосердия, чтобы считать ее по нынешней цене фикцией. Русская литература, как выражение национального духа, сознания чутка к этой высшей категории бытия. И здесь прежде всего мы называем Пушкина.

Не так давно вышла книга В. Н. Катасонова "Хождение по водам". Религиозно-нравстенный смысл "Капитанской дочки" А. С. Пушкина". Автор видит главное содержание повести в истории взаимоотношений Гринева и Пугачева. Разбирая встречи, диалоги героев, он заключает, как в их отношении "смешиваются все устоявшиеся понятия". Стоящие в разных станах люди помогают друг другу, один спасает другого. "Пожарище крестьянской войны, беспощадно заглатывающее каждый день сотни и сотни жизней, - как будто и не касается совсем наших героев, которые на самом деле, суть явные и сознательные участники этой национальной распри. Что происходит?" И автор для понимания этого обращается к евангельскому образу: хождение по водам. Как при хождении по водам Христа "преодолеваются физические законы мира, так и здесь, в странной истории отношений офицера Гринева и самозванца Пугачева, отменяются законы социальные, законы разделения и вражды". По словам автора, "Капитанская дочка" настолько проникнута духом милосердия, что ее можно было бы назвать "повестью о милосердии". И эта кардинальная христианская ценность, глубоко осознанная, гениально изображенная Пушкиным, "занимает центральное положение в русской культуре".

И в народе нашем, несмотря ни на что, продолжает жить чувство милосердия. Остался в моей памяти один давний случай. Позвонил мне как-то известный литературовед Леонид Иванович Тимофеев и попросил меня как члена приемной комиссии Союза писателей РСФСР поддержать одного критика, живущего в провинции. При этом он заметил, что у этого провинциала с детства парализованы ноги. Сам Леонид Иванович был точно в таком же положении, он двигался, волоча на костылях массивное тело с набрякшими от напряжения кистями рук, с мучительным иногда выражением лица. Трогательно было то, что провинциал обратился к Леониду Ивановичу, видимо, не только как к известному литературоведу, но и как к старшему собрату по недугу, который лучше, чем кто-нибудь другой, поймет его и посочувствует ему. Так и в народе знают, где можно найти понимание и поддержку.

Живет на моей родине на Рязанщине, в Спас-Клепиках, интересный человек Евгений Поликарпович Кочетков. Полковник, начальник районной милиции, признанный одним из лучших в стране работников в своем деле. Он страстно любит природу, снимает любительские фильмы о Мещерском крае, часами готов сторожить и выжидать, чтобы заснять удивительный момент из жизни зверюшек, птиц, движения весенней воды. Как-то он сказал мне: "Что такое счастье? Любовь проходит. А когда подумаешь, что у матери было уже четверо детей и больше могло не быть, а вот ты родился пятым - увидел мир, все чудеса в нем - вот это счастье!"

Он же рассказал мне о нашем земляке, которого я хорошо знал, - бывшем директоре местной ватной фабрики Сергее Рощине. В последние годы жизни его постигло горе: ему отняли обе ноги. И он говорил: "Разве главное, что нет ног? Главное, я вижу Божий мир". Сергей Рощин был "калганник" - так у нас в Мещере называют староверов.

* * *

О, как мы, пишущая братия, легко обольщаемся своим "высоким призванием", готовы поверить нелепому изречению, что капля чернил талантливого писателя равна капле крови мученика. Тешимся своей мнимой известностью, чуть ли не учительством, даже не задумываясь, как все ничтожно перед истинной целью жизни, доступной многим из тех, кого называют "простыми людьми". Не так давно один известный писатель в своей статье назвал ряд писателей старшего поколения (в том числе и меня), которым по возрасту их дано свидетельствовать о героическом прошлом государства. А после этого пожилая верующая женщина сказала мне, что иному человеку долголетие дается для того, чтобы он успел здесь, на земле, избавиться от грехов, прийти к покаянию. И вот при этих двух измерениях долголетия чувствуешь, как второе покрывает, поглощает первое, каким бы важным оно ни было, и сознание, душа остается наедине с вечностью.

Господи, нет предела милосердию Твоему! Ты сохранил мне жизнь на войне, в болезни, дал мне долголетие, и чем я ответил Тебе? Ты знаешь все мои грехи и сохраняешь милость Твою ко мне. Прости мне слабость мою и греховность. Ты же знаешь, как я верую, что если есть во мне что-то доброе, способное к добру, то это не мое, а Ты дал мне, как и те неисчислимые дары Благодати, которые по великому милосердию Твоему проливаются на нас, на Твои, Господи, творения.

Конец октября 2002 г.

Михаил Лобанов
19.03.2003