Словосочетание <сибирская литература> прочно укрепилось в современном лексиконе филологов и литературоведов, став термином столь же расхожим и общепринятым, как и пресловутые определения <деревенской>, <городской> или  <военной> поэзии и прозы. Определение общности литературных произведений по географическому признаку, конечно, допустимо с известной натяжкой, но как иначе объять то необъятное, что привнесли в русскую литературу конца двадцатого века талантливые дети земли сибирской. Такие разные, и такие похожие в своем стремлении отразить и представить бескрайний и сказочный мир, раскинувшийся до самого океана за мощными перевалами уральских гор. 

Мир поистине героический, хотя героика его лишена скучного пафоса, мир живых людей в живой природе - будь-то несгибаемые и величественные старицы, живущие в рубленых избах у синих байкальских вод, пронзительно и пронизывающе трогательно глядящие из-под платочка со страниц романов и повестей Валентина Распутина, обитающие, словно в песне, единой дружною семьей на полярных заставах воины-пограничники и замерзающие в палатках косматые геологи Альберта Мифтахутдинова или трогательные советские пионеры и труженики Заполярья Анатолия Соболева.  Этот художественный пласт огромен и  всеобъемлющ, как и сама Сибирь, и задел, оставленный писателями этой земли будет, наверное, по праву назван <вторым дыханием> русской литературы. 

И все же эту, величественную и прекрасную, трогательную и суровую, добрую и жестокую землю <сибирской литературы> нельзя до конца понять и осмыслить без творчества подлинного сибиряка, Леонида Леонтьевича Кокоулина.  Начать разговор о нем, стоит наверное, с жизненных обстоятельств этого  удивительного человека.

Поэт Станислав Куняев и в беседах и на страницах недавно опубликованного своего дневника любит рассказывать о Леониде Леонтьевиче, как о герое-фронтовике, за свои подвиги на землях Восточной Пруссии получившего после войны уникальный автомобиль-амфибию. На котором, оставив с носом незадачливых своих преследователей спокойно переплывал на другой берег широкой сибирской реки в годы веселой и бесшабашной своей молодости.

Эпизод, разумеется, очень забавный и для поэта особенно притягательный, тем более что он очень точно передает сущность одной из ипостасей Кокоулина-друга или близкого товарища, всегда готового к веселому розыгрышу и остроумному замечанию.  Однако литературные воспоминания нередко играют дурную шутку. Не стоит по подобным этому, многочисленным рассказам о веселых проделках писателя-сибиряка, пытаться понять его окончательно. Достаточно бегло взглянуть на основные этапы жизни Леонида Леонтьевича, задуматься, как и чем жил и живет этот человек, чтобы разглядеть за присущим ему покровом лукавой  улыбки шутника скрывается мощная и целостная, поистине героическая натура. 

Восточная Пруссия - это только фрагмент тяжелой, по-настоящему мужской и мужицкой жизни, которая отложила столь явственный отпечаток на кокоулинскую прозу. Гироэлектростанции в Якутии и на Колыме, Иркутская ГЭС и знаменитая ЛЭП на Алдане - на всех этих стройках знали и любили крепкого сибиряка с окладистой бородой, сопровождаемого двумя сибирскими лайками. Вспоминают, что эти собаки хорошо знали, куда заходит их хозяин, и нередко искали его в редакциях многотиражек, в штат которых, кстати сказать, Кокоулин отказывался быть зачисленным, предпочитая независимое, но регулярное и исправное сотрудничество.

Говорят, что талантливый человек талантлив во всем. Леонид Леонтьевич прославился не только как отважный солдат и прекрасный писатель. На величайших сибирских стройках он  в полной мере проявил организаторские способности и человеческие умения.  Его запомнили и  сварщиком, и кузнецом, и прорабом, и бригадиром и начальником строительно-монатжного участка. Он знает эту жизнь не понаслышке - а потому первые его произведения посвящены гидростроителям.  Это сегодня, по прошествии времени притупилась острота ощущения сложности и героизма этой профессии.

Зачастую рядовой обыватель вспоминает о величественных ГЭС советской эпохи,  лишь взглянув на банкноту с изображением этих поистине циклопических сооружений. И труд этот был, выражаясь современными формулировками <нечеловеческим>, а условия - тем более. Писатель Анатолий Суздальцев приводит такое воспоминание о Кокоулине, принадлежащее Вячеславу Шугаеву: <:Он тонул в ледоход, спеша на помощь заболевшему товарищу. Выплыл. С одним сухарем, с покалеченной в тайге ногой добирался до лэповского стана несколько суток. Добрался. Сотню верст тащил на себе обессилевшего товарища. Дотащил. Ни разу и в молодости не нарушил законов товарищества>. Ведь строительство это шло в глубокой тайге, там, куда как в песенке <только самолетом можно долететь>. А обуздание мощных сибирских рек, точное и своевременное воплощение в жизнь сложнейших инженерных расчетов - это ли не подвиг в мирное время, это ли не эпическая задача, выполненная им и его современниками.  Именно рассказ о них, простых рабочих, и положил начало литературной славе и широкому признанию таланта Леонида Леонтьевича.

Двадцатый век преподнес и запечатлел в литературной памяти образ человека-машины, человека-винтика, воспел биомеханическую псевдоромантику массовых строек, и вымученное самоотречение во имя труда, равносильного в сознании героев и авторов невыносимой каторге. Таким был типичный литературный герой двадцатых, и ренессансных для космополитического коммунизма шестидесятых. Обобщенный литературный герой тридцатых и пятидесятых тоже воспринимал работу как некоторое насилие над личностью, но отношение его к труду было нередко пронизано очень неубедительным пафосом. Больше того, в сознании современника прочно засел лживый образ русского человека, относящегося к труду так же, как наемный солдат к войне - и тяжело, и мучительно, но <есть такое слово - надо!> Совершенно иначе ведут себя кокоулинские персонажи.  Не пафосная, не нарочитая - искренняя и простая тяга к созиданию, любовь к умению и сноровке в работе, безудержное желание учиться  и познавать новое в труде - все это убедительно раскрывает душу самого автора.

<Пила, словно кость, грызла дерево до звона в ушах, но хватила сердцевину, перешла на шепот, только на выходе звонко зазвенела, будто рассмеялась>, <ошкуренные бревна, как пасхальные яички, лежат на подкладках> - а ведь это мальчишка в тайге, без всякой бензопилы или надрывной <болгарки> всего в несколько дней строит с отцом зимовье-избушку. Труд, который изнеженный городской читатель, любящий разок-другой махнуть на даче топориком по купленным у дороги полешкам для камина, сочтет непосильным.  Или вот: <Кузьма любил работу до ломоты, до усталости, когда сон простреливает навылет> - это образ жизни, ее физический смысл и наполнение для настоящего человека, потомка первопроходцев, сумевшего не просто освоить и подчинить обильный сибирский край руками холодного колонизатора, а полюбить и принять его в свое сердце, как часть великой и необъятной своей родины. Только с такой любовью к каждодневному созиданию человек остается по-настоящему человеком. Именно созидание, именно польза, а не простая нажива, для детей, а не для себя - вот один из главных мотивов  всей прозы Леонида Леонтьевича.

***

Особенно четко прослеживается эта идея в романе <Не плачьте, волки>, который можно  считать подлинной эпопеей сибирской жизни в двадцатом веке.  Трагический перелом эпохи коллективизации описан здесь удивительно тонко и необычно. Здесь нет свойственных произведениям, посвященным аналогичному историческому периоду, душещипательных сцен  прощания с коровой, или кровавого раскулачивания. Даже некое отдаленное понимание находит идея безликого общего труда у крестьянина-<единоличника>, давшего для колхозных работ своего коня. Не жалко для дела - жалко для безделья и неумного и неумелого расточительства. Тяжело не то, что за твоим конем идет другой - тяжко что конь замучен и исполосован бездумной плетью криворукого бездельника.

Отрыв от нормальной жизни начался в этой деревне не с комсомольских агиток, не с вербовки в колхоз - все произошло гораздо проще и потому ужаснее. Над вековым укладом взяла верх не коллективизация и не идеология - а банальная жажда наживы, когда, орудуя топором и пилой на лесоповале можно заработать куда больше, чем размеренным и рачительным крестьянским трудом и разумным охотничьим промыслом.

Словно конец света приходит в деревню - семьи, забросив всё, шаркают по стволам величественных лиственниц стальными зубьями пил, и превращаются из семей - в бригады, из жен и детей - в подчиненных, а уж отношение подчиненных к начальникам редко бывает сыновним. И семья эта рушится, деградирует и распадается вместе с деревней. Безумный лесоповал превращает деревню в заброшенный хутор, светлую  кормилицу-тайгу - в сорный и дремучий бурелом, многоводную реку - в пересыхающий заболоченный ручеек. И как вода из обмелевшей реки, уходит из жителей все человеческое.

Словно одержимый бесовской силой, антигерой романа, найдя неподалеку волчье логово, ослепляет острым шипом беспомощных голых зверенышей, плачущих в его бесчувственных от топора руках. И эта жестокость тоже во имя наживы - <подрастут - сошью себе волчью доху> - приблизительно так размышляет оборотившийся извергом младший брат, навещая каждый день своих изуродованных подопечных. 

Весьма понятный и прозрачный образ. Насилие над природой, над беспомощной и безобидной, по сути, живой ее сущностью, обернется в романе кровавой расправой над братом изверга, расправой, кстати, вполне заслуженной. И не раз еще отомстит живая, природная сущность холодной и расчетливой его душе.

Вся тщета пустой материальной наживы видна в замечательном эпизоде возвращения блудного сына не к матери и отцу, не к родному очагу, а к зарытому в погребе мешку денег. В отличие от библейской притчи, скитания и лишения ничему не научили заблудшую овцу - вернувшись в опустошенную и обезлюдевшую деревню, первое, что пытается предпринять он - не заработать, не создать, не выстрадать скудного, но налаженного хозяйства. Обуреваемой гордыней он рвется купить все, что попадается ему на глаза, купить на те самые, неправедные, добытые убийством деньги, что схоронены, как ему кажется, в недоступном ни для какой напасти глубоком погребе. И запустив в сокровенный мешок руку, нащупывает он только мелкие хлопья бумажной трухи - не отец, не милиция, не пожар - его богатство и самонадеянные мечты сгубили обычные мыши, прогрызшие и растащившие не значащую ничего бумагу для обустройства своих подземных гнезд.

А вот для другого героя романа - считавшегося в безумную пору истребления деревенским дурачком - зарабатывание денег  оборачивается настоящей трагедией. Он умеет наладить хозяйство,  он вспахивает свое маленькое поле на дальнем, заброшенном пустыре, ловит сказочного тайменя в погибшей, казалось навеки, речке. Его кладовые полны орехами и грибами - но он Христом богом просит избавить его от должности заведующего торговой точкой, искренне не понимая циничных намеков отвратительного райкомовского царька на возможность озолотится.  Жирующее начальство балует себя деликатесами из казенных припасов - и он платит за них из собственного кармана, исполненный чувством необъяснимой логически, но понятной душевно, внутренней ответственности.

Мрачный и отвратительный пролетарский маховик, запущенный в деревню руками холодного, фарисейски расчетливого и неуязвимого областного руководителя ломает и мнет справедливый истинно сибирский мир. И в то же время все в этом мире встает на свои места. Душевный деревенский дурачок оборачивается героем, а герой нового времени - расчетливый  и холодный даже в своей любви, превращается в дурачка и предмет насмешек для отребья, жмущегося к пылающей адской топке городской котельной. Персонажи, собравшиеся здесь похожи на бесов - вкрадчивый и коварный интеллигент с тонкими пальцами, как искуситель калечит своими рассказами еще   чистую, но уже безвозвратно погибшую душу. 

Образ города и городской жизни, начисто оторванной от живого, природного и естественного мира ярок и выразителен, порой гротескный, но все равно узнаваемый и предсказуемый. Он словно воплощает ад на земле, а его обитатели представляют земные пороки и искушения. Ведьма-блудница и отец ее, в восточных чертах которого угадываются традиционный образ диавола, бесы-обитатели душной и жаркой котельной, воры и убийцы - все они либо пришли из города, либо нашли там достойное для себя место и тоскуют о нем всю оставшуюся жизнь, срывая свою свирепую злобу на традиционном и светлом природном мире.

<Не плачьте, волки> - тяжелый роман. В отличие от многих произведений, посвященных эпохе коллективизации, в нем нет ярко выраженной политической линии. Говоря проще, писатель не делит мир <на плохую советскую власть> и <хороших крестьян>. Роман по-настоящему, по-жизненному сложен. В нем нет общественного пафоса шолоховской <Поднятой целины> и трагической безысходности можаевских <Мужиков и баб>.  На его страницах сталкиваются вечные противники - бескорыстие и жажда наживы, добросердечие и жестокость, любовь и похоть, великодушие и цинизм. И победитель в этом сражении для автора предопределен и очевиден, в соответствии с вечной и незыблемой народной мудростью, когда добро всегда побеждает зло.

***

В своем отношении к живой природе писатели словно бы поделились на два лагеря. Одни, словно Бианки, полностью одушевили жизнь лесных обитателей, наделили их человеческими свойствами и убежали от реальности в лесную сказку, став хорошем смысле этого слова, эдакими литературными  лешими, видящими родственную душу в каждой птичке, ежике или мышонке, но не в своем ближнем. Другие, как Паустовский, устремились к природе с любопытством стороннего наблюдателя, искренне и неподдельно наслаждаясь природной жизнью с упоением горожанина, запалившего в лесу костер до небес и забывшего потушить его после ухода, с восторгом европейского туриста в Китае, пусть и досконально знающего все окружащие достопримечательности, но остающегося бесконечно чуждым пришельцем. В их описаниях птички, мышата и белочки подобны хитроумным мыслящим механизмам, а лесную жизнь так и тянет назвать <экосистемой>. И в том и в другом случае человек как таковой выпадает из этого сложного круга жизни - он должен либо загадочным образом <слиться с природой> либо <рационально беречь и приумножать лесное богатство>.  И сюжет <ребенок в лесу> кажется в обширной природоведческой литературе общим и избитым местом.

Кажется, не было во всем мире  книжки на эту тему, более популярной на протяжении минувшего столетия, чем <Маленькие дикари> американского писателя и натуралиста Э. Сетон-Томпсона. Сюжет ее прост - городской мальчик и сын фермера получают от родителей нечто вроде короткого отпуска, с тем, чтобы пожить в лесу как индейцы. При этом очень забавно проявляются сюжетные схемы, ставшие впоследствии общепринятыми литературными штампами, а именно: городской мальчик любит птичек, белочек и зверушек, знает их повадки по книгам и поражает воображение деревенского паренька мудреными названиями пернатых и рассказами об их повадках. Зато он не умеет пользоваться топором и рубанком, не может завалить в нужную сторону сосну и не знает, как правильно развести огонь. Естественно, что всеми этими умениями в избытке наделен сельский мальчик, лишенный в свою очередь, знания природы. Нисколько не умаляя достоинств этого произведения, отметим разницу  в подходе и к живому миру и к жизни вообще, бросающуюся в глаза при прочтении и невольном сопоставлении с упомянутой книгой повести Леонида Кокоулина <Затески к дому своему>.

Не в отпуск, и не с другом, а на охотничий промысел с отцом отправляется в тайгу сибирский паренек Гриша Смолянинов.  И это не <экскурсия в лес> - это часть жизни двух настоящих природных людей, для которых тайга и кормилица, и дом родной. Конечно, опытный охотник Анисим преподнесет сыну немало уроков, но и сын не уступит отцу в смекалке и знании таежных законов. 

И в том, как обстоятельно, по-домашнему, расположились отец и сын в глухой тайге, очевидно и их последующее отношение к лесу, как к дому, а не к предмету исследования или объекту необъяснимого обожания.   Они не отрицают его величественной красоты, они понимают ее гораздо глубже и сердечнее любого заезжего исследователя.

<Синим морем перед ними лежала тайга. А скалы, словно корабли на якорях, проступали в этом море. На дне распадка, из которого они только что поднялись, виднелись пролежины смятой осоки и коросты перестоявшего хвоща. А по опушке, у подножия скалы, полыхала рябина, выступы горели шиповником.

-                             Благодать-то какая, встань-ка рядом. - Анисим поклонился Создателю и широко перекрестился, раскланиваясь на все четыре стороны:

-                             На такую красоту с усердием молись, сын, - заметил Анисим>.  Не в праздных описаниях, не в восторженных сказках и диковинных сравнениях - в молитве выражают свое восхищение красотой окружающего мира отец и сын, и вряд ли что-то может быть более искренним, чем такое проявление чувств.

В части практически-познавательной <Затески к дому своему> можно смело назвать настоящей энциклопедией таежной жизни.  Но не скучной и монотонной, а живой и яркой, такой, что дух захватывает при чтении описаний, подобных этому: <Гриша выпотрошил хариусов, сбегал прополоскал их, посыпал перцем и солью. Пока вырезал талиновые прутья, рыба дала сок. Рожень готовить недолго: один конец прута заострил кинжалом, другой - шилом. На кинжал нанизал со спинки хариуса, а другим - шилом - воткнул в землю на таком расстоянии, чтобы огонь только теплым дымом окутывал. На этот случай под рукой и еловые шишки. По мере того, как на рожне рыба проваривалась, Гриша укорачивал рожень. И уже в конце держал он хариуса на углях, пока он не взялся золотистой корочкой>.  И с такой же любовью и глубоким внутренним пониманием описано в повести каждое действие: будь то ловля хариуса припасенными за козырьком гришиной шапки крючками, обустройство рубленого зимовья, с окошком, вытесанным из речной льдины, прокладка <железной дороги> из сухостоя для доставки срубленного леса к месту строительства - каждое поступок героев словно вживую встает перед глазами читателя, зримо, почти физически ощущается при чтении повести. Вся эта книга словно пропитана запахом свежего дерева, хвои и морозного сибирского воздуха.

Отец преподносит сыну уроки не только практического свойства:

<Анисим тесал бревно, неподалеку стоял шалаш, как копна, бревно выходило из под топора гладенькое и белое, как яичко.

-Ты чего, папань, его так оглаживаешь? Кто тут его увидит? - Гриша пытался вопросом скрыть неловкость.

-Работай, сынок, всегда с душой, сердцем, и самому будет благостно:>

К слову сказать, книга эта обрела заслуженное признание не только у простого читателя, но и у государственных чиновников от образования, которые наконец-то открыли глаза на книжку, впервые изданную Леонидом Леонтьевичем за свой счет, и все-таки рекомендовали <Затески к дому своему> для внеклассного чтения. Будем надеяться, что хотя бы фрагменты этого произведения войдут в обязательную программу по литературе, ведь при всех <вкусных> реалиях таежной жизни в ней есть место глубоким и пронзительным откровениям и сильным образам: <Лес стоял, не шелохнувшись, и ждал восхода солнца. Не вспомнить, какой по счету встречает он восход солнца, и каждый раз волнуется. Сердце замирает и переполняется радостью, как бывает лишь при желанной встрече с любимой. Весь мир с тобой, и ты со всем миром. И нет, и не может быть в эту минуту душевного разлада. Единение. Анисим не мог оторвать взгляда от восходящего солнца>.

<Затески к дому своему> - это не только ориентиры, метки на стволах таежных деревьев, оставленные предусмотрительным дедом Витюхой. Это тот путь домой, к истокам и корням, который, помимо всего прочего узнает в тайге в час испытаний и юный Гриша Смолянинов, и открывает для себя в часы долгих ночных раздумий и размышлений его отец Анисим.

Это и путь органичной жизни в окружающем мире - будь то глухая тайга, деревня или стройка века - верность традиционным ценностям русского человека в его органичности и парадоксальной деятельной созерцательности - пожалуй, это можно считать основной  идеей всего многогранного творчества Леонида Леонтьевича. Конечно, в сжатой статье невозможно охватить и проанализировать не то что все, а хотя бы самые главные произведения этого замечательного писателя. Бесспорно, что упомянутые выше <Не плачьте, волки> и <Затески к дому своему>, можно считать своего рода ориентирами в творчестве Кокоулина, способного драматизмом событий, динамичным сюжетом и глубокой психологической достоверностью завоевать  внимание взрослого, а неспешным повествованием, яркими и сочными образами и романтикой приключений увлечь даже самого юного читателя. Не менее обстоятельны, интересны и захватывающи и <Огненная кобылица>, и <Баргузин>, повествующий о нелегкой, но честной и правильной жизни простой семьи на берегах Байкала. Здесь и  яркие детские впечатления сына Сережи, и острое восприятие всякой несправедливости его матерью, Ульяной, и любимый, доставляющий подлинное счастье в работе, труд главы семейства Кузьмы,  и та же неправедная нажива нечистого на руку начальства. Нельзя не упомянуть замечательную повесть <Андриан и Кешка>, в которой со всей отчетливостью проявились все те впечатления и переживания, что, очевидно, накоплены были Леонидом Леонтьевичем в период работы на ЛЭП.

И уж никак нельзя обойти вниманием замечательный и знаменитый <Сибирский посад> - своего рода квинтэссенцию художественного творчества Кокоулина. Герои этой книги - сибирские первопроходцы, должно быть особенно близки автору, и не только лишь потому, что сам он происходит из родовитых сибиряков, чьи предки, возможно, вместе с Дежнёвым осваивали величественные берега могучих сибирских рек. Он сам им во многом близок - в своем бесконечном стремлении вперед, в готовности достойно встретить  любые, даже самые тяжкие испытания, в бескорыстном мужестве и любви ко всему окружающему миру.

 Совсем недавно признание творчества Леонида Леонтьевича получило еще одно, вполне заслуженное, подтверждение.  Союз писателей России и Администрация Архангельской области присудили ему премию имени замечательного русского писателя Федора Абрамова. И трудно сказать слова лучше, чем сказаны были по этому поводу сопредседателем Союза писателей России Сергеем Лыкошиным: <В произведениях Л. Кокоулина, подкупает хорошее знание жизни. Герои его произведений - мастеровые люди, пришли в мир не временщиками, но чтобы оставить свой, пусть малый, след в жизни умением очень естественно, через мастерство, через ревностное отношение к созиданию слиться с этой жизнью, несмотря на беды и лихолетье. Именно эта естественная созидательная жизнь позволяет человеку всегда оставаться человеком>.

Иван Лыкошин