Rambler's Top100
   Вести с мест:  Новые книги

И пока мы все здесь...

О прозе Александра Скокова

Рассказ "С пролетной стаей", давший название недавно вышедшей в издательстве "Дума" книге рассказов Александра Скокова, заканчивается трагически. Сейнер "Хариус" затонул, опрокинутый налетевшим внезапно снежным бураном. Погибли все, кроме боцмана Александра Ивановича. Зиму пролежал он в больнице, и все мерещилось - вдруг "Хариус" вернется. Все понимали - сейнер погиб "по глупости капитана", который не успел загрузить трюм, "не залился, не засыпался", волна и опрокинула судно. И только один Александр Иванович думал иначе. "Вы ничего не знаете. Капитан ни при чем. Виноват я. - Взгляд его становился беглым, тревожным". Почему же боцман, как ни странно, винит себя, хотя будто бы не было никакой особой его вины. И окружающие полагают, что он просто тронулся умом от горя. Почему? Очевидно, чтобы понять это, нужно попытаться нащупать главный нерв прозы А. Скокова.

"Суровость, безмолвие, ширь...". Эти слова, завершающие лапидарный и выразительный пейзаж тундры (рассказ "Тризна"), могут послужить точной характеристикой не только духовного облика, но и самого стиля известного петербургского прозаика Александра Скокова. Жизнь, о которой он рассказывает, - сурова. Это жизнь неприкаянных людей, почти всегда ищущих прибежище от нужды, лишений, одиночества на самом краю земли, в тундре, где мысли о тяготах существования вдруг теряют всякий смысл, где человек и его отношения с ближними становятся иными, - проще, естественней, человечней. И слово у Скокова тоже суровое, точное, как в этом вот предложении, например: "Он с наслаждением тянул сухой, резкий воздух, текущий над сопками, надежно укрытыми снегами до весны". Это слово, которое никогда не бывает лишним.

И хотя основной (но не единственный) прием у Скокова - сказывание (в духе традиций Лескова) - то ли сам автор, то ли герой сказывает неторопко, и скупо и подробно одновременно, свою историю, - читатель всеми фибрами души ощущает тишину, что всегда возникает, когда душа исповедуется, погружаясь в собственные глубины. Тишину, рожденную озарением исходящих из этой глубины раздумий о судьбе собственной, других людей, общества, родной страны.

И всегда живет в рассказах Скокова российская ширь - безмерных северных пространств и бесшабашной, удалой, неудачливой русской души, побуждающая, несмотря ни на что, воскликнуть: "...Великая, от океана до океана, земля, где только и может жить русское сердце... Не пропадем, жили и будем жить, не родилась на свет наша погибель!" Да, и слово писателя не только точное, но и вместительное. И чем пристальнее читаешь, тем шире распахивается оно. Проза Скокова отличается целеустремленным единством стиля: его содержательных и формальных элементов, что обычно бывает при внутренней, идейной, целеустремленности творчества. Да, он верит в неистребимость русского народа, в его душевные силы. Но не это все-таки главное в рассказах.

Чуть ли не в каждом рассказе мы сталкиваемся с бражничеством, безответственностью, безалаберностью, безразличием и обманом (рассказы "Тризна", "Штурман Пензиков и повар Елукин", "С пролетной стаей" и т. д.). В происходящем просматриваются приметы последних двух десятилетий. Их сходство в том, что жизнь народа осталась без особых изменений, стала только хуже.

Среди этой, несуразной будто бы жизни живут праведники, которые только и держат ее на своих плечах такие, как повар Елукин, как Григорий Демьяныч из рассказа "Казачок", Клавдия ("Вдовица"), Евдокия Самсоновна ("Лебеда"), агент Павлютин из одноименного рассказа, и другие. Они-то, эти праведники, предъявляют счет всему жизненному устройству. "Думаю - чего это мне скучно так в последнее время жить, да и другим вроде тоже? Сытнее поесть да лучше одеться - вот и все дела, и безучастные какие-то", - сетует Клавдия. "Живут каждый сам по себе, все как бы на чужбине, - размышляет Яша ("На востоке народ лучше"). "Почему так: столько сил, упорства, старания, трудов от зари до тьмы, и все рушится, пропадает, обращается в прах, и от малой искры такие пожарища... Что-то мы делаем не так, куда уходит русская сила" - горюет агент Павлютин.

То, что у иных, хулящих русский народ, вызывает злорадство, в душе Скокова рождает великую печаль. Он осмысливает беды, постигшие народ, и побуждает читателя объяснять их общей для 80-х - 90-х годов утратой идеалов и духовности, расшатыванием семейных устоев, материальным оскудением.

Однако не констатация темного и уродливого в жизни, а поиск пути к свету - живой нерв прозы Скокова... Действительно, куда девалась русская сила, где затаился неиссякаемый ее источник? Или высохла его целебная влага? В рассказе "Штурман Пензиков и повар Елукин" объясняет криминальные "художества" таких, как он, "историческими причинами". Сколько мы слышали нынче таких объяснений? Тут и татары, и царь Петр, и крепостное право... "Тут не до жиру. Ползком, на коленях, перебежкой... Так и выжили".

"Врешь, подлюка - возражает ему повар. - Народ выжил не ползаньем, не лжой. Народ выжил своим добрым сердцем".

В понятие силы, которая названа "добрым сердцем", писатель вкладывает свой, особый, полумистический смысл. Здесь придется вспомнить рассказ "С пролетной стаей". Боцман Александр Иванович настолько был возмущен круговой порукой во лжи моториста Котлова, - совмещающего любовь к семье с бесчисленными увлечениями, - и окружающих его людей, что возненавидел своих товарищей по сейнеру. "В яму бы спрятался от вас или улетел с пролетной стаей". Отступился сердцем он от этих людей, захотел освободиться от тяжкой ноши чужих грехов. И кажется ему, что погибли они, потому что лишил он их своей духовной поддержки - перед судьбой, перед Богом.

Не осуди, не отринь свое сердце от грешных. Все равно не отсидишься в яме, не улетишь с пролетной стаей. Не возвышайся над людьми своей праведностью, не будь "рабом своей непоколебимой правоты". Раздели боль, нужду, печаль и ответственность за грехи. Внутреннее расположение, сострадание, сочувствие - это и есть та сила, я бы сказала, та энергетическая сила, которая спасет всех - и тех, на которых она направлена, и тех, кто ее излучает. Яша, герой рассказа "На востоке народ лучше", вспоминает, как в штормовую зимнюю ночь после аварии теплохода брели люди, выбравшиеся на берег, до маяка. "Они брели, падали на снег. Одни ковыляли дальше, как бы не видя упавших, другие поднимали, взваливали на себя - они-то и добрели до маяка, только те, кто не мог бросить. А если не можешь бросить - пошлется тебе и сил".

Рассказы создают глубокое убеждение в том, что есть нечто, уравнивающее и объединяющее всех, какими бы они ни были, праведников и грешных. И это нечто - неизбежная вечность, которая поглотит каждого после дарованной ему сиюминутной жизни на земле. Вечность - таинственная, примиряющая и грозная, о которой тревожно размышляют герои рассказов. "О тайне жизни, ее глубине, о вечности... Да, о вечности. Ради чего уходили в леса, уединялись, скитничали..." ("Лебеда").

Когда Савелий Филиппович, герой рассказа "И пока мы все здесь", вернулся к своим подопечным "художникам", чтобы снова заботиться, опекать, когда опять отдал им все, что имел, почудилась ему где-то рядом "знакомая фигурка в зеленой синтетической шубе, не смеющая приблизиться к ним, обреченная стынуть в тех горных ветрах", фигурка погибшего в огне слесаря Утусикова. И Савелий Филиппович подумал о своих друзьях

- Лучших не будет. И пока мы все здесь...

Да, пока мы все здесь, на земле, ценить и беречь надо нам дарованное судьбой мгновение этой жизни. Ведь на земле есть все необходимое, чтобы она была прекрасна - как для людей, так и для любой травинки. "Тысячи лет росли, никого не угнетая, не забивая, и, казалось, посели в этой густоте столько еще, для них тоже найдется и тепла, и влаги, и солнца".

"Русская провинция" как зеркало...

(к 10-летию журнала)

Десять лет назад, когда стало окончательно ясно, что русская провинция - это Россия, а еще вернее: Россия - это только русская провинция, появился на свет журнал с единственно возможным названием. Его общее содержание и направление легче всего выразить хрестоматийно: "А ты все та же - лес да поле, да плат узорный до бровей".

Та, да не та... Если раньше гений рождался в провинции, чтобы умереть в Париже или в Москве, то сегодня гений рождается в провинции, чтобы остаться в ней и сохранить ее и себя или деградировать в Москве-Париже. Так, во всяком случае, кажется мне.

"Русская провинция" действительно как зеркало отражает сегодня все духовное накопление и русской смуты, и русского возрождения одновременно. Ее письменное пространство заполнено неизвестной доселе историей большой и малой Родины, семейными хрониками, этимологией и топонимикой, уникальной народной прозой, экономикой, краеведением, несуетливой литературной критикой, откровением современников, не скандала, а истины и красоты ради раскопанными в архивах ГПУ и КГБ литературными и искусствоведческими шедеврами, первоклассной графикой и живописью и, наконец, прозой и поэзией почти полумертвой и все-таки необыкновенно живой и живучей русской провинции...

Формально региональный (а по творческому масштабу, конечно же, общероссийский) журнал давно уже мог бы стать откровением для читающей России. Пока же он остается отдушиной для избранного круга читателей в регионе: Тверь, Новгород Великий, Псков. И только усилиями его главного редактора долетает он до Новосибирска, Москвы, Омска и так далее.

Стояние на Тьмаке, Волге и Тверце Михаила Петрова - главного редактора "Русской провинции" - конечно же, завершится когда-нибудь счастливой развязкой. Благодарный потомок за все "разумное, доброе, вечное", что посеяно "Русской провинцией", скажет ему "спасибо сердечное" от имени всего русского народа.

Пока же Михаил Петров-Тверской являет собою образ автора-одиночки - могучего как "три богатыря" вместе взятые и одинокого, как каждый в отдельности.

Такова судьба благого дела в России сегодня. А может быть - всегда...

Отчего так нечеловечески трудно складывается судьба уникального при наличии замечательных (кто же спорит!) журналов в Воронеже и Новосибирске, Нижнем Новгороде, Ростове-на-Дону и, конечно же, в Иркутске, но повторяю, уникального русского журнала.

Почему никто, кроме самого М. Петрова, не печется о существовании и продолжении жизни издания?

Журнал, кстати, был замечен и отмечен А.И. Солженицыным. К нему прибегали в минуту жизни выборной политические партии и движения. Однако постоянной опеки журнал так и не получил.

Оттого ли, что, не к юбилею будь помянутый, новый реализм состоялся в "Русской провинции" именно как реализм подлинный, преодолевший новые реалии, как преодолевается уныние.

Оттого ли, что все смешалось в литературном доме Облонских, где путают заслуги с услугами, а братьев Киреевских с братьями Гонкурами.

Оттого ли, что новое начинание под названием "экология литературы" на телевидении иначе как продолжением национально-культурного геноцида назвать нельзя.

Видимо, от всего вместе взятого, а пуще всего от российского, традиционного равнодушия и нелюбви к лучшему, ибо оно, как известно, враг хорошего. А хорошего у нас и так много.

И все-таки, с праздником, вся наша многострадальная русская провинция!

С праздником, "Русская провинция" - слово и голос России!

"Со мной моя осень..."

Творческий портрет писателя Куулара Черлиг-оола

Четверть века служит тувинской литературе Куулар Черлиг-оол, автор книг "Мой конь", "Время", "Зори", "Камешки в воде", "Мелодии гор", "Девичья скала"... Родился он 61 год назад в местечке Шеми-Аксы, когда его мать везли на волах в районную больницу. Мать Дары совсем молодая ушла из жизни, оставив четырех детей. Воспитывался Черлиг-оол у бабушки Манма и деда Чашкымая. После войны у деда было в отаре около девятисот овец, а в семистенной юрте было одиннадцать человек. Во время коллективизации y деда забрали половину скота. Старшие братья Карбы и Норбу учились пасти овец, а младшй Эрес лихо ездил на коне, а с ним вместе Черлиг-оол.

Мне с детских лет
знакомо это счастье -
быстрее ветра мчаться на коне.
Мой иноходец звездно-пестрой масти -
сын лучшей кобылицы в табуне.

После школы работал библиотекарем и воспитателем в интернате в Алдан-Мадыре, окончив пединститут, работал учителем в Аянгаты. Семь лет отдал науке, записывал тувинский фольклор в экспедициях, подготовил сборник сказок, легенд и преданий. Работал с Ооржаком Чанчы-Хоо, Сяая Амырыком. Готовился к защите кандидатской работы по детскому фольклору. Активно сотрудничал в газетах, журналах, писал рецензии о стихах М. Кенин-Лопсане, С. Пюрбю, К. Кудажи и о пьесах Кок-оола.

В 1975 г. вышел первый сборник "Мой конь", а пять лет спустя в Туве проходил Всесоюзный фестиваль молодых поэтов, на котором он получил рекомендацию в Союз писателей СССР. Продолжал увлеченно собирать фольклор, был в Ленинграде и Суздале на конференциях, сам стал исполнителем народных песен. Народной поэзии привержен всегда, источник афористичности и яркости его поэтического слова - в живительных соках родной земли. Ген. Красников о Черлиг-ооле в 1984 г. писал: "Форма стихов лаконичная, емкая, содержание, насыщенное до предела. За ними большая искренность, мудрость, они улыбчивы, в них есть добрый взгляд на мир, вера в добро и красоту, никаких поучений, деталью создает светлое настроение, у него есть поэтическое чутье. Надо быть поэтом, чтобы уметь так пользоваться фольклорным богатством своего народа, его исторической и культурной памятью". Повесть "Шораан" полюбили читатели. Помните "Слепого музыканта" Короленко, К. Черлиг-ooл рассказал трогательно и сердечно о своем друге слепом композиторе Солаане Базыр-ооле, который прожил трудную, но счастливую жизнь - он был признан и любим народом, он слушал голоса природы, космоса. Нашел смысл жизни в музыке.

Сам поэт Черлиг-оол - человек горячий, взрывной, не смолчит. Говорит он образно, часто выступает на собраниях писателей или юбилеях, и всегда найдет свои слова, охотно споет и сыграет на хомусе. По гороскопу поэт - дракон и скорпион. По имени своему "Земной", а может и "Дикий"... Лирический характер, рассказ о друзьях, детстве, в них всегда есть милые сердцу детали уходящего быта, обычаи, традиции и, конечно, романтика - "Вальс в горах". Поэт называет людей, которым благодарен за толчок, порыв к творчеству: это учитель М. Оскур-оол, С. Мамбар-оол, в институте многое в законах литературы постиг от Г.И. Азовцева, А.С.Мазуревской, а главное - встречи с С. Сарыг-оолом и Ю. Кюнзегешем, которые делились тайнами мастерства. В НИИЯЛИ помнит творческую атмосферу в секторе фольклора, рядом с А. Калзаном и Д. Кууларом, участие и поддержку директора Н.А. Сердобова.

Любимые поэты - Лермонтов и Есенин, позже многое перевел из них. Перевел на тувинский язык якутский эпос "Лоокут и Нюргу-хун", пересказанный Т. Сметаниным, пьесу М. Варфоломеева "Занавески", сам написал для театра пьесу о трудных подростках "Мутный колодец", которую одобрили на семинаре драматургов.

Духовно близка ему лирика нежнейшего Б. Явуухулана, его национальная образность, его манера. Переводы всегда большая школа для писателя. Виль Ганиев - прекрасный переводчик, вел студию в дни Всесоюзного фестиваля поэтов в Туве в 1980 г., он же выделил и отметил своеобразие поэта К. Черлиг-оола. Поэт верен народной песне, которая построена на сопоставлении, сравнении природы и чувств человека: солнце и мама, цветы и девушки, глухариное токование и танцы молодежи. Владение формой сонета - доказательство поэтического роста. Им увлечены сейчас многие. Сонеты К. Черлиг-ooлa отличаются не только особой образностью, а смысловой ударностью двустишия:

... Храни ее в кочевьях - не разбей -
Та пиала полна любви моей....
...И кто посмеет возразить поэту
Хороший сон - к хорошему сонету.

Своеобразие стихов в самобытности выражений: "Радуга - дочка лета", "вода крутолобая", "глаза ее, как камешки в воде", "любовь, подобная аркану, вдруг заарканила меня", "вылавливая звезды из горных зеркальных озер", "мы неразлучны как небо и луна".

Такие знакомые темы: простор степей, красная лиса, упоение cкачкой на коне, игры ягнят и козлят, детские игры сайзанак. Однако эта игра проходит через всю жизнь, как лучшее воспоминание детства, а теперь уже дочь собирает эти камушки. Кольцо жизни.

Здесь простором и свободой
Дышат горы и леса.
Первозданная природа,
Первозданная краса!

Умело, красиво оформлены народные легенды о перевале, где растет ячмень, о воре, отрезавшем язык дочери, о верблюде-скале.

И скалою обернулся
весь верблюжий караван.

От отца он слышал легенду о хоомее - поющий человек не виноват и песней проверяются сердца.

Иногда звучит тоска человека, живущего в городе, о своем отрыве от корней, от природы. Или плач Бай-Тайги, которая может погибнуть от ракетной пыли Байконура. Насмешка над бюрократом, лишившись поста - он стал снова просто человеком, "стали хилыми парни, кичливыми стали..." Он ищет новые темы и способы выражения ярким словом. "Со мной моя осень". Мудрость исключает суету. Он верит, что поэзия "облегчит боль и отодвинет смерть": Таков наш К. Черлиг-оол.


 

Каталог Православное Христианство.Ру Rambler's Top100 Рейтинг@Mail.ru