Зенитка выстрелила два раза подряд, а шипящая <зажигалка> прочертила темное небо. Затем беспокойный желтый след от новых бомб заполнил все пространство над головой.

Маша подняла руку вверх, защищаясь от взрыва. Зенитка хлопнула еще раз, и темнота заполнила все вокруг. Маша открыла глаза и в сером полумраке медленно узнавала очертания комнаты.

Да, ее комнаты, где она живет вот уже сорок пять лет. Свет от качающегося во дворе; фонаря выделил темную красноватую рамку на стенке у шкафа. Из рамки, поворачивая голову вослед желтоватому, уходящему во двор лучу, скользнул добрым, строгим взглядом по Маше и, казалось, улыбнулся молодой щеголеватый лейтенант. Она закрыла глаза, чтобы удержать в себе, его взгляд. Но серая темнота не впустила его в память, отдалила и растворила в сумерках.

- Федя!- прошептала Маша про себя и вздрогнула от нового хлопка.

<Форточка:> - уже поняла она и окончательно проснулась, придерживаясь рукой за спинку кровати и стоящий рядом, стул, скользнула в обрезанные по щиколотки валенки и пошаркала в холодную кухню, Спички отсырели и долго не зажигались. Когда загорелся газ, стало уютнее и светлее. Свет она не зажигала, нынче каждая копейка на счету, неизвестно, что еще скажут новые власти, которые она, как и предыдущие, любила. А газ, газ-то почти бесплатный. Светит и греет. Слава Богу, не догадались пустить по этим, как их, вольным ценам. С Федей-то все было нипочем, вздохнула она. Молодые, что ли, были. Или жизнь другая была, нелегкая, но радостная. Нынче радостей, конечно, немного. Но она не жаловалась, все больше и больше обращаясь к Богу, тихо молясь в церкви, хотя дома как-то еще стеснялась, ведь они с Федей этого не делали. Может быть, от этого ее устанавливающегося долготерпения, от успокоенности душевной приходили ей все чаще в последнее время весточки от внучка Саши. Он как занаряживался в свой дальний морской поход, то надолго, на год, а то и два. Пошел по стопам отца, дорогого Володеньки, стал плавать к Южному полюсу, а тот так и остался: лежать в далекой Антарктиде. Высекли для них там, говорят, во льдах и камнях ямки, засыпали. Звездочку на всех одну поставили. Хотела она обратиться к кому-нибудь, чтобы крест, хотя бы небольшой, у ее Володи установили. Но к кому? В институте северном никого не знает, а корабли до кладбища не доходят, подвезут ко льду-то, все сгрузят и дальше плывут. Молилась просто да свечки ставила за упокой души Феди и Володеньки. Рассвело. Кипяток заварила травкой. Попила с хлебцем. Сидела на кухне, думала, вспоминала, как Федя ее всегда веселый был, радовался, что с войны целый пришел, не унывал. Приговаривал: <Живы будем - не помрем>, а вот помер в пятьдесят пятом от ран, до Иисусова возраста не дожил, и Володенька не дожил.

Резкий звонок прервал ее размышления. Телефон остался от мужа, она всеми силами удерживала его на свою зарплату, а теперь на пенсию. Два раза в год раздавался ей звонок, девушка строго говорила: <Проскурякова Мария Семеновна, сейчас будете разговаривать через спутниковую связь. Профессор Визе - Ленинград на связи>. В трубке кто-то тонко, как скворец, свистел, чиркал, как будто по стеклу, и в комнату бурно врывался смешливый Сашенькин голос: <Бабуля? С экватора звоню, только что пересекли. Слышишь гудок?> В трубке скрежетало; пиликало, слегка завывало. Мария Семеновна кивала головой и повторяла: <Слышу! Слышу, Сашенька>. Разговор бывал короткий. Саша кричал обычно, что все хорошо, купит ей платок или халат, а тут вокруг корабля летающие рыбки порхают! Телефон умолкал, и она долго еще пыталась вспомнить, что он ей сказал в конце: целую или обнимаю.

В городе, когда он появлялся у бабки, тоже накоротке, почти бегом, целовал. Оставлял подарки, обещал прибежать: <С любимой покажусь, бабуля!> - <Невестой, что ли?> - <Ну да! До этого еще дел не дошло. Просто погуляшка!> Мария Семеновна смелости пожурить Сашеньку не находила, да и знала, что мать его, с которой у ней не заладилось еще при Володеньке, не позволяет вмешиваться в жизнь сына.

Телефон еще раз позвонил. <Господи, неужели Сашенька! Ведь месяц назад звонил. Это так дорого>. Она подошла и дрожащей рукой взяла трубку. Строгая девушка спросила: <Проскурякова? Мария Семеновна?> - <Да, да>, - торопливо ответила. <Будете говорить..>

Мужской голос осведомился:

- Мария Семеновна? Проскурыкова?

-- Проскурякова, - Поправила она нетвердо.

- Да, да, Проскурякова, - согласился снова невпопад голос: - Служба международной помощи хотела вам вручить посылку.

- Какую посылку? От кого?

- О, то есть всякая помощь. Печенье, конфеты, колбаски, молоко. От граждан Германии.

Мария Семеновна ничего не понимала и тихо спросила:

- А почему мне? У меня внук есть!

- Но вы есть житель военный Ленинград. Блокадница. Приходите на угол Невского, у магазина <Книги>. На первый этаж. Подъезд второй.

Голос исчез. Мария Семеновна помолчала, и вдруг в трубке что-то зашуршало, и тот же строгий женский голос с хрипотцой добавил:

- Паспорт не забудьте или книжку пенсионную. Да не опаздывайте, к десяти будьте, а то тянетесь всегда.

Стало яснее, то была обычная строгость всех дам из собеса, жэка, отовсюду, куда обращалась Мария Семеновна: <Значит, свои, - подумала она. - Ругаются, значит, без подвоха>;

Она заторопилась. Накинула Сашенькин темно-сиреневый платок. Потом подумала, что чересчур нарядно, и оставила его на вешалке. От двери возвратилась, взяла два кусочка хлеба и кусочек любительской колбасы, сто граммов которой она позволила себе купить вчера. Завернула в листовку, что принесла с какого-то митинга, сунула в карман и все-таки набросила на голову Сашенькин подарок. Без десяти десять подошла к собесу: Дверь в дом отворилась, и она увидела перед собой ярко освещенную лестницу. Через весь пролет протянулась сделанная на синей материи надпись: <Международная помощь - залог дружбы!> Она сделала несколько нерешительных шагов и с облегчением увидела короткую стрелку и вторую надпись: <Посылки выдаются в 66-й комнате на 1-м этаже>. <Хорошо, что не подыматься высоко, - подумала она с какой-то необычайной радостью. - С высоты-то спускаться надобно>. У 66-й комнаты вдоль стены выстроилось несколько женщин: Все молчали. Спрашивать не хотелось. Встала с краю. В коридоре забухало, застучало, подковылял, опираясь на палку, небритый мужчина в черном бушлате.

- Что, бабки, фашистскую помощь пришли получать? - весело крикнул он.

- Что болтаешь? Люди добро делают, - зло ответила ему стоящая первой пожилая женщина в черной шляпке: - Не хочешь - не бери. Чего пришел?

- Ха, а закусывать чем? - хохотнул небритый,- с врага надо взять все.

Женщины возмущенно отвернулись от него, и в это время отворилась дверь. Высокая блондинка, почему-то в белом халате (<Наверное, врач>, - подумала Мария Семеновна) вышла в коридор, строго посмотрела на стоящих у стены, поднесла бумажку к глазам, потом прочитала:

- Проскурякова Мария... есть?

Мария Семеновна шагнула вперед.

- Она же не первая пришла!.. - зашумела на вышедшую женщина в черной шляпке.

- У нас тут свой порядок...- резко пресекла обсуждение та, что в халате. - Проскурякова, заходите.

Мария Семеновна развела руками, вот, мол, не виновата, и шагнула в комнату. Свет ослепил, она сжалась и, ничего не видя, поднесла руку к глазам. Когда убрала, то увидела, что из-за стола выходил высокий, плотный, даже толстый мужчина в расстегнутом пиджаке, в красных подтяжках. Он подошел к Марии Семеновне, взял ее руки и громко, как на митинге, заговорил:

- Вы есть настоящая русская несгибаемая женщина. Вы тушили бомбы. Вы, как говорят у вас, блокадник. Мы все должны забыть злое время. Мы должны помнить Добро.

Он склонился и поцеловал ее руку. Мария Семеновна выдернула ее и от неловкости и смущения, чтобы как-то ответить, зашла сбоку и поцеловала мужчину в щеку, сказала:

- Добро - главное!

Сейчас уже тот засмущался, закивал и даже смахнул слезу.

- Данке! Спасибо! Вы добрый фрау!

Он шагнул к окну и, повозившись, взял большой пакет, перевязанный ленточкой, протянул Марии Семеновне. Сверкнул блиц находившегося в стороне фотографа. Мария Семеновна взяла пакет в руки и чуть не выронила.

- Как же я донесу-то? - беспомощно спросила она. Женщина в халате махнула равнодушно головой:

- Коляску надо было взять. Вы же знали, за чем шли.

Мария Семеновна не знала, за чем, да и коляски у нее не было. Она с трудом держала пакет и растерянно смотрела на мужчину. Тот понял затруднение, засуетился, обратился к фотографу и вдруг, повернувшись спиной, снял пиджак и отстегнул подтяжки. Быстро и удобно перевязал пакет и снова вручил его Марии Семеновне. Она поклонилась всем, тихо сказала: <Спасибо, добрые люди>, - и вышла из комнаты.

Мимо очереди она прошла, опустив голову, и только услышала веселый голос моряка:

- Хорошо бы, Саша Невзоров снял вас - победителей-попрошаек. Веселенькая картинка была бы.

- Да перестаньте же... - опять урезонивала его Чёрная шляпка.

Мария Семеновна обрадовалась, что никаких телекамер не было. Вообще-то телевидение она любила. Особенно Бэллочку и Сашу. Бэллочка всяких неправедников корила, правду искала, хотя и зло как-то обо всем говорила. Ну дак что же, все-таки правду говорит. А Мария Семеновна зло не любила и видеть не хотела. А Саша был храбрый - Феденька вылитый. Но ей не нравилось, что он много бедных, стариков, больных показывал. <Им ведь стыдно>, - думала она.

Выйдя из дома, она глубоко вздохнула, успокаивая сердце и еще какую-то боль, комком скопившуюся в груди. Однако на сырой, мглистой улице легче не стало. Да и перейти улицу помешала кричащая и ухающая толпа, над которой торчали в разные стороны плакаты и новые флаги; без войны заменившие те, что они с Феденькой носили на демонстрациях после войны... Сейчас на митингах шумели все, а тогда только с трибуны на Дворцовой площади. Все равно было весело, по дороге в киосках продавали вермут по девяносто копеек стакан и пирожки. Она в прошлом году ходила на митинги. Ей нравилось, что люди хотят жить лучше. В январе от их бань выдвинули депутата. И она ходила на собрание во Дворец культуры. Села в первый ряд, подвинула ноги под кресло, немного стесняясь своих сапог на толстых каблуках. Высокий приятный мужчина, их кандидат спустился в зал и, подняв руки, обратился к ним: <Разве это жизнь, что нас окружает? Мрак, застой, беспросветность>. Он поискал кого-то в зале глазами и вдруг улыбнулся Марии Семеновне, обрадовано обратился к ней: <Вам вот наверняка пожить по-человечески не удалось>. Мария Семеновна кивнула и сказала: <Нет, пока Феденька жив был, мы хорошо жили>. У высокого по лицу прошла тень неудовольствия. <Вот Феденьку вашего загубили, а дальше беспросветность была>. И опять Мария Семеновна кивнула: <Феденька-то от ран погиб, а мы с Володенькой жить старались по-человечьи>. Высокий совсем рассердился: <Ну да, можно и не заметить скотства жизни. Да где они, наши Феденьки да Володеньки?> И опять Мария Семеновна кивнула, но уже недовольная, что, ее жизнь скотской почитают, и с редким для себя упрямством повторила: <Мы с Володенькой жили по-человечески. Да вот он тоже умер>. Высокий, разочаровавшись в своей собеседнице, развел руками и сказал что-то мудреными словами, которые вроде бы и перевел, что она святая простота. Аудитория от нее как-то отодвинулась, недовольная ее непонятливостью. Уходила она последняя, забрав со, стола груду никому уже не нужных листовок...

Толпа демонстрантов прошумела, и она, ощущая все увеличивающуюся тяжесть посылки, решила двигаться. Прошла немного и остановилась, прижав пакет к гранитному карнизу дома. <Смотри-ка, не пожалели столько положить, - подумала она. - Да и этот, толстый, не постеснялся помочи отдать... Везде хорошие люди есть>. Почти час продвигалась она от дома к дому, приспосабливая посылку то на край киоска, то на брусочный карниз, то на ступеньки. А когда подошла к храму Спаса на Крови, перекрестилась и поняла: не донесет, упадет, уронит посылку и ни к чему будет эта чужая забота. Она присела на ступеньки храма, положила рядом посылку и вдруг подумала, что оставит ее тут: <Ведь не было ее до сегодняшнего дня, и ничего... Не пропала... Оставлю... Не блокада же снова... А кому-то подарок будет>. Может, так бы она и сделала, но, вставая, потянула за один конец подтяжек и вдруг почувствовала, как посылка плавно поддалась и легко продвинулась по тротуару. <Дотащу, пожалуй. Протащу по земле. Тут ведь немного осталось, - без особой радости подумала она. - За углом проспект перейду, а там Летний сад, мимо мраморных, еще не спрятанных на зиму фигур, кофейного домика на набережную, а там и мои бани рядом>. И она уже с приятным каким-то чувством, что не обидела дарящих, не отнеслась к их подарку с пренебрежением, дернула за подтяжки. Несколько метров посылка протащилась хорошо, однако потом попадала в выбоины и трещины на асфальте, бумага на ней, наверное, обтрепалась и не скользила так, как у храма. Мелкая мокрая пыль из тумана пленкой ложилась на лицо, забиралась под платок и, смешиваясь с потом на шее, скатывалась противной, унижающей ее струйкой между лопаток и грудей. И она, потеряв благодарное состояние, с какой-то тоской и упрямством тащила посылку по вздыбившимся плитам, выпирающим бордюрам через ямки в асфальте, заполненные влагой и грязью, бугорки неубранного мусора. <Феденька, наверное, поругал бы - вдруг поразила ее острая, как игла, мысль - страсть какой гордый был, всем нашим гордился, в сорок шестом говорил мы, мать, весь мир победили, Германию да Японию, неужели с какой-то голодухой не справимся. И потом в пятидесятых хохотал: а, что я говорил, хлеба; - ешь сколько хочешь, не прячь про запас. Мы еще в такие просторы выберемся, мать, что никому и не снилось. А сейчас вот там и печалится, родимый; в просторах-то, меня никак не дождется>.

Через пешеходный переход в Летний сад посылку она тащила не оглядываясь. У входа на трех ногах стояла коричневая собачонка. <Греет лапу-то>, - отрешенно подумала Мария Семеновна. С Невы между деревьев, вдоль обводной канавы, полз какой-то рваный плотный туман, из которого то тут, то там проступали деревья, будки, ограда. Проезжавший за ней таксист что-то громко крикнул в окошко вслед ей, но она и тут не оглянулась, стремясь скорее войти в Летний сад. Ей хотелось затеряться там, войти в туман, может быть, присесть и отдохнуть.

Мраморный мужчина выступил из неясности, сурово посмотрел на нее и снова запахнулся в туман. Мария Семеновна вспомнила его. С Феденькой они не раз гуляли тут, ели мороженое и стояли рядом с этим мужчиной. Сегодня она не чувствовала никакого волнения, подходя к нему. А когда-то столько света, радости, белизны было в Летнем. И эти мраморные статуи были их близкими и родными. Ведь когда их открыли и поставили, блокада, считай, полностью отступила. Туман холодил, закрывал все, что было за решеткой сада, где, слышалось только шуршанье шин да автомобильные гудки.

<А Володенька-то вот так, наверное, всю жизнь в тумане да в сумерках пробыл в своей Антарктиде. И никто ему памятника не поставил. Тоже гордый был, как Феденька. Ни у кого ничего не попросит, отойдет и сделает вид; что ему это неинтересно. Да и не смеялся в голос почти никогда. Лишь улыбнется да скажет: <Я, мама, много, знаю, поэтому поеду подальше, аж на Южный полюс...>

Мария Семеновна еще прошла немного в глубь сада, и вдруг колокольный звон остановил ее. Она, как и в церкви, поднесла троеперстие ко лбу. Там, в храме, она молилась тихо и немного боязливо, как будто боялась, что ее не признают или наоборот, признают и погонят как не свою, берущую с чужого стола ей не принадлежащее. Но усталый седой священник приметил ее, когда она тихо роняла слезы у иконы Божьей Матери. Он подошел к ней, постоял рядом, перекрестил и тихо сказал: <Многими скорбями предстоит нам войти в царство Божие>. Она благодарно кивнула ему в ответ, хотя не знала, относится это к ней или это просто были слова молитвы.

Вдруг Мария Семеновна как-то почувствовала, что ей легко стало, руки не тянет и пот больше не бежит по спине. Забеспокоилась, обернулась и увидела, что тащит она по красной песочной дорожке кусок темно-коричневой, мокрой бумаги, привязанной к подтяжкам. <Дно-то промокло, провалилось>, - мелькнуло в ее усталом покорном мозгу. Она постояла, посмотрела на посеребренные застежки от подтяжек, зажатые в руке. Поняла, что не возвратится, не пойдет обратно по своему пути. Кулак как-то сам по себе разжался, и она пошла к видневшейся невдалеке скамейке. Где-то там, позади, на асфальтовых дорожках, тротуарах, булыжной мостовой, у входа в Летний сад остались шоколадки, печенье, молоко и, наверное, вкусные колбаски. Ей стало жалко себя. Нет, не этих леденцов и упаковок, а своей сжавшейся, просительной жизни, в которой она всем прощала и не нашла истинного возблагодарения.

Мария Семеновна беззвучно заплакала. Тихие светлые слезы текли по ложбинкам морщин, скапливались на подбородке и оттуда крупными каплями падали на сиреневый Сашенькин платок. Тот почему-то не промокал, а сталкивал влагу вниз по черной каемке. Слезы, подержавшись еще немного на кончиках платка, медленно падали на землю. Одна слеза то ли от неловкого движения, то ли от легкого ветерка соскользнула в сторону от своих сестер и расплылась пятном на старом сером сапожке. Затем другая. Марии Семеновне стало от этого как-то неловко и неудобно. <Вот и прохожие увидят...> Она вспомнила старую песню: <А слеза его кати-катилася и упала на песок...> - и присела на стоящую рядом скамейку. Слезы постепенно прекратились, лицо высохло, лишь в правой глубокой морщинке поблескивал влажный след. Да может, и не след, а набежавший туман нашел прибежище.

Мария Семеновна сидела долго, время от времени вздыхая, ничего не видя и не слыша вокруг. Сидела, пока не почувствовала, что кто-то остановился рядом и сочувственно молчал. Она подняла голову. Никого не было. Вздохнула, поправила платок и когда хотела по привычке отряхнуть юбку, увидела рыжую собачку на трех ногах, нерешительно остановившуюся у скамейки. <Да ты есть, поди, хочешь>, - то ли подумала, то ли сказала она и торопливо принялась шарить по карманам. <Да вот... постой, милая... брала же>, - бормотала она, сокрушаясь, пока не обнаружила провалившийся в дыру кармана завернутый бутерброд с вареной колбасой. Бумажку расстелила на земле, бутерброд надломила, часть положила вниз и медленно стала жевать свою половину. Собачка понюхала, деликатно сдвинула колбасу с хлеба и задвигала зубами, стараясь не уронить ни крошечки. Мария Семеновна дожевала, еще раз вздохнула и почувствовала, что к ней пришло какое-то тихое ободрение и смирение, отчаяние отступило. Собака присела рядом, благодарно лизнула ее сапожок, как раз там, где виднелось влажное пятно. <Ну вот, - обрадовалась Мария Семеновна, вставая и крестясь, - слёзки и вытерли. Пойдем, песик, перезимуем>. Собака ласково вильнула хвостом и с готовностью поднялась с задней ноги. Она, полуобернувшись, трусила впереди, угадывая путь новой хозяйки, готовая отдать ей свое собачье тепло и участие...

Валерий Ганичев