Обычно фронтовики не любят смотреть военные фильмы. Даже не оттого, что в фильмах "киношная" война, оттого, что слишком тяжело вспоминать войну. Мне кто-то рассказал про одного ветерана, бойца пехоты, который пристрастился смотреть всякие "Хроники низколетящих самолетов", всякие сериалы, смотрел и плакал и говорил соседу, тоже фронтовику: "Вот ведь, Витя, как люди-то воевали, какая красота, а мы-то все на брюхе, да все в грязи, да все копали и копали...". Ветерану начинало казаться, что он был на какой-то другой войне, ненастоящей, а настоящая вот эта, с музыкой и плясками.

Мы, послевоенные мальчишки, прямо-таки бредили войной. Она была и в фильмах ("Подвиг Матросова", "Голубые дороги", "Подвиг развед- чика"), она была и в наших играх, и в каждом доме. Там отец не вернулся, там вернулся весь искалеченный, там все еще ждали. Мой отец, прошед- ший еще и со своим единственным глазом трудармию (а что это такое, лучше не рассказывать), разговоры о войне не выносил, и я не приставал. Дяди мои, на мой взгляд, тоже не подходили для боевых рассказов. Уж больно как-то не так рассказывали.

- Дядь Федя, тебя же ранило, - приставал я. - Ну вот как это?

-  Как? А вот становись, я тебе по груди с размаху колотушкой охреначу, вот так примерно.

Другой дядя, моряк, был даже офицер. После войны он вернулся к своему плотницкому ремеслу. Мы крутились около, помогая и ожидая перекура. Спрашивать опасались, мог нас послать не только в сельпо - подальше. Но дядька и сам любил вспомнить военные денечки.

-  Ох, - говорил он, - у нас в буфете, в военторге, две бабы были, умрешь не встанешь. К одной старлей ходил, к другой вообще комдив. Однажды... - Тут нам приказывали отойти, ибо наши фронтовики, в отличие от сегодняшней демократической прессы, заботились о нравственности детей. Но то, что нам позволяли слушать, было каким-то очень не героическим.

- Дядь,- в отчаянии говорил я,- ведь у тебя же орден, ведь ты же катерник, ты же торпедник, это же, это же! 

-  Ну и что орден? Дуракам везет, вот и орден, - хладнокровно отвечал дядя, плюя на лезвие топора и водя по нему бруском.

-  Ну расскажи, ну расскажи!

-  Не запряг, не нукай. Уж рассказывал. Подошел транспорт,

надо потопить.

- Транспорт чей? - уточнял я. Это больше для друзей.

-  Немецкий, чей еще? Послали нас. Как начальство рассуждало: пошлем катер, загнутся четверо - невелика потеря, и рассуждали правильно: война. Четыре торпеды. Торпеды нельзя возвращать, надо выпустить. Категорически. Мы поперли. Я говорю, дуракам везет, на наше счастье - резко туман. Везет-то везет, но и заблудились. Прём, прём да на транспорт и выперли. С перепугу выпустили две торпеды и бежать со всех ног...

-  Почему с перепугу?

-  А ну-ка сам вот так выпри на транспорт, это ж гора, а мы около как кто? То-то. Бежать! Утекли. Еле причал нашли. Ну, думаем, будет нам. Торпеды приперли. Я с горя спирту резанул. Вдруг из штаба - ищут, вызывают. А куда я пойду, уж расколотый, мутный. "Скажите, - говорю, - что башкой треснулся, к утру отойду". В общем-то кто-то все равно настучал, что я взболтанный. А почему вызывали - транспорт-то мы потопили! Вот мать-кондрашка, сдуру потопили. Так еще как приказ-то звучал: "...используя метеорологические условия и несмотря на контузию, и экономя, слышь, боезапас...", вот как!

-  За это надо было Героя дать, - убежденно говорил я. Спустя малое время, окончив десятилетку, я стал работать литсотрудником районной газеты. И получил задание написать о Героях Советского Союза. Их у нас в районе было четверо. Но один уже сидел в тюрьме за то, что надел свои ордена и медали на собаку, а сам стрелял из охотничьего ружья в портрет отца народов: второй, инвалид, ездивший на трехколесной трещащей инвалидной самоходке, был куда-то увезен, говорили, что в интернат для ветеранов. На самом же деле инвалидов просто убирали с глаз долой, была такая политика, чтоб поскорее забыть войну, чтоб ничего о ней не напоминало.

Уже и холодная война заканчивалась, уже Хрущев съездил в Америку, постучал ботинком по трибуне ООН, уже велел везде сеять кукурузу, уже подарил Крым своей бывшей вотчине, тут и фронтовиков решили вспомнить. И мне - не все же кукурузу воспевать - выпала честь написать очерк для нашей четырехполоски "Социалистическая дерев- ня". Редактор узнал, кто из двух оставшихся Героев передовик мирного труда, и выписал командировку. Мы не ездили в командировку, а ходи- ли. Так и говорили: пошел в командировку. На юг района - сорок кило- метров, на запад и восток - по тридцать, на север - шестьдесят; все эти километры я исшагал и по жаре, и по морозу, и в дождь и в метель. И какое же это было счастье, это только сейчас доходит до сознания. Как мела через дорогу узорная поземка, как напряженно и все-таки успокаивающе гудели столбы, как далеко по опушке леса пролетало рыжее пламя лисы, как проносился, ломая наст, тяжелый лось, а весной далеко и просторно разливалась река и попадали в заречную часть только на катерах сплавконторы. А летние вечера, белые от черемухи улицы деревень, а девичий смех, от которого туманилась голова и ощутимо билось сердце, что говорить!

Герой будущего очерка был механизатором. В военкомате я выписал все данные на него и знал, что он получил Золотую Звезду за форсирование Днепра. Готовые блоки фраз уже были в фундаменте очерка: ''В то раннее утро рядовой такой-то такою-то энского полка встал до соловьев (мне очень хотелось про соловьев). Он подошел к Днепру, умылся речной водой и вспомнил родную реку детства, свое село" (мне очень хотелось, чтобы на Днепре вспомнили Вятку и мое село)... Ну и далее по тексту.

- А вы вспоминали в то утро свою родину? - спросил я, когда, найдя Героя, стал его допрашивать.

- В какое утро?

- В утро форсирования Днепра.

-  А, нет, мы ночью погребли.

- Но вспоминали? (Я мысленно переделал утро на тревожную ночь.)

-  Может быть, - неохотно отвечал механизатор. - Тут баба с печки летит, сто дум передумает.

-  Вы вызвались добровольцем?

-  Да, вызвался.

-  Почему именно?

- Дурак был. - Механизатор посмотрел на меня. - Вроде вас возрастом. Молодой был, вот и попер. Там как заинтересовывают - сто первых выйдут на плацдарм, зацепятся, день продержатся - Герой Кто? Ну и пошел два шага вперед.

-  Но вы же потом не жалели, когда получили награду?

-  Чего жалеть, вот она. Сейчас, правда, льготы за ордена и проезд бесплатный сняли, а так чего ж... в школу приглашали.

- Да, правильно (надо в школе побывать), дети должны стать патриотами.

Сделаю отступление. Мы вырастали так, что умереть за Родину было нашей главной мечтой. О, сколько раз мы играли в Матросова, сколько же раз закрывали грудью амбразуру и умирали. Умереть за Родину было так же естественно, как дышать...

Я принес очерк редактору. Отдал и встал навытяжку. По лицу читающего очерк редактора я понял, что отличился. Только два места он похерил:

-  Что это такое - вспомнил родину? А Днепр разве не наша родина? (Тогда не было позднее выдуманного термина "малая" родина.) И второе: "Прямо в песке закопали убитых товарищей". Напишем: "После боя отдали воинские почести павшим".

Я не возражал. Но за день до запуска очерка в печать редактор позвонил в колхоз, где работал механизатор, и узнал, что тот на- пился и наехал трактором на дерево. Редактор срочно послал меня на лесоучасток, где жил последний, четвертый, Герой.

Лесоучасток назывался красиво - Каменный Перебор, может, оттого, что стоял на берегу прозрачной каменистой реки Лобани. Этот Герой тоже был механизатором и тоже получил Звезду за форсирование реки. Но не Днепра, а Одера.

- Да и Вислу форсировали, - сказал он. Он все-таки был хоть чуть-чуть поразговорчивей, чем сельский. - Потом всяких французов, датчан выколупывали.

-  Как? - спросил я потрясение. - Французы же наши союзники.

-  Да ладно, союзники, - отвечал он. - Какие там союзники, все они там повязаны. Европа вся сдалась немцам, они ее не тронули, потом они им и отрабатывали. Ну-ка сравни Минск и Париж, чего от них осталось?

-  Но французское Сопротивление?

- Было. Но раздули, - хладнокровно отвечал он. - У них по лагерям лафа, артисты ездили, нашим - смерть. Это, братишка, была война великая, но помогать они стали, притворяться, когда мы переломили Гитлеру хребет. Еще те сволочи, - неизвестно о ком сказал он. - Да вот хоть и американцы. Встреча на Эльбе, встреча на Эльбе - кукарекают. А что встреча? Вот я тебе про встречу расскажу. Мы пошли мая десятого- одиннадцатого по Берлину - уже везде американские часовые торчат, патрули американские, они большие мастера победу изображать. Зашли, сели в ресторане. Второй этаж. Внизу лужайка. В углу американцы гуляют, ржут. И чего-то в нашу сторону дали косяка, чего-то такое пошутили. Ну мы и выкинули их в окно.

-  Как? - спросил я потрясенно. - Выкинули в окно? Американцев?

- Ну. Да там же лужайка, не камни же. Потом туда им столы выкинули и стулья. И велели официанту отнести чего закусить и выпить.  - А, а дирекция ресторана?

- Эти-то? Еще быстрее забегали Мы так хорошо посидели. Серьезно посидели, - добавил он, - и пошли. И идем мимо американцев. Те вскакивают, честь отдают. Вот это встреча на Эльбе. С ними только так. А то сейчас развякались "инди-руси, бхай-бхай", это с американцами-то? Да эти бы Макартуры и Эйзенхауэры первыми бы пошли давить нас, если бы Гитлер перевесил. Вот немцы могут быть друзьями, это да.

Я был так потрясен этой крамольной мыслью, что зауважал фронтовика окончательно.

Вот такие дела. И еще сорок лет прошло, протекло как песок в песочных часах. Живы ли вы - мои милые герои? Я вспоминаю вас и низко кланяюсь всем вам, моим отцам, спасшим Россию.

И думаю: вы-то спасли, а мы продали. Продали, и нечего искать другого слова. Продали и предали. И вот я иду по оккупированной России, через витрины, заваленные западным химическим пойлом и куревом, отравленной пищей, лаковой порнографией, смотрю на лица, искалеченные мыслью о наживе, смотрю, как ползают на брюхе перед американской помощью экономисты, как политики гордятся тем, что им по- жал руку саксофонист, и думаю: "Россия ты, Россия, вспомни своих героев. Вспомни Александра, царя, который в ответ на какие-то претензии англичан к нам, высказанные послом Англии за обедом, молча скрутил в руках тяжелую серебряную вилку, отдал послу и сказал: "Передайте королю". Или, когда он ловил рыбу, ему прибежали сказать, что пришло какое-то важное донесение из Европы, а он ответил: "Европа подождет, пока русский царь ловит рыбу". Но ведь и наш, нынешний, тоже ловит рыбу. А вот интересно: он ловит, а ему бы прибежали сказать охранники, что зовет Буш. Ведь бросил бы, чай, удочку.

Еще могу добавить, уже от себя, что не только те, при встрече на Эльбе, американцы трусливы, но и теперешние. У меня есть знакомый американец, русист. Он с ужасом сказал, что все эти "марсы'", "сникерсы", стиральные порошки, средства для кожи и волос - все это жуткая отрава и зараза.

- Тогда спаси моих сограждан, - попросил я, - выступи по телевизору. Тебе больше поверят, чем мне.

И что же? Испугался смертельно мой американец. Разве осмелится он хоть слово вякнуть против тех компаний, которые наживаются у нас? Не посмеет.

А еще почему трусливы американцы? Они жадны. А жадность обязательно обозначает трусость. Давайте проверим - вот придет в России к власти то правительство, которое любит Россию, не шестерит перед разными валютными фондами, верит в народ, в Бога, знает, что нет запасной родины, и что? И все эти сникерсы сами убегут.

В годы детства и отрочества, помню, часто печатались в газетах и журналах фотографии и рисунки из разных стран, на которых были написаны слова: "Янки, гоу хоум", то есть - "янки, уходите от нас". Все беды мира связывались с американской военной или экономической оккупацией. И наши беды отсюда. Так что на вопрос "Что делать?" отвечаем: писать на заборах и в газетах: янки, гоу хоум. Не уйдете в дверь, выкинем в окно. На лужайку. Перед Белым домом.

Владимир Крупин