Рассказ

1.

Муж любил по утрам. Раз в неделю, обычно в воскресенье, он входил в Лизину спальню, вынимал из кармана изумрудного шелкового халата красный радиотелефон, с которым почти никогда не расставался, и клал его на столик рядом с кроватью - огромной, новомодно круглой, напоминавшей манеж, из странной прихоти застеленный хрустящим постельным бельем.

Некоторое время он тихо стоял над Лизой, по ее дыханию пытаясь понять, спит она или же притворяется. И Лиза старалась дышать ровно, точно спящая, даже считала про себя, чтобы не сбиться: раз, два, три - вдох, раз, два, три - выдох.

Постояв над ней, муж снимал халат - и его волосатая нагота отражалась повсюду, даже на потолке, в бесчисленных зеркалах, делавших спальню похожей на балетную студию. Втянув в себя немалый живот и поигрывая подзаплывшими мускулами, он некоторое время любовался своими отражениями и принимал позы, вроде тех, что принимают на подиуме бугристые участники состязаний по бодибилдингу, или по "телостроению", как поправил бы нас, насквозь проамериканизировавшихся, старик Даль.

Когда-то, служа еще в ГРУ, муж усердно занимался восточной борьбой, а до этого, в военном училище, - биатлоном. Тело давно уже разъелось и обрюзгло, но остался этот свойственный спортсменам мнительный нарциссизм: от мужа всегда разило кремами, дезодорантами и прочими пахучестями. И чем крепче он накануне пил, тем ароматнее благоухал утром.

Лизу это страшно раздражало. Ей казалось, вся их огромная квартира, занимавшая целый этаж элитного дома и некогда принадлежавшая кандидату в члены Политбюро, пропахла кремами и одеколонами. И еще ее просто бесило то, что тело мужа было покрыто клочковатой черной порослью и весь он со своими большими ухоженными усами а ля Ницше напоминал огромного ризеншнауцера, которого хозяева, решив сэкономить на парикмахере, остригли собственноручно и крайне неравномерно.

Налюбовавшись собой, он обычно ложился рядом с ней и, нежно разобрав ее длинные густые волосы, начинал осторожно щекотать Лизу за ухом. Когда-то в детстве у него была любимая сиамская кошка, а другим видам нежности муж с тех пор, видимо, так и не обучился. Свой первый любовный опыт он обрел в коротких, наступавших после долгого казарменного томления курсантских увольнениях в город, когда женщину приходилось брать быстро и неожиданно, как вражьего "языка"...

У Лизы от этих "заушных" ласк вдоль спины пробегали противные мурашки, и она делала вид, будто никак не может проснуться, втайне надеясь, что вдруг зазвонит этот красный мобильный телефон, и какая-то очередная катастрофа в мире бизнеса заставит мужа спешно одеться и умчаться на своем бронированном джипе в окружении толстоплечих охранников. Неприятности, надо сказать, у него случались довольно часто и он мог целыми днями - к Лизиной радости - не показываться дома, а если и появлялся, то его обычная немногословность превращалась в тягостное молчание.

Впрочем, красный телефон, на Лизиной памяти, не звонил никогда, в отличие от другого - черного, вечно верещавшего, как недоколотый поросенок. Но черный телефон муж не брал с собой в ее спальню ни разу за два года их совместной жизни.

2.

Они познакомились, а точнее впервые увидались, на устричном балу, куда Лизу пригласил знакомый журналист, все никак не решавшийся сделать ей предложение, потому что пока еще не развелся с третьей женой, а со второй никак не мог не доделить имущество и детей. Лиза к тому времени уже почти выжила из сердца свою первую неблагодарную студенческую любовь, отгородилась от нее несколькими постельными историями, об одной из которых было даже стыдно вспоминать. И ей вдруг страшно захотелось замуж, так иногда жутко, до судорог в желудке хочется попробовать увиденный в какой-нибудь цветастой телерекламе неведомый заморский фрукт. Тут-то и появился в ее жизни поседевший в дурачествах журналист.

Они весело болтали, запивая устриц очень приличным шампанским, когда Лиза вдруг почувствовала на себе чей-то тяжкий взгляд. Она оглянулась: громоздкий усатый человек, стоявший по другую сторону стола, смотрел на нее исподлобья. На нем был великолепно-строгий смокинг и огромная клоунская, зеленая в горошек бабочка: на бал просили явиться с обязательной смешной деталью в туалете. Лиза, например, повесила на шею детское ожерелье из пластмассовых лягушат, а журналист со свойственной его профессии прямотой нацепил полумаску, изображавшую то, что обычно прячут почти от всех, на крайний случай - под фиговым листком.

Усатый человек смотрел ей в глаза с такой тоской, что Лиза смутилась и, отвернувшись к своему журналисту, звонко засмеялась, как будто услышала от него удачную шутку. Но смех ее оказался совсем не к месту, так как журналист, передвинув полумаску на лоб и сделавшись похожим на очень неожиданного единорога, неряшливо, со всхлипами наверстывал устриц. Лиза, скрывая смущение, тоже взяла в руки шершавую раковину со студенистым тельцем, дрожащим в перламутровой лунке.

- Неужели вам нравятся моллюски? - Вдруг громко спросил незнакомец, глядя теперь не на Лизу, а на ее спутника.

И стало ясно, что он тяжело пьян. Тем не менее, голос у него был приятный, даже бархатистый, но при этом совершенно лишенный оттенков, как это случается у людей, давно уже занимающихся синхронным переводом. Кстати, позже выяснилось, что первое впечатление Лизу не обмануло.

Когда один наш большой политик в демократическом усердии разболтал на переговорах в Штатах целую разведывательную сеть, ее будущего мужа чуть ли не в мешке с диппочтой переправили домой. Воспользовавшись всеобщей неразберихой, он сразу и навсегда ушел из "Аквариума", сказав, что готов горбатиться на умных мерзавцев, но на дураков - никогда. Конечно, в более вразумительные времена никто бы уйти из Системы ему не позволил. Но была Перестройка.

Несколько лет он зарабатывал на жизнь изнурительным синхроном на переговорах отечественных жуликов и американских проходимцев, пока однажды не понял: в разворовываемой стране бизнесменом быть гораздо легче, чем синхронистом. К тому же, за три года он узнал столько дорогостоящих секретов и бесценных деликатных подробностей, что добыть стартовый капитал проблемы для него не составило. Конечно, могли и убить, но не зря же он столько лет был "аквариумистом".

- Наверное, человек, вскрывающий себе в ванне вены, чувствует примерно то же самое, что эта устрица! - Еще громче сказал пьяный незнакомец и показал вилкой на пустые раковины, действительно чем-то напоминающие ванночки.

Лиза, всегда ценившая в мужчинах остроумие, даже если оно брезжило в черной пьяной шутке, искренне улыбнулась такому неожиданному сравнению и уже собиралась ответить. К примеру, так: "Ах, как бы нам по ошибке не слопать какого-нибудь устричного Сенеку!" Но журналист вдруг засуетился, снял полумаску и довольно грубо повлек Лизу в сторону, шепча ей на ухо:

- Не заговаривай с ним! Умоляю!! Это страшный человек. Помнишь, на прошлой неделе нашли банкира, зарезавшегося в ванной. Это из-за него. Я точно знаю!

...Муж перестал щекотать Лизу за ухом и приступил ко второму этапу супружеских ласк. Этот второй этап Лиза про себя называла: "Мороз-воевода дозором обходит владенья свои". Дело в том, что во время дозорного обхождения холодные мурашки превращались в твердые пупырышки гусиной кожи и покрывали уже все тело.

- Гусенок, ты спишь? - спросил муж монотонным голосом, точно в десятый раз переводил все тот же осточертевший эротический фильм.

Эта монотонность тоже страшно раздражала Лизу, но ей не оставалось ничего другого, как издать томный звук счастливого пробуждения и сладко потянуться с закрытыми глазами.

Проклятый красный телефон молчал!

3.

На следующее утро после устричного бала было воскресенье, и Лиза хотела выспаться всласть, но ее разбудил ранний звонок в дверь. Поначалу она даже решила, будто это журналист, с вечера намекавший на то, что готов сделать важное признание и далеко идущее политическое заявление. Однако журналист ожидался только к обеду. Открывать, как обычно, пошла мать, с которой Лиза делила крошечную двухкомнатную квартирку в Орехово-Борисово.

Еще до того, как ошеломленная - с округлившимися глазами и шумовкой в руке - мать влетела к ней, Лиза почувствовала: происходит нечто необыкновенное. Комната вдруг стала наполняться летучей розовой свежестью, словно за стеной была не завешенная одеждой и заставленная обувью прихожая, но - дурманящая огромная оранжерея. Полуголая, Лиза выскочила в прихожую - и попала в розовый сад!

Розы на долгих стеблях в огромных перевитых лентами корзинах стояли везде - на полу, на тумбочке, на стульях. Они были и сливочно-белые, и бархатно-бордовые, и шелково-алые, и акварельно-желтые, и вообще какого-то странного голубовато-розового оттенка, какой встретишь разве только на замысловатой коробочке из-под китайского чая. Розы были всякие: тяжело распустившиеся, почти распавшиеся; только-только начинающие приоткрываться, похожие на плотно скрученные рулончики; наконец, были и тугие, заостренные бутоны, напоминающие девичьи сосцы.

- Это от кого? - восхитилась Лиза.

- А я думала, ты знаешь, - подобрала губы мать.               

- Да я же понятия не имею!

- Может, от твоего журналиста? - с надеждой спросила мать.

- Ну, что ты! Он же бедный и жадный:

Кстати, журналист после устричного бала навсегда исчез из ее жизни, а когда она шутки ради позвонила ему - он испуганно повесил трубку. Зато у него, как передавали общие знакомые, объявилась вдруг новенькая "девятка" и завелись деньги на выпивку. Он даже перестал рыскать по фуршетам и презентациям, а стал угрюмо и одиноко напиваться каждый вечер в ресторане Домжура.

Лиза заглянула в самую большую корзину и увидела длинный конверт - в нем была записка, всего одно предложение:

"А Я ВЕДЬ СОВСЕМ НЕ ТАКОЙ УЖ И СТРАШНЫЙ!"

И тогда она поняла, от кого эти цветы. Чтобы не показать волнение, Лиза принялась с преувеличенным вниманием разглядывать розу - огромную, темно-красную, безвозвратно раскрывшуюся, даже начавшую подвядать.

"Интересно, для розы все шмели одинаковые, или же есть какой-то один, которого она все время ждет и без которого не может жить?" - думала Лиза, перебирая пальцами нежно-мясистые, влажные лепестки, пробираясь все глубже в сердцевину цветка. Ей казалось, что роза невольно и благодарно вздрагивает от ее прикосновений.

- Кто он? - Жалобно спросила мать.

4.

Лиза невольно вздрогнула всем телом, открыла глаза и увидела сначала его усы, нелепо-пышные, с желтоватой кромкой от табака. Потом они встретились взглядами, и муж плотно сомкнул веки, продолжая жесткими пальцами бродить по ее телу, покрытому гусиной кожей. Он был похож на слепца, настырно читающего свою пупырчатую книгу. Лиза вздохнула и запустила пальцы в мужнины волосы, еще мокрые и тщательно начесанные ради сокрытия ранней лысины. Она взлохматила их и острыми посеребренными коготками осторожно впилась в его затылок. Он застонал и спрятал лицо у нее на груди.

Красный телефон безмолвствовал.

За две недели до свадьбы (но о ней в ту пору еще и речи не было) "форд" с шофером привычно стоял внизу, под окнами, уже не вызывая старушечьих пересудов и косых взглядов безработных дворовых парней. Лиза задумчиво рылась в шкафу, перед зеркалом прикидывая, как бы из двух своих приличных нарядов, нескольких юбок и блузок, а также трогательных фамильных украшений изобрести что-нибудь новенькое. От него подарки она принимать отказывалась наотрез, хотя денег, которые он платил за один лишь ужин в дорогом ночном клубе, хватило бы на платье, от которого все подружки-учительницы в лицее замертво попадали бы прямо на порогах классных комнат.

Ему эта щепетильность казалась странной, а ей странным казалось то, что он за два месяца их знакомства не сделал ни одной попытки даже подобраться к Лизиному телу. Все ее прежние знакомые, включая журналиста, начинали именно с этого, причем с такой непосредственностью, точно они женские доктора и стесняться их совсем не надо. Кстати, именно поэтому Лиза отказалась от заманчивого предложения пойти секретаршей-переводчицей в солидную фирму с хорошей зарплатой и гарантированными выездами за рубеж. Вице-президент фирмы, совсем еще мальчишка, попытался проверить Лизины деловые качества сразу же после собеседования, прямо на кожаном кабинетном диване, и был очень удивлен, получив по прыщавой физиономии.

Журналист, услышав ее возмущенный рассказ, засмеялся и показал хранившуюся у него в бумажнике забавную вырезку из рекламного раздела "Московского комсомольца": "Интеллигентная блондинка (27\172) с языком ищет место в приличной фирме. Интим не предлагать, а требовать!!!"

В результате, Лиза осталась преподавать английский в лицее - так теперь называлась обычная школа с обвалившимся фасадом и учителями, донашивающими строгие преподавательские костюмчики, купленные еще на закате советской власти. Но даже и здесь обсыпанный перхотью директор, вызвав Лизу как бы по делу к себе в кабинет, все норовил, нервно облизывая губы, положить руку на круглое колено молодой учительницы.

Лиза прикинула к груди шелковую блузку с кружевным воротником и увидела в зеркале мать:

- А ведь ты его не любишь!

- Зато ты отца любила. И что от всего этого осталось?

- Память о счастье...

- Вот именно - вечная память!

- И ты еще осталась...

- Ну а раз я осталась, надо как-то жить. Знаешь, ты была всю жизнь бедной, но счастливой, а я буду несчастной, но богатой. Потом мы сравним, что лучше!

- Только будь осторожной - не заводи детей, пока не убедишься, что с ним можно жить... хоть как-нибудь!

- Пока он не давал мне никакого повода быть осторожной.

- Вот поэтому и будь осторожной!

5.

Муж лежал, уткнувшись лицом в Лизину грудь, всей своей неподвижностью прося ее о помощи, и она повела коготками по его шее, плечам, спине, пояснице, словно дразня покалываниями больного, обессиленного, но еще способного на ярость зверя. Он и в самом деле был нездоров. Вскоре после окончания училища его отправили в Африку - инструктировать в джунглях каких-то дружественных папуасов, мстивших за своего президента, свергнутого и съеденного лет десять назад. Перед ответственными акциями всем инструкторам давали специальные стимуляторы, чтобы не спать по несколько ночей, а еще делали прививки, чтобы не подхватить какую-нибудь тропическую заразу. И они, молодые дурачки, припрятывали таблетки да ампулы, а потом, на отдыхе, в подмосковном военном санатории, хвастались побочным эффектом - неутомимой мужской состоятельностью - перед медсестричками и случайными потаскушками. После тридцати это обернулось приступами черной тоски и совершенной плотской никчемности. Но зато он никогда не простужался и понятия не имел, что такое грипп.

Честно говоря, Лизу эти приступы не очень-то и тревожили. От нескольких досвадебных поцелуев у нее осталось только равнодушие да кисловатый табачный привкус на губах. Неприязнь появилась позже, и она хорошо помнила, в какой именно момент это произошло.

Свадьбы, собственно говоря, у них не было. После мендельсоновского марша, пропиликанного раскормленными грибоедовскими скрипачами, и нескольких обязательных бокалов шампанского он поручил своему угрюмому компаньону, единственному участнику церемонии со стороны жениха, развезти погрустневшую Лизину мать и удивленных подруг-учительниц по домам. А сами молодожены отправились в аэропорт, сели на самолет, перенеслись в Амстердам и поднялись на борт теплохода "Астра", отплывавшего в круиз вокруг Европы. У них была огромная каюта-люкс с гостиной, кабинетом и спальней, где стояла широкая привинченная к полу кровать. Впервые за все время их знакомства он, теперь вот вдруг ставший ее мужем, был без радиотелефонов - без черного и даже без красного.

Теплоход тихо отстал от причала. Пока они ужинали в еле заметно покачивающемся ресторане, огни города канули в черную воду - и только непотопляемая лунная дорожка, извиваясь и дробясь, стелилась за кормой.

Потом муж плескался в ванне, а Лиза лежала под душистой простынью и без особого трепета ждала его выхода, пытаясь из своего небольшого женского опыта сопрячь для первой брачной ночи что-нибудь сдержанно-нежное, как еще совсем недавно из нескольких старых нарядов она старалась составить нечто новенькое для вечера в клубе. Нельзя сказать, что она в те минуты не испытывала к мужу никакого влечения, но это был не порыв, а некое подневольное любопытство.

Он вошел - от его влажного разогретого тела поднимался легкий парок - и Лиза, впервые увидев эту клочковатую черную поросль дурно остриженного ризеншнауцера, сразу же почувствовала внутри себя, в том месте, где обычно теплится нежность, ноющую неприязнь к мужу. А его неестественно вздыбленная плоть (он, как потом выяснилось, сделал себе специальный укол) вызвала у нее только ужас. Первая ночь превратилась в мучительство, как, впрочем, и все последующие ночи вокруг Европы. Утром, умываясь, она неизменно находила в пластмассовом ведерке аккуратно завернутые в туалетную бумагу пустую, надломленную ампулу и одноразовый шприц.

- Ты болен? - Спросила Лиза, когда он, отмучив в очередной раз ее и себя, курил в постели.

- Если усталость это болезнь, то - да, болен, - ответил он обычным монотонным голосом.

- Может быть, пока ты не поправишься, нам надо быть осторожными?

- Не волнуйся. Детей у нас не будет:

- Ты совсем не можешь без этих ампул?

- Я не могу без тебя:

Когда они вернулись из свадебного путешествия, муж с головой ушел в бизнес, а она, уволясь из лицея, стала вести жизнь изнеженного домашнего животного, которого иногда выводят погулять в дорогие магазины и рестораны. Лиза, ненавидя себя, смотрела по телевизору все знойные сериалы, а потом по телефону они с матерью обсуждали какое-нибудь новое сумасбродство доньи Хуаниты или очередную выходку Мэнсона - только бы не говорить о другом, о главном. Иногда в гости к молодоженам захаживали компаньон мужа, молчаливый, урковатый парень, и его жена, вертлявая особа с мозгами, умещающимися на кончике языка.

Первое время муж пользовался теми же ампулами и еще какими-то таблетками, но потом врачи строго-настрого запретили, понадеявшись (как это все чаще делает медицина по мере своего развития ) на природные ресурсы организма. Лизу даже пригласили на особую беседу. Вальяжный ухоженный сексопатолог, с мужским интересом оглядывая жену своего пациента, объяснял, какой она должна быть нежной и нетребовательной, чтобы сохранить и упрочить семью. Но это было совсем нетрудно: неприязнь поселилась в ней где-то рядом с желанием, они даже иногда как бы перетекали друг в друга, но чаще все-таки неприязнь вытесняла желание и холодно торжествовала.

6.

Он посмотрел на Лизу из своего тоскливого далека и потянулся рукой за халатом. Ей вдруг стало жалко мужа, она остановила его руку и положила к себе на грудь, досадуя на предательскую гусиную кожу:

- А помнишь, как нам было хорошо тогда, в круизе? - вдруг мечтательно соврала она.

- Да?

- Ты был сильный и нежный!

- Да, припоминаю...

- А помнишь запах океана? Океан пах тобой! - Лиза почувствовала себя романтично-похотливой героиней знойного мексиканского сериала.

- И тобой, - ответил он.

Лизе показалось, что голос мужа стал другим - исчезла эта бесившая ее бесстрастность синхрониста и появилось что-то живое. И еще она вдруг почувствовала, как впервые за эти два года неистребимая ноющая неприязнь, растворяется в теплой наплывающей нежности.

- Скажи, - спросила она, - о чем ты подумал, когда в первый раз... ну... когда мы стали вместе?

- "Когда мы стали вместе", - он как-то особенно произнес это неуклюжее словосочетание и, улыбаясь, повторил, - "когда мы стали вместе", я подумал о том, что объятья любимой женщины отличаются от объятий нелюбимой, как небесный нектар от поддельной "хванчкары"...

- А ты что - пробовал нектар? - совершенно серьезно спросила Лиза, в изумлении глядя на мужа, никогда не отличавшегося разговорчивостью, а тем более красноречием.

- Пробовал! - ответил он и привлек ее с порывистостью нетерпеливого и уверенного в себе любовника.

В это время зазвонил красный телефон.

Муж удивленно пожал плечами, резко отстранился от Лизы и, откинув крышечку микрофона, приставил аппарат к уху. Несколько секунд он слушал молча - и его лицо постепенно становилось желто-серым, как у ракового больного.

- Но ведь ты же говорил, что все предусмотрено! - Его голос снова сделался вялым и монотонным. - Как это ни одной царапины? А водитель? Понял... Стоп! Стоп, я сказал... Бесполезно... Он не простит, даже если мы на коленях будем перед ним ползать... Нет, от него не спрячешься...

Говоря все это, муж встал и, неловко перекладывая телефон из руки в руку, принялся надевать халат. Лиза внезапно поймала себя на том, что в его кустистой черной поросли, так ее всегда раздражавшей, есть даже какая-то возбуждающая трогательность. Смысл звонка до нее все еще не доходил: муж часто ругал по телефону своего компаньона, обещал даже как-то прогнать его.

- ...Нет, этого я давно не боюсь, еще с Африки... - бесцветно говорил он в красную трубку. - Бумаги у меня в порядке. Осталось сжечь кое-какой мусор. Тебе тоже советую. Времени у нас в лучшем случае до вечера... Прощай!

Муж захлопнул крышечку телефона и, отражаясь в зеркалах, медленно пошел к двери. На пороге он обернулся и сказал очень тихо:

- Ничего не бойся - тебя никто не тронет. И постарайся, гусенок, хоть раз в жизни попробовать нектар!

7.

Больше она никогда его не видела.

Юрий Поляков